- 360 -
Должно быть, иностранцы меня уважают, но возможно
и считают идиотом, — о русских я пока не говорю.
Войдите хотя бы в американское положение: пригласили
поэта, — сказано им — гений. Гений — это еще больше
чем знаменитый. Прихожу и сразу:— Гив ми плиз сэм ти!1
Ладно. Дают. Подожду — и опять:
— Гив ми плиз...
10 Опять дают.
А я еще и еще, разными голосами и на разные
выражения:— Гив ми да сэм ти, сэм ти да гив ми, — высказываюсь.
Так вечерок и проходит.Бодрые почтительные старички слушают, уважают и
думают: «Вон оно русский, слова лишнего не скажет.
Мыслитель. Толстой. Север».Американец думает для работы. Американцу и в голову
не придет думать после шести часов.20 Не придет ему в голову, что я — ни слова по-английски,
что у меня язык подпрыгивает и завинчивается штопором
от желания поговорить, что, подняв язык палкой
серсо́, я старательно нанизываю бесполезные в разобранном
виде разные там О и Ве. Американцу в голову не придет,
что я судорожно рожаю дикие, сверханглийские
фразы:— Ее уайт плиз файф добль арм стронг... —
- 361 -
И кажется мне, что очарованные произношением,
завлеченные остроумием, покоренные глубиною мысли,
обомлевают девушки с метровыми ногами, а мужчины
худеют на глазах у всех и становятся пессимистами от
полной невозможности меня пересоперничать.Но леди отодвигаются, прослышав сотый раз приятным
баском высказанную мольбу о чае, и джентльмены
расходятся по углам, благоговейно поостривая на мой
безмолвный счет.10 — Переведи им, — ору я Бурлюку, — что если бы
знали они русский, я мог бы, не портя манишек, прибить
их языком к крестам их собственных подтяжек, я поворачивал
бы на вертеле языка всю эту насекомую
коллекцию...И добросовестный Бурлюк переводит:
— Мой великий друг Владимир Владимирович просит
еще стаканчик чаю.Ладно.
Дома отговорюсь.
20 Я поговорю!
Я поговорю так, что обхохочется не знавший улыбки
редактор «Крокодила», я поговорю так, что суровые судебные
исполнители, описывающие мебель за неуплату
налога, мебель вдовы, голодной старушки, — эти суровейшие
чиновники, рискуя потерять службу, будут
прыскать со смеху, вспоминая мои слова.И вот я дома.
Вы поймете меня.
С разинутым ртом, с уже свисающим с губы словом
30 бросаюсь всюду, где есть хоть маленькая надежда
поговорить.С риском возбудить фантастические подозрения, ввязываюсь
в меланхолические разговоры выворачивающих
сундучки пограничников; встреваю в семейный спор
красноармейца и его бабы и, моментально заставив их
замолчать, обращаю семейство в бегство; весь в ораторском
напряжении, я стою поперек вагонного коридорчика,
готовясь на первого вышедшего обрушиться всеми
залежавшимися вопросами и ответами.40 Оратору поезд, идущий из-за границы, плохая пожива.
Направо в купе японцы, и язык у них японский; налево —
- 362 -
француз безмолвный, все шире и шире открывающий
испуганные глаза с каждым новым километром российского
снега.Лишь одно купе показалось мне подозрительным по
возможной русскости, и я повел организованную осаду.Час тому назад прошмыгнул человек в кашне, весело
проорав, ни к кому не обращаясь:— Они дают 15 градусов мороза, не вижу десять!
Кто ему дает? Почему 15? Отчего он не видит? Ничего
10 не понятно.Проорал, захлопнул дверь и набросил цепочку.
Еще через час задверный храп убедил меня ослабить
осаду. Я поспал на скорую щеку и в 7 утра уже стоял на
посту.В одиннадцать распахнулась дверь, и появилась женщина,
запахнутая в три пары всего заграничного.Она держала в руках огромную зубную щетку, хотя
золото, кажется, лучше чистить замшей.Женщина деловито обратилась ко мне:
20 — Кто есть в уборной?
На это я не приготовил ответа и как-то замялся
плечами.— Не заметили? — сказала женщина с таким презрением,
что я до Москвы уселся на свое место. Отучился
говорить. Крыть нечем. Я ехал из Нью-Йорка, как-то
не заметил Москвы и почти что прямо подъезжал к Краснодару.
Все-таки я буду говорить.Я буду говорить с казаками и казачками. Краснодар —
это столица Адыгеи, не коридор, не бездарный коридор
30 интернационального, видите ли, общества спальных
вагонов.Уже скопились за день слова и фразы, уже я обернул
их так, что должны, не могут не смеяться любые носители
русских безграничных слов.На первом встречном, — говорил я себе, взволакивая
чемодан на второй этаж Первой советской гостиницы,
— на первом встречном — испробую я веселящую
силу слова.В 8 часов утра в гостиницах еще пусто, но я пережал
40 весь тариф звонков, обозначенный в белой, прислюненной
к стенке бумажке.
- 363 -
Пришла молодая, красивая, большая женщина.
— Дайте чаю, — сказал я, справедливо рассчитывая
вовлечь ее в разговор, используя посудную волокиту.Надо расположить ее к себе. Помогая поднять самовар,
я уже весело спрашивал:— Вы по-русски разговариваете? или
по-адыгейски?— Чего? — переспросила она.
— А то вот я из Украины, там столб: направо писано
10 «Бахмач» для русских, и налево такой же самый «Бахмач»
— только для украинцев.— Чтоб не запутались, — согласилась она
сочувственно.— А в вашем городе есть и улица Энгельса и переулок
Луначарского?— Это которые? — спросила она.
Видя несоответствие реплик, я перешел на бытовые
темы.— Шашлыку мне вчера в духане не дали, говорят, неурожай
20 барашков.— Барашки, правда, не уродились, — согласилась
она, уже покончив с посудой, повидимому, недоумевая
и силясь понять, куда я клоню разговор.— В вагоне, — продолжал я, повышая голос и теряя
самообладание, — ко мне человечка посадили, маленький,
а копун, утром полчаса одевается. Я ему говорю:
чего возитесь? Это мне трудно одеваться, а вам что —
брючки у вас крохотные!Женщина вспыхнула, насупилась и сказала грубо:
30 — Оставьте насчет штанов и их снимания, я член
профсоюза, — сказала и вышла, хлопнув дверью.Озлобленный и униженный, я расстелил мой каучуковый
таз-ванну, тяжелыми шагами пошел в уборную и,
не доходя до прислужьей комнаты, крикнул в
пространство:— Ведро холодной воды в 16-й номер!
Возвращаясь из уборной, я вдруг встал. Встал, как
вкопанный. Несся смех. Этот смех несся из моего номера.
Я поднялся на цыпочки и пошел, как лунатик, к цели,
40 к щели. Я хочу видеть того, я хочу пожать руку тому,
кто сумел рассмешить эту памятниковую женщину.
- 364 -
Завистливый, уткнулся я в дверную расселину. Женщина
стояла над моим каучуковым тазом, женщина уперлась
в таз слезящимися от смеха глазами и хохотала. Хохотала
так, что по ванной воде ходили волны, и не свойственные
стоячим водам приливы и отливы роднили таз
и море.———
В этот день я понял многое: и трудность писательского
ремесла, и относительность юмора.[1926]