- 478 -
Обложка книги «Во весь голос» работы С. Телингатера
1930
Последняя крупная вещь, над которой Маяковский работал в последние месяцы жизни, была поэма о пятилетке. В январе 1930 года он написал первое вступление в поэму, которое напечатал отдельно под заглавием «Во весь голос».
Тема этого вступления возникла в связи с готовившейся тогда Маяковским выставкой «20 лет работы».
Одновременно с «Во весь голос» и в последние два месяца жизни Маяковский работал над вторым вступлением в поэму.
Оно должно было быть — как Маяковский говорил об этом близким — лирическое. Несколько отрывков из этого второго вступления сохранилось в записных книжках Маяковского и напечатаны в полном собрании сочинений в разделе «Неоконченное». О замысле всей поэмы — ничего неизвестно.
В январе — феврале — первой половине марта работал над текстом «Бани» в процессе ее постановки.
В течение всего января работал над организацией своей выставки «20 лет работы».
В начале января Исполбюро Федерации писателей выбрало Маяковского представителем в Правительственную комиссию по рассмотрению писательских нужд*.
В журнале «Крокодил» (№ 1) напечатано стихотворение «Любители затруднений».
В журнале «Чудак» (№ 1) — «Стихотворение одежно-молодежное».
- 479 -
В журнале «На трудовом фронте» (№ 1) — стихотворение «Застрельщики».
В журнале «Чудак» (№ 2) — стихотворение «Тревога».
В журнале «Чудак» (№ 3) — стихотворение «Отречемся» под заглавием «Старое и новое».
4 января в газете «Электрозавод» напечатано стихотворение «Марш ударных бригад».
«Электрозаводцы в январе этого года решили начать рационализаторский поход десятидневником борьбы с потерями. Целый ряд толстых журналов на просьбу завода помочь и художественно оформить десятидневник ответил молчанием. Но достаточно было одного звонка к Маяковскому, чтобы получить ответ: «С удовольствием приду на помощь заводу. Не смотрите на мой отдых или сон, тяните с постели». Первая в СССР кампания борьбы с потерями прошла под лозунгами, данными Маяковским: «Болтливость — растратчик рабочих часов. В рабочее время — язык на засов», «Богомольных прогульщиков с Электрозавода вон. Не меняй гудок на колокольный звон» («Правда», 1930, 16 апреля). Маяковский дал электрозаводцам несколько лозунгов из числа сделанных для издательства «Вопросы труда» и четырех новых.
5 января в журнале «Огонек» напечатано несколько текстов «Окон сатиры РОСТА» под заглавием «Стиховые лозунги и лозунговые стихи» и статья «Прошу слова...».
8 января — выступление на диспуте в Политехническом музее «Нужна ли нам сатира?».
«В. Маяковский уместно вспомнил вчера, как один из Блюмов1 долго не хотел печатать в «Известиях» его известного сатирического стихотворения о «прозаседавшихся». Стихотворение в конце концов было напечатано. И что же? На него обратил внимание Ленин и, выступая на съезде металлистов, сочувственно цитировал его отдельные строчки. Ленин смотрел на возможность сатиры в советских условиях иначе, чем Блюм. — Но, — добавил Маяковский, — во всех отраслях работы имеются рабочие-выдвиженцы, и их совершенно нет в области сатиры. Ближайшая задача — вовлечь в сатирические журналы новых писателей из среды рабочей общественности. — Эта точка зрения Маяковского встретила сочувствие в речах других участников диспута» («Вечерняя Москва», 1930, 9 января)*.
В тот же день выехал в Ленинград.
9 января — выступление в Колпино (под Ленинградом) в Зимнем театре для рабочих Ижорского завода.
«9 января в Зимнем театре состоялся вечер творчества Маяковского. Подавляющее большинство участников вечера осталось довольно. Правлению рабочего клуба этот опыт необходимо учесть, поставив в план своей работы периодическое устройство таких вечеров» («Ижорец» (Колпино), 1930, 15 января).
«Я выступал... на Колпинском заводе, за тридцать верст от Ленинграда... И вот в зале, который больше зала Московского комитета, собираются восемьсот — девятьсот колпинских рабочих, которые вооружены по последнему слову литературной техники и литературных знаний. Они задают такие вопросы после чтения писателя и поэта, какие, я предполагаю, в любой культурной аудитории
- 480 -
любой Европы могут быть заданы... Я разговаривал с трамовцем, девятнадцатилетним парнишкой. Он мне рассказывал схемы своей драмы, перед которой я развесил уши. Я двенадцать лет пишу и занимаюсь театральной работой, я — драмщик и человек, знающий это дело, и развесил уши. До того мне понравилось...» (выступление на собрании читателей «Комсомольской правды» 21 февраля 1930 г.)*.
11 января вернулся в Москву.
13 января в «Литературной газете» в отделе объявлений напечатано рекламное стихотворение «Исцеление угрюмых» (о подписке на журнал «Чудак»).
15—16—17 января — участие в заседаниях пленума Рефа в клубе писателей. 16 января Маяковский выступил на пленуме с докладом о театре.
«...Мы [упираем на политическую борьбу], но только комбинация [правильно поставленных политических задач с верным литературным методом] может создать настоящую рефовскую вещь... Если определить, что такое Реф по своей структуре, то это вуз с практическим уклоном. Мы — люди, которые должны обязательно учиться, обязательно защитить ту или иную диссертацию и определять себя на работе. Не учащийся рефовец, не меняющий себя, не овладевающий новыми возможностями — вообще не существует, и для меня единственный способ работы в Рефе — это защищать тот или иной свой метод, тот или иной способ внедрения наших методов на театральном и литературном фронте... Все отдельные взгляды наши на те или иные отдельные мероприятия в области театра и других дисциплин складываются из двух основных моментов: и участия рефовца в социалистическом строительстве и [из желания] делать революционным методом революцию культуры»*.
В середине января написаны эпиграммы на Безыменского, Сельвинского, Адуева, Уткина, Гандурина.
Центральное управление госцирков предложило Маяковскому написать текст для циркового представления на тему «1905 год».
Эта вещь, которая потом получила название «Москва горит», написана была в течение января — первой половины февраля*.
21 января в газете «Комсомольская правда» напечатано стихотворение «Ленинцы». Одновременно — в газете «Бакинский рабочий».
21 января — выступление на траурном вечере памяти В. И. Ленина с чтением третьей части поэмы «Владимир Ильич Ленин».
«5000 рабочих, представителей фабрик и заводов, члены ЦК и МК ВКП(б), ЦИК СССР, ВЦИК, ВЦСПС и др. организаций собрались сегодня в Большом театре на торжественное траурное заседание, посвященное шестой годовщине смерти Ленина.
В президиуме — товарищ Сталин, Молотов, Орджоникидзе, Калинин, Ворошилов, Ярославский и др.
...Траурное заседание закончилось концертом, в котором приняли участие оркестр и артисты ГОТОБ, поэты Маяковский, Безыменский и др.» («Комсомольская правда», 1930, 22 января).
Выступление транслировалось по радио*.
- 481 -
В двадцатых числах января в журнале «Швейник» (№ 2) напечатано стихотворение «Во весь медногорлый гудочный клич...» (к шестой годовщине со дня смерти В. И. Ленина).
23 января Маяковский выехал в Ленинград (в связи с постановкой «Бани» в театре Народного дома).
26 января вернулся в Москву.
В двадцатых числах января вышел VI том собрания сочинений. (Госиздат, 255 с).
Написано предисловие (от имени Рефа) к гектографированному каталогу выставки «20 лет работы».
«Работа поэта революции не исчерпывается книгой. Митинговая речь, фронтовая частушка, агитка-однодневка, живой радиоголос и лозунг, мелькающий по трамвайным бокам, — равные, а иногда и ценнейшие образцы поэзии... Сегодняшняя выставка должна расширить взгляд на труд поэта каждого начинающего работать над словом. Газета, плакат, лозунг, диспут, реклама, высокомерно отстраняемые чистыми лириками, эстетами, — выставлены как важнейший род литературного оружия... Подробным подбором материалов и подведением полных итогов работы займется лаборатория и арсенал Маяковского».
30 января — премьера «Бани» в театре Народного дома в Ленинграде. Режиссер В. Люце, художник П. Снопков, композитор В. Богданов-Березовский.
«Публика встречала пьесу с убийственной холодностью. Я не помню ни одного взрыва смеха. Не было даже ни одного хлопка после двух первых актов. Более тяжелого провала мне не приходилось видеть» (М. Зощенко, 1933)*.
В связи с этой постановкой в печати появился ряд резко отрицательных рецензий.
«Баня» бьет — или лучше сказать хочет бить — по бюрократизму... Но острая и жгучая тема эта не поставлена и не развернута так, чтобы она смогла дать зрителю нужную общественно-политическую зарядку: тема трактована статично, крайне поверхностно и односторонне. К тому же ее фантастика до крайности отвлечена, абстрактна, бескровна... Спектакль неинтересен настолько, что писать о нем трудно: зритель остается эмоционально не заряженным и с холодным равнодушием следит за действием, самый ход которого местами не ясен» («Красная газета», 1930, 31 января, веч. вып.).
«Спектакль, вместо разъяснения зрителю замысла Маяковского, лишь затемнил в итоге основную тему и остался лоскутно-пестрым, нелепо шумным, чрезмерно затянутым и малопонятным спектаклем» («Красная газета», 1930, 2 февраля, утр. вып.).
«Пытаясь вскрыть бюрократизм, Маяковский в своей пьесе вывел штампованных, ходульных, давным-давно уже под напором нашей действительности перекрасившихся бюрократов. Он подошел к разработке темы поверхностно, вскользь, не дал классового анализа бюрократизма. Драматический театр Госнардома (постановщик В. Люце) оказался настолько неизобретательным, настолько неспособным преодолеть авторские погрешности, что он имевшиеся у автора ошибки только усугубил. Постановщик сумел только пролепетать что-то
- 482 -
невнятное. Спектакль получился неинтересный, скучный» («Ленинградская правда», 1930, 3 февраля).
«На «Бане» Маяковского в Народном доме скучно. Сидишь и ждешь, скоро ли кончится... Зритель холоден, как лед. И зритель скучает. Кто виноват? Прежде всего автор... Тема «Бани» — бюрократизм — взята крайне примитивно и убого... Никакая фантастика не спасет политическую пустышку... Театр (реж. Люце) не углубил, не расширил пьесы. Он увлекся формой, ради формы, почти не думая о содержании» («Смена», 1930, 5 февраля).
«Драма Маяковского — пьеса, задуманная интересно, но сделанная халтурно. Небрежно сделанная помесь заплеванных фельдфебельских анекдотов о «Луях 14-х», дешевых каламбуров, рубленой прозы гимназических утопий и недостаточно усвоенной занимательной науки... Почти все персонажи «Бани» штампованны, стертые пятаки» («Рабочий и театр», 1930, 5 февраля).
1 февраля — открытие выставки «20 лет работы» в клубе писателей. Выступление на открытии с чтением «Во весь голос».
«Показываем: Книги. Детское. Журналы. Газеты Москвы. Газеты СССР. Плакаты. «Окна сатиры». Рекламы. Выступления. Театр. Записки. Критика. Кино. Радио. Биография.
На выставке (в аудитории) объяснения работников Рефа. Выступления Маяковского» (афиша).
2 февраля «Комсомольская правда» поместила заметку: «20 лет общественно-литературной деятельности Маяковского».
«1 февраля в помещении клуба Федерации советских писателей открылась выставка творчества В. В. Маяковского.
На выставке собран материал, характеризующий общественно-литературный путь поэта.
Собравшиеся на открытие представители фабрик и заводов Москвы, рабфаковцы и вузовцы горячо приветствовали Маяковского.
Выставка работ Маяковского — лучшее доказательство социальной значимости писателя.
Необходимо выставку эту показать в рабочих клубах.
Редакция «Комсомольской правды» в ближайшее время организует вечер Маяковского для рабочей молодежи Москвы».
«Поехали в 6 часов вечера на открытие выставки... Выставка недоделанная, но все-таки очень интересная. В. переутомлен. Говорил устало. Кое-кто выступил, потом В. прочел вступление в новую поэму — впечатление произвело очень большое, хотя читал по бумажке и через силу» (по записи Л. Ю. Брик).
«Маяковский вышел на сцену. Он казался просто огромным на эстраде, такая она была маленькая, такой был низкий потолок в зале. Поэт начал выступление очень своеобразно.
— Товарищи! Я очень рад, — сказал он, — что здесь нет всех этих первачей и проплеванных эстетов, которым все равно, куда идти и кого приветствовать, лишь бы был юбилей. Я рад, что здесь молодежь Москвы. Я рад, что меня читаете вы. Приветствую вас!
В ответ последовала буря аплодисментов. Маяковский прервал их и стал говорить о причинах и задачах организации выставки. Упомянул тех, кто помог ему» (А. Бромберг, 1963)*.
«Последний раз я слушала Маяковского на открытии его выставки «Двадцать лет работы».
Мы пришли туда вдвоем с матерью, отец — писатель С. М. Третьяков в это время был в колхозе «Коммунистический маяк», где он работал с 1928 г., проводя в нем несколько месяцев в году.
Маленький зал с крошечной сценой, на которой с трудом умещался стол, покрытый красным, несколько стульев и кафедра, был переполнен молодежью.
- 483 -
Маяковский сидел за столом один, положив руки на спинки пустых стульев. Он был какой-то мрачно настороженный и как будто чего-то ждал. Наверное, он сидел так не более одной-двух минут, но мне казалось, что это длится очень долго. От писательских организаций никто не пришел поздравить Маяковского с открытием выставки. Официального открытия вечера не было. Маяковский встал, подошел к кафедре и сказал: «Ну, что ж «бороды» не пришли — обойдемся без них», и начал рассказывать, для чего он устроил выставку своих работ.
Когда он кончил говорить, кто-то из молодых ребят, стоявших у стены, обратился к Маяковскому и сказал примерно следующее: «Владимир Владимирович, наплевать на то, что «бороды» не пришли. Вы наш поэт, поэт молодежи, и мы вас очень любим» (Т. Гомолицкая, 1973)*.
«...Придя на выставку, я увидел Маяковского, окруженного группой молодых посетителей, которым он давал объяснения.
Я долго оставался на выставке, присоединялся к новым и новым группам посетителей и вместе с ними заново осматривал одни и те же экспонаты.
— Вам не надоело, Бесо, выслушивать одно и то же? — сказал мне, смеясь, Маяковский, прервав свои объяснения посетителям.
— Я рад бы всю жизнь слушать вас, — ответил я» (Б. Жгенти, 1973).
«Человек с аппаратом на треноге подошел к нему, Маяковский выслушал его просьбу, молча, не раздумывая, одним огромным своим шагом шагнул к «Окнам РОСТА». Он как бы сказал нам всем: вот здесь настоящее мое место. Фотограф был мастер, он не заставил поэта долго позировать. Снимок был сделан мгновенно. Думал ли Маяковский в те минуты, что именно таким сохранится он в памяти людей на годы и века?» (И. Иноземцев, 1973)*.
«...Весь февраль функционировала выставка Маяковского: «20 лет работы», небывало расширившая понятие: поэт. Выставка показала, что Маяковский стал поэтом революции не потому, что сделал последнюю своей темой, а потому, что дело революции сделал своим делом. Он целые дни проводил на выставке. Его окружала молодежь. На молодежи он проверял себя. И вот будущее смотрело ему в глаза, будущее было за него» (П. Незнамов, 1973)*.
3 февраля был на открытии клуба Федерации писателей.
По воспоминаниям художников Кукрыниксов в программе открытия клуба принимал участие их кукольный театр «Петрушка», текст для которого написали А. Архангельский и М. Вольпин. «За расписанной нами ширмой, кроме нас троих, находилась Рина Зеленая, исполнительница роли Петрушки, артисты Б. Тенин и Л. Миров. Была тут и кукла «Маяковский» — в сером костюме, золотистом вязаном жилете, красном галстуке, с тростью в руке и папиросой во рту. Из папиросы по скрытой внутри резиновой трубке выходил настоящий дым... Перед спектаклем к нам за ширму из-за кулис пришел Маяковский. Началось представление, но Маяковский не пошел в зрительный зал, а остался за ширмой. Он сидел большой, с потухшей папиросой и молча, внимательно следил за всем, что происходило у нас за ширмой...
После «Петрушки» мы показывали через фонарь на экране дружеские шаржи на литераторов, изображенных в виде различных планет на фоне темного неба. Вера Инбер сопровождала рисунки своими стихами «Комментарии к планетарию». Маяковский смотрел это из зала, стоя у стены, так как ни одного свободного места уже не было.. Весь вечер мы видели в зале Маяковского. Как всегда, будучи зрителем, он был спокоен, сдержан, изредка улыбался. Надо сказать, что не только мы, но даже многие друзья Маяковского никогда не видели его громко смеющимся, хохочущим. Если ему что-то казалось смешным, веселым, он только улыбался — широкой доброй улыбкой всего лица» (1963)*.
5 февраля — выступление на открытии конференции МАПП в клубе писателей.
- 484 -
«Маяковский заявил (правда, пока только от своего имени, а не от имени всего Рефа), что он не рассматривает Реф как организацию, отличную от организации пролетарских писателей, и видит в нем лишь школу для изучения технологии писательства» («Вечерняя Москва», 1930, 6 февраля).
6 февраля — выступление на конференции МАПП с заявлением о вступлении в РАПП:
«В осуществление лозунга консолидации всех сил пролетарской литературы, прошу меня принять в РАПП.
1) Никаких разногласий по основной литературно-политической линии партии, проводимой ВОАППом, у меня нет и не было.
2) Художественно-методологические разногласия могут быть разрешены с пользой для дела пролетарской литературы в пределах ассоциации.
Считаю, что все активные рефовцы должны сделать такой же вывод, продиктованный всей нашей предыдущей работой» (заявление, датированное 3 февраля 1930 г.)1*.
После этого Маяковский прочел конференции «Во весь голос».
Постановлением конференции Маяковский был единогласно принят в МАПП.
«Я... вхожу в РАПП, как в место, которое дает возможность переключить зарядку на работу в организации массового порядка» (выступление на конференции МАПП 8 февраля 1930 г.). «То, что я вошел в РАПП, в организацию пролетарских писателей, показывает серьезное и настойчивое мое желание перейти во многом на массовые работы» (выступление в Доме комсомола 25 марта 1930 г.).
7 февраля присутствовал на заседаниях конференции МАПП*.
8 февраля — выступление на конференции МАПП в прениях по докладу о пролетарской поэзии.
«...Мы можем одному поэту простить те или иные его промахи, а у другого поэта, несмотря на поэтическую нагрузку и оснащенность его вещей, те или иные поэтические приемы, весьма действующие на наши чувства, считать неправильными, неверными. Вот почему я с острой внимательностью подхожу к произведению того или иного пролетарского писателя: нужно находить те черты, которые отличают его произведение как пролетарское от остальных, и, наоборот, снимать ту шелуху, которая явилась только кудреватым наследием прошлой поэзии и литературы»*.
Между 8 и 10 февраля: подводя основные итоги 1-й областной конференции МАПП, журнал «На литературном посту» (№ 4, февраль) поместил статью «В наступление по всему фронту», в которой говорится:
«Вступление в РАПП на московской конференции Маяковского, Багрицкого и Луговского является очень серьезным социальным показателем. Само собой разумеется, что вступление этих товарищей в РАПП отнюдь не означает,
- 485 -
что они стали пролетарскими писателями. Им еще предстоит сложная и трудная работа над собой для того, чтобы стать пролетарскими писателями, и напостовское большевистское ядро пролетарской литературы должно оказывать всяческую помощь им в этом отношении».
10 февраля в журнале «Огонек» напечатано стихотворение «Марш ударных бригад».
В феврале в журнале «Клубный репертуар» (№ 2) — стихотворение «Марш двадцати пяти тысяч».
В журнале «На литературном посту» (№ 3) — отрывок из «Во весь голос».
В журнале «Октябрь» (№ 2) — полностью «Во весь голос» (Первое вступление в поэму).
В журнале «Советский театр» (№ 2) — 3-е действие пьесы «Баня» и заметка Маяковского «Удивительно интересно!».
В журнале «Резец» (№ 6) ответ Николая Тихонова на вопрос «Куда направлено искусство Маяковского?».
«Искусство Маяковского направлено несомненно прямо в массы. Это величайший поэт нашего времени, достойнейший спутник революции, не убоявшийся никакой «черной» поэтической работы, создавший сатиру советскую, театр (комедийный, буффонадный), блестящую агитку, оду. Искусство его обогатило и поэтический язык и живую речь. Наличие множества поспешных и халтурных стихов не умаляет его великолепное мастерство».
15 февраля присутствовал в Совнаркоме РСФСР на заседании «Комиссии по рассмотрению писательских нужд».
Обсуждался вопрос о взаимоотношениях писателей с издательствами.
15 февраля — выступление на закрытии выставки «20 лет работы» в клубе Федерации писателей.
По предложению собравшихся закрытие выставки было отложено на одну неделю.
«Комсомольцы, рабочие и вузовцы, переполнившие тесную аудиторию клуба, единогласной резолюцией требовали дешевого (копеечного) издания Маяковского, широкого проведения работ Маяковского во все программы школ и вузов, обращения к Совнаркому о награждении Маяковского званием Народного поэта Республики» («Огонек», 1930, № 9).
«Было около 500 человек. В раздевалке не было места, и толпа стояла у запертых дверей. Он читал «Утро», «Левый марш», еще что-то и последнее опять («Во весь голос»)» (из дневника студентки 1-го курса литфака МГУ Е. Таратуты)*.
20 февраля — выступление с чтением «Москва горит» на заседании художественно-политического совета Центрального управления госцирков.
Постановили: «Считать вполне приемлемым постановку «Москва горит» в 1-м московском Госцирке. Предложить усилить Пресню и пожар шмидтовской фабрики»*.
21 февраля — выступление на общемосковском собрании читателей «Комсомольской правды» в Красном зале МК ВКП(б).
- 486 -
«Я заявляю сегодня и проведу это в жизнь: я пойду в ближайшие дни на большое предприятие Москвы, соберу ребят, которые занимаются корявым писанием, переделыванием фактов в рифмы, но не занимаются насущной жизнью на заводе, и постараюсь сделать такую же работу, как ТРАМ, — создать поэму «Электрозавод». Не только поэму Маяковского, как есть, а передав мысли и чаяния лучшей части, авангардной части этого завода... Я требую от этого собрания и всей комсомольской массы активной поддержки тех, кто борется за настоящую поэзию, за становление сегодняшнего писателя активным участником социалистического строительства»*.
22 февраля заключил договор с Центральным управлением госцирков на политическо-сатирическое обозрение на темы обороны страны под заглавием «Держись!».
22 февраля — выступление на закрытии выставки «20 лет работы» в клубе Федерации писателей.
«На втором закрытии выставки он снова читал то же самое стихотворение «Потомкам о себе» (из дневника Е. Таратуты).
«В последний день выставки пришли фотографы. Маяковский долго возился с ними, показывая, что и как надо снять. Я видел, что поэт утомлен, но попросил Владимира Владимировича сняться на том самом месте, где он особенно часто беседовал с посетителями выставки. Маяковский уже спешил куда-то, ему не хотелось сниматься. Он помедлил одну секунду, но потом, ни слова не говоря, встал там, где десятки часов провел, беседуя с читателями, и Штеренберг сфотографировал его» (А. Бромберг, 1963)
*. 23 февраля передал выставку «20 лет работы» в Публичную библиотеку СССР им. В. И. Ленина.
«Согласно предложению библиотеки — передаю полностью выставку «20 лет работы». Согласно с постановлением собрания 15.II. 30 г. и решения Ударной бригады необходимо: 1. Отдельная площадь (для постоянного показа и работы). 2. Пополнение, в согласии с Ударной бригадой — новыми материалами. 3. Организованный показ рабочим клубам Москвы и др. гор. Союза»*.
24 февраля в письме к Л. Ю. Брик сообщал:
«Особых новостей у меня пока что, конечно, не накопилось. Сдал цирку пантомиму, понравилась очень. Сразу подписали со мной договор на обозрение для Мюзик-холла. От 5 до 12-го марта выставка моя едет в Ленинград; очевидно, и я выеду экспонатом...
Булька по-настоящему и очень по вас тоскует. Когда я прихожу домой ночью, она не только прыгает, а, по-моему, даже выучилась держаться в воздухе до тех пор, пока не лизнет в лицо»*.
25 февраля — выступление в Политехническом музее на диспуте «Пути советской литературы».
«Художник обязан пересмотреть свои приемы, сделать громадный прыжок из прошлого в сегодняшний день. Мы пришли не для того, чтобы фотографировать мир, но для того, чтобы литературным орудием бороться за будущее. За перестройку мира. В этой борьбе мы используем все приемы. Все средства хороши, если помогают строительству социализма. Деление на методы — деление условное. Стиль — это последующее осознание и группировка литературных приемов. Стиль — это последующее омертвение приемов. Сегодня важны не столько поиски стиля, сколько это последующее объединение людей, стоящих на общей политической платформе. Нужно точно определить свое место. Нужно точно осознать свои классовые позиции («На литературном посту», 1930, № 5—6, март).
- 487 -
В тот же день председательствовал на открытии клуба театральных работников. Выступал с чтением «Во весь голос».
«25 февраля 1930 года состоялось открытие Клуба театральных работников — в Старопименовском переулке, в подвале. Зал клуба был заполнен столиками, за которыми сидели собравшиеся, а на маленькой эстраде происходили выступления. Маяковский сидел со своей знакомой далеко от эстрады. Его стали просить выступить. Он прошел через зал мимо столиков, поднялся на эстраду и стал читать. Это было «Во весь голос». Почти все присутствовавшие слушали это произведение в первый раз. Оно произвело колоссальное впечатление, сила и глубина которого странно контрастировали с обстановкой банкета. У меня было ощущение грандиозного начала нового, величественного этапа творчества Маяковского. Сразу возникло сопоставление с пушкинским «Памятником» (А. Февральский, 1945).
28 февраля — выступление с чтением «Москва горит» на заседании художественно-политического совета Центрального управления госцирка на фабрике Трехгорной мануфактуры.
«Сегодня художественно-политический совет ЦУГЦ вместе со мной хочет вас ознакомить как с методами своей работы, так и со сценарием предполагающейся постановки меломимы «Москва горит», написанным мною... Само по себе искусство цирка — самое распространенное и самое любимое пролетариатом, но в какой мере это искусство отображало и отображает наш сегодняшний день? Да ни в какой! Предлагаемая вам сегодня моя меломима «Москва горит» представляет из себя такой опыт, когда историко-революционная меломима-хроника будет пытаться в апофеозе показать сегодняшний день. Я не изображаю Красную Пресню, — я даю общее представление о 1905 годе. Я хочу показать, как рабочий класс пришел через генеральную репетицию к сегодняшнему дню».
После обсуждения была принята резолюция: «Мы, рабочие Краснопресненской Трехгорной мануфактуры, прослушав текст сценария меломимы «Москва горит» Маяковского, уяснив себе принципы работы Художественно-политического совета ЦУГЦа... приветствуем правильную линию работы ХПС ЦУГЦа, вовлекающего в свою работу широкие массы:.. Работу т. Маяковского «Москва горит» (1905 год) считаем нужной и правильной и приветствуем цирк в его переходе на новые рельсы — отображения нужных нам тем в его цирковых представлениях».
3 марта в «Литературной газете» — интервью с Маяковским по поводу предстоящей премьеры «Бани».
«Театральная идея ее — борьба за театральную агитацию, за театральную пропаганду, за театральные массы — против камерности, против психоложества. Политическая идея — бороба с узостью, с делячеством, с бюрократизмом, — за героизм, за темп, за социалистические перспективы».
2 или 3 марта выехал в Ленинград.
4 марта — выступление в Ленинградском университете.
В тот же день второе выступление — в Педагогическом институте им. А. И. Герцена.
«Толпа заполнила лестничные клетки в надежде попасть в зал...
— Товарищ, стоящий у дверей, как, перила у вас не сломаны? — обратился Маяковский к контролеру.
— Почти сломаны, товарищ Маяковский, — крикнул контролер. — Народу много, дверь ломают.
Маяковский распорядился, чтоб пустили всех в зал. Хлынула толпа и сразу заполнила все проходы.
- 488 -
— Ну теперь попрошу тишины, — сказал Маяковский. — У меня сегодня горло болит. Буду читать тихо.
Стало очень тихо. Он вытер лоб рукой и ясно сказал:
— Читаю начало новой поэмы «Во весь голос», читаю почти в первый раз.
Он читал действительно тихо, не так как раньше, иногда заглядывая в записную книжку, но хорошо помню, в конце он читал опять во весь голос, и голос этот гремел под круглыми сводами, подобно громовому небу над летней степью.
Овация перекрыла голос поэта... «Левый марш» он читал чуть ли не под аккомпанемент всего зала. Читал он отрывки из «Облака», «Хорошо», читал «Есенину» и во время чтения все принимал записки, которые складывал аккуратными стопками на столе...
С непревзойденной иронией поэт читает записку «Товарищ Маяковский, почему вы такой грубый?».
— Это все равно, что спросить у паровоза — почему вы такой черный?
Так ответил он на вопрос. Потом, немного помедлив, добавил:
— Разве я сегодня грубил кому-нибудь?
— Товарищ Маяковский, вы большевик?
— Да, я большевик, но (пауза) пока не член партии.
Долго не отпускали его со сцены, несмотря на уже поздний час. Он читал на прощанье еще одну главу из «Облака» и, вероятно от усталости, забывал строки, делая паузы. Студентка Нина Лычковская ему подсказывала. Маяковский ее благодарил.
...Он уже надевал пиджак. Сказал:
— Да у вас, видно, Маяковского читают.
— Читаем, читаем! — кричали студенты.
— Ну, товарищи, до свидания. Кто в следующий раз придет на мое чтение, прошу поднять руки.
Как говорится, сразу возник лес рук.
— Великолепно! А кто не придет?
Все обернулись и видят — две-три руки подняты. Поэт обращается к одному из поднявших руку, молодому парню в гимнастерке:
— Скажите, товарищ, почему вы не придете? Что, я не понравился вам?
— Что вы, товарищ Маяковский, вы мне всегда нравитесь, но я не смогу прийти, потому что я в Ленинграде проездом и завтра еду домой.
Публика смеется, а поэт допытывается:
— Куда вы уезжаете?
— В Тверь.
— В Тверь? Ну тогда я приеду к вам в Тверь» (Л. Равич, 1940)*.
5 марта — третье выступление в Ленинграде в Доме печати на открытии выставки «20 лет работы».
«Когда я поднималась по лестнице, из-за двери загремел его голос:
— К черту, кнопок нет!
Он прикреплял вырезки из газет, резко спросил:
— Гражданка, неужели вы не видите, что выставка еще не открыта?
— Вижу, но везде висят объявления, что с сегодняшнего числа, с 10 до 4, она открыта, я и пришла.
— А надо было напечатать, что с 4 до 10 часов. Я не виноват.
— Да и я не виновата. Может быть, вы разрешите мне все же остаться, так как завтра я уезжаю на Сиверскую и боюсь, что не удастся потом побывать.
— Оставайтесь, если делать нечего.
— На это в наши дни трудно пожаловаться.
— Да я не то хотел сказать... Если вам не неприятен весь этот беспорядок.
- 489 -
— Наоборот, очень интересно наблюдать выставку в процессе созидания. Я не буду мешать.
— Оставайтесь!
Я подошла к витрине, где было выставлено «Облако в штанах»...» (Е. Урванцева, 1950).
«На выставке висит многоговорящий плакат: «Мы дрались, мы не собирали. Товарищи, сами пополняйте эту выставку» («Рабочий и театр», 1930, 12 марта).
«...Я был дежурным по ленинградскому Дому печати. В этот день открывалась выставка «20 лет работы». Я ходил по пустым залам Дома печати и неожиданно увидел Маяковского. Он стоял у доски с рисунками и о чем-то сосредоточенно думал.
...На открытии выставки не было ни одного из руководителей ЛАППа. Ко мне подошел председатель правления Дома печати и сказал, что я должен приветствовать Маяковского. Я отказывался, но почувствовал вдруг, что говорить необходимо... Маяковский сказал мне, выходя на эстраду:
— Что же, приветствуйте меня от имени Брокгауза и Ефрона.
...Маяковский говорил после меня. Рассказывал он, между прочим, что собирается писать мемуары. Кончив разговор с публикой, он пошел к выходу.
— Ну вот, — сказал он, подходя ко мне, — можно закрывать вечер.
Публика просила Маяковского, чтобы он прочитал стихи, я тоже просил его об этом, он как-то странно на меня посмотрел и снова вернулся на эстраду.
Читал он «Во весь голос» (В. Саянов, 1935)*.
6 марта — четвертое выступление в Ленинграде в Институте народного хозяйства.
7 марта Маяковский вернулся в Москву.
7 марта участвовал в заседании Исполбюро Федерации писателей.
Обсуждался вопрос о перестройке работы Федерации. «Маяковский предлагает для начала устроить следующее собрание Исполбюро Федерации на каком-нибудь предприятии» («Вечерняя Москва», 1930, 8 марта).
В тот же день — выступление в клубе писателей на вечере памяти В. Хлебникова*.
В первой половине марта написаны 22 лозунга для спектакля «Баня» (для сцены и зала).
Написано для «Комсомольской правды» стихотворение «Подводный комсомолец» в связи со сбором средств на постройку подводной лодки (напечатано после смерти Маяковского — 24 мая 1930 г.).
Середина марта (?) — выступление в клубе фабрики Трехгорной мануфактуры.
«Самый замечательный вечер Маяковского на Трехгорке состоялся совсем недавно — 3 недели назад. Клуб организовал диспут «Пролетарский ли поэт Маяковский?» Маяковский читал стихи...» («Вечерняя Москва», 1930, 17 апреля).
В середине марта — встреча с Н. Тихоновым, В. Луговским и П. Павленко в ресторане Дома Герцена.
По воспоминаниям Н. Тихонова: «К нам неожиданно подошел Маяковский, придвинул стул, сел и стал спрашивать, что у нас за заговор. Мы сказали
- 490 -
про бригаду и про то, что шесть писателей едут в Туркмению. Он стал смеяться, шутить, сказал, что теперь под пальмами (ему казалось, что в Туркмении есть пальмы, как в тропиках) будут находить много смятых бумаг — наших черновиков и заготовок. Он был, как всегда, собран, серьезно заинтересовался нашей поездкой, сказал, что сам бы поехал, но много дел в Москве, нельзя сейчас ему уезжать. Это он говорил за двадцать дней до рокового 14 апреля». (Н. Тихонов, 1964)*.
16 марта — премьера «Бани» в театре Мейерхольда. Постановка В. Мейерхольда. Ассистент (работа над текстом) В. Маяковский. Художники С. Вахтангов, А. Дейнека, музыка В. Шебалина.
«Я видел Владимира Владимировича Маяковского на премьере «Бани» в театре имени Мейерхольда. После спектакля, который был не очень тепло принят публикой (этот прием, во всяком случае, болезненно почувствовал Маяковский), он стоял в тамбуре вестибюля один и пропустил мимо себя всю публику, прямо смотря в глаза каждому выходящему из театра» (И. Ильинский, 1958).
«В мечту Маяковского поверить нельзя, потому что он сам не верит в нее. Его «машина времени» и «фосфорическая женщина» трескучая и холодная болтовня. А его издевательское отношение к нашей действительности, в которой он не видит никого, кроме безграмотных болтунов, самовлюбленных бюрократов и примазавшихся, весьма показательно. В его пьесе нет ни одного человека, на котором мог бы отдохнуть глаз. Выведенные им рабочие совершенно нежизненные фигуры и говорят на тяжелом и замысловатом языке самого Маяковского.
В общем — утомительный, запутанный спектакль, который может быть интересным только для небольшой группы литературных лакомок. Рабочему зрителю такая баня вряд ли придется по вкусу» («Рабочая газета», 1930, 21 марта).
«Продукция у Маяковского на этот раз вышла действительно плохая, и удивительно, как это случилось, что театр им. Мейерхольда польстился на эту продукцию... Простую тему В. Маяковский запутал до чрезвычайности, и нам кажется, что эта путаница у него получилась потому, что он припустил в пьесу чересчур много туману... Маяковский показывает чудовищных бюрократов и в то же время не указывает, как с ними бороться... Надо прямо сказать, что пьеса вышла плохая и поставлена она у Мейерхольда напрасно» («Комсомольская правда», 1930, 22 марта).
«Газеты пестрят примерами бюрократического головотяпства, а Маяковский со значительной миной, густым «значительным» басом докладывает о мелочах бюрократизма, как бы исчерпывая этим сущность понятия «бюрократизм»... Пьеса для наших дней звучит несерьезно. Спектакль не может в силу своей запутанности, примитивности, прикрывающихся маской «значительности», дать правильную зарядку зрителю. Мейерхольд спасал чисто фельетонный текст Маяковского, неинтересный в чтении и бесцветный на сцене... Холодно и вымученно все в спектакле... Спектакль — провал» («Наша газета», 1930, 28 марта).
«Недостает жизни и борьбы в их сегодняшней конкретности. Тема разработана внешне, неглубоко. Схема бюрократизма взята вне классовой борьбы и конкретной механики строительства... Недостаток пьесы в том, что как бюрократизм, так и борьба против него лишены конкретного классового содержания...
Спектакль снова показал огромное словесное мастерство Маяковского и режиссерское Мейерхольда. Но именно это оттеняет и основной недостаток пьесы — отвлечение от реальной борьбы сегодняшнего дня, от практики социалистического строительства, от движения и опыта миллионов» («Рабочий и искусство», 1930, 20 марта).
- 491 -
«В дни коренного пересмотра драматургических традиций, в дни роста большой социальной драмы «Баня» Маяковского не может восприниматься иначе, как запоздалая демонстрация агитки, прозевавшей «ход времени». В литературном отношении «Баня» могла бы предоставить неплохие отрывки для наших сатирических журналов.
«Баня» требует чтеца, а не театра. Сама же «драма» не идет дальше однодневного фельетона... «Баня» идет не вперед, а тянет назад, — к задам «театрального Октября» 1920—22 гг.» («Рабочий и театр», 1930, 1 апреля).
Статья В. Ермилова в «Правде» «О настроениях мелкобуржуазной «левизны» в художественной литературе» появилась 9 марта, за 7 дней до премьеры. На основании одного напечатанного отрывка из пьесы он бросил Маяковскому упрек в «фальшивой «левой» нотке». Ермилову отвечал Мейерхольд в статье «О «Бане» В. Маяковского» («Вечерняя Москва», 1930, 13 марта). Ермилов настаивал на своем в статье «О трех ошибках тов. Мейерхольда» («Вечерняя Москва», 17 марта). Маяковский ответил Ермилову одним из лозунгов, которые были развешаны в зале театра во время представления:
Сразу
не выпарить
бюрократов рой.
Не хватит
ни бань
и ни мыла вам.
А еще
бюрократам
помогает перо
критиков —
вроде Ермилова...Руководство РАППа предложило Маяковскому убрать этот лозунг, и вскоре после премьеры он был снят. Об этом лозунге Маяковский упомянул и в предсмертном письме (см. 14 апреля)*.
17 марта — выступление в Политехническом музее на вечере «Писатели — комсомолу».
По воспоминаниям В. Каменского: «Незадолго перед катастрофой Маяковского, в Москве в Большой аудитории Политехнического музея состоялся большой вечер под названием «Поэты — комсомолу». Маяковский выступал последним. Появившись на эстраде под гром аплодисментов переполненного комсомольцами зала, Маяковский заявил: «Товарищи, про меня ходят слухи, будто я стал газетным поэтом и мало пишу монументальных вещей высокого значения. Сейчас докажу обратное. Я прочту вам мою последнюю поэму «Во весь голос», которую считаю лучшей из всего мною сделанного»... Нервный, серьезный, изработавшийся Маяковский как-то странно, рассеянно блуждал утомленными глазами по аудитории и с каждой новой строкой читал слабее и слабее. И вот внезапно остановился, окинул зал жутким потухшим взором и заявил: «Нет, товарищи, читать стихов я больше не буду. Не могу». И резко повернувшись, ушел за кулисы... Потом Вл. Вл. вышел на эстраду уже одетый и сказал:
— Считайте, что вы слышали отрывок поэмы. Ведь бывают же случаи, когда люди читают только отрывки, и это не вызывает никаких скандалов. Все в порядке вещей. До свидания, товарищи!»*
17 марта — премьера «Бани» в филиале ленинградского Большого драматического театра. Режиссер П. Вейсбрем, художник Э. Криммер, композитор В. Волошинов.
«Вторичная премьера «Бани» естественно прежде всего ставит вопрос о том, не подлежат ли пересмотру все те достаточно отрицательные выводы о
- 492 -
пьесе, какие были единодушно сделаны критикой, после недавнего провала «Бани» в Народном доме. Поскольку допустимо отделять пьесу от спектакля, следует признать, что первоначальные выводы отнюдь не отменяются и полностью остаются в силе... В силе остаются упреки в поверхностной разработке темы борьбы с бюрократизмом, основной темы в «Бане», в силе остаются упреки в абстрактности и схематичности персонажей пьесы, в недоработанности и недоделанности целого» («Красная газета», 1930, 19 марта, веч. вып.).
«Еще раз внимательно проанализировав пьесу по постановке ее в филиале БДТ, можно смело подтвердить, что злободневная и актуальная тема борьбы с бюрократизмом разработана в ней крайне поверхностно и слабо, что действующие лица пьесы чрезвычайно ходульны (за исключением комсомольца Велосипедкина) и производят впечатление не живых людей, а ходячих схем, что вся пьеса крайне растянута, никак не звучит, а местами и просто непонятна» («Красная газета», 1930, 26 марта, утр. вып.).
18 марта открытие выставки «20 лет работы» в Центральном доме комсомола Красной Пресни*.
19 марта в письме к Л. Ю. Брик сообщал:
«...третьего дня была премьера «Бани». Мне, за исключением деталей, понравилось, по-моему, первая поставленная моя вещь. Прекрасен Штраух. Зрители до смешного поделились — одни говорят: никогда так не скучали; другие: никогда так не веселились. Что будут говорить и писать дальше — неведомо. У нас бывают все те же. Новых ни человека...»
19 марта — выступление на диспуте в Политехническом музее о пьесе «Выстрел» А. Безыменского*.
«Тов. Маяковский рассматривает споры вокруг «Выстрела» как наступление некоторых элементов не против Безыменского как драматурга, а как выступление против тех, кто хочет сделать театр политически злободневным, активным участником классовой борьбы. Этому наступлению, — говорит он, — должен быть дан жестокий отпор. Мы располагаем очень небольшим фондом пьес, подобных «Выстрелу», фондом, противопоставленным морю пошлости на театре. В заключение т. Маяковский призывает к взаимной помощи, к консолидации пролетарских сил в литературе и искусстве» («Комсомольская правда», 1930, 25 марта).
«В. Маяковский останавливается почти исключительно на вопросе о художественном методе пролетарского писателя. Безыменский, по его мнению, продолжает путь Третьякова («Рычи, Китай»), Киршона («Рельсы гудят») и его, Маяковского. Это — путь борьбы против «психоложества», «романтического слюнтяйства», камерности, «вскрытия» внутреннего мира человека, путь использования театра в целях классовой борьбы — за темпы, за ударность, за социалистическое строительство, за показ сегодняшнего дня. «Выстрел» отвечает целевой установке литературы пролетариата как класса» («Литературная газета», 1930, 24 марта).
20 марта — выступление по радио с чтением антирелигиозных стихов (по просьбе Центрального совета Союза воинствующих безбожников)*.
24 марта заключил договор с издательским отделом ВЦСПС на текст представления «Москва горит» для журнала «Клубный репертуар». Срок сдачи 25 марта. (Для этого издания Маяковский сделал второй вариант — «массовое действие с песнями и словами»).
- 493 -
«Вещь эта была им написана по «социальному заказу» от цирка. Маяковскому очень нравилось расширение постановочных возможностей в сравнении с театром. «В театре, — говорил он, — можно мистерию, можно въезд устроить, а в цирке на арену можно и автомобили, и зверей, и чтоб живой кулак в воде тонул»... «Но нельзя было ограничиваться одними эффектами и пантомимой, — рассказывал он, — вошли слова. Стала меломима». Редакцией «Клубного репертуара» Маяковскому было предложено сделать «Москва горит» для постановок в клубах. «Значит, я должен усилить словесный матерьял и вылить воду?» — спрашивал у меня Маяковский. Так, собственно, пьеса, как он назвал ее раньше, превратилась в «Массовое действие с песнями и словами». Показательную постановку собирались осуществить в Парке культуры и отдыха в Москве. Действовать должны были драматические и физкультурные кружки клубов. Маяковскому это нравилось. Установка на цирк, на стадион, на массовое зрелище соблазняла его работать в этом направлении. Он говорил, что напишет еще такую вещь для Парка культуры и отдыха к съезду партии. Я спросила: «Примете ли вы участие в осуществлении постановки?» Он сказал: «Обязательно. Если бы не пустили — через забор перелез бы и вмешался» (Н. Брюханенко, 1940)*.
25 марта — выступление в Доме комсомола Красной Пресни на выставке «20 лет работы».
«...Для чего я ее устроил? Я ее устроил потому, что ввиду моего драчливого характера на меня столько собак вешали и в стольких грехах меня обвиняли, которые есть у меня и которых нет, что иной раз мне кажется, уехать бы куда-нибудь и просидеть года два, чтобы только ругни не слышать.
Но, конечно, я на второй день от этого пессимизма опять приободряюсь и, засучив рукава, начинаю драться, определив свое право на существование как писателя революции, для революции, а не отщепенца...
Почему я должен писать о любви Мани к Пете, а не рассматривать себя как часть того государственного органа, который строит жизнь? Основная цель выставки — расширить ваше представление о работе поэта, показать, что поэт не тот, кто ходит кучерявым барашком и блеет на лирические любовные темы, но поэт тот, кто в нашей обостренной классовой борьбе отдает свое перо в арсенал вооружения пролетариата, который не гнушается никакой черной работой, никакой темы о революции, о строительстве народного хозяйства и пишет агитки по любому хозяйственному вопросу...
...Вторая моя задача — это показать количество работы. Для чего мне это нужно? Чтобы показать, что не то что восьмичасовой рабочий день, а шестнадцати-восемнадцатичасовой рабочий день характерен для поэта, перед которым стоят огромные задачи, стоящие сейчас перед Республикой. Показать, что нам отдыхать некогда, но нужно изо дня в день не покладая рук работать пером.
Я от партии не отделяю себя, считаю обязанным выполнять все постановления этой партии, хотя не ношу партийного билета... Здесь было упомянуто о социальном заказе... То, что мне велят, это правильно. Но я хочу так, чтобы мне велели!.. (аплодисменты).
Последняя из написанных вещей — о выставке, так как это целиком определяет то, что я делаю и для чего я работаю.
...Я человек решительный, я хочу сам поговорить с потомками, а не ожидать, что им будут рассказывать мои критики в будущем. Поэтому я обращаюсь непосредственно к потомкам в своей поэме, которая называется «Во весь голос» (читает стихи).
...На тринадцатом году революции я нахожусь под впечатлением, что мне нужно помочь в работе. Выставка — это не юбилей, а отчет о работе. Я требую помощи, а не возвеличения несуществующих заслуг...»*
- 494 -
27 марта — выступление на совещании в редакции «Вечерней Москвы» о постановке «Бани».
«Сославшись на отзывы ряда рабочих коллективов, слышавших «Баню» в авторском чтении и признавших ее вполне понятной, В. Маяковский заявил, что он не может принять на свой счет упреков в непонятности пьесы. Судить за это надо главным образом работников театра. Маяковский защищал свое толкование образа Победоносикова, как типа бюрократа, введенного в пьесу без маски, разоблаченного с самого начала. Упреки в отсутствии на сцене рабочей массы, партии, профсоюзов Маяковский отвел указанием на то, что пьеса сделана и показана именно с точки зрения рабочих и партийцев, находящихся в зале» («Вечерняя Москва», 1930, 31 марта).
В тот же день — выступление на диспуте о «Бане» в Доме печати.
«Товарищи, я существую 35 лет физическим своим существованием и 20 лет — так называемым творческим, и все время своего существования я утверждаю свои взгляды силами собственных легких, мощностью, бодростью голоса. И не беспокоюсь, что вещь моя будет аннулирована. Последнее время стало складываться мнение, что я общепризнанный талант, и я рад, что «Баня» это мнение разбивает. Выходя на театр, я вытираю, конечно, в переносном смысле говоря, плевки со своего могучего чела.
После просмотра «Бани» голоса разделились — одни говорили: «Как замечательно, никогда так весело не было», другие говорили: «Какая гадость, отвратительный спектакль».
...Прежде всего надо говорить о том, насколько та или другая вещь в наше время необходима. Если это наша вещь, то надо говорить: «Какое горе, что она плоха». Если она вредна, то надо радоваться тому, что она нехороша. Основной интерес этого спектакля заключается не в психоложестве, а в разрешении революционных проблем. Оценивая театр как арену, отражающую политические лозунги, я пытаюсь найти оформление для разрешения подобных задач.
...Мы никогда не были беспочвенными авангардистами, но никогда не были и хвостистами. Мы всегда говорили, что идеи, выдвигаемые Советским Союзом, являются передовыми идеями. В области драматургии мы являемся ведущим театром. На этом пути мы делаем десятки и сотни ошибок, но эти ошибки нам важнее успехов старого адюльтерного театра»*.
29 марта — выступление в клубе им. Астахова для рабочих завода «Серп и молот».
«...Вчера вечером — заводская аудитория, только что с работы, — один читает: «Работать, работать, работать, — отдых будет потом». Ведь это ж безобразие! Так разговаривают буржуи, хозяева с рабочими... Треплет свысока усталых людей. Ненавижу первоначально накопляющих «пролетарских» поэтов... Рабочий поэт — это работать днем и ночью... Я особенно благодарен Советской республике за то, что в ней долго ужиться глупость не может. Выведутся вьюны. Пусть слабый стих, но горячий, пускай о малом деле, но со знанием предмета...» (Л. Эльберт, 1930)*.
«Маяковский выступил и страстно доказывал, что это место у поэта звучит фальшиво, что в погоне за рифмой выхолощена политическая суть прекрасного движения ударничества, дана неправильная политическая оценка этому движению. Он далее доказывал, что партия не проповедует рабочему классу: работать, работать, а отдых потом, где-то на том свете. Нет, ударный труд мы должны сочетать с разумным отдыхом.
— Надо работать теперь по-ударному, но и надо также отдыхать! — воскликнул Маяковский.
- 495 -
Закончив свое выступление, Маяковский сказал, что все это он говорит в порядке критики, которая должна помочь нашим поэтам создать полнокровное искусство, достойное нашей великой эпохи. Помню, какую бурю оваций вызвали эти слова. После этого Маяковский попросил, чтобы ему разрешили отдохнуть, и в это время читали свои произведения другие поэты и писатели. Затем Маяковский прочел еще одно стихотворение и, провожаемый шумными аплодисментами, вышел за кулисы. Овация не утихала. Маяковский вышел на сцену и просил аудиторию успокоиться. Стало тихо, все насторожились и ожидали, что скажет поэт.
Маяковский начал говорить, что он очень рад выступлению перед рабочей аудиторией, что искренне благодарит за радушный прием, но что плохое состояние здоровья не позволяет ему далее присутствовать на вечере. Жалуясь на головную боль, он попросил разрешения покинуть вечер. Время уже двигалось к 12. Маяковский надел пальто и шляпу и направился к выходу, сопровождаемый шумными аплодисментами всего зала». (Б. Шафир, 1940)*.
В конце марта штабом по празднованию 1 Мая (при МК ВЛКСМ) организована графическая мастерская под руководством Д. Моора и Маяковского, «которая должна выработать новые формы массовых демонстраций»*.
31 марта Маяковский подписался на собрания сочинений Маркса — Энгельса, Ленина, Плеханова и Большую Советскую Энциклопедию.
31 марта спектакль «Баня» в театре Мейерхольда в пользу подшефного театру Краснопресненского пионердома.
«Отказываюсь от авторского гонорара, причитающегося мне по спектаклям «Баня» — 31/III — с. г. (утренник) [и 22 апреля с. г.], устраиваемым месткомом ГосТИМа, сбор с которых поступит в пользу подшефного театру пионер-дома.
Маяковский»*.
Не позже конца марта написано стихотворение «Товарищу подростку» для альманаха «Вторая ступень».
Вторая половина марта (?) — предложение Маяковскому войти в состав редакции одной из выездных колхозных газет, организованных редакцией «Правды» для проведения первой колхозной посевной кампании.
«Перед отъездом я позвонил Маяковскому, предложив ему поехать с нами в качестве члена редакции газеты «За большевистский сев». Владимир Владимирович ухватился за эту идею, так как уже сам собирался поехать по колхозам и посмотреть, что там делается. Он горячо интересовался классовой борьбой, развернувшейся в деревне, ликвидацией кулачества и первыми шагами молодых колхозов. Но он был занят подготовкой буффонады для цирка и не мог сразу выехать из Москвы. Он просил отложить наш отъезд, но откладывать было нельзя, так как посевная кампания уже начиналась. Тогда мы договорились, что Владимир Владимирович при первой возможности догонит нас уже на месте.
Однако через две недели я получил в Михайловском районе Хоперского округа телеграмму, извещающую о смерти Маяковского. Мы спустили флаг над вагоном-редакцией и выпустили траурный номер газеты» (В. Кин, 1935)*.
- 496 -
В течение марта — первой половины апреля принимал участие в репетициях «Москва горит» в 1-м Госцирке. Написал 6 текстов для летучек (которые должны разбрасываться во время представления).
«Понимая, что в цирковой аттракционно-технической феерии-пантомиме музыкальная форма неотделима от драматургической, он настаивал на новом термине для этой постановки, который определил бы и художественную форму: меломима.
Постановочный план цирковой пантомимы неотделим от сценария. Этот тезис поддерживал Маяковский. И поэтому во время последней нашей встречи он говорил о том, что в будущем цирке автор должен быть и режиссером. Эту мысль предполагал он осуществить в своей второй работе для цирка на темы колониальной политики.
Но частично этот принцип объединения авторства и режиссуры Маяковский осуществил и в первой своей работе. Он посещал все ночные репетиции постановки. Режиссерская работа по постановке в значительной мере принадлежит указаниям В. В. Маяковского.
Он предложил мне к просмотру спектакля с общественно-политической стороны привлечь Ем. Ярославского и О-во старых большевиков» (А. Данкман, 1930)*.
«В пантомиме имеется эпизод: из-за купола падает бомба и разрывается, рассыпая листки революционных прокламаций. На одной из последних репетиций пантомимы, по обыкновению, присутствовал Маяковский. Когда репетировали эпизод с бомбой, ряд работников цирка заявил автору:
— Владимир Владимирович, хорошо было бы эту бомбу начинить прокламациями, отвечающими сегодняшнему моменту, и разбрасывать их среди публики.
Мысль эта понравилась Маяковскому. На другой день он принес текст для листовок-прокламаций» («Красная газета», 1930, 21 апреля, веч. вып.).
В марте — первой половине апреля написано стихотворение «Новый тип» (напечатано было в журнале «Крокодил» после смерти Маяковского — в мае 1930 г.).
3 апреля — письмо редактора газеты «Безбожник» Е. Ярославского Маяковскому с просьбой написать статью в связи с исполняющимся 20 апреля пятилетием Союза воинствующих безбожников.
4 апреля Маяковский внес пай в жилищно-строительный кооператив им. Красина*.
4 апреля был на демонстрации проф. С. И. Бернштейном в клубе писателей звуковых фонографических записей читки поэтов: Блока, Брюсова, Маяковского* и других.
В первых числах апреля вышел № 2 журнала «Печать и революция» с приветствием редакции Маяковскому:
«В. В. Маяковского — великого революционного поэта, замечательного революционера поэтического искусства, неутомимого поэтического соратника рабочего класса — горячо приветствует «Печать и революция» по случаю 20-летия его творческой и общественной работы».
По приказу заведующего Госиздатом А. Халатова портрет Маяковского с приветствием был из отпечатанного тиража вырезан.
- 497 -
Р. Бершадский, работавший в редакции журнала «Печать и революция», рассказывает: «Как только в редакции был получен сигнальный экземпляр февральского номера (он опоздал значительно: это было в начале апреля), я позвонил об этом Владимиру Владимировичу и пообещал, что сразу, как получу контрольные экземпляры, первый же отправлю ему. Владимир Владимирович ответил, что предпочитает зайти в редакцию сам, — хочет поблагодарить редакцию лично.
Контрольные не заставили себя ждать, — их доставили через несколько дней. Однако вкладки с портретом Маяковского и приветствием в них не оказалось. Зато в тот же день в редакцию пришло письмо от тогдашнего руководителя Гиз... Он метал гром и молнии, как «Печать и революция» «попутчика» Маяковского осмелилась назвать великим революционным поэтом, и требовал безотлагательно сообщить ему фамилию сотрудника, подписавшего к печати это «возмутительное приветствие». Одновременно редакция ставилась в известность, что... руководитель распорядился портрет Маяковского из тиража (а журнал был уже сброшюрован) выдрать и уничтожить... По сведениям, которые стороной я получил еще тогда, Владимир Владимирович об этом уничтожении своего портрета узнал немедленно»*.
7 апреля в «Литературной газете» напечатано обращение советских писателей (подписанное Маяковским) «К писателям мира» по поводу антисоветской кампании, возглавляемой папой римским.
В начале апреля местком писателей избрал Маяковского в число членов первомайской комиссии*.
8 апреля был на просмотре кинокартины «Земля» А. Довженко в клубе писателей*.
9 апреля — выступление у студентов Института народного хозяйства им. Плеханова.
По записи В. Славинского, который вел на этом собрании протокол, Маяковский начал свое выступление так:
«— Товарищи! Меня едва уговорили выступить на этом вечере. Мне не хотелось, надоело выступать. — Маяковский говорит едко, саркастически и в то же время заявляет: — Отношусь к вам серьезно. (Смех). Когда я умру, вы со слезами умиления будете читать мои стихи. (Некоторые смеются). А теперь, пока я жив, обо мне говорят много всяких глупостей, меня много ругают...
В течение вечера Маяковский прочел «Во весь голос», «Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру», 3-ю часть поэмы «Владимир Ильич Ленин», отрывки из поэмы «Хорошо!». В перерывах между чтением стихов, которые принимались аудиторией очень хорошо, Маяковский отвечал на записки и на выступления студентов. Несколько выступавших (Зайцев, Макаров, Михеев и др.) заявляли, что Маяковский непонятен, что рабочие не понимают его стихи из-за манеры Маяковского разбивать строчки, и т. д. К этому свелся в итоге весь разговор Маяковского с аудиторией в этот вечер.
Маяковский отвечал сначала в общей форме:
— Лет через 15—20 культурный уровень трудящихся повысится, и все мои произведения станут понятны всем... Я утверждаю, что вся моя поэзия такая же понятная, как поэма «Владимир Ильич Ленин».
- 498 -
После выступления студента Макарова, который приводил примеры из ранних стихов («Имеет ли все это отношение к революции? Все написано о себе. Все это не понятно»), Маяковский сказал:
— Вырывать куски, строчки из контекста и этим доказывать непонятность — значит заниматься демагогией. — Читает стихотворение «А вы могли бы?» и говорит, что это должно быть понятно каждому пролетарию. — Если пролетарий этого не поймет, он просто малограмотен, нужно учиться. Мне важно, чтобы вы понимали мои вещи.
В ответ на выступление студента, утверждавшего, что у Маяковского есть стихотворение, где на полутора страницах повторяется «тик-так, тик-так», Маяковский с возмущением заявляет, что таких стихов у него нет. «Понимаете? Нет!!»
Маяковский с возмущением колет клеветников и невежд остротами, которые я не успеваю записывать. Из последних рядов раздается женский крик... Я уже не могу писать. Смотрю то вверх на Маяковского, то в аудиторию. Общий накал увеличивается. Та же студентка машет рукой.
Маяковский: — Не машите ручкой! От этого груши с дерева не посыплются, а здесь человек на трибуне.
Дальше цитатами из выступлений студентов доказывает их безграмотность в поэзии. Говорит с большой обидой на упреки.
— Я поражен безграмотностью аудитории. Я не ожидал такого низкого уровня культурности студентов высокоуважаемого учреждения.
Из первого ряда за моей спиной кто-то кричит: «Демагогия!» Я в отчаянии схватил со стола пустой графин и бросился к выходу.
Маяковский, перекинувшись через край трибуны, с ненавистью смотрит на кричащего идиота и со всей страшной силой голоса приказывает:
— Сядьте!!
Идиот не садится и орет. Большой шум. Все встают.
— Сядьте!! Я вас заставлю молчать!
Все притихли. Садятся. Владимир Владимирович очень устал. Он шатаясь спускается с трибуны и садится на ступеньках. Полная тишина. Он победил.
Председатель: — Есть предложение разговоры прекратить и читать стихи. — Просит прочесть «Левый марш».
Маяковский читает. Принимают хорошо. Бурные аплодисменты.
— Товарищи! Сегодня наше первое знакомство. Через несколько месяцев мы опять встретимся. Немного покричали, поругались, но грубость была напрасная. У вас против меня никакой злобы не должно быть...»*
10 апреля Маяковский был на спектакле «Баня» в театре Мейерхольда.
По воспоминаниям А. Февральского, он встретил Маяковского 10 апреля в театре Мейерхольда: «Очень мрачный, он стоял опершись локтем о дверной косяк и курил. Желая ободрить его, я заговорил о том, что вот, наконец, появилась в «Правде» статья (В. Попова-Дубовского), дающая «Бане» справедливую оценку, что эта статья, написанная членом редакционной коллегии и руководителем отдела культуры, выражает мнение редакции и что травле «Бани», наверное, будет положен конец, Маяковский ответил: «Все равно теперь уже поздно»*.
11 апреля должен был состояться вечер Маяковского во Втором МГУ.
«Маяковского ждали, но он не приехал. Поехавший к нему товарищ привез его отказ. Вечер отложили, а в 11 часов В. В. позвонил по телефону и сообщил о своей болезни, извинился за несостоявшееся выступление и просил устроить его вечер в другой раз» («Литературная газета», 1930, 28 апреля).
- 499 -
12 апреля — «утром... был в Федерации писателей и вместе с другими обсуждал проект закона об авторском праве. Днем того же числа на заседании в Совнаркоме он отстаивал этот проект» («Вечерняя Москва», 1930, 15 апреля).
«Я видел его в последний раз в Доме Герцена; это было за два дня до его смерти. Он сидел за столиком у дверей, в нижнем, полуподвальном зале. Рядом сидел молодой драматург, автор инсценировки, которая в те времена шла на Малой сцене Художественного театра. Маяковский спросил автора, доволен ли он спектаклем, имела ли успех пьеса. Он показался мне угрюмым, действительно, он был мрачен, впрочем не более чем в дни дурного настроения, после пережитых неприятностей, например, грубой, несправедливой статьи в газете. Когда он говорил с драматургом, то несколько оживился — это было мне понятно; только что прошла его «Баня», и недоброжелатели трезвонили по Москве, будто пьеса не имеет успеха.
Потом наступило молчание, и, чтобы прервать его, я спросил Владимира Владимировича, доволен ли он «рено», своим маленьким автомобилем, который привез из Парижа. Я помнил, что он мне хвалил эту примитивную, по нашим понятиям теперь, машинку за прочность и удобство, в ту пору у нас не было даже газиков. Мне казалось, что Маяковский откликнется, что разговор его заинтересует и он рассеется, он всегда любил поговорить о технике. Он посмотрел на меня чуть удивленным взглядом и промолчал.
Он простился и ушел. Я видел в окно, как он уходил в ворота тяжелыми, большими шагами» (Л. Никулин, 1954)*.
«Я видел его в последний раз в Доме писателей на улице Воровского. Комната была освещена прожекторами, вделанными как-то в углы в упор глазам.
Сидел, разговаривал с Львом Никулиным о Париже.
Прошел один рапповец, другой прошел. Были они с портфелями. Шли разговаривать о своих рапповских делах. Маяковского шли перевоспитывать. Пошел Владимир, задержался на минутку. Заговорил. Начал хвалить бытовые коммуны, которым раньше не верил. Убедили, значит.
Говорил устало о коробке, в которую все кладут деньги, берут столько, сколько им надо. Никулин ответил шуткой. Маяковский не стал спорить, улыбнулся и вошел за раппами в дверь» (В. Шкловский, 1940)*.
13 апреля обсуждал по телефону с Федерацией возможность своей поездки в Ленинград с рядом других писателей — в ответ на приезд ленинградцев в Москву.
«На утро 14 апреля у Маяковского было назначено деловое свидание с писателями у него на квартире...
14-го вечером Маяковский должен был выступать в клубе «Работница» на Бакунинской улице» («Вечерняя Москва», 1930, 15 апреля).
«15 апреля Маяковский должен был выступать на вечере ленинградских писателей в Большой аудитории Политехнического музея, 19 апреля — в Красном уголке РЖСКТ им. Красина на антипасхальном вечере» («Литературная газета», 1930, 14 апреля). «Правление РАПП внесло Маяковского во второй список рапповцев, выделенных для поездок в колхозы» («Литературная газета», 1930, 14 апреля).
14 апреля в 10 часов 15 минут в своей рабочей комнате (в Лубянском проезде) выстрелом из револьвера покончил жизнь самоубийством*.
- 500 -
Оставленное письмо, адресованное «Всем», помечено 12 апреля.
«В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил.
Мама, сестры и товарищи, простите — это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.
Лиля — люби меня.
Товарищ правительство, моя семья — это Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская.
Если ты устроишь им сносную жизнь — спасибо.
Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.
Как говорят —
«инцидент исперчен»,
любовная лодка
разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете
и не к чему перечень
взаимных болей,
бед
и обид.Счастливо оставаться.
Владимир Маяковский.
12/IV 30 г.Товарищи Вапповцы, не считайте меня малодушным.
Сериозно — ничего не поделаешь.
Привет.
Ермилову скажите, что жаль — снял лозунг, надо бы доругаться.
В. М.
В столе у меня 2000 руб. — внесите в налог.
Остальное получите с Гиза.
В. М.».
Днем тело Маяковского было перевезено на его квартиру в Гендриковом переулке.
Скульпторы Меркуров и Луцкий сняли маски с лица и слепок с рук. Мозг Маяковского взят в Институт мозга.
В полночь гроб с телом Маяковского перевезен в Клуб Федерации писателей.
15 апреля — извещения о смерти и предсмертное письмо Маяковского были напечатаны во всех газетах.
«Утром 15 апреля гроб с телом Маяковского стоял на сдвинутых столах в конференц-зале Клуба писателей. В большом зале клуба убирали кресла, стучали молотками, строили помост, художники Татлин, Левин, Денисовский поднимали над помостом большое черное крыло, под которым будет лежать Маяковский... Огромная толпа заполняла двор клуба, росла и росла за воротами» (В. Катанян, 1974)*.
В 2 часа дня 15 апреля был открыт доступ всем трудящимся в большой зал клуба, где установлен гроб. У гроба почетный караул красноармейцев Московской пролетарской стрелковой дивизии, писателей, художников журналистов, актеров, вузовцев, друзей Маяковского.
15, 16, 17 апреля через зал клуба, мимо гроба Маяковского, прошло 150 000 человек.
- 501 -
17 апреля в 3 часа дня — траурный митинг во дворе Клуба писателей.
«Улица Воровского оцеплена. Конная милиция с трудом сдерживает натиск толпы. Двор клуба полон людьми. Люди на окнах, на карнизах, на крышах всех соседних зданий. Десятки фото- и киноаппаратов высятся над гущей голов...
— Каждый, кто получил весть о смерти Маяковского, в первый момент никак не мог этому поверить, — говорит А. В. Луначарский. — Маяковский был прежде всего куском напряженной горящей жизни. Но еще в большей мере он стал таким куском горящей жизни, когда сделался рупором величайшего общественного движения, когда от имени миллионов о судьбах миллионов он стал говорить миллионам. И он пал... Но общественник Маяковский, Маяковский — глашатай революции не побежден, ему никто не нанес никакого удара, и он стоит перед нами во всей своей монументальной цельности. Прислушайтесь к звуку его песен. Вы нигде не найдете ни малейшей фальши, ни малейшего сомнения, ни малейшего колебания. Почти перед самой смертью «во весь голос» заявляет он о своей верности великому делу, которому он посвятил свою жизнь и свой огромный талант. Маяковский — наш, Маяковский — пролетарский поэт. Маяковский — поэт того будущего, которое мы строим и за которое мы боремся. И мы не позволим омрачить хоть на миг облик Маяковского-борца. В его честь еще много споется песен... Нерукотворный памятник он воздвиг себе, такой сияющий, такой необыкновенный во всей истории мировой литературы, что он сейчас заставляет нас не только склонить головы над его могилой, но и почувствовать трепетную радость в наших сердцах.
...От Федерации советских писателей говорит К. Федин:
— Маяковский занял среди нас, его современников, громадное место. Маяковский был и остался для нас учителем, он показал, как можно счастливо совместить «два меча» — меч борьбы в литературе за ее процветание и меч общественной борьбы за победу самых высоких идеалов человечества. Советские писатели не могут высказать сейчас и доли тех чувств, которые их переполняют. Они обнажают свои головы перед величайшим поэтом современности.
...С. Кирсанов читает последнее стихотворение Маяковского «Во весь голос».
...Из дверей клуба выносят задрапированный в красное и черное гроб. Медленно покачиваясь, он плывет над морем обнаженных голов — к воротам. За воротами соллогубовского особняка гроб устанавливается на платформе грузового автомобиля. Рядом с гробом на стального цвета платформе — венок из молотов, маховиков и винтов; надпись: «Железному поэту — железный венок». Грузовик отъезжает, и вслед за ним трогается и плывет вниз, к Арбатской площади, многотысячная, необозримая масса людей. Насколько хватает глаз, весь путь залит густой колонной людей, частью идущих и по боковым параллельным улицам и переулкам.
...Около 7 часов вечера в стенах крематория прозвучал «Интернационал». С той же суровой простотой, с какой через весь город шла за гробом многотысячная масса трудящихся, — с той же суровой большевистской простотой — под звуки боевого гимна рабочих прах Маяковского опущен для сожжения.
В регистрационной книге крематория — запись:
«942 день работы крематория. 17 апреля 1930 года.
Фамилия, имя, отчество: Маяковский, Владимир Владимирович.
Возраст: 36 лет.
Время: 7 часов 35 минут»
(«Литературная газета», 1930, 21 апреля).
«Когда Горький узнал о смерти Маяковского, он стукнул об стол кулаком и заплакал...» (Н. Серебров (А. Н. Тихонов), 1940)*.
«Смерть Маяковского все-таки встала мне «поперек горла». Человек односторонний,
- 502 -
я, конечно, виню в ней Вавилу Бурмистрова-дикаря, который в «Окурове» задушил Симу Девушкина, поэта. Тяжело все это» (М. Горький — И. Груздеву, письмо от (?) мая 1930)*.
«Потрясен смертью гениального поэта и любимого друга, с которым вместе утверждали левое искусство.
Всеволод Мейерхольд»
(телеграмма из Берлина от 16 апреля. — «Литературная газета» и «Комсомольская правда», 1930, 17 апреля, экстрен. вып.).
«Потрясенные трагической смертью гениального поэта близкого друга соратника фронте левого искусства Маяковского присоединяем соболезнование большому горю советского искусства. Мейерхольдовцы» (телеграмма от коллектива ГосТИМа в редакцию «Литературной газеты»)*.
«Вы спрашиваете, Всеволод Эмильевич, о болезни Маяковского? Я в точности ничего не знаю. Со времени возвращения из Ленинграда, я не виделся с ним. Вот тогда, на диспуте в Доме Печати по поводу «Бани», когда мы сидели вместе, я видел его в последний раз. У него был грипп, какая-то тяжелая форма, потом он жаловался на горло...
Известно, что он нервничал, искал общества, был раздражен...
Тело перевезли на Таганку, с Лубянского проезда, там собрались все, вынули мозг, положили в гроб на грузовике, привезли в Клуб Федерации. Медленно ехал грузовик, и сзади катилось несколько автомобилей. Это было ночью. 15, 16 и утром 17 шли люди мимо гроба. Огромные массы. Похороны производили грандиозное впечатление: вся Поварская от Кудринской до Арбата была забита людьми, на оградах, на крышах стояли люди. Шло за гробом тысяч 60, если не больше. Стреляли у крематория в воздух, чтобы дать возможность внести в ворота гроб. Была давка, стояли трамваи — если бы он знал, что так его любят и знают, не застрелился бы. Я еще не знаю, не могу объяснить себе причины, я еще не продумал этой смерти. Он подавил нас, все время мы говорим о нем, до сих пор везде говорят о его смерти, страшно, огромная пустота и грусть, страшные подавляющие глаза смотрят с портретов. Ничего не понимаем. Надо думать, много передумать надо, чтобы понять, чтобы получить облегчение.
Скорей возвращайтесь! Грустное какое-то Ваше письмо, Всеволод Эмильевич! Теперь вот когда он умер — вдруг кажется, что может быть, какая-нибудь беседа могла бы удержать его. Но он никого не пускал в себя! Разве можно было бы допустить, что с ним может произойти какой-нибудь крах!!» (Ю. К. Олеша — В. Э. Мейерхольду, письмо от 30 апреля»)*.
«Все эти дни я реву, как дурак. Я уверен, что если бы Лили Юрьевна и Осип Максимович были здесь, в Москве, этого не случилось бы...
Я помню первый день их встречи. Помню, когда он приехал в Куоккалу и сказал мне, что теперь для него начинается новая жизнь — так как он встретил единственную женщину — навеки — до смерти. Сказал это так торжественно, что я тогда же поверил ему, хотя ему было 23 года, хотя на поверхностный взгляд он казался переменчивым и беспутным...» (К. Чуковский — Г. Д. Катанян, письмо от 15 апреля).
«Там же, в Сухуме, в апреле я принял океаническую весть о смерти Маяковского. Как водяная гора жгутами бьет позвоночник, стеснила дыхание и оставила соленый вкус во рту.
Три недели я просидел за столом напротив Безыменского (и так и не разгадал, о чем с ним можно разговаривать). Однажды, столкнувшись со мной на лестнице, он сообщил мне о смерти Маяковского. Человек устроен наподобие громоотвода. Для таких новостей мы заземляемся, а потому и способны их выдержать. И новость, скатившись на меня в образе Б., ушла куда-то вниз под ступеньки.
- 503 -
Критики Маяковского имеют к нему такое же отношение, как старуха, лечившая эллинов от паховой грыжи, к Гераклу...
Общество, собравшееся в Сухуме, приняло весть о гибели первозданного поэта с постыдным равнодушием. (Ведь не Шаляпин и не Качалов даже!) В тот вечер плясали казачка и пели гурьбой у рояля студенческие вихрастые песни» (О. Э. Мандельштам. Из записных книжек)*.
«Помню день, когда получено было известие о смерти Маяковского. Я вышла на улицу. Иду по Жуковской. И первое, что я увидела, — рабочие ломают «головы кобыльей вылеп» над воротами того самого дома, куда он ходил, где он жил. Помните, у него в поэме «Человек»:
Фонари вот так же врезаны были
В середину улицы.
Дома похожи.
Вот так же,
из ниши,
головы кобыльей
вылеп.
— Прохожий!
Это улица Жуковского?На меня это произвело тогда потрясающее впечатление» (А. Ахматова, 1948)*.
«Крайнее утомление мозга и неумение создать себе сколько-нибудь правильный отдых привели и Маяковского к ранней смерти.
Политические противоречия не раздирали поэта — их не было. Тут главным образом была трагедия постоянной работы. Даже гуляя по улицам, Маяковский бормотал стихи. Даже играя в карты, чтоб перебить инерцию работы, Маяковский (как он говорил автору) продолжал додумывать. И ничто — ни поездка за границу, ни увлечения, ни сон — ничто не выключало полностью его головы. А если иной раз, создавая насильственный отдых, поэт и выключал себя из работы, то вскоре, боясь крайнего упадка сил, снова брался за работу, чтоб создать ту повышенную нервную инерцию, при которой он чувствовал, что живет.
Трудно сказать, как именно создалось такое состояние. Быть может, существовали какие-нибудь природные свойства, какие-нибудь органические неправильности нервных центров. Но, может быть, это создалось благодаря собственным ошибкам и собственному неумению руководить собой.
Известно, что Маяковский, выезжая, скажем, отдыхать на юг, менял там свой режим — подолгу лежал на солнце, вел размеренную жизнь, но для головы, для мозга он режима не менял. Он продолжал работать, продолжал обдумывать свои новые произведения. И даже нередко выступал перед публикой с чтением своих стихов. Это был, конечно, не отдых. Это создавало хроническое нервное перераздражение. Поэт с каждым годом чувствовал себя все хуже. Головные боли, вялость и разбитость усиливались.
Следует отметить, что причины своих недомоганий Маяковский видел в другом. Свои частые недомогания поэт приписывал то туберкулезу, который якобы начался у него (как ему одно время казалось), то табаку. Он бросил курить и вовсе бросил пить, отказываясь даже от рюмки вина, однако никакого улучшения не последовало. Утомленный и ослабленный мозг не слишком заботится о внутреннем хозяйстве, которым он заведует и которое он регулирует. Это и привело поэта к гибели» (М. Зощенко, 1933)*.
«...В представлении всех, кто знал Маяковского лично или даже хотя бы по его публичным выступлениям и произведениям, Маяковский — это жизнь.
Да, я легко могу отождествить ее, жизнь, с этой большой, сильной фигурой, немножко косолапой в своей мощности и вместе с тем такой ловкой и уверенной, с этой крупной физиономией, сохранявшей всегда спокойствие.
- 504 -
Припомните: Маяковский и смеялся, и сердился, и слушал, и говорил, всегда сохраняя какое-то спокойствие. Вечно недокуренная папироса в углу рта и некоторая как будто небрежность: «все это особенного внимания все-таки не стоит» — и глаза, великолепные, внимательно вглядывающиеся в окружающее...
Я легко отождествляю понятие «жизнь» с этим изумительно глубоким, колокольным голосом. Ритм чтения и даже беседы Маяковского были всегда спокойными и размеренными, и под этим спокойствием и размеренностью он был могуч.
Да, это был родник сил неиссякаемой жизненности, и притом владеющей собой, схваченной крепкой волей. Это была «жизнь» в одном из ее предельных проявлений...
Сейчас, когда я раскрываю в любом месте любую книжку Маяковского, жизнь каждый раз устремляется и омывает меня бурным потоком: свет яркий, беспощадный для любителей тьмы, снопом лучей прожектора бьет оттуда...» (А. Луначарский, «Жизнь и смерть». — «Комсомольская правда», 1930, 20 апреля).
СноскиСноски к стр. 479
1 В. Блюм — докладчик на этом диспуте, считавший, что сатира «нам не нужна». В данном случае Маяковский использует эту фамилию в нарицательном смысле: он имеет в виду эпизод с бывшим редактором «Известий» Ю. М. Стекловым.
Сноски к стр. 484
1 На заявлении Маяковского в РАПП стоит дата 3/I—30 г. В. А. Катанян считает, что эта дата является опиской, и датирует заявление месяцем позже — 3 февраля. Комментаторы 13-го тома ПСС (с. 134, 351) не приняли передатировку, предложенную Катаняном. Так как этот вопрос крайне важен и считается до сих пор спорным, редакция «Хроники» приводит аргументацию этой датировки из неизданных мемуаров В. А. Катаняна «Не только воспоминания» (1974, — ЦГАЛИ, ф. 2577); см. в разделе: «Примечания и дополнения» 6 февраля 1930. (Ред.)