- 7 -

СИЛА МАЯКОВСКОГО

Вл. Вл. Маяковский поэт такого масштаба и такого размаха, какие появляются раз в столетие и надолго оставляют свой след в литературе и память в потомстве.

В чем сила его особенного, никакой мерке не поддающегося гениального дарования?

Во-первых, в своеобразии, непохожести, неповторимости изобразительных средств языка, свободе синтаксиса, широте словаря, первородности создаваемых образов, никогда и нигде до него не использованных, во всем богатстве и разнообразии владения им речью — горячей, неожиданной, убеждающей и страстной, которая никогда и нигде не превращается в холодное слагание стихов, в академически-бесстрастную лощеность.

Во-вторых, в широте его диапазона, захватывающего и впечатляющего, как самого искушенного и требовательного к поэтической технике читателя, так и не предубежденного, впервые встречающегося со стихотворной речью человека.

И, наконец, в-третьих, в огромной человеческой глубине, справедливости и емкости его поэтических чувств, которые всегда устремлены и направлены к самому лучшему, что есть в людских сердцах, к их достоинству, гордости, чести и прямоте, исковерканных веками рабского существования в недрах буржуазного общества, — за новые начала жизни, за конечную цель их расцвета и проявления, за победу коммунистического общественного строя.

Этими тремя главными особенностями поэтической личности В. В. Маяковского и должны будут заняться историки литературы и ученые исследователи поэзии, не упуская из виду ни одной, чтобы не исказить и не обеднить представления о нем, как о величайшем поэте своего времени.

- 8 -

Одно исследование его поэтики, его изобразительных средств, словаря, ритмики, рифмы, синтаксических особенностей, при всей благодарности этой работы, — даст лишь одностороннее представление о нем, как о поэте-новаторе, о поэте — протестанте против существовавших до него литературных форм, не дав понимания о том, во имя чего, ради каких целей эти новшества были им введены, какими причинами они вызывались.

С другой стороны, трактовка творчества Маяковского только как общественного служения, как непосредственного революционного действия, без учета того, какими именно свойствами отличалось оно от предшественников и современников, работавших в том же направлении, опять-таки будет приводить лишь к общим местам оценки Маяковского как гражданина, не раскрыв того, что же именно прибавлено им к опыту революционной литературы, предшествовавшей ему и ему современной.

А в этом как раз и заключается ценность дарования поэта, отличающая его, определяющая его качества как лучшего и талантливейшего из поэтов своего великого времени. В свете этих соображений, нам кажется особенно важным остановить внимание читателя на второй из перечисленных нами особенностей творческого дарования поэта, — на широте его авторского диапазона, обращенного и к читателю-стиховеду, знакомому со всей сложной технологией стиха, и к случайному потребителю стихов, впервые встречающемуся с непривычными ему строчками.

Общественная значимость работы Маяковского поставлена на должную высоту еще с памятного выступления Владимира Ильича Ленина на съезде металлистов, где им была отмечена политическая зоркость Маяковского. Но секрет его обаяния, тайна его действия на самые разнообразные читательские круги до сих пор еще не раскрыта и ждет своего исследователя.

А только в этом обаянии, в этом постоянном умении подойти к сердцу и уму читателя и могло стать доступным его новаторство и могла активизироваться его общественная роль.

Маяковский, по его собственному молодому определению, «нравился и жегся» самым разным людям, людям самых разных литературных вкусов, предъявлявших до знакомства с ним совершенно иные требования к поэзии.

Что в нем «нравилось» читателям?

- 9 -

Мужество, смелость, прямота, веселость его высказываний; их абсолютная бескомпромиссность, агитационная ясность и яркость, наряду с человечностью интонаций, с отсутствием риторических шаблонов, дешевки повтора; их неожиданная убедительность и убежденность.

Что в нем «жглось» непривычному к его манере восприятию?

Нетерпимость к старому, горячность в споре, молниеносность доводов, многообразие и острота его посылок. Люди, не привыкшие быстро мыслить и соображать, не поспевали вслед за ходом его умозаключений, обижались и настраивались враждебно ко всей манере его высказываний.

Отсюда, из среды этих «отставших» и обидевшихся за свое непоспевание читателей и слушателей и росла та волна глупого недоброжелательства, угрюмого недоверия к искренности, глупых слушков и сплетен, приписывавших Маяковскому нигилизм, грубость, некультурность и другие смертные грехи, которые оправдывали, якобы, их отрицательное, огульно-непримиримое отношение к этому огромному дарованию.

Необходимо иметь в виду, что именно в этот период, период первоначальной популярности Маяковского, общественная значимость поэзии стала понятием условным. Традиция Пушкинско-Некрасовской линии в поэзии заменилась падающей кривой Тютчевско-Фетовской умозрительной, созерцательной поэзии и ко времени расцвета символистов — началу деятельности Маяковского — совсем ушла в глубь самосозерцания, самообслуживания поэтических условных тем. Стоит хотя бы припомнить только названия книг, выходивших в то время, чтобы понять, как далеко от жизни, от народа, от его языка, мыслей и чувств стояла тогдашняя литература, в том числе и поэзия. «Жемчуга», «Четки», «Пепел» — вот первые вспомнившиеся названия книг стихов того времени. Или «Stefanos», «Urbi et orbi», «Cor ardens» и иная греко-римская «классика», долженствующая свидетельствовать о чистоте заключаемых в книгах стихов от бренных земных злободневий.

И в этом жемчужно-четочном пепле, в этом тупике, отгороженном классической мудростью книг от непосвященных, копошилась символическая, надмирная, надвременная, состарившаяся русская муза.

Естественно, что на этом фоне «Простое как мычание» — название

- 10 -

книги Маяковского — прозвучало, как удар бича, по всей истлевшей эстетической бутафории. Обывательски оскалившейся ухмылке пошляков была брошена пища для не очень высоких острот. «Мычание! От человеческой речи к мычанию!» Ссохшиеся мозги эстетов не могли переварить всего образа целиком. Они усвоили только «мычание». «Простое как» не вмещалось в их узколобые черепа. И заявка на простоту, противопоставляемая вычурности и ложному мудрствованию, была воспринята как грубая выходка «невоспитанного выскочки».

Однако эта перестрелка названиями книг не была только литературной распрей, не была только борьбой вкусов. Дело было глубже и сложнее.

После 1905 года большинство русской интеллигенции, как известно, отшатнулось от революции. Испуг перед вооруженным восстанием народа надолго разочаровал образованных людей, не говоря уже о всей массе рантье и мелкой буржуазии. Все, состоящие на жаловании у государства и у промышленности, почувствовали вместе с толчками, колебавшими самодержавие, уходящую и из-под их ног почву. Традиции лучших людей, революционных разночинцев предыдущего поколения, еще давали себя знать, выветрившись в красивых фразах и лозунгах. И вот в среде интеллигенции 1909—12 гг. выросли те самые герои гениального ленинского определения, сторонники движения «шаг вперед — два назад», выразителем которого в литературе было завуалированное отступление от пролетариата под крылышко капитализма. Создалась особого сорта литература безвременья: Розанов, Ремизов, Нагродская, ставший впоследствии террористом и диверсантом Савинков-Ропшин, книги которых пользовались успехом у раскаявшегося в своей смелости обывателя. В поэзии — туман мистики и индивидуалистического самоуспокоения нашли свое выражение в надмирности и отчужденности от всей современности. Глубоко в подполье, подстерегаемая царской охранкой, предаваемая озлобившимися меньшевиками, крепила ряды, подготавливала рабочих к новому взмыву революционной волны коммунистическая партия. Маяковскому было тогда 20 лет. Он уже побывал в московских тюрьмах. Он прочел Коммунистический манифест и Эрфуртскую программу. Широкими, внимательными глазами впитывал он впечатления от этого мира — мира господ и рабов, черных и

- 11 -

белых, эксплоатируемых и эксплоататоров. Он уже знал, с кем ему связать судьбу. Он видел фальшь и лживость искусства, служащего четкам и жемчугам. Он примерял свои силы в самом трудном разделе искусства — в поэзии.

Таким образом дооктябрьский период поэтической работы Маяковского можно характеризовать, как формирование его юношеского таланта, подготовка его к борьбе, как формирование его творческой индивидуальности в поисках тех ясных и резких средств выражения, которые полностью развернулись, получили широкую возможность их применения только с приходом Великой Октябрьской революции. До нее и без нее его талант не имел развернутых перспектив, не имел твердой почвы под ногами, не мог найти себя в полной мере. Футуризм в той его части, в какой он был воспринят Маяковским, был лишь бессильным протестом богемы против существовавших в обществе и искусстве канонов и традиций.

Более широкое понимание русского футуризма как движения в искусстве граничило с общими, свойственными реакции, чертами пессимизма и разочарования, ухода от больших жизненных задач в узкую область поисков законов искусства. Однако присутствие таких крупных дарований, как Хлебников и Маяковский, в той, повторяем, части русского футуризма, которая была близка этим крупным индивидуальностям, поставила его в несколько иное положение. Эта часть литературной и художественной богемы восстала против узкого специализированья искусства, провозгласила лозунги широкого обслуживания улицы своими стихами и картинами, восстала против комнатного, эстетского понимания задач искусства. Возвращаясь к примитиву, к вывеске в живописи, к интонационному разговорному языку в поэзии, она тем самым объявляла поход на всяческую утонченность и отвлеченную умозрительность, прикрывавшие выхолощенные от всякого общественного содержания взгляды на искусство. Однако общественная значимость этого движения не выходила за пределы узких споров о задачах искусства.

Октябрьская революция раскрыла широкие возможности для тех, кто искренне чувствовал невозможность существования искусства вне связи со своим народом, с его устремлениями и надеждами. Маяковский стал во главе этих людей, радостно и от всего сердца рванувшихся навстречу открывшимся возможностям

- 12 -

в искусстве. Его последующая деятельность — непосредственное участие в делах революции, в ее тяготах и победных завоеваниях — окрылила всех, понимавших искусство как творчество борьбы и побед.

Маяковский становится главарем и застрельщиком поэзии действия.

Созданная им агитационная поэзия не имела себе предшественников — по широте участия в жизни. Быт, экономика, политический плакат, лозунг, военное дело, сатирическое разоблачение врагов революции, лирика, театральное представление, выступления на сотнях эстрад, — как бурно и многопланово расцветает творчество Маяковского, как радостно отдает он себя всего целиком на служение революции! Его пример захватывал, увлекал, ободрял и подталкивал друзей, устрашал и в порошок смалывал врагов. И наконец монументальный, небывалый по силе и простоте памятник гению революции — «Владимир Ильич Ленин».

Маяковский в полной мере почувствовал себя хозяином в новом государственном строе Советского Союза, хозяином заботливым и рачительным, многосторонним и неутомимым. Его работа в искусстве была направлена к тому, чтобы поставить поэзию на высоту величия всех дел народа, в равное положение со всеми видами социалистического труда, чтобы отмыть и отчистить с нее те представления «надмирного» занятия и отвлеченной «красивости», которыми покрывалась она за длительные годы пребывания в отрыве от жизни, от волнений народных масс, от радостей и горестей родившей ее страны.

Я хочу,

 чтоб к штыку

       приравняли перо;

С чугуном чтоб

    и с выделкой стали

о работе стихов

   от Политбюро

чтобы делал

    доклады Сталин.

Это введение поэзии в жизнь страны, серьезность и значительность ее участия в судьбах народа — высшее и современнейшее понимание задач искусства — было свойственно Маяковскому органически. Им он был силен, за него боролся всю жизнь, и

- 13 -

отрицание права его на это было сильнейшим средством врагов, выводившим его из равновесия, омрачавшим его полноценную любовь к жизни, к действию, к борьбе.

Я был одним из первых читателей его стихов. Помню, как поразила меня их непохожесть на все до сих пор читанное. Необычная простота близких человеческих слов, соединенных в неожиданные, никогда ранее не встречавшиеся образы, новизна их обращения, не считавшегося с точным, раз навсегда заданным размером строки — одни строки были маленькие, другие длинные, — и все-таки и в них был какой-то свой порядок, свой закон, закон глубокого дыхания, закон до конца использованной выразительной интонации, — все это было как освобождение от какого-то ненужного правила, от муштровки выравненных по-солдатски строк и строф.

И внутри этих внешне разномерных строк слова стояли не по ранжиру, не в строго узаконенном, натянутом порядке, а толпились так, как им было сподручней, удобней, свободней. Но главным было то, что слова-то были самые простые, привычные, обиходные, а из них получались необиходные, непривычные сравнения, образы, мысли.

Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?

И карта, и краска, и будень, и жестяная рыба вывески, и водосточные трубы — все это были предметы, окружавшие нас каждодневно, которых за привычностью их даже не замечали, а вот, оказывается, из этих привычных, примелькавшихся слов и понятий можно было составить стихотворение большой взволнованности. И действительно, показалось убедительным, что порция студня, поданная в дешевой студенческой столовке, напоминает колышащуюся глянцевитую зелень океанской косой волны. Какую же надо иметь силу наблюдательности и яркость

- 14 -

воображения, чтобы через предметы малые и неприметные напоминать о большом и внушительном! Какой нужно обладать преувеличенностью фантазии, чтобы маленькую флейту довести до размеров водосточной трубы?! Чтобы вынести само интимное, камерное понятие ноктюрна — на улицу!

Здесь все предметы были конкретны, осязаемы, все понятия слагались в реальные, хотя резко увеличенные образы. Мир был видим близко и выпукло, как под увеличительным стеклом.

До того времени нам нравились, нас покоряли такие строки:

На полярных морях и на южных,
По изгибам зеленых зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.

Здесь тоже был описан океан, — а какому сердцу он не говорит о дальних странах, о невиданных берегах! Но этот океан все-таки был условный, его «зеленые зыби» воспринимались, как повторение детских впечатлений от Майн-Рида и Купера, — там «шелестели» паруса кораблей, давно сменивших на деле паруса на трубы. А вот здесь у Маяковского «косые скулы» океана поднимались прямо перед глазами, лезли в рот с тарелки поданного студня, напоминали о себе холодной своей глубиной.

И как нравилось то, что поэт заявляет о «сразу смазанной карте будня», будня мелких дел, мелких слов, придушенных страстей и мыслей. Карта будня была известна каждому, ее не надо было осваивать меж трудно представляемых «базальтовых и жемчужных скал». А зовы «новых» губ говорили о чем-то, что должно случиться и изменить в корне всю эту размеренность и разграфленность будничных меридианов и параллелей, решеткой отделявшей фантазию от действительности. И помимо всего прочего, во всем стихотворении — не холодный рассказ, не иллюстрация давно прошедшего, а живой, горячий, задорный и насмешливый призыв. Вот я вижу мир объемным, реальным, изменяющимся перекликающимися сходствами и напрашивающимися сравнениями: «А вы ноктюрн сыграть смогли бы?»

Припоминаю впечатление от одного только этого стихотворения, тогда впервые мною прочитанного; но и все они, одно за другим появлявшиеся, были новым открытием мира, в котором вещи, понятия, чувства были освобождены от механического представления о них, где они снова становятся первозданно ощутимы,

- 15 -

близки, реальны человеческому восприятию. На чем основывалось такое впечатление от стихов Маяковского? На возвращении языку поэзии, условному и отвлеченному, жизненных простых понятий, на выводе ее из тупика символов и аллегорий, которыми она была засорена, превращена в условный шифр для посвященных. Эта работа была начата Маяковским с самых ранних его стихов. Язык русского общества того времени, язык образованного слоя настолько разнился от языка народной массы, что его коммуникативные, связывающие понятия функции были разорваны и разобщены. Слова настолько не соответствовали действиям и поступкам, что их напыщенная фальшь создавала лишь видимость понятий, не наполненных конкретным содержанием. А язык народа был конкретен, зрим, ощущаем. Термины философские и умозрительные, юридические и древне-исторические так уснащали и испещряли речь верхних слоев, что начинало казаться, будто вся эта нарочитая, выдуманная, специальная техника речи придумана ради того, чтобы люди, не прикоснувшиеся к культуре верхов, перестали ее понимать. «Трансцедентальный», «эквивалентный», «космос», «хаос», «надмирный», «вещь в себе», «мир, как таковой», «сумма суммарум», «инфернальность», «теургия» не давали пробиться к смыслу речи пишущего и говорившего, создавая видимость высокой образованности и многоязыких знаний автора. Этому следовала и подражала разговорная речь интеллигенции. Модные, трудно произносимые словечки попадали в речь, щеголявшую своей близостью к научной, философской мысли. За звонкостью слов скрывался убогий, чаще всего мистический, реакционный смысл. Напуганные революцией интеллигенты отделяли себя от улицы, от толпы языком своих понятий, оберегая себя от соприкосновения с ними, закапываясь в дебри идеализма, мистических созерцаний, тишины и старины.

Маяковский не был в этом лагере скрывавшихся за занавешенными шторами людей, мнящих себя солью земли. Он оказался на улице с первых же шагов своего творчества, шел и разговаривал от лица этой улицы, громко, свободно, не сдерживая своего голоса, называя вещи их подлинными именами. Это вызывало раздражение. Как он, грамотный человек, да еще претендующий на звание поэта — значит, плоть от плоти «соли земли» — нарушает принятые общественные приличия, сводившиеся к тому, чтобы притихнуть, прижаться по своим углам, не выходить на

- 16 -

улицу, не давать отчета в своих действиях и замыслах «толпе», той самой, которая была еще так недавно близка к разрушению всего общественного строя, привычного и утвержденного в веках.

Маяковскому не могли простить этого. Не могли простить ни шумности, ни веселости, ни полемичности его заявлений, а главное — его упрямого нежелания говорить на их высококультурном, обескровленном, отвлеченном языке. «Весомо, грубо, зримо» прозвучали его стихи с самого начала, в дальнейшем наполняясь все более углубленным революционным содержанием. Вначале Маяковского хотели просто замолчать как явление. Но это не удалось: слишком ярка и необычна была эта фигура, слишком громок и отчетлив был его голос. Симпатии молодежи были на его стороне. Тогда общество по молчаливому соглашению попыталось его освоить, утихомирить, привлечь на свою сторону. Его приглашают в «Сатирикон», самый модный сатирический журнал. Редактор его, Аверченко, так и сказал ему при приглашении: «Вы пишите, как хотите, это ничего, что звучит странно, у нас журнал юмористический». Этим самым определялась попытка превратить Маяковского в громогласного чудака, говорящего в разрез общим правилам, сделать из него общественного комика, нарушителя традиций, как цирковой аттракцион. Но не так-то легко было «обезвредить» Маяковского. Ряд его сатирических стихов в «Сатириконе» уже прямо бил по общественной фальши и гнилым устоям общества. «Судья», «О взяточниках» и другие его стихи не только были сатирическими фельетонами. Они говорили о безысходности того общественного тупика, в который зашла интеллигенция. Они страшили и затрагивали самые жизненные основы их общественного строя. А начавшаяся война показала еще и другого Маяковского — обличителя шовинистического угара, разоблачителя общественного ханжества и лжи, в такой степени пропитавших «соль земли», что она уже потеряла свою силу и свое право быть выразительницей общественных устремлений. Все это не было учтено сразу блюстителями порядка только потому, что казалось слишком странным и необычным для того, чтобы уразуметь подлинную значимость нового поэтического явления. Маяковский сознательно усиливал эту странность и необычность своих выступлений, конспирируя ими свои действительные цели. Этим в значительной степени объясняется его вызывающее обращение

- 17 -

с публикой диспутов, его экстравагантность и нежелание итти на разъяснение своей деятельности более мирным путем. Репутация «скандалиста» и «нахала» в значительной мере поддерживалась им самим, ради возможности привлекать на свои выступления наибольшее число слушателей, без излишней расшифровки сущности своих выступлений перед глазами бдительного начальства. Конечно, долго это продолжаться не могло. При всей грубости и невежественности политического надзора царской власти, она скоро бы все-таки разнюхала, чем пахнут эти веселые митинги, диспуты, на которых людям прививалась привычка к новым взглядам, к новым понятиям и мыслям, на которых посетители восторженно хлопали стихам и репликам, проникнутым ненавистью к былому. И не грянь революция, не наступи Октябрь, Маяковский, конечно бы, засел в тюрьму на более долгий срок, чем после своего третьего ареста.

Октябрьская революция дала возможность Маяковскому развернуть свое дарование во всю его ширину и глубину. Теперь не надо было уже скрывать свои симпатии и вкусы под маской эксцентрики и бравады. Человеческая речь стала раздаваться широко и громко. Люди стали прямей и непосредственней. Голос Маяковского приобрел широчайшую аудиторию, не всегда искушенную в стихах, но всегда умевшую отличить настоящее, искреннее чувство от поддельного пафоса и риторики. Маяковский становится любимцем молодежи. Во Вхутемасе на вопрос В. И. Ленина, кого они читают, молодежь хором отвечает: Маяковского! На диспутах и выступлениях с Маяковским аудитории разламываются от переполняющих их молодых плеч. Сияющие глаза, овации, требования читать еще и еще вдохновляют Маяковского на огромную трудоспособность. Окна Роста, агитки, реклама государственной торговли, радио, театр захватывают Маяковского во взволнованную творческую бессонницу. И в это же время задумываются и выполняются крупные лирические поэмы.

Но наряду с этим люди, не примиренные с революцией, ожидающие ее краха, люди «отстающего сознания», вместе со всем новым, что вошло в жизнь, начинают борьбу и с Маяковским. Нам нечего описывать ее перипетии. Они изложены во всей истории существования Союза Советских Социалистических республик.

- 18 -

Рабочего

    громады класса враг —

он враг и мой

       отъявленный и давний.

Велели нам

   итти

под красный флаг

года труда

 и дни недоеданий.

Непримиримые враги Октября, его тайные недоброжелатели и противники, пробравшиеся в партию и вне ее, всячески отравляли жизнь Маяковскому, распространяя лживые вести о его, якобы, ненависти к культуре, о его нигилизме и индивидуалистической самовлюбленности, о недоступности его стихов широкому читателю.

С ними мы не собираемся вступать в полемику. Их переспорило время. Но мы помним, на что шла их озверелая ненависть, направлявшая руку убийцы в драгоценное человеческое сердце Ленина, отравившая Горького, заставившая разорваться сердце Дзержинского, подлым выстрелом сзади убившая Кирова. Маяковский для них был достаточно ненавистной фигурой. Эта огромная, живая, ходячая радиобашня, возвещавшая всему миру силу и мощь, славу и радость Советского Союза, его правительства, его единой, ведущей человечество коммунистической партии — должна была быть убрана с дороги.

Мелкая, ядовитая, настойчивая, многолетняя травля Маяковского надорвала ему нервы, вывела его из душевного равновесия. Но сталинские слова прозвучали, и никто не отнимет славы и чести у лучшего, талантливейшего поэта нашей эпохи!

Ник. Асеев

1939
Февраль