- 98 -
Обложка первого издания поэмы «Облако в штанах»
1915
В начале года написано стихотворение «Я и Наполеон».
17 января в «Кине-журнале» (№ 1—2) напечатана статья «Что такое «Новый год» для кинематографа?». Под псевдонимом Владимиров.
В январе выехал в Петроград.
Маяковский, видимо, собирался переселиться в Петроград. Постоянной квартиры в это время у него не было ни в Москве, ни в Петрограде. Жил в гостиницах.
Из Петрограда писал А. А., Л. В. и О. В. Маяковским:
«...Я живу ничего... Что же касается моих дел, то пока я сам об этом ничего не знаю. Во всяком случае, пока все говорит за то, что я устроюсь хорошо. Приеду ли скоро в Москву, не знаю: как сложатся обстоятельства...»
В первой половине года Маяковский несколько раз приезжал в Москву1, а с конца июля его постоянным местожительством стал Петроград (до начала 1919 года).
11 февраля — выступление в артистическом подвале «Бродячая собака» с чтением стихотворения «Вам!»2.
- 99 -
Резкие памфлетные строки этого стихотворения, направленные против буржуазии, обогащающейся на военных спекуляциях, вызвали взрыв возмущения в публике, принявшей обращение Маяковского прямо на свой счет.
«Эти ужасные строки Маяковский связал с лучшими чувствами, одушевляющими нас в настоящее время, с нашим поклонением тем людям, поступки которых вызывают восторг и умиление!..
Разросся скандал. Мужчины повскакали с криками негодования, дамы — со слезами. Артисты бросились к владельцу «Бродячей собаки» Пронину:
— После подобной мерзости мы считаем позорным ходить сюда!..
А Пронин ответил:
— И не надо» («Биржевые ведомости», 1915, 13 февраля, веч. выпуск).
«Публика... застыла в изумлении: кто с поднятой рюмкой, кто с куском недоеденного цыпленка. Раздалось несколько недоумевающих возгласов, но Маяковский, перекрывая голоса, громко продолжал чтение.
Когда он вызывающе выкрикнул последние строчки:
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду, —некоторые женщины закричали: «ай, ох!» — и сделали вид, что им стало дурно. Мужчины, остервенясь, начали галдеть все сразу, поднялся гам, свист, угрожающие возгласы...
Маяковский стоял очень бледный, судорожно делая жевательные движения, — желвак нижней челюсти все время вздувался, — опять закурил и не уходил с эстрады.
Очень изящно и нарядно одетая женщина, сидя на высоком стуле, вскрикнула:
— Такой молодой, здоровый... Чем такие мерзкие стихи писать, шел бы на фронт.
Маяковский парировал:
— Недавно во Франции один известный писатель выразил желание ехать на фронт. Ему поднесли золотое перо и пожелание: «Останьтесь, ваше перо нужнее родине, чем шпага».
Та же «стильная женщина» раздраженно крикнула:
— Ваше перо никому, никому не нужно!
— Мадам, не о вас речь, вам перья нужны только на шляпу.
Некоторые засмеялись; но большинство продолжало негодовать, словом, все долго шумели и не могли успокоиться. Тогда распорядитель вышел на эстраду и объявил, что вечер окончен» (Т. Толстая-Вечорка, 1934)*.
«Биржевые ведомости» писали об этом выступлении:
«В цитадели футуризма, в подвале «Бродячей собаки», был бой, заставивший публику на минуту отвлечься от боев под Ипром и Суассоном. Г. Маяковскому удалось на минуту оттеснить Вильгельма и приковать опять внимание публики к футуризму» (1915, 20 февраля, утр. вып.).
14 февраля в «Кине-журнале» (№ 3—4) напечатана статья «Война в кинематографе и в остальных искусствах». Под псевдонимом Владимиров.
17 февраля был на именинах у Федора Сологуба. Читал отрывки из «Облака в штанах». После Маяковского читала Анна Ахматова*.
Точное время знакомства с А. А. Ахматовой неизвестно. В мае 1948 года при посещении Библиотеки-музея Маяковского Ахматова вспоминала: «Встреч было очень мало. Первая — в «Бродячей собаке». Он был тогда еще совсем юн,
- 100 -
выступал вместе с другими футуристами, но запомнился один. Так было и в другой раз, когда я там его слышала: ново, серьезно и значительно. Со мной он бывал всегда при встречах внимателен и учтив. Меня удивляло, что он, футурист, знает много моих стихов. Я встречала его у художницы А. Экстер, — она писала тогда мой портрет. Маяковский был знаком с Экстер и, узнав, когда я буду позировать, пришел тоже. Встреч было наперечет, но всегда у Маяковского в те ранние годы была заинтересованность в этих встречах и, оставшееся неосуществленным, желание их углубить. Помню, как-то шла я по Морской. Шла и думала: вот сейчас встречу Маяковского. И вдруг вижу... действительно идет Маяковский. Он поздоровался и говорит: «А я как раз думал о вас и знал, что вас встречу». Пошли вместе, о чем-то долго говорили. Он читал мне свои стихи, кажется, «А вы могли бы?»*.
По воспоминаниям: «Влюбленный Маяковский чаще всего читал Ахматову. Он как бы иронизировал над собой, сваливая свою вину на нее, иногда даже пел на какой-нибудь неподходящий мотив самые лирические, нравящиеся ему строки. Он любил стихи Ахматовой и издевался не над ними, а над своими сантиментами, с которыми не мог совладать... В то время он читал Ахматову каждый день»*.
20 февраля — вечер Маяковского в артистическом подвале «Бродячая собака».
После доклада, повторявшего некоторые положения статьи «Война и язык», Маяковский читал отрывки из поэмы «Облако в штанах».
«В подвале «Бродячей собаки» состоялся вечер Маяковского, недавно обновившего свою известность бурным инцидентом на одном из предшествовавших вечеров. Подробности последнего, к сожалению, не могут быть приведены, так как в печати по необходимости эти «подробности» заменяются точками. Во всяком случае для успеха нового выступления потребовалось заявление Н. И. Кульбина о том, что Маяковский на этот раз будет вести себя в стиле Louis XIV. «Король-Солнышко» выступил с докладом, в котором, несмотря на отвлеченное задание, пытался определенным образом осветить отношение футуризма к войне...
Отводя моральные вопросы в исключительную компетенцию «помощников присяжных поверенных», Маяковский тем не менее патетически перечислил жертвы, принесенные футуристами на алтарь отечества, хотя при такой конструкции футуристы оказываются просто рыцарями разрушения. Футуризм пытается «в наше» «зажиревшее ухо втиснуть нежное слово». В приложении к войне выражение «безумье и ужас» уже не запугает нас, и потому футуристы ломают и комкают язык, чтобы добиться первичной остроты впечатления. Однако, например, слово «железовут», в котором должны слышаться и лязг железа, и чье-то непобедимое притяжение, и ужас, последнего во всяком случае не вызывает, несмотря на все уверения Маяковского. Впрочем, это уже — дело нервов.
Стихотворения Маяковского, представляющие в звуковом отношении невыносимую какофонию, хороши тем, что не являются принадлежностью футуристической теории, — хороши своей острой и выпуклой образностью...
Эти живые места проблематически делают возможным добрососедские отношения футуристов с представителями других течений, как это осуществлено уже в недавно вышедшем сборнике «Стрелец».
К сожалению, Маяковский производит впечатление жестоко ушибленного критикой человека. На фоне его храбрящейся, эпатирующей наглости убедительно звучала искренняя и взволнованная речь «папы русского футуризма» Н. И. Кульбина. «Тонко-художественное общество», собравшееся в подвале, с равным жаром аплодировало и дерзаниям Маяковского, и остроумным словам Озаровского, с иронией предложившего Маяковскому звание «пушкинского стипендиата» («Голос жизни», 1915, № 10, 4 марта).
«Маяковский на этом вечере выступил не только как поэт, а как зачинатель
- 101 -
нового искусства, теоретик новой поэзии, обоснованию которой он посвятил специальный «доклад»...
Конечно, он не Верхарн, и не Уот Уитман, но он безусловно болен образами и видениями. А это — святая болезнь...
Как удивился бы Маяковский, если б знал, насколько он, уничтожающий Пушкина, сродни психологически неистовым романтикам первой эпохи романтизма» («Наши дни», 1915, № 1, 15 марта).
Во второй половине февраля вышел альманах «Стрелец» (№ 1) с отрывками из пролога и четвертой части поэмы «Облако в штанах».
В альманахе «Стрелец» футуристы и символисты впервые были напечатаны вместе: Маяковский, Хлебников, Каменский, Бурлюк, Крученых и Блок, Сологуб, Кузмин, Ремизов. Это обстоятельство широко отмечалось печатью.
«Но вот мы подходим к самому «Далай-Ламе» от футуризма, затмившему своей ярко огненной звездой (нахальство, — говорят одни, гениальность, — утверждают другие) Хлебникова, Крученых и Бурлюков, — к Владимиру Маяковскому. И мы читаем: «Облако в штанах», отрывок из трагедии... Безусловно, среди безкостной и бескровной лирики Д. Цензора, Я. Година, Г. Иванова, С. Городецкого и прочих конфектных дел мастеров, заполняющих «Огонек» и «Лукоморье», — стихотворение Вл. Маяковского высится как Монблан...
Дитя больного века, упадочник, Маяковский жаждет прикоснуться к земле, к реальности и обманывает себя, думая, что это достижимо при помощи резких, грубых слов; но, увы, идя по этому пути, он попадает в объятия того, что он больше всего ненавидит, — бессильного, словесного романтизма. И в этом зачаток намечающейся трагедии его творчества — пышного, многообещающего» («Наши дни», 1915, № 4).
25 февраля — выступление в артистическом подвале «Бродячая собака» на вечере, посвященном выходу альманаха «Стрелец».
На вечере после некоторых участников сборника и критиков выступил приглашенный футуристами А. М. Горький. (Это было его первое выступление после возвращения из эмиграции в Россию. Появлению Горького на этом вечере предшествовали встречи с ним Маяковского, Бурлюка и Каменского в Петрограде.)
«Чтобы понять некоторые черты «Стрельца», необходимо сказать несколько слов об этом знаменательном для русского футуризма собрании. Было три интересных момента в нем: пришествие к футуристам символистов, отзыв М. Горького и самооценка футуристов.
О пришествии символистов футуристы говорили скромно, как победители: вы, мол, смеялись над нами и вот пришли к нам и под общей кровлей творите свое дело, значит, футуризм получил признание. Тщетно пытался защитник символистов П. Е. Щеголев убедить собрание, что это участие Сологуба в «Стрельце» «является совершенно случайным». Молодая поэтесса М. Моравская подошла к вопросу с точки зрения здравого смысла и высказала ряд совершенно правильных мыслей... Символисты, — говорила она, — это старцы, полутрупы, отжившие люди. Они дряхлы, седы и во власти рамолисмента. Но им чрезвычайно не хочется показать, что они стары... На общение с футуристами эти молодящиеся старички смотрят как на омолаживающее средство. Вот почему они очутились не случайно в «Стрельце», а с обдуманным заранее намерением...
Но нужно отдать должное футуризму: он, гордясь пришествием к себе символистов, все же иронически относится к возможности благотворного влияния на себя такого общения. По крайней мере г. Маяковский, наидерзостнейший
- 102 -
футурист, презрительно заявил, говоря о возможном воздействии символистов на футуристов, что он не желает, чтобы ему «прививали мертвую ногу»...
Когда М. Горький, выслушав образцы самых талантливых поэтических произведений футуристов, сделался предметом их напряженного внимания, — все ждали от него решающего слова, — положение сделалось действительно любопытным» («Современный мир», № 3, 1915, 1 марта).
«Встреченный продолжительными аплодисментами собравшейся многочисленной публики, Горький с необычайной теплотой и подъемом произнес короткую речь о «молодом» в жизни, о ценности этого «молодого» и значении «активности».
Писатель вспоминал, что очень многое новое в литературе часто встречалось смешками и улыбочками. Это не значило, что то самое новое, встреченное иронически, было бы абсолютно худым...» («Биржевые ведомости», 1915, 26 февраля).
«Футуристы, — говорит он (Горький), — скрипки, хорошие скрипки, только жизнь еще не сыграла на них скорбных напевов. Талант у них, кажется, есть, — запоют еще хорошо. Над символистами в свое время смеялись и ругали их точно так же, а теперь они всеми признаны, в славе. Надо внимательнее и любовнее относиться к человеку и к труду человеческому, а творчество тоже труд. У футуристов есть одно бесспорное преимущество — молодость. Жизнь же принадлежит молодым, а не убелённым сединами».
Еще одно преимущество у футуристов, по мнению Горького. В нашей крови «неприятие мира», мы не активны, не умеем любить жизнь. У нас даже есть теории неприятия мира. А футуристы принимают жизнь целиком, с автомобилями, аэропланами. Приятие жизни — ценнейшее качество в глазах Горького. «Не нравится жизнь, сделайте другую, но мир принимайте, как футуристы». Много лишнего, ненужного у футуристов, они кричат, ругаются, но что же им делать, если их хватают за горло! Надо же отбиваться. Конечный вывод Максима Горького: «В футуристах все-таки что-то есть!» («День», 1915, 27 февраля)*.
Слова М. Горького были переданы газетами неточно и толковались на разные лады. Вскоре к Горькому обратилась редакция «Журнала журналов» с просьбой высказаться на эту тему. Горький написал небольшую статью, начинающуюся словами: «Русского футуризма нет» (см. апрель).
По воспоминаниям А. Н. Тихонова (Н. Сереброва), по окончании вечера Горький отозвался о Маяковском: «Зря разоряется по пустякам!.. Такой талантливый! Грубоват? Это от застенчивости. Знаю по себе. Надо бы с ним познакомиться поближе» («Красная новь», 1940, № 7—8)*.
По воспоминаниям М. В. Бабенчикова, через несколько дней после этого вечера Горький в редакции «Современника» вновь высоко отзывался о Маяковском («Летопись жизни и творчества А. М. Горького», вып. 2. М., 1958, с. 481).
Время знакомства Маяковского с Горьким до сих пор точно не установлено. По воспоминаниям М. Ф. Андреевой (1940), оно произошло летом 1914 года, когда А. М. Горький и М. Ф. Андреева жили в Мустамяках на вилле Ланг. Маяковский приехал днем, в то время как А. М. работал.
«— Вы что, к нему по делу приехали?
— Не знаю, как вам сказать. Должно быть, по делу... По всей вероятности, по делу. А в общем, просто мне его видеть хочется...»
До обеда, по предложению М. Ф. Андреевой, пошли собирать грибы.
«Когда мы вернулись домой, пришли все наши — стол у нас всегда был большой и многолюдный. Слышим: лестница скрипит, спускается Алексей Максимович. Очень было занятно смотреть, как волновался Маяковский... Алексей Максимович вошел, посмотрел на него: — А, здравствуйте! Вы кто — вы Владимир Маяковский? — Да. — Ну, отлично, чудесно, чудесно! Давайте обедать! Вы уже познакомились?
За обедом говорил больше Алексей Максимович, а Маяковский больше
- 103 -
слушал, и по тому, как он смотрел на Алексея Максимовича, и по тому, как Алексей Максимович на него посматривал, я твердо знала, что мое предположение о том, что они друг в друга влюбятся, правильно, — весьма ближайшее будущее показало, что это так и было.
...Такова была первая встреча Алексея Максимовича с Маяковским. Помню, Маяковский несколько раз к нам приезжал в Мустамяки. Очень часто он бывал у нас в Петербурге, на Кронверкском проспекте, когда мы еще жили на пятом этаже. Это было в 1915—1916 году.
...Алексей Максимович восхищался им, хотя беспокоила его немножко, если можно так выразиться, зычность поэзии Владимира Владимировича. Помнится, как-то он ему даже сказал: «Посмотрите, — вышли Вы на заре и сразу заорали, что есть силы-мочи. А хватит ли Вас, день-то велик, времени много?»
Про Маяковского много времени спустя он говорил также, что это чудесный лирический поэт, с прекрасным чувством, что хорошо у него выходит и тогда, когда он и не лирикой мысли высказывает»*.
26 февраля в журнале «Новый сатирикон» напечатано стихотворение «Гимн судье» (под заглавием «Судья»)*.
Это было первое стихотворение, напечатанное в «Новом сатириконе». Возможно, что до этого была еще неудачная попытка напечатать стихотворение «Вам!», к которому могут относиться строки из «Гимна судье»:
В бедном Перу стихи мои даже
в запрете под страхом пыток.13 марта приехал в Москву.
Этот приезд был отмечен Охранным отделением (в связи с перехваченным письмом Р. С. Иванова-Разумника, в котором упоминается Маяковский: «...я считаю несомненно талантливым Маяковского, и его «Облако в штанах», по-моему, сильная вещь...»).
Полиция установила, что Маяковский приехал из Петербурга в Москву 13 марта, остановился в доме Нирнзее по Б. Гнездниковскому пер., 4, кв. 317, «он художник, пишет картины и продает; прописан... до 15-го августа 1915 года. Более подробных сведений никаких не имеется»*.
19 марта в журнале «Новый сатирикон» напечатано стихотворение «Гимн ученому» (под заглавием «Ученый»).
«В 1915 году, когда Маяковский жил в Петрограде, в «Новом сатириконе» я иллюстрировал ряд стихов Маяковского — «Гимн судье», «Гимн взятке», «Гимн ученому», «Гимн здоровью». Мне было очень трудно. Я чувствовал, что Маяковского надо иллюстрировать как-то иначе, не так, как других поэтов. Не удавался рисунок «Гимн ученому», рисунок получался какой-то неубедительный. Маяковский долго смотрел на рисунок и сказал: «А вы спрячьте голову ученого в книгу, пусть с головой уйдет в книгу». Я так и сделал. И рисунок тематически очень выиграл, тема стихотворения была раскрыта» (А. Радаков, 1940)*.
20 марта в «Кине-журнале» (№ 5—6) напечатана статья «Война — доктор для больных предрассудками». Под псевдонимом Владимиров.
- 104 -
23 марта открытие выставки живописи «1915 год».
На выставке две работы Маяковского — «Самопортрет» и «Рулетка»*.
15 апреля в «Журнале журналов» (№ 1) напечатана статья М. Горького «О русском футуризме». Примечание редакции: «Ввиду путаницы, созданной газетными известиями о выступлении Максима Горького на вечере футуристов, редакция «Журнала журналов» обратилась к знаменитому писателю с просьбой выяснить его точку зрения».
«Русского футуризма нет. Есть просто Игорь Северянин, Маяковский, Бурлюк, В. Каменский. Среди них есть, несомненно, талантливые люди, которые в будущем, отбросив плевелы, вырастут в определенную величину. Они мало знают, мало видели, но они, несомненно, возьмутся за разум, начнут работать, учиться.
Их много ругают, и это, несомненно, огромная ошибка. Не ругать их нужно, к ним нужно просто тепло подойти, ибо даже в этом крике, в этой ругани есть хорошее: они молоды, у них нет застоя, они хотят нового, свежего слова, и это достоинство несомненное.
Достоинство еще в другом: искусство должно быть вынесено на улицу, в народ, в толпу, и это они делают, правда, очень уродливо, но это простить можно. Они молоды... молоды.
...И все они, этот хоровод галдящих, кричащих и именующих себя почему-то футуристами, сделают свое маленькое — а может, и большое! — дело, которое, очевидно, даст всходы. Пусть крик, пусть ругань, пусть угар, но только не молчание, мертвое, леденящее молчание.
Трудно сказать, во что они выльются, но хочется верить, что это будут новые, молодые, свежие голоса. Мы их ждем, мы их хотим.
Их породила сама жизнь, наши современные условия. Они не выкидыши, они вовремя рожденные ребята.
Я только недавно увидел их впервые живыми, настоящими, и, знаете, футуристы не так уже страшны, какими выдают себя и как разрисовывает их критика.
Вот возьмите для примера Маяковского — он молод, ему всего 20 лет, он криклив, необуздан, но у него, несомненно, где-то под спудом есть дарование. Ему надо работать, надо учиться, и он будет писать хорошие, настоящие стихи. Я читал его книжку стихов. Какое-то меня остановило. Оно написано настоящими словами...»*
18 апреля в «Кине-журнале» (№ 7—8) напечатана статья «На другой день после окончания победы». Под псевдонимом Владимиров.
В середине апреля выехал в Петроград.
19 апреля был в Народном доме на представлении оперы Мусоргского «Борис Годунов» с Ф. И. Шаляпиным в главной роли.
«Спектакль был устроен Горьким и Шаляпиным специально для рабочих... Маяковскому очень хотелось посмотреть, как будут рабочие принимать оперу и самого Шаляпина.
В антрактах мы толкались с ним в коридорах театра и подслушивали, что говорят о спектакле рабочие. Своего мнения он не высказывал. В последнем акте, когда Годунов умирал, Маяковский, сидевший рядом со мной, стал ерзать в кресле и украдкой сморкаться.
После окончания оперы он попросил познакомить его с Шаляпиным. Мы пошли за кулисы. Шаляпин, еще в гриме и царском одеянии, лежал глыбой в
- 105 -
кресле, вытянув вперед ноги в расшитых татарских сапогах. Из-под парика по жирному гриму быстро скатывались капельки пота. Он жадно курил.
Папироса в устах только что гениально умершего Годунова казалась кощунством. Маяковский не выдержал:
— Что вы делаете? Разве вам можно курить? — набросился он на Шаляпина. Тот понял это по-своему.
— Знаю, что вредно. Давно собираюсь бросить!» (А. Н. Тихонов (Н. Серебров), 1938).
16 мая в «Кине-журнале» (№ 9—10) напечатана статья «Кинематограф и газета как пути искусства». Под псевдонимом Владимиров.
В мае вышел альманах «Весеннее контрагентство муз» со стихотворениями Маяковского «Я и Наполеон», «Война объявлена» и «Мама и убитый немцами вечер».
Первую половину лета жил в Куоккале (под Петроградом).
«Выиграл 65 рублей. Уехал в Финляндию. Куоккала.
...Семизнакомая система (семипольная). Установил семь обедающих знакомств. В воскресенье «ем» Чуковского, понедельник — Евреинова и т. д. В четверг было хуже — ем репинские травки. Для футуриста ростом в сажень — это не дело.
Вечера шатаюсь пляжем. Пишу «Облако» (автобиография).
«Это продолжалось часов пять или шесть — ежедневно. Ежедневно он исхаживал по берегу моря 12—15 верст. Подошвы его стерлись от камней, нанковый синеватый костюм от морского ветра и солнца давно уже стал голубым, а он все не прекращал своей безумной ходьбы.
Так Владимир Маяковский писал первую свою поэму «Облако в штанах».
Дачники смотрели на него с явной опаской. Когда он захотел прикурить и кинулся с потухшим окурком к какому-то стоявшему на берегу джентльмену, тот в панике убежал от него.
...Начала поэмы тогда еще не было. Был только тот отрывок, где говорится о Северянине и Бурлюке. Этот отрывок Маяковский прочитал мне еще до приезда в Куоккалу, в Москве, на крыше Гнездниковского небоскреба, бывшего дома Нирензее.
Теперь этот отрывок разрастался в поэму. Каждый вечер, придумав новые строки, Маяковский приходил ко мне, или к Кульбину, или к художнику Пуни и делился своей новой продукцией. Иногда — в течение недели ему удавалось создать семь или восемь стихов, и тогда он жаловался, что у него —
Тихо барахтается в тине сердца
Глупая вобла воображения.Иногда какая-нибудь рифма отнимала у него целый день, но зато, записав сочиненное, он уже не менял ни строки. Записывал он большей частью на папиросных коробках...» (К. Чуковский, 1930)*
Ко времени пребывания в Куоккале относится ряд портретных зарисовок Маяковского в альбоме К. И. Чуковского («Чукоккала») — Л. К., Д. Шмидта, сестер Берсон, Д. Бурлюка, Г. Гнесина, К. Чуковского и три — И. Е. Репина1.
- 106 -
В июне — знакомство с художником И. Е. Репиным.
В дневнике писателя Б. Лазаревского, жившего на даче в Куоккале, есть запись от 21 июня:
«...после обеда я надумался пойти к Чуковскому... и встретил там «поэта» Маяковского и художника И. Е. Репина... Чуковский сначала читал воззвания каких-то украинских социал-демократов... Я предложил прочесть кое-что из Шевченко. Читали я и Чуковский. Репин искренне наслаждался... Затем началась «Маякоккала». Явление совсем новое. Это сплошное издевательство над красотой, над нежностью и над богом... Началась «Маякоккала» длинной поэмой нараспев. Сущность ее: ненависть и отрицание всего... Читал он нараспев. Кончил, спросил мнения; я сказал, что подавлен — и это была правда, что это очень серьезно, что это попытка включить в поэзию анархистские доктрины. Репин сказал, что ему очень мешает декламация — распев, и просил прочесть то же еще раз, но проще.
— Это crescendo не дает мне понять сущности.
Маяковский прочел еще раз, но под конец снова сбился на шамана-заклинателя. Затем он прочел поэму о повесившемся дирижере, о трубах, плюющих в морду медными плевками. Затем «Марию» — вещь, несомненно, глубоко трагическую — и еще что-то четвертое — самовлюбленное, где говорится, что он, Маяковский, поведет Наполеона на цепочке, как мопса... Репин отказался дать свое мнение, и видно было, что поражен... Я уже ничего не говорил, а только чувствовал усталость, точно долго стоял на улице, скверно вымощенной, по которой рысью ехали ломовики, — целый обоз. Если бы К. Р.1 услыхал эту поэзию, он снова лег бы в гроб»*.
В воспоминаниях К. Чуковского есть описание чтения Маяковским «Облака в штанах» на даче у Чуковского. Неожиданно появился Репин.
«Вот они оба очень любезно, но сухо здороваются, и Репин, присев к столу, просит, чтобы Маяковский продолжал свое чтение.
Маяковский начинает своего «Апостола» с первой строки. На лице у него — вызов и боевая готовность.
Я жду от Репина грома и молнии, но вдруг он произносит влюбленно:
— Браво, браво!
И начинает глядеть на Маяковского с возрастающей нежностью. И после каждой строфы повторяет:
— Вот так та́к! Вот так та́к!
«Тринадцатый апостол» дочитан до последней строки. Репин просит: «Еще». Маяковский читает и «Кофту фата», и отрывки из трагедии, и свое любимое «Нате!».
Репин восхищается все жарче. «Темперамент! — кричит он. — Какой темперамент!» И, к недоумению многих присутствующих, сравнивает Маяковского с Гоголем, с Мусоргским...
Репин все еще не в силах успокоиться и в конце концов говорит Маяковскому:
— Я хочу написать ваш портрет! Приходите ко мне в мастерскую.
Это было самое приятное, что мог сказать Репин любому из окружавших его. «Я напишу ваш портрет». Эта честь выпадала немногим. Репин в свое время наотрез отказался написать портрет Ф. М. Достоевского, о чем сам неоднократно вспоминал с сожалением. Я лично был свидетелем того, как он в течение нескольких лет уклонялся от писания портретов В. В. Розанова и Ивана Бунина.
На прощание Репин сказал Маяковскому:
— Уж вы на меня не сердитесь, но, честное слово, какой же вы, к чертям, футурист!..
Маяковский буркнул ему что-то сердитое, но через несколько дней, когда Репин пришел ко мне снова и увидел у меня рисунки Маяковского, он еще настойчивее высказал то же суждение.
- 107 -
Когда Маяковский пришел к Репину в «Пенаты», Репин снова расхвалил его рисунки и потом повторил свое:
— Я все же напишу ваш портрет!
— А я ваш! — отозвался Маяковский и быстро-быстро тут же в мастерской сделал с Репина несколько моментальных набросков, которые, несмотря на свой карикатурный характер, вызвали жаркое одобрение художника.
— Какое сходство!.. И какой (не сердитесь на меня) реализм!..
А портрета Маяковского Репин так и не написал. Приготовил широкий холст у себя в мастерской, выбрал подходящие кисти и краски и все повторял Маяковскому, что хочет изобразить его «вдохновенные волосы». В назначенный час Маяковский явился к нему (он был почти всегда пунктуален), но Репин, увидев его, вдруг вскрикнул страдальчески:
— Что вы наделали!.. о!
Оказалось, что Маяковский, идя на сеанс, нарочно зашел в парикмахерскую и обрил себе голову, чтобы и следа не осталось от тех «вдохновенных» волос, которые Репин считал наиболее характерной особенностью творческой личности.
— Я хотел изобразить вас народным трибуном, а вы...
И вместо большого холста Репин взял маленький и стал неохотно писать безволосую голову, приговаривая:
— Какая жалость! И что это вас угораздило!
Маяковский утешал его:
— Вырастут!» (К. Чуковский, 1940)*.
13 июня в «Кине-журнале» (№ 11—12) напечатана статья «Женщина, мода и кинемо». Под псевдонимом Владимиров.
18 июня в журнале «Новый сатирикон» напечатано стихотворение «Военно-морская любовь».
25 июня1.
2 июля в журнале «Новый сатирикон» напечатано стихотворение «Гимн здоровью».
В первых числах июля — поездка к А. М. Горькому в Мустамяки и чтение Горькому поэмы «Облако в штанах».
Сохранилась открытка Горького Маяковскому от 3 июля: «Буду рад видеть Вас. Если можно — приезжайте к часу, к завтраку. Всего доброго! А. Пешков».
«Поехал в Мустамяки. М. Горький. Читал ему части «Облака». Расчувствовавшийся Горький обплакал мне весь жилет. Расстроил стихами. Я чуть загордился (автобиография)2.
Об этой встрече Горький вспоминал в письме к И. Груздеву (в мае 1930 года, после смерти Маяковского):
«...Там он читал «Облако в штанах», «Флейта-позвоночник» — отрывки — и много различных лирических стихов. Стихи очень понравились мне, и читал он отлично, даже разрыдался, как женщина, чем весьма испугал и взволновал меня. Жаловался на то, что «человек делится горизонтально по диафрагме». Когда я
- 108 -
сказал ему, что — на мой взгляд — у него большое, хотя, наверное, очень тяжелое будущее, и что его талант потребует огромной работы, он угрюмо ответил: «Я хочу будущего сегодня», и еще: «Без радости — не надо мне будущего, а радости я не чувствую!» Вел он себя очень нервозно, очевидно, был глубоко расстроен... Он говорил как-то в два голоса, то — как чистейший лирик, то — резко сатирически. Чувствовалось, что он не знает себя и чего-то боится... Но — было ясно: человек своеобразно чувствующий, очень талантливый и — несчастный...»*
Самое раннее упоминание о чтении Маяковским «Облака в штанах» Горькому — в статье В. Хлебникова «Ляля на тигре» (1916): «Маяковский в неслыханной вещи «Облако в штанах» заставил плакать Горького». («Северный изборник». М. [Харьков], 1918).
По воспоминаниям А. Н. Тихонова, Горького «поразила в поэме богоборческая струя. Он цитировал стихи из «Облака в штанах» и говорил, что такого разговора с богом он никогда не читал, кроме как в книге Иова, и что господу богу от Маяковского «здорово влетело»...»*.
В воспоминаниях В. Шкловского: «Рассказывал мне потом Горький, как читал Маяковский в лесу отрывки поэмы. А поодаль пыжился воробей, отскакивал, подсматривал, удивлялся. Удивлялся и Горький»*.
Вероятно, тогда же Горький подарил Маяковскому экземпляр своего «Детства» с надписью: «Без слов, от души. Владимиру Владимировичу Маяковскому М. Горький»*.
Две поэмы, о которых упоминает Горький в письме, позже были подарены Маяковским Горькому с надписями: на «Облаке в штанах» Маяковский написал: «Алексею Максимовичу с любовью Вл. Маяковский», на «Флейте-позвоночник» — «Алексею Максимовичу с нежной любовью. Маяковский»*.
4 июля — выступление в Куоккале на «Белом вечере» с чтением стихотворений «Послушайте!» и «Вот так я сделался собакой».
«4 июля в Куоккале состоялся лит.-муз.-танцевальный вечер под странным «официальным» названием «Белый вечер»... Вступительное слово сказал маститый Репин.
...Выступление г. Маяковского многих... разочаровало. От него, как от «футуриста», ожидали какой-нибудь дикой выходки. Вместо того этот очень неуравновешенный, но, несомненно, обладающий недюжинным дарованием поэт прочел несколько стихотворений, очень своеобразных и колоритных, вовсе лишенных каких-либо специальных эксцессов. Пьесы Маяковского про собаку и про звезды — произведения прямо отличные, рельефные, очень индивидуальные, весьма любопытные в отношении ритмической и рифмической техники» («Театр и искусство», 1915, № 28).
В июне — начале июля Маяковский вел переговоры с редакцией «Нового сатирикона» об издании сборника стихов. Книга называлась «Для первого знакомства», была набрана, но в свет не вышла*.
В «Журнале журналов» сообщалось, что Маяковский «на днях выпускает новую книгу почти совсем уже «понятных» произведений. Предисловие к книге написал Корней Чуковский» (1915, № 12, июль).
9 июля в журнале «Новый сатирикон» напечатано стихотворение «Гимн критику».
Середина июля — поездка на несколько дней в Москву.
Во второй половине июля закончена поэма «Облако в штанах».
- 109 -
«Кто напечатает «Облако»? Где найти издателя для «Облака»?» — этот вопрос все чаще тревожил его, по мере того как поэма приближалась к концу.
...Маяковский в отчаянии строил самые безумные планы, но все они рушились один за другим. Помню, в Москве он повел меня в один буржуазнейший дом, к некоему Леону Г., где мы в течение целого вечера терпели свирепую скуку только оттого, что, как открыл он потом, этот Леон Г. намекнул ему смутно, что, пожалуй, издаст его «Облако».
Сначала все шло хорошо. Маяковский старался быть учтивым и кротким. Но к концу обеда Леон Г., чувствуя себя меценатом, стал расхваливать поэзы Северянина и рекомендовать Маяковскому, чтобы тот сочинил что-нибудь в изысканном северянинском стиле.
Маяковский громко поставил стакан и сказал, обращаясь ко мне:
— Извините, пожалуйста, К. И., что я привел вас сюда, в этот благоухающий...!
Через минуту мы были на улице. Остальные попытки тоже закончились крахом» (К. Чуковский, 1930)*.
15 июля в «Кине-журнале» (№ 13—14) напечатана статья «Озадаченные дачники». Под псевдонимом Владимиров.
16 июля в журнале «Новый сатирикон» напечатано стихотворение «Гимн обеду».
23 июля в журнале «Новый сатирикон» напечатано стихотворение «Теплое слово кое-каким порокам».
30 июля в журнале «Новый сатирикон» напечатано стихотворение «Вот так я сделался собакой» (с подзаголовком «Нам. Вам. Им»).
В конце июля — знакомство с Л. Ю. и О. М. Бриками.
«Радостнейшая дата. Июль 915-го года. Знакомлюсь с Л. Ю. и О. М. Бриками» (автобиография).
В одну из первых встреч чтение поэмы «Облако в штанах», которая к тому времени была закончена.
«Между двумя комнатами для экономии места была вынута дверь. Маяковский стоял, прислонившись спиной к дверной раме. Из внутреннего кармана пиджака он извлек небольшую тетрадку, заглянул в нее и сунул в тот же карман. Он задумался. Потом обвел глазами комнату, как огромную аудиторию, прочел пролог и спросил — не стихами, прозой — негромким, с тех пор незабываемым голосом:
— Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе.
Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда. Маяковский ни разу не переменил позы. Ни на кого не взглянул. Он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику, делал паузы между частями... О. М. спросил, где будет напечатана поэма и бурно возмутился, когда узнал, что никто не хочет печатать ее. А сколько стоит самим напечатать? Маяковский побежал в ближайшую типографию и узнал, что тысяча экземпляров обойдется (насколько помню) в 150 рублей, причем деньги не сразу, — можно в рассрочку. Осип Максимович вручил Маяковскому первый взнос и сказал, что остальное достанет. Маяковский унес рукопись в типографию» (Л. Брик, 1956)*.
- 110 -
6 августа в журнале «Новый сатирикон» напечатано стихотворение «Кое-что по поводу дирижера».
12 августа в «Журнале журналов» напечатана статья «О разных Маяковских» (в статье Маяковский привел ряд неопубликованных цитат из «Облака в штанах»)*.
13 августа в журнале «Новый сатирикон» напечатано стихотворение «Пустяк у Оки» (под инициалами «В. М.»).
20 августа в журнале «Новый сатирикон» напечатано стихотворение «Великолепные нелепости».
21 августа в письме из Петрограда к А. А., Л. В. и О. В. Маяковским писал:
«Здоров я ужасно. Живу в Петрограде. Стараюсь пока что наладить к зиме какую-нибудь денежную комбинацию...»
27 августа в журнале «Новый сатирикон», в номере, специально посвященном «взятке», напечатаны стихотворения «Гимн взятке» и «Внимательное отношение к взяточникам» (первое под инициалом «В.»).
3 сентября в журнале «Новый сатирикон» напечатано стихотворение «Чудовищные похороны».
В начале сентября Маяковский призван на военную службу.
Писатель Б. Лазаревский, живший в гостинице «Пале-Рояль», где жил в то время и Маяковский, записал в дневнике: «6 сентября. Заходил ко мне Маяковский. Завтра его берут в солдаты как ополченца 2-го разряда»*.
Маяковский был определен в Военно-автомобильную школу, в 1-ю запасную автомобильную роту. В числе «ратников 2 разряда, прибывших на службу от Петроградского уездного воинского начальника и подлежащих зачислению в списки роты и на все виды довольствия... с 16 сентября... № 579 Маяковский Владимир Владимиров» (приказ № 273, § 13 от 19 сентября 1915 г.)*.
Лазаревский отметил в дневнике в конце месяца (24-го): «Маяковский еще до сих пор в штатском, но мрачный, мрачный, между футуризмом и автомобильной ротой дистанция огромного размера».
В посвящении к поэме «Война и мир» говорится о дате: «8 октября, 1915 год. Даты времени, смотревшего в обряд посвящения меня в солдаты», — здесь, видимо, имеется в виду обряд присяги, к которой приводились новобранцы.
В автобиографии об этом событии рассказывается так:
«Призыв. Забрили. Теперь идти на фронт не хочу. Притворился чертежником. Ночью учусь у какого-то инженера чертить авто. С печатанием еще хуже. Солдатам запрещают». И дальше в главе «Солдатчина»: «Паршивейшее время. Рисую (изворачиваюсь) начальниковы портреты».
В письме к А. А., Л. В. и О. В. Маяковским, видимо, в середине сентября, Маяковский писал: «Только сейчас окончились мои мытарства по призыву, спешу вам написать и успокоить. Я призван и взят в Петроградскую автомобильную школу, где меня определили в чертежную, как умелого и опытного чертежника. Беспокоиться обо мне совершенно не следует. После работы в школе я могу вести все те занятия, какие вел и раньше. Адрес мой остается прежний... Пришлю свою «военную» карточку».
- 111 -
7 сентября — встреча с А. И. Куприным.
Знакомство произошло у писателя Б. Лазаревского, в гостинице «Пале-Рояль»: «Около девяти часов стук в дверь. Маяковский.
— Дайте три рубля.
Дал, но к себе не пустил, сказал, что у меня Куприн.
— А я хотел его увидеть.
— После увидите.
Около 11-ти Куприн вскочил. Куприну тоже захотелось увидеть Маяковского. Я вспомнил гнусную сцену в Куоккале, когда Маяковский кричал, что он не может читать «Ямы», что Куприн пишет, как присяжный поверенный и т. д. Точно Рейнеке-лис, вошел Маяковский и поздоровался с Куприным.
— А я думал, вы маленький и толстенький, — сказал Куприн.
Сразу друг другу и очень понравились... Куприн сказал, что первым футуристом был Пушкин. Маяковскому это не понравилось. Тогда Куприн продекламировал «На почтовой станции» Пушкина. Маяковскому понравилось. Я попросил Маяковского прочесть «Музыкантов», тоже понравилось, и еще больше... Куприну. Куприн почуял в Маяковском силу, а это главное. С каждым новым стихотворением Куприн радовался... Маяковский тоже влюбился в Куприна... Вероятно, Маяковский совсем другой, он даже начал подавать пальто Куприну, чем меня удивил...
Я успел еще послать С. А. Венгерову сведения о Маяковском. Делаю это для истории. Обязан делать...» (запись в дневнике)*.
В сентябре вышла отдельным изданием поэма «Облако в штанах» (П., тираж 1050 экз. Посвящение «Тебе, Лиля»).
«Облако вышло перистое. Цензура в него дула. Страниц шесть сплошных точек» (автобиография).
«Облако в штанах»... сначала называлось «Тринадцатый апостол». Когда я пришел с этим произведением в цензуру, то меня спросили: «Что вы, на каторгу захотели?» Я сказал, что ни в каком случае, что это ни в коем случае меня не устраивает. Тогда мне вычеркнули шесть страниц, в том числе и заглавие. Это — вопрос о том, откуда взялось заглавие. Меня спросили — как я могу соединить лирику и большую грубость. Тогда я сказал: «Хорошо, я буду, если хотите, как бешеный, если хотите, буду самым нежным, не мужчина, а облако в штанах». ...Люди почти не покупали ее, потому что главные потребители стихов были барышни и барыни, а они не могли покупать из-за заглавия» (выступление в Доме комсомола 25 марта 1930 г.)
«Облако в штанах»... считаю катехизисом сегодняшнего искусства.
«Долой вашу любовь», «долой ваше искусство», «долой ваш строй», «долой вашу религию» — четыре крика четырех частей» (предисловие к 2-му изданию в 1918 г.).
«Когда я спросила Маяковского, как он мог написать поэму об одной женщине (Марии), а посвятить ее другой (Лиле), он ответил, что, пока писалось «Облако», он увлекался несколькими женщинами, что среди них не одна Мария, что образ Марии в поэме меньше всего связан с одесской Марией и что в четвертой главе раньше было не Мария, а Сонка. Переделал он Сонку в Марию оттого, что хотел, чтобы образ женщины был собирательный, имя «Мария» оставлено им, как казавшееся ему наиболее женственным. Поэма эта никому не была обещана, и он чист перед собой, посвящая ее мне...
Помню, как затаив дыхание сто раз слушал «Облако» Хлебников и, получив только что вышедшую книгу, стал вписывать в свой экземпляр запрещенные царской цензурой места...» (Л. Брик, 1956)*.
«Цензурными вырезками превращенная в отрывки, притушенная, но и в этом виде огненная, вышла книга Маяковского «Облако в штанах». Из книги вырезано почти все, что являлось политическим credo русского футуризма, остались любовь, гнев, прославленная улица и новое мастерство формы. К форме поэмы Маяковского можно применить те слова, которые он говорит про себя.
- 112 -
У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!
Мир огромив мощью голоса,
иду — красивый, двадцатидвухлетний.В поэме тоже нет ни седых волос — старых рифм и размеров, ни старческой нежности прежней русской литературы — литературы бессильных людей. Поэма написана таким размером, свободным и закономерным, как ритм плача или брани... В новом мастерстве Маяковского улица, прежде лишенная искусства, нашла свое слово, свою форму. Сегодня мы у истоков великой реки. Не из окна смотрел поэт на улицу. Он считает себя ее сыном, а мы по сыну узнаем красоту матери, в лицо которой раньше смотреть не умели и боялись» (В. Шкловский. — Альманах «Взял». П., 1915).
«Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные». Мы ели пирожные, потому что нам не давали хлеба... Радуйтесь, кричите громче: у нас опять есть хлеб! Не доверяйте прислуге, пойдите сами, встаньте в очередь и купите книгу Маяковского «Облако в штанах». Бережней разрезайте страницы, чтобы, как голодный не теряет ни одной крошки, вы ни одной буквы не потеряли бы из этой книги-хлеба...
Наконец-то, «Мы каторжане города-лепрозория» дождались своего поэта-пророка» (О. Брик. — Альманах «Взял». П., 1915).
«Улица корчится безъязыкая,
Ей нечем кричать и разговаривать.Улица корчится, и этот странный Дон-Кихот обрек себя из любви к мельчайшей пылинке живого на корчи и муку.
Мучится и корчится в каком-то исступленном сладострастии исступленный любовник Жизни, нежный и ревнивый любовник, наглый и дерзкий хулитель неба, восставший на него за муку любовницы своей...
«Облако в штанах» — блестящая книга, блестящих, великолепных неожиданностей. Недостатки? О, их много, без конца, но не о них говорить. Ибо самое главное в этой книге — угроза ее, — угроза стать частью нашего взыскующего духа, так как поистине она — кровавые лоскутки сердца современности» (В. Ховин. — «Очарованный странник». Альманах зимний. П., 1915).
«Маяковский никогда не был фальсификатором. Улицу не смешивал с шантаном, чернь отличал от черни просвещенной, в кармане прятал кастет и пренебрегал Северянином, как бродяга — сутенером...
Улица Вл. Маяковского «безъязыкая, которой нечем кричать и разговаривать», его площадь, которую «испешеходили, чахотки площе», часы, которые падают, «как с плахи голова казненного» — все, мертвое и покорное, попираемое ногами, имеет свою высокую, скрытую ценность.
Мельчайшая пылинка живого
Ценнее всего, что я сделаю и сделал...Камень, железо и асфальт гнутся и стонут в стихах Маяковского. Через толщу тротуаров, из-под каменных гор приходит его гнев, его месть, его жажда освобождения.
«Крикогубый Заратустра», поэт, которым воспеты «мужчины, залежанные, как больница, и женщины, истрепанные, как пословица», Маяковский по-своему молится величайшему богу человечности.
...Люди,
И те, что обидели,
Вы мне всего дороже, ближе.
Видели,
Как собака бьющую руку лижет?Он, «обсмеянный у сегодняшнего племени, как длинный скабрезный анекдот», видит «идущего через горы времени, которого не видит никто».
- 113 -
Видит Поэта, и для него, Грядущего, отдает свою душу, чтобы она, окровавленная, стала «как знамя»...» (Л. Храповицкий (Л. Рейснер). — «Рудин». П., 1916, № 7, март)*.
«Веришь ему, ибо у него — «пожар сердца». И только вполне понятная экономия цитат не позволяет мне привести целое множество их, доказывающее большие изобразительные средства автора. И надо сознаться, что редко можно встретить такие полные, выпуклые, огромные образы, которыми превосходно мыслит поэт... «Кровью сердца дорогу радуя». Маяковский идет к малым, к обиженным и безъязыким. Это резко отмежевывает его от всех наших пишущих современников, с унылым задором тянущих несколько элементарных нот уже достаточно потускневшего и захватанного индивидуализма. Большие поэты давно уходят вперед, осуществляя моменты новой этики. Кто знает, может быть, и в самом деле русская поэзия делает новый шаг, и любовь, «только любовь» ко всему сущему и всегда страдающему сделается основой поэтических достижений.
...Вот те мысли, которые возбудила во мне эта сильная, прекрасная в своей искренности книга В. Маяковского. И я думаю, что не буду голословным, назвав автора ее настоящим и сильным поэтом» (С. Буданцев. — «Млечный путь», 1916, № 1).
«Крик отчаяния, ужас «каторжанина города», у которого «пожар сердца», который «прекрасно болен», которого задавили желтые стены каменных громад и которому страшно, до сумасшествия страшно в этом страшном городе в этот исступленный год... И от боли, от невыносимой муки — ненависть, отточенная, «нахальная и едкая»... Даже бунт, даже мятеж — с отчаянья. Дикая, нелепая, жестокая книга! И когда в футуризме окончательно ликвидируется скандал, — тогда уйдут те недостатки и неприятности, которых много в трагических стихах г. Маяковского. Ведь настоящий, подлинный трагизм его стихов от ненужных и неумных иногда пустяков превращается в трагикомизм» (Н. Венгров. — «Летопись». П., 1915, декабрь).
«...Что же другое, как не «Облако в штанах» может быть названо самою современною по своей остроте и самою острою по своей современности книгой, в чем другом, как не в ней, так ярко и так самоуверенно в своей победной мощи предстал лик зарождающейся новой эры земли.
Ведь уже одним тем, что большинство футуристической молодежи, да и не только молодежи, но и людей, печатавшихся и раньше, имеющих имя, подражает, тянется по мере сил за Маяковским... А разве не показатель доброкачественности книги восторженный тон рецензий, какие только о ней были, тем более что эти похвалы идут совсем не из одного лагеря. Странно, однако, что увлечение и тех и других вызвано не одним и тем же.
Критики Маяковского, по крайней мере, большинство, восторгалась молодостью, жизненностью, здоровьем книги, приветствовали сильную безболезненную молодость, идущую на смену неврастенической дряблости декадентства.
Все это, конечно, так, и все это определенно не плохо, но поэт, как поэт, в Маяковском не совсем уже заурядная величина. Поэты же пленились в Маяковском сжатостью его образов, лаконической аграмматичностью его периодов, простой каждодневностью его словесного обихода, словом, всем, «что есть в Маяковском, и в чем есть Маяковский» (К. Большаков. — «Второй сборник Центрифуги»,1915).
«Футуристов упрекали в том, что за ними нет больших вещей, что их Победное Шествие — только буффонада. Помним (мы ничего не забываем), как один рассерженный шумом старичок взывал, пытаясь сохранить злобнокровие: «Что вы нам на дудочке посвистываете. Вы покажите, что умеете играть на органе!» (До его простуженных символической непогодой ушей гимны будущего доносились тогда слабым свистом свирели.) Но появляется уже вторая большая трагедия В. В. Маяковского, а критики потеряли язык (или стерли кожу с него, подлизываясь к пиршеству Госпожи Войны). И что могли бы сказать они им, высунутым от бешеной погони за вчерашним газетным днем. И Вы, критики, почтенные забвением журналов, аристократы глупостей, недавние исследователи
- 114 -
могил, обросшие, как ногти на мертвецах, на славе пришедшего, подошли бы Вы своим «метром» измерить стихи Живого Поэта? Разве Вы представите точно размер земной оси, качающейся масштабом в его голосе? И Вы, неспособные ученики Запада (над вами же поднят Западом нынче огромный кол), как побледнели бы Вы, попав в мир гипертрофированных образов, изменяющих ежесекундно величину своих мыслей внезапно вырастающих уличных слов» (Н. Асеев. — Альманах «Пета», 1916).
«По-видимому, серьезно работает и на пути к некоторым достижениям Вл. Маяковский. Недавно вышедшая его «трагедия», рассмешившая всех своим экстравагантным и неумным названием, несмотря на грубость, сомнительный вкус и ляпсусы, все же ярка и интересна» (Г. Иванов. — «Аполлон», 1916, № 1).
17 сентября в «Кине-журнале» (№ 17—18) напечатана статья «Кинематограф и искусство недавнего прошлого». Под псевдонимом Владиміров.
17 сентября в журнале «Новый сатирикон» напечатано стихотворение «Мое к этому отношение».
20 октября писал Л. В. Маяковской:
«Милая Люда, ты в письме спрашивала меня, не нужны ли мне деньги. К сожалению, сейчас нужны и очень. Мне сейчас себе приходится покупать форменную одежду, делаю я это на свои деньги. Так нужно. Поэтому пока что запутался изрядно. Исходя из оного, обращаюсь к тебе с громадной просьбой: пришли мне рублей 25—30. Если такую сумму тебе трудно, то сколько можешь. Извиняюсь за просьбу страшно, но ничего не поделаешь. В дальнейшем, очевидно, будет хорошо».
9 ноября писал А. А. Маяковской:
«Дорогая мамочка, у меня к Вам большущая просьба. Выкупите и пришлите мне зимнее пальто и, если можно, одну смену теплого белья и несколько платков. Если это Вам не очень трудно, то, пожалуйста, сделайте».
Осенью написана поэма «Флейта-позвоночник» (первоначальное заглавие «Стихи ей»).
Ноябрь1.
Начало работы над поэмой «Война и мир» (в конце 1915 года была написана третья часть поэмы).
1 декабря — доклад Маяковского о футуризме для друзей на
- 115 -
квартире художницы Н. Любавиной. На вечере присутствовал А. М. Горький. Маяковский прочел поэму «Флейта-позвоночник».
«Маяковский несколько дней готовился, ходил, «размозолев от брожения», и записывал доклад как стихи. Народу собралось человек тридцать, расселись. Маяковский ждал в соседней комнате, как за кулисами. Все затихло, и перед публикой появился оратор. Он стал в позу и произнес слишком громко: «Милостивые государи и милостивые государыни». Все улыбнулись. Маяковский выкрикнул несколько громящих фраз, чуть не заплакал и ушел из комнаты. Сгоряча он не рассчитал, что соберутся друзья, что орать не на кого и не за что, что придется делать доклад в небольшой комнате, а не агитировать на площади. Его успокаивали, утешали, поили чаем» (Л. Брик, 1934)*.
М. Горький описывает этот эпизод так: «...он глухо, торопливо и невнятно произнес несколько строк, махнул рукой, круто повернулся [и скрылся], исчез в соседней комнате, притворив за собой дверь. [Решили]. Сказали, что он сконфузился... По рассказам Маяковский изображался человеком, который любит конфузить других, и было приятно, что рассказы оказались неверными» (незаконченный набросок)*.
«Алексей Максимович за последнее время носится с Вл. Маяковским. Он его считает талантливым, крупным поэтом. Восхищается его стихотворением «Флейта-позвоночник». «Представьте себе, что действительно флейта и в то же самое время именно позвоночника». Говорит о чудовищном размахе Маяковского, о том, что у последнего свое лицо. «Собственно говоря, никакого футуризма нет, а есть только Вл. Маяковский. Поэт, большой поэт». Но, восторгаясь им, Ал. Макс. отмечает и отрицательные стороны последнего. «Маяковский хулиган. Хулиган от застенчивости. Представьте себе, что это так. Он болезненно чуток, самолюбив, а потому и хочет прикрыться своими дикими выходками» (запись в дневнике Б. Юрковского от начала 1916 г.)*.
4 декабря военная цензура разрешила к печати отдельным изданием поэму «Флейта-позвоночник». Цензор выкинул из поэмы ряд строк и отдельные слова*.
В декабре вышел альманах «Взял. Барабан футуристов» с передовой программной статьей Маяковского «Капля дегтя», первой частью поэмы «Флейта-позвоночник» и стихотворением «Вам!» (под заглавием «Вам, которые в тылу»).
«Стали собирать первый номер журнала. Имя ему дали сразу «Взял». Володя давно уже жаждал назвать кого-нибудь этим именем: сына или собаку, назвал
- 116 -
журнал. В журнал вошли — Маяковский, Хлебников, Брик, Пастернак, Асеев, Шкловский. Ося печатался в первый раз, и тогда же определился его стиль — простой и очень резкий. Философов прочел и изрек: «Единственный опытный журналист у вас, конечно, Брик»... Обложку на журнале сделали из грубой оберточной бумаги, а слово «Взял» напечатали афишными буквами. При печатании деревянные афишные буквы царапались о кусочки дерева в оберточной бумаге, и чуть ли на сотом уже экземпляре буквы стали получаться пестрые и серые, а под конец и совсем еле заметные. Пришлось от руки, кисточкой, закрашивать весь тираж» (Л. Брик, 1934)*.
В недатированном письме (ноябрь — декабрь 1915 г.) Хлебников сообщал Н. Асееву:
«Взял» в печати с субботы... Маяковский весел, занят писанием от руки крохотной книжки с красными заглавными буквами... Я радуюсь за «Взял». II сборник будет зваться «Еще взял» (!)»*.
Хлебников писал в «Предложениях», помещенных в альманахе «Взял»:
«Учредить для вечной непрекращающейся войны между желающими всех стран особый пустынный остров, например, Исландию (прекрасная смерть)... В обыкновенных войнах пользоваться сонным оружием (сонными пулями)».
«Футуризм умер», — заявил единственный талантливый его представитель Маяковский1, но при этом делает такие оговорки, которые оправдывают нашу прежнюю интуитивную ненависть к футуризму» (З. Н. Гиппиус. — «Утро России», 1916, 2 апреля).
В декабре под редакцией А. М. Горького начал выходить журнал «Летопись» (1-я книга без указания номера). Маяковский был приглашен Горьким в число постоянных сотрудников журнала.
«При редакции образовалось нечто вроде литературной студии... Постоянными участниками этих диспутов были Лариса Рейснер, В. Полонский, В. Маяковский, В. Шкловский, М. Левидов и многие другие из молодняка, группировавшегося вокруг «Летописи» (П. Сурожский, 1928)*.
31 декабря — встреча Нового года на квартире Л. Ю. и О. М. Бриков.
«...Под Новый год у Лили устроили «футуристическую елку»: разубранную елочку подвесили под потолок, головой вниз, как люстру, стены закрыли белыми простынями, горели свечи, приклеенные к детским круглым щитам, а мы все разоделись и загримировались так, чтобы не быть на самих себя похожими. На Володе, кажется, было какое-то апашеского вида красное кашне, на Шкловском матросская блуза. В столовой было еще тесней, чем в комнате с роялем, гости сидели вокруг стола, прижатые к стене... Были тут Давид Бурлюк с лорнетом, Велимир Хлебников, сутулый и бледный, похожий, как говорил Шкловский, на
- 117 -
большую больную птицу, синеглазый Василий Каменский, Кузмин и Юркун и много другого народа» (Эльза Триоле, 1956).
«Место действия — Жуковская, 7. Квартира в три комнаты и коридор. Эта квартира вобрала в себя больше горя, вдохновения, упреков, ссор, воспоминаний, чем Ясная Поляна... У меня грим был комический — я одет был матросом и губы были намазаны и приблизительно выглядел я любовником негритянок.
Из всех речей я помню только речь Василия Каменского. Его пиджак был обшит широкой полосой цветной материи. Одна бровь была сделана выше другой и черта уходила на лоб.
...В этом гриме, над роем колеблющихся желтых огней, говорил он человеческим голосом.
— Да будет проклята война.
Или проще говорил, человечней.
— Пусть кончится война, которую мы ненавидим, нам стыдно, что мы держались за хвост лошади генерала Скобелева» (В. Шкловский, 1931)*. О Маяковском этого времени Шкловский вспоминал: «Увлечение войною у Маяковского было не больше пяти дней. Увлечение зрительное. Увлечение войною как катастрофой» (там же).
Зимой 1915—1916 года — знакомство с В. Э. Мейерхольдом.
Режиссер А. В. Смирнова, участница петербургской студии Вс. Мейерхольда, рассказывает:
«По просьбе одной из студиек Мейерхольд разрешил привести Маяковского. В то время только что вышла поэма «Облако в штанах» — маленькая книжка в желтой обложке. Придя в студию, Маяковский захватил с собой стопку экземпляров этой книжки... Все мы во главе с Мейерхольдом расселись на стульях, расставленных полукругом против эстрады, а для Маяковского тут же был приготовлен столик. Столиком Маяковский пренебрег...
Первые слова этой речи я хорошо запомнила: «Почему-то, когда тебе дают пощечину или тебя бьют, — всегда спрашиваешь: «Какое вы имеете право?» — словно для того, чтобы кого-нибудь ударить, надо получить разрешение!»
...Маяковский прочел нам «Флейту-позвоночник» (он как раз в это время заканчивал ее), потом «Облако в штанах»... Вел он себя дружелюбно, был весел, остроумен, но и застенчив одновременно, а по отношению к Мейерхольду держался почтительно. ...Он каждому подарил по экземпляру «Облака в штанах» с автографом. Размашисто написав что-то карандашом на книжке, он поднес ее Мейерхольду, а тот прочел написанное и быстро сунул в карман. Когда Маяковский распрощался и ушел... Мейерхольд вынул из кармана книжку и показал мне надпись, сделанную Маяковским: «Королю театров от короля поэтов», — а потом снова спрятал книжку в карман» («Встречи с Мейерхольдом», 1967)*.
СноскиСноски к стр. 98
1 5 февраля выступил в «Обществе свободной эстетики». (Ред.)
2 11 февраля в «Бродячей собаке» состоялся «Вечер пяти»: поэтов Д. Бурлюка, В. Каменского, Игоря Северянина и художников С. Судейкина и А. Радакова. Маяковский выступил сверх программы — подробнее об этом вечере см. в работе Р. Д. Тименчика и А. Е. Парниса «Программы «Бродячей собаки». — «Памятники культуры. Новые открытия». Л., 1984. (Ред.)
Сноски к стр. 105
1 Несколько раньше, в апреле — мае в Москве Маяковский сделал три зарисовки К. Чуковского.
Сноски к стр. 106
1 К. Р. — великий князь К. К. Романов, поэт и драматург.
Сноски к стр. 107
1 25 июня — встреча с поэтом М. А. Кузминым на квартире у С. Ю. Судейкина (близ Марсова поля). В альбоме Судейкина сохранился экспромт: «Приятно марсовым вечером пить кузминской речи ром. 25 июня. В. Маяковский» (ЦГАЛИ, ф. 947). См. также дневниковую запись Кузмина, помеченную этим числом: «У Судейкина были Кульбин, Бабенчиков, зашедший ... Маяковский...» (ЦГАЛИ, ф. 232, оп. 1, ед. хр. 56, л. 826). (Ред.)
2 Ср. в дневниковой записи Б. Лазаревского: «Маяковский показывал письмо Горького, которым он приглашает его завтра на завтрак» (ИРЛИ). (Ред.)
Сноски к стр. 114
1 К ноябрю относит мемуарист выступление Маяковского на «среде» в редакции «Нового журнала для всех» (Эртелев пер.). «Небольшая и узкая комната, где обычно происходила читка стихов, комната, со стен которой глядели рисунки Льва Бруни, Натана Альтмана и композиции Татлина, и на этот раз гостеприимно вмещала поэтов и прозаиков самых различных мировоззрений. Здесь были: маститый М. А. Кузмин... Всеволод Курдюмов, Рюрик Ивнев, О. Мандельштам, Н. Венгров, О. Брик, Е. Низен, М. Моравская и многие другие. После патетической декларации А. А. Мгеброва и Виктории Чекан, после того как жеманный Георгий Иванов прошепелявил свои стихи о веселой труппе бродячих гимнастов, после торжественной меди Осипа Мандельштама и старинной мудрости Кузмина — у круглой печки в углу комнаты вырос большой, мускулистый и напряженный человек, самая внешность которого была поражающим контрастом женственному облику типичных представителей литературно-буржуазной богемы. Это был Маяковский. Окружив себя облаком табачного дыма, он начал читать «Флейту-позвоночник», затем стихи о войне и, наконец, «Облако в штанах». Кто слышал Маяковского, тот знает, как он читал. Его читка несомненно будет предметом изучения. Но надо было слышать его тогда, когда за стенами еще корчилась военная и предреволюционная «улица безъязыкая», еще не умевшая «кричать и разговаривать», надо было слышать Маяковского тогда, когда все трибуны и эстрады были для него закрыты, чтобы ощутить и оценить все то внутреннее пламя, которым горело каждое прочитанное им слово его стихов. Мне помнится торжественное молчание, охватившее аудиторию после этого чтения» (Оксенов Инн. Маяковский в дореволюционной литературе. — «Ленинград», 1931, № 4, с. 96). (Ред.)
Сноски к стр. 116
1 См. статью «Капля дегтя», впервые напечатанную в альманахе «Взял». (Ред.)