- 368 -
ВЫСТУПЛЕНИЕ
В ДОМЕ КОМСОМОЛА КРАСНОЙ ПРЕСНИ
НА ВЕЧЕРЕ, ПОСВЯЩЕННОМ
ДВАДЦАТИЛЕТИЮ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ25 марта 1930 г.
Товарищ председатель очень пышно охарактеризовал, что я буду делать доклад, да еще о своем творчестве. Я и доклада делать не буду и не знаю, можно ли назвать так высокопарно творчеством то, что я сделал. Не в этом совершенно дело, товарищи. 20 лет — это очень легко юбилей отпраздновать, собрать книжки, избрать здесь бородатый президиум, пяти-десяти людям сказать о своих заслугах, попросить хороших знакомых, чтобы они больше не ругались в газетах и написали сочувствующие статьи, и, глядишь, что-нибудь навернется с этого дела. То ли признают тебя заслуженным, то ли еще какая-нибудь, может быть, даже более интересная для писательского сердца вещь. Дело не в этом, товарищи, а в том, что старый чтец, старый слушатель, который был в салонах, которого преимущественно барышни слушали да молодые люди, этот чтец раз навсегда умер, и только рабочая аудитория, только пролетарско-крестьянские массы, те, что сейчас строят новую жизнь нашу, те, кто строит социализм и хочет распространить его на весь мир, только они должны стать действительными чтецами, и поэтом этих людей должен быть я.
Тут две трудности. Очень легко написать стихи такие, чтобы вас не раздражать: «Марш, марш вперед, рабочий народ!» «Товарищ комсомол, построй огромный мол!» «Красное знамя, раздувай пламя», и прочие вещи. Это очень понравится и на другой день забудется. Всю свою жизнь я работал не над тем, чтобы красивые вещицы делать и ласкать человеческое ухо, а как-то у меня все устраивалось так, что я неприятности всем доставлял. Основная
- 369 -
работа — это ругня, издевательство над тем, что мне кажется неправильным, с чем надо бороться. И 20 лет моей литературной работы — это, главным образом, выражаясь просто, такой литературный мордобой, не в буквальном смысле слова, а в самом хорошем! Каждую минуту приходилось отстаивать те или иные революционные литературные позиции, бороться за них и бороться с той косностью, которая еще встречается в нашей 13-летней республике.
Я помню, 20 лет тому назад мы поднимали разговор о новой красоте. Мы говорили, что мраморная красота музеев, все эти Венеры Милосские с обрубленными руками, вся эта классическая греческая красота не может удовлетворить те миллионы, которые входят в шумящем городе в новую жизнь и в будущем вступят на путь революции. Вот сегодня председательница собрания т. Кольцова во время доклада предложила мне конфетку, и там написано «Моссельпром», а сверху та же самая Венера! Значит, против чего ты борешься и боролся 20 лет, оно уже сегодня входит в жизнь. Вот эта самая искривленная старая красота даже через конфетную бумажку распространяется у нас в массах, опять отравляет наш мозг и отравляет наше понятие об искусстве.
Мне вот тут подали записку: «Тов. Маяковский, сделай упор в твоем докладе не на комментарии к своим стихотворениям, а на непосредственное чтение их». Я сегодня пришел к вам совершенно больной, я не знаю, что делается с моим горлом, может быть, мне придется надолго перестать читать. Может быть, сегодня один из последних вечеров, но все-таки я думаю, что было бы правильнее прочесть несколько вещей для товарищей, которые их не слышали.
Очень трудно вести ту работу, которую хочу вести я, работу сближения рабочей аудитории с большой поэзией, с поэзией, сделанной по-настоящему, без халтуры и без сознательного принижения ее значения.
Здесь, повторяю, две трудности. Поэты зачастую пишут так, что их не поймешь. Я вот привожу всегда пример и люблю его приводить. Я был на юге и прочел одно стихотворение в газете. Целиком я его не запомнил, только лишь одну строфу:
- 370 -
В стране советской полуденной,
Среди степей и ковылей,
Семен Михайлович Буденный
Скакал на сером кобыле.Я очень уважаю Семена Михайловича и кобылу его, пусть он на ней скачет, и пусть она невредимым выносит его из боев. Я не удивляюсь, отчего кобыла приведена в мужском роде, так как это тоже после проф. Воронова операция мыслимая, но если по кобыле не по тому месту ударение сделать, то кобыла занесет, пожалуй, туда, откуда и Семен Михайлович не выберется. Таким образом стихотворение, которое поэт рассчитывал сделать героическим, на самом деле звучит юмористически, т. е. благодаря неумелости автора, благодаря отсутствию отточенности в его пере, вместо того чтобы эффект получился ударный, за Буденного, получилось смешно. Люди сидят и смеются над этим стихотворением. А это бывает очень часто, даже с нашими очень прославленными поэтами.
Вначале на выставке меня спрашивали — почему я так часто ругаю Жарова? Я приведу одну строчку из его стихотворения: «от горящей домны революции отошел великий кочегар», а на самом деле какие кочегары при домнах бывают? Не бывает их. И если отошел кочегар от домны, то нечего ему там вообще было делать. То, что поэт хотел сделать настоящим революционным образом, по существу стало ничего не значащей, пустой фразой. Значит, товарищи, с одной стороны, зачастую писатели пишут так, что или непонятно массе, или, если и понятно, то получается глупость.
Нужно сделать так, чтобы, не уменьшая серьезности своих вещей, сделать стихотворения нужными массе, т. е., когда стихотворение возьмут, положат на руку и прочтут его пять раз, и скажут — хотя было и трудно понять, но понявши, мы обогатили свой мозг, свое воображение, еще больше отточили свою волю к борьбе за социализм.
Второе. Зачастую наша аудитория бывает очень средней грамотности. Опять-таки мой излюбленный пример. Вот т. Шафир еще в 1923 году выпустил книжку о том, что понимает крестьянин Воронежской губернии. Как раз
- 371 -
была сельскохозяйственная выставка, и везде говорили, что построен такой-то павильон, и вот он опрашивал крестьян, кто понимает слово «павильон». Оказалось, что никто не понимает. Наконец один поднял руку, говорит: «Я понимаю». Это, говорит, главный, который всеми повелевает, — это и есть «павильон».
Вот две основные трудности. Привычка писателя сегодняшнего дня писать тем языком, который выдуман интеллигенцией, который был разъединен от языка улицы, от языка масс, и назывался литературным языком. Тем языком, который замыкался узким кругом салонов и интересами салонов, — о любви, о драмах на каком-нибудь балу и т. д., и т. д. С другой стороны, все еще низкий культурный уровень, который ежедневно поднимается, который быстро поднимается, но все же во многом еще невысок. Это отчасти мешает поэту общаться с такого рода читателями. Поэт часто не находит отклика благодаря тому, что такой человек не знает, о чем идет разговор. Значит, вот эти две линии — трудность понимания и трудность писания так, чтобы было понятно, не снижая темы, — тем языком, на котором говорит масса. Вот это основные трудности сегодняшнего писателя. Но грош цена нашим разговорам, товарищи, если вот я сегодня отчитаюсь и поговорю с вами и связь на этом порвется. То, что я вошел в РАПП, в организацию пролетарских писателей, показывает серьезное и настойчивое мое желание перейти во многом на массовую работу. Но, конечно, здесь нельзя быть кустарем, нельзя каждому объяснять азы, нужно ввести ту или иную организованную форму постоянного общения. Вот товарищи предлагают, чтоб я читал здесь каждое свое новое произведение. Я с удовольствием принимаю это и в свою очередь говорю о другом, более длительном контакте, а именно, о создании кружков, где можно было бы работать по разработке литературных вопросов, даже не в качестве учения, а просто разговоров за чаем действительно интересующихся литературой товарищей.
Теперь от этого общего введения я на пять минут перейду к моей выставке. Для чего я ее устроил? Я ее устроил потому, что ввиду моего драчливого характера на меня столько собак вешали и в стольких грехах меня обвиняли, которые есть у меня и которых нет, что иной
- 372 -
раз мне кажется, уехать бы куда-нибудь и просидеть года два, чтоб только ругани не слышать.
Но, конечно, я на второй день от этого пессимизма опять приободряюсь и, засучив рукава, начинаю драться, определяя свое право на существование как писателя революции, для революции, а не отщепенца. Смысл этой выставки — показать, что писатель-революционер — не отщепенец, стишки которого записываются в книжку и лежат на полке и пропыливаются, но писатель-революционер является человеком, участником повседневной будничной жизни и строительства социализма.
Эстеты меня ругают: «Вы писали такие замечательные вещи, как «Облако в штанах», и вдруг — такая вещь». Я всегда писал, что есть поэзия инженерного порядка, технически вооруженная, но есть поэзия массового порядка, являющаяся с другим вооружением, с вооружением рабочего класса. В области халтурщины я не работал, но я никогда не отказывался ни от какого стихотворения, ни на какую тему современности, начиная от стихотворения о кулаке и кончая стихотворением о кошке и кошачьих шкурках Госторга и т. д.
С другой стороны, я говорил и писал о непосредственном внедрении в производство. Очень часто говорят, что писатель должен войти в производство, а для этого какой-нибудь Катаев покупает за 40 копеек блокнот, идет на завод, путается там среди грохота машин, пишет всякие глупости в газете и считает, что он свой долг выполнил. А на другой день начинается, что это — не так и это — не так. Я считаю, что нужно с производственниками по крайней мере совместно работать, а если не это, то нужно другое участие во всей будничной работе цеха. Я понимаю эту работу так, чтоб выполнялся лозунг не совать руки в машину, чтоб выполнялись мероприятия, направленные к тому, чтобы электроток не разбил рабочего, чтобы не было на лестнице гвоздей, чтобы не шевелили стремянку, чтобы не получить удара молотком. Я своим пером, своими рифмами к этому призываю, и это не менее важно, чем самые вдохновенные темы волосатых лириков.
У меня есть стихотворение про соски — замечательные соски «готов сосать до старости лет». Против этого были возражения, а я говорю, что если до сих пор в деревне
- 373 -
кормят грязной тряпкой ребятишек, то агитация за соски есть агитация за здоровую смену, за культуру.
Почему я должен писать о любви Мани к Пете, а не рассматривать себя как часть того государственного органа, который строит жизнь? Основная цель выставки — расширить ваше представление о работе поэта, показать, что поэт не тот, кто ходит кучерявым барашком и блеет на лирические любовные лемы, но поэт тот, кто в нашей обостренной классовой борьбе отдает свое перо в арсенал вооружения пролетариата, который не гнушается никакой черной работой, никакой темой о революции, о строительстве народного хозяйства и пишет агитки по любому хозяйственному вопросу.
Выставка большая. Я сказал, что ничего не собирал. Права Кольцова, что мы здесь немного собрали, поэтому она просит пополнить выставку материалом, который есть. Это правильно. Взять, например, театр, — у меня на этой выставке не выставлено ни одного макета, в то время как у меня было около десяти центральных постановок «Мистерии-буфф» к первой годовщине Октябрьской революции. Это — та пьеса, с которой начался театральный Октябрь.
Затем была сатирическая поэзия в первом театре Сатиры, первые антирелигиозные агитки относятся к тому времени. Затем — постановка «Клопа», «Бани». Вы видите, что эта выставка не представляет даже и десятой части того материала, который можно было бы выставить.
Товарищи, вторая моя задача, это — показать количество работы. Для чего это мне нужно? Чтобы показать, что не то что восьмичасовой рабочий день, а шестнадцати-восемнадцатичасовой рабочий день характерен для поэта, у которого огромные задачи, стоящие сейчас перед республикой. Показать, что нам отдыхать некогда, но нужно изо дня в день не покладая рук работать пером. Я вспоминаю «окно Роста», это огромное полотнище, чуть не в четверть стены, и такое «окно» мне пришлось сделать не однажды, а около 400 диаграмм, около двенадцати плакатов, значит всего около 5000 плакатов. Как мы делали? Я помню, что мы ложились в два-три часа ночи, клали под голову вместо подушки полено. Подушка была, но мы боялись проспать. Только такой напряженной работой
- 374 -
должен заявить себя поэт сейчас перед рабочей аудиторией.
Я привожу очень мало комментариев к выставке, а комментариев можно было бы привести очень много. Например, там есть одна книжка, «Азбука» называется. Это очень интересная страница из истории нашей революционной поэзии. Она была написана, кажется, в 19-м или 20-м году к одной из годовщин — «помощь Красной армии». Она была написана как пародия на старую, была такая порнографическая азбука. Не в этом дело. Она была написана для армейского употребления. Там были такие остроты, которые для салонов не очень годятся, но которые для окопов шли очень хорошо. Например:
Вильсон важнее прочей птицы.
Воткнуть перо бы в ягодицы... и т. д.Написавши эту книгу, я принес ее перепечатать в Центропечать. Там сидела одна не вычищенная еще машинистка, которая с большой злобой мне сказала: «Лучше я потеряю всякую работу, но эту гадость я переписывать не буду». Вот с этого началось. Дальше никто не хотел эту книжку печатать. Типографии не было. Я нашел одну пустующую типографию тогдашнего Строгановского училища, сам перевел на камень. Рабочих не было, кто бы мог пустить в ход машину. Мне самому приходилось пускать ее в ход. Не было никого, кто бы принял уже напечатанные листы. У меня были приятели, с которыми я это сделал. Нужно было покрасить, нехватало краски, мы от руки три-пять тысяч раскрашивали и дальше весь этот груз на собственной спине разносили. Это по-настоящему ручная работа в пору самого зловещего окружения Советского союза. Свою работу эта книжка сделала. И вот года три тому назад я был в Ленинграде, и мне вдруг дают такие сведения: у вас какая-то книжка конфискована. Я думаю — какая это? Оказалась «Азбука». В чем же дело? А в том, что на этой книжке написано «Азбука» и ее какой-то чиновник взял и отправил в детские дома Ленинграда. Учительница берет и читает: «Воткнуть перо бы в ягодицы», и ругается, какие Маяковский для детей скверные азбуки пишет. Вот это показывает, как неправильно иногда применяются стихотворения, написанные не на ту аудиторию,
- 375 -
на которую они предназначены, и это падает тяжестью обвинений на автора. А на самом деле автор ни ухом, ни рылом в этом не виноват и сделал своей книжкой в определенное время очень и очень полезное и нужное дело.
Эта выставка вся нуждается в очень больших и серьезных комментариях. Товарищи из нашей бригады стараются эту выставку продвинуть, за что я им бесконечно благодарен, так как я считаю, что это совершенно правильно. Вот сегодня я прочел в газете или журнале, кажется в «Рабочем и искусстве», что в Ленинграде состоялся 45-летний юбилей гримера Большого театра. Так вот на юбилее гримера, на 45-летии его полезной деятельности приклеивания усов и бород, выступил сам председатель Рабиса Боярский и, отмечая его полезную деятельность, сообщил, что эта полезная деятельность будет ознаменована напечатанием брошюры. А вот мне каталога даже не удалось напечатать. Мне приходится каждую минуту доказывать, что деятельность поэта и работа поэта — необходимая работа в нашем Советском союзе.
Я сегодня отнюдь не собираюсь делать пышного доклада. Я только делаю эти небольшие вводные предложения, с тем чтобы сами собравшиеся здесь ребята высказались, или задали бы вопросы, или дали бы направление дальнейшей работе, сделали бы практические предложения и т. д., и т. д. Сам я сейчас перейду к чтению своих стихотворений.
В моей работе был перерыв года в два-три, когда я не занимался стихами, но главным образом живописью и рисованием. И только приблизительно с 1912—1913 года я стал регулярно печататься и литература стала моей окончательной профессией.
Я прочту вам вещи 12-го года. Нужно сказать, что эти вещи наиболее запутанные, и они чаще всего вызывали разговоры о том, что они непонятны. Поэтому во всех дальнейших вещах вопрос о понятности уже встал передо мной самим, и я старался делать вещи уже так, чтобы они доходили до возможно большего количества слушателей.
Я прочту несколько стихов, потому что по одному представления не будет. (Читает стихи.)
Последняя из написанных мной вещей — о выставке,
- 376 -
так как это целиком определяет то, что я делаю и для чего работаю.
Очень часто в последнее время те, кто раздражен моей литературно-публицистической работой, говорят, что я стихи просто писать разучился и что потомки меня за это взгреют. Я держусь такого взгляда. Один коммунист мне говорил: «Что потомство! Ты перед потомством будешь отчитываться, а мне гораздо хуже — перед райкомом. Это гораздо труднее». Я человек решительный, я хочу сам поговорить с потомками, а не ожидать, что им будут рассказывать мои критики в будущем. Поэтому я обращаюсь непосредственно к потомкам в своей поэме, которая называется «Во весь голос». (Читает стихи.)
Я читал самые трудные из всех моих стихотворений и самое последнее, сделанное добросовестным образом, и то, что они дошли до вас, это очень и очень интересно. Это значит, что мы должны, не снижая своей техники, работать исключительно на рабочего-читателя...
Председатель. Товарищ Маяковский очень устал. Пока он немножко отдохнет, мы продолжим прения.
ОТВЕТЫ НА ЗАПИСКИ
Маяковский. Товарищи, здесь очень много записок, но вопросов сравнительно немного. Просто многие записки повторяются. Часто просьба прочесть то или иное стихотворение. А часть вопросов такого порядка, скажем, почему грубые слова употребляются. Вот тут товарищ сказал, что на таком слове, как я сказал, которое в жизни не произношу, а в стихах употребляю, — социализма не построишь. Наивно думать, что я хотел на этих словах что-нибудь строить. Прав был товарищ, что ни на каком слове социализма не построишь. Не для того эти слова берутся. Я очень люблю, когда поэт, закрыв глаза на все, что кругом творится, сладенько изливается, и вдруг взять его и носом, как щенка, ткнуть в жизнь. Это просто поэтический прием. Вот так же часто говорят, что я употребляю слово «сволочь». Я употребляю это слово потому, что оно попадается в жизни. Пока это понятие существует, до тех пор оно и в стихах будет попадаться. Я никак не могу амнистировать «сволочь» из
- 377 -
соображений эстетического порядка, так полным словом и называю.
Голос с места. Товарищ Маяковский, за что вы сидели в тюрьме?
Маяковский. За принадлежность к партии, но это было давно.
Голос с места. Партийный ли вы сейчас?
Маяковский. Нет, я беспартийный.
Голос с места. Напрасно.
Маяковский. Я считаю — не напрасно.
Голос с места. Почему?
Маяковский. Потому, что я приобрел массу привычек, которые нельзя связать с организованной работой. Может быть, это — дикий предрассудок, но я вел такую ожесточенную борьбу, столько на меня нападали. Сегодня вы меня назвали своим поэтом, а девять лет назад издательства отказались напечатать «Мистерию-буфф» и заведующий Госиздатом сказал: «Я горжусь, что такую дрянь не печатают. Железной метлой нужно такую дрянь выметать из издательства». Вместо организованной борьбы я анархически обрушивался, потому что чувствовал, что эта линия литературы есть та линия, которая сольется с линией пролетарской литературы. Сначала пойдет линия интеллигентская, потом постепенно линия пролетарская. Здесь недооценка. На кой чорт заставляют меня заниматься тем, чем не нужно заниматься? Приобретенные в дореволюционные годы навыки крепко сидят. Я от партии не отделяю себя и считаю себя обязанным выполнять все постановления большевистской партии, хотя не ношу партийного билета. Но думаю, что мне могут сказать: «Ну, Маяковский, поезжай сюда или туда».
Голос. Социальный заказ.
Маяковский. Вот тут есть записка: «Для интересов пролетарской революции стали бы вы писать ямбы?» Я скажу, что написал бы. Здесь было упомянуто о социальном заказе. То, что мне велят, это правильно. Но я хочу так, чтобы мне велели! (Аплодисменты.)
Это — самое трудное и важное для человека. Если на сегодняшний день я не связан с партийными рядами, то не теряю надежду, что сольюсь с этими рядами.
- 378 -
Вопрос. Маяковский, какова ваша биография — сколько вам лет?
Маяковский. Мне 35 лет. Я дворянин, поместьев нет, никаким промыслом не занимался, никогда никого не эксплоатировал, а меня эксплоатировали сколько угодно. (Смех.)
Вопрос. Не громкая ли ваша фраза, что вы можете быть поэтом рабочей массы, так как более талантливы, более понятны?
Маяковский. Так глупо я не ставил вопроса. Я хочу, чтобы вы меня понимали и чтоб я вас понимал, а там пусть ругают. «Юбилей Маяковского». Это нельзя назвать юбилеем. Выставка — это отчет о двадцатилетней деятельности. Я выставил, потому что хотел показать, что я сделал.
Вопрос. Зачем вы ездите за границу?
Маяковский. Я там делаю то же, что и здесь. Там я писал стихи и выступал на собраниях, говорил о коммунистической партии.
Вопрос. Почему вы ездили?
Маяковский. Я ездил потому, что:
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой,
А он, мятежный, ищет бури,
Как будто в бурях есть покой. (Смех.)В одной записке спрашивают, что означает слово «Роста»?
Роста — это телеграфное агентство, теперь называется ТАСС.
В одной записке просят сказать экспромт о папе римском. Я этого не умею.
Теперь несколько слов о тех, кто говорил. Прежде всего, тому товарищу отвечу, который указал на плохую посещаемость выставки. Я считаю, что это неправильно. Для того чтобы была большая посещаемость, нужно более внимательно подойти к агитации выставки. Если бы мне не позвонили по телефону, я бы не знал, что выставка существует. «Комсомольская правда» хоть петитом напечатала о юбилее, но не удосужилась сообщить о выставке. Если бы был вечер в память Когана или Коган выступал
- 379 -
бы, то вы известите. Если выступавшие услышат здесь, то они, если понравится, разнесут тем сотням и тысячам, к которым они пойдут, тогда агитационная цель выставки будет выполнена. Я таким результатом более чем доволен. Результат сегодняшней аудитории показывает, что мне нужно улучшить революционную квалификацию, но путь, на котором я стою, он правилен. Может быть, правильно говорили, что это будет победное шествие, и тогда будет празднование.
Мне нужно помочь в работе, очень хорошо. Но сегодня еще я должен доказывать, что мне нужна дополнительная площадь для работы, я серьезно доказываю и три товарища доказывали, что без дополнительной площади нельзя обойтись. На тринадцатом году революции я нахожусь под впечатлением, что мне нужно помочь в работе. Выставка — это не юбилей, а отчет о работе. Я требую помощи, а не возвеличения несуществующих заслуг.
Вот о чем мы, товарищи, говорим, а не о возвеличении каких-то несуществующих заслуг каких-то персон. Сегодня прозвучал один только критический голос. Я убежден, что в аудитории есть больше критических замечаний. Может быть, просто они не захотели торжественный день портить вливанием ложки дегтя в мед такого хорошего отношения. Я отнюдь не против самокритики. Только врать не надо. Товарищ говорит, что я прямо целиком уничтожаю всех классиков. Никогда я этим глупым делом не занимался.
Я только говорю, что нет ударных на все время классиков. Изучайте их, любите — в том времени, когда они работали. Но пусть они огромным своим медным задом не застилают дорогу молодым поэтам, которые идут сегодня. Я это не только для себя говорю, а и для тех сотен, тысяч поэтов, которые выйдут из рабочего класса. Пагубнейшая ложь была бы, если бы какому-нибудь молодому рабочему, который пишет безграмотно, а будет писать в двадцать раз лучше меня, скажут — да брось, товарищ, этим делом заниматься, ничего не выйдет, у нас этим занимается Маяковский. Если я выступаю против классиков, то отнюдь не за их уничтожение, а за изучение, за проработку их, за использование того, что есть в них полезного для дела рабочего класса. Но не нужно относиться к ним
- 380 -
безоговорочно, как часто встречается у нас. Если пять или шесть лет тому назад вопрос о классиках стоял так безоговорочно, то сегодня совершенно иное. Была, кажется, в «Красной ниве» статья т. Покровского о классиках, где было ясно указано, что без детального объяснения классика выпускать нельзя. Взять, например, такие строчки Пушкина: «Смирись, Кавказ, идет Ермолов». Как же сегодня на Кавказ передать такие строчки, которые восхваляли русского генерала, поработителя Грузии? Или возьмите, например, в «Мазепе» у Пушкина то место, где Мазепу берут за усы. Там говорится о том, что знамя вольного народа поднимают на Петра, и поэт выступает в защиту Петра против Мазепы.
Так что, товарищи, критический голос не только не должен был вызывать у аудитории отпора, а, наоборот, должен был бы встретить большой привет со стороны аудитории, только с требованием правильно говорить о том, что критикуешь, и немножко конкретизировать вопрос. Вот, кажется, все, что можно сказать в ответ на записки и в ответ выступавшим.
Председатель. Слово предоставляется редактору «Комсомольской правды».
Маяковский. (После выступления редактора.) Тов. редактор прав, что связь моя с «Комсомольской правдой» гораздо глубже, что если выругают, то я не махну хвостом и не скажу: «Ах так, тогда я ухожу в садоводство МУНИ». У нас спор другого порядка. Вы знаете, что вопрос надстроечный таков. У нас сейчас решаются самые важные вопросы социалистического строительства, вопросы пятилетнего плана. В литературе же часто такой кавардак, что волосы дыбом. О Маяковском вопрос распутывается таким образом, что этот человек читает стихи в комсомольской аудитории, и она расценивает его как своего писателя. Это — самый главный пункт, из которого можно сделать выводы.
Было бы неправильным отстранить дореволюционные вещи. Я прочту вам что-нибудь из дореволюционных вещей. «Облако в штанах». Оно начато письмом в 1913/14 году, закончено в 1915 году и сначала называлось «Тринадцатый апостол». Когда я пришел с этим произведением в цензуру, то меня спросили: «Что вы, на каторгу захотели?»
- 381 -
Я сказал, что ни в каком случае, что это никак меня не устраивает. Тогда мне вычеркнули шесть страниц, в том числе и заглавие. Это — вопрос о том, откуда взялось заглавие. Меня спросили — как я могу соединить лирику и большую грубость. Тогда я сказал: «Хорошо, я буду, если хотите, как бешеный, если хотите, буду самым нежным, не мужчина, а облако в штанах». Эта книжка касалась тогдашней литературы, тогдашних писателей, тогдашней религии, и она вышла под таким заглавием. Люди почти не покупали ее, потому что главные потребители стихов были барышни и барыни, а они не могли покупать из-за заглавия. Если спрашивали «Облако», у них спрашивали «в штанах»? При этом они бежали, потому что нехорошее заглавие. Я прочту вам отрывки. (Читает: «Славьте меня, я великим не чета...»)
Я прочту еще одно раннее стихотворение, маленькое, лирическое, про лошадь, про то, как упала лошадь на Кузнецком мосту. (Читает.)
Сейчас я прочту первое из написанных за время революции. Мне позвонили из бывшего гвардейского экипажа и потребовали, чтобы я приехал читать стихи, и вот я на извозчике написал «Левый марш». Конечно, я раньше заготовил отдельные строфы, а тут только объединил адресованные к матросам. (Читает «Левый марш».)
Я прочту одно из последних стихотворений на тему о стройке, — не бог весть какой, это — о постройке дома и о предоставлении мне жилой площади. (Читает.)
Мне прислали записку: «Маяковский, почему вы не пишете о деревне?» У меня есть один «Урожайный марш», он напечатан в «Комсомольской правде». Товарищ комсомолец должен бы знать. Есть еще стихотворение о двадцатипятитысячниках. Деревню очень мало знаю, меньше, чем город.
Есть еще вопрос: «Почему вы не едете в колхоз?» Нельзя же так, чтобы все поехали в колхоз, а города стояли бы, как зачумленные. Меня это оттянуло бы от работы. Вместо того чтобы рыть почву, я вам прочту кое-что из своих произведений. (Читает стихотворения.)
Я прочту еще отрывки из поэмы «Хорошо», написанной к десятилетию Октябрьской революции. Мне бы хотелось, чтобы эти стихи не потеряли своего значения
- 382 -
и дальше. — От первых дней Октябрьской революции, от попыток к восстанию, когда звенели шпоры дореволюционной выковки и ходили офицеры, аксельбантами увешанные до пупов. (Читает стихи.)
Последняя часть — переход к стройке и радостный проход поэта и каждого гражданина Советской республики по улицам Москвы. (Читает стихи.)
Отрывки о Красной армии. Сам я на войне не был; когда меня спрашивают, я шутливо отвечаю, что и без меня неплохо справились. Это — очень шутливый ответ, но я избегаю писать о том, чего не видел. В последнее время развелось много таких писателей, которые пишут, что не только дрались с Деникиным, но сами на Колчака ходили и вместе с декабристами сражались, что они были в Севастополе, когда отступал Врангель...
Крейсер «Алмаз» — это застенок царский, где расстреливали большевиков. На нем удирал из Крыма его превосходительство господин Врангель. «Олл райт» — два американских миноносца зашли в Севастопольский рейд, увидели, что гонят врангелевцев, и ушли обратно. «Кадеты» — это конституционно-демократическая партия, которая рвалась в Дарданеллы. (Читает стихи: «Мне рассказывал тихий еврей».)
Товарищи, может быть, на этом кончим, у меня глотка сдала. (Аплодисменты.)