864

ПРИМЕЧАНИЯ

ПОЭЗИЯ, ОРАТОРСКАЯ ПРОЗА, НАДПИСИ (1732—1764)

1734

1

Печатается по первой посмертной публикации академика Н. Я. Озерецковского (Путешествия академика Ивана Лепехина, ч. IV. В 1772 году. СПб., 1805, стр. 303) с указанием в сносках вариантов по второй публикации в книге С. К. Смирнова «История Московской славяно-греко-латинской академии» (М., 1855, стр. 250—251).

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Путешествия академика Ивана Лепехина, ч. IV. В 1772 году. СПб., 1805, стр. 303.

Датируется предположительно 1732—1734 гг. Публикуемые стихи, написанные Ломоносовым в период пребывания в Московской славяно-греко-латинской академии, были сочинены, вероятнее всего, в те годы, когда он, находясь в средних классах, проходил «пиитику» и упражнялся в русском и латинском стихотворстве. По словам историка, глубоко изучившего ученический быт того времени, «ученик с этих классов имел возможность заявлять свою ученость даже вне школы своими виршами и орациями» (М. Линчевский. Педагогия древних братских школ и преимущественно древней Киевской академии. «Труды Киевской духовной академии», 1870, август, стр. 463). В средние классы Ломоносов, по сведениям одного из первых его биографов, М. И. Веревкина, изучавшего «архив Заиконоспасского монастыря», перешел в 1732 г., а в высшие классы был переведен в 1734 г. (Соч. 1784, ч. I, стр. VI; ср. «Ломоносов», II, стр. 21). Правильность предлагаемой датировки подтверждается тем, что в 1732 г. учителем русского и латинского стихосложения в классе пиитики был назначен Ф. Кветницкий (С. Смирнов, ук. соч., стр. 218), давший оценку публикуемым стихам Ломоносова (см. ниже).

865

Первым публикатором этих стихов был академик Н. Я. Озерецковский, получивший их на родине Ломоносова 31 июля 1788 г. от местного жителя Степана Кочнева (Путешествия академика Ивана Лепехина, ч. IV, стр. 303). Вторично и, судя по разночтениям, с другого, может быть, оригинала напечатал их в 1855 г., как указано выше, историк и ректор Московской духовной академии С. К. Смирнов, располагавший материалами ее архива. Чьей рукой написаны были оригиналы, которыми пользовались эти два публикатора, мы не знаем.

Публикуемые стихи являются первым известным нам поэтическим опытом Ломоносова. В публикации Н. Я. Озерецковского им предшествует следующее маловразумительное пояснение: «Сочинение г. Ломоносова в Московской академии за учиненный им школьный проступок. Calculus dictus». Можно сказать с уверенностью, что автором этих туманных строк был не Озерецковский, превосходно владевший русским литературным языком и выражавшийся точно и ясно. Формула «Сочинение... за... проступок» по меньшей мере неясна. Значит ли это, что Ломоносову в наказание за проступок было предписано сочинить русские стихи или же что в стихах аллегорически описан этот проступок, решить трудно. Что же касается латинских слов «Calculus dictus» («calculus» — в прямом значении «камешек», а в переносном — «счет», «расчет»; «dictus» — «сказанный»), то на этот счет имеется такое сообщение: «Калькулюс — выдумка иезуитской педагогии, заимствованная нашей [Киевской] Академией, имел назначение заставить учеников волею или неволею изучить в совершенстве латинский язык, для чего положено было школьным уставом каждому ученику говорить по-латыни как в классе, так и вне класса. Ученику, начиная с класса Грамматики, говорившему не по-латыни или сказавшему какую-нибудь фразу хотя и по-латыни, но против грамматики, или же произнесшему наконец какое-либо неприличное слово, такому ученику вешали на шею калькулюс. Провинившийся, заметив ту же или другую неисправность в своем товарище, имел право передавать калькулюс сему последнему. У какого ученика переночевал калькулюс, того наказывали» (М. Линчевский, ук. соч., стр. 462). Калькулюсом назывался «узенький, столпцеватый бумажный сверток, вложенный в небольшой футляр» (В. Аскоченский. Киев с древнейшим его училищем, Академиею, ч. I. Киев, 1856, стр. 144). По совершенно справедливому предположению Г. А. Воскресенского, калькулюс был, по-видимому, в ходу и в Московской академии, где почти весь педагогический персонал состоял из бывших воспитанников Киевской академии (Годичный акт в Московской духовной академии 1 октября 1890 г. М., 1890, стр. 19). Таким образом, смысл слов «Calculus dictus» понятен: публикуемые стихи имели бесспорно связь с каким-то ученическим проступком Ломоносова, но какова была эта связь и в чем именно заключался проступок, остается все-таки неясным.

866

Публикуемые стихи носят шуточный, несомненно аллегорический характер и приводят на память весьма известное признание Ломоносова, которое находим в одном из писем, написанных им уже в зрелом возрасте: «Обучаясь в Спасских школах [т. е. в Московской славяно-греко-латинской академии], имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, которые в тогдашние лета почти непреодоленную силу имели» (1753 г.; т. X наст. изд., письмо 28).

В этих ученических стихах, еще чисто силлабических и засоренных не соответствующими их жанру славянизмами («егда», «ясти», «бо»), еще нельзя распознать будущего автора торжественных и глубокомысленных од, основоположника тонического стихосложения и блюстителя «чистоты штиля», но в смысле простоты и легкости эти стихи выгодно отличаются от современных им, сходных по форме стихов Тредиаковского. Это оценил, видимо, и учитель Ломоносова Ф. Кветницкий: на листке с его стихами Кветницкий написал: «Pulchre» («Прекрасно»).

Существуют сведения, что Ломоносов, учась в Московской академии, писал «небольшие стихи» и на латинском языке и что, перебравшись в 1735 г. из Москвы в Петербург, продолжал перед отъездом за границу упражняться «в стихотворении» (Соч. 1784, ч. I, стр. VI—VII). Однако никаких других, относящихся к этому времени поэтических произведений Ломоносова, кроме публикуемого, пока не отыскано.

¹ Туясок — цилиндрический сосуд из бересты с деревянными дном и крышкой; сельские жители наших северных областей пользуются и по настоящее время туясками для переноски жидкостей — молока, кваса, браги и т. п., иногда и меда. Заглавие «Стихи на туясок» довольно загадочно. Не назван ли в данном случае туяском тот самый «небольшой футляр» для калькулюса, о котором говорит В. Аскоченский?

1738

2

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 20, оп. 3, № 37, лл. 1—2 об.).

Впервые напечатано (в одном экземпляре), без указания места и года издания, в декабре 1854 г. отдельным изданием, которое было поднесено Академией наук Московскому университету в день столетнего его юбилея, 12 января 1855 г.

Датируется предположительно 1738 г., не позднее октября 15, по помеченному этим числом репорту Ломоносова, при котором представлен был в Академию наук публикуемый перевод (т. X наст. изд., документ 502).

867

Ломоносову при отправке его за границу было вменено в обязанность обучаться там не только «наукам», но и «языкам» и присылать в Академию отчеты о своих занятиях, а «также и нечто из своих трудов в свидетельство прилежания» (ААН, ф. 20, оп. 3, № 57, л. 2). Одним из таких «свидетельств прилежания» явился публикуемый перевод, посланный Ломоносовым в Академию на исходе второго года пребывания за границей. Чтобы показать свои успехи и в «науках» и в «языках», Ломоносов, не знавший до отъезда из Петербурга новых языков, написал свой очередной отчет о занятиях по-немецки, приложив к нему «физический специмен», написанный по-латыни (т. I наст. изд., стр. 5—21, 539—542), и перевод оды Фенелона, который должен был свидетельствовать о том, что Ломоносов овладел и французским языком и что он совершенствует вместе с тем и свою русскую литературную речь.

Ода написана Ломоносовым каллиграфически на двойном писчем листе, все четыре страницы которого разделены пополам проведенной по линейке продольной чертой: на левой стороне французский оригинал, на правой en regard — русский перевод.

Переведенная Ломоносовым ода написана Ф. Фенелоном в 1681 г., а впервые опубликована уже после его смерти, в 1717 г. Ломоносов, как это весьма убедительно доказано М. И. Сухомлиновым, пользовался одним из последующих ее изданий, выпущенным в Роттердаме в 1725 г. и купленным Ломоносовым в Германии, по-видимому, в 1738 г. (Акад. изд., т. I, стр. 5—8 втор. паг.; ср. также т. X наст. изд., документ 502 и примечания к нему).

Выбор для перевода именно данной оды был подсказан, вероятно, тем, что она была в те годы весьма популярна не только во Франции, но и за ее пределами и считалась одним из образцовых произведений французской поэзии. Так аттестовали, должно быть, эту оду и те немецкие преподаватели, под руководством которых Ломоносов изучал французский язык. Нельзя не учесть, впрочем, и того обстоятельства, что, судя по некоторым стихотворным фрагментам, введенным Ломоносовым в «Письмо о правилах российского стихотворства» (1739 г.; см. ниже, стихотворения 5—20; ср. т. VII наст. изд., стр. 11, 14 и 17), его поэтическое внимание привлекала в те годы пейзажная лирика вообще и, в частности, та восходящая к античности идиллическая тема о безмятежной жизни в тесном общении с природой, разработке которой посвящена ода Фенелова. Стоит отметить, что Фенелон писал ее в том самом почти возрасте, какого достиг и Ломоносов к тому времени, когда занялся ее переводом.

В этом первом, насколько мы знаем, ответственном опыте поэтического перевода Ломоносов, несмотря на всю свою тогдашнюю неискушенность в этом деле, сумел проявить уже до некоторой степени те качества, которые стали впоследствии столь характерны для него как для переводчика: его

868

перевод замечательно точен, причем эта точность заключается не в раболепной передаче внешней словесной ткани иноязычного подлинника, а в том, что сохранены по возможности все образы подлинника во всей их внутренней взаимосвязи и с безупречной верностью воспроизведен весь строй мыслей и чувств переводимого автора. Некоторые стихи поражают своей исключительной для начинающего переводчика близостью к оригиналу. Например:

	...Et que les Zephirs agitent, Bergers et troupeaux invitent A dormir au bruit des eaux.	Зе́фир древ верьхи качает, С пастухами призывает Спать стада при шуме вод.
Или:
	Semblables aux monts de Thrace Qu’un Géant audacieux Sur les autres monts entasse Pour escalader les Cieux,..	Вы горам Фракийским равны, Клал одну что на другу Исполин, отвагой славный, Чтоб взотти небес к верьху.
Или:
	Là pour couronner ma vie La main d’une Parque amie Filera mon dernier jour.	Парка жизнь мою скончает Мирно здесь и увенчает, День последней допрядёт.

Приступив к изучению французского языка сравнительно недавно (с мая 1737 г.; см. т. X наст. изд., документ 500) и не слыша вокруг себя живой французской речи, Ломоносов тем не менее вполне правильно и очень глубоко понял французский текст: смысловых ошибок в его переводе нет или почти нет. Еще удивительнее та необыкновенная находчивость и разборчивость, какую он проявил при подыскании русских эквивалентов французским словам, что при тогдашнем уровне развития русского литературного языка и при крайнем убожестве словарных пособий было задачей неимоверно трудной. Когда Ломоносов переводил:

vos têtes chenues lointains azurés vient empourprer vents conjurés je cueille les fleurs puiser fleuves de vin

вашими сединами чуть синеет обагряет бунтующих ветров рву цветы почерпати вина потоки и т. п.,

это были не мелкие удачи, а большие победы, обогащавшие наш поэтический язык словами и выражениями, широко и прочно вошедшими затем в литературное употребление. В блеске этих крупных достижений, о которых и мечтать не мог даже такой образованный современник Ломоносова, как В. К. Тредиаковский, меркнут единичные словесные промахи; все они отмечены ниже, в примечаниях к отдельным стихам.

869

Что касается русского текста оды, то, как давно уже указывалось исследователями («Ученые записки имп. Академии наук по I и III Отделениям», СПб., 1855, т. III, вып. 2, стр. 263; Акад. изд., т. I, стр. 11—13 втор. паг.), он носит очень заметные следы того влияния, какое оказали на Ломоносова купленный им еще в Петербурге и весьма тщательно изученный трактат Тредиаковского «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» (т. VII наст. изд., стр. 782; Берков, стр. 54—63) и приложенные к этому трактату стихи Тредиаковского. Это влияние сказалось не только в хореическом размере стиха, не только в перекрестных рифмах и не только в таких «пиитических вольностях», как «начати» вместо «начать», «вспевать» вместо «воспевать» и «серце» вместо «сердце». Влияние Тредиаковского наблюдается и в расстановке слов внутри предложения, местами намеренно как будто неправильной, не отвечающей ни синтаксическим нормам, ни требованиям логики (ср. С. М. Бонди. Тредиаковский, Ломоносов, Сумароков. В кн.: Тредиаковский. Стихотворения. «Библиотека поэта», изд. «Советский писатель», 1935, стр. 29—30). Таковы, например, начало 4 и 8, конец 11 и начало 14 строф. Но гораздо более заметны в ломоносовской оде вполне откровенные и, можно даже сказать, вызывающие отступления от заветов Тредиаковского. Ломоносов отказался от предложенного последним «героического» тринадцати- или одиннадцатисложного стиха с цезурой после седьмого или шестого слога (так перевел Тредиаковский оду Фенелона «Человеческая мудрость») и написал оду четырехстопным хореем, причем стихи с женской рифмой заключали четное число слогов и были, таким образом, с точки зрения Тредиаковского, «неправильны» («Новый и краткий способ», стр. 70—81). Тредиаковский допускал возможность стиха, содержащего менее одиннадцати слогов, называл такой стих «простым российским» (там же, стр. 62), но заявлял весьма решительно, что таким стихам «не надлежит падать стопами, но только слогами» (там же, стр. 68), т. е., иначе говоря, утверждал, что в подобных случаях применение тонического принципа неуместно. Таким «простым», девятисложным, не тоническим стихом переложил Тредиаковский оду Буало на взятие Намюра и перевел оду Фенелона «В славу правды». Ломоносов не посчитался ни с теоретическими высказываниями Тредиаковского, ни с этими примерами и смело применил тонический принцип. Особенно же вопиющим нарушением теории Тредиаковского было «мерзкое и гнусное», по его мнению, чередование женских рифм с мужскими (там же, стр. 23).

Ломоносовский перевод оды Фенелона заключал в себе, таким образом, совершенно очевидные признаки того мятежа против поэтики Тредиаковского и против оберегаемых им основ силлабического стихосложения, который год спустя получил окончательное выражение в знаменитом «Письме о правилах российского стихотворства» (т. VII наст. изд., стр. 7—18) и в «Оде на взятие Хотина» (стихотворение 4). Если бы перевод

870

Ломоносова попал в руки Тредиаковского, последний несомненно подверг бы его жесточайшей критике, а если бы познакомились с этим переводом тогдашние русские читатели, они столь же несомненно восхитились бы неслыханной и невиданной еще в то время звучностью и гладкостью русского стиха. Но академическое начальство не показало, по-видимому, никому присланного Ломоносовым поэтического опыта и бесстрастно сдало его в архив, где он был обнаружен только 116 лет спустя (ср. Куник, I, стр. XXIV).

¹ Фенелон описывает французскую провинцию Овернь, где он в то время жил и где высокие горные кряжи чередуются с плодородными долинами.

² Намек на античный миф о борьбе гигантов с богами.

³ Лыва — густой болотистый лес. Этим областным архангельским словом, которое встречается и в оде на взятие Хотина (строфа 8), Ломоносов передает французское «sombres bocages» (тенистые рощи).

⁴ Стрёж — тоже архангельский диалектизм, равнозначащий слову «стрежень», т. е. наиболее глубокая, судоходная часть речного русла. Во французском оригинале просто «la rivière» (река).

⁵ Цереса — Церера (по-французски Cérès).

⁶ Порядок — ряд, строй.

⁷ Далина — дальнее расстояние.

⁸ Во французском оригинале, кроме волынок и флейт, фигурируют еще гобои.

⁹ Жалкие — жалобные.

¹⁰ Ломоносов либо недопонял, либо неудачно передал заключительные три стиха этой строфы, которые в оригинале читаются так:

Puis la fable avec l’histoire
Viennent peindre à ma mémoire
L’ingénue Antiquité,

т. е. в буквальном переводе: «Потом басня сообща с историей принимаются живописать в моей памяти простодушную Древность».

¹¹ Имеется в виду Одиссей.

¹² Первые французские издатели оды Фенелона пояснили, что под Тирсом, или точнее Тирсисом (Tyrsis), автор разумел своего друга аббата де Ланжерона.

3

Печатается по собственноручному подлиннику (ЦГАДА, ф. Госархив, р. XVII, № 6, ч. IV, л. 607 об.).

Впервые напечатано — «Литературная газета», 1936, № 65 (628), 20 ноября.

871

Датируется предположительно второй половиной 1738 г. Публикуемый перевод относится совершенно бесспорно (см. ниже) к моменту чтения и изучения Ломоносовым статьи И. Готшеда «Versuch einer Uebersetzung Anacreons in reimlose Verse» («Опыт перевода Анакреона белыми стихами»), а изучением работ Готшеда Ломоносов занимался особенно усердно, по-видимому, в 1738 г.: об этом свидетельствует список приобретенных им в этом году книг (т. X наст. изд., документ 500), где есть немало таких, на которые ссылается Готшед. Перевод оды Фенелона (стихотворение 2), датируемый 1738 г., говорит о том, что в этом году Ломоносов уделял внимание не только теоретическому изучению западноевропейской поэтики, но и практической работе над стихотворными переводами. Совершенно несомненно, наконец (см. ниже), что, изучая вышеупомянутую статью Готшеда, Ломоносов в то же или почти в то же время конспектировал «Трактат о возвышенном» Лонгина во французском переводе Буало, а приняться за это он мог только после того, как основательно усвоил французский язык; уроки же французского языка он брал с мая 1737 г. (т. X наст. изд., документ 500) по конец 1738 г. (Куник, I, стр. 133). К концу этого последнего периода, т. е. ко второй половине 1738 г., и относится, по всем вероятиям, как конспект перевода Буало, так и публикуемый перевод анакреонтической оды. Более подробные и притом весьма ценные соображения относительно датировки этого последнего перевода содержатся в статье Е. Я. Данько «Из неизданных материалов о Ломоносове» («XVIII век», сборник 2, М. — Л., 1940, стр. 249—261). Автор этой статьи не решается судить, был ли написан этот перевод до или после перевода оды Фенелона, но совершенно справедливо отмечает, что сопутствующие переводу анакреонтической оды записи Ломоносова на французском языке орфографически более исправны, чем переписанный Ломоносовым французский текст оды Фенелона (там же, стр. 259). То же можно сказать и о качестве русского стиха в том и другом произведении: перевод анакреонтической оды написан более уверенной рукой, чем перевод французской.

Публикуемый перевод Ломоносова оставался неизвестен без малого двести лет — до 1936 г. Честь его открытия принадлежит Е. Я. Данько, которая обнаружила его среди бумаг «отца русского фарфора» и спутника Ломоносова по заграничной командировке, Д. И. Виноградова. В несшитой тетради, куда Виноградов вписывал свой перевод немецкой книги «Пробирерная наука», несколько листков заполнено рукой Ломоносова. Его записи начинаются с заглавия издававшегося Готшедом с 1732 г. журнала «Beiträge zur Critischen Historie der Deutschen Sprache, Poesie und Beredsamkeit» («Вклад в критическую историю немецкого языка, поэзии и красноречия»). Далее следуют конспективные выписки из напечатанных в этом журнале работ Готшеда по лингвистике и поэтике и, в частности, из вышеупомянутой его статьи о переводах Анакреона. Из этой статьи Ломоносов выписал греческий

872

текст анакреонтической оды «К лире», немецкий ее перевод, выполненный Готшедом, и выполненные другими авторами переводы той же оды на латинский, французский, итальянский и английский языки (некоторые в двух вариантах). К этим переводом Ломоносов присоединил и свой, русский перевод этой же самой оды.

Е. Я. Данько доказала весьма убедительно (ук. соч., стр. 259—260), что частью той же тетради являются и обнаруженные в другой пачке бумаг Виноградова (ЦГАДА, ф. Госархив, р. XVII, № 9, лл. 2—7) листки, содержащие составленный Ломоносовым конспект трактата Лонгина во французском переводе Буало.

Переведенная Ломоносовым ода приписывалась в его время Анакреону, а на самом деле принадлежит кому-то из позднейших его подражателей, появившихся в эпоху эллинизма.

Ломоносов сохранил моностихическую структуру греческого подлинника, но четырехстопный усеченный ямб заменил трехстопным ямбом, чем нарушил требования Готшеда, который считал необходимым строго соблюдать размер оригинала. Содержание же оды передано Ломоносовым не с меньшей, а, пожалуй, даже с большей точностью, чем это удалось сделать самому Готшеду и одному из латинских переводчиков оды, Э. Лубину. Другие напечатанные Готшедом переводы не выдерживают сравнения с ломоносовским. Большинство стихов переведено Ломоносовым дословно. Тем удивительнее, что он сумел при этом мастерски передать поэтический тон подлинника.

Некоторой данью литературной неопытности явились только слишком русские «гусли» и приказное «понеже».

«Я не могу довольно о том нарадоваться, — писал год спустя Ломоносов, — что российский наш язык не токмо бодростию и героическим звоном греческому, латинскому и немецкому не уступает, но и подобную оным, а себе купно природную версификацию иметь может» (т. VII наст. изд., стр. 13). Е. Я. Данько права, когда полагает, что на эту мысль могло навести Ломоносова сопоставление своего перевода анакреонтической оды с переводами ее на другие языки (Е. Я. Данько, ук. соч., стр. 263).

Следует, однако, отметить, что когда примерно через двадцать лет его внимание оказалось опять привлечено к этой оде, он перевел ее заново (см. стихотворение 262).

1739

4

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 142—153) с указанием в сносках вариантов по Рит. 1744, Рит. рук. 1747, Рит. корр., Рит. 1748, Рук. 1751, Соч. 1751, Соч. 1759, Рит. 1765.

873

Впервые опубликована полностью — Соч. 1751, стр. 157—171.

Датируется предположительно промежутком времени с первых чисел сентября 1739 г. по первую половину декабря того же года. Что касается заглавия оды, то оно относится бесспорно к более позднему времени. Судя по словам «блаженныя памяти», оно было сочинено во всяком случае после смерти императрицы Анны Ивановны, т. е. не ранее 17 октября 1740 г.

Турецкая крепость Хотин была взята русскими войсками 19 августа 1739 г. Реляция об этом была получена в Петербурге 3 сентября (Куник, I, стр. XXVIII) и напечатана в виде особого приложения к «Санктпетербургским ведомостям» 7 сентября. В Саксонии, где жил в то время Ломоносов, известие о взятии Хотина было получено раньше, чем в Петербурге: в Дрездене узнали об этом 2 сентября 1739 г. («Auserlesener historischer Kern Dressdanischer Merkwürdigkeiten vom Jahre 1739», № 18, September [«Отборное историческое зерно дрезденских достопримечательностей 1739 года», № 18, сентябрь], стр. 69). Из Дрездена это известие могло очень скоро быть передано во Фрейберг и дойти до Ломоносова. Таким образом, вполне вероятно, что он приступил к сочинению оды еще в начале сентября. Текст оды свидетельствует, однако, что Ломоносов, как показано ниже, был хорошо знаком с реляцией и «журналом» военных действий, который в Петербурге был опубликован одновременно с реляцией, т. е. 7 сентября, а в саксонских газетах был перепечатан почти дословно на немецком языке только 29 сентября (10 октября нового стиля: «Hallische wœchentliche Relation der merkwuerdigsten Sachen» [«Галльское еженедельное сообщение о наиболее достопримечательных вещах»], 1739, № XLI от 10 октября, стр. 162—164; фотокопии соответствующих страниц этого еженедельника любезно доставил научный сотрудник Института истории Германской Академии наук в Берлине Э. Бибов).

Следовательно, если работа Ломоносова над одой началась в первых числах сентября, то он продолжал эту работу еще и в конце этого месяца. Из текста оды явствует, что она была послана в Петербург до того, как стало известно о заключении мира с Турцией: обращаясь к Турции, Ломоносов пишет:

Еще высоких мыслей страсть
Претит тебе пред Анной пасть?
Не хочешь с нами в мир склониться?

                (Рит. 1744).

Мир был заключен фактически 7 сентября 1739 г., но ратификация его последовала только 17 декабря 1739 г., и в России не появлялось о нем никаких официальных известий до опубликования 29 февраля 1740 г. описания церемонии ратификации («Примечания к Ведомостям», 1740, ч. 18—22, стр. 73—87). Однако в зарубежной и, в частности, в саксонской печати сообщения о мире стали появляться значительно ранее. Так, в № L

874

того выходившего в Галле еженедельника, о котором говорено выше, было напечатано 1 декабря (12 декабря нового стиля) 1739 г. известие, что в заключении мира с Портой «сомневаться уж больше не приходится, хотя в Петербурге об этом ничего еще и не публиковано» (стр. 204), а в следующем номере того же еженедельника, вышедшем в свет 8 декабря (19 декабря нового стиля, № LI), сообщались во всех подробностях и условия мира (стр. 207—208). После появления в печати таких сообщений Ломоносов не стал бы укорять Турцию в том, что она не хочет «с нами в мир склониться». Итак, можно считать установленным, что к сочинению оды Ломоносов приступил не ранее первых чисел сентября 1739 г., что работал над ней и в конце этого месяца и что завершил эту работу не позднее первой половины декабря того же года.

Русская победа под Ставучанами и последовавшая через день сдача Хотина произвели потрясающее впечатление на Западную Европу, где до того усердно распространялась молва, будто со смертью Петра I военное могущество России стало клониться к упадку. Ломоносов, живя уже четвертый год вдали от родины, внимательно читал иностранные газеты (Куник, I, стр. 175). Слова «восторг внезапный», с которых начинается его ода, как нельзя более точно характеризовали, очевидно, чувство, охватившее двадцативосьмилетнего студента, когда он прочитал известие о падении Хотина. Посылая оду в Петербург, Ломоносов писал, что она «не что иное есть, как только превеликия оныя радости плод, которую... преславная над неприятелем победа в верном и ревностном моем сердце возбудила» (т. VII наст. изд., стр. 9).

Ода была прислана в Академию наук вместе с адресованным Российскому собранию «Письмом о правилах российского стихотворства» (там же, стр. 9—18) как образец практического применения новой, созданной Ломоносовым силлабо-тонической системы стихосложения.

Ни «Письмо», ни ода не были в то время напечатаны и потому стали известны на первых порах только немногим. В. Е. Адодуров и Я. Я. Штелин «были очень удивлены таким, еще небывалым в русском языке размером стихов» («Москвитянин», 1850, ч. I, отд. III, стр. 4); В. К. Тредиаковский сочинил от имени Российского собрания ответное письмо Ломоносову с возражениями против его системы; А. П. Сумароков написал какую-то «ругательную эпиграмму», а И.-Д. Шумахер и И. И. Тауберт ограничились тем, что «для пресечения бесполезных и напрасных споров» решили не тратить денег на отправку Ломоносову ответного письма (т. VII наст. изд., стр. 783—784).

Ломоносов, дорожа своей одой, стремился познакомить с ней более широкие круги читателей. Он ввел ряд ее отрывков и в первый, рукописный (1744 г.), и во второй, печатный (1747 г.) вариант своей «Риторики», а в 1751 г. напечатал ее наконец и всю целиком в первом собрании своих сочинений. Перед этим текст оды был коренным образом переработан. Так

875

как рукопись, присланная в 1739 г. из Фрейберга, не отыскана, то начальный вариант оды известен лишь по тем, сравнительно немногим фрагментам, какие вошли в «Риторику» 1744 г.

Несмотря на то, что ода появилась в печати только через двенадцать лет после того, как была написана, читатели сумели правильно оценить ее выдающееся историко-литературное значение. Оды Ломоносова успели уже приобрести к этому времени громкую известность, но ода на взятие Хотина привлекла все же особенное внимание как начальный «опыт сочинения новообразными стихами», как «первородное чадо стремящегося воображения по непроложенному пути». Так называл ее Радищев, свидетельствуя, что «необыкновенность слога, сила выражения, изображения, едва не дышащие, изумили читающих сие новое произведение» (А. Н. Радищев, Полное собрание сочинений, т. I, М. — Л., 1938, стр. 385). Сумароков, далеко не склонный, как известно, к переоценке поэтических произведений Ломоносова, относил бо́льшую часть строф этой оды к числу «весьма хороших», «прекрасных» и «прекраснейших» (Полное собрание всех сочинений А. П. Сумарокова, ч. X, 1787, стр. 91—92). Г. Р. Державин многократно цитировал ее в своем «Рассуждении о лирической поэзии» как образцовую (Сочинения Державина, т. VII, СПб., 1872, стр. 539—540).

Белинский совершенно прав, считая, что это произведение Ломоносова положило начало новой русской литературе (В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. VIII, Изд. АН СССР, М., 1955, стр. 377). Таких стихов, отвечавших «природному нашего языка свойству», дававших почувствовать его «благогласие» и способность ложиться в размеренно звучные строфы, еще не бывало: Ломоносов был первым, кто навел русскую поэзию на это «толь долго пренебреженное счастие» (т. VII наст. изд., стр. 13). С новой формой, которая стала с тех пор у нас классической, Ломоносов сумел сочетать — это было особенно важно — и богатство идейного содержания, вскрывавшего широкий исторический кругозор, зрелость политической мысли и патриотическое воодушевление молодого автора. «В труд избранный наш народ» — таков истинный герой оды; победа только тогда достойна этого имени, когда обеспечивает народу «покой», — такова основная идея оды. Первый шаг Ломоносова на поприще самостоятельного художественного творчества сразу же определил, таким образом, не только его поэтическую, но и его идеологическую позицию.

¹ В этой строфе, которую Державин считал превосходным образцом «беспорядка лирического», Ломоносов, как и в ряде последующих строф, искусно вплетает в ткань обязательной в его время мифологической символики чисто реалистические детали, почерпнутые из реляции о Ставучанском сражении и из «журнала кампании 1739 году», которые были напечатаны в виде отдельного приложения к «Санктпетербургским ведомостям» (при

876

дальнейших ссылках на это издание, сохранившееся в Библиотеке Академии наук СССР в одном экземпляре под шифром Ак/161а, оно обозначается сокращенно «Реляция»). Упоминания о «горе высокой», о «долине» и о «ключе» могут быть поняты как намеки на гору Парнас и на долину у ее подножия, где был Кастальский ключ, но они характеризуют вместе с тем и реальные условия боя: турецкий укрепленный лагерь при деревне Ставучаны «стоял на такой вышине, что мы оного никакою пушкою, ниже из мортиры бомбою достать не могли», русская же армия находилась в долине и была отделена от неприятеля «маленькой речкой» (Реляция, стр. 2).

² «На тыле мы от всех татарских орд окружены были» (Реляция, стр. 12).

³ Отверженная раба — Агарь (см. указатель мифологических имен).

⁴ Рвы — турецкие ретраншементы. Штурм неприятельской позиции происходил под артиллерийским обстрелом расположенной «на высоком месте» турецкой батареи. «Неприятель отвсюды нас окружал». «Мы имели разные долины, болота и дефилеи, через которые мосты строить принуждены были». «Мы, дабы неприятельское левое крыло атаковать могли, принуждены были через реку Сулинцы перейти» (Реляция, стр. 84, 88).

⁵ Заграбь — загреби, убери, уведи. Река Тигр известна быстротой течения.

⁶ Т. VII наст. изд., стр. 41.

⁷ Т. VII наст. изд., стр. 60.

⁸ Русские войска заняли неприятельскую позицию в седьмом часу вечера. Перед отступлением турки сожгли свой лагерь (Реляция, стр. 14).

⁹ Лыва — заболоченный лес.

¹⁰ Неприятель «с великою торопностию отступил и свой вельми сильно шанцами укрепленный лагерь со стыдом и срамотою оставить принужден» (Реляция, стр. 15).

¹¹ Герой — Петр I.

¹² Имеется в виду Азовский поход 1696 г.

¹³ Имеется в виду Персидский поход 1722 г.

¹⁴ Готские брега — Швеция.

¹⁵ Т. VII наст. изд., стр. 150.

¹⁶ Т. VII наст. изд., стр. 258.

¹⁷ Смиритель стран Казанских — Иван IV, покоривший Казанское и Астраханское царства. Под Селимом Ломоносов разумеет, вероятно, царствовавшего в то время в Турции султана Сулеймана II.

¹⁸ Турки, отступая, оставили 4 мортиры, 19 пушек и «неисчисленное множество бомб, картеч и ядер» (Реляция, стр. 15).

¹⁹ Под луной Ломоносов разумеет Турцию, в гербе которой основным элементом был полумесяц.

877

²⁰ Т. VII наст. изд., стр. 41.

²¹ Наших войск презорство — презрение к нашим войскам.

²² «В пятом часу пополудни атаковали янычары с саблями в руках, ... но из янычаров, от двух до трех тысяч к атакованию пришедших, передовые на месте побиты и по сказке пленных более тысячи ранено, и тако с следующими им янычарами в бегство обратиться принуждены были» (Реляция, стр. 14).

²³ Агаряне — турки.

²⁴ После поражения под Ставучанами хотинский комендант укрылся в крепости Хотин «лишь с нескольким малым числом янычаров». Остальная часть крепостного гарнизона присоединилась к главным силам разбитой турецкой армии, отступившим в Бендеры (Реляция, стр. 17).

²⁵ Калчак-паша — комендант крепости Хотин.

²⁶ «Около 4 часов ключи крепости через янычарского агу, коменданта и муфтию командующему генералу-фельдмаршалу поднесены, ворота е. и. в. гвардиею заняты, а вскоре потом Калчак-паша сам с великою знатною свитою пришел, командующему генералу-фельдмаршалу покорился, оному свою саблю отдал» (Реляция, стр. 17).

²⁷ На Висле русскими войсками был взят в 1734 г. Данциг. Поход русских войск к Рейну в 1734 г. способствовал ускорению мирных переговоров между Францией и союзницей России Австрией.

²⁸ Т. VII наст. изд., стр. 58.

²⁹ Города Дамаск, Каир и Алеппо и остров Крит принадлежали в то время Турции.

³⁰ Пиндар вызвал недовольство своих сограждан-фиванцев тем, что восхвалял военные заслуги враждовавших с Фивами Афин.

³¹ Крин — лилия.

³² Поводом для такого утверждения могло явиться прибытие в Москву китайского посольства, принятого императрицей Анной 28 апреля 1732 г. Послы уверяли «в содержании постоянного согласия и нерушимой с Россией дружбы» (Н. Бантыш-Каменский. Дипломатическое собрание дел между Российским и Китайским государствами с 1619 по 1792 год. Казань, 1882, стр. 200—201). Интересно, что в данном случае Ломоносов упоминает из всех иностранных держав один только Китай. Весьма вероятно, что, живя в 1732 г. в Москве, Ломоносов видел там участников китайского посольства. Внимание к Китаю и русско-китайским отношениям могло быть пробуждено в Ломоносове также и статьями но этому предмету, печатавшимися в «Исторических, генеалогических и географических примечаниях» (1730, ч. 49, стр. 195—196 и 1731, ч. 13—18, стр. 49—72).

³³ Под семью морями Ломоносов разумел, вероятно, Северный Ледовитый океан, моря Белое, Охотское (называвшееся тогда Камчатским), Каспийское, Азовское, Черное и Балтийское.

878

1740

5—20

Печатается по тексту первой публикации.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые опубликовано в посмертном собрании сочинений Ломоносова, выпущенном в Москве (Соч. 1778, кн. II, стр. 7, 10, 11, 12, 15).

Датируется предположительно 30-ми годами XVIII в. «Письмо о правилах российского стихотворства», куда вошли публикуемые стихи, было послано Ломоносовым в Академию наук не позднее января 1740 г. (т. VII наст. изд., стр. 783), а следовательно, никак не позднее самого начала 1740 г. были написаны и эти стихи. Если они сочинялись специально для данного случая, т. е. для включения в упомянутое «Письмо», то они были написаны не ранее сентября 1739 г. (т. VII наст. изд., стр. 782). Если же они представляют собой фрагменты более ранних, не дошедших до нас стихотворений Ломоносова (что признается более вероятным), то для более точной их датировки у нас нет пока твердых данных: они могли быть написаны в таком случае и во Фрейберге, и в Петербурге, а частично, может быть, даже еще и в Москве. Мы едва ли ошибемся, однако, если предположим, что публикуемыми фрагментами представлено в основном поэтическое творчество Ломоносова, относящееся к первым трем годам его пребывания в Германии, или, точнее говоря, к периоду с ноября 1736 г. по декабрь 1739 г. Известно, что именно в эту пору Ломоносов занимался изучением немецких теоретических работ по поэтике и знакомился с новой немецкой поэзией. То и другое сказалось известным образом и на форме, и на тематике некоторых фрагментов, вошедших в «Письмо» (ср. Берков, стр. 63—64).

В «Письмо» эти фрагменты введены Ломоносовым как примеры, которыми он иллюстрировал рекомендуемые им схемы силлабо-тонического стиха. В этом основное историческое значение публикуемых стихов. Они чрезвычайно интересны, кроме того, как почти единственные образцы ранней стихотворческой деятельности Ломоносова.

5

¹ Т. VII наст. изд., стр. 11. Этим двустишием, как и следующим, Ломоносов иллюстрирует основной свой тезис, формулированный так: «В российском языке те только слоги долги, над которыми стоит сила [т. е. ударение], а прочие все коротки» (т. VII наст. изд., стр. 10). Это первые на русском языке гекзаметры античного типа, написанные силлабо-тоническим размером.

879

6

¹ Т. VII наст. изд., стр. 11. См. выше примечание к стихотворению 5. Это первые на русском языке пентаметры античного типа, написанные силлабо-тоническим размером.

7

¹ Т. VII наст. изд., стр. 13. Приведено как пример правильного ямбического стиха, «который из одних только ямбов состоит».

8

¹ Т. VII наст. изд., стр. 14. Приведено как пример анапестического стиха, «в котором только одни анапесты находятся».

9

¹ Т. VII наст. изд., стр. 14. Приведено как пример стиха, «из ямбов и анапестов смешанного».

10—11

¹ Т. VII наст. изд., стр. 14. Приведено как пример хореических стихов, «что одни хореи составляют».

12

¹ Т. VII наст. изд., стр. 14. Приведено как пример дактилического стиха, «который из единых только дактилей состоит».

13

¹ Т. VII наст. изд., стр. 14. Приведено как пример стиха, «из хореев и дактилей смешанного».

14

¹ Т. VII наст. изд., стр. 14. Приведено как пример «неправильного» стиха, в котором «вместо ямба пиррихий положен».

15

¹ Т. VII наст. изд., стр. 14. Приведено как пример «неправильного» стиха, куда пиррихий введен «вместо хорея».

880

16

¹ Т. VII наст. изд., стр. 15. Приведено как пример «падающих или из хореев и дактилей составленных стихов», удобных для изображения «скорого и ярого действия».

17

¹ Т. VII наст. изд., стр. 17. Приведено как пример «тетраметров, из анапестов и ямбов сложенных».

18

¹ Т. VII наст. изд., стр. 17. Приведено как пример «вольных вставающих тетраметров».

19

¹ Т. VII наст. изд., стр. 17. Приведено как пример «вольных падающих тетраметров».

20

¹ Т. VII наст. изд., стр. 17. Приведено как пример «ямбических триметров».

21

Печатается по первому прижизненному изданию.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — «Примечания к Ведомостям», 1741, 18 августа, чч. 66—68, стр. 267—272.

Датируется предположительно промежутком времени с 8 июня (день возвращения Ломоносова в Петербург из-за границы) по 12 августа 1741 г. (день рождения императора Ивана Антоновича).

В «Примечаниях к Ведомостям» ода подписана не полной фамилией Ломоносова, а одной буквой Л. и при жизни Ломоносова больше не печаталась. Однако же авторство Ломоносова не подлежит сомнению: оно доказывается как формальным сходством с предыдущей и следующей его одами (см. стихотворения 5 и 22), так и тем, что одна из строф публикуемой оды стала впоследствии предметом пародии, метившей бесспорно в Ломоносова (см. ниже, примечание 8).

Ода напечатана в русском выпуске «Примечаний к Ведомостям» вслед за описанием фейерверка и иллюминации, которыми был отмечен день

881

рождения малолетнего императора; в этот день Ивану Антоновичу исполнился один год. В немецком выпуске «Примечаний» то же описание сопровождалось немецкой одой профессора Я. Я. Штелина.

Служебное положение Ломоносова в Академии наук к тому времени еще не определилось (см. т. X наст. изд., документ 476). Он еще числился студентом и состоял при академике И. Аммане, обучаясь у него «натуральной истории, а наипаче минералам или что до оной науки касается» (Материалы, т. IV, стр. 694—695), составлял каталог хранившихся в Кунсткамере минералов и окаменелостей (т. V наст. изд., стр. 654) и переводил кое-что для «Примечаний к Ведомостям». Не исключена возможность, что публикуемая ода была заказана Шумахером, который знал о поэтической деятельности Ломоносова по оде на взятие Хотина.

¹ Вся ода написана в первом лице — от имени «веселящейся России» (см. заглавие оды).

² Первые шесть стихов этой строфы заключают в себе намек на происходившую в то время войну с Швецией. Театром военных действий была Финляндия («холмов верхи полночных белы»). В шестом стихе тот же, что и в оде на взятие Хотина, призыв к «покою», т. е. к миру.

³ Всток — восток. Здесь сказалось, может быть, влияние В. К. Тредиаковского, который, говоря «о вольности, в сложении стиха употребляемой», считал возможным «выкидывать писмя о» из приставок (Тредиаковский. Стихотворения. «Библиотека поэта», изд. «Советский писатель», 1935, стр. 347, п. VII). Вопросом о «поэтических вольностях» занимался впоследствии и Ломоносов. В своих черновых записях он упоминает в числе «фигур стихотворческих» и syncope, т. е. исчезновение звука в середине слова (т. VII наст. изд., стр. 657).

⁴ Намек на Турцию, в гербе которой основным элементом был полумесяц.

⁵ Одним из элементов или, как тогда говорили, «девизов» иллюминации 12 августа 1741 г. было «молодое лавровое дерево, которое объемлет стоящая на коленях Россия», с надписью: «Почитает и ожидает» («Примечания к Ведомостям», 1741, 18 августа, чч. 66—68, стр. 265).

⁶ По преданию, при всякой вести о новой победе Филиппа Македонского сын его Александр принимался плакать, горюя, что отец не оставит на его долю ни одного случая прославиться.

⁷ Осса — цепь гор в Греции, часто упоминаемая в мифах о борьбе гигантов с богами.

⁸ В сатирическую афишу, которую, полемизируя с Ломоносовым, сочинил его литературный противник И. П. Елагин, была введена следующая пародия на эту строфу, изобилующую характерными для Ломоносова гиперболическими образами:

882

«1. Трясение краев и смятение дорог небесных;

2. На сторонах театра Осса и на ней Пинд.

Кавказ и на нем Этна, которая давит только один верх его.

В средине, под трясением дорог небесных Гигант, который хочет солнце снять ногою, будет танцовать соло» (Акад. изд., т. I, стр. 435 втор. паг.; ср. также в настоящем томе примечания к трагедии «Тамира и Селим»).

Если принять во внимание, что это насмешливое напоминание об оде, посвященной Ивану Антоновичу, было написано, по-видимому, в 1753 г. (т. X наст. изд., письмо 35 и примечания к нему), т. е. уже в царствование Елизаветы Петровны, когда малейший знак приверженности к свергнутому ею с престола ребенку-императору рассматривался как тягчайшее политическое преступление, то нельзя не признать, что пародия И. П. Елагина носила злостный характер.

⁹ Алцид (Алкид) — Геракл, который, по античному преданию, еще грудным младенцем удавил двух огромных змей, посланных богиней Герой к его колыбели, чтобы умертвить его.

¹⁰ Денница — диавол; по библейскому сказанию, мятежный ангел, низринутый с неба в ад.

¹¹ Строфы 10 и 11 направлены против бывшего регента Бирона, который 9 ноября 1740 г. был арестован, обвинен в намерении захватить верховную власть и 8 апреля 1741 г. приговорен к пожизненному заключению.

¹² Под «двумя коленами» Ломоносов разумеет две императорских династии: русскую и австрийскую. С первой Иван Антонович был в родстве по материнской линии, со второй — по отцовской.

¹³ Намек на падение Западной Римской империи под натиском германских (тевтонских) племен.

¹⁴ Ср. т. VI наст. изд., стр. 215.

¹⁵ Ср. т. VI наст. изд., стр. 226—227.

¹⁶ Намек на крещение Руси при внуке Игоря, Владимире.

¹⁷ Намек на Куликовскую битву.

¹⁸ Упоминаемые здесь «заслуги» нового правительства были настолько скромны, что Ломоносов не счел возможным останавливаться на них подробно. К таким «заслугам» могли быть отнесены разве только изданные после ареста Бирона указы о борьбе с «нескорым решением дел» в государственных учреждениях, о «неношении богатых платьев с золотом и серебром», да о смягчении наказаний некоторым, весьма, впрочем, немногим категориям заключенных (ПСЗ, 8289, 8292—8294, 8298, 8301, 8349). Более характерны для тогдашних властей и более ощутимы народом были указы другого рода, такие, например, как о новом рекрутском наборе, об увеличении церковных и монастырских доходов, о льготах военнослужащим дворянам, о подтверждении привилегий лифляндского рыцарства и т. п. (там же, 8287, 8320, 8331, 8334, 8336 и др.).

883

¹⁹ Неж — нежели. Ср. Тредиаковский. Стихотворения. «Библиотека поэта», изд. «Советский писатель», 1935, стр. 346, п. III.

²⁰ Долит — одолевает.

²¹ В 1739 г., после взятия Хотина, казачьи части доходили до берегов Дуная.

²² Трудно определить, что разумел Ломоносов под именем «самых уских мест Ахайских». Ахайей именовалась в древней Греции северная часть Пелопоннеса. Ахайцами же назывались в древности обитатели черноморского побережья Кавказа. Ни с той, ни с другой местностью не связано никаких военных событий русской истории, относящихся к первой половине XVIII в.

²³ Хинейски стены — стена, ограждавшая северо-восточную границу Китая, так называемая Великая каменная стена.

²⁴ Геон — так именовались в древности и Нил, и Аракс.

²⁵ Строфа 17 содержит весьма сложное политическое иносказание, трудно поддающееся расшифровке. Геон и Тигр символизируют, по-видимому, Турцию. Всток — в данном случае восточный ветер. Под «всегдашним встоком» следует понимать, вероятно, постоянное стремление тогдашней Турции к наступлению на Европу, и в особенности на Россию. В 30-х к в начале 40-х годов XVIII в. это стремление было несколько парализовано тревогой Турции за безопасность своего азиатского тыла, где появился в то время опасный завоеватель, Надир-шах, который действительно угрожал и Геону-Араксу, и Тигру. Академик А. А. Куник прав, считая, что стихи 165—166 имеют в виду опустошительный поход Надир-шаха в Индию 1738—1739 гг. («Ученые записки имп. Академии наук по I и III отделениям», СПб., 1855, т. III, стр. 276). Петербургское правительство старалось поддерживать дружественные отношения с Надир-шахом. Наименее понятны заключительные четыре стиха, где под «младым героем» следует разуметь, вероятно, другого завоевателя Индии, Александра Македонского (ср. Книга Квинта Курция о делах содеянных Александра Великого, царя Македонского. СПб., 1724, кн. IX, стр. 438).

²⁶ Строфы 19—21 обращены к «правительнице» Анне Леопольдовне.

22

Печатается по тексту, опубликованному в «Примечаниях к Ведомостям» (1741, 11 сентября, чч. 73—74, стр. 288—296) с указанием в сносках вариантов по отдельному изданию 1741 г. Так как документы о печатании оды не отысканы, то не представляется возможным установить, какое из двух изданий оды было более поздним.

Местонахождение рукописи неизвестно.

884

Датируется предположительно промежутком времени с 23 августа (день победы русских войск под Вильманстрандом) по 29 августа (день именин императора Ивана Антоновича) 1741 г.

Публикуемая ода является первым выступлением Ломоносова в печати под полным своим именем и вместе с тем первой одой Ломоносова, которую Академия наук не только напечатала в «Примечаниях к Ведомостям», но выпустила, кроме того, и отдельным изданием. Это последнее обстоятельство может рассматриваться как косвенное доказательство успеха предшествующей оды (стихотворение 21). Весьма вероятно, что вторая ода, как и первая, была написана Ломоносовым не по собственному почину, а по поручению Шумахера, который, как известно, искал случаев выслужиться перед новым правительством (Пекарский, I, стр. 30).

Два первые издания публикуемой оды являются библиографической редкостью, так как после восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны все книги и документы, где упоминались имена Ивана Антоновича и его родителей, старательно уничтожались или прятались. Журнальной резолюцией Академической канцелярии от 8 марта 1744 г. было предписано «запечатать и отослать для сохранения к унтер-библиотекарю Тауберту» экземпляр публикуемой оды, присланный в Академию из Сената (ААН, ф. 3, оп. 1, № 85, л. 16). В августе 1745 г. Канцелярия отправила в Сенат для сожжения целую «кипу» материалов, в том числе и 12 экземпляров «од или похвальных речей, изданных адъюнктом Ломоносовым», т. е. именно данной оды (Материалы, т. VII, стр. 532).

В XIX в. не раз высказывалось мнение, что ода «Первые трофеи» «гораздо ниже» или «значительно ниже» оды на взятие Хотина, и даже просто «плоха» («Сын отечества и Северный архив», 1838, т. II; «Русская словесность», стр. 86; «Ученые записки имп. Академии наук по I и III отделениям», СПб., 1855, т. III, стр. 277). Этот приговор требует пересмотра. Молодой поэт, не имея предшественников и не страшась неудач, искал со всей присущей ему страстностью новых стилистических форм «высокого рода», наиболее отвечавших тому гражданскому пафосу, которым определилось с первых же шагов все направление его поэзии: отсюда сознательная усложненность синтаксиса, сознательное же нарушение обычной последовательности в расстановке слов, гиперболичность образов, нагромождение риторических вопросов, повторений и т. п. В публикуемой оде явственнее, чем в двух предыдущих, наблюдаются эти порывистые стилистические искания, далеко не везде безуспешные: местами (например, в заключительных четверостишиях 11 и 17 строф, в 4—5 стихах 18 строфы и др.) уже ощущается в полной мере та подлинно лирическая сила, какой отмечены лучшие произведения Ломоносова более поздней поры. Совершенно естественно, разумеется, что такие поэтические удачи выпадали на долю Ломоносова только в тех случаях, когда политическая обстановка позволяла ему

885

выразить свои истинные мысли и чувства, а не те, которые он принужден был выражать по заказу.

Вильманстрандская победа решила участь кампании, сорвав попытку западноевропейских держав оттеснить Россию от Балтийского моря. На это событие Ломоносов не мог не отозваться искренне радостным волнением.

¹ Эпиграф к оде взят из сатиры Горация (Hor., Satyrarum, lib. II, sat. II, v. 135—136).

² Орел — герб императорской России, лев — герб Швеции.

³ Т. е. в другой раз, вторично. Это означало, что воспеваемая Ломоносовым Вильманстрандская победа была уже второй на протяжении XVIII в. победой русских войск на финской территории: первой победой было взятие Петром I Выборга в 1710 г.

⁴ Под именем Градива-Марса Ломоносов разумеет, по-видимому, Карла XII, укрывшегося после поражения под Полтавой в Турции и только в 1715 г. вернувшегося в Швецию. (S. de Puffendorff. Histoire de Suède. Amsterdam, t. III [С. де Пуффендорф. История Швеции, т. III], 1743, стр. 89 и сл.).

⁵ Намек на бедственное состояние шведской государственной казны, которая в то время была совершенно истощена войнами Карла XII (К. Lundblad. Geschichte Karl des Zwölften, Koenigs von Schweden. Hamburg, Stück II [К. Лундблад. История Карла XII, короля Швеции. Гамбург, ч. II], 1840, стр. 437).

⁶ Про преемника Карла XII на шведском престоле, Фридриха, почти не занимавшегося государственными делами, русский посланник в Стокгольме писал: «От шведского короля ни доброго, ни худого ожидать не следует; как бы дела ни пошли, та или другая партия одолеет, — ему все равно, лишь бы его величество с известною дамой в покое время свое проводить мог» (Соловьев, кн. V, стлб. 70). Другим предметом увлечения Фридриха была охота. Намеком на эти две его страсти является упоминание о Венере, богине любви, и Диане, богине охоты.

⁷ Лилеи — лилии, герб королевской Франции. Секвана — латинское название реки Сены. Намек на происки французской дипломатии, которая, субсидируя шведское правительство, склонила его к объявлению войны России.

⁸ По античному сказанию, жена Геракла Деянира, желая сохранить любовь мужа, послала ему одежду, пропитанную колдовским снадобьем; снадобье это оказалось ядом, и Геракл умер мучительною смертью на горе Эте. В 1744—1747 гг. Ломоносов переводил трагедию Сенеки, написанную на эту тему (см. стихотворение 56).

⁹ Намек на то, что Франция, подобно Деянире, под видом изъявления любви к Швеции обрекла на гибель военное могущество последней.

¹⁰ В древнем Риме существовал обычай при объявлении войны открывать ворота храма Януса.

886

¹¹ В 1739—1741 гг. на территории Финляндии шла деятельная подготовка шведов к войне с Россией: стягивались войска, возводились укрепления. (S. de Puffendorff. Histoire de Suède. Amsterdam, t. III [С. де Пуффендорф. История Швеции. Амстердам, т. III], 1743, стр. 310). «Мы ежедневно должны ожидать неприятельского нападения со стороны Швеции, которая, кроме флота и галер, уже придвинула к нашим границам 30000 войска», — писало русское правительство одному из своих дипломатических агентов весной 1741 г. (Соловьев, кн. V, стлб. 61).

¹² Относится к умершей императрице Анне.

¹³ Имеется в виду «правительница» Анна Леопольдовна, мать Ивана Антоновича.

¹⁴ Шведские войска в момент объявления войны находились на расстоянии одного перехода от Выборга.

¹⁵ Пограничный город Вильманстранд был обращен шведами в крепость, которая, по выражению шведского мемуариста того времени, «доставляла удобство не только прикрывать этот край собственной земли, но и вторгаться в русскую Карелию и беспокоить врага во всякое время». См. Historia om Finska Kriget åren 1741 och 1742. Stockholm [История Финляндской войны в 1741 и 1742 гг. Стокгольм], 1817, стр. 13.

¹⁶ Ломоносов вспоминает здесь о шведских фортификационных работах под Полтавой, предшествовавших Полтавскому сражению (К. Lundblad. Geschichte Karl des Zwölften, Koenigs von Schweden. Hamburg, St. II [К. Лундблад. История Карла XII, короля Швеции. Гамбург, ч. II], 1840, стр. 106—109).

¹⁷ В 1721—1740 гг. политика Швеции в отношении России отличалась двойственностью: Швеция то возобновляла союз с Россией, заключенный в 1724 г., то начинала, под влиянием французской дипломатии, деятельно готовиться к войне (Н. Шпилевская. Описание войны между Россиею и Швециею в Финляндии в 1741, 1742 и 1743 годах. СПб., 1859, стр. 1—20).

¹⁸ Сразу же после объявления войны Швеция двинула против России свой флот (СПб. Вед., №№ 67 и 71, от 27 августа и 4 сентября 1741 г.).

¹⁹ Манифест об объявлении войны России был оглашен в Стокгольме 28 июня 1741 г. под звуки труб и литавр.

²⁰ Ништадский мир, заключенный Петром I в 1721 г. с шведами, был в свое время торжественно провозглашен «вечным, истинным и неразрывным» (Соловьев, кн. IV, стлб. 613).

²¹ Ср. в оде на взятие Хотина стих 48: «в труд избранный наш народ» (стихотворение 4).

²² В русской реляции о Вильманстрандском сражении сказано, что неприятель «не токмо свою артиллерию на имеющейся к правой стороне города высокой горе, которое все то положение места прикрывала, надлежаще поставил, но и все при том находящиеся вершины занял» («Ученые записки

887

имп. Академии наук по I и III отделениям», СПб., 1854, т. II, стр. 151).

²³ Вечной всток — т. е. ветер, вечно дующий с востока. Четвертая часть — Америка, которая считалась в то время четвертой частью света (Географиа или краткое земного круга описание. М., 1710, стр. 93). Ломоносов имел, вероятно, в виду так называемые вест-индские ураганы в тропическом поясе Атлантического океана; их направление — от берегов Африки к Центральной Америке.

²⁴ В критический момент сражения исход последнего был решен атакой нашей конницы. Бегущие шведы были «от наших войск жестоко преследованы» («Ученые записки имп. Академии наук по I и III отделениям», СПб., 1854, т. II, стр. 152).

²⁵ Наши войска захватили в Вильманстранде 4 штандарта, 12 знамен, 12 пушек, 1 мортиру, большое количество легкого оружия, весь крепостной запас продовольствия и денежную казну («Ученые записки имп. Академии наук по I и III отделениям», СПб., 1854, т. II, стр. 154).

²⁶ Карл XII.

²⁷ Обращение к «правительнице» Анне Леопольдовне.

²⁸ Крин — лилия.

²⁹ Императрица Анна Ивановна.

³⁰ Обращение к отцу Ивана Антоновича принцу Антону-Ульриху, который присвоил себе звание генералиссимуса русских войск.

23

Печатается по последнему прижизненному изданию (отдельное издание 1741 г.) с указанием в сносках вариантов по первому изданию в «Примечаниях к Ведомостям» за 1741 г. и по собственноручному черновику, обозначаемому Рук. (ААН, ф. 20, оп. 1, № 6, лл. 1—2).

Впервые напечатано (без имен автора и переводчика) — «Примечания к Ведомостям», 1741, 8 декабря, чч. 98—102, стр. 403—408. Варианты по черновику публикуются впервые.

Датируется предположительно промежутком времени с 25 ноября 1741 г. (день вступления императрицы Елизаветы Петровны на престол) по 7 декабря того же года (8 декабря 1741 г. немецкий текст оды и русский ее перевод были уже напечатаны).

Публикуемый текст является переводом немецкой оды, написанной Я. Я. Штелином. В течение декабря 1741 г. и немецкий и русский тексты оды были напечатаны дважды: после публикации в «Примечаниях к Ведомостям» появилось еще отдельное издание оды, тоже анонимное.

«В восшествии на престол Елизаветы, — говорит С. М. Соловьев, — выразилось противодействие порядку вещей, господствовавшему в два предшествовавшие царствования, когда на главных местах, с главным влиянием

888

на дела военные и гражданские явились иностранцы». Понятно поэтому, что в первые дни после дворцового переворота, произведенного в ночь на 25 ноября 1741 г., все эти влиятельные иностранцы «жили постоянно, — по выражению того же историка, — между страхом и надеждою» (Соловьев, кн. V, стлб. 135 и 146). В таком именно состоянии находились в эти дни, конечно, и И.-Д. Шумахер, фактический руководитель Академии наук, и Я. Я. Штелин, успевший уже к тому времени получить должность профессора элоквенции и поэзии. Оба, опасаясь за свое благополучие, спешили громогласно выразить преданность новой императрице. Этим объясняется та торопливость, с какой издана была публикуемая ода: она была задумана, сочинена по-немецки, переведена на русский язык, одобрена, набрана и отпечатана на протяжении всего тринадцати дней.

Некоторую тревогу должен был испытывать в эти дни и Ломоносов, который всего три месяца назад — по собственному ли почину или по требованию Шумахера — выпустил в свет оду, прославлявшую «первые трофеи» свергнутого теперь младенца-императора (стихотворение 22); экземпляры этой оды были вскоре изъяты новым правительством из обращения.

Все эти обстоятельства сказались очень заметно на качестве оды. Немецкий ее текст представляет собой довольно бессвязный набор высокопарно-льстивых слов, лишенный какой бы то ни было идеи, каких бы то ни было поэтических образов и — само собою разумеется — какой бы то ни было искренности. Профессор элоквенции и поэзии, желая, должно быть, щегольнуть тонким пониманием особенностей русского языка и русской жизни, называет императрицу Елизавету Петровну в своих немецких стихах просто «Петровной». Такой оригинал, да еще при описанных выше обстоятельствах, не мог вдохновить Ломоносова. Русский перевод штелинской оды является, пожалуй, самым неудачным из всех его стихотворных произведений. Ни в одном из них не встречается такого количества плохих рифм (свету́ — кажу́, тишине — лице, вступи — вси, своим — Константин; что же касается женских рифм, то они в большинстве случаев глагольные). Нигде Ломоносов не прибегает так часто к «пиитическим вольностям» в духе Тредиаковского (прельстити, взвеселити, возрит, пусь, превсходили). Только здесь, наконец, сталкиваемся мы с грубыми нарушениями стихотворного ритма («Не основатель ли того приходит», «В тебе щедрота божия зрится»). Последнее обстоятельство позволяет предположить, что Шумахер и Штелин выхватили, так сказать, из рук Ломоносова недоработанный перевод, не дав времени заняться его отделкой.

¹ Императрица Елизавета Петровна, которая, приступая к совершению дворцового переворота, вышла к Преображенским гренадерам с крестом в руках, сравнивается с императором Константином Великим, на чьем боевом знамени был, по преданию, изображен крест.

889

² Весьма вероятно, что первоначальное «в полон взяла» было заменено словами «к себе взяла» по требованию Штелина. В ночь переворота Елизавета Петровна отвезла свергнутого ею императора Ивана Антоновича и его мать к себе во дворец и на первых порах думала, оставив их на свободе, выслать за границу (Соловьев, кн. V, стлб. 125 и 130).

³ В эпоху бироновщины русское «ура» было заменено латинским «виват».

⁴ «Звон» изменено на «тон», вероятно тоже по требованию Штелина: в немецком подлиннике «Ton».

⁵ Шумахер и Штелин не приметили, по-видимому, что Ломоносов отошел в этом случае от немецкого подлинника; там было:

...was Peter ausgericht,
Verlässt Petrownens Grossmuht nicht,

т. е. в буквальном переводе: «...что Петр соорудил, того не покинет великодушие Петровны». Ломоносов заменил слова «не покинет» словом «восставит», т. е. восстановит, что придавало стиху совсем иной смысл, едва ли угодный Шумахеру.

1742

24

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 121—127) с указанием в сносках вариантов по Отд. изд. 1742, Рит. 1744, Рит. рук. 1747, Рит. корр., Рит. 1748, Рук. 1751, Соч. 1751, Соч. 1759, Рит. 1765.

Местонахождение рукописи 1742 г. неизвестно.

Впервые напечатано — отдельным изданием в 1742 г.

Датируется предположительно промежутком времени с 28 ноября 1741 г. (день издания императрицей Елизаветой манифеста о престолонаследии) по 5 февраля 1742 г. (день приезда вел. князя Петра Федоровича в Петербург). Тотчас по подписании упомянутого манифеста Елизавета Петровна послала майора Н.-Ф. Корфа в Голштинию за своим племянником (Соловьев, кн. V, стлб. 130—131), о чем в Академии наук стало, вероятно, известно сразу же через Шумахера, чрезвычайно внимательно следившего за всем, что происходило при дворе, и превосходно осведомленного о всех дипломатических новостях: его подручный и будущий зять Тауберт занимался в то время по поручению Коллегии иностранных дел перлюстрацией секретных донесений иностранных послов (там же, стлб. 249).

Таким образом, публикуемая ода писалась Ломоносовым в то самое время, когда он был поглощен заботами о получении должности адъюнкта

890

(т. X наст. изд., документ 476). Назначение его адъюнктом, зависевшее от Шумахера, состоялось 8 января 1742 г., но было официально объявлено (как теперь выяснилось) только несколько месяцев спустя (там же, примечания к документу 476), так что служебное положение Ломоносова и в январе, и в феврале продолжало все еще оставаться неопределенным. Можно полагать, что ода была написана по предложению Шумахера, который имел в это время достаточно оснований тревожиться за свою судьбу.

Все эти обстоятельства не могли не сказаться на качестве оды: она несравненно беднее и содержанием, и образами, чем другие произведения Ломоносова подобного же рода. Да и мог ли вдохновить его в эту пору подъема национальных чувств приезд в Россию тринадцатилетнего, не говорившего по-русски голштинского принца Карла-Петра-Ульриха, которого прочили в русские императоры?

Ломоносов был, видимо, и сам не удовлетворен своей одой: в процессе подготовки второго варианта «Риторики» (1744—1747 гг.) он коренным образом переработал весь текст оды от начала до конца.

¹ Имеется в виду бироновщина и события 1741 г.

² Речь идет о дочери Петра I Анне, умершей в 1728 г. От брака ее с герцогом голштейн-готторпским родился будущий Петр III.

³ См. т. VII наст. изд., стр. 59. — Военные действия против шведов были приостановлены; предпринимались попытки начать мирные переговоры (Соловьев, кн. V, стлб. 171—176).

⁴ См. примечание 33 к стихотворению 4.

⁵ См. т. VII наст. изд., стр. 267—268.

⁶ См. т. VII наст. изд., стр. 253. — Мать вел. князя Петра Федоровича уехала из Петербурга в Голштинию морским путем за 6¹/₂ месяцев до рождения сына.

⁷ День приезда великого князя в Петербург был действительно до полудня «без ветра и тумана, ясный» (Commentarii Academiae scientiarum Petropolitanae [Комментарии Петербургской Академии наук], т. XIV, стр. 240—246).

⁸ См. т. VII наст. изд., стр. 255. — Первые шесть стихов этой строфы введены Екатериной II в текст ее «исторического представления» под заглавием «Начальное управление Олега», разыгранного в октябре 1790 г. на придворной сцене. Стихи Ломоносова были положены на музыку, и их пел хор в сцене приема Олега византийским императором (Сочинения императрицы Екатерины II. СПб., 1901, стр. 294 и 308).

⁹ Имеется в виду иллюминация и фейерверк 10 февраля 1742 г.

¹⁰ См. т. VII наст. изд., стр. 231.

¹¹ См. т. VII наст. изд., стр. 63.

¹² См. т. VII наст. изд., стр. 62.

891

25

Печатается по тексту первого издания.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — отдельным изданием в апреле 1742 г.

Датируется предположительно мартом — апрелем 1742 г., не позднее апреля 29. Весь тон переведенной Ломоносовым оды Юнкера говорит о том, что она писалась в период, когда шли военные действия против Швеции, а они возобновились в начале марта 1742 г.; к 29 апреля того же года и ода, и русский ее перевод были уже несомненно написаны (см. ниже).

К публичному собранию Академии наук, которое должно было состояться в конце апреля 1742 г. по случаю происходившей в Москве коронации императрицы Елизаветы Петровны, были подготовлены ученая речь на латинском языке и хвалебная ода на немецком языке. Оду написал почетный член Академии, бывший профессор поэзии Г.-Ф.-В. Юнкер, а перевел ее на русский язык Ломоносов, назначенный в январе 1742 г. адъюнктом Академии, но еще не допущенный к участию в заседаниях Академического собрания (см. т. X наст. изд., примечания к документу 476). Публичное собрание происходило 29 апреля 1742 г. Юнкер продекламировал немецкий текст своей оды, русский же ее перевод не был оглашен. Ограничились тем, что напечатали его вместе с немецким оригиналом отдельным изданием (Пекарский, I, стр. 488—489).

Юнкер, любимец Миниха, Бирона и И.-Д. Шумахера, весьма точно и выразительно охарактеризован историографом Г.-Ф. Миллером, который говорит про него, что он «брался за все, что ему ни поручали: когда ему какой-нибудь предмет не был известен, то умел он ознакомливаться с ним при помощи неутомимого прилежания» и что стихи он писал, «не приготовляясь, на всякий представлявшийся ему случай» (Материалы, т. VI, стр. 214—215). Таких случаев было много, и Юнкер с неизменным успехом приветствовал в своих стихах и принца Антона-Ульриха Брауншвейгского, и его жену, кратковременную «правительницу» Анну Леопольдовну, и столь же кратковременного президента Академии наук барона Г.-К. Кейзерлинга, и даже свояченицу Бирона. Миллер прав и в том случае, когда утверждает, что Юнкер «был более чем счастливый стихотворец» («Sammlung Russischer Geschichte», т. IX, СПб., 1764, стр. 3).

Коронационная ода Юнкера выгодно отличалась от поздравительной оды Я. Я. Штелина, поднесенной новой императрице четыре месяца назад, ко дню ее рождения (стихотворение 23 и примечания к нему). Ода Юнкера, как и ода Штелина, не имела, разумеется, ничего общего с подлинной поэзией, была многословна, но написана была гладко, связно и заключала в себе не одну только пустую лесть, но и кое-какое реальное содержание: в ней осторожно, но умно затрагивались важнейшие вопросы тогдашней

892

политической жизни. Как отнеслись к этому риторическому произведению русские слушатели и читатели, мы не знаем, что же касается соотечественников Юнкера, то они оценивали его оду очень высоко (Материалы, т. VI, стр. 550).

Пришлась она, видимо, по душе и Ломоносову: он перевел ее, во всяком случае, с несравненно большим старанием и одушевлением, чем убогие штелинские вирши. Не исключена возможность, что тут сыграло некоторую роль и сравнительно давнее уже в то время и довольно близкое личное знакомство с Юнкером, деловая связь с которым завязалась у Ломоносова еще за границей (т. X наст. изд., документ 520 и примечания к нему). Ломоносовский перевод воспроизводит с почти безупречной точностью и форму, и содержание, и общий тон немецкого подлинника.

¹ Государственным гербом императорской России был двуглавый орел, а государственным гербом Швеции лев. Отсюда «орлы» — русские, «львы» — шведы. Речь идет о возобновившейся в начале марта 1742 г. войне с шведами.

² «Трофеем» и «наследством» Петра I именуются его завоевания в Прибалтике. В начале 1742 г. шведский главнокомандующий заявил, что не заключит мира, пока Россия не согласится вернуть эти земли (Соловьев, кн. V, стлб. 171).

³ Т. е. воспятил, заставил попятиться.

⁴ Вместо «покров земли, тебе врученной», у Юнкера «der Trost der Deinen» («утешение твоих подданных»).

⁵ Культ Петра I заставил Ломоносова отойти в этом случае от немецкого подлинника: Юнкер говорит о прошлом — «Dergleichen Kaiser hat der Himmel nie gegeben» («Подобного ему императора небо никогда еще не давало»); Ломоносов, поступаясь придворной вежливостью, говорит о будущем —

Весь свет, что чтит его, ему не узрит равных.

⁶ Заключительные два стиха 3-й строфы переведены Ломоносовым неудачно: в немецком подлиннике —

Welch Stück der Herrschungs-Kunst kan kluger Witz erlesen,
Das er nicht selbst bewirkt, wo nicht sein Geist gewesen,

т. е. в буквальном переводе: «Какую область правительского искусства изыщет мудрый ум, в которой он (Петр I) не действовал бы, где не побывал бы мысленно?»

⁷ Ср. примечания к стихотворению 1. А. П. Сумароков называл «понеже» одним из «любимых» слов подьячих (Сумароков, VI, стр. 334), а младший современник Ломоносова Н. Г. Курганов напечатал целое стихотворение, где высмеивается это слово (Н. Курганов. Российская универсальная

893

грамматика, или всеобщее письмословие. СПб., 1769, стр. 261). В более поздних произведениях Ломоносова оно не встречается.

⁸ Талан — счастье, удача.

⁹ В Бозе — в боге.

¹⁰ Строфы 8 и 9 содержат осторожную отповедь православному духовенству, которое в первые месяцы после воцарения весьма набожной Елизаветы Петровны подняло голову и повело решительную кампанию против занимавших высокие посты иностранцев (Соловьев, кн. V, стлб. 148—151); эта кампания не могла не волновать обласканного прежними правительствами Юнкера.

¹¹ Бразды — удила.

¹² Последние два стиха строфы 11 переведены Ломоносовым не совсем удачно: в немецком подлиннике —

...Das Fürsten offt verschmähn, und Könige versäumen,
Wenn, aus Verhängniss, sie von falscher Grösse träumen,

т. е. в буквальном переводе: «...Чем князья часто пренебрегают и что короли упускают, когда волею судеб грезят о ложном величии».

¹³ Неж — усеченное (в порядке «пиитической вольности») церковнославянское «неже», т. е. «нежели».

¹⁴ Представителей боровшихся между собой придворных партий раздражала медлительность, которую проявляла новая императрица при решении волновавших их вопросов (ср. Соловьев, кн. V, стлб. 169).

¹⁵ Ось — ость, колючий усик на оболочке зерна.

¹⁶ И воевавшее с Россией шведское правительство, и вдохновлявший его враждебные действия французский двор заявляли новой русской императрице, что питают к ней дружеские чувства (Соловьев, кн. V, стлб. 172 и 174).

¹⁷ Речь идет о татаро-монгольском иге и о Батые.

¹⁸ Мелибок — древнее название горы Броккен, вершины горного массива Гарц в Германии.

¹⁹ В немецком подлиннике, кроме Черного понта, т. е. Черного моря, упоминается еще Faul-Meer, т. е. Гнилое море, Сиваш, где Юнкер побывал в 1736 г. во время крымского похода Миниха («Beiträge zur Geschichte des Russischen Reiches». Leipzig [«Добавления к истории Русского государства». Лейпциг], 1843, стр. 178 и 184).

²⁰ Русскому военному флоту, и в частности галерному флоту, предстояло сыграть важную роль в конце русско-шведской войны 1741—1742 гг. (ср. примечание 20 к стихотворению 27).

²¹ Ружье — оружие.

²² Снаряд — запас вооружения.

894

²³ Императрица Елизавета пыталась через посредство французского посла побудить шведское правительство к заключению мира (Соловьев, кн. V, стлб. 171).

²⁴ Т. е. английской королеве Елизавете.

²⁵ Юнкер занимался изучением соляных ресурсов России и утверждал, что умелая их эксплуатация может обогатить русскую казну (см. т. V наст. изд., стр. 243—247; ср. т. X наст. изд., документ 520 и примечания к нему).

²⁶ В немецком подлиннике речь идет не о «согласии» «дел с речьми», т. е. не о том, чтобы слово не расходилось с делом, а о том, чтобы слово и письмо имели равную цену («das Wort und Schrift in gleichem Werthe stehn»), т. е. чтобы устное обязательство соблюдалось так же строго, как письменное.

²⁷ Спона — препона, препятствие, помеха.

²⁸ Власно — точно так же, точь-в-точь.

²⁹ Последние четыре стиха строфы 33 передают с образцовой точностью содержание соответствующих стихов Юнкера, но в русском переводе поэта-естествоиспытателя звучат гораздо сильнее, чем в немецком подлиннике;

Sei wie das Mittel-Licht im weiten Bau der Welt,
Das rüstig sich bewegt, aus eigner Krafft sich hält,
Und so viel Cörper noch um sich mit Ordnung treibet,
Das jeder in dem Creyß der ewgen Vorschrifft bleibet.

³⁰ Т. е. непогоды, ненастья.

26

Печатается по собственноручному подлиннику, правленному неизвестной рукой (ААН, ф. 20, оп. 3, № 99).

Публикуется впервые.

Датируется предположительно промежутком времени с 25 апреля 1742 г. (день смерти А.-Г. Ливена) по 15 июня того же года (когда И.-Д. Шумахером написано Г.-Р. Ливену письмо, из которого видно, что публикуемая надгробная надпись была к этому времени уже сочинена).

25 апреля 1741 г., когда Ломоносов был еще за границей, а Россией правил в звании регента Бирон, некий генерал-майор русской службы барон Георг-Рейнгольд Ливен обратился к своему «другу и покровителю» И.-Д. Шумахеру с просьбой «поручить какому-либо искусному в таких печальных вещах человеку» составление эпитафии на русском и латинском языках для надгробного памятника на могиле жены Ливена, умершей 18 декабря 1740 г. (ААН, ф. 1, оп. 3, № 31, л. 128—128 об.). Шумахер исполнил эту просьбу, и серебряная доска с сочиненной под его присмотром эпитафией еще красовалась в начале нынешнего столетия в «придворной»

895

церкви Скоропадских в селе Дунайце, Глуховского уезда, Черниговской губернии («Русский архив», 1901, кн. III, стр. 127): жена Ливена была дочерью «первейшего» бунчукового товарища М. В. Скоропадского (В. Л. Модзалевский. Малороссийский родословник, т. IV. Киев, 1914, стр. 663—666), и ее муж чрезвычайно гордился ее знатным происхождением. Когда 25 апреля 1742 г. умер сын Ливена, он снова обратился к Шумахеру с просьбой о составлении надгробной надписи, сочинение которой было поручено на этот раз Ломоносову, незадолго перед тем назначенному адъюнктом Академии наук (т. X наст. изд., документ 476). «Если проект эпитафии имел честь вам понравиться, — писал Шумахер Ливену 18 июня 1742 г., — то прошу вашего указания, делать ли ее в том же размере, как и предыдущую?» (ААН, ф. 1, оп. 3, № 16, л. 381). Понравился ли Ливену проект и был ли он осуществлен, мы не знаем.

Не мешает упомянуть, что в это время шла еще война с Швецией, что Ливен, курляндский немец, родившийся в шведском подданстве и весьма непопулярный в русской офицерской и солдатской среде, командуя Конногвардейским полком, находился в действующей армии в Финляндии и что в те самые дни, когда сочинялась публикуемая эпитафия (6 июня 1742 г.), гвардейские солдаты, заподозрив Ливена в тайных сношениях с неприятелем, подняли открытый мятеж (Соловьев, кн. V, стлб. 181; ср. также стлб. 507 и 992; К. Штакельберг. Полтора века Конной гвардии. СПб., 1881, стр. 158). Подобные же подозрения навлек на себя Ливен и во время Семилетней войны (Болотов, т. I, стлб. 568).

Публикуемая надпись интересна не столько в литературном, сколько в биографическом отношении: она наглядно показывает, на что расходовал Шумахер время и творческую энергию молодого русского адъюнкта, успевшего уже к тому времени зарекомендовать себя и в качестве естествоиспытателя и в качестве поэта.

¹ Мать жены Ливена У. Ю. Скоропадская была из рода князей Четвертинских (В. Л. Модзалевский. Малороссийский родословник, т. IV. Киев. 1914, стр. 663). В письме к Шумахеру Ливен просил непременно упомянуть в эпитафии его жены об ее родстве со Скоропадскими и Четвертинскими

27

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757. стр. 39—56) с указанием в сносках разночтений по Рит. 1744, Рит. рук. 1747, Рит. корр., Рит. 1748, Рук. 1751, Соч. 1751, Соч. 1759, Рит. 1765.

Местонахождение рукописи 1742 г. неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1751.

896

Датируется предположительно промежутком времени с 26 сентября по 20 декабря 1742 г. Указ Сената от 22 сентября 1742 г. о том, что императрица собирается выехать из Москвы «по первому зимнему пути», был получен в Академии наук 26 сентября (ААН, ф. 3, оп. 1, № 945, л. 151), причем Академия была тотчас же привлечена к участию в устройстве торжественной встречи (там же, л. 153); возвратилась же Елизавета Петровна в Петербург 20 декабря того же года (Акад. изд., т. I, стр. 190 втор. паг.).

Публикуемая ода занимает и в поэтическом творчестве Ломоносова, и в его биографии особое место. Для правильной оценки этого произведения необходимо учесть те исключительные обстоятельства, при которых оно писалось.

Разбирая оду, критик начала прошлого столетия, А. Ф. Мерзляков, говорил не без основания, что «песнопевец приметно увлекался порывами пламенного своего гения» и писал оду «в разное время и не в одинаковом расположении духа» («Труды Общества любителей российской словесности», 1817, ч. VII, стр. 45).

Воспетый Ломоносовым въезд императрицы в Петербург был обставлен необыкновенно пышно. Отзвуки громогласного празднества слышны в оде. 1742 год был годом резкого подъема национального самосознания. Русские люди простодушно надеялись, что с падением Бирона, Миниха и Остермана и с изгнанием Брауншвейгской династии деспотическому господству иностранцев пришел конец; многим чудилось, будто дочь Петра I в самом деле, как пели семинаристы, «свободила народ бедный». Такие настроения не могли быть чужды и Ломоносову. Их питала обстановка, сложившаяся к тому времени в Академии наук: 7 октября 1742 г. Шумахер по жалобам близких Ломоносову академических служащих был, как известно, арестован и заменен А. К. Нартовым, питомцем Петра I, благоволившим к Ломоносову. Однако же «расположение духа» у Ломоносова — это тоже твердо известно — было в эту пору хоть и неизменно боевое, но, по верной догадке Мерзлякова, не всегда «одинаковое»: именно к этим последним месяцам 1742 г. относятся резкие стычки Ломоносова с представителями реакционных академических кругов. Радужные надежды сменялись далеко не беспочвенными опасениями: становилось ясно, что и в Академии, и в правящих верхах Шумахер нашел себе надежных заступников; 28 декабря 1742 г. он был освобожден из-под стражи, а еще через две недели были арестованы его обвинители.

Подъему патриотических чувств способствовала, кроме того, и международная обстановка. Приведение к почетному окончанию беспричинно начатой шведами войны, происходившей в непосредственной близости от Петербурга, было центральным вопросом политического дня. Ломоносов, при его ярко выраженном отвращении к завоевательным войнам, не мог относиться

897

к этому вопросу равнодушно. Ему было, конечно, известно, что Швеция, несмотря на понесенное ею поражение, требует возвращения завоеванных Петром Выборга и Кексгольма и что французская дипломатия, стремясь ослабить Россию и оттеснить ее на восток, добивается удовлетворения этих требований. Прав поэтому Державин, когда приводит некоторые строфы публикуемой оды как пример «гневного вдохновения» (Сочинения Державина, [СПб.], 1872. т. VII, стр. 524): нигде, пожалуй, публицистическая лирика Ломоносова не звучит так искренно, как в этих строфах. Поэт, дав волю избытку чувств, пренебрег им же установленной мерой объема: количество строф в оде превысило обычную для Ломоносова норму ровно вдвое.

Ода была напечатана только через девять лет после того, как была написана. Опубликовать ее ко дню торжества помешала, очевидно, напряженная академическая обстановка. Выпущенная в 1748 г. «Риторика» Ломоносова познакомила читателей лишь с отдельными фрагментами оды, правда, многочисленными (см. т. VII наст. изд., стр. 123—124, 153, 210, 224, 238, 240, 258, 271, 283 и 285, 286). Обилие ссылок на нее в «Риторике» говорит о том, что Ломоносов относил данную оду к числу наиболее сильных своих произведений.

¹ См. т. VII наст. изд., стр. 210 и 258. — Брегами Ботнийских вод Ломоносов называет берега Ботнического залива, которые в то время еще все целиком принадлежали Швеции.

² 11—27 стихи являются как бы программными: Ломоносов определяет в них стиль своей «парящей» лирики, ее «высокий тон», не допускающий «спустить свой в долы взор», ее стремление подражать звуку «гремящих арф» и ее преемственную связь с античной поэзией (ср. т. X наст. изд., письмо 35 с теми же, как здесь, ссылками на Гомера и Овидия).

³ См. т. VII наст. изд., стр. 285.

⁴ Ветхий деньми — библейская парафраза; так в некоторых ветхозаветных книгах именовался бог. Ветхозаветным образам и интонациям отведено в этой оде значительное место.

⁵ Ломоносов говорит в данном случае о современном ему новом поколении русских людей, которое сложилось в тяжелые времена бироновщины.

⁶ Имеется в виду библейское сказание о всемирном потопе, по окончании которого на тучах появилась радуга в знак того, что второго потопа не будет.

⁷ Влиянный — влитый.

⁸ См. т. VII наст. изд., стр. 238, 240.

⁹ Готфска — шведского.

¹⁰ Намек на то, что шведы наступали с запада, т. е. в направлении, обратном движению Солнца.

898

¹¹ Очевидно, Кюмень, или, точнее, Кюммеле, одна из наиболее значительных рек южной Финляндии. По ней пролегла новая русско-шведская граница после заключенного в 1743 г. мира.

¹² Под солнцем следует разуметь Францию (вероятно, по прозвищу Людовика IV — «король-солнце»), под луной — Турцию. Намек на тогдашние дипломатические интриги Франции, которая пыталась склонить Турцию к военному союзу с Швецией.

¹³ Край Понтийский — Черноморское побережье, находившееся тогда под властью Турции и Крымского ханства. Намек на Азовский поход Петра I и на завершившуюся в 1739 г. русско-турецкую войну.

¹⁴ Напоминание о Полтавской битве.

¹⁵ Хребет Рифейский — Уральские горы, восточная граница Сибири. Шведы, взятые в плен в период Великой Северной войны, были сосланы в Сибирь.

¹⁶ Орел — герб императорской России; лев — герб Швеции.

¹⁷ В 155—158 стихах характерная для Ломоносова звукопись.

¹⁸ См. т. VII наст. изд., стр. 247.

¹⁹ См. т. VII наст. изд., стр. 283.

²⁰ В военных действиях против Швеции большое участие принимал русский галерный, т. е. гребной флот. 29 июля 1742 г. он обратил в бегство шведскую эскадру, в составе которой, кроме галер, были и крупные военные суда («Примечания к Ведомостям», 1742, чч. 70—77, стр. 278, 280, 288, 290, 297, 312 и др.).

²¹ Намек на честолюбивые замыслы Карла XII, а может быть, и Густава-Адольфа.

²² В русских военных реляциях, которыми наполнены были номера «Примечаний к Ведомостям» в сентябре 1742 г., не раз говорилось о «робостной ретираде» противника, который «с такою конфузиею бежал, будто его скрозь спицрутен гнали» (стр. 310, 313 и др.).

²³ Чтобы принудить шведское правительство к большей сговорчивости, русское командование 28 февраля 1742 г. объявило о прекращении перемирия, причем главнокомандующий П. П. Ласси не нашел ничего лучшего, как дать распоряжение о поджоге финских деревень, что и выполнялось (Прим. к Вед., 1742, стр. 117—128). Затем прибегли, однако, к другим мерам. Зная, как тяготит Финляндию война, «без резону начатая шведами», петербургское правительство издало манифест, предлагавший финнам не принимать участия в военных действиях и обещавший содействовать провозглашению Финляндии независимым государством (Соловьев, кн. V, стлб. 177; ср. ААН, ф. 3, оп. 1, № 945, л. 125). Это и были те «мирные оливы» (оливковая ветвь — символ мира), о которых говорит Ломоносов. Русским воинским частям было строжайше запрещено опустошать финские поселения. Эти меры возымели действие. После состоявшейся 24 августа

899

1742 г. капитуляции шведской армии финские полки отказались возвращаться в Швецию и были распущены по домам. В оккупированных русскими войсками районах население, особенно крестьянское, охотно переходило в русское подданство («Примечания к Ведомостям», 1742, стр. 261, 293, 295 и др.).

²⁴ Имеется в виду только что полученное тогда в Петербурге известие о том, что русская морская экспедиция В. Беринга и А. И. Чирикова достигла берегов Северной Америки. Первое официальное сообщение об этом событии было получено в Петербурге 29 октября 1742 г., когда в Адмиралтейств-коллегию поступил репорт Чирикова от 7 декабря 1741 г. 1 ноября 1742 г. президент Адмиралтейств-коллегии донес императрице, что Чириков «американские берега высочайшим вашего императорского величества счастием обыскал» (А. Покровский. Экспедиция Беринга. М., 1941, стр. 273—285, 399—400). Таким образом, строфа 29 публикуемой оды была написана Ломоносовым во всяком случае не ранее 1 ноября 1742 г.

²⁵ См. выше, примечание 20.

²⁶ См. т. VII наст. изд., стр. 123—124.

²⁷ Екатерина I, мать императрицы Елизаветы.

²⁸ См. т. VII наст. изд., стр. 271.

²⁹ Т. е. переплавлю твои артиллерийские орудия в изваяния, в статуи.

³⁰ Т. е. порох будет тратиться только на фейерверки. — В строфах 37 и 38 обычный для Ломоносова гимн мирной жизни и мирному труду.

³¹ См. т. VII наст. изд., стр. 224.

³² См. т. VII наст. изд., стр. 153.

1743

28

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 127—133) с указанием в сносках вариантов по Рит. 1744, Рит. рук. 1747, Рит. корр., Рит. 1748, Рук. 1751, Соч. 1751, Соч. 1759, Рит. 1765.

Местонахождение рукописи 1743 г. неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 138—145.

Датируется предположительно первой половиной лета 1743 г. 29 июня — день именин великого князя Петра Федоровича; к этому дню и сочинялась ода.

Столкновения Ломоносова с профессорами-иностранцами, начавшиеся в конце 1742 г. (см. примечания к стихотворению 27), продолжались и в первые месяцы следующего года и повели к тому, что профессорами была подана жалоба на Ломоносова в Следственную комиссию, занимавшуюся

900

делом Шумахера. Рассмотрев эту жалобу, Следственная комиссия 28 мая 1743 г. арестовала Ломоносова. 23 июня того же года Ломоносовым было подано в Академию наук доношение, где он просил об освобождении из-под стражи (т. X наст. изд., документ 479). Весьма вероятно, что в подкрепление этой просьбы он представил и публикуемую оду, написанную, надо полагать, во время нахождения под арестом.

Семимесячное пребывание под стражей было для Ломоносова временем большого творческого подъема как в области научной, так и в области поэтической. Именно в этот период им был написан, по-видимому, первый вариант «Риторики» (т. VII наст. изд., стр. 790); тогда же, как думают, были набросаны многочисленные заметки по физике и корпускулярной философии (т. I наст. изд., стр. 550, 555, 557—559, 561, 562) и рассуждение «О вольном движении воздуха, в рудниках примеченном» (там же, стр. 565); в эту же пору были созданы, наконец, по всем вероятиям, такие выдающиеся произведения, как «Утреннее размышление», «Вечернее размышление» и «Переложение псалма 143» (стихотворения 30—31 и 29), упрочившие поэтическую славу Ломоносова. Уверенной рукой уже вполне определившегося мастера написана и публикуемая ода.

Поэтическую задачу Ломоносов облегчил себе в данном случае тем, что через голову официального адресата оды обратил свои похвальные стихи к его деду, Петру I.

Чтобы оценить политическое звучание оды, следует иметь в виду, что она писалась в то время, когда в весьма сложной дипломатической обстановке подходили к концу мирные переговоры со шведами. 17 июня 1743 г. уполномоченными обеих сторон был подписан в Або «уверительный акт», т. е. прелиминарный договор, а 23 июня, в тот самый день, когда Ломоносов подал ходатайство об освобождении из-под ареста, в Стокгольме было объявлено о заключении мира. Ни о том, ни о другом событии Ломоносов не мог еще знать, так как русская императрица подписала мирный договор только 19 августа 1743 г. (Соловьев, кн. V, стлб. 225).

¹ См. т. VII наст. изд., стр. 40 и 125.

² Обращение к солнцу.

³ 7 ноября 1742 г. племянник императрицы Елизаветы Петр Федорович был объявлен наследником русского престола, и было приказано именовать его уже не герцогом голштинским, как прежде, а великим князем (ПСЗ, 8658).

⁴ См. т. VII наст. изд., стр. 212.

⁵ Т. е. шведов.

⁶ Т. е. на Швецию.

⁷ Упоминание о суде, откуда следует изгнать «лесть и ков», т. е. ложь и коварство, и призыв к защите «общей нашей», т. е. русской национальной,

901

чести от мстительных противников многознаменательны в устах Ломоносова, который, став жертвой мести своих противников, находился в то время под следствием и ждал сурового суда.

⁸ Швеция, ведя мирные переговоры, была занята одновременно и военными приготовлениями. Вопрос о возобновлении военных действий обсуждался и в русских правительственных сферах (Соловьев, кн. V, стлб. 221—222).

⁹ Т. е. в Петербурге, которому угрожали шведы.

¹⁰ См. т. VII наст. изд., стр. 286.

¹¹ В последних шести стихах 9-й строфы и в первых четырех стихах строфы 10 содержится намек на начинавшуюся турецко-персидскую войну, ареной которой должна была стать Месопотамия. В петербургских дипломатических кругах чрезвычайно внимательно следили за деятельностью персидского завоевателя Надир-шаха и знали, очевидно, что в декабре 1742 г. он подтвердил обещание напасть на Турцию. В мае 1743 г. он направил свои передовые отряды к берегам Тигра, входившим тогда в Багдадскую область Турецкой империи, а 5 июня двинулись туда же и главные силы Надир-шаха (Mirsa Mohammed Mahadi, Chan Masanderani. Geschichte des Nadir Schack, Kaisers von Persien. Aus dem Persischen ins Französische übersetzt von W. Jones. Nach der französischen Ausgabe ins Deutsche übersetzt. Greifswald [Мирза Могаммед Магади, хан мазандеранский. История Надир-шаха, императора Персии. С персидского на французский язык переведено В. Джонсом. С французского издания переведено на немецкий язык. Грейфсвальд], 1773, стр. 360, 362—363). Намек Ломоносова означал, что Россия может не тревожиться в данное время за безопасность своих южных границ, а Швеции не приходится рассчитывать на помощь своей союзницы, Турции, и что вся военная мощь России может быть, следовательно, в случае надобности пущена в ход для усмирения «врагов сварливых», т. е. Швеции.

¹² См. т. VII наст. изд., стр. 270.

¹³ Стихи 3—6 строфы 13, где Ломоносов с обычной для его од гиперболичностью воспевает Петра I как создателя новой России, получили своеобразное истолкование в раскольнической литературе XIX в., где видели в этих стихах доказательство того, что Петр был антихристом («Чтения в Обществе истории и древностей российских», 1863, кн. I, отд. «Смесь», стр. 60—61).

29

Печатается по тексту последнего прижизненного издания (Соч. 1757, стр. 22—25) с указанием в сносках вариантов:

1) по первому изданию 1744 г., обозначаемому сокращенно Три оды; 2) по Рук. 1751, лл. 8—9.

902

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано в книге — Три оды парафрастическия псалма 143, сочиненныя чрез трех стихотворцев, из которых каждой одну сложил особливо. СПб., 1744.

Датируется предположительно 1743 г., не позднее декабря 24, когда последовало предложение опубликовать данную оду (см. ниже).

К моменту опубликования данной «парафрастической (т. е. пересказанной, переложенной) оды» поэтическая практика Ломоносова успела уже обеспечить полную и бесповоротную победу тем «правилам российского стихотворства», которые он провозгласил около четырех лет назад в своем знаменитом «Письме» из-за границы и которые встретили тогда решительный отпор со стороны ученейшего теоретика В. К. Тредиаковского и вызвали «ругательную эпиграмму» начинавшего свою поэтическую карьеру А. П. Сумарокова (см. т. VII наст. изд., стр. 782—784). Сумароков из хулителя превратился теперь в убежденного и на первых порах безоговорочного, насколько мы знаем, последователя ломоносовской системы. Сдал свои силлабические позиции и Тредиаковский. Спорным оставался только один, по-видимому, вопрос, затронутый в «Письме» Ломоносова лишь мимоходом: Ломоносов, как видно из сообщений Тредиаковского, продолжал думать, что каждый из предложенных им стихотворных размеров обладает своими, только ему присущими выразительными качествами и что поэтому применение того или иного размера должно зависеть от «состояния и важности материи», т. е. от жанра и темы поэтического произведения (там же, стр. 15 и 785; ср. Г. А. Гуковский. К вопросу о русском классицизме. Состязания и переводы. «Поэтика», сборник статей, IV, Л., 1928, стр. 128). Того же мнения был и Сумароков. Тредиаковский же считал, что «ни которая из сих стоп (т. е. размеров) сама собою не имеет как благородства, так и нежности, но что все сие зависит токмо от изображений, которые стихотворец употребляет в свое сочинение»; он отрицал, иначе говоря, зависимость размера от темы и жанра и утверждал, что в любом жанре и при любой теме допустим любой размер. По этому предмету в 1743 г. у названных трех поэтов, которых еще не разобщала тогда личная вражда, шли горячие споры. Так как вопрос, как замечает Тредиаковский, не мог быть разрешен по большинству голосов, то Сумароков предложил разрешить его путем открытого состязания и выбрать для этого какой-нибудь псалом, который переложить разными размерами. С точки зрения Ломоносова и Сумарокова, такая «высокая материя», как псалом, требовала ямба, Тредиаковский же полагал, что пригоден в этом случае и хорей, который при «нежности» имеет, как он говорил, и «высокость». Условились, что Ломоносов и Сумароков переложат псалом ямбами, а Тредиаковский — хореями и что все три опыта будут представлены затем на суд читателей. Публике предстояло, таким образом, решить — Тредиаковский это подчеркивает — не личный вопрос о том, кто из трех

903

поэтов искуснее, а чисто теоретический вопрос о том, обязательно ли в данном случае применение ямба.

Кому-то из трех авторов, вероятнее всего, Сумарокову, занимавшему в то время хоть и невысокую, но довольно видную должность, дававшую доступ в придворные сферы, удалось заинтересовать этим теоретическим вопросом такую особу, как генерал-прокурор кн. Н. Ю. Трубецкой, который 24 декабря 1743 г. предложил Академии наук напечатать все три конкурирующие оды отдельным изданием (ААН, ф. 3, оп. 1, № 512, л. 404). Тредиаковский предпослал им обширное предисловие, где подробно изложил суть спора и все обстоятельства, предшествовавшие состязанию. Далее был напечатан церковно-славянский текст псалма 143, а вслед за ним три стихотворных его переложения. Тредиаковский назвал в предисловии имена всех трех авторов, но умолчал о том, «который из них которую оду сочинил. Знающие их свойства и дух, — добавлял Тредиаковский, — тотчас узнают сами, которая ода через которого сложена».

Он указывал также, что «выбрали себе на сие псалом 143» Ломоносов и Сумароков. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что данный псалом был выбран, вероятно, не Сумароковым, а Ломоносовым. 1743 год был, как известно, годом острого конфликта Ломоносова с профессорами-иностранцами. 28 мая он, по их жалобе (см. примечания к стихотворению 28), был арестован и до начала следующего года оставался под стражей. При этих условиях тема псалма 143, где идет речь об избавлении «из руки сынов чуждих», была, разумеется, весьма созвучна тогдашнему настроению Ломоносова и открывала ему возможность излить свои собственные чувства.

На титульном листе «Трех од парафрастических» значится 1744 год, но, судя по репорту фактора Типографии А. С. Барсова, печатание книги было завершено в последних числах декабря 1743 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 80, л. 388).

Для того чтобы судить о том, как справились три поэта со стоявшей перед ними задачей, ниже приводятся тексты Сумарокова и Тредиаковского.

Текст Сумарокова

ОДА ПЕРВАЯ ИАМБИЧЕСКАЯ

1

Благословен творец вселенны,
Которым днесь я ополчен!
Се руки ныне вознесенны,
И дух к победе устремлен:
Вся мысль к Тебе надежду правит;
Твоя рука меня прославит.

904

2

Защитник слабыя сей груди,
Невидимой своей рукой!
Тобой почтут мои мя люди
Подверженны под скипетр мой.
Правитель бесконечна века!
Кого Ты помнишь! человека.

3

Его весь век, как тень, преходит:
Все дни его есть суета.
Как ветер пыль в ничто преводит,
Так гибнет наша красота.
Кого Ты, Творче, вспоминаешь!
Какой Ты прах днесь прославляешь!

4

О Боже! рцы местам небесным,
Где Твой божественный престол,
Превышше звезд верьхам безвесным,
Да приклонятся в ниский дол:
Спустись, да долы освятятся;
Коснись горам, и воздымятся.

5

Да сверкнут молни, гром Твой грянет,
И взыдет вихрь из земных недр;
Рази врага, и не востанет;
Пронзи огнем ревущий ветр;
Смяти его пустивши стрелы;
И дай покой в мои пределы.

6

Простри с небес Свою зеницу,
Избавь мя от врагов моих;
Подай мне крепкую десницу,
Изми мя от сынов чужих:
Разрушь бунтующи народы,
И станут брань творящи воды.

7

Не приклони к их ухо слову:
Дела их гнусны пред Тобой.
Я воспою Тебе песнь нову,
Взнесу до облак голос мой
И восхвалю Тя песнью шумной
В моей Псалтире многострунной.

905

8

Дающу области, державу
И царский на главу венец,
Царем спасение и славу.
Премудрый всех судеб Творец!
Ты грознаго меча спасаешь,
Даешь победы, низлагаешь.

9

Как грозд росою напоенный,
Сыны их в юности своей;
И дщери их преукрашенны,
Подобьем красоты церьквей:
Богаты, славны, благородны;
Стада овец их многоплодны.

10

Волы в лугах благоуханных,
Во множестве слатчайших трав,
Спокоясь от трудов им данных,
И весь их скот пасомый здрав:
Нет вопля, слез, и нет печали,
Которыб их не миновали.

11

О! вы щастливые народы,
Имущи таковую часть!
Послушны вам земля и воды,
Над всем, что зрите, ваша власть:
Живущиеж по Творчей воле,
Еще сто крат щастливы боле.

Текст Тредиаковского

ОДА ВТОРАЯ ХОРЕИЧЕСКАЯ

1

Крепкий, чудный, бесконечный,
Полн хвалы, преславный весь,
Боже! Ты един превечный,
Сый Господь вчера и днесь:
Непостижный, неизменный,
Совершенств пресовершенный,
Неприступна окружен
Сам величества лучами
И огньпальных слуг зарями,
О! будь ввек Благославен.

906

2

Кто бы толь предивно руки
Без Тебя мне ополчил?
Кто бы пращу, а не луки,
В брань направить научил?
Ей бы меч извлек я тщетно,
Ни копьем сразил бы метно,
Будеб Ты мне не помог,
Перстов трепет ободряя,
Слабость мышцы укрепляя,
Сил Господь и правды Бог.

3

Ныне круг земный да знает
Милость всю ко мне Его;
Дух мой твердо уповает
На Заступника Сего:
Он Защитник, Покровитель,
Он Прибежище, Хранитель.
Повинуя род людей,
Дал Он крайно мне владети
Дал правительство имети,
Чтоб народ прославить сей.

4

Но смотря мою на подлость
И на то, что бедн и мал,
Прочих видя верьх и годность
Чтож их жребий не избрал,
Вышняго судьбе дивлюся,
Так глася, в себе стыжуся:
Боже! кто я нища тварь?
От когож и порожденный?
Пастухом определенный!
Как? О! как могу быть Царь?

5

Толь ничтожну, а познался!
Червя точно, а возвел!
Благ и щедр мне показался!
И по сердцу изобрел!
Лучшель добрых и великих?
Лучшель я мужей толиких?
Ах! и весь род смертных нас
Гниль и прах есть пред Тобою;
Жизнь его тень с суетою,
Дни и ста лет, токмо час.

907

6

Ей! злых всяко истребляешь:
Преклони же звездный свод,
И коль яро гром катаешь
Осмотри, снисшед, злой род;
Лиш коснись горам, вздымятся;
Лиш пролей гнев, убоятся;
Грозну молнию блесни,
Тотчас сонм их разженеши,
Тучей бурных стрел смятеши:
Возъярись, не укосни.

7

На защиту мне смиренну
Руку Сам простри с высот,
От врагов же толь презренну,
По великости щедрот,
Даруй способ, и избавлюсь;
Вознеси рог, и прославлюсь:
Род чужих, как буйн вод шум,
Быстро с воплем набегает,
Немощь он мою ругает
И приемлет в баснь и глум.

8

Так языком и устами
Сей злословит в суете;
Злый скрежещет и зубами,
Слепо зрясь на высоте;
Смело множеством гордится;
Храбро воружен красится:
А десница хищных сих
Есть десница неправдива;
Душ их скверность нечестива:
Тем спаси мя от таких.

9

Боже! воспою песнь нову,
Ввек Тебе благодаря,
Арфу се держу готову,
Звон внуши и глас Царя:
Десять струн на ней звенящих,
Стройно и красно гласящих
Славу Спаса всех Царей;
Спаса и рабу Давиду,
Смертну страждущу обиду
Лютых от меча людей.

908

10

Преклонись еще мольбою,
Ту к Тебе теперь лию,
Сокрушен пад ниц главою,
Перси, зри, мои бию:
О! чужих мя от полчища
Сам избави скоро нища.
Резв язык их суета,
В праву руку к ним вселилась
И лукавно расширилась
Хищна вся неправота.

11

Сии славу полагают
Токмо в множестве богатств,
Дух свой гордо напыщают
Велелепных от изрядств:
Все красуются сынами,
Больше как весна цветами;
Дщерей всех прекрасных зрят,
В злате, нежно намащенных,
Толь нет храмов испещренных:
Тем о Вышнем не радят.

12

Их сокровище обильно,
Недостатка нет при нем,
Льет довольство всюду сильно,
А избыток есть во всем:
Овцы в поле многоплодны,
И волов стада породны;
Их оградам не льзя пасть;
Татю вкрасться в те не можно;
Все там тихо, осторожно;
Не страшит путей напасть.

13

Вас толь щастием цветущих
Всяк излишно здесь блажит;
Мал чтит и велик идущих,
Уступаяж путь, дрожжит.
О! не вы, не вы блаженны,
Вы коль ни обогащенны:
Токмо тот народ блажен
Бог с которым пребывает
И которой Вечна знает —
Сей есть всем преукрашен.

909

Ломоносовское переложение псалма 143 было ближе к библейскому подлиннику, чем переложения Сумарокова и Тредиаковского; нет сомнения, что он превзошел их и в смысле «жара и изображений» (термины Тредиаковского), т. е. в смысле эмоциональности и образности.

Нам неизвестно, как высказались читатели по волновавшему поэтов теоретическому вопросу. Известно лишь, что он долго еще потом признавался спорным, о чем свидетельствует новое поэтическое состязание Ломоносова и Сумарокова, состоявшееся в 1759—1760 гг. (стихотворение 241 и примечания к нему). Что касается самого Ломоносова, то он довольно скоро отошел от того взгляда, который отстаивал в 1743 г.: в «Риторику», выпущенную в свет в 1748 г., он включил переложение псалма 14, написанное хореями.

Данная «парафрастическая ода» была, насколько известно, первым опытом Ломоносова в этой области, положившим начало целой серии переложений библейских текстов (см. стихотворения 128, 129, 151, 170—174), которая составила один из самых ценных вкладов Ломоносова в сокровищницу русской лирической поэзии.

¹ Здесь, как и в других поэтических произведениях Ломоносова (стихотворения 149, 174, 213, 232), слово «рог» употреблено в том переносном, символическом значении, какое придала ему Библия. Это значение восходит к древнейшим мифологическим представлениям евреев, относящимся к той, еще добиблейской эпохе, когда олицетворением верховного божества был у них бык. С той поры на долгие времена вплоть до первых веков христианства рог как атрибут божества стал обычным литературным символом царственного величия и грозной силы. Для поэтической стилистики Ломоносова характерно, что, пользуясь в известных случаях библейской лексикой, он сохраняет и соответствующую фразеологию; так, слово «рог» встречается у него, как и в Библии, всегда в устойчивом сочетании с глаголами двух вполне определенных семантических рядов: либо вознести, воздвигнуть, возвысить, поднять, возрастить, либо сотреть, т. е. стереть, сокрушить, сломать, уничтожить.

30

Печатается по тексту последнего прижизненного издания (Соч. 1757, стр. 32—33) с указанием в сносках вариантов по Рук. 1751.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 41—43.

Датируется предположительно 1743 г. по тесной связи с «Вечерним размышлением о божием величестве» (стихотворение 31), которое, по свидетельству самого Ломоносова, написано в 1743 г. (т. III наст. изд., стр. 123;

910

ср. Будилович, II, стр. 10; Акад. изд., т. I, стр. 246 втор. паг.). Так как с мая и до конца 1743 г. Ломоносов находился под стражей, то весьма вероятно, что оба «Размышления» написаны им в период заключения.

Публикуемое стихотворение принадлежит к числу тех поэтических произведений Ломоносова (стихотворения 31, 151, 174, 191 и 254), где он выступает не только как художник слова, но и как естествоиспытатель и мыслитель, утверждающий материальность происходящих в природе явлений и независимость их от человеческого сознания. Еще Гоголем было отмечено, что в описаниях, которые встречаются в таких произведениях Ломоносова, «слышен взгляд скорее ученого натуралиста, нежели поэта, но чистосердечная сила восторга превратила натуралиста в поэта» (Н. В. Гоголь, Собрание сочинений в шести томах, т. VI, М., 1953, стр. 144). Ту же мысль развивает и Г. В. Плеханов: «Поэтом несомненным, глубоко чувствующим поэтом, — говорит он о Ломоносове, — он становится тогда, когда смотрит на вселенную не с точки зрения того или другого мифа, а с точки зрения современного ему естествознания, так хорошо ему знакомого». И, как бы поясняя слова Гоголя о «чистосердечной силе восторга», Плеханов добавляет: «Научное представление о космосе располагало душу Ломоносова к живейшему принятию впечатлений, получавшихся им от картин природы» (Г. В. Плеханов. История русской общественной мысли, т. II. М., 1915, стр. 208 и 209).

Свою оду «Вечернее размышление о божием величестве» Ломоносов в других своих сочинениях называет «одой о северном сиянии» (т. III наст. изд., стр. 123). В соответствии с этим и «Утреннее размышление» должно было бы называться одой о солнце. Нет сомнения, что слова «о божием величестве» введены Ломоносовым в официальные заглавия обеих од главным образом по соображениям цензурным: положенные в основу этих од материалистические представления о вселенной, и в частности о небесных телах, вызывали деятельный отпор со стороны церковных властей. Не приходится отрицать, что в мировоззрении Ломоносова, как и в мировоззрении многих других передовых мыслителей его времени, были черты, близкие к деизму (ср. Берков, стр. 198—202), и что часто повторяемое в обеих одах слово «бог» являлось в устах Ломоносова синонимом слов «природа», «натура», «естество». Образованные читатели той поры отдавали себе в этом отчет и видели в этих одах не «духовные оды», не религиозную лирику, а «аллегории», истинной темой которых были вопросы космологического и астрофизического характера. Именно так толковал, например, эти оды неизвестный нам младший, хорошо начитанный современник Ломоносова, который в дошедшей до нас, но не опубликованной рукописи излагает суть и историю гелиоцентрического учения, касается особенно пугавшего духовную цензуру вопроса о множественности обитаемых миров («о обитаемых небесных корпусах») и пересыпает свой текст обширными выписками из «Вечернего

911

размышления», «Письма о пользе стекла» и «Явления Венеры на Солнце» (ААН, ф. 20, оп. 6, № 35).

В публикуемой оде о солнце Ломоносов выдвигает революционную для его эпохи идею о наличии на солнечной поверхности постоянно происходящих процессов изменения состояния вещества. Применяемые в наши дни новые методы исследования небесных тел полностью подтвердили эту догадку: с точки зрения современной науки, природа фотосферы Солнца представляется именно такой, какой описывает ее в своих стихах Ломоносов.

«Утреннее размышление» быстро приобрело широчайшую известность не только в кругу тогдашнего образованного общества, но и за его пределами: достаточно сказать, что оно, как и «Вечернее размышление», как и ломоносовские переложения псалмов, заняло большое и прочное место в рукописных песенниках, которыми был так богат XVIII век. Это свидетельствует о том, что данные произведения Ломоносова «много, часто, в широкой городской и не только городской среде распевались любителями, твердились ими наизусть, повторялись с голоса, в новых и новых вариантах» (Т. Ливанова. Русская музыкальная культура XVIII века в ее связях с литературой, театром и бытом, т. I. М., 1952, стр. 59, 481—482).

В год смерти Ломоносова «Утреннее размышление» было напечатано в Париже во французском переводе, а в 1802 г. в Ревеле вышел в свет и немецкий его перевод. Судьба французского перевода замечательна. В 1765 г. ревностный поклонник Ломоносова А. П. Шувалов выпустил в Париже свой прозаический французский перевод «Размышления» в виде приложения к своей, французской же, оде на смерть Ломоносова (Ode sur la mort de Monsieur Lomonosof de l’Académie des Sciences de St. Pétersbourg. [Paris], 1765, стр. 11—13). В следующем, 1766 г. в парижском журнале «Almanach des Muses» («Альманах муз», 1766, стр. 1—3) появился и стихотворный французский перевод под заглавием «Le lever du Soleil» («Восход солнца»), выполненный французским поэтом А.-М. Лемьером, который не указал, однако, имени Ломоносова, ввиду чего стихотворение было принято французскими читателями за оригинальное французское. Двенадцать лет спустя, в 1778 г., было опубликовано в Париже письмо известного французского поэта и критика Ж.-Ф. Лагарпа к Ж. Лакомбу, где было разъяснено, что стихотворение, напечатанное в 1766 г. под именем Лемьера, «является подражанием и что подлинный его автор — покойный г. Ломоносов, о котором здесь не сказано ни слова» (De la Harpe, Œuvres, t. VI, Paris [Де Лагарп, Труды, т. VI, Париж], 1778, стр. 116). В 1782 г. Лемьер переиздал свой перевод, на сей раз с подзаголовком «Вольное подражание русскому поэту», но имени Ломоносова опять не назвал (M. Le Mierre. Pièces fugitives. Париж, 1782, стр. 41—42). Стихотворение было замечено и оценено тогдашними французскими читателями, которые признали его «редким по своему великолепию образцом поэтического творчества» («Литературное наследство»,

912

№ 29—30, M., 1937, стр. 210), но так как разъяснение Лагарпа иными, очевидно, было не замечено, а другими забыто, то о Ломоносове не вспомнили и на этот раз.

Немецкий перевод принадлежит И. Г. Беллингсгаузену («Journal der älteren und neueren Russischen Literatur» [«Журнал старейшей и новейшей русской литературы»], 1802, I, стр. 29—31).

31

Печатается по тексту Соч. 1757 (стр. 34—36) с указанием в сносках вариантов по Рит. рук. 1747, Рит. корр., Рит. 1748, Рук. 1751 и Рит. 1765.

Местонахождение начальной рукописи 1743 г. неизвестно.

Впервые напечатано — Рит. 1748, стр. 252—254.

Датируется 1743 г. по свидетельству самого Ломоносова, который писал в 1753 г., что его «ода о северном сиянии» «сочинена 1743 года» (т. III наст. изд., стр. 123).

Вопрос о природе северных сияний привлекал внимание Ломоносова в течение всей его жизни — с отроческих лет до самой смерти. «Родившись и жив до возраста в таких местах, где северные сияния часто случаются», он еще мальчиком наблюдал их и у себя на родине, и во время дальних морских и океанских плаваний с отцом на огромном пространстве с 64 до 70º северной широты. После возвращения из-за границы в Петербург, рассказывает Ломоносов, «особливо ж когда громовая электрическая сила открылась, несравненно большее внимание и особливое старание употреблено мною к наблюдениям сих явлений. С 1743 года редко пропущено мною северное сияние, мною виденное, без записки при прочих воздушных переменах» (там же, стр. 485—486 и 123). Таким образом, появление публикуемой оды совпало с самым началом регулярных научных наблюдений Ломоносова в данной области, когда своей точки зрения на природу северных сияний у него еще не сложилось и когда он, по его выражению, терялся, «мысльми утомлен», а в чужих гипотезах не находил удовлетворительных ответов на занимавшие его вопросы («сомнений полон ваш ответ»). Все это с замечательной, можно сказать, протокольной отчетливостью отражено в оде.

Написанная, вероятно, под арестом, ода оставалась ненапечатанной более четырех лет, до конца 1747 г., когда Ломоносов опубликовал ее в составе своей «Риторики». С этого года наблюдения над северными сияниями, не прекращавшиеся после сочинения оды (там же, стр. 123, XVIII), стали производиться Ломоносовым, как он сообщает, более обстоятельно, причем с этого же времени он начал «оные срисовывать» (там же, стр. 486). Из разбросанных в разных местах сообщений Ломоносова нам известно, что он наблюдал северные сияния и в 1745, и в 1748, и в 1750, и в 1753, и в 1762—1763 гг. (там же, стр. 87, 123, 125, 477—479; т. VI наст. изд.,

913

стр. 460—462). В 1753 г. им была высказана и обнародована своя собственная, подробно мотивированная гипотеза об электрической природе северных сияний (т. III наст. изд., стр. 81—91, 121—123, 147—149), предвосхитившая результаты экспериментальных исследований, произведенных в нашем столетии (там же, стр. 519). И, наконец, уже в последние годы жизни (1763—1764 гг.) Ломоносов приступил к писанию большого, трехтомного труда под заглавием «Испытание причины северного сияния и подобных явлений», который он намеревался проиллюстрировать коллекцией своих зарисовок. Смерть не дала Ломоносову довести это предприятие до конца (там же, стр. 481—486, 583—587).

Не удивительно, что при таком стойком внимании к вопросу о северных сияниях Ломоносов особенно дорожил своей посвященной им одой. Она была в его глазах не только поэтическим произведением, но и своего рода научной заявкой, на которую десять лет спустя после сочинения оды Ломоносов ссылался, отстаивая свой приоритет: «Ода моя о северном сиянии, — писал он в 1753 г., — которая сочинена 1743 года, а в 1747-м году в Риторике напечатана, содержит мое давнейшее мнение, что северное сияние движением эфира произведено быть может» (там же, стр. 123). Это заявление было сделано в связи с тем, что сходная с ломоносовской гипотеза Франклина была опубликована в 1751 г. (там же, стр. 524, прим. 1).

Ломоносов напечатал «Вечернее размышление» не только в «Риторике», но и в обоих собраниях своих сочинений (июль 1751 г. и сентябрь 1758 г.), причем не переставал отделывать его текст. Эта отделка (см. текстологические сноски) имела задачей воспроизвести ход научной мысли с предельной ясностью, простотой и точностью. Цель была достигнута: лапидарные четырехстопные ямбы с одними мужскими рифмами как нельзя лучше передают пафос поэта и естествоиспытателя.

Современники Ломоносова ставили «Вечернее размышление» выше «Утреннего» (Ode sur la mort de Monsieur Lomoriosof de l’Académie des Sciences de St. Pétersbourg. Paris [Ода на смерть господина Ломоносова, члена С.-Петербургской Академии наук. Париж], 1765, стр. 13). В более поздние времена оно было справедливо признано «самым блестящим его стихотворением» (Пекарский, стр. 346).

Полезно сравнить его с прекрасным по-своему прозаическим описанием северного сияния, которое Ломоносов ввел в одну из своих научных работ (т. III наст. изд., стр. 87—89, со слов «Над мрачной хлябию белая дуга сияла...»).

¹ В этой строфе Ломоносов полемизирует с представителями церкви, которые считали в его время, что гелиоцентрическое учение и связанное с ним представление о множественности обитаемых миров умаляют «славу божества».

914

² Обращение к ученым.

³ Эту строфу и имел в виду Ломоносов, когда говорил в 1753 г. о своем приоритете (см. выше).

32—41

Печатается по рукописи (ААН, ф. 20, оп. 3, № 47), писанной рукой А. П. Протасова с собственноручными поправками Ломоносова.

Впервые напечатано — Акад. изд., т. III, 1895, стр. 31, 34, 36—37, 37—38, 41, 45, 49, 55—56, 58.

Датируется предположительно. Первый вариант «Риторики» был написан Ломоносовым, по-видимому, в 1743 г. и во всяком случае не позднее конца этого года (т. VII наст. изд., стр. 790—791), а следовательно, не позднее 1743 г. написаны и публикуемые стихотворные отрывки, содержащиеся в этом варианте «Риторики».

Здесь публикуются все стихотворные тексты, введенные Ломоносовым в первый вариант «Риторики», за исключением только 1) тех, которые взяты им из его поэтических произведений, вошедших в настоящий том, и 2) тех, которые вошли во второй вариант «Риторики» в несколько измененном виде; эти последние печатаются в группе стихотворных текстов, содержащихся в «Риторике» 1748 г. (стихотворения 49, 65, 69, 101). Исключение допущено только для стихотворения «Чем ты дале прочь отходишь»: хотя в обоих вариантах «Риторики» окончательный его текст совершенно тождествен, однако в рукописном экземпляре «Риторики» 1747 г. один стих читается иначе (см. стихотворения 37 и 69).

Некоторые из публикуемых стихов (см. тексты из §§ 55, 88, 101, 107 «Риторики»), судя по размеру, рифмовке и стилю, восходят, по-видимому, к одам, однако ни об одном из них нельзя сказать, является ли он отрывком из какой-нибудь не дошедшей до нас, может быть, неоконченной оды, или же представляет собой только неиспользованную заготовку для будущих од (а такого рода заготовки бывали иной раз у Ломоносова в запасе: ср. примечание 2 к стихотворению 43 и примечание 8 к стихотворению 149), или, наконец, написан специально для данного случая.

Подобные же сомнения возникают и в отношении большинства тех стихов, которые лишены признаков одического жанра (тексты из §§ 50, 57, 72, 76, 81), с той только разницей, что едва ли можно видеть в этих стихах заготовки для будущих стихотворений и что с гораздо большей, чем в первом случае, долей вероятия можно считать их законченными поэтическими произведениями, сочиненными ad hoc для иллюстрации того или иного содержащегося в «Риторике» правила.

915

32

¹ Т. VII наст. изд., § 41, стр. 37. Текст из § 41 является вольным стихотворным переложением евангельского текста: «Болий в вас да будет, яко мний, и старей, яко служай» (от Луки, гл. 22, ст. 26) или, по предположению Г. И. Бомштейна, другого текста, тоже евангельского: «Иже аще хощет в вас вящший быти, да будет вам слуга» (от Матфея, гл. 20, ст. 26).

33

¹ Т. VII наст. изд., § 50, стр. 39.

34

¹ Т. VII наст. изд., § 55, стр. 41—42.

35

¹ Т. VII наст. изд., § 57, стр. 42; вошло без изменений и в Рит. 1748, § 66, стр. 148.

36

¹ Т. VII наст. изд., § 72, стр. 46; двустишие на весьма распространенную в античной поэзии тему о «золотом веке» вошло без изменений и в Рит. 1748, § 132, стр. 206.

37

¹ Т. VII наст. изд., § 76, стр. 47; вошло без изменений и в Рит. 1748, § 136, стр. 210.

38

¹ Т. VII наст. изд., § 81, стр. 49; вошло без изменений и в Рит. 1748, § 145, стр. 218.

39

¹ Т. VII наст. изд., § 88, стр. 53.

40

¹ Т. VII наст. изд., § 101, стр. 59

41

¹ Т. VII наст. изд., § 107, стр. 61.

916

1745

42

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 133—141) с указанием в сносках вариантов по Отд. изд. 1745 г., Рит. рук. 1747, Рит. корр., Рит. 1748, Рук. 1751, Соч. 1751, Соч. 1759, Рит. 1765.

Местонахождение рукописи 1745 г. неизвестно.

Впервые напечатано отдельным изданием в 1745 г.

Датируется предположительно летом 1745 г.: приготовления к свадьбе великого князя Петра Федоровича с принцессой Ангальт-Цербстской, будущей Екатериной II, начались в феврале 1745 г., состоялась же эта свадьба 21 августа того же года (Соловьев, кн. V, стлб. 339). Ода была написана во всяком случае не позднее 25 августа 1745 г.: 26 августа была вынесена журнальная резолюция об ее напечатании (см. ниже).

В Академии наук вторая половина 1745 г. ознаменовалась обострением отношений Шумахера с профессорами. Они подали ряд коллективных жалоб на него в Сенат. В числе жалобщиков был и Ломоносов, который 25 июля 1745 г. получил звание профессора и стал, таким образом, полноправным членом Академического собрания (т. X наст. изд., документ 484). 26 августа 1745 г. была подписана журнальная резолюция Академической канцелярии о выпуске оды отдельным изданием, но не на средства Академии, а на счет самого Ломоносова (ААН, ф. 3, оп. 1, № 514, л. 414). В соответствии с этим и на титульном листе было помечено, что подносит оду не Академия, а Ломоносов. Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что решение об опубликовании оды состоялось уже после свадебного торжества. Мы не знаем, чем было вызвано это странное опоздание. Весьма вероятно, что ода была написана Ломоносовым до 21 августа и что Шумахер сознательно задержал выход ее в свет. К 31 августа ода была напечатана, а 10 сентября 1745 г. Ломоносов уплатил за типографские расходы и бумагу 12 руб. 90 коп. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 653, лл. 25 и 94; № 1070, А. 162), что составляло около 25 % его месячного жалования.

Ода была звучна, гладка и пышна, но бедна публицистическим содержанием. Это может быть объяснено целым рядом причин. Будущему русскому императору подобрали такую невесту, которая, по циничному признанию Фридриха II, более всего соответствовала интересам прусского двора (Соловьев, кн. V, стлб. 268). Ломоносова это, конечно, не радовало. В Академии через воспитателя великого князя, Я. Я. Штелина, было, без сомнения, хорошо известно, что жених и невеста не питают друг к другу ни малейшей склонности. Изображение подлинной любви приходилось заменять — как проговорился сам Ломоносов — «описанием вымышленного царства любви»

917

(т. VII наст. изд., стр. 353). Нельзя, наконец, забывать и того, что в период приготовлений к свадьбе международная обстановка усложнилась до крайности: прусский король Фридрих II объявил войну саксонскому курфюрсту; оба были связаны союзными договорами с Россией, которой предстояло, таким образом, вмешаться в их конфликт. К моменту свадьбы русское правительство не успело еще принять никакого решения (Соловьев, кн. V, стлб. 357). Затрагивать в оде вопросы внешней политики было при этих условиях невозможно.

¹ Имеется в виду библейский миф о браке Адама и Евы.

² Богиней именуется императрица Елизавета.

³ См. т. VII наст. изд., стр. 268.

⁴ Намек на совпадение имен жениха и невесты с именами Петра I и его второй жены.

⁵ См. т. VII наст. изд., стр. 353—354 и 369—370.

⁶ Орм — остров в проливе, соединяющем Персидский залив с Индийским океаном; славился ловлей жемчуга.

⁷ В строфе 14 впервые появляется мотив, который в последующих одах Ломоносова становится обычным и первенствующим: поэт обращается к верховной власти с призывом «ободрять» научный и литературный труд.

⁸ Под «спокойством» (ср. строфу 17) Ломоносов здесь, как и в других случаях, разумеет мир.

⁹ Намек на дворцовые перевороты, оттеснявшие потомство Петра I от императорского престола.

¹⁰ Иберы — народ, населявший в древности Испанию.

¹¹ См. т. VII наст. изд., стр. 268.

¹² Петр I.

¹³ Пожелание, чтобы в будущем году у новобрачных родился сын.

1746

43

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 57—65) с указанием в сносках вариантов по Отд. изд. 1746, Рит. рук. 1747, Рит. корр., Рит. 1748, Рук. 1751, Соч. 1751, Соч. 1759, Рит. 1765.

Местонахождение рукописи 1746 г. неизвестно.

Впервые напечатано отдельным изданием в 1746 г.

Датируется предположительно ноябрем 1746 г., не позднее 25 числа (годовщина вступления на престол императрицы Елизаветы).

О печатании отдельного издания оды не отыскано никаких документальных материалов, кроме следующей записи в журнале Академической

918

канцелярии от 15 декабря 1746 г.: «...да по репорту из Типографии корректора Барсова за напечатанные профессору Ломоносову на день высочайшего ея императорского величества на всероссийский престол восшествия 11 рублев от него, Ломоносова, принять в Книжную лавку бухгалтеру Прейсеру и записать в приход» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 515, л. 423 об.).

21 мая 1746 г. должность президента Академии наук, уже пять лет вакантная, была, наконец, замещена (Материалы, VIII, стр. 114). Новому президенту К. Г. Разумовскому было всего восемнадцать лет, но его русское имя и его исключительное положение при дворе не могли не внушить Ломоносову некоторой надежды на то, что обстановка в Академии изменится к лучшему. Эта надежда подкреплялась тем, что Сенат совсем еще недавно предписал Шумахеру не вмешиваться в научные дела (Материалы, т. VIII, стр. 49). Но обстоятельства сложились иначе. Шумахер сразу же нашел способ снискать доверие юного президента, заключив тесный деловой союз с влиятельнейшим наставником Разумовского Г. Н. Тепловым. Профессоры, и в частности Ломоносов, не замедлили почувствовать, что обстановка действительно изменилась, однако далеко не к лучшему (т. X наст. изд., примечания к документу 414). Следует помнить, что вопрос шел не о каких-нибудь мелочных внутриведомственных трениях, а о всем направлении деятельности государственного учреждения, которое обязано было нести заботу о подъеме национальной культуры и которому Шумахер и стоявшие за ним реакционные силы мешали выполнять эту обязанность.

Вот почему в публикуемой оде Ломоносов так настойчиво напоминает о той «печальнейшей нощи», какой была для России эпоха бироновщины, называет русский народ «оскорбленным» и говорит об его «оковах», о «власти чужой руки», о «дерзком взоре» и «гордых выях врагов». Он находит блестящую по лаконизму формулу, чтобы показать в назидание «Петровой дщери» идеализированный им образ ее отца:

Таков был Петр — врагам ужасен,
Своим Отец, везде велик.

¹ См. т. VII наст. изд., стр. 286.

² Первые два стиха строфы 2 введены Ломоносовым в качестве примера в § 101 первого варианта его «Риторики» (см. т. VII наст. изд., стр. 59), беловой экземпляр которого датирован январем 1744 г. (там же, стр. 790). Так как публикуемая ода в том ее виде, в каком она нам известна, написана бесспорно в конце 1746 г. (см. начальные стихи строфы 18), то приходится думать, что данные два стиха заимствованы Ломоносовым из какой-то другой, более ранней его оды, им не опубликованной и до нас не дошедшей.

³ См. т. VII наст. изд., стр. 227 и 269.

⁴ См. т. VII наст. изд., стр. 374.

919

⁵ Налоги — не от слова «налог», а от вышедшего теперь из употребления слова «налога», равнозначного слову «притеснение». Русское духовенство жаловалось, что стоявшие у власти иностранцы «на благочестие и веру нашу православную наступили» (Соловьев, кн. V, стлб. 149).

⁶ Дворцовый переворот 25 ноября 1741 г., в результате которого Елизавета стала императрицей, произошел ночью.

⁷ Этот дворцовый переворот сопоставляется с библейским сказанием о «сотворении мира».

⁸ См. т. VII наст. изд., стр. 248.

⁹ См. т. VII наст. изд., стр. 233—234. Лермонтов внес стихи 81—87 почти без всяких изменений в свою отроческую поэму «Корсар» (М. Ю. Лермонтов. Сочинения в 6 томах, т. III. М. — Л., 1955, стр. 48 и 315).

¹⁰ См. т. VII наст. изд., стр. 229. Деятельность предшествовавших Елизавете Петровне правителей сравнивается с разрушительной борьбой изображаемых в античных легендах гигантов против богов. Упоминание об Этне не случайно: мифы о гигантах зарождались в вулканических местностях. «Натуры чин» — естественный порядок вещей, законы природы.

¹¹ Имеется в виду северо-западный край тогдашней России, избавленный от опасности победой над шведами.

¹² См. т. VII наст. изд., стр. 235.

¹³ См. т. VII наст. изд., стр. 234.

¹⁴ См. т. VII наст. изд., стр. 153.

¹⁵ См. т. VII наст. изд., стр. 270—271.

¹⁶ См. т. VII наст. изд., стр. 265.

¹⁷ Трофеи последней войны со шведами.

¹⁸ Имеется в виду мир с Швецией, заключенный в 1743 г.

¹⁹ Намек на экспедицию русских мореплавателей к берегам Северной Америки.

²⁰ В Западной Европе шли уже несколько лет захватнические войны, в которые не раз пытались вовлечь и Россию. Ломоносов высказывает пожелание, чтобы вмешательство России в западноевропейские дела выразилось не в военных действиях, а в восстановлении «покоя», т. е. в мирном посредничестве.

²¹ См. т. VII наст. изд., стр. 375.

44

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 66—72) с указанием в сносках вариантов по Отд. изд. 1746, Рит. рук. 1747, Рит. корр., Рит. 1748, Рук. 1751, Соч. 1751, Соч. 1759, Рит. 1765.

Местонахождение рукописи 1746 г. неизвестно.

Впервые напечатано отдельным изданием в декабре 1746 г.

920

Датируется предположительно промежутком времени с 25 ноября 1746 г. (пятилетняя годовщина царствования императрицы Елизаветы, чему посвящена предыдущая ода Ломоносова) до 18 декабря того же года (день рождения императрицы, чему посвящена публикуемая ода).

За этот короткий, трехнедельный приблизительно срок в жизни Ломоносова произошли какие-то, видимо, довольно существенные события. Прямых документальных следов они не оставили и нам поэтому не известны, но о наличии их можно все же догадываться по некоторым косвенным данным.

16 января 1747 г. корректор А. С. Барсов репортовал Академической канцелярии, что публикуемая ода напечатана в количестве 200 экз., из которых 150 по распоряжению Канцелярии отданы Ломоносову «для раздачи при дворе», а остальные — в книжную лавку. Только «на напечатание оной оды, — добавил Барсов, — указу не имею» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 106, л. 193). В тот же день Шумахер вынес по этому вопросу такую журнальную резолюцию: истраченные на напечатание оды 6 рублей на Ломоносова «не ставить, ибо та сочиненная им ода поднесена от Академии» (там же, № 516, лл. 65 об. — 66). Это отразилось, как видим, и на титульном листе отдельного издания оды, где подносительницей ее обозначена Академия, тогда как предыдущие две оды подносились от имени Ломоносова, который на свой счет их и отпечатал (см. примечания к стихотворениям 42 и 43).

Таким образом, обстановка в Академии наук успела за эти три недели несколько измениться и притом в пользу Ломоносова. Можно не сомневаться, что если он позаботился о «раздаче при дворе» публикуемой оды, то так же он поступил, конечно, и с двумя предшествовавшими ей одами. Для того, собственно, они и печатались. В кругу высокопоставленных читателей они имели, вероятно, успех, чем и объяснялась готовность Шумахера напечатать новую оду на счет Академии и от ее имени. Успеху оды содействовал, должно быть, крупный вельможа и родственник императрицы, вице-канцлер М. И. Воронцов. Он еще в 1745 г. оказывал Ломоносову покровительство (т. I наст. изд., стр. 579; ср. также т. X, письмо 7). В августе 1746 г. Воронцов вернулся из продолжительного заграничного путешествия и, ища возможности восстановить свое несколько пошатнувшееся за это время положение (Соловьев, кн. V, стлб. 411), рад был случаю поднести императрице новую оду уже известного в то время стихотворца.

Ода написана в тот самый год, когда вышла в свет переведенная Ломоносовым «Волфианская экспериментальная физика», когда он приступил к чтению публичных лекций по физике и когда последовал, наконец, давно желанный указ о постройке Химической лаборатории. В публикуемой оде явственно слышен голос увлеченного творческими мыслями естествоиспытателя, стремящегося открыть «естества уставы». В «Программе», опубликованной Ломоносовым в том же 1746 г., мы читаем: «Блаженства человеческие

921

увеличены и в высшее достоинство приведены быть могут яснейшим и подробнейшим познанием натуры, которого источник есть натуральная философия, обще называемая физика» (т. I наст. изд., стр. 535). Эти слова перекликаются с публикуемой одой.

¹ См. т. VII наст. изд., стр. 131 и 248.

² См. т. VII наст. изд., стр. 280.

³ См. т. VII наст. изд., стр. 131.

⁴ В первой половине XVIII в. профессорам Академии наук поручалось иногда составлять для знатных особ гороскопы, т. е. «предсказания» их будущего, основанные будто бы на положении и движении звезд. Ломоносов пользуется в данном случае чуждой ему астрологической символикой лишь как поэтическим средством.

⁵ Речь идет о смерти Петра I.

⁶ Имеются в виду дворцовые перевороты, не раз происходившие после смерти Петра.

⁷ Круг — вокруг.

⁸ См. т. VII наст. изд., стр. 231—232.

⁹ Под хитростью Ломоносов разумеет в данном случае искусство, мастерство, художество (ср. Б. А. Рыбаков. Ремесло древней Руси. [Б. м.], 1948, стр. 486).

¹⁰ Намек на указ от 7 мая 1744 г., которым было приостановлено приведение в исполнение смертных приговоров (ПСЗ, 8944). Это не мешало правительству Елизаветы широко применять пытки и такие меры наказания, как вырывание ноздрей и языка, не говоря уж о розгах, кнуте и батогах.

¹¹ См. т. VII наст. изд., стр. 150—151.

¹² Елизавета родилась в 1709 г. — в год Полтавской победы.

¹³ Под вандалами Ломоносов разумеет шведов.

¹⁴ Имеется в виду победоносное окончание русско-шведской войны 1741—1743 гг., завершившейся капитуляцией всей неприятельской армии.

¹⁵ «Сладкой нежности обителью» и «блаженными местами» Ломоносов называет Москву, где 18 декабря 1709 г. родилась императрица Елизавета. Из-за ее рождения намеченный на этот день торжественный въезд Петра I в Москву был отложен и состоялся только 21 декабря, после чего в течение двух недель продолжались в Москве торжества, посвященные Полтавской победе (Письма и бумаги императора Петра Великого, т. IX, вып. II, М., 1952, стр. 1380; Записки Юста Юля, датского посланника при Петре Великом (1709—1711). М., 1900, стр. 122). Оттого Ломоносов и называет Елизавету «плодом, меж лаврами рожденным».

¹⁶ При составлении академического атласа 1745 г. были использованы результаты съемок, произведенных русскими геодезистами, участниками

922

Второй Камчатской экспедиции, в связи с чем в атлас вошли карты таких полярных и дальневосточных окраин России, которые считались, по выражению Ломоносова, «незнаемыми» (Гнучева, стр. 241—242). Однако профессоры справедливо находили, что «в помянутый атлас скоропостижным сочинением введено множество погрешностей» (там же, стр. 54). Вынужден был признать это и президент Академии К. Г. Разумовский, который, испросив в сентябре 1746 г. разрешение императрицы пустить атлас в продажу, представил ей одновременно особую, к сожалению, еще не отысканную записку, где изложил в двадцати пунктах, «что надлежит еще иметь к большему совершению сего атласа» (там же, стр. 153—154). Предстояло, таким образом, продолжение работы над картами «незнаемых мест». Об этом, вероятно, и говорит Ломоносов в последних трех стихах строфы 15.

1747

45—136

Печатается по тексту последнего прижизненного издания «Риторики» (1765 г.) с указанием в сносках разночтений:

1) по первому рукописному варианту «Риторики» — Рит. 1744 (ААН, ф. 20, оп. 3, № 47);

2) по рукописи второго варианта «Риторики» — Рит. рук. 1747 (ААН, ф. 20, оп. 3, № 49);

3) по собственноручно правленным Ломоносовым корректурным листам первого издания «Риторики» — Рит. корр. (ААН, ф. 20, оп. 3, № 50);

4) по первому изданию «Риторики» — Рит. 1748;

5) по собранию сочинений 1751 г. — Соч. 1751;

6) по черновику стихотворения «Зевес, богов отец...» — Черновик (ААН, ф. 20, оп. 1, № 5, лл. 149 об. и 104);

7) по последнему прижизненному изданию «Российской грамматики» — Грамм.;

8) по изданию «Риторики», выпущенному Московским университетом, — Соч. 1759.

Впервые напечатано — Отд. изд. СПб., 1748.

Датируется предположительно промежутком времени между мартом 1744 г. (дата решения Академического собрания о переработке Ломоносовым первого варианта «Риторики» — Протоколы Конференции, т. II, стр. 13) и 19 января 1747 г. (дата определения Академической канцелярии о напечатании «Риторики» — ААН, ф. 3, оп. 1, № 516, л. 69).

Зачеркнутые в Рит. рук. 1747 стихотворения, не вошедшие ни в одно прижизненное издание «Риторики» (т. VII наст. изд., стр. 164, § 89, сноска «б», стр. 284, § 238, сноска «б»), не воспроизводятся.

923

Здесь печатаются все стихотворные тексты, внесенные Ломоносовым во второй, печатный, вариант его «Риторики», за исключением только 1) тех, которые взяты из произведений, вошедших в настоящий том, 2) стихотворения 31, относительно которого известно, что оно написано в 1743 г., и которое поэтому печатается отдельно, и 3) отрывков, заимствованных Ломоносовым без изменения из первого, рукописного, варианта его «Риторики» (стихотворения 35—38).

О вошедших в «Риторику» отрывках из таких произведений Ломоносова, которые в полном их виде нам не известны, см. стр. 914 настоящего тома.

При печатании «Риторики» в составе VII тома настоящего издания А. И. Доватуром были раскрыты по возможности все источники введенных в нее Ломоносовым переводных текстов. Указания на источники стихотворных переводов здесь повторены, причем все они заново проверены, исправлены и дополнены А. И. Доватуром при участии Т. А. Красоткиной, которая, кроме того, произвела полную сверку текста всех переводов с текстом иностранных подлинников. Так называемые «вольные» переводы и стихи на тему, разработанную тем или иным иностранным поэтом, составляют в «Риторике» лишь очень редкое исключение. Ниже, в примечаниях к отдельным текстам, все эти исключения оговорены.

45

¹ Т. VII наст. изд., стр. 134, § 57. Овидий. Превращения II, 1—7.

46

¹ Т. VII наст. изд., стр. 137—138, § 59. Весьма вероятно, что псалом 14 привлек Ломоносова не только как пример «увеличительного распространения слова». Период работы Ломоносова над «Риторикой» совпал с такими событиями академической жизни, как назначение президентом Академии наук К. Г. Разумовского и утверждение академического регламента, результатом чего явилось возвышение Г. Н. Теплова и укрепление позиций И.-Д. Шумахера. Оба эти деятеля, пользуясь своей новой властью, проявляли качества, прямо противоположные восхваляемым в псалме гражданским добродетелям. Не исключена поэтому возможность, что, вводя русское переложение данного псалма в «Риторику», Ломоносов преследовал в какой-то мере и обличительные цели.

47

¹ Т. VII наст. изд., стр. 139—140, § 60. Марциал. Эпиграммы, IX, II, 1—3 и 5—7.

924

48

¹ Т. VII наст. изд., стр. 142, § 61. Овидий. Превращения, VIII, 824—833.

49

¹ Т. VII наст. изд., стр. 143, § 62; в Рит. 1744 входило в § 90. Овидий. Героиды, I, 3—4 и 25—27.

50

¹ Т. VII наст. изд., стр. 148, § 66. Отрывок из не дошедшего до нас стихотворения Ломоносова, написанного на мотив из «Героид» Овидия, I, 53—56.

51

¹ Т. VII наст. изд., стр. 151, § 69. Виргилий. Энеида, II, 304—308.

52

¹ Т. VII наст. изд., стр. 186—188, § 114. Гомер. Илиада, IX, 225—261.

53

¹ Т. VII наст. изд., стр. 190—191, § 116. Виргилий. Энеида, IX, 598—599, 602, 603—605, 614—615, 617—620.

54

¹ Т. VII наст. изд., стр. 191, § 117. Виргилий. Энеида, VII, 421—425.

55

¹ Т. VII наст. изд., стр. 196, § 120. Гораций. Сатиры, I, 10, 14—15.

56

¹ «Дальний солнцев дом» — запад.

² Черновик перевода находится среди грамматических записей Ломоносова, написанных на листах писчего формата, сложенных вдвое и вложенных один в другой наподобие тетради. Половинка сложенного листа (л. 149 об.), где написано начало перевода (стихи 1—6), оторвалась от второй половинки того же листа (л. 104), где написано окончание перевода (стихи 7—10), и по недосмотру переплетчика была вклеена не рядом со второй половинкой, а в другое место (см. факсимиле между стр. 168 и 169 настоящего тома).

925

Заключительные два стиха

Или самим богам ужасен Геркулес?
Или неможет с ним Атлант здержать небес?

отброшенные Ломоносовым при опубликовании данного отрывка в составе § 125 «Риторики», были впервые опубликованы А. С. Будиловичем (Будилович, II, стр. 297). Однако ни им, ни М. И. Сухомлиновым (Акад. изд., т. I, стр. 174 перв. паг., 341 втор. паг.), ни Л. Б. Модзалевским (Модзалевский, стр. 57, № 115), ни при составлении VII т. наст. изд. (стр. 200 и 823, прим. 169) не было замечено, что эти два стиха являются прямым продолжением напечатанного в «Риторике» отрывка. Это последнее обстоятельство впервые установила по ряду палеографических признаков (качество бумаги, цвет чернил, последовательность строк, расположение их на листах, отпечатки чернильных пятен и др.) Т. А. Красоткина при составлении настоящего тома.

³ Т. VII наст. изд., стр. 199—200, § 125.

57

¹ Т. VII наст. изд., стр. 200, § 125. Кальпурний. Буколики, III, 51—54.

58

¹ Т. VII наст. изд., стр. 200, § 126. Овидий. Превращения, XIII, 3, 6.

59

¹ Т. VII наст. изд., стр. 201—202, § 127. Виргилий. Энеида, IV, 584—621.

60

¹ Т. VII наст. изд., стр. 203—204, § 127. Сенека. Медея, 910—913, 919—921, 925—927, 931—938, 943—947, 953—954, 959—961.

61

¹ Т. VII наст. изд., стр. 207, § 132. Эта эпиграмма, по-видимому, принадлежит самому Ломоносову. Фират — от греческого θηρευτης — охотник.

62

¹ Т. VII наст. изд., стр. 207—208, § 133. Эпиграмма, принадлежащая, по-видимому, самому Ломоносову.

63

¹ Т. VII наст. изд., стр. 208, § 134. Овидий. Превращения, III, 52—54.

926

64

¹ Т. VII наст. изд., стр. 209, § 134.

65

¹ Т. VII наст. изд., стр. 209, § 134; в Рит. 1744 входило в § 75.

66

¹ Т. VII наст. изд., стр. 209, § 135.

67

¹ Т. VII наст. изд., стр. 209, § 135.

68

¹ Т. VII наст. изд., стр. 209, § 135.

69

¹ Т. VII наст. изд., стр. 210, § 136; в Рит. 1744 входило в § 76.

70

¹ Т. VII наст. изд., стр. 210, § 136.

71

¹ Т. VII наст. изд., стр. 211, § 136. Овидий. Превращения, I, 523—524.

72

¹ Т. VII наст. изд., стр. 211, § 136.

73

¹ Т. VII наст. изд., стр. 213, § 138. Овидий. Превращения, III, 228.

74

¹ Т. VII наст. изд., стр. 213, § 138.

75

¹ Т. VII наст. изд., стр. 213, § 138. Виргилий. Георгики, IV, 83.

927

76

¹ Т. VII наст. изд., стр. 214, § 139.

77

¹ Т. VII наст. изд., стр. 214, § 139.

78

¹ Т. VII наст. изд., стр. 214, § 139. Овидий. Превращения, I, 411—415.

79

¹ Т. VII наст. изд., стр. 214, § 140.

80

¹ Т. VII наст. изд., стр. 215, § 140. Марциал. Эпиграммы, V, 73.

81

¹ Т. VII наст. изд., стр. 215, § 141. Марциал. Эпиграммы, VI, 15.

82

¹ Т. VII наст. изд., стр. 216, § 142.

83

¹ Т. VII наст. изд., стр. 216, § 142.

84

¹ Т. VII наст. изд., стр. 216, § 142. Виргилий. Энеида, VII, 318—319.

85

¹ Т. VII наст. изд., стр. 216, § 142.

86

¹ Т. VII наст. изд., стр. 216, § 143, п. 1.

87

¹ Т. VII наст. изд., стр. 217, § 143, п. 3. Овидий. Превращения, XV, 524—529.

928

88

¹ Т. VII наст. изд., стр. 217, § 144, п. 1.

89

¹ Т. VII наст. изд., стр. 217, § 144, п. 1.

90

¹ Т. VII наст. изд., стр. 217, § 144, п. 2. Марциал. Эпиграммы, VIII, 12.

91

¹ Т. VII наст. изд., стр. 218, § 145, п. 1. Марциал. Эпиграммы, V, 76.

92

¹ Т. VII наст. изд., стр. 218, § 145, п. 2.

93

¹ Т. VII наст. изд., стр. 223—224, § 152. Гомер. Илиада, VIII, 1—15.

94

¹ Т. VII наст. изд., стр. 225—226, § 155. Виргилий. Энеида, III, 209—212, 214—218.

95

¹ Т. VII наст. изд., стр. 226, § 156. Овидий. Превращения, I, 264, 266—269.

96

¹ Т. VII наст. изд., стр. 226—227, § 156. Овидий. Превращения, II, 765—777.

97

¹ Т. VII наст. изд., стр. 228, § 158. Виргилий. Энеида, III, 655—659, 664—665. Другой вариант перевода того же отрывка см. стихотворение 200.

98

¹ Т. VII наст. изд., стр. 230, § 159. Виргилий. Энеида, IV, 173—177, 181—183.

929

99

¹ T. VII наст. изд., стр. 230—231, § 160.

100

¹ T. VII наст. изд., стр. 231, § 161. Сенека. Троянки, 690—693.

101

¹ Т. VII наст. изд., стр. 249, § 188; в Рит. 1744 входило в § 88. Отрывок из не дошедшего до нас стихотворения Ломоносова на мотив из «Троянок» Сенеки, 556—559.

102

¹ Т. VII наст. изд., стр. 251, § 192, стр. 158, сноска а. Виргилий. Эклоги, III, 104—105.

103

¹ Т. VII наст. изд., стр. 251, § 192.

104

¹ Т. VII наст. изд., стр. 253, § 195, п. 2. Виргилий. Эклоги, V, 56—57.

105

¹ Т. VII наст. изд., стр. 253, § 195, п. 2. Сенека. Троянки, 423—424.

106

¹ Т. VII наст. изд., стр. 254, § 195, п. 4. Виргилий. Эклоги, II, 66.

107

¹ Т. VII наст. изд., стр. 254, § 195, п. 5. Виргилий. Эклоги, VI, 62—63.

108

¹ Т. VII наст. изд., стр. 256, § 198, п. 2. Димитрий. Περι ερμηνειας [Об ораторском стиле], 148. В новейшем издании греческих лириков: Е. Diehl. Anthologia lyrica graeca [Диль. Греческая лирическая антология], Сафо, № 123.

109

¹ Т. VII наст. изд., стр. 256, § 199. Ювенал. Сатиры, XV, 10—11.

930

110

¹ Т. VII наст. изд., стр. 257, § 201. Виргилий. Энеида, XII, 359—360.

111

¹ Т. VII наст. изд., стр. 259, § 204. Виргилий. Энеида, IX, 427.

112

¹ Т. VII наст. изд., стр. 260, § 206. Виргилий. Эклоги, II, 63—64.

113

¹ Т. VII наст. изд., стр. 264, § 213. Виргилий. Энеида, II, 42—44.

114

¹ Т. VII наст. изд., стр. 264, § 214. Виргилий. Энеида, I, 369. В тексте «Риторики» Ломоносовым ошибочно указано, что Дидона обращается с этим вопросом к троянским пришельцам; в «Энеиде» этот вопрос задает Энею его мать Венера, явившаяся ему в образе тирской охотницы.

115

¹ Т. VII наст. изд., стр. 267, § 216. Виргилий. Георгики, IV, 464—466.

116

¹ Т. VII наст. изд., стр. 268—269, § 217. Овидий. Превращения, IV, 108—115.

117

¹ Т. VII наст. изд., стр. 269, § 217. Виргилий. Энеида, IV, 547.

118

¹ Т. VII наст. изд., стр. 269, § 217. Овидий. Фасты, 717—718.

119

¹ Т. VII наст. изд., стр. 277, § 229. Виргилий. Энеида, I, 133—135.

120

¹ Т. VII наст. изд., стр. 278, § 230. Виргилий. Энеида, IV, 534—547.

931

121

¹ Т. VII наст. изд., стр. 281, § 234. Овидий. Героиды, I, 5—8.

122

¹ Т. VII наст. изд., стр. 282, § 235. Овидий. Героиды, X, 145—150.

123

¹ Т. VII наст. изд., стр. 283, § 237. Овидий. Превращения, XIII, 82—84.

124

¹ Т. VII наст. изд., стр. 284, § 238. Виргилий. Энеида, II, 69—70.

125

¹ Т. VII наст. изд., стр. 285, § 239. Овидий. Превращения, XV, 143—149. Другой вариант перевода этого отрывка см. стихотворение 202.

126

¹ Т. VII наст. изд., стр. 292, § 247.

127

¹ Т. VII наст. изд., стр. 314—315, § 268. Гораций. Оды, III, 30. Умышленное отступление допущено в стихе 8, где устранен малопонятный без комментария образ жреца, восходящего на Капитолий в сопровождении молчаливой девы. Слова qua violens и т. д. (стихи 10—12) ошибочно отнесены к dicar (правильное отнесение их к deduxisse указано уже древними комментаторами Горация). В отнесении слов ex humili к самому Горацию, а не к Давну Ломоносов следует наиболее распространенной интерпретации.

128

¹ Т. VII наст. изд., стр. 315, § 269.

129

¹ Т. VII наст. изд., стр. 328—330, § 273. — «Первая посылка разделительного силлогизма, — говорит Ломоносов в § 273 «Риторики», — может быть отставлена, и вместо оной положен быть краткий приступ, как то видно в псалме 145-м, который основан на следующем разделительном силлогизме: Или уповать на бога или на князей, сынов человеческих; но уповать на них ненадежно; следовательно, лучше уповать на бога». Текст,

932

выделенный курсивом, обрабатывался Ломоносовым, как видно из рукописи, особенно тщательно (т. VII наст. изд., стр. 327). Не удовольствовавшись, однако, одним этим текстом, Ломоносов приложил к § 273 «для яснейшего понятия» еще и полное стихотворное переложение всего псалма.

Нет сомнения, что тезис, составивший содержание § 273, мог быть с успехом проиллюстрирован и каким-нибудь другим литературным произведением и что Ломоносов не случайно остановил свой выбор именно на данном псалме, который привлек его, очевидно, не столько своей структурой, сколько своим содержанием. Напрашивается мысль, что оно дало Ломоносову возможность излить — как обычно он это делал — свои собственные чувства: поводом для этого послужило, вероятно, производившееся в первой половине 40-х годов следствие по делу Шумахера, кончившееся полной его реабилитацией и осуждением его обвинителей. Поведение вельмож, производивших следствие, давало Ломоносову полное основание воскликнуть с негодованием:

Никто не уповай вовеки
На тщетну власть Князей земных.

Псалом 145 в переложении Ломоносова приобрел широкую известность. Еще в первой половине XIX в. его распевали бродячие слепцы, а за ними и крестьяне, как об этом рассказывает в своих воспоминаниях академик А. В. Никитенко («Русская старина», 1888, ноябрь, стр. 283; 1891, июнь, стр. 624—625).

130

¹ Т. VII наст. изд., стр. 362—363, § 304. Виргилий. Энеида, II, 96—109.

131

¹ Т. VII наст. изд., стр. 363—364, § 306. Лафонтен. Басни, кн. III, № 3.

132

¹ Т. VII наст. изд., стр. 364—365, § 307. Вольный перевод басни Лафонтена «Утонувшая жена», кн. III, № 16.

133

¹ Т. VII наст. изд., стр. 365—366, § 308. Вольный перевод отрывка из басни Лафонтена «Мельник, его сын и осел», кн. III, № 1.

134

¹ Т. VII наст. изд., стр. 366—368, § 309. Анакреонтические стихотворения, 33 (31). Ломоносов чрезвычайно искусно воспроизвел напевный

933

характер оригинала, создаваемый совпадением четкого ритмического членения с синтаксическим членением текста. Перевод в общем точен; в начальных строках устранено описательное обозначение поздней ночной поры («когда Медведица поворачивается к руке Боота»), которое в переводе выпадало бы из простого и непринужденного стиля стихотворения. Н. Г. Курганов перепечатал этот перевод Ломоносова в своем «Письмовнике» (Кург., стр. 320).

135

¹ Т. VII наст. изд., стр. 369, § 311. Виргилий. Энеида, III, 55—57.

136

¹ Т. VII наст. изд., стр. 369, § 311. Виргилий. Энеида, VI, 616—620.

137—138

Печатаются по собственноручному черновику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 5, л. 15 об.).

Публикуются впервые.

Датируются предположительно промежутком времени с марта 1744 г. по январь 1747 г., так как являются, по-видимому, отрывками переводов каких-то античных поэтических произведений, которые Ломоносов намеревался ввести во второй, печатный вариант своей «Риторики» (т. VII наст. изд., стр. 805).

138

¹ Возможно, что данный фрагмент является вольным и неполным переводом следующего стиха из «Энеиды»:

Cocyti stagna alta vides, Stygiamque paludem
[Увидишь глубокие воды Коцита, Стигийское болото].

Не исключено, впрочем, и другое предположение: перед нами, может быть, вариант следующего стиха из второй оды 1741 г. (стихотворение 22, стих 147):

Стигийских вод шумят брега.

139

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 162) с указанием в сносках вариантов по Рук. 1751.

934

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 184.

Датируется предположительно промежутком времени с 26 июня 1747 г. (когда Академическая канцелярия поручила Я. Я. Штелину составить проект иллюминации) по 8 июля того же года (когда проект был отправлен в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

В XVIII в. русское правительство придавало иллюминациям и фейерверкам большое политическое значение. Они устраивались в Петербурге, а когда двор переезжал в Москву, то и там в дни придворных праздников и под новый год. Пышная игра огней увеселяла не только императрицу и ее приближенных: она привлекала сотни и тысячи любопытных, в чем правящие круги видели одно из средств внушать народу «верноподданнические» чувства. При свете разноцветных фитилей и несметного количества плошек возникали из мрака огромные и замысловатые архитектурные сооружения, иногда и произведения живописи, те и другие аллегорического содержания, а смысл этих аллегорий, поясняемых огненными надписями на транспарантах, сводился к восхвалению на все лады добродетелей, заслуг и могущества императрицы. Понятны при этих условиях те большие требования, которые предъявлялись как к тем, кто сочинял проекты иллюминаций и пояснительные к ним надписи, так и к тем, кто эти проекты осуществлял. Зрителей иллюминаций было в то время несравненно больше, чем читателей, а потому и цензура иллюминаций была в то время несравненно строже, чем цензура книжная.

Устройством иллюминаций занималась Канцелярия главной артиллерии и фортификации, которая содержала для этого особый штат фейерверкеров и мастеровых. О размахе придворных пиротехнических работ можно судить по тому, что, например, над одной из иллюминаций 1754 г. трудилось в течение целой недели круглосуточно около тысячи человек (Записки артиллерии майора М. В. Данилова, написанные им в 1771 году. М., 1842, стр. 79). В иллюминационных плошках сгорали сотни пудов говяжьего топленого сала (СПб. Вед., 1750, № 1, стр. 6).

Примерно за два месяца до соответствующего праздника Канцелярия главной артиллерии и фортификации посылала в Академию наук промемории, требуя составить проект иллюминации и сочинить к нему надпись. То и другое поручалось одному из академических профессоров, который подавал затем свой проект в Канцелярию; та переправляла его в Артиллерийское ведомство, а оттуда проект шел на утверждение к самой императрице. В качестве сочинителя проектов выступал иногда в 40-х годах XVIII в. профессор по разряду «древностей и истории литеральной» X. Крузиус, чаще же Я. Я. Штелин, для которого это было в течение ряда лет основным служебным занятием. С 1747 г. стали привлекать сперва только к переводу, а потом и к самостоятельному сочинению проектов и надписей также и Ломоносова.

935

Не приходится говорить о том, насколько Ломоносов превзошел Штелина и в смысле пиротехнической и художественной изобретательности и, тем более, в области стихотворства. Ломоносов, отдавая обязательную дань требованиям двора и цензуры, сумел все же значительно расширить тематику иллюминаций. Он ввел в нее исторические мотивы, затенил в некоторой степени образ императрицы величавым образом родины и заставил иллюминационное искусство служить в известной мере и его излюбленным патриотическим идеям — идеям мира и просвещения.

Составление проектов иллюминаций и надписей отнимало у Ломоносова много времени, отрывая от научной работы. Выполнение их Ломоносовым усложняло его отношения с Штелином, который ревниво оберегал свою монополию, чем искусно пользовался тот же Шумахер, сея между профессорами рознь. Все это вместе взятое заставило Ломоносова решительно отказаться в 1755 г. от участия в иллюминационных делах. Сам Ломоносов сообщает, однако, что ему приходилось заниматься составлением проектов фейерверков и сочинением стихов для них еще и в конце 1756 г. (т. X наст. изд., документ 516).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню именин императрицы Елизаветы 5 сентября 1747 г. поступила в Академическую канцелярию 20 июня того же года и была рассмотрена последней 22 июня, причем составление проекта было поручено Штелину, которого известили об этом 26 июня (ААН, ф. 3, оп. 1, № 108, лл. 258—260). Проект Штелина, представленный им при репорте от 6 июля 1747 г. и препровожденный в Канцелярию главной артиллерии и фортификации 8 того же июля (там же, лл. 261—264), был написан по-немецки и содержал, кроме трех прозаических надписей, одной латинской и двух немецких, также и следующую стихотворную немецкую надпись, которая являлась, в сущности, распространенным переводом вышеупомянутой латинской надписи «Pace belloque clara» [«Миром и войной славна»]:

Im Krieg und Frieden weltberühmt,
Mit Frucht erfüllt, mit Pracht beblühmt.

[В войне и в мире всесветно знаменита,
Полна плодов, роскошно убрана цветами].

    (Там же, лл. 265—268).

Академический переводчик В. И. Лебедев, переводивший проект Штелина на русский язык, оставил эти два стиха непереведенными.

Публикуемая русская надпись Ломоносова является вольным стихотворным переложением как этих двух стихов, так и вышеупомянутых двух немецких прозаических надписей, которые в переводе Лебедева звучали так: «Ей в честь, а нам в увеселение» и «Усердные желания».

936

140

Печатается по тексту последней прижизненной публикации (Соч. 1757, стр. 162) с указанием в сносках вариантов по Рук. 1751 (ААН, ф. 20, оп. 3, № 45, л. 71).

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 185.

Датируется предположительно промежутком времени с 28 сентября 1747 г. (когда Академическая канцелярия поручила профессору X. Крузиусу составить проект иллюминации) по 5 октября того же года (день отправки проекта в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к годовщине восшествия на престол императрицы Елизаветы 25 ноября 1747 г. поступила в Академическую канцелярию 25 сентября того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Крузиусу, которого известили об этом 28 того же сентября (ААН, ф. 3, оп. 1, № 110, лл. 296—297; № 593, л. 98 об., исх. № 907). Проект Крузиуса, представленный им 5 октября 1747 г. при репорте, датированном 3 октября, и препровожденный в Канцелярию главной артиллерии и фортификаций того же 5 октября, был написан по-немецки и не содержал стихотворной надписи. Немецкий подлинник не отыскан: обнаружен только русский его перевод, исполненный академическим переводчиком В. И. Лебедевым (там же, № 110, лл. 298—299).

Публикуемые стихи Ломоносова развивают тему краткой латинской надписи, которая, по проекту Крузиуса, должна была находиться в центре иллюминации, под хрустальной горой, увенчанной императорским престолом. Латинский текст «Solo munitus amore» («Утвержденный одной любовью») был переведен Лебедевым не совсем точно: «Утверждается на любви и верности подданных», что и дало Ломоносову повод умолчать о любви, заменив ее верностью.

141

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 73—82) с указанием в сносках вариантов по Отд. изд. 1747, Рит. рук. 1747, Рит. корр., Рит. 1748, Рук. 1751, Соч. 1751, Соч. 1759, Рит. 1765.

Местонахождение рукописи 1747 г. неизвестно.

Впервые напечатано отдельным изданием в 1747 г.

Датируется предположительно промежутком времени с 13 августа 1747 г., когда в Академическом собрании был оглашен утвержденный императрицей 24 июля регламент Академии наук (Протоколы Конференции, т. II, стр. 176—177), по 23 ноября того же года, когда Академическая

937

канцелярия определила напечатать оду (ААН, ф. 3, оп. 1, № 516, лл. 415 об. — 416).

Как видно из заглавия отдельного издания, ода Ломоносова подносилась Академией наук не только как поздравительное приветствие к шестой годовщине вступления Елизаветы Петровны на престол, но и в качестве «благодарственных восклицаний» по случаю утверждения ею академического регламента. Этот регламент, сочиненный Г. Н. Тепловым при участии И.-Д. Шумахера, далеко не удовлетворял Ломоносова: узурпированная Академической канцелярией власть оказывалась теперь узаконенной. Но в регламент были включены и такие положения, которые отвечали желаниям Ломоносова: там говорилось, например, что «учреждение академическое», т. е. Академическое собрание, «впредь должно состоять из природных российских» (§ 36 регламента), что адъюнктами следует назначать по возможности русских же людей (§ 13), что, как предлагал и Ломоносов (т. IX наст. изд., документ 283), состав академических студентов нужно пополнить лучшими учениками семинарий (§ 37) и т. п. Кроме всего прочего, академический бюджет увеличивался весьма значительно. Таким образом, «благодарственные восклицания» Ломоносова, отмечавшие именно эти, положительные стороны нового регламента, никак нельзя заподозрить в неискренности. Они вылились в целое славословие науке, причем последовательно проводилась излюбленная мысль Ломоносова о непременной связи науки с жизнью. В этом он видел залог промышленного и культурного расцвета нашей страны.

Другой темой, тесно переплетавшейся с темой науки, была тема мира, для Ломоносова обычная, но разработанная на этот раз с особенной горячностью и остротой. Ломоносов начинает оду не с поздравлений и не со слов благодарности, а с хвалы «возлюбленной тишине», которая «всего превыше», т. е. миру. Это не случайно. В течение всего 1747 года русское правительство вело сложные дипломатические переговоры с Австрией, Англией и Голландией, которые, воюя с Францией и Пруссией, настаивали на посылке русских войск к берегам Рейна. Ломоносову, когда он писал оду, было, вероятно, известно, что императрица Елизавета, по совету канцлера А. П. Бестужева-Рюмина, дала еще в сентябре 1747 г. согласие на рейнскую военную экспедицию. Со дня на день ожидался указ о выступлении войск в поход (Соловьев, кн. V, стлб. 465—469). Ломоносов, считавший справедливыми только оборонительные войны и относившийся поэтому отрицательно к намеченному правительством опасному военному предприятию, не пожалел поэтических сил, чтобы придать своей оде характер пламенного политического предостережения.

Ода 1747 г., чрезвычайно придирчиво раскритикованная в свое время А. П. Сумароковым (Сумароков, ч. X, стр. 77—91), получила широкое

938

признание как одно из лучших поэтических произведений Ломоносова. Она вошла во все хрестоматии, и русские школьники из поколения в поколение заучивали ее наизусть. Многие стихи вошли в быт, а иные — и в пословицу.

Строфа первая вся целиком введена Екатериной II в текст ее «исторического представления» под заглавием «Начальное управление Олега», разыгранного в октябре 1790 г. на придворной сцене (Сочинения императрицы Екатерины II, т. II, СПб., 1901, стр. 295). См. примечание 8 к стихотворению 24.

¹ Некоторые комментаторы усматривали здесь скрытую игру слов, считая, что имя Елисавета «на еврейском языке означает мир, тишину» (Ломоносов. Стихотворения. «Библиотека поэта», изд. «Советский писатель», 1935, стр. 335). Это недоразумение: древнееврейское имя אלישבע (’Elišeba`), упомянутое в дохристианской части Библии только один раз (Исход, VI, 23), означает буквально «бог клятвы», «бог клянется» (ср.: В. Тредиаковский, М. Ломоносов, А. Сумароков. Стихотворения. «Библиотека поэта», малая серия [б. м.], 1935, стр. 256). Неверное истолкование значения этого имени объясняется тем, что авторы толкования исходили из позднейшей, принятой в Септуагинте греческой формы Ελισαβετ, Ελισαβετ, Ελισαβεθ (от Луки, I, 7), которая созвучна еврейскому словосочетанию ’ēlī šābēt (šābat), означающему «бог покоящегося», «бог покоится». Ср. примечание 1 к стихотворению 238.

² Имеется в виду конец русско-шведской войны 1741—1743 гг.

³ Дворцовый переворот 25 ноября 1741 г. начался с того, что Елизавета Петровна вышла к Преображенским гренадерам с крестом в руке и привела их к присяге (Соловьев, кн. V, стлб. 123).

⁴ Обычное для Ломоносова идеализированное изображение Петра I.

⁵ Имеется в виду основание Петербурга.

⁶ Ломоносов вспоминает, как Петр I, замыслив учредить Академию наук, заботился о привлечении в Россию крупных иностранных ученых.

⁷ Имеется в виду смерть Петра.

⁸ Намек на колебания приглашенных в Академию иностранцев, которые опасались, что после смерти Петра I его просветительные замыслы не получат осуществления (см. т. VII наст. изд., стр. 375).

⁹ Фактическое открытие Академии наук произошло 27 декабря 1725 г., в царствование вдовы и преемницы Петра, Екатерины I.

¹⁰ Под Секваной (Сеной) Ломоносов разумеет Парижскую Академию наук.

¹¹ Речь идет об утверждении нового регламента Академии наук и об увеличении ее бюджета.

¹² См. т. VII наст. изд., стр. 376.

939

¹³ А. П. Сумароков и его литературный соратник И. П. Елагин высмеивали рифму «Инди́я — Россия» (см. т. X наст. изд., письмо 35 и примечания к нему).

¹⁴ Ломоносов горячо и последовательно боролся с существовавшим в его время ошибочным убеждением, будто «в теплых краях действием солнца больше дорогих металлов, нежели в холодных, родится» (т. II наст. изд., стр. 361 и т. V, стр. 620—621, 719).

¹⁵ В строфах 16—18 Ломоносов призывает к внимательному изучению и промышленному освоению природных богатств Дальнего Востока, причем подчеркивает значение реки Амур и как выхода в Тихий океан, и как важной торговой артерии. Бассейн Амура, где с середины XVII в. были русские поселения, отошел от России по Нерчинскому трактату 1689 г. Весьма вероятно, что комментируемые строфы написаны Ломоносовым под впечатлением недавних бесед с участниками так называемого «пятого каравана», вернувшимися из Китая в Петербург в конце марта 1747 г. (Бантыш-Каменский, стр. 62, 63, 253), К этим же вопросам Ломоносов возвращается семь лет спустя, в Оде 1754 г. (стихотворение 213 и примечание 8 к нему). Примечательно, что Ломоносов говорит в данном случае не о Китае, а о «манжурах»: истинными захватчиками Амура были поработившие Китай маньчжурские феодалы.

¹⁶ Напоминание о Второй Камчатской экспедиции, участники которой достигли западных берегов Северной Америки. Под «Колумбом российским» Ломоносов разумеет в данном случае А. И. Чирикова, которого считал в этой экспедиции «главным» (т. VI наст. изд., стр. 363, 594).

¹⁷ Ср. т. VII наст. изд., стр. 369.

¹⁸ «Тьма островов» — это, очевидно, Курильские острова, которыми в то время чрезвычайно интересовались и о которых много писали тогдашние русские путешественники. Изображению этого района и посвящена вся строфа 20. Говоря о том, что океан там «реке подобен», Ломоносов имеет в виду Курильское течение, которое проходит с севера на юг вдоль восточных берегов Камчатки, Курильских островов и северной Японии. «Тучи разных птиц» поражали неизменно всех, кто посещал тогда эти острова: путешественники рассказывали, что птиц плодится там «премножество» и что местами они «целые каменные острова занимают все сплошь» (см., например, «Описание Курильских островов» секунд-майора Михайлы Татаринова. ААН, ф. 21, оп. 5, № 60, л. 91; ср. также С. П. Крашенинников. Описание земли Камчатки, т. I, 2-е изд., СПб., 1786, стр. 334). Ломоносов прав, отмечая, что обитатели островов «не знают строгия зимы»: средняя температура самого холодного месяца там 6—7º ниже нуля. Менее верны географически стихи о во́роне, который, будучи «небесной синевой одеян», превосходит красотой («посрамляет») павлина. Таких птиц, по утверждению орнитологов, на Курильских островах не

940

водится. Оперение залетающих туда голубых сорок и широкоротов, хотя и имеет синеватый оттенок, однако далеко от «небесной синевы» (ср. К. А. Воробьев. Птицы Уссурийского края. М., 1954, стр. 157—158, 171—172), и Ломоносов, всегда точный в своих натуралистических показаниях, так бы их не охарактеризовал. Вернее всего, что он имел в виду того «азиатского ворона разноцветного», который содержался при дворе императрицы Анны Иоанновны, а в конце 1731 г., уже мертвый, был сдан гоф-интендантом в Академию наук «к будущему куриозите для сделания из него чучелы и имения в Кунсткамере» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 2330, л. 172; № 420, л. 175). Надо полагать, что это была сизоворонка (Coracias garulla), которая, как известно, действительно «небесной синевой одеяна», но на Дальнем Востоке не встречается: тогдашние естествоиспытатели могли не знать, что восточнее Алтая сизоворонки не залетают.

¹⁹ С половины 40-х годов XVIII в. на Урале («верхи Рифейски») стала бурно развиваться горная промышленность. Инициатива принадлежала «партикулярным заводчикам», а правительство их поощряло («Исторические записки», 1954, № 47, стр. 309). В 1745 г. было открыто первое на Урале коренное месторождение золота. Это было начало развития золотодобывающей промышленности в России как самостоятельной отрасли производства. Успехи в добыче золота и серебра были достигнуты вскоре также на Алтае и в Забайкалье (ср. «Ломоносов», III, стр. 213, 215).

²⁰ Обращение к настоящим и будущим студентам Академического университета (ср. т. X наст. изд., документ 410, § 13).

²¹ Ср. Цицерон. Речь за поэта Архия, 7.

1748

142

Печатается по тексту последней прижизненной публикации (Соч. 1757, стр. 163) с указанием в сносках вариантов по собственноручному подлиннику, обозначаемому Рук. 1748 (ААН, ф. 3, оп. 1, № 115, л. 14), и по Рук. 1751 (л. 71 об.)

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 186.

Датируется предположительно 22—23 апреля 1748 г., по содержанию письма Ломоносова к Г. Н. Теплову от 22 апреля 1748 г. и ответного письма Теплова от того же числа.

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню коронации императрицы Елизаветы, 25 апреля 1748 г., поступила в Академическую канцелярию 1 марта того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Я. Я. Штелину, которого известили об этом

941

3 того же марта (ААН, ф. 3, оп. 1, № 594, л. 28). Проект Штелина, препровожденный в Канцелярию главной артиллерии и фортификации 18 марта того же года, был написан по-немецки и содержал следующее двустишие:

Dein Kronbau stehe lang und fest
Wie Treu und Wunsch uns hoffen läst

[Здание твоей короны да стоит долго и твердо,
Как позволяют на то надеяться наша верность и наше желание].

      (ААН, ф. 3, оп. 1, № 115, лл. 5—6).

Академический переводчик В. И. Лебедев, стараясь вложить в эти «вирши» хотя некоторый смысл, передал их по-русски так: «Усердно желаем, чтоб корона твоя долго твердо стояла» (там же, л. 7).

Только месяц спустя, 20 апреля того же года, т. е. за пять дней до предстоявшей иллюминации, Ломоносову был послан ордер с тем, чтобы он перевел немецкие стихи Штелина на русский язык и представил их не позже 23 апреля в Академическую канцелярию. Ломоносов отказался переводить стихи Штелина, потому что, — как писал он 22 апреля Г. Н. Теплову, — «в немецких виршах нет ни складу, ни ладу; и так таким переводом мне себя пристыдить весьма не хочется и весьма досадно, чтобы такую глупость перевесть на российский язык и к такому празднеству». В этом же письме Ломоносов счел нужным отметить, что «очень чудно», т. е. очень странно, «когда один составляет изображения для иллуминаций, а другой — надписи» (т. X наст. изд., письмо 10).

В тот же день, 22 апреля, Тепловым было отправлено Ломоносову изъяснение иллюминации, составленное Штелином, с просьбой «сочинить также стихи, какие вам пристойны покажутся на российском языке; а чтоб г. советника Штелина не обидеть, то прошу и его стихи перевести стихами же» (т. X наст. изд., примечание к письму 10).

На следующий, по-видимому, день, т. е. 23 апреля 1748 г., Ломоносов представил две стихотворные надписи — своего сочинения (надпись 142) и переводную (надпись 143).

143

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 115, л. 14).

Впервые напечатано — Билярский, стр. 103.

Датируется предположительно 22—23 апреля 1748 г. по тем же соображениям, как и надпись 142.

См. примечания к надписи 142.

942

Публикуемые стихи являются переводом сочиненной Я. Я. Штелином стихотворной надписи к иллюминации, состоявшейся 25 апреля 1748 г. Они остались неиспользованными, так как предпочтение было отдано надписи Ломоносова.

144

Печатается по тексту последней прижизненной публикации (Соч. 1757, стр. 163).

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 187.

Датируется предположительно промежутком времени с 9 июля 1748 г. (когда Академическая канцелярия поручила Я. Я. Штелину составить проект иллюминации) по 5 сентября того же года (день иллюминации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню именин императрицы Елизаветы, 5 сентября 1748 г., поступила в Академическую канцелярию 7 июля того же года (ААН, ф. 3, оп. 1, № 517, л. 381 об.), причем составление проекта было поручено Штелину, которого известили об этом 9 июля того же года (там же, № 119, л. 134). Проект иллюминации, составленный Штелином (там же, лл. 136—138), был отослан в русском переводе в Канцелярию главной артиллерии и фортификации 5 августа 1748 г. (там же, л. 139). Немецкий подлинник не отыскан.

В проекте Штелина нет стихов. Нет их и в газетном отчете об иллюминации (СПб. Вед., 1748, № 72, стр. 574—576), а в сохранившихся документах Академической канцелярии не обнаружено упоминаний о том, что составление (или перевод) стихов было поручено Ломоносову. При этих условиях нет возможности установить ни точной даты их представления (Ломоносов мог написать их и после отсылки проекта в артиллерийское ведомство), ни дальнейшей их судьбы: были они использованы при иллюминации или нет, мы не знаем.

¹ Когда писались эти стихи, Ахенский мир еще не был заключен (он был подписан в октябре 1748 г.), но было уже известно, что мирные переговоры близки к благополучному концу и что решающее влияние на их ход оказал бескровный поход русских войск к берегам Рейна.

145

Печатается по первой посмертной публикации с указанием вариантов по Каз. (№ 73, стр. 100), где текст эпиграммы явно искажен.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — [А. С. Шишков]. Рассуждение о старом и новом слоге российского языка. СПб., 1803, стр. 149.

943

Датируется предположительно октябрем 1748 г., не ранее октября 8, когда Ломоносову была дана на отзыв трагедия А. П. Сумарокова «Гамлет», давшая повод к сочинению публикуемой эпиграммы (т. IX наст. изд., стр. 937).

В названной трагедии, которую, по поручению Академической канцелярии, рецензировали одновременно Ломоносов и В. К. Тредиаковский, в уста королевы Гертруды были вложены первоначально следующие слова:

Вы все, свидетели моих безбожных дел,
Того противна дня, как ты на трон восшел,
Тех пагубных минут, как честь я потеряла
И на супружню смерть безжалостно взирала, ...

Еще до посылки рукописи в Академию наук Сумароков тщательно зачеркнул слово «безжалостно» и заменил его словами «не тронута» (ААН, разр. II, оп. 1, № 62, л. 16). Эта поправка обошлась ему дорого. Один из академических рецензентов, Тредиаковский, читая рукопись, подчеркнул карандашом эти два слова, отметив тем самым, что относит их к числу тех «негладких и темных» выражений, которых он нашел немало в сумароковской трагедии (ААН, ф. 3, оп. 1, № 122, л. 68). А когда два года спустя, в 1750 г., Тредиаковскому пришлось, по поручению Г. Н. Теплова, заняться подробным критическим разбором сочинений Сумарокова, он написал по поводу подчеркнутых им слов «не тронута» следующее: «Тронуть вместо привесть в жалость, за французское toucher, толь странно и смешно, что невозможно словом изобразить». И далее пояснил: «Кто из наших не примет сего стиха в следующем разуме, именно ж, что у Гертруды супруг скончался, не познав ее никогда в рассуждении брачного права и супруговы должности?» (Куник, II, стр. 476—477).

Другой академический рецензент, Ломоносов, поступил иначе: разделяя мнение Тредиаковского, он пародировал осужденный последним стих Сумарокова в публикуемой эпиграмме. При тех приятельских отношениях, какие существовали еще в то время у Ломоносова с Сумароковым, безобидная дружеская эпиграмма стала, вероятно, известна автору трагедии, но он не счел нужным исправить свой стих, который пятьдесят лет спустя стал опять предметом обсуждения и осуждения. На этот раз судьей оказался известный адмирал А. С. Шишков, который привел этот стих в доказательство того, что Сумароков «познанием языка своего» не «обогатил себя столько же, как и Ломоносов» (Рассуждение о старом и новом слоге. СПб., 1803, стр. 149). П. Н. Берков полагает, что «пародия Ломоносова была вызвана, как и приведенные выше замечания Тредиаковского, стремлением оградить русский литературный язык от нововведений, как им казалось, чуждых его духу» (П. Н. Берков. Из истории русской пародии XVIII—XX веков. Вопросы советской литературы, т. V, М. — Л., 1957, стр. 235)

944

146

Печатается по тексту первой публикации, сверенному с собственноручным подлинником (ААН, ф. 3, оп. 1, № 121, л. 294).

Впервые напечатано — СПб. Вед., 1748, № 96, стр. 768.

Датируется предположительно промежутком времени с 21 сентября 1748 г. (когда Академическая канцелярия поручила Я. Я. Штелину составить проект иллюминации) по 20 октября того же года (день отправки проекта в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к годовщине восшествия на престол императрицы Елизаветы, 25 ноября 1748 г., поступила в Академическую канцелярию 13 сентября того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Штелину, которого известили об этом 21 сентября того же года (ААН, ф. 3, оп. 1, № 121, лл. 288—290). Проект Штелина, препровожденный в Канцелярию главной артиллерии и фортификации 20 октября 1748 г., был написан по-немецки и переведен на русский язык В. И. Лебедевым. Публикуемые стихи Ломоносова являются довольно близким переводом немецких стихов Штелина.

Как видно из газетного отчета, публикуемая надпись Ломоносова была использована при иллюминации (СПб. Вед., 1748, № 96, стр. 769).

¹ В проекте иллюминации Россия была изображена под видом «укрепленныя двойным валом и рвом крепости» (СПб. Вед., 1748, № 96, стр. 768—769).

² Дворцовый переворот 25 ноября 1741 г. был произведен ночью.

147

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 122, л. 550).

Впервые напечатано — Пекарский, II, стр. 395.

Датируется предположительно промежутком времени с 31 октября 1748 г. (когда Академическая канцелярия поручила Я. Я. Штелину составить проект иллюминации и фейерверка) по 19 ноября того же года (день отправки проекта в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации на новый 1749 г. поступила в Академическую канцелярию 31 октября 1748 г. и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Штелину, которого известили об этом 4 ноября того же года (ААН, ф. 3, оп. 1, № 122, лл. 539—541). Иллюминация на новый 1749 г. устраивалась в Москве, где находилась в то время императрица (там же, л. 539). Проект Штелина,

945

представленный им 18 ноября 1748 г. при репорте и препровожденный в Канцелярию главной артиллерии и фортификации того же 19 ноября, был написан по-немецки и содержал две стихотворные надписи, переведенные В. И. Лебедевым. Ломоносов исправил стилистически русский перевод проекта иллюминации, сделанный Лебедевым, и заменил прозаические переводы стихов Штелина своими, стихотворными.

Судя по вышедшему в свет описанию иллюминации и фейерверка, состоявшихся в Москве на новый 1749 г., публикуемый проект был осуществлен, однако текст этого описания несколько расходится с тем, который был отредактирован Ломоносовым (Д. А. Ровинский. Обозрение иконописания в России до конца XVII века. Описание фейерверков и иллюминаций. [СПб.], 1903, стр. 241—242).

148

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 122, л. 550 об.).

Впервые напечатано — Пекарский, II, стр. 395.

Датируется предположительно промежутком времени с 31 октября по 19 ноября 1748 г. по тем же основаниям, что и стихотворение 147.

Публикуемое стихотворение, как и предыдущее, является переводом немецкой стихотворной надписи Я. Я. Штелина, введенной в составленный последним проект иллюминации на новый 1749 г. См. примечания к стихотворению 147.

149

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 83—92) с указанием в сносках вариантов по Отд. изд. 1748, Рит. рук., Рит. корр., Рит. 1748, Рук. 1751, Соч. 1751, Соч. 1759.

Местонахождение рукописи 1748 г. неизвестно.

Впервые напечатано в 1748 г. отдельным изданием.

Датируется предположительно промежутком времени с 28 октября 1748 г. (день опубликования в СПб. Вед., 1748 г., № 87, стр. 694 известия о заключении Ахенского мира) по 22 ноября того же года, когда Академическая канцелярия определила напечатать оду (ААН, ф. 3, оп. 1, № 517, л. 610 об.).

На протяжении 1748 г. в творческой жизни Ломоносова и в жизни Академии наук произошел ряд важных событий. Только что полученный хвалебный отзыв Л. Эйлера о трудах Ломоносова ободрил их автора, поднял и утвердил его научный авторитет и дал Ломоносову повод вступить в ученую переписку с первой знаменитостью его времени. В этом же году вышла в свет «Риторика» Ломоносова, и начала действовать построенная

946

им Химическая лаборатория. Появились реальные надежды на оживление деятельности Академического университета: из семинарий набрали, как предлагал Ломоносов, новых студентов, и при его участии обсуждался проект университетского регламента. Относительное благополучие водворилось на время и в окружавшем Ломоносова литературном мирке: отношения с В. К. Тредиаковским, обострившиеся было два года назад (т. VII наст. изд., стр. 81—87, 801—805), стали ровнее, а с А. П. Сумароковым завязалась на некоторый срок даже и дружба: вышедшая в свет почти одновременно с публикуемой одой «эпистола» Сумарокова величала Ломоносова Пиндаром и Малербом (т. IX наст. изд., примечания к документу 372).

Значительные события произошли и за стенами Академии: заграничный поход русских войск, внушавший Ломоносову такие серьезные опасения (см. примечания к стихотворению 141), обошелся без кровопролития: одно их движение к берегам Рейна заставило воюющих поторопиться с заключением мира и положило конец династической войне, уже пять лет терзавшей Западную Европу (Соловьев, кн. V, стлб. 520):

И мечь Твой, лаврами обвитый,
Не обнажен, войну пресек.

Эта по-ломоносовски лаконичная формула была по-ломоносовски же точна.

Перечисленные события сказались на всем тоне публикуемой оды: он спокоен, бодр и оптимистичен. Но в оде нашли отзвук и тогдашние дипломатические осложнения, и тревога за Академию, где враги русского просвещения хоть временно и притихли, но не собирались сдавать свои позиции. Соответствующие намеки, мелькающие кое-где в тексте оды, не помешали ее официальному успеху. Он был исключителен: в «Санктпетербургских ведомостях», в отчете о состоявшихся 25 ноября 1748 г. придворных торжествах было напечатано, что императрица, когда К. Г. Разумовский поднес ей оду Ломоносова, распорядилась дать ее автору «две тысячи рублев в награждение» (СПб. Вед., 1748, № 96, стр. 768—769). Такой суммой Ломоносов никогда еще не располагал: она почти в два с половиной раза превышала его тогдашний годовой оклад и вывела его из тех финансовых затруднений, из которых он не выходил с момента возвращения из-за границы (см. т. X. наст. изд., примечания к документу 490). Есть основание думать, что такое щедрое «награждение» было исходатайствовано М. И. Воронцовым: новой одой Ломоносова он был весьма удовлетворен. Об этом можно судить по тому, что тотчас же по выходе оды в свет он отправил ее экземпляр в Стокгольм русскому посланнику в Швеции Н. И. Панину, который, получив оду, отозвался с далеко не свойственной ему торопливостью. «Ваше сиятельство, — писал он 19 декабря 1748 г. Воронцову, — сообщением

947

оды сочинения г. Ломоносова меня чувствительно одолжить изволили. Есть чем, милостивый государь, в нынешнее время наше отечество поздравить; знатный того опыт оная ода в себе содержит. По моему слабому мнению, сочинителевы мысли с стихотворением равными ступенями в ней идут, и едва ли одно перед другим предпочесть возможно» (Архив кн. Воронцова, кн. VII, М., 1885, стр. 460—461). Из этого отзыва, по-видимому вполне искреннего, можно заключить, что содержавшиеся в оде политические высказывания Ломоносова, в особенности же те, которые касались весьма напряженных в то время русско-шведских отношений, пришлись по душе обоим дипломатам — и вице-канцлеру, и посланнику в Стокгольме, которых никак нельзя было назвать единомышленниками. Их переписка о публикуемой оде свидетельствует о том, какое серьезное политическое значение придавалось уже в то время поэтическим произведениям Ломоносова (см. ниже, примечания 5, 6, 14 и 15 к публикуемой оде).

¹ Под музами Ломоносов здесь, как и в других случаях, разумеет науку (ср. т. X наст. изд., документ 408) и напоминает о периоде единовластия Шумахера.

² Напоминание о пожаре, который в ночь на 5 декабря 1747 г. произошел в здании Библиотеки и Кунсткамеры и истребил множество научных сокровищ. Ломоносов намекал впоследствии, что ходили слухи о преднамеренном поджоге: «говорено и о Герострате» (т. X наст. изд., документ 470, § 23).

³ Характерная для Ломоносова реалистическая деталь: во время пожара 5 декабря 1747 г. отпечатанные, но еще не сброшюрованные академические издания, сложенные «в верхнем академическом магазейне, у башни», были скинуты на землю из окошек и с кровли, причем «многие листы разлетелись, иные замараны, затоптаны и подраны». Такая участь постигла и «Риторику» Ломоносова (Материалы, т. VIII, стр. 626).

⁴ Дворцовый переворот, в результате которого Елизавета Петровна вступила на престол, произошел глубокой осенью и ночью.

⁵ Напоминание о последней русско-шведской войне. Говоря о «нестройных соседях», Ломоносов намекает на партийные разногласия в тогдашних правящих кругах Швеции. Подобные же разногласия наблюдались в шведских военных кругах и во время войны.

⁶ Намек на мирный договор 1743 г., который отодвинул русско-шведскую границу далеко на запад.

⁷ См. вводную часть примечаний к публикуемой оде.

⁸ См. т. VII наст. изд., стр. 374—375. Если первые семь стихов строфы 17 вошли в «Риторику», которая начала печататься, по-видимому, еще в июне 1747 г. (ААН, ф. 3, оп. 2, № 183, л. 68), а к первым числам декабря 1747 г. была уже целиком отпечатана (т. VII наст. изд., стр. 806),

948

то это означает, что эти стихи были написаны не одновременно с остальным текстом публикуемой оды, а по крайней мере целым годом ранее, не позднее ноября 1747 г. (ср. примечание 2 к стихотворению 43 и вводную часть примечаний к стихотворениям 32—41). Хина — Китай.

⁹ Строфа 18 содержит очень тонкий и едкий политический намек: Азовская крепость, взятая Петром I в 1696 г., возвращенная Турции по Прутскому миру 1711 г. и вторично взятая русскими войсками в 1736 г., была срыта по требованию Турции в 1741 г., когда руководителем внешней политики России был Остерман. Таким образом, слова Ломоносова «нашею... рукою... поверженный Азов» могут быть истолкованы двояко: и как похвала тем, кто его брал, и как горький упрек тем, кто его своими же руками разрушил. Так же двусмысленны и слова о «Каспийских брегах»: прославляя Персидский поход Петра I (1722 г.), Ломоносов с такой же горечью, как и об Азове, напоминает о том, что все завоеванное русскими войсками западное побережье Каспийского моря, которым Петр I чрезвычайно дорожил, было без всяких к тому оснований отдано Персии в годы бироновщины.

¹⁰ Имеется в виду Полтавское поражение Карла XII, вынужденными союзниками которого были тогда Польша («сарматы») и Саксония.

¹¹ Т. е. течение Вислы стало таким же быстрым, как течение Дуная: намек на устрашающее впечатление, произведенное Полтавской битвой на Турцию и Польшу.

¹² Имеется в виду иллюминация в Петербурге по случаю седьмой годовщины вступления Елизаветы Петровны на престол.

¹³ В мае 1748 г. в Москве произошло шесть пожаров, опустошивших несколько районов и сопровождавшихся человеческими жертвами. Сгорело по одним данным 1227, по другим 1883 жилых дома (История Москвы, т. II, М., 1953, стр. 457; ср. также Архив кн. Воронцова, кн. 4, М., 1872, стр. 9—10).

¹⁴ Строфа 22 и первые пять стихов строфы 23, убеждающие императрицу отправиться в Москву, были введены Ломоносовым, очевидно, в угоду желаниям покровительствовавшего ему вице-канцлера М. И. Воронцова, а может быть, и по прямому предложению последнего (ср. Соловьев, кн. V, стлб. 558). Елизавете Петровне хотелось поехать в Москву, но так как, по существовавшему тогда обычаю, с ней должны были двинуться туда и весь двор, и все высшие государственные учреждения, то вокруг этой поездки разгорелась в правящих сферах ожесточенная борьба. Канцлер А. П. Бестужев-Рюмин, ссылаясь на сложность дипломатической обстановки (см. ниже, примечание 15), отговаривал Елизавету Петровну от поездки в Москву, враждебная же Бестужеву партия, возглавляемая Воронцовым, убеждала императрицу не поддаваться уговорам канцлера (Соловьев, кн. V, стлб. 521—522).

949

¹⁵ Швеция, подстрекаемая Францией и Пруссией, заняла в это время настолько враждебную позицию, что русское правительство сочло нужным приступить к военным приготовлениям в Финляндии, о чем проскальзывали кое-какие косвенные известия даже в официальные «Санктпетербургские ведомости» (см., например, СПб. Вед., 1748, № 103, стр. 825); отношения же с Францией обострились настолько, что 9 декабря 1748 г. был отозван из Парижа русский резидент (Соловьев, кн. V; стлб. 516—520; П. В. Безобразов. О сношениях России с Францией. М., 1892, стр. 190—203). В печатном сообщении об отбытии императрицы в Москву говорилось, что перед отъездом она распорядилась мобилизовать «из находящихся около Новгорода и других окольничьих мест войск» тридцатитысячный корпус, который держать «во всякой к походу готовности», чтобы он мог «по первому указу в назначенное место маршировать» (СПб. Вед., 1748, № 101, стр. 808—809). Эта дипломатическая демонстрация перекликалась с заключительной строфой публикуемой оды.

150

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 123, л. 125).

Впервые напечатано — Билярский, стр. 753.

Датируется предположительно декабрем 1748 г., не позднее 23-го, по донесению Академической канцелярии от 23 декабря 1748 г. на имя президента Академии наук, где приведено публикуемое четверостишие (ААН, ф. 3, оп. 1, № 124, л. 536).

Выпуская «Придворный календарь» на 1749 г., Академическая канцелярия решила украсить его титульный лист по обычаю гравированной на меди символической виньеткой, а под виньеткой дать стихотворную подпись. И виньетка, и подпись должны были содержать намеки на крупнейшее политическое событие того времени — Ахенский мир, заключение которого было ускорено бескровным походом русского экспедиционного корпуса на Рейн.

Материалом для подписи явились следующие стихи Горация (IV, 14, стихи 32—34):

...sine clade victor
te copias et consilium et tuos
praebente divos
[Победитель без потерь,
Которому ты предоставил и войско, и совет,
И покровительство твоих богов].

В этих стихах речь идет о двух лицах: стихи обращены к римскому императору Августу, который «предоставил и войско, и совет», «победителем»

950

же именуется пасынок императора Тиберий, одержавший победу над альпийским племенем ретов. Составители «Придворного календаря» переиначили стихи Горация и дали их в таком виде:

...sine clade victrix
Te copias, Te consilium et Tuos
Praebente...,

т. е. путем насилия над латинской грамматикой отнесли и одержание победы, и предоставление средств для нее к одному и тому же субъекту, имея в виду прославить императрицу Елизавету. В соответствии с этим слово victor (победитель) было заменено словом victrix (победительница), а слово divos (богов), признанное, очевидно, неуместным с конфессиональной точки зрения, было опущено, вследствие чего слова et tuos (и твоих) повисли в воздухе и оказались лишенными всякого смысла.

Ломоносов в своем вольном переводе искусно устранил нелепости обезображенного латинского оригинала. Однако Академическая канцелярия в лице Шумахера отвергла его перевод и напечатала одну латинскую подпись, мотивируя это следующим образом: «По совету всех знатоков, подпись латынская постановлена, и то для того учинено, понеже от переводу на российский язык вся б пропала куриозность и явственная сила» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 124, л. 536; ср. также № 517, л. 662 об.).

Иллюстрация на стр. 227 воспроизводит проект фронтисписа «Придворного календаря» на 1749 год, хранящийся в ААН (ф. 3, оп. 1, № 123. л. 123). По этому проекту и был напечатан фронтиспис календаря. Экземпляр «Придворного календаря» хранится в БАН (шифр 1749/9).

1749

151

Печатается по собственноручному черновику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 5, лл. 112—113 об.).

Впервые напечатано (с серьезными отступлениями от подлинника) — Соч. 1784, ч. I, стр. 43—46.

Датируется предположительно 1748—1749 гг., не позднее 27 января 1749 г., по письму Ломоносова В. Н. Татищеву от 27 января 1749 г., где содержится упоминание о публикуемом переложении 103-го псалма. Так как переложение этого «прекрасного», по мнению Ломоносова (см. ниже), псалма, не использовано в «Риторике», вышедшей в свет в 1748 г., то есть основание думать, что оно написано не ранее этого года.

Письмо В. Н. Татищева, вызвавшее ответ Ломоносова, до нас не дошло. О содержании его можно судить по ответному письму Ломоносова (т. X наст. изд., письмо 14). В. Н. Татищев, ценитель и знаток русского языка,

951

знакомый с предшествующими ломоносовскими переложениями псалмов, советовал Ломоносову продолжать эту поэтическую работу. Ломоносов отвечал, что ему «весьма приятен» такой совет и что сам он «давно к тому охоту» имеет, но выражал опасение, что ему не удастся точно передать содержание псалмов из-за неисправности славянского их перевода. Этим он объясняет, почему не полностью переложил псалом 103: «Принявшись перелагать на стихи прекрасный псалом 103, для того покинул, что многие нашел в переводе погрешности: „змий сей, его же создал еси ругатися ему“ вместо „се кит, его же создал еси презирати оное (то есть море, его пространство)“». Последние 19 стихов псалма остались не обработанными Ломоносовым.

Достойно внимания, что и в «Рифмотворной псалтыри» Симеона Полоцкого переложение псалма 103 обрывается на том же месте.

«Я не смею дать в преложении другого разума, — писал Ломоносов Татищеву, — нежели какой псаломские стихи в переводе имеют». Публикуемое переложение и в самом деле весьма точно передает «разум» библейского подлинника. Местами это почти дословный перевод, например:

Текст псалма Покрываяй водами превыспренняя своя, полагаяй облаки на восхождение свое, ходяй на крилу ветреню.

Текст Ломоносова Покрыв водами высоты, На легких облаках восходишь, Крилами ветров шум наводишь, Когда на них летаешь ты.

Местами же, где библейский текст не в меру лаконичен и оттого неясен, Ломоносов смело и проникновенно дает в поэтической форме научное его истолкование, например:

Текст псалма Бездна, яко риза, одеяние ее; на горах станут воды.

Текст Ломоносова Ты бездною ея облек, Ты повелел водам парами Всходить, сгущаяся над нами, Где дождь раждается и снег.

В великолепной интерпретации русского поэта-естествоиспытателя это древнее произведение искусства вполне оправдывает ту оценку, какую дал ему сто лет спустя другой великий естествоиспытатель Александр Гумбольдт: «Удивляешься, когда в лирическом произведении столь малого объема видишь вселенную, небо и землю, изображенную немногими крупными чертами» (A. Humboldt. Kosmos, t. II [А. Гумбольдт. Космос, т. II]. 1847, стр. 47).

152

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 125, л. 584).

Впервые напечатано — Пекарский, II, стр. 418.

952

Датируется предположительно промежутком времени с 27 февраля 1749 г. (когда Академическая канцелярия направила Ломоносову ордер о переводе немецкого текста иллюминации) по 2 марта того же года (день отправки проекта иллюминации в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню рождения великой княгини Екатерины Алексеевны, 21 апреля 1749 г., поступила в Академическую канцелярию 24 января 1749 г. и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Штелину, которого известили об этом 25 того же января (ААН, ф. 3, оп. 1, № 125, лл. 572—574). 27 февраля того же года Ломоносову был направлен ордер, согласно которому он должен был перевести немецкие стихи Штелина (там же, л. 580). Дата представления Ломоносовым перевода не установлена. 2 марта 1749 г. проект был препровожден в Канцелярию главной артиллерии и фортификации (там же, л. 579).

Публикуемые стихи Ломоносова являются довольно близким к подлиннику переводом немецких стихов Штелина.

¹ Амаранф — амарант (что в переводе с греческого означает «неувядаемый»), растение с красными, долго не увядающими цветами.

² Академический переписчик допустил описку: в четвертом стихе вместо «век» написал «день». В таком неисправном виде надпись, вероятно, и была воспроизведена при иллюминации.

³ См. примечание 17 к стихотворению 189.

153

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 125, л. 591 об.).

Впервые напечатано — Пекарский, II, стр. 419.

Датируется предположительно промежутком времени с 25 января 1749 г. (когда Академическая канцелярия поручила Я. Я. Штелину сочинить проект иллюминации) по 9 марта того же года (день отправки проекта в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню коронации императрицы Елизаветы, 25 апреля 1749 г., поступила в Академическую канцелярию 24 января 1749 г. и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Штелину, которого известили об этом 25 того же января (ААН, ф. 3, оп. 1, № 125, лл. 572—574). Проект Штелина был представлен 9 марта 1749 г. и в тот же день отправлен в Москву

953

(где должна была состояться иллюминация) президенту Академии наук (там же, л. 589).

Публикуемые стихи Ломоносова являются переводом немецкой стихотворной надписи Штелина.

¹ Под венцами разумеются царства, вошедшие в состав Русского государства.

154

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 160) с указанием в сносках вариантов по Рук. 1751.

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 181.

Датируется предположительно 18 мая 1749 г., когда в Петербурге, в Адмиралтейской крепости, был торжественно спущен на воду 66-пушечный корабль «Александр Невский» (СПб. Вед., 1749, № 40, стр. 218).

Сложившаяся к началу 1749 г. напряженная политическая обстановка, угрожавшая войной с Швецией (см. примечание 15 к стихотворению 149), заставила правительство позаботиться о приведении в состояние боевой готовности корабельного флота, который, по свидетельству современников, находился в далеко не исправном состоянии. Строительство новых судов и ремонт старых шли медленно, а между тем в мае 1749 г. предполагалось отправить часть корабельного флота в море (Соловьев, кн. V, стлб. 208, 453 и 592—594). При этих условиях спуск на воду нового боевого корабля второго ранга (а таких кораблей должно было быть во всем русском флоте пятнадцать) был событием большого политического значения.

Представляется странным, почему Ломоносов говорит о спуске только одного корабля, когда в тот же день, в той же Адмиралтейской крепости был спущен на воду и второй корабль такого же типа (СПб. Вед., 1749, № 40, стр. 218).

¹ Адмиралтейская крепость была расположена на левом берегу Невы, на месте нынешнего Адмиралтейства, против окон стоявшего на другом берегу здания Академии наук. Таким образом, Ломоносову, когда он глядел на верфь из этих окон, громада стоявшего на стапеле корабля действительно «Горизонт на суше закрывала».

² Т. е. на Неву.

155

Печатается: русский текст — по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 187—208) с указанием в сносках вариантов по рукописи, написанной рукой А. П. Протасова, с поправками Ломоносова (ААН, ф. 3,

954

оп. 1, № 838, лл. 119—132, обозначаемой Рук. 1749), по отдельному изданию 1749 г. (обозначаемому Отд. изд. 1749), по тексту, напечатанному в книге «Торжество Академии Наук... празднованное публичным собранием... Ноября 26 дня 1749 года» (обозначаемому Торж.), по тексту, напечатанному в Соч. 1751, и по изданию 1755 г. (обозначаемому Отд. изд. 1755); латинский перевод — по единственному прижизненному изданию.

Местонахождение рукописи латинского текста неизвестно.

Впервые напечатано: русский текст — отдельным изданием в 1749 г. в книге «Diem Imperii faustissimum atque laetissimum Serenissimae et Potentissimae Principis ac Dominae Elisabetae Petri Magni Filiae, Imperatricis et Autocratoris omnium Russiarum, Academia Scientiarum solemni conventu celebrat postridie illius diei Novembris XXVI anno MDCCXLIX. Petropoli Typis Academiae Scientiarum» («Всерадостнейший и вожделеннейший день восшествия на престол всепресветлейшей державнейшей государыни императрицы Елизаветы, дочери Петра Великого, самодержицы всероссийской, Академия Наук празднует публичным собранием на следующий день, 26 ноября 1749 г. Петербург. Типография Академии Наук»).

Датируется предположительно: русский текст — промежутком времени с 7 апреля 1749 г. (день получения Ломоносовым ордера Академической канцелярии о сочинении похвальной речи для публичной ассамблеи — ААН, ф. 3, оп. 1, № 838, л. 119) по 3 августа того же года (день подачи Ломоносовым репорта об окончании работы над речью — там же, л. 69); латинский текст — промежутком времени с 17 августа 1749 г. (день получения Ломоносовым ордера о представлении латинского перевода похвальной речи — там же, № 595, л. 135) по 2 ноября того же года (день получения Типографией бумаги для печатания этого перевода — там же, оп. 2, № 186, лл. 34 и 66).

Академический регламент 1747 г. обязывал «всякий год иметь три ассамблеи публичных». Однако только через полтора года после утверждения этого регламента, 23 января 1749 г., состоялось распоряжение президента Академии об устройстве первой такой ассамблеи (ААН, ф. 3, оп. 1, № 596, лл. 17—18). В соответствии с регламентом она приурочивалась ко дню именин императрицы и была назначена на 6 сентября 1749 г. Г.-Ф. Миллеру поручалось прочитать на ассамблее «сочинение об ученой материи», а Ломоносову — «похвальную речь ея имп. величеству на русском языке» (там же, № 838, л. 2). Непосредственный устроитель торжества, Шумахер был в затруднительном положении. Он понимал, с одной стороны, что с такой ответственной по тогдашним условиям задачей, как произнесение русского панегирика императрице в присутствии всей столичной знати, никто лучше Ломоносова не справится, и потому сам же и выдвинул его кандидатуру (там же, № 817, л. 187). Но, с другой стороны, он предвидел, что предстоящее публичное выступление упрочит еще более и без того уже

955

громкую славу автора недавно вышедшей «Риторики» и только что премированной императрицей оды, а это было Шумахеру отнюдь не на руку. Двор и в составе его К. Г. Разумовский со своим влиятельнейшим советчиком Г. Н. Тепловым находился тогда в Москве, и Шумахер слал Теплову письмо за письмом, где откровенно признавался, что рад был бы доверить похвальную речь другому оратору, и не жалел язвительных слов, чтобы хоть как-нибудь очернить и принизить Ломоносова (там же, ф. 1, оп. 3, № 36, лл. 36 об., 49, 91).

Канцелярский ордер, которым Ломоносову предписывалось «сделать» похвальную речь, был датирован 7 апреля 1749 г. (там же, ф. 3, оп. 1, № 838, лл. 6 об. — 7). 3 августа того же года текст этой речи, каллиграфически переписанный А. П. Протасовым, был представлен Ломоносовым в Академическую канцелярию (там же, л. 69), которая в тот же день направила рукопись в Москву (там же, № 817, л. 204). На заглавном ее листе Разумовский написал: «Печатать по сему», и 10 августа Теплов отослал ее назад в Петербург, сообщив Шумахеру, что президент ее «апробовать изволил» (там же, № 838, л. 75). Только после этого Шумахер ордером от 17 августа предложил Ломоносову «взнести» свою речь в Канцелярию не только на русском, но и на латинском языке, что было приказано президентом еще в апреле (там же, лл. 3 об. и 72, где дата ордера обозначена неверно; № 518, л. 363 об.; № 595, л. 135, исх. № 1454). Ломоносов обещал, если верить Шумахеру, представить латинский перевод 31 августа (там же, ф. 1, оп. 3, № 36, л. 91), но успел перевести к этому сроку только половину своей речи (т. X наст. изд., документ 506). Когда именно был окончен перевод второй части, мы не знаем. Известно лишь, что 28 сентября он не был еще готов (ААН, ф. 3, оп. 1, № 459, л. 149 об.), что 2 ноября была выдана бумага для печатания всего латинского текста речи (там же, оп. 2, № 186, лл. 34 и 66) и что к 23 ноября 1749 г. этот текст был уже отпечатан (там же, оп. 1, № 838, л. 289 об.).

Что касается русского текста, то 18 августа Шумахер приказал: «оставя все имеющиеся при Типографии дела», печатать этот текст «с крайним поспешением как днем, так и по ночам» (там же, л. 83). Типография напечатала ломоносовскую речь вовремя, и приглашения на ассамблею были уже разосланы, когда за два дня до торжества, 3 сентября 1749 г., поздно вечером, в Академию прискакал из Москвы курьер с известием, что ассамблея переносится на конец ноября (там же, л. 151). «Весь город в волнении от внезапной перемены относительно публичной ассамблеи, — писал Шумахер Теплову, — и каждый занят отысканием причин этого» (там же, ф. 1, оп. 3, № 36, л. 94). Причиной, не известной в то время и Шумахеру, было недовольство той ученой диссертацией, какую намеревался прочитать на ассамблее Г.-Ф. Миллер (подробнее см. т. VI наст. изд., стр. 17—80, 546—559). Относительно же речи Ломоносова Шумахером были получены 27 сентября

956

из Москвы следующие указания: «Похвальное слово г. профессора Ломоносова, к славе Академии и к его собственной чести, оставить так, как оно и прежде было уже от г. президента апробовано, а перепечатать только те приличности, которые сам г. Ломоносов отменить [т. е. изменить] захочет при переносе слова своего от 6 сентября к 25 ноября [т. е. к годовщине восшествия императрицы на престол], и не ожидая на ту отмену никакой конфирмации от президента, в том уповании, что то неважные переносы будут, которые автору отменить должно» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 838, л. 218). Изменения, которые Ломоносову пришлось ввиду этого внести в свою речь, были в самом деле незначительны, и через день, 29 сентября, он сдал в Канцелярию переправленный им текст (там же, л. 232), который 5 октября был послан в Типографию (там же, л. 243), а 6 ноября отправлен уже в печатном виде в Москву (там же, ф. 1, оп. 3, № 36, л. 110 об.).

26 ноября 1749 г., в день ассамблеи, несмотря на ненастную погоду, гостей съехалось много: академическая аудитория была полна. Ломоносов и заменившие Миллера профессоры Г.-В. Рихман и Х.-Г. Кратценштейн, по свидетельству Шумахера, «превосходно справились со своей задачей» (там же, л. 115 об.). 4 декабря Теплов сообщил Шумахеру, что Разумовский поднес печатный экземпляр академических речей императрице и что панегирик Ломоносова «снискал рукоплескания Двора» (там же, л. 116 об.). Шумахер не воздержался и тут от свойственного ему злословия: в ответном письме Теплову он дал понять, что всякая похвальная речь независимо от ее качества всегда встретит одобрение со стороны тех, кого хвалят, а попутно Шумахер осторожно намекнул и на то, что в ломоносовском «Слове» встречаются выражения, которые могут показаться обидными как прусскому, так и шведскому правительству (там же, л. 116 об.). Однако при всем старании Шумахера ослабить впечатление, произведенное похвальной речью, это ему не удалось. Успех ее был огромен: она выдержала при жизни Ломоносова четыре издания — в 1749, 1751, 1755 и 1758 гг. (Соч. 1757).

«Сравните, что писано до Ломоносова, и то, что писано после его: действие его прозы будет всем внятно», — говорил Радищев (А. Н. Радищев, Полное собрание сочинений, т. I, М. — Л., 1938, стр. 389). Более поздний исследователь, Евгений Болховитинов, развивая ту же мысль, отмечал, что ломоносовское похвальное слово Елизавете Петровне «было таким примером панегирического красноречия, с которым тогда нечего было россиянам сравнять или, по крайней мере, нечего было предпочесть ему» (Словарь русских светских писателей, соотечественников и чужестранцев, писавших в России, т. II. М., 1845, стр. 20). Первое ораторское произведение Ломоносова было для своего времени действительно новым словом. Сочиненное в строгом соответствии с теми основанными на античной традиции правилами «расположения» панегирика, которые Ломоносов формулировал еще в начальном варианте «Риторики» (т. VII наст. изд., стр. 70—72), оно пленяло

957

слушателей и читателей не только тем, что его «высокий», «украшенный» слог был «важен и великолепен», но и тем, что оно было первым в нашей прозаической литературе образцом того «довольства пристойных и избранных речений» и той «чистоты штиля», о которых Ломоносов так много и так горячо писал в своих филологических работах. Оно доказывало на практике, что русский литературный язык имеет в самом деле, как утверждал Ломоносов, «природное изобилие, красоту и силу, чем ни единому европейскому языку не уступает» (там же, стр. 92). В утомительном на наш теперешний взгляд «искусственном распространении слова» современники Ломоносова и их ближайшие потомки умели находить «цветы восхищающего красноречия» («Труды Общества любителей российской словесности», 1812, т. III, стр. 88) и сквозь гром гиперболических похвал «добротам» императрицы различали уже привычные им по ломоносовским одам публицистические отклики на живую действительность (см. ниже, примечания 2, 4—6, 9—13, 22, 23, 26, 28, 29, 31, 34, 46 и 49).

Благодаря латинскому переводу Ломоносова, мастерски передававшему пышный ораторский стиль подлинника, «Слово похвальное» приобрело известность и за границей. Леонард Эйлер называл его образцовым в своем роде произведением («un chef d’oeuvre dans son genre» — ААН, ф. 1, оп. 3, № 39, л. 148).

¹ Обычный для художественных произведений Ломоносова мотив мира.

² Имелась в виду, очевидно, успешная деятельность нового командира Оренбургской экспедиции И. И. Неплюева, сумевшего наладить мирные взаимоотношения с некоторыми среднеазиатскими народами (Соловьев, кн. V, стлб. 628—629).

³ Императрица с декабря 1749 г. находилась в Москве (Камер-фурьерские журналы за 1748 г., стр. 75).

⁴ «Обществом» Ломоносов именует Академию наук, а называя ее «обновленной», имеет в виду новый регламент Академии, утвержденный в 1747 г. (ср. примечания к стихотворению 141).

⁵ Намек на то, что бюджетные ассигнования на Академию наук, установленные новым штатом 1747 г., были вдвое больше тех, какие назначил в свое время Петр I.

⁶ Речь идет о назначении президентом Академии К. Г. Разумовского. Как брат фаворита императрицы, женатый к тому же на ее родственнице, он был действительно одним из «ближайших».

⁷ Вместо «день, пресветлым Ея на Отеческий престол восшествием осиянный», в латинском переводе: «день, знаменитейший тем, что силою мужественной своей доблести приняла на себя власть над Россией».

⁸ «Не витиеватым сложением замыслов» при переводе на латинский язык опущено.

958

⁹ Императрица Елизавета Петровна отличалась исключительной набожностью и строго соблюдала все церковные обряды и посты. В июне 1749 г. она отправилась из Москвы в Троице-Сергиеву лавру на богомолье, причем часть пути шла пешком (Камер-фурьерские журналы за 1749 г., стр. 20). Из этого следует, что данный отрывок «Слова» был написан Ломоносовым, вероятно, не ранее июня 1749 г.

¹⁰ Т. е. победа над шведами в 1742 г. и рейнский поход 1748 г. (см. примечания к стихотворению 149).

¹¹ Под «внутренними» неприятелями разумеются А. И. Остерман, Б.-Х. Миних и другие видные государственные деятели времен бироновщины. Указом от 22 января 1742 г. смертная казнь, к которой они были приговорены, была заменена ссылкой (ПСЗ, 8506). Под «внешними» неприятелями разумеются шведы. В августе 1742 г. после капитуляции шведской армии, окруженной русскими войсками в Гельсингфорсе, ей было разрешено возвратиться на родину, а мобилизованному шведами финскому войску было позволено разойтись по домам (Соловьев, кн. V, стлб. 183). «И кроткое наказание Ея злодеев» при переводе на латинский язык опущено.

¹² Т. е. восстановление Сената в прежнем его значении, возобновление деятельности Берг-коллегии, Мануфактур-коллегии как самостоятельных учреждений и Главного магистрата, а также работы по укреплению Кронштадтского военно-морского порта (Соловьев, кн. V, стлб. 143, 204—206).

¹³ Императрица Елизавета воздерживалась от подписания смертных приговоров, но не отменила таких наказаний, как вырезывание языка, вырывание ноздрей, и не отказалась от применения пыток.

¹⁴ Т. е. царя Михаила Федоровича.

¹⁵ Вместо «и Москву от жестокаго поражения и глубоких ран исцеляющаго» в латинском переводе: «и освобождающего Москву от зловреднейшей чумы дерзостнейших людей».

¹⁶ Т. е. царя Алексея Михайловича.

¹⁷ Т. е. на Польшу.

¹⁸ Т. е. Екатерину I.

¹⁹ Вместо «на рамена свои» в латинском переводе: «на женские, но крепчайшие плечи».

²⁰ В латинском переводе добавлено: «и прекраснейшие, достойные прославления добродетели нашей государыни».

²¹ Ср. т. VII наст. изд., стр. 588 и 590.

²² Имеются в виду военные действия против шведов в 1742 г.

²³ Имеется в виду дворцовый переворот 25 ноября 1741 г.

²⁴ В латинском переводе добавлено: «и побеждает судьбу».

²⁵ См. примечание 3 к стихотворению 141.

²⁶ Т. е. шведы.

959

²⁷ Вместо «завистливый взор свой вспять обращая» в латинском переводе: «и стали сомневаться в своем успехе».

²⁸ Имеются в виду десантные операции Петра I в 1719—1720 гг. на восточном побережье Швеции, а также следующая запись в «Журнале» Петра I, датированная 29—30 сентября 1702 г.: «Того же числа с пятьдесят судов с Ладожского озера с полмили сухим путем чрез лес волочены в Неву-реку» (Журнал, или поденная записка, императора Петра Великого, 1770, ч. I, стр. 56). Ср. поэму «Петр Великий» (стихотворение 256) и примечание 80 к ней.

²⁹ Ср. примечания к стихотворению 22. По сообщению русского командования, в сражении под Вильманстрандом 23 августа 1741 г. шведы потеряли убитыми около 4000 человек, а наши войска — около 550 человек («Ученые записки имп. Академии Наук по I и III Отделениям», СПб., 1854. т. II, стр. 153—155).

³⁰ См. выше, примечание 11.

³¹ Швеции после заключения ею в 1743 г. мира с Россией стала угрожать войной Дания. В связи с этим, по просьбе шведского правительства, русский флот был двинут к берегам Швеции для их охраны, и в Стокгольм были переброшены два русских полка. Одновременно наследником шведского престола был признан выдвинутый русским двором кандидат, голштинский принц Адольф-Фридрих (Соловьев, кн. V, стлб. 230 и 368).

³² Ср. примечание 15 к стихотворению 149.

³³ Вместо «примечает перемены воздуха, смотрит на восстающия тучи» в латинском переводе: «примечает перемены неба».

³⁴ Ломоносов не поясняет, против кого из «завистников благополучия нашего» направлена эта фраза, но люди осведомленные понимали, что она заключает в себе предостережение прусскому королю Фридриху II, который в начале 1749 г. был занят усиленными военными приготовлениями, тревожившими петербургский двор. Дипломатические сношения с Пруссией, становившиеся все более напряженными, были прерваны в октябре 1750 г. (Соловьев, кн. V, стлб. 635—638).

³⁵ См. примечание 6 к стихотворению 189.

³⁶ В латинском переводе добавлено: «и владычицы».

³⁷ Вместо «что приятнее человеческому сердцу» в латинском переводе: «что прекраснее или приятнее на вид».

³⁸ «Ниже трепещущия стопы сомнительно простирают» при переводе на латинский язык опущено.

³⁹ «Иные строгою и нередко безчеловечною казнию хотят искоренить злобу» при переводе на латинский язык опущено.

⁴⁰ «Так что скорее голос мой ослабеет, язык притупится и слово оскудеет, нежели подробну Ея благодеяния исчислит» при переводе на латинский язык опущено.

960

⁴¹ Вместо «до учащагося здесь юношества» в латинском переводе: «до этого юношества». Ломоносов, готовя речь, предполагал, по-видимому, что в числе слушателей будут и учащиеся.

⁴² Вместо «непрелестный» в латинском переводе: «прямой».

⁴³ Вместо «произрастет здесь насажденное Петром, огражденное милостию и напоенное щедротою достойныя толикаго Родителя Дщери прекрасное премудрости древо» в латинском переводе: «из кинутых Петром семян наук, огражденных милостью и напоенных щедростью, достойной столь великого родителя дочери, произрастет богатейшая нива, плоды которой в изобилии распространятся по всей земле».

⁴⁴ «Пространную» при переводе на латинский язык опущено.

⁴⁵ «Новое просвещение» при переводе на латинский язык опущено.

⁴⁶ В § 36 Академического регламента 1747 г. говорилось, что Академическое собрание «впредь должно состоять из природных российских».

⁴⁷ Вместо «на сие здание» в латинском переводе: «на мастерскую наук и художеств».

⁴⁸ Вместо «о науках помышляли и к ним бы любовию склонялись» в латинском переводе: «любили бы ее [т. е. мастерскую наук и художеств] и смотрели бы на нее с уважением».

⁴⁹ После происшедшего 5 декабря 1747 г. пожара пострадавшее от огня здание Библиотеки и Кунсткамеры долгие годы оставалось невосстановленным (см. т. X наст. изд., документ 438 и примечания к нему).

⁵⁰ Вместо «толь велико» в латинском переводе: «столь необычайно и неслыханно».

⁵¹ Вместо «искреннюю ревность и рабскую верность нашу Величеству Твоему сим засвидетельствовать тщимся по мере сил наших» в латинском переводе: «считаем своим долгом засвидетельствовать это в меру сил наших».

156

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 129, л. 295).

Впервые напечатано — Пекарский, II, стр. 423.

Датируется предположительно промежутком времени с 28 августа 1749 г. (когда Академическая канцелярия поручила Я. Я. Штелину составить проект иллюминации) по 25 сентября того же года (день отправки проекта в Москву).

Согласно указу Главной канцелярии Академии наук в Петербургскую канцелярию, полученному последней 28 августа 1749 г., следовало составить проект иллюминации к годовщине восшествия на престол императрицы Елизаветы, 25 ноября 1749 г. При этом было предложено использовать сочиненный ранее проект иллюминации на 5 сентября того же года, в этот день

961

не состоявшейся. Петербургская Академическая канцелярия определила, что проект иллюминации надлежит сочинить Я. Я. Штелину, которого известили об этом 31 августа того же года (ААН, ф. 3, оп. 1, № 129, лл, 289—292 об.). Проект Штелина, написанный по-немецки и переведенный на русский язык В. И. Лебедевым, содержал стихотворную надпись, которую Ломоносов передал стихами. 25 сентября 1749 г. проект был отправлен в Москву, где должна была состояться иллюминация (там же, л. 294 об.). Ни в одно из прижизненных собраний сочинений Ломоносова эти стихи не вошли.

¹ См. примечания к надписи 146.

² Доброты — добродетели.

157

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 160) с указанием в сносках вариантов по Рук. 1751.

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 180.

Датируется предположительно 20 декабря 1749 г., т. е. днем прибытия императрицы Елизаветы в Петербург. В стихах идет речь о бывшей в этот день погоде, что исключает возможность считать их подготовленными заранее.

¹ Судя по метеорологическим записям профессора И.-А. Брауна, погода 20 декабря 1749 г. действительно благоприятствовала путешествию: был умеренный мороз (— 8.7º C) при почти нормальном атмосферном давлении (около 729 мм) и слабом ветре, сперва восточном, сменившемся затем на южный («Novi Commentarii Academiae Scientiarum imperialis Petropolitanae», t. V, Petropoli [«Новые Комментарии имп. Санктпетербургской Академии наук», т. V, Санктпетербург], 1760, стр. 375). А из стихов Ломоносова видно, что день был солнечный и что установился хороший санный путь.

² Императрица выехала из Москвы 15 декабря 1749 г. (Камер-фурьерский церемониальный, банкетный и походный журнал 1749 г., стр. 61) и приехала в Петербург 20 декабря, в третьем часу дня (СПб. Вед., 1749, № 102, стр. 814), пробыв, таким образом, в пути около пяти суток.

1750

158

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 139, л. 30).

Впервые напечатано — Акад. изд., т. I, стр. 292.

962

Датируется предположительно промежутком времени с 7 марта 1750 г. (когда Академическая канцелярия поручила Я. Я. Штелину составить проект иллюминации) по 20 марта того же года (день отправки проекта в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к годовщине коронации императрицы Елизаветы, 25 апреля 1750 г., поступила в Академическую канцелярию 6 марта того же года и была на следующий день, т. е. 7 марта, рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Штелину, которого известили об этом 8 марта того же года (ААН, ф. 3, оп. 1, № 139, лл. 27—29). Проект Штелина, препровожденный в Канцелярию главной артиллерии и фортификации 21 марта 1750 г., был написан по-немецки и содержал стихотворную надпись, вольным переводом которой являются публикуемые стихи Ломоносова. Как видно из газетного отчета об иллюминации (СПб. Вед., 1750, № 34 от 27 апреля), они были отвергнуты и заменены следующими стихами В. И. Лебедева:

Когда, четыреми украшенна венцами,
Сияет царствуя, как день, Елисавет,
По правде пятым ту венчал лавровым свет,
И имя славное пальмовыми листами
Победа, счастие и Росская страна
Усердствует обвить, что ею спасена.
И каждый год свое довольство объявляет,
Что ей торжественны врата изображает.

¹ Т. е. четыре царских венца или короны (русская, казанская, астраханская и сибирская) достались Елизавете по наследству, а пятым, лавровым венцом, наградил ее свет.

159

Печатается по тексту первой публикации.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Отд. изд. 1750.

Датируется предположительно 1750 г., не ранее июня 15 (день получения в Академии наук сенатского указа об утверждении К. Г. Разумовского в звании гетмана Малой России — ААН, ф. 3, оп. 1, № 955, л. 48).

Публикуемая идиллия написана по случаю состоявшегося 5 июня 1750 г. утверждения К. Г. Разумовского гетманом Украины. Так как Разумовский состоял с 1746 г. президентом Академии наук, последняя считала себя обязанной отозваться на новое, весьма почетное его назначение. Вполне естественно, что непосредственное выполнение этой обязанности легло на Ломоносова.

963

Для обязательного при таких обстоятельствах восхваления нового гетмана Ломоносов, по примеру Виргилия, избрал буколический жанр. Сохранив некоторые характерные для античной буколики особенности стиля фольклорных пастушеских песен (параллелизм, антитетичность, повторения, антифонизм, рефрен, устойчивые эпитеты), Ломоносов во многом и отступил от римской традиции. Так, разговор происходит у него не между пастухами, а между пастухом, музой и нимфой, введена чуждая античной поэзии рифма и несвойственное буколической метрике чередование размеров (шестистопный ямб сменяется четырехстопным).

Никаких документальных материалов, относящихся к печатанию публикуемой идиллии, не отыскано. Ломоносов не ввел ее ни в первое, ни во второе собрание своих сочинений.

¹ Полидор — этим аллегорическим именем (в буквальном переводе с греческого — многоодаренный), взятым из греческого эпоса, Ломоносов обозначает К. Г. Разумовского.

² Здесь, как и в античных идиллиях, реальная действительность вступает в причудливые сочетания с нереальным буколическим миром: Кастальские горы (Парнасский хребет в Греции) оказываются по соседству с Днепром, совершенно так же, как в 7 эклоге Виргилия аркадские пастухи появляются на берегу итальянской реки Минция.

³ Под именем «богини» выступает императрица Елизавета Петровна.

⁴ Под «жезлом» Ломоносов разумеет, очевидно, и традиционный пастушеский посох, и булаву — знак гетманской власти. Об этой булаве и других знаках гетманского достоинства 24 июля 1750 г. императрицей был издан особый указ, где говорилось: «Клейноды для него [Разумовского] сделать новые, с украшением из каменьев» (Васильчиков, I, стр. 132).

⁵ В трактовке идиллического пейзажа Ломоносов следует Феокриту: это яркий солнечный пейзаж с непременным источником, с деревьями и цветами на берегах.

⁶ Т. е. букеты цветов.

⁷ Напрасные поиски и зов возлюбленного — мотив, общий для сказаний о Дафнисе и других буколических персонажах.

⁸ То же признание, но произнесенное Ломоносовым уже от своего имени, находим в «Разговоре с Анакреонтом»:

Мне струны по неволе
Звучат геройский шум

(см. стихотворение 262 и примечания к нему).

⁹ Т. е. в Петербурге.

¹⁰ По поводу этих двух стихов биограф К. Г. Разумовского А. А. Васильчиков замечает: «Пастораль эта как-то сквозит ирониею, которая, впрочем, может быть не приходила на мысль Ломоносову. Полидор, „превышающий

964

собой всех здешних пастухов“, слишком явно напоминал бывшего пастуха лемёшевского стада» (Васильчиков, I, стр. 142): Разумовский в детстве был у себя на родине пастухом.

¹¹ В этом и следующих стихах говорится о жене К. Г. Разумовского Екатерине Ивановне, урожденной Нарышкиной, родственнице императрицы Елизаветы. Разумовский женился на ней в 1746 году.

¹² У К. Г. и Е. И. Разумовских было много детей; старшие дочь и сын родились до назначения его гетманом.

160

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 142, л. 184 об.).

Впервые напечатано — Акад. изд., т. I, стр. 211.

Датируется предположительно 30 июня 1750 г., когда Академическая канцелярия определила передать русский перевод проекта иллюминации для проверки Ломоносову и когда проверенный им проект был отослан в Канцелярию главной артиллерии и фортификации.

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню именин императрицы Елизаветы, 5 сентября 1750 г., поступила в Академическую канцелярию 8 июня того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Я. Я. Штелину, которого известили об этом тогда же (ААН, ф. 3, оп. 1, № 142, лл. 179—181). Проект Штелина, согласно определению Академической канцелярии от 30 того же июня, был в тот же день переведен на русский язык В. И. Лебедевым и передан для проверки Ломоносову, который немедленно его выправил. В этот же день, очевидно, были написаны Ломоносовым и публикуемые стихи, которые того же 30 июня были отправлены вместе с проектом в Канцелярию главной артиллерии и фортификации (там же, л. 188). Они являются переводом немецких стихов Штелина, отчего, вероятно, Ломоносов и не поместил их ни в Соч. 1751 г., ни в Соч. 1757 г.

¹ Основным элементом иллюминационного «строения» были на этот раз «молодые пальмовые деревья как знаки возобновленных мирных времен».

² Имеется в виду мир, водворившийся в Европе после Ахенского трактата 1748 г., заключение которого было ускорено военным вмешательством России.

³ Проект иллюминации предусматривал аллегорическое изображение Европы, которая украшает «цветами и венцами» имя императрицы Елизаветы.

965

161

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 159), сверенному с надписью, вырезанной на раке Александра Невского (Государственный Эрмитаж), с указанием в сносках вариантов по собственноручному подлиннику (ЦГАДА, ф. Госархив, р. XVIII, № 135, л. 177) и по Рук. 1751.

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 179.

Датируется предположительно промежутком времени с 9 по 16 июля 1750 г.

Сооружение серебряной раки, т. е. гробницы Александра Невского, находившейся в одном из храмов Александро-Невской лавры в Петербурге, а ныне хранящейся в Государственном Эрмитаже, продолжалось много лет — с 1746 по 1752 г. Императорский кабинет предложил 28 февраля 1750 г. Синоду озаботиться составлением проектов надписи на раке (ЦГАДА, ф. 18, № 135, л. 169). Через два месяца, 1 мая, московский архиепископ Платон Малиновский подал в Кабинет три проекта надписи, сочиненных в прозе неизвестными авторами (там же, лл. 170—174). Из дела не видно, представлялись ли эти проекты на утверждение императрице Елизавете Петровне. Известно лишь, что 12 июня того же года Кабинет предложил Синоду представить копии четырех надписей, которые были на прежней раке Александра Невского (там же, л. 207), что Синод и исполнил 9 июля 1750 г. (там же, лл. 232—234 об.). Но ни эти старые надписи, ни новые московские проекты не получили одобрения, после чего, по-видимому, Кабинет и обратился к Ломоносову. Документальных следов этого обращения не отыскано. Возможно, что предложение сочинить надпись к раке было передано Ломоносову на словах знавшим его лично кабинет-секретарем И. А. Черкасовым. На подлиннике публикуемой надписи, поданном непосредственно в Кабинет, рукой Черкасова написано: «От ея императорского величества апробована и послана советнику Шлаттеру июля в 16 день 1750 года» (там же, л. 177). И.-В. Шлаттер был советником Монетной канцелярии; под его наблюдением сооружалась рака.

В тот же день, 16 июля, Кабинет поручил Академии наук направить мастера к Шлаттеру для нанесения надписи Ломоносова на раку (там же, л. 212; ААН, ф. 3, оп. 1, № 963, л. 40). 18 июля Академическая канцелярия определила послать для этого в Монетную канцелярию художника-гравера М. И. Махаева (ААН, ф. 3, оп. 1, № 519, л. 276—276 об.; № 143, л. 162). На раке к стихам Ломоносова оказались добавлены следующие слова, принадлежащие, вероятно, не ему: «Лета господня 1750, государствования своего 9, августа 30 дня в Санктпетербурге». Таким образом, к 30 августа 1750 г. надпись Ломоносова была уже вырезана Махаевым.

966

¹ Имеется в виду победа Александра Невского над шведами у берегов Невы 15 июля 1240 г. (откуда и прозвание «Невский»).

² На раку было израсходовано то серебро, которое было доставлено в Петербург с Колывано-Воскресенских заводов А. Н. Демидова, где серебро было открыто впервые в 1742 г., т. е. в первый год царствования императрицы Елизаветы (Г. Спасский. Жизнеописание А. Н. Демидова. СПб., 1877, стр. 32—34, 60; Пекарский, II, стр. 461).

162

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 157—159) с указанием в сносках вариантов по двум собственноручным подлинникам — рукописи ЦГАДА, ф. Госархив, р. XVIII, № 135, лл. 175—176) и Рук. 1751, а также по Соч. 1751.

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 175—178.

Датируется предположительно промежутком времени с 9 по 16 июля 1750 г. В архивном деле, где находится вышеупомянутая рукопись ЦГАДА, она непосредственно предшествует собственноручному подлиннику стихотворной надписи Ломоносова к раке Александра Невского (стихотворение 160 и примечания к нему) и написана на такой же, как тот, бумаге, теми же чернилами и подобным же каллиграфическим почерком, что и позволяет предполагать, что оба эти произведения Ломоносова — надпись к статуе Петра Великого и надпись к раке Александра Невского — написаны почти одновременно (ср. Акад. изд., т. I, стр. 402 втор. паг.).

Неизвестно, по какому поводу и к какой именно статуе Петра Великого сочинены Ломоносовым публикуемые надписи. Неизвестно также, рассматривал ли он их как пять вариантов, предложенных им на выбор, или как пять самостоятельных надписей, из которых одну он думал поместить непосредственно под статуей, а четыре остальных на четырех сторонах пьедестала. Вероятнее всего, что надписи предназначались для конной статуи Петра, стоящей теперь в Ленинграде перед Инженерным замком. Ее автор К.-Б. Растрелли начал работу над ней еще при жизни Петра, затем надолго прервал ее и закончил модель в натуральную величину только за год до своей смерти — в 1743 г. Статуя была отлита из меди уже после кончины Растрелли, в 1745—1746 гг., скульптором А. Мартинелли, после чего долго оставалась в сарае и лишь при Павле I, в 1800 г., установлена на теперешнем ее месте (Ленинград. Монументальная и декоративная скульптура XVIII—XIX веков. М. — Л., 1951, стр. 324; В. Курбатов. Петербург. СПб., 1913, стр. 37 и 447).

Мысль об установке этой самой, видимо, статуи возникала в 1763 г., причем шла речь и о надписях на пьедестале, относительно которых Ломоносов высказался тогда так: «Надписи, хотя мною давно сделаны, однако,

967

за много лет уже напечатанные, кажется, не годятся. Можно сделать новые. Материя к тому так богата, как необъятны дела сего героя» (т. IX наст. изд., документ 100 и примечания к нему).

Обычная для Ломоносова идеализация Петра Великого выступает в публикуемых надписях едва ли не ярче, чем во всех других произведениях поэта, посвященных тому же герою. Подчеркивая демократические наклонности Петра и его трудолюбие (надпись 1-я), Ломоносов, как и в других случаях, стремится обожествить его образ (надпись 4-я).

Публикуемые надписи находили, видимо, ценителей и в современных Ломоносову читательских кругах, и в несколько более позднее время: их перепечатали в своих сборниках и Н. Г. Курганов (Кург., стр. 247), и М. Комаров (М. Комаров. Разные письменные материи, собранные для удовольствия любопытных читателей. Изд. первое, М., 1791, стр. 2).

¹ Перечисляя побежденные Петром страны — Персию, Турцию, Швецию («Гот»), Ломоносов относит к их числу и вынужденную союзницу Швеции — Польшу («Сармат»).

163

Печатается по тексту последней прижизненной публикации (Соч. 1757, стр. 164).

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 188.

Датируется предположительно летом 1750 г., не позднее 25 июля (день иллюминации).

25 июля 1750 г. в Ораниенбауме в честь посещения императрицей Елизаветой великого князя Петра Федоровича и его жены Екатерины Алексеевны последними была устроена иллюминация.

В делах Академической канцелярии не обнаружено о ней никаких документов, а в газетном отчете об иллюминации (СПб. Вед., 1750, № 62, стр. 493—495; № 63, стр. 501—502) стихотворная надпись Ломоносова не приводится и не упоминается. Остается, таким образом, неизвестным, была ли эта надпись использована, является ли она переводным или оригинальным сочинением Ломоносова и кто был составителем проекта иллюминации.

¹ Дата иллюминации указана Ломоносовым неверно (см. выше).

² Т. е. великокняжеская чета.

164

Печатается по тексту первого посмертного издания (Соч. 1784).

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1784, ч. I, стр. 311—312.

968

Датируется 18 августа 1750 г. на основании следующего подстрочного примечания редакторов Соч. 1784 к заголовку публикуемых стихов: «Сие письмо написано августа 18 дня 1750 года. Тогда его высокопревосходительство, нынешний обер-камергер Иван Иванович Шувалов был камер-юнкером».

Рукопись публикуемых стихов была получена редакторами Соч. 1784, очевидно, от самого И. И. Шувалова, который сообщил им, должно быть, и упомянутую выше дату. А. С. Будилович подверг ее сомнению и, высказав предположение, что стихи написаны не ранее 1752 г., привел в пользу своей догадки такие два довода: «В 1750 году отношения Ломоносова к Шувалову еще не были так близки. Потом здесь сказано: хитрость (искусство) в Царском Селе принуждает вверх скакать высоко воду, а в оде 27 августа 1750 года сказано: однако ежель оной воля, я воды обращу к вершине: речет и в небо устремлю, т. е. фонтан в 1750 году есть или его нет?»

Датировка, предложенная Будиловичем, безусловно ошибочна: говорить о том, что стихи написаны не ранее 1752 г., нельзя, так как если бы это было так, то Ломоносов адресовал бы их не «его высокородию» (см. заглавие стихов), а «его превосходительству», как стал он, согласно существовавшим тогда правилам, титуловать И. И. Шувалова с 12 сентября 1751 г. (день получения в Академии наук указа о производстве Шувалова в действительные камергеры — ААН, ф. 3, оп. 1, № 956, л. 88). Что же касается упомянутых двух доводов Будиловича, то о неубедительности второго довода (царскосельские фонтаны) см. ниже, примечание 2, а неосновательность первого (недостаточная близость с Шуваловым) доказывается следующими соображениями.

Дата, указанная редакторами Соч. 1784, 18 августа 1750 г., совпадает с датой выезда императрицы Елизаветы из Петербурга в Царское Село (Камер-фурьерский церемониальный и походный журнал 1750 г., стр. 90), о чем прямо говорит в своих стихах и Ломоносов:

Чертоги светлые, блистание металлов
Оставив, на поля спешит Елисавет;
Ты следуешь за ней, любезный мой Шувалов.

Во вступительной части стихотворения Ломоносов описывает «прекрасны летни дни», сияющие «на исходе», т. е. именно такое время года, которое как нельзя более соответствует редакторской дате — 18 августа. А в заключительной части того же стихотворения Ломоносов намекает довольно прозрачно, что нуждается в отдыхе («Воспомяни, что мой покоя дух не знает»), что хотел бы и сам насладиться теми летними радостями, которые ожидают в Царском Селе Шувалова («О лете я пишу, а им не наслаждаюсь»), и что ждет от Шувалова какого-то ободрения («Когда мой дух твоим приятством ободрится»). Из сопоставления публикуемого стихотворения с очень близким

969

ему по содержанию текстом оды 1750 г. (стихотворение 176) явствует, что Шувалов отлично понял все три намека и сразу же на них отозвался; это и был тот самый случай, о котором Шувалов много лет спустя рассказывал в таких выражениях: «Чтобы ободрить его [Ломоносова], взял его с собою в Царское Село» («Русский архив», 1874, кн. I, тетр. 6, стлб. 1454). Неизвестно, когда именно Ломоносов выехал с Шуваловым в Царское Село (слова «ты следуешь за ней» могут быть истолкованы различно), но из оды 1750 г. твердо известно, что 27 августа 1750 г. Ломоносов был в Царском Селе и что ему была оказана там какая-то «милость». Таким образом, в интересующее нас время степень близости Ломоносова с Шуваловым была такова, что вполне допускала, вопреки утверждению Будиловича, обращение Ломоносова к Шувалову с публикуемым стихотворным посланием. А связь этого послания с одой 1750 г. свидетельствует о том, что именно 18 августа 1750 г. оно и было вручено адресату. По форме оно было, как видим, напутствием, а по существу просьбой о той «милости», которая была оказана Ломоносову девять дней спустя.

¹ Намек на обилие экзотических растений, украшавших царскосельский дворец (ср. примечание 10 к стихотворению 176).

² Императрица Елизавета настойчиво требовала, чтобы в Царском Селе были устроены фонтаны, чему препятствовал высокий уровень дворцовой территории. После трехлетних изысканий (1743—1745) решено было воспользоваться для этой цели ключами при деревне Виттелево, расположенной в шести верстах от Царского Села. 15 ноября 1749 г. виттелевская вода была «пущена» в верхний большой царскосельский пруд «открытым каналом и закрытым под дорогою», причем водохранилище было каким-то образом «возвышено» (И. Яковкин. История села Царского, т. II. СПб., стр. 11—12, 17, 28; А. Н. Бенуа. Царское Село в царствование императрицы Елизаветы Петровны. СПб., 1910, стр. 223—226). Сведений о том, когда начали бить царскосельские фонтаны, не отыскано. Указанное Будиловичем мнимое противоречие оды 1750 г. публикуемому посланию будет устранено, если примем во внимание, что последнее написано Ломоносовым до поездки в Царское Село, когда о тамошних гидротехнических сооружениях он знал только понаслышке. Если ему сказали, что виттелевская вода проведена в пруд, то это давало ему основание предполагать, что она уже «принуждает в верьх скакать высоко воду», т. е. что фонтаны уже бьют и притом исправно. Проехав же на место и увидав все собственными глазами, он убедился, что эта вода, как сказано в оде (строфа 10), еще «скудна» и «не смеет... орошать скаканьем по́ля». Вполне естественно поэтому, что, проверив результаты гидротехнических работ и признав их неудовлетворительными, Ломоносов предложил свои услуги и пообещал воды обратить «к вершине», т. е. изобрести какое-то новое водоподъемное сооружение (над

970

чем он, как известно, действительно работал), а если потребуют, то устремить воды и «к небу», т. е. усовершенствовать и фонтаны.

³ Ломоносов имеет в виду в данном случае свои работы в Химической лаборатории, где он трудился в это время над изготовлением красящих веществ, фарфора и цветного стекла (см. т. IX наст. изд., документы 23—25 и 44; ср. т. X наст. изд., письмо 24).

165

Печатается по тексту последней прижизненной публикации (Соч. 1757, стр. 164) с указанием в сносках вариантов по копии, писанной рукой В. И. Лебедева, обозначаемой Рук. 1750 (ААН, ф. 3, оп. 1, № 145, л. 208), по Рук. 1751 (л. 73) и СПб. Вед., 1750, № 96, стр. 765.

Впервые напечатано — СПб. Вед., 1750, № 96, стр. 765.

Датируется предположительно промежутком времени с 10 октября 1750 г. (когда Академическая канцелярия определила послать Ломоносову перевод проекта иллюминации для проверки и «для сочинения виршей») по 12 октября того же года (день отправки проекта иллюминации в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к годовщине восшествия на престол императрицы Елизаветы, 25 ноября 1750 г., поступила в Академическую канцелярию 15 сентября того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Я. Я. Штелину, которого известили об этом 19 того же сентября (ААН, ф. 3, оп. 1, № 145, лл. 197—199). 10 октября того же года Академическая канцелярия определила представленный Штелином проект перевести на русский язык В. И. Лебедеву, а затем передать перевод Ломоносову для проверки и «для сочинения виршей» (там же, л. 202). 12 октября того же года проект вместе с публикуемыми стихами был препровожден в Канцелярию главной артиллерии и фортификации.

Русский перевод проекта иллюминации не содержит поправок Ломоносова и потому не печатается. Публикуемые же стихи являются вольным переводом немецких стихов Штелина.

¹ Т. е. двойной.

² Одним из основных элементов иллюминации был лабиринт, т. е. не вышедшее из употребления и поныне садово-парковое сооружение, состоящее из множества запутанных аллей. Оно символизировало, по мысли Штелина, то запутанное политическое положение, из которого, — как пояснял он в стихотворной надписи, — вывела страну императрица Елизавета своим вступлением на престол. Слово «Labyrinth» В. И. Лебедев передал первоначально

971

не совсем точно русским словом «вавилон» (правильнее было бы сказать «вавилоны»), которое заменил затем словом «лабиринт». Тот же «лабиринт» видим и у Ломоносова в первой редакции его стихов. В таком виде читались они при иллюминации и были напечатаны затем в газетном отчете о ней. Но, принявшись вскоре вслед за тем за подготовку собрания своих сочинений (т. IX наст. изд., документ 257), Ломоносов заменил штелинский «лабиринт» лебедевским «Вавилоном», написав его, в отличие от Лебедева, с прописной буквы. Этот «Вавилон», введенный Ломоносовым в заглавие стихов и сохраненный им в московском собрании его сочинений 1757 г., подменял античный символ Штелина другим, библейским, гораздо более определенным и острым: Вавилон с прописной буквы символизировал у Ломоносова бироновщину, равняя положение русского народа в годы бироновщины с вавилонским пленом древних иудеев.

³ Назначение латинских слов Nostra domus, каллиграфически написанных Ломоносовым под стихами, там, где он выставлял обыкновенно свою подпись, непонятно. Чтение этих слов, предложенное П. П. Пекарским (Nostradamus: Пекарский, II, стр. 459), ошибочно.

166

Печатается по тексту первой публикации с указанием в сносках разночтений по собственноручному черновику, сохранившемуся лишь частично (ААН, ф. 20, оп. 3, № 46, лл. 1—14; в дальнейшем обозначается сокращенно Рук.) и по корректурному оттиску 1-го листа первого прижизненного издания, собственноручно правленному Ломоносовым (ААН, ф. 3, оп. 1, № 145, лл. 480—487 об.; в дальнейшем обозначается сокращенно Корр.).

Впервые напечатано — отдельным изданием под заглавием: «Тамира и Селим». СПб., 1750.

Датируется предположительно маем — ноябрем 1750 г. В отчете за майскую треть 1750 г. Ломоносов указал, что «начал сочинять трагедию, которую именным ея императорскаго величества указом сочинять повелено» (т. X наст. изд., документ 509). В течение этой трети, т. е. мая — августа, были написаны, по-видимому, все первое действие и начало второго; об этом свидетельствует помета Ломоносова «начат 29 сентября после обеда» (ААН, ф. 20, оп. 3, № 46, л. 1 об.) на листе черновика, содержащем конец II действия. В отчете за сентябрьскую треть того же 1750 г. Ломоносов сообщил, что «продолжал сочинение трагедии „Тамира и Селим“ и окончил в ноябре месяце» (т. X наст. изд., документ 510).

Распоряжение императрицы о сочинении трагедии, на которое ссылается Ломоносов, было сообщено ему до того, как извещена была об этом Академическая канцелярия. Под 29 сентября 1750 г. в журнале ее записано: «Сего числа Академии Наук г. президент объявил именной ея императорскаго

972

величества изустный указ, коим ему, г. президенту, повелено: профессорам Тредиаковскому и Ломоносову сочинить по трагедия и о том им объявить в Канцелярии, и какие к тому потребны им будут книги, из Библиотеки оные выдать с распискою и по окончании того возвратить в Библиотеку по-прежнему» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 519, лл. 366 об. — 367).

29 октября Канцелярия приказала «к трагедии профессора Ломоносова виньет вырезать» (там же, л. 400), а 1 ноября распорядилась «оной трагедии напечатать 600 экземпляров на заморской комментарной бумаге, да 25 на заморской же александрийской средней руки бумаге» (там же, л. 460). На титульном листе корректурного оттиска президент Академии наложил резолюцию: «Печатать» (там же, № 145, л. 480), и 23 ноября 1750 г. отпечатанные экземпляры трагедии поступили в Книжную лавку (там же, № 1087, л. 190 и об.).

Первое издание трагедии разошлось быстро: 17 января 1751 г. «обретающийся при Книжной лавке» комиссар С. В. Зборомирский репортовал, что «трагедии господина профессора Ломоносова за продажею поныне в наличности ничего не остается» (там же, № 149, л. 229). Канцелярия определила «трагедии напечатать на такой же бумаге, на какой прежде печаталось, 600 экземпляров» (там же, № 520, лл. 89 об. — 90), а Ломоносова 28 января 1751 г. запросили, «нет ли чего в ней убавить или что прибавить или переменить». «Ежели по-прежнему оставлена будет, — писал Шумахер Ломоносову, — то так и печатана быть имеет, а буде что перемените, то в таком случае включено будет в заглавном листе, что оная печатана вторым изданием» (там же, № 149, л. 231 об.). Ответ Ломоносова не отыскан, как не отыскано и печатных экземпляров трагедии, где на титульном листе было бы обозначено, что «оная печатана вторым изданием» и где встретились бы хоть какие-нибудь вообще расхождения с первым изданием. Второе издание явилось, видимо, точной перепечаткой первого. Разошлось оно так же быстро, как и первое: к январю 1753 г. в Книжной лавке оставалось только два его экземпляра (там же, оп. 4, № 5, л. 7).

Трагедия была поставлена при дворе дважды: 1 декабря 1750 г. и 9 января 1751 г. Разыгрывали ее кадеты Сухопутного шляхетного корпуса (Камер-фурьерский церемониальный и походный журнал за 1750 г., стр. 145, за 1751 г., стр. 13, см. т. X наст. изд., письмо 18).

Отзывы зрителей до нас не дошли. Известно лишь, что в 1753 г., когда у Ломоносова завязалась горячая литературная полемика с поэтами дворянского лагеря, А. П. Сумароковым и И. П. Елагиным, по рукам ходила написанная последним не совсем пристойная афиша-пародия, где Ломоносов не назывался, а выступал под именем «Расина поневоле» и где высмеивалась на все лады высокая патетика его трагедии (текст афиши см. Акад. изд., т. I, стр. 435 втор. паг.). Эта пародия была известна Ломоносову и упоминается в его переписке с Шуваловым (т. X наст. изд., письмо 35).

973

Вступив на путь драматурга, Ломоносов, естественно, столкнулся с существовавшей на Западе традицией, однако же «Тамиру и Селима» отнюдь нельзя назвать подражанием образцам французского классицизма. Изучение поэм Гомера и трагедий Сенеки несравненно заметнее отразилось в его трагедии. В отличие от французских трагедий, носящих в основном аристократический характер, в трагедии «Тамира и Селим» чувствуется стремление автора воспользоваться поэтическими средствами народного творчества: летописными сказаниями, а в какой-то мере и былинным эпосом. Наконец, вопреки правилам западного классицизма, Ломоносов ввел в свою трагедию национально-патриотическую тему, желая восполнить «бывший наш недостаток в искусстве, каковым греческие и латинские писатели своих героев в полной славе предали вечности» (т. VI наст. изд., стр. 170; ср. также т. VII, стр. 591—592).

Фантастика вымышленного похода багдадского царевича против крымского хана переплетена здесь с поэтической обработкой сказаний о Куликовской битве, причем основными историческими источниками Ломоносова явились в этом случае «Побоище великого князя Дмитрия Ивановича на Дону с Мамаем» (Полное собрание русских летописей, т. VIII, СПб., 1859, стр. 34 и сл.) и «Повесть о Мамаевом побоище» (Синопсис, или краткое описание о начале славенского народа, о первых киевских князех, и о житии... князя Владимира..., в пользу любителям истории третьим тиснением изданное». СПб., 1735, стр. 160—234, обозначаемый в дальнейшем сокращенно Синопсис).

Вскоре после смерти Ломоносова в иностранной печати появилось сообщение, будто сам он был весьма скромного мнения о своих драматургических опытах («Neue Bibliothek der schönen Wissenschaften und der freien Künste», Bd. VII, Stück I, Leipzig [«Новая библиотека изящных наук и свободных искусств», т. VII, ч. I, Лейпциг], 1768, стр. 191). Это известие не поддается проверке, но мы знаем, что когда за год с небольшим до смерти Ломоносов подводил итог всем своим ученым и поэтическим трудам, он счел необходимым включить в эту «роспись» и обе свои трагедии (т. X наст. изд., документ 518).

¹ Предание о гибели Мамая заимствовано из «Повести о Мамаевом побоище»: «Побежденну же сущу воинству татарскому вконец... сам поганый царь Мамай с четырьми князьми своими в малом числе побег с побоища, забеже от великого страха даже до града, лежащего над морем, Кафы... но вскоре... убиен бысть... оставив по себе вечный студ и поношение» (Синопсис, стр. 233—234). В летописном варианте не говорится о четырех князьях, сопровождавших Мамая в Кафу. — Кафа — древнее название крымского города Феодосии.

² Натолия — Анатолия, Малая Азия.

974

³ Упражнения Селима в стрельбе из лука напоминают богатырские забавы, о которых часто говорится в былинах, особенно в северных; ср. например:

Поставьте на нож за мерну́ версту́
И стрелю я стрелой в булатный нож.

(Былины Севера, записанные
                А. М. Астаховой, т. I.
                        Л., 1938, стр. 269).

⁴ «Олег Рязанский и Ольгерд Литовский приложилися к Мамаю» (Синопсис, стр. 131—132).

⁵ В ранней юности Ломоносова хотели насильно женить (см. т. X наст. изд., письмо 28). Об его отрицательном отношении к насильственным бракам см. т. VI наст. изд., стр. 385—386.

⁶ По поводу этих стихов один из биографов Ломоносова В. И. Ламанский говорит: «В замечательной своей трагедии „Тамира и Селим“ Ломоносов, кажется, сохранил нам идеальное изображение своей жизни в Москве» (В. И. Ламанский. М. В. Ломоносов. Биографический очерк. СПб., 1864, стр. 63). «Обучаясь в Спасских школах, имел я со всех сторон отвращающие от наук пресильные стремления, — рассказывает Ломоносов в одном из своих писем, — ...Таким образом жил я пять лет и наук не оставил» (т. X наст. изд., письмо 28).

⁷ Евксинская пучина — Евксинский Понт, Черное море.

⁸ В 1750 г., когда писалась трагедия, эти стихи могли быть восприняты как намек на завоевательную политику прусского короля Фридриха II. Именно в этом году Россия, Австрия и Англия вступили в союз против агрессивной Пруссии.

⁹ Та же, чрезвычайно смелая при тогдашних политических условиях мысль высказана Ломоносовым и в «Риторике» 1747 г. в виде одного из примеров «изречения» (т. VII наст. изд., стр. 263, § 212).

¹⁰ Ломоносовым высказано здесь совершенно верное соображение о том, что хищническая политика татар вызвала объединение русского народа для совместного отражения врага.

¹¹ Владимир Мономах прилагал, как известно, много усилий к объединению удельных княжеств с целью отражения половецких набегов. Сохранилась легенда, будто его дед, византийский император Константин, прислал ему венец (шапку Мономаха) и бармы, которые стали впоследствии символами царской власти московских государей. В двух заключительных стихах монолога вспоминается завоевание Владимиром Святославичем в 988 г. города Корсуня (Херсонеса). Это событие связывается с его женитьбой на византийской царевне Анне и с принятием Владимиром христианства.

¹² Пота — до тех пор.

¹³ Непрядва — правый приток Дона.

975

¹⁴ Войско Мамая состояло не только из монголов и татар, но и из наемников — жителей Крыма.

¹⁵ «И самого великого князя уязвиша вельми, дондеже, нуждою склонився с коня, поиде с побоища, яко уже немощно бе ему битися» (Синопсис, стр. 213).

¹⁶ «Се выйде татарин един из полку татарского именем Челубей, пред всеми являлся мужеством, яко древний он Голиаф» (Синопсис, стр. 210—211). Поединок Челубея с русским богатырем Пересветом окончился гибелью первого.

¹⁷ Имеется в виду персидский царь Хозрой I Ануширван, при котором государство Сасанидов достигло высшей степени процветания и могущества.

¹⁸ хлябь — бездна, глубина.

¹⁹ Пыщные — высоко вознесенные.

²⁰ Эти четыре стиха выражают бесспорно одно из коренных убеждений Ломоносова, чрезвычайно для него характерное.

²¹ Ср. т. VII наст. изд., стр. 263, § 212.

²² Последующее описание Куликовской битвы основано на соответствующих местах «Повести о Мамаевом побоище». Ломоносов изменил только последовательность моментов боя. (Ср. Синопсис, стр. 211—213).

²³ Этот стих навеян северной былиной о Мамаевом побоище, вероятно, хорошо известной Ломоносову:

Да как полотном мать сыра земля от войска изгибалася,
Да на зеленые луга от грузу изливалася,
Да солнышко и луна нонче померкла,
Да што от духу человечьего,
Де светла месяца как и померкло же,
Де все от пару от лошадиного.

(Былины Севера, записанные А. М. Астаховой,
т. I. Л., 1938, стр. 309).

²⁴ Здесь нашло некоторое отражение и летописное сказание о Куликовской битве: «...и пролияся кровь, аки дождевая туча» (Полное собрание русских летописей, т. VIII, СПб., 1859, стр. 38—39).

²⁵ Стихи, посвященные описанию поля битвы, поэт К. Н. Батюшков справедливо называл прекрасными, отмечая при этом, «какую силу получают самые обыкновенные слова, когда они поставлены на своем месте» (Сочинения К. Н. Батюшкова, т. II, СПб., 1885, стр. 155—156, прим. 2).

²⁶ «Самые богатыри сокрышеся, ныне из засады идут на нас» (Синопсис, стр. 216). Русские полки, вышедшие из засады, решили участь сражения.

²⁷ «Яко шестого часа над великим князем бяше небо отверсто, из него же изыде облак, аки багряна заря, низко держащеся» (Синопсис, стр. 213).

²⁸ Ратовище — древко копья; в архангельском крае называют ратовищем деревянную рукоять железного долотообразного орудия для пробивки льда.

976

167

Печатается по тексту последней прижизненной публикации (Соч. 1757) с указанием в сносках вариантов по собственноручному подлиннику (обозначаемому Рук. 1750: ААН, ф. 3, оп. 1, № 146, л. 228), по Рук. 1751 (л. 73 об.) и СПб. Вед., 1750, № 102, стр. 903—904.

Впервые напечатано — СПб. Вед., 1750, № 102, стр. 903—904.

Датируется предположительно промежутком времени с 1 декабря 1750 г. (когда Я. Я. Штелин представил в Академическую канцелярию проект иллюминации) по 3 декабря того же года (день отправки проекта в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню рождения императрицы Елизаветы, 18 декабря 1750 г., поступила в Академическую канцелярию 13 октября того же года и в тот же день была рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Штелину, а русский перевод определено сделать В. И. Лебедеву, который должен был отдать его затем для проверки и для сочинения стихов Ломоносову (ААН, ф. 3, оп. 1, № 149, лл. 218—220). Проект Штелина, представленный им 1 декабря 1750 г. при репорте и препровожденный в Канцелярию главной артиллерии и фортификации 3 того же декабря, был написан по-немецки и содержал стихотворную надпись (там же, лл. 222, 229), переводом которой являются публикуемые стихи Ломоносова.

Русский перевод проекта иллюминации не отыскан.

168

Печатается по тексту последней прижизненной публикации (Соч. 1757, стр. 165) с указанием в сносках вариантов по собственноручному подлиннику (обозначаемому Рук. 1750: ААН, ф. 3, оп. 1, № 146, л. 228) и по СПб. Вед., 1751, № 2, стр. 14.

Впервые напечатано — СПб. Вед., 1751, № 2, стр. 14.

Датируется предположительно промежутком времени с 1 декабря 1750 г. (когда Я. Я. Штелин представил в Академическую канцелярию проект иллюминации) по 3 декабря того же года (день отправки проекта в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к 1 января 1751 г. поступила в Академическую канцелярию 13 октября 1750 г. и в тот же день была рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Штелину, а русский перевод определено сделать В. И. Лебедеву, после чего отдать проект для проверки и для сочинения стихов Ломоносову (ААН, ф. 3, оп. 1, № 149, лл. 218—220).

977

Проект Штелина, представленный 1 декабря 1750 г. при репорте и препровожденный в Канцелярию главной артиллерии и фортификации того же 3 декабря, был написан по-немецки и содержал стихотворную надпись (там же, лл. 222, 229), вольным переводом которой являются публикуемые стихи Ломоносова.

Русский перевод проекта иллюминации не отыскан.

1751

169

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 161) с указанием в сносках вариантов по Рук. 1751.

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 182—183.

Обе надписи датируются предположительно промежутком времени с конца декабря 1750 г. по 22 января 1751 г. В 1751 г. при дворе было всего десять маскарадов; они устраивались в январе, феврале, мае и декабре (Камер-фурьерские журналы за 1751 г., стр. 6—9, 13—16, 31, 35, 36, 60, 128—129). Публикуемые стихи сочинены были Ломоносовым несомненно к одному из январских маскарадов, так как вошли в Рук. 1751, представленную в Академическую канцелярию 25 января 1751 г. (т. IX наст. изд., документ 257), а из числа январских маскарадов самый ранний был 2-го, а самый поздний — 22-го.

Мы не знаем, присутствовал ли Ломоносов хоть на одном из этих маскарадов. Самые ранние документальные данные о посещении им придворных маскарадов относятся к февралю следующего, 1752 г. (Модзалевский, стр. 251, № 879), т. е. ко времени, когда Ломоносов успел уже получить чин коллежского советника, дававший ему определенное положение в кругу лиц, имевших доступ ко двору (ср. т. X наст. изд., письмо 12 и приложения к нему). До производства в этот чин Ломоносов, как и все академики, не имевшие чина (Акад. изд., т. I, стр. 491 втор. паг.), уклонялся, должно быть, от посещения придворных маскарадов, где лицу без «ранга» легко было натолкнуться на любые унижения. Возможно, впрочем, что Ломоносов тогда и не получал приглашений во дворец.

Неизвестно также, каково было практическое назначение этих стихов: выставлялись ли они всем напоказ, подобно иллюминационным надписям, оглашались ли публично или вручались их адресату — императрице — кем-либо из ее приближенных.

170

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 5—6) с указанием в сносках вариантов по Рук. 1751, корректурным

978

листам 1751 г., обозначаемым Корр. 1751 (ААН, ф. 3, оп. 1, № 150, л. 88—88 об.), и Соч. 1751.

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 5—6.

Датируется предположительно промежутком времени с 27 января 1749 г. (день отправки письма Ломоносова В. Н. Татищеву о переложении псалмов) по 25 января 1751 г.

Судя по тому, что переложение псалма 1-го не вошло в «Риторику» 1748 г. ни полностью, ни частично, можно думать, что оно было написано после завершения работы над ней и что толчком, заставившим вернуться к любимому занятию, послужил совет В. Н. Татищева продолжать работу над переложением псалмов (см. примечания к стихотворению 151). Публикуемое переложение вошло в первый том собрания сочинений Ломоносова, которое было подготовлено им к печати в начале 1751 г., о чем он доносил Канцелярии 25 января 1751 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 150, л. 85). Таким образом, позднее этого числа данное стихотворение не могло быть написано.

Переложение псалма 1-го отличается не менее точной передачей подлинника, чем предшествующие, например:

Текст псалма И будет, яко древо насажденое при исходищих вод, еже плод свой даст во время свое; и лист его не отпадет.

Текст Ломоносова Как древо, он распространится, Что близ текущих вод растет, Плодом своим обогатится, И лист его не отпадет.

Громкий успех «Панегирика» императрице Елизавете, написанного Ломоносовым в 1749 г., встревожил и озлобил Шумахера (см. примечания к слову 155). Образцом вызванных этим придирок его к Ломоносову может служить несправедливый выговор за мелкий недосмотр, допущенный не по вине Ломоносова в одном из номеров «Санктпетербургских ведомостей» (см. т. X наст. изд., письмо 17, документ 491 и примечания к ним). При этих условиях служебная зависимость от Шумахера и Теплова стала Ломоносову именно в эту пору особенно тягостной. К тому же периоду (1750 г.) относится его сближение с И. И. Шуваловым. Ломоносов надеялся, что Шувалов поможет ему оздоровить обстановку работы в Академии наук и избавит от необходимости «в Канцелярию бегать и подьячим кланяться» (см. там же, письмо 20). Таким образом, тогдашнему настроению Ломоносова были как нельзя более созвучны мотивы псалма 1, где отвращение к сонмищу «нечестивых» чередуется с надеждой на их поражение. Особенно выразительна в этом отношении первая строфа, которая в начальной, рукописной ее редакции читалась так:

Блажен, кто к злым в совет не ходит,
Не хочет грешным в след ступать
И с тем, кто в пагубу приводит,
В суде едином заседать.

979

Если принять во внимание, что и комната, где заседал Шумахер, и стол, за которым он вершил академические дела, назывались «судейскими», то нельзя не признать намек, содержавшийся в этих стихах, довольно прозрачным.

171

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 8—10) с указанием в сносках вариантов по Рук. 1751 и Соч. 1751.

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 9—12.

Датируется предположительно тем же временем, как и переложение псалма 1-го (см. примечания к стихотворению 170).

«Нет ни единого моего в Академию приезда, — писал Ломоносов И. И. Шувалову в августе 1751 г., — в который бы я не удивлялся, что она, имея в себе сына отечества, которого вы любите и жалуете, не может того дожить, чтобы он отвратил от ней все чрез 25 лет бывшие всем успехам и должным быть пользам препятствия» (т. X наст. изд., письмо 20). Ломоносов как бы упрекает себя в том, что еще не сумел преодолеть эти «препятствия». Поэтическая передача бурной лирики псалма давала исход разнообразным чувствам, волновавшим в ту пору Ломоносова: окружавшая его в Академии наук тяжелая атмосфера недоброжелательства и «клеветаний ложных» вызывала естественное негодование; он сознавал, что не ради самозащиты и личного преуспеяния, а во имя гражданского долга обязан оказывать отпор врагам; он был убежден в своей правоте и не сомневался в конечном торжестве своего великого патриотического дела, но борьба требовала неустанного напряжения сил, непоколебимого упорства, и Ломоносов, побеждая физическую и моральную усталость, призывает на помощь все свое мужество. «Ты, сердце, духом укрепись.., — приказывает он себе вслед за древним поэтом, — мужайся и бедствием не колебли́сь».

Чрезвычайно характерны в этом отношении те небольшие отступления от библейского подлинника, которые, может быть, непроизвольно допустил Ломоносов при переложении данного псалма, например:

Текст псалма Яко отец мой и мать моя остависта мя...

Текст Ломоносова Меня оставил мой отец И мать еще в младенстве...

Отсутствующие в подлиннике и не оправданные библейской легендой о Давиде слова «еще в младенстве» вносят в этот стих откровенно автобиографическую деталь: известно, что Ломоносов потерял мать действительно еще в раннем детстве и болезненно переживал эту утрату (ср. его письмо к И. И. Шувалову от 31 мая 1753 г., т. X наст. изд., стр. 481—482).

В смысле поэтического мастерства публикуемое переложение является

980

бесспорно одним из лучших. Уложив в ямбические тетраметры и триметры все содержание псалма без всяких пропусков, Ломоносов достиг при этом того, что лишь очень редко удается переводчикам: его переложение лаконичнее подлинника.

172

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 11—16) с указанием в сносках вариантов по Рук. 1751 и Соч. 1751.

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 13—20.

Датируется предположительно тем же временем, как и переложение псалма 1 (см. примечания к стихотворению 170).

Переложенный Ломоносовым в «российские стихи» 34-й псалом, как и другие переложения, точно передает содержание подлинника, о чем могут дать представление, например, следующие строки:

Текст псалма Да будет путь их тма и ползок, и ангел господень погоняяй их	Текст Ломоносова Да помрачится путь их мглою, Да будет ползок и разрыт, И ангел мстящею рукою Их, в след гоня, да устрашит.
Или:
Да приидет ему сеть, юже не весть, и ловитва, юже скры, да обымет и́, и в сеть да впадет в ню.	Глубокий, мрачный ров злодею В пути да будет сокровен; Да будет сетию своею, Что мне поставил, уловлен.

Но, сохраняя в целом точность содержания подлинника, Ломоносов усиливает смысл некоторых стихов, выражая еще сильнее развитый в псалме и близкий ему мотив ненависти к низменному коварству, лицемерию и злорадству. Отступив от обычного, почти дословного следования подлиннику и введя от себя некоторые эпитеты (например, «легкий прах», «бурный вихрь»), отнюдь не нарушающие, впрочем, общего стиля псалма, Ломоносов придал бо́льшую твердость гневным интонациям оригинала и достиг местами (см., например, строфы 6, 8 и 11) такой, подлинно классической простоты и силы выражения, что эти стихи, по справедливому суждению Пушкина, останутся «вечными памятниками русской словесности» (А. С. Пушкин, Полное собрание сочинений в десяти томах, т. VII, М. — Л., 1951, стр. 29).

¹ Помизание — мигание, подмигивание, прищуривание.

² Студ — стыд.

981

173

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 17—21) с указанием в сносках вариантов по Рук. 1751.

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 21—27.

Датируется предположительно тем же временем, как и переложение псалма 1 (см. примечания к стихотворению 170).

В строфы 2—4, как и в некоторые другие свои переложения (см. примечания к стихотворениям 29, 171, 172), Ломоносов привносит от себя кое-какие конкретные детали, которые, мотивируя лирику псалма реальной обстановкой, в какой он создавался, сближают эту обстановку с теми условиями, в каких приходилось жить и действовать самому Ломоносову: «злобные руки», «коварных лук», «стремящиеся враги», «челюсти... зияющи со всех сторон», — всех этих образов в подлиннике нет.

В других случаях, однако, Ломоносов с обычной для него точностью передает подлинник, и притом — что особенно примечательно — чем точнее передача, тем сильнее она звучит по-русски:

Текст псалма Яко реша врази мои мне, и стрегущии душу мою совещаша вкупе, Глаголюще: бог оставил есть его, пожените и имите его, яко несть избавляяй.

Текст Ломоносова Враги, которые всечасно Погибели моей хотят, Уже о мне единогласно Между собою говорят: «Погоним, Бог его оставил. Кого он может преклонить? От нас бы кто его избавил? Теперь пора его губить».

Последние два стиха 21 строфы являются почти дословным повторением последних двух стихов предыдущей строфы. То же повторение видим и в подлиннике.

174

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 27—31) с указанием в сносках вариантов по Рук. 1751 и Соч. 1751.

Впервые напечатано — Соч. 1751, стр. 35—40.

Датируется предположительно тем же временем, как и переложение псалма 1-го (см. примечания к стихотворению 170).

В основу оды легли четыре последние главы (XXXVIII—XLI) одной из частей Библии — книги Иова. Эти главы использованы Ломоносовым далеко не в полном их объеме, а лишь частично: из XXXVIII главы взяты только стихи 4, 7—12, 16, 17, 25—27; из XXXIX — стихи 27—29; из

982

XL — стихи 10—13, 22; из XLI — стихи 6, 8, 10, 13, 16, 19, 22, 27, 29. Но и в пределах этих «выбранных» отрывков Ломоносов следовал за оригиналом далеко не с той строгостью, как при переложении псалмов. Русский стихотворный текст обогащен рядом самостоятельных элементов, отсутствующих в библейском подлиннике, например:

Текст Библии Заградих же море враты, егда изливавшеся из чрева матере своея исходящее: положих же ему облак во одеяние, мглою же пових е: и положих ему пределы, обложив затворы и врата. Рех же ему: до сего дойдеши, и не прейдеши, во в тебе сокрушатся волны твоя.

Текст Ломоносова Кто море удержал брегами И бездне положил предел, И ей свирепыми волнами Стремиться дале не велел? Покрытую пучину мглою Не я ли сильною рукою Открыл, и разогнал туман, И с суши здвигнул Океан?

Из 34 библейских стихов, посвященных описанию морского чудовища, Левиафана, Ломоносов взял только девять, внеся и сюда свои образы: «светящиеся чешуи», «зубы — страшный ряд серпов», «как печь, гортань его дымится», «очи раздраженны, как угль, в горниле раскаленный», — всего этого в Библии нет.

Вольная передача подлинника оправдана первой, вступительной строфой оды, где автор, обращаясь от своего имени к читателю, ограничивает известным образом свою поэтическую задачу: не обещая исчерпывающего пересказа, он как бы направляет внимание читателя только на общий смысл и на общий характер «ужасной» речи, донесшейся до Иова «из тучи».

Избранные Ломоносовым тексты привлекли его, судя по построению оды, не столько обычной для Библии темой «распри» человека с богом и не столько родственной поэтическому дарованию Ломоносова гиперболичностью образов (ср. т. X наст. изд., письмо 35), сколько тем, что давали случай набросать пером естествоиспытателя картину «стройного чина» вселенной, далекую от библейской. Книга Иова является величайшим поэтическим произведением древнееврейской литературы (ср. неопубликованные заметки академика П. К. Коковцова о ней: ААН, ф. 779, оп. 1, № 62/1, л. 1). Не удивительно поэтому, что Ломоносов остановил на ней свой выбор.

Публикуемая ода, близкая по своим мотивам переложению псалма 103 (стихотворение 151), была в течение долгого времени одним из наиболее популярных поэтических произведений Ломоносова. Школьники заучивали ее наизусть еще во времена Гоголя, который недаром вложил цитату из этой оды в уста Хлестакова в качестве первых стихов, которые пришли ему на память.

983

175

Печатается по тексту последней прижизненной публикации (Соч. 1757, стр. 166) с указанием в сносках вариантов по рукописи, обозначаемой Рук. 1751 (ААН, ф. 3, оп. 1, № 150, л. 213), и по СПб. Вед. (1751, № 35, стр. 288).

Впервые напечатано — СПб. Вед., 1751, № 35, стр. 288.

Датируется предположительно промежутком времени с 12 февраля 1751 г. (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову сочинить стихотворную надпись) по 25 апреля того же года (день, когда состоялась иллюминация).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к годовщине коронации императрицы Елизаветы, 25 апреля 1751 г., поступила в Академическую канцелярию 12 февраля того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем было определено: Штелину составить проект, Лебедеву перевести его на русский язык, а Ломоносову проверить перевод и сочинить стихи (ААН, ф. 3, оп. 1, № 150, лл. 207—208).

Ввиду того, что документа об отправке проекта в артиллерийское ведомство не обнаружено, дата окончания работы Ломоносова над стихами остается неясна; репорт мастера И.-Э. Гриммеля от 14 марта 1751 г. об изготовлении чертежа иллюминации, согласно проекту Штелина (там же, л. 214), дает некоторое основание думать, что к этому времени стихи Ломоносова еще не были отосланы в Канцелярию главной артиллерии и фортификации.

¹ Т. е. мысленный.

176

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 93—102) с указанием в сносках вариантов по Отд. изд. 1751 г. и Соч. 1751.

Местонахождение рукописи 1750—1751 гг. неизвестно.

Впервые напечатано отдельным изданием в 1751 г.

Датируется предположительно промежутком временя с 27 августа 1750 г. (по сообщению Ломоносова, день оказания ему «монаршеской милости») по 24 мая 1751 г., когда Типография сообщила Академической канцелярии, что ода напечатана (ААН, ф. 3, оп. 1, № 153, лл. 377—379).

Отдельное издание оды, вышедшее в свет в мае 1751 г., было отпечатано в количестве 200 экз., из которых 50 экз. были выданы Ломоносову «за его труд по сочинению оды» (там же, № 1088, лл. 250—251). Расходы по печатанию оды в сумме 11 руб. 24¹/₂ коп. оплатил он (там же, № 520, лл. 235—236 и № 153, л. 380).

984

Из текста оды и из сопоставления его с текстом близкого ей по содержанию и по времени стихотворного послания к И. И. Шувалову (стихотворение 191) явствует, что 27 августа 1750 г. Ломоносов был принят императрицей в Царском Селе, куда новый фаворит Елизаветы Петровны, Шувалов, как сам он впоследствии вспоминал, «взял его [Ломоносова] с собою» («Русский архив», 1874, тетр. 6, стлб. 1454). Дата поездки не вызывает сомнений: из «Камер-фурьерского церемониального и походного журнала 1750 г.» (стр. 90) видно, что с 18 по 28 августа этого года императрица находилась действительно в Царском Селе. Предметом ее внимания и темой беседы с Ломоносовым стало на сей раз не поэтическое его искусство, а его научное творчество (см. строфу 3). Исходя из содержания оды, можно полагать, что разговор шел о тесной связи научной теории с практической деятельностью, о значении науки для изучения естественных богатств нашей страны и для развития отечественной промышленности, т. е. о том, чему посвящено было в значительной своей части «Слово о пользе химии». Над этим «Словом» Ломоносов начал работать примерно через полгода (см. т. II наст. изд., стр. 345—369, 678—680), продолжая развивать в нем идеи, высказанные на словах в Царском Селе и нашедшие отзвук в публикуемой оде. В беседе с Елизаветой Петровной и Шуваловым Ломоносов иллюстрировал, должно быть, свои мысли примерами из собственной лабораторной практики, рассказывая об опытах по изготовлению красящих веществ, фарфора и цветного стекла (см. строфу 20, а также т. IX наст. изд., документы 23—25 и 44).

Что же касается «монаршеской милости», то Ломоносов не объясняет, в чем она заключалась. Не было ли обещано ему в этот день то чрезвычайно важное для него тогда награждение чином коллежского советника, которое было официально объявлено только 4 марта 1751 г. (см. т. X наст. изд., примечания к документу 470, § 33)? В пользу такого предположения говорит целый ряд обстоятельств: и мотивировка этого награждения («за его отличное в науках искусство»), и то, что, написав оду, по-видимому, под свежим впечатлением поездки в Царское Село, Ломоносов напечатал ее только через девять месяцев, т. е. уже после реализации полученного тогда обещания, и то, наконец, что, не считая удобным подчеркивать хронологический разрыв между тем и другим, Ломоносов в первом издании оды умолчал не только о сути, но и о времени оказанной ему «милости».

Особенностью публикуемой оды является отсутствие в ней обычных для Ломоносова внешнеполитических намеков. Царскосельские впечатления, которым уделено много места, являются лишь внешними прикрасами, основная же тема оды — практическая польза науки.

¹ Сарское Село (ныне г. Пушкин) получило это название от финской мызы Саари-моис, что означает по-русски Верхняя мыза.

985

² Зная обыкновение Ломоносова опираться в своих одах на реальные факты, можно полагать, что в Царском Селе он присутствовал при одной из охот императрицы, которыми Елизавета Петровна увлекалась смолоду, а под «великолепной колесницей» следует понимать какой-нибудь придворный экипаж, которые в те времена отличались изысканной роскошью отделки.

³ См. выше, вводную часть примечаний к публикуемой оде. — Матерски — по-матерински.

⁴ Имеется в виду речка Славянка, орошающая нынешний Павловский парк.

⁵ В 1749 г. окончились работы по позолоте куполов дворцовой церкви в Царском Селе (т. X наст. изд., примечания к письму 18).

⁶ О существовании «трона, украшенного кристаллом», т. е. драгоценными камнями, никаких сведений нет, но Ломоносов упомянул о нем, очевидно, не без основания. Сохранилось известие, что Елизавета Петровна в 1753 г. мечтала украсить драгоценными камнями один из покоев Царскосельского дворца (А. Бенуа. Царское Село в царствование императрицы Елизаветы Петровны. СПб., 1910, стр. 116). Не заводила ли она об этом речь с Ломоносовым?

⁷ Висс — виссон, тонкая дорогая ткань, большей частью белая, иногда пурпурная, которая шла в древности на царские и жреческие одежды.

⁸ Императрица Елизавета Петровна поручила строителю Царскосельского дворца, знаменитому архитектору В. В. Растрелли, выяснить, каким образом можно было бы «ездить из Петербурга в Царское Село водою». Речь шла о канале, который соединил бы Славянку с Невой (И. Яковкин. История села Царского. СПб., 1829, стр. 15, 136—137).

⁹ Нимфа, от лица которой идет речь, вспоминает миф о земном рае, где брали будто бы начало четыре великих реки. Одной из этих рек, по утверждению некоторых толкователей мифа, был Нил.

¹⁰ Имеется в виду, вероятно, так называемая «оранжерейная зала» Царскосельского дворца, где, судя по описи 1748 г., насчитывалось до 380 ящиков, кадок и горшков с разнообразнейшими экзотическими растениями (А. Бенуа. Царское Село в царствование императрицы Елизаветы Петровны. СПб., 1910, стр. 161).

¹¹ См. примечание 2 к стихотворению 164.

¹² Ср. у Пушкина в «Полтаве»:

Дрожит. Глазами косо водит
И мчится в прахе боевом,
Гордясь могучим седоком.

¹³ Под «чудовищами» следует понимать исполинские сооружения древности: крепостные стены, воздвигнутые легендарной ассирийской царицей

986

Семирамидой, египетские пирамиды и, может быть, упоминаемую в Библии вавилонскую башню.

¹⁴ Под «чудным трудом малых лет» Ломоносов разумеет начатую в 1744 г. перестройку Царскосельского дворца, которая производилась под наблюдением архитекторов А. В. Квасова и С. И. Чевакинского, и в 1748 г. законченную. Елизавета Петровна не удовлетворилась этим, и в 1749—1756 гг. дворец был перестроен заново по проекту В. В. Растрелли (А. Бенуа. Царское Село в царствование императрицы Елизаветы Петровны. СПб., 1910, стр. 32—44, 71—78).

¹⁵ С «верхов» царскосельской дворцовой церкви открывался широкий вид на север с панорамой Петербурга на горизонте.

¹⁶ См. примечания к стихотворению 162.

¹⁷ Русское военное ведомство с начала 50-х годов XVIII в. занималось вопросом об усовершенствовании орудий полевой артиллерии, стремясь достигнуть большей их «удобоподвижности» путем уменьшения их веса («военны облегчи громады»). Итогом этих изысканий явились знаменитые шуваловские гаубицы, сыгравшие, как известно, решающую роль в ходе Семилетней войны (Курс артиллерии, кн. I. Под редакцией А. Д. Блинова, М., 1948, стр. 72). Таким образом, Ломоносов недаром ввел данную проблему в перечень наиболее актуальных практических задач механики. О существовании этой проблемы и о работах над ее разрешением его осведомлял, вероятно, А. К. Нартов, с которым Ломоносов сохранял связь и в 50-х годах (т. X наст. изд., письмо 39). Нартов принимал ближайшее участие в разработке новых, облегченных образцов орудий: как установлено недавно, по его «инвенции» были отлиты первые «единороги» (А. С. Бриткин и С. С. Видонов. Выдающийся машиностроитель XVIII века А. К. Нартов. М., 1950, стр. 161—162). Ср. стихотворение 244 и примечания к нему.

¹⁸ См. вводную часть примечаний к публикуемой оде.

¹⁹ Т. е. метеорология.

177

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 166—167) с указанием в сносках вариантов по собственноручному подлиннику, обозначаемому Рук. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 155, л. 172).

Впервые напечатано — СПб. Вед., 1751, № 72, стр. 546—547.

Датируется предположительно промежутком времени с 23 июля 1751 г. (когда Академическая канцелярия отправила Ломоносову ордер, согласно которому ему следовало проверить перевод проекта иллюминации и перевести содержавшиеся в нем стихи) по 24 июля того же года (день отправки проекта в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

987

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню именин императрицы Елизаветы, 5 сентября 1751 г., поступила в Академическую канцелярию 11 июля того же года и была рассмотрена последней в тот же день, причем составление проекта было поручено Я. Я. Штелину, которого известили об этом 13 июля (ААН, ф. 3, оп. 1, № 155, лл. 163—165). Проект Штелина был представлен им при репорте 20 июля 1751 г. (там же, л. 166). 23 июля того же года Академическая канцелярия известила Ломоносова, что ему поручено проверить перевод проекта иллюминации, сделанный В. И. Лебедевым, и «вирши перевесть» (там же, № 599, л. 115). На следующий день, 24 июля, Академическая канцелярия отослала проект иллюминации в Канцелярию главной артиллерии и фортификации (ААН, ф. 3, оп. 1, № 155, л. 170).

Ломоносов уклонился от порученного ему Канцелярией перевода немецких «виршей» Штелина и заменил их своими собственными стихами, которые и были использованы при иллюминации (СПб. Вед., 1751, № 72, стр. 546—547).

¹ В проекте иллюминации говорилось: «Напереди оного флигеля или аллеи виден Гениус с плугом на отверстом поле, а напереди другого крыла виден Гениус, на оружии сидящий, и лежащия пред ним на земли несколько мечей и копьев».

² См. примечание 1 к стихотворению 141.

178

Печатается по единственному прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 182) с указанием в сносках вариантов по тексту, включенному Ломоносовым в письмо И. И. Шувалову от 10 сентября 1751 г. (Соч. 1784, ч. I, стр. 321).

Впервые напечатано — Соч. 1757, стр. 182.

Датируется 8 сентября 1751 г. на основании вышеупомянутого письма, где Ломоносов сообщает, что стихи сочинены им «после спуску корабля за обедом» (т. X наст. изд., письмо 21).

80-пушечный корабль, о котором идет речь, был спущен на воду в Петербурге 8 сентября 1751 г. в весьма торжественной обстановке, в присутствии императрицы (СПб. Вед., 1751, № 73, стр. 553—554). Это был корабль первого ранга, которых должно было быть в русском флоте семь (Соловьев, кн. V, стлб. 594). Ему было присвоено название «Святой Иоанн Златоустый первый». Добавление слова «первый» объяснялось тем, что с 1749 г. существовал другой корабль, носивший то же имя: его приказали именовать теперь «Иоанном Златоустым вторым» (Ф. Ф. Веселаго.

988

Материалы для истории русского флота, ч. X. СПб., 1883, стр. 147—148). Этот второй корабль был тем самым, о спуске которого Ломоносов так загадочно умолчал в своих стихах на спуск корабля «Александр Невский» (стихотворение 154 и примечания к нему).

¹ Под «завистливыми врагами» следует разуметь, очевидно, парижский и берлинский королевские дворы, которые своими дипломатическими интригами пытались в это время расстроить только что наладившиеся дружественные отношения России с Швецией (Соловьев, кн. V, стлб. 740—744).

179

Печатается по тексту первой посмертной публикации с указанием в сносках вариантов по рукописным сборникам XVIII в. (Каз., стр. 60; Бычк., стр. 469),

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано (по неотысканному рукописному сборнику XVIII в., принадлежавшему П. П. Пекарскому) — «Библиографические записки», 1858, № 16, стр. 485.

Датируется предположительно промежутком времени с 1742 по 1751 г., не позднее октября 18. И. В. Шишкин окончил Сухопутный шляхетный кадетский корпус и был выпущен прапорщиком в армию 10 февраля 1742 г. (Именной список всем бывшим и ныне находящимся в Сухопутном шляхетном кадетском корпусе штаб-офицерам и кадетам. СПб., 1761, стр. 145), когда ему было около двадцати лет. Только после этого, надо полагать, мог познакомиться с ним Ломоносов, который в свою очередь приблизительно с этих же пор, насколько мы знаем, вошел в непосредственное соприкосновение с петербургским литературным кругом (ср. Берков, стр. 67). В своем доношении от 18 октября 1751 г. Ломоносов называет Шишкина «покойным» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 158, л. 202). Публикуемая эпиграмма написана, стало быть, во всяком случае ранее этого дня, потому что Ломоносов не стал бы, конечно, сочинять эпиграмму на умершего человека (ср. Берков, стр. 298); точная дата смерти Шишкина не выяснена; 22 февраля 1750 г. он был еще жив (см. т. IX наст. изд., стр. 947).

Шишкин, по утверждению Н. И. Новикова, «много написал хороших песен, элегий и других мелких стихотворений». Песни его, по словам того же Новикова, были напечатаны в каком-то «собрании песен», но, вероятно, по обычаю того времени анонимно и остались поэтому не известны потомству. Новиков заявлял, что сочинения Шишкина «весьма много похваляются за чистоту слога и приятность вкуса» (Н. Новиков. Опыт исторического словаря о российских писателях. СПб., 1772, стр. 246—247). Для проверки справедливости этого отзыва в отношении поэтических произведений

989

Шишкина у нас нет никаких других материалов, кроме одного его стихотворения «К Кориолану», напечатанного посмертно («Полезное увеселение на генварь месяц», 1760, стр. 30—32). Жанры упоминаемых Новиковым мелких стихотворений Шишкина позволяют предполагать, что он примыкал к группе поэтов сумароковского направления (Берков, стр. 77), однако же в стихотворении «К Кориолану» отчетливо сказывается и влияние одического стиля Ломоносова.

О личных отношениях Ломоносова с Шишкиным мы не знаем ничего. Известно лишь, что в последний год жизни Шишкина и вскоре после его смерти Ломоносов, по предложению Академической канцелярии, дал положительный отзыв о двух его прозаических переводах (т. IX наст. изд., документы 381 и 385 и примечания к ним) и отозвался отрицательно о третьем, тоже прозаическом его переводе, который Ломоносову, за смертью переводчика, пришлось выправлять уже в процессе печатания (Пекарский, II, стр. 156—157, 485—487). Известно, кроме того, что Шишкин пользовался, видимо, покровительством таких высокопоставленных особ, как И. И. Шувалов, Р. И. Воронцов и К. Г. Разумовский (Билярский, стр. 158 и 167; т. IX наст. изд., стр. 947 и 952). Разумовский относил Шишкина к числу тех дворян-литераторов, которые занимаются переводами «не для интереса, но для охоты своей собственной» и которых поэтому нужно «приласкать всеми мерами». Суть публикуемой эпиграммы Ломоносова, занимавшего в этом вопросе совсем иную позицию, заключается в осуждении великосветских дилетантов, для которых поэтическое творчество являлось не делом всей их жизни и не выполнением гражданского долга, а только одним из многочисленных развлечений, не более важным, чем нюханье табака и игра в карты.

180

Печатается по единственному прижизненному изданию — СПб. Вед., 1751, № 96 с указанием в сносках вариантов по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 158, л. 21 об.), обозначаемому сокращенно Рук.

Впервые напечатано — СПб. Вед., 1751, № 96.

Датируется предположительно промежутком времени с 9 октября 1751 г. (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову проверить перевод проекта иллюминации и перевести или сочинить вновь стихи) по 12 октября того же года (день подачи Ломоносовым проекта и стихов в Академическую канцелярию).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к годовщине восшествия на престол императрицы

990

Елизаветы, 25 ноября 1751 г., поступила в Академическую канцелярию 2 октября того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Я. Я. Штелину (ААН, ф. 3, оп. 1, № 158, лл. 12—13). Проект Штелина, представленный в Академическую канцелярию 8 октября того же года, был 9 того же октября при ордере отослан Ломоносову с тем, чтобы он проверил перевод, а стихи либо перевел, либо сочинил вновь (там же, лл. 17, 19). 12 октября того же года Ломоносов подал в Академическую канцелярию исправленный текст проекта иллюминации и сочиненные им стихи (там же, лл. 20—21).

¹ В проекте иллюминации говорилось: «Представляется храм великолепия Российския империи на высокой каменной горе, к которому отнизу уская, каменистая, ямистая и почти непроходимая стезя между голыми надвислыми камнями и каменными облоками простирается».

181

Печатается по собственноручному, подписанному Ломоносовым подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 158, л. 31 об.).

Впервые напечатано — Пекарский, II, стр. 478.

Датируется предположительно промежутком времени с 19 ноября 1751 г. (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову проверить перевод проекта иллюминации и перевести или вновь сочинить стихотворную надпись) по 23 ноября того же года (день отправки проекта в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню рождения императрицы Елизаветы, 18 декабря 1751 г., поступила в Академическую канцелярию 2 октября того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Я. Я. Штелину, а Ломоносову поручалось проверить русский перевод проекта и сочинить стихи (ААН, ф. 3, оп. 1, № 158, лл. 12—13). Проект Штелина, представленный в Академическую канцелярию 18 ноября 1751 г. и содержавший стихотворную надпись, не переведенную на русский язык В. И. Лебедевым (там же, лл. 25—26, 28), был 19 того же ноября отослан Ломоносову, который исправил текст проекта иллюминации и написал к нему свои стихи, под которыми подписал: «Стихи сочинил М. Ломоносов».

¹ Одной из иллюминационных эмблем был «щит, на котором изображено солнце».

991

182

Печатается по собственноручному, подписанному Ломоносовым подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 158, л. 32).

Впервые напечатано — СПб. Вед., 1752, № 4, стр. 30.

Датируется предположительно промежутком времени с 19 ноября 1751 г. (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову проверить перевод проекта иллюминации и перевести или вновь сочинить стихотворную надпись) по 23 ноября того же года (день отправки проекта в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к 1 января 1752 г. поступила в Академическую канцелярию 2 октября 1751 г. и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Я. Я. Штелину, а Ломоносову поручалось проверить перевод и сочинить стихи (ААН, ф. 3, оп. 1, № 158, лл. 12—13). Проект Штелина, представленный в Академическую канцелярию 18 ноября 1751 г. (там же, лл. 25—26 об., 27) и содержавший стихотворную надпись, не переведенную В. И. Лебедевым, был 19 ноября того же года отослан Ломоносову, который исправил русский перевод проекта иллюминации и написал к нему стихи, подписав под ними: «Стихи сочинил М. Ломоносов» (там же, лл. 30, 32).

¹ Одной из иллюминационных эмблем была «великая статуя, представляющая Благополучие, которое в одной руке держит обыкновенной свой знак — Рог изобилия и при том жезл Эскулапиев с обвившеюся змиею, яко изображение непрерывнаго здравия с каждым новым годом возобновленной крепости».

183

Печатается по тексту первой публикации с указанием в сносках вариантов по Рук., писанной разными писарскими почерками с собственноручными поправками Ломоносова (ААН, ф. 20, оп. 3, № 64, лл. 1—54).

Впервые напечатано — отдельным изданием в 1752 г.

Датируется предположительно по отчетам Ломоносова за сентябрьскую треть 1750 г. и за майскую и сентябрьскую трети 1751 г., а также по письму его к И. И. Шувалову от 10 сентября 1751 г. (т. X наст. изд., документы 510—512 и письмо 21), из которых видно, что работа над трагедией «Демофонт» была начата в декабре 1750 г., а завершилась в конце следующего, 1751 г., не ранее 10 сентября и не позднее ноября (Ламанский, стр. 148).

Из тех же отчетов явствует, что трагедия писалась по именному указу императрицы Елизаветы, однако же распоряжение последней о напечатании

992

«Демофонта» было отдано только в сентябре 1752 г., т. е. примерно через девять месяцев после того, как Ломоносов окончил свою работу над трагедией (ААН, ф. 3, оп. 1, № 963, л. 66). По определению Академической канцелярии, трагедия набиралась и печаталась в срочном порядке, «день и ночь», причем тираж был установлен необычный, двойной — 1300 экз. (там же, № 463, л. 513).

О постановке трагедии сведений нет. По сообщению А. Т. Болотова, Г. Г. Орлов еще в 1758 г., т. е. задолго до своего возвышения, предполагал поставить «Демофонта» на домашней сцене, но спектакль был отменен по неизвестной причине (Болотов, стлб. 879—880). В «Драматическом словаре» 1787 г. отмечалось, что трагедия «Демофонт» не ставилась в театрах «не иначе, как за трудности для актеров» (стр. 44—45).

В «Летописи русского театра», составленной актером И. Носовым по материалам знаменитого «Нестора русского театра» И. А. Дмитревского, есть известие, что 1 и 4 февраля 1759 г. итальянскими актерами была исполнена в Петербурге опера «Демофонт». Автором либретто назван Д. Бонекки, а автором музыки — П.-А. Монсиньи (Хроника русского театра Носова. М., 1883, стр. 142—143). Многое в этом известии сомнительно (ср. «Известия Отделения Русского языка и словесности», 1912, кн. 3—4, стр. 133—139), и в новейших трудах по истории русского театра, основанных на проверенных документальных материалах, оно не нашло подтверждения (В. Всеволодский-Гернгросс. Библиографический и хронологический указатель материалов по истории театра в России в XVII и XVIII вв. В сб. Историко-театральной секции, т. I, Пгр., 1918, стр. 1—71; R.-Aloys Mooser. Opéras, intermezzos, ballets, cantates, oratoros joués en Russie durant le XVIII siècle. Genève [P.-A. Моозер. Оперы, интермеццо, балеты, кантаты, оратории, поставленные в России в течение XVIII века. Женева], 1945). Интересно, однако же, что список действующих лиц упомянутой Носовым оперы почти полностью совпадает со списком действующих лиц ломоносовской трагедии: в опере, как и в трагедии, участвуют Мемнон, Драмет, Креуза и вестник, которых не знают античные мифы. Таким образом, если бы сообщение Носова оказалось все же достоверным, то пришлось бы признать, что подвизавшийся в Петербурге итальянский либреттист Бонекки воспользовался трагедией Ломоносова для сочинения своего текста.

В основу сюжета трагедии положены греческие мифы. Миф о Филлиде и Демофонте обработан в трагедии римского поэта Пакувия «Илиона», сохранившейся только в отрывках; в этой трагедии участвует дочь Приама Илиона, не известная ни Гомеру, ни классической греческой трагедии. Гибель Деифила является единственным эпизодом, заимствованным Ломоносовым у Пакувия.

Миф о Полимнесторе и Илионе мог быть знаком Ломоносову и в варианте Гигина (Mythographi Latini С. Jul. Hygini Fabulae. Planciades

993

Fulgentius etc. emendavit. Amstelodami [Латинские мифографы. К. Юл. Гигин. Издал П. Фульгентий и др. Амстердам], 1681, стр. 172).

Миф о Филлиде и Демофонте был известен Ломоносову, вероятно, из «Героид» Овидия по изданию 1689 или 1702 г. Эта книга снабжена комментариями Гельвеция, где указанный миф приведен в варианте, довольно близком к избранному Ломоносовым (P. Ovidii Nasonis opera, interpretatione et notis illustravit Daniel Crispinus Helvetius, t. I, Lugduni [П. Овидий Назон. Труды, с комментариями Д. К. Гельвеция, т. I, Лион], 1689, стр. 10).

Все эти литературные интерпретации греческих сказаний послужили только исходным материалом для построения сюжета, который разработан Ломоносовым совершенно самостоятельно.

При всей условности форм, рассчитанных на вкусы тогдашних придворных театралов, вторая трагедия Ломоносова, как и первая, дала ему случай выразить в известной мере свои излюбленные идеи и связанные с ними гражданские чувства; устами своих героев Ломоносов-драматург говорит чаще всего и горячее всего о верности патриотическому долгу, об отвращении к захватническим войнам, о твердости духа и об укрощении низменных страстей силой рассудка.

¹ Первая фраза «Краткого изъяснения» близка по содержанию первой фразе «пояснения», предпосланного упомянутому выше лионскому изданию «Героид» Овидия, 1689 г., что свидетельствует о знакомстве Ломоносова с этим изданием.

² О смерти Приама в Гомеровских поэмах ничего не говорится. В «Энеиде» Виргилия (II, 512) сообщается, что, когда греки ворвались в город, Приам вооружился, чтобы умереть сражаясь; но жена его Гекуба убедила его искать спасения у алтаря Зевса; здесь грек Неоптолем убил на глазах Приама его сына, а затем и его самого.

³ По послегомеровским сказаниям, дочь Приама Поликсена была наречена невестой Ахилла, которого затем убил брат Поликсены Парис, поразив его в пятку, единственную уязвимую часть тела Ахилла. По возвращении из Трои греки на Фракийском берегу принесли Поликсену в жертву богам.

⁴ По преданию, Геракл убил близ Трои морское чудовище, которому отдали на съедение Гесиону, дочь троянского царя Лаомедонта, отца Приама. Так как Лаомедонт не хотел отдавать коней, обещанных за спасение дочери, Геракл, чтобы отомстить ему, отправился на восемнадцати кораблях в поход на Трою. Город был взят, и Лаомедонт был убит. Убиты были и все его сыновья, кроме Приама.

⁵ По преданию, Илиона спрятала своего брата, троянского царевича Полидора, и выдала вместо него грекам Деифила, сына Полимнестора.

⁶ Райна — рея.

994

1752

184

Печатается по писарской копии, приложенной к подписанному Ломоносовым репорту в Академическую канцелярию (ААН, ф. 3, оп. 1, № 162, л. 389—389 об.) с указанием в сносках вариантов по Соч. 1757, стр. 167.

Впервые напечатано — СПб. Вед., 1752, № 36, стр. 284—285.

Датируется предположительно промежутком времени с 29 февраля 1752 г. (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову составить проект иллюминации) по 12 марта того же года (день подачи проекта Ломоносовым в Академическую канцелярию).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к годовщине коронации императрицы Елизаветы, 25 апреля 1752 г., поступила в Академическую канцелярию 27 февраля того же года и была рассмотрена последней в тот же день, причем составление проекта было впервые поручено, наряду с Я. Я. Штелином, и Ломоносову, которых известили об этом того же 29 февраля (ААН, ф. 3, оп. 1, № 162, лл. 384—386). Ломоносов 12 марта подал в Академическую канцелярию при репорте сочиненный им проект со стихотворной надписью (там же, л. 388). Проект Штелина, препровожденный в Академическую канцелярию 13 того же марта, было определено передать В. И. Лебедеву для перевода, а затем для проверки отправить Ломоносову (там же, л. 392). Из документов не видно, выполнил ли Ломоносов это последнее поручение.

Из газетного отчета явствует, что проекты и стихи Ломоносова (за исключением добавлений, обозначенных в проекте знаком NB) были одобрены, а проект Штелина остался неосуществленным (СПб. Вед., 1752, № 36, стр. 284—285).

¹ Под побежденными соседями Ломоносов разумеет Швецию, а под спасенными — Австрию и Пруссию.

² См. примечание 2 к надписи 160.

³ Коронация императрицы Елизаветы происходила в апреле, когда солнце вступает в зодиакальное созвездие Тельца.

185

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 167, л. 22—22 об.) с указанием в сносках вариантов по Соч. 1757.

Впервые напечатано — СПб. Вед., 1752, № 76, стр. 604—605.

995

Датируется предположительно промежутком времени с 6 июля 1752 г. (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову составить проект иллюминации) по 11 июля того же года (день отправки проектов Ломоносова и Штелина в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню именин императрицы Елизаветы, 5 сентября 1752 г., поступила в Академическую канцелярию 2 июля того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено как Ломоносову, так и Штелину; последнего известили об этом 2 июля, а первого 6 июля того же года (ААН, ф. 3, оп. 1, № 167, лл. 18—21). 11 июля 1752 г. Академическая канцелярия препроводила проекты Ломоносова и Штелина в Канцелярию главной артиллерии и фортификации (там же, л. 28).

Из газетного отчета видно, что проект и стихи Ломоносова были одобрены, а проект Штелина остался неосуществленным (СПб. Вед., 1752, № 76, стр. 604—605).

Сохранились воспоминания современника о впечатлении, произведенном на него этой иллюминацией: «Иллюминация была в самом деле достойная зрения, и я глаза свои растерял, смотря и любуясь на оную. Она сделана была из разноцветных фонарей, которые толикими же разными огнями быть казались. По обоим краям представлено было два храма, а посредине в превеликом возвышении превеликая картина, изображающая родосского колосса, стоящего ногами своими на двух краях гавани, простирающейся в прошпективическом виде от оного до самых храмов и прикасающейся другими концами к оным. Сей род иллюминации был мне хотя уже известен, однако такой огромной и великолепной я не видывал и потому смотрел на оную с великим восхищением» (Болотов, стлб. 192).

¹ См. примечание 1 к стихотворению 141.

² Т. е. слух о тебе, твоя слава.

186

Печатается: русский текст по единственному прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 182) с указанием в сносках вариантов по двум собственноручным черновикам (ААН, ф. 3, оп. 1, № 158, лл. 366 об., 368 об. — 369), обозначаемым ААН рук. 1 и ААН рук. 2, по четырем подлинникам, писанным писарской рукой (ЦГАДА, ф. Госархив, р. XVIII, № 135, лл. 357 об., 358 об. — 359, 376—375, 369—370), обозначаемым ЦГАДА рук. 1, ЦГАДА рук. 2, ЦГАДА рук. 3, ЦГАДА рук. 4, и по надписи, вырезанной на серебряных щитах (Государственный Эрмитаж); латинский текст — по

996

собственноручному черновику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 158, л. 367) с указанием в сносках вариантов по рукописи ЦГАДА (ф. Госархив, р. XVIII, № 135, л. 360).

Впервые напечатано — Соч. 1757, стр. 182.

Датируется предположительно промежутком времени с 31 октября 1751 г. (когда Ломоносову был послан указ о сочинении надписи) по 26 августа 1752 г. (когда было завершено гравирование надписи на раке).

К работе над этим коротким прозаическим текстом, затянувшейся по не зависевшим от Ломоносова причинам на десять месяцев, ему пришлось на протяжении этого срока возвращаться, как показано ниже, несколько раз.

Миновало уже более года с тех пор, как академический гравер М. И. Махаев вырезал на раке Александра Невского одобренную императрицей стихотворную надпись Ломоносова (стихотворение 161), когда 28 октября 1751 г. Кабинет известил Академическую канцелярию, что эта надпись, вырезанная на задней стенке раки, «весьма невидна» и что поэтому императрица приказала: «К большей, позади раки стоящей пирамиде приделать два ангела со щитами, на которых надпись вновь назначить, дабы она от всякого видна была, и чтоб разными искуснейшими профессорами на оных щитах пристойные надписи для предложения и аппробации ея императорского величества сочинены были» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 963, л. 47—47 об.). К сочинению новых надписей Академической канцелярией были привлечены Ломоносов, два профессора элоквенции В. К. Тредиаковский и Я. Я. Штелин, а, кроме них, еще и никогда не занимавшийся до тех пор подобными вещами профессор истории и древностей И.-Э. Фишер (там же, № 520, лл. 401 об. — 402). 31 октября 1751 г. всем четверым были посланы соответствующие указы (там же, № 599, л. 166), и к 23 ноября всеми четырьмя были представлены в Канцелярию сочиненные ими проекты надписей (там же, № 658, лл. 177 об., 182, 183 об.; № 158, лл. 366—390). Проект Ломоносова был подан в двух собственноручных вариантах (в сносках на стр. 490—491 настоящего тома они обозначены ААН рук. 1 и ААН рук. 2), причем к одному из них был приложен и публикуемый латинский его перевод, тоже собственноручный (ААН, ф. 3, оп. 1, № 158, лл. 366—369). 23 ноября 1751 г. все проекты надписей, в том числе и ломоносовский, тщательно перебеленные рукой писца (ЦГАДА рук. 1 и ЦГАДА рук. 2), были представлены Академической канцелярией в Кабинет (там же, л. 391; № 599, л. 173 об.; ЦГАДА, р. 18, № 135, л. 356). Просмотрев проекты, кабинет-секретарь И. А. Черкасов приказал дополнить их упоминанием о том, как Александр Невский «был у царя Батыя и как он его заставлял кланяться солнцу, и огню, и идолам, но он того не учинил, и оный Батый отпустил святаго с честию». Это словесное распоряжение Черкасова было 26 ноября 1751 г. заслушано Академической канцелярией,

997

которая определила сообщить о нем авторам проектов «записками» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 520, л. 438). Дальнейший ход дела почти не документирован и потому не совсем ясен. Ломоносов, вероятно, сразу же по получении канцелярской «записки» внес своей рукой соответствующее добавление как в автографы обоих русских своих проектов, так и в латинский перевод одного из них. По-русски он вписал: «презревшему прещение мучителя, тварь боготворить повелевавшего», а по-латыни: «qui minas tyranni, divinum honorem, rebus creatis redere jubentis» (там же, № 158, лл. 366 об., 367, 368 об.). Только 14 августа 1752 г., т. е. через восемь с половиной месяцев после подачи проектов, они были доложены императрице, которая их «аппробовать не соизволила» (ЦГАДА, ф. Госархив, р. XVIII, № 135, л. 413). Должно быть, уже после этого Ломоносовым, по-видимому, непосредственно, минуя Академическую канцелярию, был подан в Кабинет новый вариант русской надписи, довольно существенно отличавшийся от двух предыдущих (в сносках на стр. 491 настоящего тома он обозначается ЦГАДА рук. 3). Он сохранился только в двух писарских копиях (ЦГАДА, ф. Госархив, р. XVIII, № 135, лл. 369—370, 376). На одной из них, очевидно, более ранней (л. 376), слова «усердием Петра Великого, императора, и Екатерины, императрицы, на место древних и новых побед плотию пренесенному 1724 года» приписаны другой, неизвестной рукой. Но принадлежат они, по всей вероятности, Ломоносову, так как, публикуя надпись в собрании своих сочинений, он этих слов не отбросил, опустив только упоминание об Екатерине I. В таком виде, с очень незначительными изменениями, но тоже без упоминания об Екатерине I, надпись была вырезана на двух щитах, которые держат приделанные к пирамиде серебряные ангелы. Работа по гравировке надписи была завершена к 26 августа 1752 г. (там же, л. 472).

¹ Говоря об укрощении «варварства на Востоке», Ломоносов имеет в виду дипломатическое искусство, проявленное Александром Невским в сношениях с Золотой Ордой, которую он удержал от новых разорительных набегов на русские города.

² Под низложением «зависти на Западе» Ломоносов разумеет победу Александра Невского над шведами у берегов Невы (1240) и так называемое «Ледовое побоище» на Чудском озере (1242), остановившее движение ливонских рыцарей на восток.

³ Останки Александра Невского были перенесены по распоряжению Петра I из Владимира в Петербург в 1724 г.

⁴ См. примечание 2 к стихотворению 161.

⁵ На щитах 1752 год заменен 1750-м, что, пожалуй, вернее, так как сооружение самой раки было завершено в 1750 г., а в 1752 г. были только приделаны ангелы со щитами.

998

187

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 168, л. 233—233 об.) с указанием в сносках вариантов по Соч. 1757.

Впервые напечатано — СПб. Вед., 1752, № 98, стр. 781—782.

Датируется предположительно промежутком времени с 31 августа 1752 (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову составить проект иллюминации) по 11 сентября того же года (когда Ломоносов представил проект в Академическую канцелярию).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к годовщине восшествия на престол императрицы Елизаветы, 25 ноября 1752 г., поступила в Академическую канцелярию 31 августа того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено как Ломоносову, так и Я. Я. Штелину, которых известили об этом того же 31 августа (ААН, ф. 3, оп. 1, № 168, лл. 229—231). 11 сентября Ломоносов внес свой проект при репорте в Академическую канцелярию (там же, л. 232).

Из газетного отчета видно, что проект и надпись Ломоносова были одобрены, а проект Штелина остался неосуществленным (СПб. Вед., 1752, № 98, стр. 781—782).

¹ Т. е. чуждой лести, лицемерия и лжи.

188

Печатается по собственноручному беловику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 170, л. 278—278 об.) с указанием в сносках вариантов по Соч. 1757.

Впервые напечатано — Соч. 1757, стр. 169.

Датируется предположительно промежутком времени с 30 октября 1752 г. (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову и Я. Я. Штелину составить проекты иллюминации) по 16 ноября того же года (день отправки проектов в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к 1 января 1753 г. поступила в Академическую канцелярию 29 октября и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Ломоносову и Штелину, которых известили об этом 30 октября того же года (ААН, ф. 3, оп. 1, № 170, лл. 274—277). Проекты Ломоносова и Штелина Академическая канцелярия препроводила 16 ноября того же года в Канцелярию главной артиллерии и фортификации (там же, л. 283).

Иллюминация 1 января 1753 г. должна была состояться в Москве, куда императрица Елизавета прибыла 19 декабря 1752 г. (Соловьев, кн. V,

999

стлб. 752). Судя по заглавию, под которым публикуемая надпись была напечатана в Соч. 1757 (см. стр. 496 наст. тома, сноска а), предложенный Ломоносовым проект иллюминации был, по-видимому, одобрен и осуществлен.

¹ Имеется в виду Москва, где императрица Елизавета собиралась встречать новый 1753 год.

² Под «Петровыми стенами» Ломоносов разумел две крепости, воздвигнутые Петром I в дельте Невы — Петропавловскую и Адмиралтейскую.

189

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 102—111) с указанием в сносках вариантов по Отд. изд. 1752.

Местонахождение рукописи 1752 г. неизвестно.

Впервые напечатано в 1752 г. отдельным изданием.

Датируется предположительно ноябрем 1752 г. 19 ноября этого года Ломоносов подал в Академическую канцелярию репорт следующего содержания: «К наступающему торжественному дню восшествия на всероссийский престол ея императорскаго величества сочиняю я поздравительную оду, которыя 15 куплетов прилагаю для набору, чтобы успеть печатанием; а достальные сообщу завтре пред полуднем; а на чьем коште и сколько экземпляров печатать, то все полагается на воле помянутой Канцелярии» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 171, л. 185). Шумахер, сославшись на то, что «время остается самое малое» и что без «воли и апробации» президента Академии (находившегося уже более года на Украине) он не может будто бы выпускать оду от имени Академии, ответил в тот же день Ломоносову, что «ежели он ту своего сочинения оду от своего имени и на своем коште печатать намерение возымеет, то Канцелярия, как скоро возможно, печатанием поспешать будет» (там же, № 521, лл. 427 об. — 428).

Мы не знаем, представил ли Ломоносов «достальные» строфы оды, как обещал, 20 ноября. По-видимому, он запоздал дня на три или четыре, потому что только 24 ноября в Академическую канцелярию поступил репорт типографского корректора А. С. Барсова об отпуске бумаги для печатания оды (там же, № 172, л. 266). Таким образом, Ломоносов кончил писать оду во всяком случае не позднее 24 ноября 1752 г. В тот же день Шумахер распорядился выдать бумагу и напечатать оду, согласно желанию Ломоносова, в количестве 200 экземпляров (там же, № 463, л. 532; № 172, лл. 268—269, где отпуски ордеров ошибочно датированы декабрем вместо ноября, и № 600, л. 155). Вслед за тем, однако, Ломоносов счел почему-то необходимым увеличить тираж оды втрое: непосредственно в Типографию поступила от него, видимо, уже в декабре, следующая недатированная записка: «Напечатать на моем коште сперва в десть величиною двести экземпляров: сто семьдесят на комментарной заморской и тридцать на александрийской; после переложить на осьмушку, по два куплета на странице,

1000

как мое собрание од напечатано, и после поставить титульный листок в осьмушку, как прилично, и так напечатать четыреста книжек на заморской комментарной бумаге. М. Ломоносов. NB. Набирать теми литерами, которыми собрание моих од набрано» (там же, № 172, л. 272).

Печатание оды завершилось в декабре 1752 г. (а не в январе 1753 г., как думали ранее: см. Модзалевский, стр. 322), что засвидетельствовано репортом Барсова об окончании типографских работ с отчетом о расходе бумаги; он подан 30 декабря 1752 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 172, лл. 270, 271 и 273). Чтобы запоздалый выход в свет поздравительной оды не вызвал нареканий, на титульном листе пометили: «Печатано в Санктпетербурге при императорской Академии наук ноября 23 дня 1752 года», что, как мы теперь видим, не соответствовало действительности. Стоимость печатания и бумаги (16 руб. 57 коп.) была оплачена Ломоносовым 16 июня 1753 г. (там же, л. 276).

В 1751 г. Ломоносов, насколько мы знаем, не написал ни одной оды. В книге «Издания гражданской печати времени императрицы Елисаветы Петровны, 1741—1761» (ч. I, М. — Л., 1935) показана, правда, ода Ломоносова «на торжественное воспоминание победы Петра Великого над шведами под Полтавою», напечатанная 26 июня 1751 г. (стр. 213); но это ошибка: названная ода написана не Ломоносовым, а М. М. Херасковым. 1752 год был для Ломоносова годом большой и разнообразной активности: помимо экспериментальной работы в Химической лаборатории, чтения химических лекций, занятий со студентами поэзией, составления курса физической химии, «фарфоровых проб», мозаичных работ, изучения источников для «Древней Российской истории», разборки материала для «Российской грамматики», сочинения трагедии «Демофонт» и проектов иллюминаций, шли сильно волновавшие Ломоносова хлопоты об открытии фабрики разноцветных стекол (т. IX наст. изд., документы 47 и 48). Решение этого вопроса, зависевшее в конечном счете от императрицы, затягивалось. Едва ли не главной причиной появления публикуемой оды было желание Ломоносова поэтическим напоминанием о себе ускорить ход этого дела.

¹ Т. е. день вступления императрицы Елизаветы на престол.

² Т. е. в Эфиопию или шире — в тропические страны.

³ Намек на предстоявшую поездку императрицы в Москву, куда она отправилась 16 декабря 1752 г. (СПб. Вед., 1752, № 101, стр. 804).

⁴ Т. е. в Кремле.

⁵ Во сретенье — навстречу.

⁶ За десять лет (1742—1751 гг.) Петербург украсился рядом новых зданий и сооружений: был выстроен Летний императорский дом на Фонтанке, Аничков мост (1742), каменная партикулярная верфь на той же Фонтанке (1743), дом обер-коменданта в Петропавловской крепости, Литейный

1001

амбар (1744), дворец в Рыбачьей вотчине (1745), богадельня на Петербургской стороне, каменная гавань (1747), богадельня на Васильевском острове, Невские каменные ворота (1748), каменная гауптвахта, деревянный цейхгауз, комендантский амбар, Андреевский рынок (1749), театральный дом (1750) и др. В те же годы появилось семь новых церквей, а в 1747 г. был заложен каменный Воскресенский монастырь (А. Богданов. Кратчайшее синопсическое описание, отчасти же топографическое изображение, показующее о построении преименитого, нового в свете, царствующего града Санктпетербурга. Этот труд, датированный 1751 г., был напечатан уже после смерти автора в сокращенном и измененном виде под заглавием: Историческое, географическое и топографическое описание Санктпетербурга от начала заведения его, с 1703 по 1751 год. СПб., 1779, полный же рукописный его экземпляр хранится в ААН, р. II, оп. 1, №№ 95 и 96. Приведенные выше данные см. на лл. 55, 66, 78, 81, 84, 138, 153, 155, 156, 180, 260 и 276 этой рукописи; см. также И.-Г. Георги. Описание российско-императорского столичного города Санктпетербурга и достопамятных окрестностей оного, ч. I. СПб., 1794, стр. 22 и 142 и «Российский магазин», СПб., 1792, ч. I, стр. 36, 143 и 150).

⁷ Заключительные шесть стихов строфы 9 и строфы 10 и 11 посвящены открытию канала и доков в Кронштадте, происходившему 28—30 июля 1752 г. в присутствии императрицы, двора, «духовных персон», «всего генералитета» и представителей иностранных государств. Торжественная церемония, намеченная на 30 июля, была испорчена ненастной погодой: температура упала до 9.5º R и шел проливной дождь (Журналы камер-фурьерские, 1752, стр. 49; «Novi Commentarii» [«Новые записки»], т. V, СПб., 1760, стр. 385). Открытие кронштадтских доков было при тогдашних условиях событием крупного значения, вполне достойным того, чтобы воспеть его в оде. Но ода требовала высокого, «украшенного» слога, а украшать из-за дурной погоды было нечем, кроме описания артиллерийского салюта: так появились «молниевидный блеск», «гром», «огнь от многих вод», «перуны». В камер-фурьерском журнале это было передано проще: «Тогда происходила пальба со всех крепостей и кораблей». Комментируемые строфы интересны еще и тем, что писались, так сказать, с натуры: Ломоносов присутствовал при открытии канала и доков (ААН, ф. 3, оп. 1, № 600, л. 109, исх. № 1261). Из всех академических служащих только ему одному был дан на эти дни пропуск в Кронштадт. Не говорит ли это о том, что Ломоносов имел какое-то касательство к этому сооружению?

⁸ Т. е. умственным взором, мысленно.

⁹ Таким образом, к 1752 г. у Ломоносова уже вполне созрела мысль «о возможном проходе Сибирским океаном в Восточную Индию», мысль, разработанная им затем научно в 1755 г. и более подробно в 1763 г. (т. VI наст. изд., стр. 602—606). Упоминание об этом вопросе в публикуемой

1002

оде было вызвано, может быть, выходом в свет в 1752 г. в Париже книги бывшего члена Петербургской Академии И.-Н. Делиля «Explication de la carte des découvertes au Nord de la mer de Sud» («Объяснение карты новых открытий в северной части Тихого океана»). Академия наук была, по словам Ломоносова, «немало потревожена» появлением этой книги, содержавшей множество погрешностей и сознательно преуменьшавшей значение открытий русских мореплавателей (т. X наст. изд., документ 470, § 31).

¹⁰ Строфы 14—16 и 18, где идет речь о трех «российских героинях» (княгиня Ольга, мать Ивана Грозного и мать Петра I), навеяны бесспорно тогдашними историческими занятиями Ломоносова (т. X наст. изд., документы 514 и 516).

¹¹ Летописное сказание о мести Ольги древлянам обрабатывалось Ломоносовым в последующие годы еще трижды: в «Древней Российской истории», в «Кратком Российском летописце» и в «Идеях для живописных картин из российской истории» (т. VI наст. изд., стр. 230—235, 298 и 367), причем древлянский город Искоростень (в Повести временных лет — Искоростѣнь, Изъкоръстѣнь, а в позднейших летописях, в Синопсисе и у Татищева, — Коростень; см. Повесть временных лет, т. I, М. — Л., 1950, стр. 40 и 42; т. II, стр. 306; Л. И. Лейбович. Сводная летопись. СПб., 1876, стр. 47 и 51. Синопсис. СПб., 1746, стр. 21; В. Н. Татищев. История российская, кн. I, ч. 1. М., 1768, стр. 36) упорно именуется Ломоносовым Искорест.

¹² Намек на вышедшее в свет в 1751 г. издание Библии во вновь исправленном церковнославянском переводе. Работа над исправлением этого перевода была начата еще при Петре I по его указанию (Соловьев, кн. V, стлб. 614, 615 и 703). Ср. относящиеся к началу 1749 г. замечания Ломоносова о недоброкачественности прежнего перевода (т. X наст. изд., письмо 14).

¹³ Сжатый прозаический рассказ Ломоносова об этом периоде отечественной истории см. в его «Кратком Российском летописце» (т. VI наст. изд., стр. 322—323).

¹⁴ О постройке храмов в Петербурге см. выше, примечание 6. Говоря о постройке городов («грады строя»), Ломоносов имеет, вероятно, в виду состоявшееся 29 января 1752 г. распоряжение о закладке крепости св. Елизаветы в Новой Сербии (будущего Елизаветграда, ныне Кировоград) и осуществленную И. И. Неплюевым в первой половине 40-х годов XVIII в. постройку Оренбургской крепости (Соловьев, кн. V, стлб. 628 и 714).

¹⁵ Речь идет о матери Петра I, царице Наталье Кирилловне, и о стрелецких бунтах. К этой теме Ломоносов возвращался затем еще дважды: в поэме «Петр Великий» (1756—1761 гг.; стихотворение 256) и в «Описании стрелецких бунтов и правления царевны Софьи» (1757 г.; т. VI наст. изд., стр. 97—161), причем в этом «Описании» роль царицы Натальи в дни

1003

мятежей изображена далеко не в таком героическом свете, как в оде и поэме.

¹⁶ Имеется в виду ранний брак племянника императрицы, великого князя Петра Федоровича, имевший задачей утвердить императорский престол за потомством Петра I.

¹⁷ Со времени женитьбы великого князя Петра Федоровича прошло к тому времени уже семь лет, а потомства у него еще не было.

¹⁸ Екатерина I была возведена на престол небольшой кучкой вельмож, опиравшихся на гвардейское офицерство. Но в манифесте об ее воцарении говорилось, что Петр I, короновав жену в 1724 г., назначил ее тем самым наследницей престола (Соловьев, кн. IV, стлб. 867). Эту официальную версию был вынужден принять и Ломоносов.

¹⁹ Имеются в виду опасности, которым подвергала себя Елизавета Петровна, совершая дворцовый переворот 25 ноября 1741 г.

190

Печатается по последнему прижизненному изданию.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1757, стр. 183—184.

Датируется предположительно 16 декабря 1752 г. (день выезда императрицы из Петербурга).

Императрица Елизавета выехала в Москву 16 декабря 1752 г., в четвертом часу дня (СПб. Вед., 1752, № 101, стр. 804).

По свидетельству современников, в течение всей первой половины декабря 1752 г. в Петербурге стояла пасмурная погода. Временами дули довольно резкие ветры. 11—12 декабря была сильная оттепель, согнавшая почти весь снег. 16-го числа, к половине дня, т. е. ко времени выезда императрицы, ветер стал стихать; выпал снег, и санный путь восстановился (Акад. изд., т. II, стр. 28 втор. паг.).

Таким образом, обычная для Ломоносова точность не изменила ему и тут: она дает возможность убедиться, что публикуемые стихи были написаны не заранее, а в час отъезда императрицы, когда воздух действительно стал «тих» и когда в самом деле «простерся мягкий снег в спокойстве на полях».

191

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 387—398) с указанием в сносках вариантов по первому изданию.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — отдельным изданием в 1753 г.

1004

Датируется предположительно промежутком времени с 14 по 29 декабря 1752 г. В публикуемом «Письме» Ломоносов говорит:

За тем уже слова похвальны оставляю
И что об нем [т. е. о стекле] писал, то делом начинаю

и далее:

На время ко Стеклу весь труд свой приложу.

Из этих слов можно заключить, что «Письмо» сочинялось уже после того, как вопрос «о позволении профессору Ломоносову завесть фабрику для делания разноцветных стекол, бисеру, стеклярусу и других галантерейных вещей» был принципиально разрешен, а о таком разрешении Ломоносов узнал из сенатского указа от 14 декабря 1752 г. (ПСЗ, 10057). Репорт же Ломоносова в Академическую канцелярию, при котором он представил текст «Письма» для его напечатания, датирован 29 того же декабря (ААН, ф. 3, оп. 1, № 172, л. 254).

Получение новых сортов «крашеных» и бесцветных стекол было, как известно, одной из основных тем научной и научно-технической деятельности Ломоносова. Экспериментами в этой области он занялся с первых же дней существования созданной его стараниями Химической лаборатории (т. IX наст. изд., документы 20 и 23; т. II наст. изд., стр. 371—438) и, как сам сообщал, «сделал больше четырех тысяч опытов, коих не токмо рецепты сочинял, но и материалы своими руками по большой части развешивал и в печь ставил, несмотря на бывшую тогда жестокую ножную болезнь» (т. X наст. изд., документ 518). Вопрос о промышленном производстве изделий из цветного стекла был поднят Ломоносовым еще в 1751 г. (т. IX наст. изд., документ 45), осенью же следующего, 1752 г. им было подано официальное представление о дозволении открыть для этого фабрику (там же, документ 47). 14 декабря 1752 г. Сенат, как указано выше, удовлетворил это представление, но пожаловать Ломоносову нужные для открытия фабрики деревни могла только императрица, а она 16 того же декабря уехала на долгое время в Москву (СПб. Вед., 1752, № 101, стр. 804; Камер-фурьерские журналы за 1752 г., стр. 97). В Москве ходатаем за Ломоносова должен был выступить И. И. Шувалов. Для подкрепления этого его ходатайства и было сочинено, вероятно, публикуемое «Письмо».

Существовало предание, будто Ломоносов явился однажды на обед к Шувалову в кафтане со стеклянными пуговицами, а когда кто-то из гостей сказал, что такие пуговицы вышли из моды, Ломоносов ответил на это целой речью о достоинствах и пользе стекла и так увлек этой речью Шувалова, что тот попросил Ломоносова написать на эту тему стихи («Москвитянин», 1845, № 1, стр. 17—18). Это предание не поддается проверке, но если даже оно и соответствует действительности, то следует все же считать, что истинным

1005

поводом к сочинению «Письма о пользе стекла» были предстоявшие в Москве деловые хлопоты, а не застольный разговор о пуговицах.

По вышеупомянутому репорту Ломоносова Академическая канцелярия в лице И.-Д. Шумахера вынесла 30 декабря 1752 г. резолюцию: напечатать «Письмо» «немедленно» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 521, л. 467), однако исполнение этой резолюции было (очевидно, тем же Шумахером) задержано на целых два месяца: только 27 февраля 1753 г., когда Ломоносов уехал в Москву хлопотать о пожаловании деревень, было отдано распоряжение о выдаче бумаги для печатания «Письма» (там же, оп. 4, № 137, л. 52 об.) и лишь к половине марта оно было отпечатано (там же, л. 116 об.). Таким образом, Ломоносов оказался вынужден передать его Шувалову в рукописном виде, и в таком же виде оно было подано, очевидно, и императрице. Это был один из тех чрезвычайно типичных для Шумахера мелких подвохов, которыми он не переставал досаждать Ломоносову.

«Письмо о пользе стекла» является, по общему признанию, из ряда вон выходящим произведением поэтического искусства.

Выдающиеся успехи экспериментальной науки, достигнутые в XVII в., и вызванные ими сдвиги философской мысли получили яркое отражение в западноевропейской художественной литературе как этого, так и следующего столетия и дали новое содержание дидактической, или — как стали называть ее позже — научной поэзии. Р.-Б. Крам весьма обстоятельно освещает это явление в своем обзоре английской и французской поэзии XVII—XVIII вв. (Ralph В. Crum. Scientific Thought in Poetry. New-York [Ральф Б. Крам. Научная мысль в поэзии. Нью-Йорк], 1931, стр. 40—109). То же самое явление наблюдаем мы и в латинской поэзии этого времени. Она еще мало изучена, и названный американский исследователь не уделил ей внимания. А между тем дидактические поэмы преимущественно французских, реже итальянских и еще реже английских авторов, писавших по-латыни и — в некоторых случаях — только по-латыни, занимали довольно большое место в тогдашней литературе. Основоположником или — как его величали — «князем» этой новолатинской поэзии («le prince des poètes latins modernes») признавался умерший во второй половине XVI в. итальянский стихотворец М.-И. Вида, автор трактата о поэтическом искусстве и популярных в свое время поэм о шахматах и о шелковичных червях. У него было немало последователей в Италии и во Франции. Из их избранных произведений, печатавшихся в Париже, Риме, Венеции и Лейдене в последней четверти XVII в. и в первой половине XVIII в., составилось целых три тома, которые собрал, снабдил своими примечаниями и издал в 1749 г. в Париже дижонский ученый литератор Ф. Уден (Poëmata didascalica, nunc vel edita, vel collecta, tt. I—III [Поучительные поэмы, ныне впервые либо изданные, либо собранные, тт. I—III]). Тематика этих дидактических поэм до крайности пестра. Наряду с торжественными стихотворными трактатами на такие широкие,

1006

но мало связанные с тогдашней современностью сюжеты, как музыка, живопись, ораторское искусство, мы встречаем пространные рассуждения о том, как писать письма, как вести разговор в светском обществе и даже как шутить. Тут же весьма изящные поэмы о таких сравнительно недавно утвердившихся в быту предметах, как чай, кофе, арабские бобы и дегтярная вода, которой пользовались медики для лечения воспалительных процессов. Есть поэма и о канарейках. Но такова только половина собранных Уденом произведений. Другая половина несравненно значительнее: она посвящена чрезвычайно актуальным в условиях той эпохи техническим, естествоведческим и философским проблемам. Это поэмы о барометре, о часовом механизме, о порохе, об огне, о золоте, о магните, о кометах, о землетрясениях, о радуге, о северных сияниях и т. п. и, наконец, обширная поэма под заглавием «Вселенная Декарта». Полезно отметить, что некоторые из этих поэм написаны, как и «Письмо о пользе стекла», в форме дружеских посланий, адресатами которых были в большинстве случаев видные ученые той поры.

Ломоносову был бесспорно известен сборник Удена: он собственной рукой и притом дважды внес его заглавие в составленные им списки книг (ААН, ф. 20, оп. 1, № 3, лл. 279 и 300 об.). В одном случае это заглавие помечено условным значком, который позволяет думать, что данное издание обратило на себя особое внимание Ломоносова.

Если «Письмо о пользе стекла», сочиненное приблизительно через три года после выхода в свет рассмотренного нами латинского сборника, оказалось написано в форме стихотворного послания, то тут сыграло, может быть, некоторую роль знакомство Ломоносова с опубликованными Уденом поэмами. Можно констатировать, что Ломоносов шел и в этом случае в ногу с самыми передовыми литературными деятелями Западной Европы: наполняя поэзию научным содержанием, он, как и они, обращал стихи в могучее орудие популяризации новых и притом наиболее прогрессивных технических, естественно-научных и философских идей и представлений. Владевший его западными собратьями по перу пафос нового и их преклонение перед силой познающего и покоряющего природу человеческого ума присущи не в меньшей, а в еще большей степени и Ломоносову. Но при всем том, глубоко прав М. П. Алексеев, когда расценивает «Письмо о пользе стекла» как «подлинный образец своеобразной, полной национальной окраски русской научной поэзии» (М. П. Алексеев. Пушкин и наука его времени. «Пушкин. Исследования и материалы», т. I, М. — Л., 1956, стр. 27). Автор «Письма о пользе стекла» отличается от западноевропейских латинских поэтов прежде всего тем, что они, будучи в науке только дилетантами, ограничиваются изложением чужих сведений и идей, тогда как Ломоносов, профессиональный ученый, делится плодами своего собственного лабораторного опыта и своими собственными идеями. Другое, еще более существенное отличие заключается в том, что хвала величию научной мысли носит в западной поэзии несколько

1007

отвлеченный характер, в то время как в «Письме о пользе стекла» мы явственно слышим голос ученого, который, по словам академика В. И. Вернадского, «все время стоял за приложение науки к жизни». Он «искал в науке сил для улучшения положения человечества», — говорит В. И. Вернадский и добавляет: «Для Ломоносова это стремление принимало форму этических требований» («Запросы жизни», 1911, № 5, стр. 257). Вот почему поэма, посвященная одной из главных тем научного творчества Ломоносова, явилась не только самым своеобразным, поистине неподражаемым, но и едва ли не самым вдохновенным или, как оценивают его некоторые исследователи (Берков, стр. 202), «задушевным» поэтическим произведением Ломоносова: поэма вылилась в форму похвальной оды стеклу и той неисчислимой пользе, какую оно благодаря усилиям науки приносит человечеству.

¹ Тое — то.

² Намек на древнегреческий миф, согласно которому Зевес, желая продлить свое любовное свидание с матерью Геркулеса Алкменой, слил две ночи в одну.

³ Под «матерью» разумеется «натура», т. е. природа, а под «отцом» — огонь. Извержениям вулканов и землетрясениям Ломоносов уделял, как известно, большое внимание (ср. т. V наст. изд., стр. 295—347, 568—589, 673—685, 707—710).

⁴ Хины — китайцы.

⁵ Речь идет о глазировании фарфора стекловидным составом.

⁶ К тому дому, где жил Ломоносов в период сочинения «Письма», примыкал Ботанический сад Академии наук с большими оранжереями.

⁷ В устах выходца из крестьянской среды это совершенно необычное для тогдашней литературы обращение к крестьянкам приобретает особенную значительность.

⁸ Обличение западноевропейских завоевателей Америки, проявлявших бесчеловечное отношение к коренному населению этого материка и варварски истреблявших памятники его древней культуры (стихи 145—178), является экскурсом, не имеющим отношения к теме «Письма». Нет сомнения, что он был внесен в поэму под впечатлением каких-то фактов тогдашней действительности. Ср. сходное с ломоносовским выступление против колониальных бесчинств у А. Н. Радищева (Радищев, Полное собрание сочинений, т. I, М. — Л., 1938, стр. 313—317).

⁹ Еще в 1741 г. Ломоносов строил «катоптрико-диоптрический зажигательный инструмент» (т. I наст. изд., стр. 85—101, 546—549); к проблеме использования солнечной энергии он возвращался не раз и впоследствии (см., например, т. IV наст. изд., стр. 445, 455 и 457).

¹⁰ Ломоносов полагал, что миф о Прометее «мог отразить какие-то реальные трагические события в истории древнегреческой культуры, — может

1008

быть, гибель какого-то ученого, осужденного жрецами» (Г. И. Бомштейн. Роль Ломоносова в истории русской этнографии и фольклористики. Очерки историй русской этнографии, фольклористики и антропологии, вып. I, М., 1956, стр. 91). — Последующий отрывок, посвященный вопросу о борьбе представителей церкви с наукой, не имеет прямой связи с темой «Письма» и вызван участившимися с конца 40-х годов XVIII в. выпадами церковной цензуры против науки (подробнее см. в примечаниях к стихотворению 227).

¹¹ О греческом астрономе III в. до н. э. Аристархе Самосском, считавшем, что солнце является центром вселенной и что земля вращается как вокруг собственной оси, так и вокруг солнца, и об его антагонисте Клеанте Ломоносов говорит подробнее в своей работе «Явление Венеры на Солнце» (т. IV наст. изд., стр. 371).

¹² Здесь, как и во многих других случаях, Ломоносов заменяет союзом «как» союз «чем».

¹³ Блаженный Августин признавался основоположником западноевропейской католической догматики, отчего Ломоносов и называет его «Вечерним», т. е. западным. В своем сочинении «De civiate Dei» («О граде божием») Августин отрицал возможность существования антиподов (кн. XVI, гл. IX).

¹⁴ Имеется в виду духовенство, перенесшее католический культ в Америку.

¹⁵ «Власно» — точь-в-точь, точно так же.

¹⁶ Понт — море.

¹⁷ Речь идет о снабженной стеклянным шаром электростатической машине, вызываемые которой электростатические разряды подобны таким же разрядам естественного электричества, происходящим между облаком и землей, либо между двумя разноименно заряженными грозовыми облаками.

¹⁸ Под «летом прошлым» разумеется, может быть, 1751 год, когда в Лондоне были опубликованы «Опыты и наблюдения над электричеством» Франклина, где впервые была высказана мысль о тождестве атмосферного электричества, возбуждаемого искусственным путем. Вернее, однако, что Ломоносов говорит в данном случае об опытах, произведенных летом 1752 г. им и Г.-В. Рихманом (ср. т. III наст. изд., стр. 103).

¹⁹ Речь идет о громоотводах.

²⁰ В 1753 г. Ломоносов и Рихман уделяли, как известно, особенно много внимания экспериментальной работе в области изучения атмосферного электричества (т. III наст. изд., стр. 514).

²¹ 15 декабря 1752 г. был издан манифест о сложении недоимок подушного сбора, накопившихся за время с 1724 по 1747 г. (ПСЗ, 10061).

²² Имеется в виду, вероятно, увеличение денежных ассигнований на Академию наук, последовавшее в 1747 г. при издании ее нового Регламента.

²³ Обращение к Шувалову.

1009

1753

192

Печатается по подлиннику, писанному писарской рукой с собственноручными поправками и подписью Ломоносова (ААН, ф. 3, оп. 1, № 173, л. 541), с указанием в сносках вариантов по Соч. 1757.

Впервые напечатано: стихотворная надпись — Соч. 1757, стр. 170, проект иллюминации — Билярский, стр. 192—193.

Датируется предположительно промежутком времени с 29 января 1753 г. (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову составить проект иллюминации) по 8 февраля того же года (когда Ломоносов подал проект в Академическую канцелярию).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к годовщине коронования императрицы Елизаветы, 25 апреля 1753 г., поступила в Академическую канцелярию 28 января того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено как Ломоносову, так и Я. Я. Штелину, которых известили об этом 29 того же января (ААН, ф. 3, оп. 1, № 173, лл. 537—539). 8 февраля того же года Ломоносов представил свой проект в Академическую канцелярию (там же, л. 540). Проекты Ломоносова и Штелина Академическая канцелярия препроводила 11 того же февраля в Канцелярию главной артиллерии и фортификации (там же, л. 547). Иллюминация 25 апреля 1753 г. должна была состояться в Москве, где в то время находилась императрица Елизавета. Судя по заглавию, под которым публикуемая надпись была напечатана в Соч. 1757 (см. стр. 523 наст. тома, сноска а), предложенный Ломоносовым проект иллюминации был, по-видимому, одобрен и осуществлен.

193

Печатается по собственноручному, подписанному Ломоносовым подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 178, л. 50).

Впервые напечатано — Пекарский, II, стр. 540.

Датируется предположительно 22—23 февраля 1753 г. на основании протокола Академического собрания от 5 марта того же года, где сказано, что Ломоносов представил публикуемый проект надписи на плане Петербурга перед своим отъездом в Москву (Протоколы Конференции, т. II, стр. 281); день отъезда Ломоносова в Москву определился 22 февраля 1753 г. (т. IX наст. изд., документ 53), а 23 того же февраля он подал в Академическую канцелярию репорт о своем отъезде (там же, документ 54).

20 января 1753 г. Академическая канцелярия послала Академическому собранию указ об изготовлении членами этого собрания проектов надписи

1010

к изображению императрицы Елизаветы на издававшемся Академией наук плане Петербурга (ААН, ф. 3, оп. 1, № 178, л. 90). 22 января того же года этот указ был рассмотрен Академическим собранием (Протоколы Конференций, т. II, стр. 279). Из всех членов последнего проекты подали только трое: Ломоносов и профессоры Н. И. Попов и Я. Я. Штелин (ААН, ф. 3, оп. 1, № 178, л. 91). Все три проекта, в том числе и ломоносовский, были отвергнуты президентом Академии (там же, л. 120).

194

Печатается по единственному прижизненному изданию.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1757, стр. 184.

Датируется предположительно промежутком времени с 15 марта 1753 г. (день подписания императрицей указа о пожаловании Ломоносову имения для устройства фабрики) по 20 того же марта (предполагаемый день выезда Ломоносова из Москвы в Петербург после подписания этого указа: в Петербург он прибыл 24 марта, а в пути пробыл, вероятно, не менее трех суток).

Об обстоятельствах, сопровождавших поездку Ломоносова в Москву, и его хлопотах о подписании вышеупомянутого указа см. т. IX наст. изд., документы 47, 48, 51—55, и т. X, документ 470, § 28 и примечания к ним.

195

Печатается по подлиннику, писанному писарской рукой с собственноручными поправками и подписью Ломоносова (ААН, ф. 3, оп. 1, № 173, лл. 554—555 об.).

Впервые напечатано: стихотворная надпись — Соч. 1757, стр. 171—172, проект иллюминации — Билярский, стр. 201—202.

Датируется предположительно промежутком времени с 22 марта 1753 г. (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову составить проект иллюминации) по 17 апреля того же года (когда Ломоносов подал проект в Академическую канцелярию).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню именин императрицы Елизаветы, 5 сентября 1753 г., поступила в Академическую канцелярию 20 марта того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено как Ломоносову, так и Я. Я. Штелину, которых известили об этом 22 того же марта (ААН, ф. 3, оп. 1, № 173, лл. 549—552). 17 апреля того же года Ломоносов представил своей проект в Академическую канцелярию (там же, л. 553). Проект Ломоносова и проект Штелина, поданный

1011

в Академическую канцелярию 19 апреля того же года, были 22 того же апреля препровождены в Канцелярию главной артиллерии и фортификации.

Ввиду того что отчета о состоявшейся в Москве 5 сентября 1753 г. иллюминации не отыскано, остается неизвестным, какой из двух проектов был принят.

Публикуемый проект был написан Ломоносовым непосредственно после возвращения из Москвы, где ему удалось благополучно завершить хлопоты об обеспечении Усть-Рудицкой фабрики землей, лесом и рабочей силой (т. IX наст. изд., документы 51—56). Этим объяснялась, вероятно, пышность стихотворной надписи, которая должна была послужить как бы благодарственным посланием императрице. В иллюминационной практике того времени это был первый случай, когда надпись (обычно 4—14 стихов) разрослась до таких крупных размеров. В дальнейшем сочинение таких пространных надписей вошло в обычай, которому стал следовать и Штелин.

¹ Т. е. ильмов, одной из характерных особенностей которых является, как и отмечено Ломоносовым, расширяющаяся кверху крона.

² Об этих «витых ракетах» Ломоносов упоминает и в проекте фейерверка на 25 апреля 1754 г. (надпись 210), причем называет их там «на пробе показанными», т. е. проверенными на опыте при свидетелях. Других сведений об этом изобретении Ломоносова не отыскано.

196

Печатается по подлиннику, писанному писарской рукой и подписанному Ломоносовым (ААН, ф. 3, оп. 1, № 173, л. 572—572 об.) с указанием в сносках вариантов по Соч. 1757.

Впервые напечатано: стихотворная надпись — Соч. 1757, стр. 172—173, проект иллюминации — Билярский, стр. 208—209.

Датируется предположительно промежутком времени с 13 мая 1753 г. (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову составить проект иллюминации) по 26 мая того же года (когда Ломоносов подал проект в Академическую канцелярию).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к годовщине восшествия на престол императрицы Елизаветы, 25 ноября 1753 г., поступила в Академическую канцелярию 10 мая того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено как Ломоносову, так и Я. Я. Штелину, которых известили об этом 13 того же мая (ААН, ф. 3, оп. 1, № 173, лл. 566—569). 26 мая того же года Ломоносов представил свой проект в Академическую канцелярию (там же, лл. 571—573). Оба проекта —

1012

Ломоносова и Штелина — были отосланы в Канцелярию главной артиллерии и фортификации 28 мая того же года (там же, л. 580).

22 июля 1753 г. из Канцелярии главной артиллерии и фортификации поступила еще одна промемория, где сообщалось, что для иллюминации на 25 ноября больше подходит проект Ломоносова, но что в него следует внести некоторые изменения (там же, лл. 584—585), о чем Ломоносова известили на следующий день, т. е. 23 июля того же года (там же, лл. 588—589). В репорте от 16 сентября 1753 г. Ломоносов указал, как следует изменить проект иллюминации: «Амфитеатр изобразить с прочим на щите фитилном, а на иллуминационном театре представить дерева и цвета четырех частей света» (там же, л. 594).

¹ Швермеры — небольшие ракеты без хвоста, которые при полете описывают зигзаги и не поднимаются высоко.

² Т. е. древнего Рима.

³ Т. е. превзошла.

⁴ Под драконом Ломоносов, вероятно, разумел Бирона, Остермана и их приспешников.

197

Печатается по подлиннику, писанному писарской рукой и подписанному Ломоносовым (ААН, ф. 3, оп. 1, № 173, лл. 595—596).

Впервые напечатано: стихотворная надпись — Соч. 1757, стр. 174; проект иллюминации — Билярский, стр. 217—218.

Датируется предположительно промежутком времени с 22 июля 1753 г. (когда Академическая канцелярия послала Ломоносову ордер о составлении проекта иллюминации) по 16 сентября того же года (когда Ломоносов представил в Академическую канцелярию свой проект).

В истории прохождения публикуемого проекта, несмотря на обилие хорошо сохранившихся документов, есть некоторые неясности. Они заслуживают внимания.

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню рождения императрицы, 18 декабря 1753 г., была получена Академической канцелярией 21 июня этого года (ААН, ф. 3, оп. 1, № 173, л. 581) и рассмотрена последней на следующий день — 22 июня (там же, № 522, л. 266), причем сочинение проекта было поручено одному Ломоносову (там же, № 173, л. 583). Академическая канцелярия предлагала ему сделать это в «немедленном времени», но Ломоносов был поглощен в эту пору заботами об устройстве Усть-Рудицкой фабрики, подготовкой речи об электричестве и опытами по изучению молнии; ордер о составлении проекта иллюминации был получен Ломоносовым за месяц с небольшим до трагической гибели его друга, профессора Г.-В. Рихмана

1013

(ср. т. III наст. изд., стр. 514; т. IX наст. изд., документ 58). Завязавшаяся затем борьба с Шумахером из-за подготовленной Ломоносовым речи об электричестве (т. III наст. изд., стр. 515—516; т. X наст. изд., письма 31, 32 и 34 и примечания к ним) была в самом разгаре, когда 13 сентября 1753 г. из Канцелярии главной артиллерии пришло требование о скорейшем представлении проекта иллюминации (ААН, ф. 3, оп. 1, № 173, л. 590). Ломоносова сразу же известили об этом указом, а через три дня, 16 сентября, он подал в Академическую канцелярию публикуемый проект (там же, лл. 592 и 594), который, надо полагать, в эти именно три дня и был сочинен. С этого момента ход дела теряет ясность. Академическая канцелярия, не взирая на спешность дела, задерживает почему-то отсылку ломоносовского проекта в артиллерийское ведомство на целую неделю (там же, № 601, лл. 132 об., 599), что заставляет Канцелярию главной артиллерии послать в Академию еще одно напоминание в виде копии («дупликата») своего последнего требования (там же, лл. 600—601). Шумахер, промешкав еще два дня, отвечает 27 сентября, что проект уже послан (там же, л. 603; № 522, л. 385; № 601, л. 134). Хоть это его сообщение, если верить документам, и соответствовало действительности, однако артиллерийское ведомство продолжает отчего-то выражать нетерпение, и 29 сентября в Академию поступает еще одна копия («трибликат») все того же требования Канцелярии главной артиллерии (там же, № 173, л. 604). Шумахер решает ничего не отвечать на «трибликат» (там же, № 522, л. 393 об.), а через двое суток получает из этой Канцелярии новую промеморию, которая вызывает наше недоумение, во-первых, тем, что шла по городу шесть дней (подписана 30 сентября, поступила в Академию 6 октября), а во-вторых, тем, что авторы ее явно уклонились от истины: Канцелярия главной артиллерии заявляла, будто в своих промемориях она требовала, чтобы проект иллюминации составил, кроме Ломоносова, и Я. Я. Штелин (там же, № 178, л. 607). На самом деле ни в одной из предшествовавших промеморий ничего подобного не говорилось, да и вообще артиллерийское ведомство никогда еще до тех пор не вмешивалось в выбор авторов иллюминаций, предоставляя это усмотрению Академической канцелярии. Как только в Академии был получен этот документ, ход дела резко изменился: Шумахер больше не медлит, а наоборот — торопится; не отстает от него и Штелин. В этот же день выносится соответствующее определение Академической канцелярии (там же, № 464, л. 573), и посылается ордер Штелину (там же, № 173, л. 608; № 601, л. 138), который через пять дней представляет пространный проект со стишками своего сочинения, переведенными на русский язык учеником Ломоносова, Н. Н. Поповским (там же, лл. 609—615). На следующий день, 12 октября 1753 г., проект Штелина был отправлен в артиллерийское ведомство (там же, л. 617; № 601, л. 140 об.).

1014

Подробных отчетов об иллюминации, состоявшейся в Москве 18 декабря 1753 г., не отыскано. Можно, однако, утверждать с полной уверенностью, что публикуемый проект Ломоносова осуществлен не был. Это доказывается тем, что свои стихи, включенные в этот проект, Ломоносов попытался использовать год спустя, сочиняя другой проект иллюминации (см. надпись 220 и примечания к ней).

Отмеченные выше странности трудно объяснить простой случайностью или неисправностью канцелярского аппарата: когда дело шло о придворных торжествах, этот аппарат работал достаточно четко. И Шумахером, относившимся к Ломоносову особенно неприязненно именно в эти месяцы, и Штелином, очень ревниво оберегавшим свою монополию на сочинение иллюминаций, были предприняты, вероятно, по этому делу какие-то тайные шаги, не получившие прямого отражения в сохранившихся документах. И тот, и другой располагали настолько обширными связями в бюрократических кругах, что могли оказать воздействие и на чиновников артиллерийского ведомства, не говоря уж об академических канцеляристах и рассыльных.

¹ В декабре 1709 г. при торжественном въезде в Москву после Полтавской победы Петр I, предшествуемый пленными шведами, проехал под семью специально сооруженными по этому случаю триумфальными воротами, которые были украшены картинами и взятыми в боях шведскими знаменами. Изображение этих ворот см. на гравюре А. Зубова 1711 г. (История [Москвы, т. I, М., 1953, стр. 102; там же, между стр. 100 и 101 репродукция гравюры Зубова).

² В стихах, посвящавшихся дню рождения императрицы Елизаветы, Ломоносов неизменно вспоминал, что она родилась в год Полтавской победы, накануне торжественного въезда Петра I в Москву.

198

Печатается по тексту первой публикации (БАН, конволют АкР/2756(9)).

Местонахождение рукописи неизвестно: в делах Академической канцелярии помечено, что 23 декабря 1753 г. Ломоносов «взял» свой проект по распоряжению И.-Д. Шумахера (ААН, ф. 3, оп. 1, № 173, л. 598).

Впервые напечатано отдельным изданием в декабре 1753 г.

Датируется предположительно промежутком времени с 22 июля 1753 г. (когда Академическая канцелярия послала Ломоносову ордер о составлении проекта иллюминации) по 16 сентября того же года (когда Ломоносов представил в Академическую канцелярию свой проект).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к новому 1754 г. была получена Академической канцелярией 21 июня 1753 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 173, л. 581) и рассмотрена

1015

последней на следующий день — 22 июня (там же, № 522, л. 266), причем составление проекта было поручено Ломоносову, о чем его известили в тот же день (там же, № 173, лл. 582—583). 13 сентября 1753 г. Академическая канцелярия получила вторичную промеморию из Канцелярии главной артиллерии и фортификации о скорейшем составлении проекта иллюминации, вследствие чего Ломоносову был послан указ, чтобы он «без замедления» подал проект (там же, лл. 590—593), что он и выполнил 16 сентября (там же, л. 594). 23 того же сентября проект был препровожден в Канцелярию главной артиллерии и фортификации (там же, л. 599).

Проект Ломоносова был не только принят к исполнению, но, по предложению артиллерийского ведомства, еще, кроме того, и напечатан отдельной брошюрой вместе с немецким его переводом, который был выполнен адъюнктом К.-Ф. Модерахом. За четыре дня до иллюминации, 27 декабря 1753 г., весь тираж этой брошюры был отослан в Канцелярию главной артиллерии и фортификации (там же, № 184, лл. 194—195, 210).

¹ Имеется в виду, очевидно, так называемый Головинский дворец в Лефортове, отстроенный и отделанный заново в течение одного месяца после пожара, который 1 ноября 1753 г. истребил его дотла (Соловьев, кн. V, стлб. 755; История Москвы, т. II, М., 1953, стр. 458).

199—202

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 20, оп. 3, № 56, л. 2).

Впервые напечатано — Соч. 1784, ч. I, стр. 343—345.

Датируется предположительно 16 октября 1753 г. по помеченному этим числом письму Ломоносова на имя И. И. Шувалова (т. X наст. изд., письмо 35), куда были введены публикуемые фрагменты.

В упомянутом письме Ломоносов полемизирует со своими литературными «ненавистниками», которые осуждали его стихи за «надутые изображения», т. е. за риторическую приподнятость тона и за гиперболичность образов. Ломоносов заявлял в ответ, что он следует в этом случае примеру «самых великих древних и новых стихотворцев», в доказательство чего представил отрывки из произведений этих авторов в своем стихотворном переводе. Таково происхождение и назначение публикуемых стихов.

199

¹ Гомер. Илиада, XIII, 17—21.

200

¹ Виргилий. Энеида, III, 655—659, 664—665. Другой, более ранний вариант перевода данного отрывка см. стихотворение 97.

1016

201

¹ Овидий. Превращения, I, 179—180.

202

¹ Овидий. Превращения, XV, 143—149. Другой, более ранний вариант перевода данного отрывка см. стихотворение 125.

203

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 20, оп. 3, № 55, л. 28).

Впервые напечатано — «Московский телеграф», 1827, ч. XVII, № 20, стр. 169.

Датируется предположительно промежутком времени с 4 по 11 ноября 1753 г. по следующей, адресованной И. И. Шувалову приписке Ломоносова: «Прошу извинить, что для краткости времени набело переписать не успел. Корректура рус[с]кой и латинской речи и грыдоровальных досок не позволяют». Под «речью» Ломоносов разумеет свое «Слово о явлениях воздушных, от электрической силы происходящих» (т. III наст. изд., стр. 15—99; ср. Акад. изд., т. VIII, стр. 91 втор. паг.), а под «грыдоровальными досками» — гравюры, которыми были проиллюстрированы «Изъяснения, надлежащие к Слову о электрических воздушных явлениях» (т. III наст. изд., стр. 118—119, 128—129), опубликованные одновременно со «Словом» в одной с ним брошюре. Довольно запутанная переписка о печатании этой брошюры отыскана не в полном ее составе, и сведения о недостающих документах приходится почерпать из не всегда вразумительных, а иногда и не вполне надежных записей журнала исходящих бумаг. Судя по одной из таких записей, датированной 11 ноября 1753 г. (ордер Академической канцелярии переплетному мастеру Ф. Розенбергу), брошюра к этому времени была уже отпечатана (ААН, ф. 3, оп. 1, № 601, л. 153 об., исх. № 1989). То же подтверждает и сам Розенберг в своем репорте от того же числа (там же, № 177, л. 163). Определение Академической канцелярии о печатании речи состоялось 19 октября 1753 г. (там же, № 454, л. 607), и в тот же день в Типографию был послан Канцелярией соответствующий ордер (там же, № 601, л. 146, исх. № 1901). Таким образом, корректуру речи Ломоносов мог править в промежуток времени с 19 октября по 11 ноября 1753 г. Иначе обстоит дело с правкой «грыдоровальных досок»: они, как уже сказано, относились не к самой речи, а к тем «Изъяснениям», которые дополняли ее. Решение о необходимости опубликовать «Изъяснения» было принято Академическим собранием 3 ноября 1753 г. (Протоколы Конференции, т. II, стр. 290), и на следующий день, 4 ноября,

1017

Ломоносов просил Собрание оформить надлежащим образом это решение (т. III наст. изд., стр. 176—179; ср. там же, стр. 105). Итак, к правке гравюр Ломоносов мог приступить никак не ранее 4 ноября, 10 ноября был еще занят корректурой (Акад. изд., т. VIII, стр. 148—149 перв. паг.), а к 11 ноября уже несомненно покончил с ней. В один из этих ноябрьских дней и было написано публикуемое стихотворение.

1753 год был полон важных для Ломоносова событий и в жизни его явился до известной степени переломным. В середине марта был окончательно решен в положительном смысле вопрос о предоставлении Ломоносову земли для устройства мозаичной и бисерной фабрики, где Ломоносов надеялся завершить с честью свои «великие химические труды». Это дало повод И. И. Шувалову очень решительно поставить перед Ломоносовым вопрос о скорейшем окончании «Древней российской истории». В связи с этим Ломоносову, увлеченному физико-химическими и грамматическими исследованиями, предстояло под нажимом Шувалова перестраивать всю программу своей ученой деятельности и выговаривать себе в день хоть «несколько часов времени, чтобы их вместо бильяру употребить на физические и химические опыты» (т. X наст. изд., письмо 24). Середину года, помимо хлопот по устройству фабрики, заняла у Ломоносова напряженная экспериментальная работа по изучению атмосферного электричества. 26 июля 1753 г. в процессе этой работы погиб друг и ученый соратник Ломоносова Г.-В. Рихман. Осенью у Ломоносова произошло острое столкновение с И.-Д. Шумахером, который пытался задержать обнародование итогов электрических экспериментов Ломоносова и Рихмана. Этот конфликт разрешился только в конце года, когда Ломоносову удалось нанести Шумахеру удар, поколебавший положение последнего и несколько изменивший тем самым обстановку академической жизни (ср. т. X наст. изд., примечания к письму 37 и к документу 470, § 34).

Наряду с этими крупными событиями происходили в некоторой с ними связи и другие, которые немало досаждали Ломоносову, отвлекая от серьезных дел, а иногда и мешая в какой-то степени их выполнению. Таковы, например, были действия тех, в ком пожалование Ломоносову населенного имения и разрешение открыть там «привилегированную» фабрику вызвало «недоброхотную зависть». О существе этих действий мы знаем очень мало — отчасти по тому не первичному, а поэтому и далеко не ясному отражению, какое они получили в письмах Ломоносова к Шувалову, отчасти же по дошедшим до нас рукописным сатирическим стишкам, имевшим в ту пору довольно широкое, по-видимому, хождение. Насколько можно понять, кто-то настойчиво внушал Шувалову, что Ломоносову не пристало богатеть, так как «ученый человек должен быть беден», и что «высочайшая щедрота несравненныя монархини нашея» отведет Ломоносова «от любления и от усердия к наукам». Так говорили, можно думать, не одни только мелкие завистники,

1018

но и люди влиятельные: недаром же Шувалов посвятил этой теме целых два (к сожалению, не найденных) письма на имя Ломоносова (т. X наст. изд., письма 28 и 29 и примечания к ним). Что же касается противников литературных, то ими руководила не одна только зависть, которая, однако, бесспорно говорила весьма громко и в них: П. Н. Берков проследил с большой обстоятельностью, как в тесном еще тогда кругу лиц, причастных к поэзии, зарождалось и к началу 50-х годов вполне уже определилось новое течение: оно тяготело к песенному и элегическому жанрам, требовало от стихов ясности, простоты и естественности и отвергало торжественное «витийство» и «парение», свойственные одам Ломоносова (Берков, стр. 103—113). По свидетельству А. Т. Болотова, любовная песенная лирика в 1752 г. «получала первое только над молодыми людьми свое господствие» (Болотов, стлб. 179), а в следующем 1753 г. представители новой поэтической школы повели уже открытую литературную кампанию против ломоносовской поэзии. Суть дела заключалась, разумеется, не столько в борьбе двух поэтических жанров, сколько в стремлении переключить поэтическое искусство с больших тем на малые и отвести его от того громогласного вмешательства в политическую и общественную жизнь, которое было так характерно для боевой музы Ломоносова. Вождем враждебной ему школы был А. П. Сумароков, но в первой половине 50-х годов он еще не выступал открыто против недавнего своего соратника, а действовал через посредство группировавшихся вокруг него мелких литераторов, выходцев из дворянского круга. Начало кампании было положено, насколько мы знаем, И. П. Елагиным, сочинившим афишу-пародию, где осмеивались драматургия Ломоносова и гиперболичность его поэтических образов (т. X наст. изд., письмо 35 и примечания к нему; ср. также примечание 8 к стихотворению 21 в наст. томе). В пародии говорилось, между прочим, что «чрез химию превращены Пиндаровы лирические стихи собственными руками сего великого стихотворца», т. е. Ломоносова, в бисер и мусию. Упоминание о бисере и мусии заставляет думать, что пародия была сочинена в ту пору, когда злободневной темой столичных разговоров стало предстоявшее открытие Ломоносовым мозаичной и бисерной фабрики, т. е. не ранее марта 1753 г. В письме к Шувалову от 16 октября того же года Ломоносов говорит о появлении этой пародии, как об эпизоде, уже отошедшем в прошлое: написана она, стало быть, скорее в первой половине года, чем во второй. Следующим, по-видимому, выпадом против Ломоносова было не поддающееся точной датировке стихотворное послание того же Елагина к Сумарокову, начинавшееся так:

Ты, которого природа
К просвещению народа
Для стихов произвела,
И в прекрасные чертоги,

1019

Где живут парнасски боги,
Мельпомена привела!

(Каз., стр. 133).

Превознося таким образом Сумарокова как поэта и как драматурга, Елагин ставит ему дружески в упрек те похвалы, какими Сумароков осыпал некогда Ломоносова, сравнив его с Пиндаром и Малербом (ср. т. IX наст. изд., стр. 938—939):

Где Мальгерб, тобой почтенный,
Где сей Пиндар несравненный,
Что в эпистолах мы чтем?

Опровергая эти похвалы, Елагин заявлял, что не видит в произведениях Ломоносова ни «прекрасного стиха», ни «вольного склада», ни ясности, ни «красы». Послание вошло в некоторые рукописные сборники XVIII в. и ходило, следовательно, по рукам. Однако Ломоносов, бесспорно его читавший, не отозвался на него, насколько известно, никак. За первыми двумя последовало в том же 1753 г. и третье сатирическое выступление Елагина, которое Ломоносова коснулось только вскользь (высмеивалась его неудачная рифма Россия — Индѝя), но зато чувствительно, как видно, задело за живое Шувалова. Это была пущенная, как и послание, по рукам длинная (в 150 стихов) «Сатира на петиметра и кокеток» (Каз., стр. 19—24, где автором сатиры назван Елагин). В ней изображен в карикатурном виде пустой великосветский юнец,

Который не обык и грамоток [т. е. писем] писать,
А только новые уборы вымышляет,
Немый и глупый полк кокеток лишь прельщает.

«Кокетки»,

Французским языком издетска заразясь,

кричат петиметру:

                           Как ангел, ты хорош

И на прекрасного М...... похож!

Есть основание думать, что упоминание о «прекрасном М......» Шувалов мог принять на свой счет. Он был известен и франкофильскими убеждениями, и щегольством на парижский лад (Берков, стр. 118). Вполне естественно поэтому, что новая сатира Елагина возбудила в Шувалове желание ответить на нее тем же оружием, т. е. тоже сатирой, а исполнителем этого намерения должен был явиться, по мысли Шувалова, Ломоносов. Что именно писал по этому поводу Шувалов (находившийся в то время в Москве), мы не знаем, но из ответных писем Ломоносова совершенно

1020

ясно, что молодой вельможа усиленно уговаривал и даже приказывал поэту выступить против Елагина. Не менее ясно, что Шувалов был при этом не совсем откровенен с Ломоносовым и свою просьбу о защите прикрывал, с одной стороны, «разными рассуждениями, до словесных наук касающимися», а с другой стороны, игрой на авторском самолюбии поэта: Ломоносову предлагалось отомстить не за Шувалова, а за себя. И, наконец, столь же несомненно, что Ломоносов не хотел вступать в полемику со своими литературными врагами: у нас нет решительно никаких оснований считать неискренними его двухкратные прямые заявления по этому предмету (т. X наст. изд., письма 35 и 36). Но Шувалов упорствовал, а от его помощи зависело разрешение разгоревшегося как раз в это время конфликта Ломоносова с Шумахером (там же, письмо 37). Ломоносову пришлось пойти на уступки. На первый раз он ограничился тем, что в ответном письме от 16 октября 1753 г. постарался отразить предъявленные ему обвинения в высокопарности. Это был ответ на елагинскую афишу-пародию. В том же письме Ломоносов ответил и на послание Елагина к Сумарокову: «Я весьма не удивляюсь, что он [Елагин] в моих одах ни Пиндара, ни Малгерба не находит, для того что он их не знает и говорить с ними не умеет, не разумея ни по-гречески, ни по-французски». Не забыта была и «Сатира на петиметра и кокеток», но на нее ответил сперва не сам Ломоносов, а — вероятно, по его предложению — Н. Н. Поповский (там же, письмо 35). Перу последнего, как это установлено П. Н. Берковым (Берков, стр. 134), принадлежит пародия на эту сатиру, озаглавленная «Возражение, или Превращенный петиметр» (Каз., стр. 24—25), где в заключительных стихах ученик вступается за своего учителя, Ломоносова:

Парнасского писца, для бога, не замай:
Стократ умней тебя — его не задирай.

Шувалова все это, по-видимому, не удовлетворило, и Ломоносову пришлось, по его требованию, сочинить и отправить ему еще одно письмо. Оно было без обычного именного обращения, без подписи и являлось не столько письмом, сколько шутливой полемической статьей, предназначенной для распространения — по тогдашнему обычаю — в рукописном виде. Здесь, кроме Елагина, был в весьма тонкой и едкой сатирической форме затронут и Сумароков. Елагинская сатира на петиметра упоминалась, и вступительная ее часть, обращенная к Сумарокову, явилась даже канвой письма, но по существу этой сатиры, т. е. о петиметрах и кокетках, Ломоносов не проронил ни слова (т. X наст. изд., письмо 36). Понятно поэтому, что и это второе, чрезвычайно остроумное выступление Ломоносова опять не удовлетворило Шувалова.

Тем временем внутриакадемический конфликт продолжал обостряться. В конце октября 1753 г. Ломоносов послал президенту Академии наук решительное письмо, где требовал «сделать конец двадцатилетнему бедному

1021

Академии состоянию и избавить от приближающегося конечного разорения»; это письмо не отыскано; об его существовании известно из письма Ломоносова к Шувалову от 1 ноября 1753 г. (там же, письмо 37). Через несколько дней, 1 ноября 1753 г., он отправил пространное письмо по тому же вопросу и Шувалову, прося поддержать его ходатайство (там же, письмо 37). Последующие академические события позволяют думать, что Шувалов исполнил эту просьбу (там же, примечания к документу 470, § 34). Но он не забывал, видимо, об уязвившей его елагинской сатире на петиметра и, по всей вероятности, еще раз напомнил о ней Ломоносову. Вызывалось это, может быть, тем, что эта сатира и ответная пародия Поповского породили ряд других рукописных произведений на ту же тему (Берков, стр. 117, 127—131, 136—146). Можно не сомневаться, что некоторые из них дошли и до Шувалова. Как бы то ни было, но Ломоносову пришлось в первых числах ноября 1753 г. опять оторваться от волновавших его научных и научно-организационных дел, чтобы в угоду Шувалову продолжить перебранку с литературными «зоилами». Она велась в стихах: стихов ждали и от Ломоносова.

Итогом его вынужденных поэтических усилий явился собственноручно исписанный Ломоносовым листок с тремя сатирическими стихотворениями.

О торопливости, с какой они были занесены на бумагу, говорит не только приведенная выше приписка Ломоносова, которая содержит ключ к датировке этого листка: Ломоносов не только не успел переписать их набело, но, отступив от обычной в сношениях с Шуваловым почтительной вежливости, отправил стихи, как видно, без сопроводительного письма.

Л. Б. Модзалевский полагал, что из числа трех занесенных на листок стихотворений «первое и третье написаны были ранее по другим поводам и лишь одновременно переписаны для Шувалова в это время» (Акад. изд., т. VIII, стр. 91 втор. паг.). Это ничем не подтвержденное предположение противоречит всему тому, что рассказано выше о ходе данного дела: от Ломоносова настойчиво требовали вмешательства в текущую полемику; кому же и на что могли быть нужны в эту пору его старые полемические выступления «по другим поводам»? Догадка Л. Б. Модзалевского опровергается, кроме того, и самым автографом: рукописный текст первого стихотворения, написанного, как он думает, «ранее», пестрит помарками. Наконец, начальный стих первой эпиграммы («Отмщать завистнику меня вооружают», см. стихотворение 203) прямо говорит о том, что она написана Ломоносовым не по собственному почину, а по требованию другого лица, и это приводит нас к той самой, изображенной выше ситуации, какая сложилась к началу ноября 1753 г. Мы имеем, таким образом, достаточное основание считать, что все три стихотворения (203—205) были написаны разом и являлись своего рода залпом по трем противникам, выступавшим в данный момент против Ломоносова. Но кто же были эти трое?

1022

Если второе стихотворение (204) метило бесспорно в Елагина, а третье (205) столь же бесспорно — в В. К. Тредиаковского, то адресат первого (203) едва ли определим. Из стихов видно только, что и он принадлежал к числу «завистников» Ломоносова, что произнес на него, по-видимому, совсем недавно какую-то «хулу» и что, по оценке Ломоносова, был мелок и ничтожен, как «муха». В рукописном сборнике Казанского университета, восходящем, по-видимому, к первой половине 80-х годов XVIII в., адресатом публикуемой эпиграммы обозначен Тредиаковский (Каз., стр. 35). Этому поверил М. И. Сухомлинов, усмотрев в данном стихотворении «одинаковость содержания» с эпиграммой «Зубницкому» (стихотворение 229; Акад. изд., т. II, стр. 140—141 втор. паг.). С мнением М. И. Сухомлинова согласился и Л. Б. Модзалевский (там же, т. VIII, стр. 91 втор. паг.). Но ни о какой «одинаковости содержания» не может быть и речи, и все сходство между двумя стихотворениями сводится только к тому, что и тут, и там Ломоносов заявляет о своем пренебрежительном отношении к попыткам врага нанести ему вред. Нам известен ряд выпадов Ломоносова против Тредиаковского; многие из них до крайности резки, однако же ни один из них не дает права предполагать, что Ломоносов считал Тредиаковского противником мелким и ничтожным. Что касается упомянутой выше пометы Казанского сборника, то многие из таких помет, как давно уже установлено, ошибочны, и полагаться на них поэтому никак нельзя. В тот же сборник внесена непосредственно вслед за публикуемым стихотворением Ломоносова ответная на него эпиграмма, озаглавленная так: «Ответ Тред[иаковского] на Л[омоносова]». Вот ее текст, немало, как видно, пострадавший от руки писца:

Бесстыдный Родомонт, иль буйвол, слон, иль кит,
Гора полка мышей, о винной бочки винт!
Напрасно ты искал в бреду твоем обуха,
Казалось как тебе, жужжит досадно муха.
Ты грузен, знать что, был: не муха то была,
Но трудница медов российских тех — пчела,
Которая, как долг, обима жужжала.
Узнаешь, что она есть не без остра жала.

(Каз., № 28, стр. 35).

Предпоследний стих так искалечен писцом, что потерял и смысл, и ритмические признаки стиха, но все же и по этому неисправному списку можно судить о стиле всего стихотворения в целом и утверждать, что в нем нет ни одного из тех элементов, какими характеризуется своеобразный поэтический стиль Тредиаковского. Нельзя не отметить, кроме того, рифму «кит — винт». Тредиаковский в ранних своих стихах допускал иногда неточные рифмы (скиптры — митры, сенский — зверский, сахар — пахарь и др.), но

1023

в произведениях 40—50-х годов такие рифмы встречаются у него только в исключительно редких случаях (искренним — выспренным, прозябшу — взявшу). Да и качество их, как видим, не таково, чтобы можно было приписать ему рифму «кит — винт». А между тем содержание внесенной в Казанский сборник контр-эпиграммы свидетельствует о том, что она была написана несомненно тем самым лицом, кому адресовал свою эпиграмму Ломоносов. Отсюда ясно, что метил он в этом случае не в Тредиаковского, а в одного из неизвестных нам и притом малозначительных участников сумароковско-елагинской литературной группы, принявшего участие в кампании, поднятой против Ломоносова в 1753 г.

204

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 20, оп. 3, № 55, л. 28—28 об.).

Впервые напечатано (по Каз.) — «Библиографические записки», 1859, № 15, стлб. 455—456.

Датируется предположительно промежутком времени с 4 по 11 ноября 1753 г. по тем же основаниям, как и предыдущее стихотворение.

См. примечания к стихотворению 203.

Публикуемое стихотворение написано Ломоносовым на том же листке, что и предыдущее. Оно адресовано И. П. Елагину и является ответом на его «Сатиру на петиметра и кокеток».

Трудно согласиться с мнением П. Н. Беркова, что Ломоносов берет в данном случае под защиту «петиметерство», которое для него как для «клиента» Шуваловых и Воронцовых не было будто бы социальным пороком (Берков, стр. 125). Унизительный термин «клиент», говорящий не только о материальной, но и о моральной зависимости, не приложим к Ломоносову. Ломоносов умел, говоря словами Пушкина, «за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей» (Пушкин, Полное собрание сочинений, т. XI. Изд. АН СССР, 1949, стр. 254). Защите петиметров, т. е. пустых жеманных щеголей, Ломоносов не уделяет в публикуемых стихах ни одного слова, ни одного намека. Оно и естественно: вопрос о петиметрах, сколько бы ни было их тогда в высшем придворно-великосветском кругу, был слишком узким, кастовым вопросом, чтобы стать темой для Ломоносова, поглощенного разрешением широчайших задач всенародного просвещения. Перед Ломоносовым были литературные враги, представители дворянской культуры, которые, как уже говорилось (стр. 1018), пытались переключить поэзию с больших общественных тем на малые. В одного из участников этой литературной группы, в Елагина, Ломоносов и направляет свои сатирические стрелы. Защищает же он отнюдь,

1024

конечно, не петиметров или «вертопрахов», как он их называет, а «златой младых людей и беспечальный век», т. е. лучшую, золотую пору жизни всякого человека, людскую молодость, и осуждает лицемерных моралистов, которые пытаются урезать ее законные, дарованные природой права. Именно так, по-ломоносовски, обернул, раздвинул и поднял он ту чуждую ему, тесную и мелкую тему, которую силились ему навязать.

¹ Балабан — балбес, болван.

² В сатире Елагина были стихи:

Подобно как жених, в последний час пред браком
Боится, чтоб в ту ночь не быть кому свояком,
Задумавшись сидит, ждет рока своего
И хочет разрешить сомнения его...

³ Сведения о семейной и личной жизни Елагина слишком скудны, чтобы можно было раскрыть смысл этих намеков. Известно лишь, что жена Елагина, бывшая горничная императрицы Елизаветы Петровны, выполняла какие-то весьма интимные поручения последней и что у Елагиных была дочь (подробнее см. Берков, стр. 126).

205

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 20, оп. 3, № 55, лл. 28—29 об.).

Впервые напечатано (по Каз.) — «Библиографические записки», 1859, т. II, № 17, стлб. 518.

Датируется предположительно 4—11 ноября 1753 г. по тем же основаниям, как и предыдущие два стихотворения, написанные на том же листке. Датировка стихотворения 205, предложенная в VII т. наст. изд., на стр. 803, неверна.

См. примечания к стихотворению 203.

Публикуемое стихотворение является отголоском возникшего еще в 1746 г. орфографического спора Ломоносова с В. К. Тредиаковским о родовых окончаниях имен прилагательных в именительном падеже множественного числа (т. VII наст. изд., стр. 81—87, 801—805). Тредиаковского, сочинившего в 1746 г. целую диссертацию по этому вопросу, не разубедили возражения Ломоносова. Он, как утверждает Ломоносов, намеревался упорствовать и тогда же посулил представить другие диссертации в том же духе (там же, стр. 802).

Мы не знаем, что именно дало повод Ломоносову вернуться в 1753 г. к этому старому спору. Известно лишь, что Тредиаковский действительно упорствовал, настаивая на том, что имена прилагательные, местоимения и причастия мужского рода, кончающиеся на -ый и -ий, должны оканчиваться

1025

в именительном падеже множественного числа на -ыи и -ии (святыи, истинныи, оныи, которыи, любящии, любившии). Так Тредиаковский писал сам и требовал, чтобы так же писали и все. Справедливость этого требования он пытался обосновать теоретически в пространной статье, сочиненной, по-видимому, в 1755 г. или во всяком случае не ранее этого года (Пекарский. Доп. изв., стр. 102—116). Весьма возможно, что, выполняя обещание, данное еще в 1746 г., Тредиаковский выступал и до 1755 г. с письменными или словесными заявлениями на эту же тему и что одно из них совпало по времени с нападками Елагина и его единомышленников на поэзию Ломоносова. Оттого, вероятно, стихотворение «Искусные певцы всегда в напевах тщатся» и оказалось написано на одном листке с эпиграммами на Елагина и на его неизвестного нам соратника. Нельзя забывать, наконец, что в 1753 г. Ломоносов завершал подготовку материалов для «Российской грамматики», а в 1754 г. приступил к писанию ее текста (т. VII наст. изд., стр. 844—845), куда внес целый параграф (§ 119, пп. 2 и 3), посвященный полемике с Тредиаковским об окончаниях имен прилагательных и очень близкий по содержанию и даже по форме публикуемому стихотворению. «Что ж до слуху надлежит, — пишет здесь Ломоносов, — в том уверяют музыканты [в немецком переводе «Грамматики» — певцы], которые в протяжных распевах недаром букву и обходят, не протягивая на ней долгих выходок, но выбирая к тому а или е» (т. VII наст. изд., стр. 432). Эти слова почти совпадают с первым четверостишием эпиграммы.

Тредиаковский, которого Ломоносов обозвал в эпиграмме скотом, не остался в долгу. Он ответил эпиграммой же, где называл доводы Ломоносова «ямщичьим вздором» и «мужицким бредом», укоряя Ломоносова в том, что «за образец ему в письме пирожный ряд», и за одно ругательство отплатил шестью, несравненно более грубыми (Акад. изд., т. II, стр. 138—139 втор. паг.). К стихам, пущенным по рукам, Тредиаковский добавил два года спустя и упомянутую выше статью, где оскорбившая его ломоносовская эпиграмма («безымянная пьеса, начинающаяся искусными певцами») поминалась не раз.

Горячность и резкость пререканий объяснялась не существом данного малозначительного орфографического спора, а коренным различием общих воззрений на настоящее и будущее русского литературного языка. В то время как Ломоносов отстаивал независимость его от церковнославянского языка и стремился сблизить его с письменной и разговорной речью широких слоев русского общества (ср. т. VII наст. изд., стр. 895 и 899), Тредиаковский тянул назад, к церковному языку, который, по его словам, «нашему славянороссийскому, или гражданскому, и источник, и отец, и точное подобие, и от коего ни на перст, чтоб так сказать, наш не отступает», и решительно протестовал против ломоносовской ориентации на язык «безрассудной

1026

черни», на «дружеский разговор» и на «употребление простонародное». «Краснейшее сочинение, — учил Тредиаковский, — есть иное изряднейшее употребление, отличное от простого разговора и подобное больше книжному славенскому» (Пекарский. Доп. изв., стр. 103, 107 и 109). Вполне естественно, что эта реакционная проповедь встречала со стороны Ломоносова самый решительный отпор.

¹ Сила — ударение.

² Трисотин — кличка Тредиаковского, пущенная в ход А. П. Сумароковым, который в своей комедии «Тресотиниус» вывел под этим именем Тредиаковского. В комедии Мольера «Les femmes savantes» («Ученые женщины») имя Trissotin (Триссотен) дано одному из действующих лиц, претенциозному поэту, автору вычурных стишков.

206

Печатается по копии, написанной неизвестной рукой и принадлежавшей Г.-Ф. Миллеру (ЦГАДА, ф. 199 — портфели Миллера, № 414, тетр. № 16, л. 2 об.), с указанием в сносках вариантов ко Каз. (стр. 112) и Бычк. (стр. 155).

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано (по М) — «Москвитянин», 1854, № 1, отд. IV, стр. 4.

Датируется предположительно 1751—1753 гг. Публикуемая эпиграмма, направленная против В. К. Тредиаковского, была написана едва ли ранее 1751 г., так как только в этом году произошло первое, насколько мы знаем, столкновение Ломоносова с Тредиаковским, вызванное предисловием последнего к переводу «Аргениды» (т. IX наст. изд., документ 383 и примечания к нему). До этих пор их взаимоотношения, судя по их совместной деятельности в Историческом собрании и в других академических собраниях, были если и не дружественны, то во всяком случае вполне корректны (ср. т. VI наст. изд., стр. 542, 547, 550; т. IX наст. изд., документы 373, 377, 379, 380 и примечания к ним; т. X наст. изд., документы 415—420, 422—424, письмо 13 и примечания к ним), и происходивший в 1746 г. спор о родовых окончаниях имен прилагательных был хоть и горяч, но не вышел за пределы чисто научной полемики (т. VII наст. изд., стр. 81—87, 801—805; т. IX наст. изд., документ 364 и примечания к нему). Публикуемая эпиграмма, как совершенно справедливо заметил П. Н. Берков (Берков, стр. 96—97), написана, видимо, не позднее 1753 г., потому что к этому году относятся насмешки И. П. Елагина над ломоносовской рифмой «Россия — Инди́я», которую и сам Ломоносов признал неудачной (т. X наст.

1027

изд., письмо 36 и примечания к нему; ср. также вводную часть примечания к стихотворению 203), после чего он едва ли пустил бы в ход рифму Россия — поэзия. Перенос ударения на «и» в слове «поэзия» нарушал вполне устойчивую, судя по всем словарям XVIII в., орфоэпическую норму, но в поэтической практике Ломоносова такое нарушение встречается не раз: см., например, «Парящей поэзии ревность» во второй оде 1746 г. (стихотворение 44, стих 151).

Эпиграмма Ломоносова является отголоском полемики, которую он вел с Тредиаковским еще из-за границы по вопросу о чередовании женских рифм с мужскими. Тредиаковский признавал в то время только женские рифмы и считал сочетание их с мужскими недопустимым. «Таковое сочетание стихов, — писал он по этому поводу, — так бы у нас мерзкое и гнусное было, как бы оное, когда бы кто наипокланяемую, наинежную и самым цветом младости своея сияющую эвропскую красавицу выдал за дряхлого, черного и девяносто лет имеющаго арапа» (В. Тредиаковский. Новый и краткий способ к сложению российских стихов. СПб., 1735, стр. 24). Ломоносов же в своем «Письме о правилах российского стихотворства» доказывал, что чередование мужских и женских рифм в русских стихах «толь же приятно и красно, коль в других европейских языках» (т. VII наст. изд., стр. 16). Это было, видимо, очень давнее убеждение Ломоносова, сложившееся у него еще в ту пору, когда он изучал вышеупомянутый трактат Тредиаковского (там же, стр. 789, прим. 24). Теперь, в начале 50-х годов, Ломоносов повторял все ту же мысль, но опираясь на свой богатый уже поэтический опыт и на всеобщее признание введенной им системы стихосложения.

¹ Речь ведется от имени российской поэзии.

² Так прозвал Тредиаковского А. П. Сумароков в своей «Эпистоле о стихотворстве»:

А ты, Штивелиус, лишь только врать способен.

(т. IX наст. изд., стр. 938; весьма подробные соображения о происхождении этой клички см. Акад. изд., т. II, стр. 391—399 втор. паг.).

³ Пересказ слов Тредиаковского (см. цитату из его «Нового и краткого способа» во вводной части настоящих примечаний).

⁴ «Завистным молодцом» Ломоносов называет, очевидно, себя. С заключительными стихами эпиграммы перекликается следующее заявление Ломоносова, датируемое началом 1764 г.: «Будучи еще в Германии, послал в Россию правила стихотворения, по которым и ныне все российские стихотворцы поступают с добрым успехом, и российская поэзия пришла в доброе состояние» (т. X наст. изд., документ 518).

1028

207

Печатается по тексту первой публикации.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1784, ч. I, стр. 316.

Датируется предположительно 1752—1753 гг., но не ранее 29 мая 1752 г. (день получения Академией наук именного указа императрицы Елизаветы от 25 того же мая «об искоренении ябедничества» и об упоминаемом ниже кн. Н. А. Хованском — ААН, ф. 3, оп. 1, № 957, лл. 58—59).

Публикуемое шуточное послание И. И. Шувалову было написано, судя по его содержанию, под непосредственным впечатлением какого-то обеда или ужина, которым он угостил Ломоносова, бывавшего у него в доме не раз.

¹ По свидетельству современников, одной из гастрономических причуд изнеженного вельможи И. И. Шувалова было пристрастие к смешению изысканных заморских лакомств с изделиями простонародной русской кухни. «Иван Иванович Шувалов, — пишет хорошо знавший его вкусы И. Ф. Тимковский, — стол любил умеренный и яствы мягкие, что и по летам было. Я заметил, что ему нравился печеный картофель при ананасах на столе. Любил очень, говорят, и грибы, что напоминает письмо Ломоносова в стихах» («Москвитянин», 1852, № 20, ч. III, стр. 64).

² Редактор Соч. 1784 дает следующую сноску: «Здесь упомянул сочинитель имя славного ябедника, который жил в его время». М. И. Сухомлинов справедливо отметил, что имя «ябедника», о котором говорит редактор Соч. 1784 в своей сноске, должно быть, судя по размеру стиха, односложным. М. И. Сухомлинову вспомнился при этом — и далеко не без основания — кн. Н. А. Хованский, чье злостное сутяжничество было осуждено особым указом императрицы Елизаветы от 25 мая 1752 г., разосланным в печатном виде во все государственные учреждения (подробнее см. Акад. изд., т. VIII, стр. 87—90 втор. паг.). В письме И. И. Шувалову от 1 ноября 1753 г. Ломоносов упоминает об этом Хованском, называя его «публикованным бездельником», «который многократно судей и права [т. е. законы] умел употребить к своему закрытию и избавлению от петли» (т. X наст. изд., письмо 37). Это и есть то самое увертливое крючкотворство, на которое — в не очень изящной форме — намекают последние два стиха публикуемого послания. Вероятнее всего поэтому, что четырьмя точками обозначен в стихах именно Хованский как наиболее известный в ту пору ябедник, о котором у Ломоносова с Шуваловым заходила, как видим, речь. Но ни имя, ни фамилия Хованского не односложны. Помня, однако, что в эпиграммах собственные имена всегда заменялись в то время сатирическими кличками, можно предположить, что такая кличка — и притом

1029

односложная — была присвоена и Хованскому (например, по церковнославянскому названию первой буквы его фамилии).

Высказывая такую догадку, нельзя все же не подчеркнуть, что это только догадка и что основанная на ней датировка послания должна рассматриваться ввиду этого как условная.

208

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 5, л. 24—24 об.).

Впервые напечатано — Будилович, II, стр. 297—298.

Датируется предположительно 1752—1753 гг. Из текста видно, что он представляет собой черновой набросок начала «проповеди». Едва ли можно допустить, что Ломоносов выполнял в данном случае заказ какого-либо церковного оратора. Гораздо вероятнее другое предположение: текст «проповеди», над которой работал Ломоносов, предназначался, может быть, для не дошедшей до нас и, вероятно, недописанной второй книги «Риторики», предметом которой была «оратория», или «наставление к сочинению речей в прозе». Нет сомнения, что в этой книге должен был быть отдел, посвященный церковному красноречию, а в этот отдел должны были войти, конечно, и примеры проповедей. Из отчетов же Ломоносова известно, что вторую книгу «Риторики» он писал в 1752—1753 гг. (т. VII наст. изд., стр. 809—810).

¹ Не дописанное Ломоносовым латинское слово tolluntur является началом следующего стиха из поэмы Клавдиана «Против Руфина» (кн. I. ст. 22):

Tolluntur in altum, ut lapsu graviore ruant.

Далее Ломоносов дает вольный русский перевод этого стиха, смысл которого станет яснее, если учесть содержание предыдущего стиха:

Jam non ad culmina rerum injustos crevisse queror
[Я уже не сетую на то, что неправедные достигают вершин].

209

Печатается по первому посмертному изданию (Соч. 1778, кн. I. стр. 304) с указанием в сносках вариантов по последующим изданиям (Соч. 1784, ч. I, стр. 305—306 и Соч. 1840, ч. I, стр. 371—372), где публикуемое стихотворение печаталось по другим, не дошедшим до нас спискам.

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1778, кн. I, стр. 304.

1030

Датируется предположительно 1753 г.

Для разрешения вопроса о том, как и когда возникла в России роговая музыка, мы не располагаем пока никакими другими источниками, кроме двух сочинений, написанных в XVIII в. Одно из них принадлежит Я. Я. Штелину (Якоб Штелин. Музыка и балет в России XVIII в. Л., 1935, стр. 97—102; впервые опубликовано на немецком языке в Германии, в «Ганноверском магазине», 1766, № 47), другое — И.-Х. Гинрихсу (Johann Christian Hinrichs. Enstehung, Fortgang und jetzige Beschaffenheit der russischen Jagdmusik. St. Petersburg [Иоганн-Христиан Гинрихс. Возникновение, развитие и теперешнее состояние русской охотничьей музыки. Санктпетербург], 1796; в том же году книга была выпущена в Петербурге и в русском переводе под заглавием «Начало, успехи и нынешнее состояние роговой музыки»). Штелин, судя по отсутствию в его статье ссылок на какие бы то ни было источники, писал, вероятно, только по памяти. И.-Х. Гинрихс, не знавший, по-видимому, о существовании работы Штелина, утверждает, что был лично знаком с изобретателем роговой музыки И.-А. Марешем, после смерти которого получил от кого-то собственноручную записку Мареша о возникновении этой музыки. Штелин и Гинрихс сходятся на том, что первая мысль о создании роговой музыки принадлежала гофмаршалу русского двора С. К. Нарышкину, что этот замысел, возникший в 1751 г., был реализован чешским валторнистом и виолончелистом Яном Антонином Марешем, что организованный последним роговой оркестр был на первых порах лишь «частным делом» («nur eine Privatanstalt») Нарышкина, знакомым только тесному кругу его великосветских друзей, и что более широкую известность этот оркестр приобрел лишь после первого публичного выступления, которое состоялось в присутствии императрицы Елизаветы Петровны, всего ее двора и дипломатического корпуса под Москвой, в поле, близ Измайловского охотничьего замка, во время одной из царских охот. Из сказанного следует, что Ломоносов едва ли мог слышать роговую музыку ранее этого первого публичного ее концерта. Относительно даты этого последнего показания наших авторов расходятся и притом весьма значительно: Штелин относит измайловскую охоту к 1753 г. (тот же год указан и в книге И.-Г. Георги. Описание столичного города Санктпетербурга., [СПб.], 1794, стр. 649), а Гинрихс — к 1757 г., причем добавляет, что императрица, весьма довольная и впервые услышанным ею роговым оркестром, и всей вообще охотой, в тот же день произвела Нарышкина в обер-егермейстеры (Гинрихс, ук. соч., стр. 9—10). Нарышкин был назначен обер-егермейстером действительно в 1757 г., 7 мая, но это произошло не под Москвой, а в Царском Селе (Камер-фурьерские журналы за 1757 г., стр. 38; ср. Н. Е. Волков. Двор русских императоров в его прошлом и настоящем. СПб., 1900, стр. 15 и 163), в Москву же Елизавета Петровна после своего продолжительного пребывания там в 1753—1754 гг. не ездила больше ни разу. Итак, дата

1031

Гинрихса безусловно неверна. 3 ноября 1751 г. последовал именной указ императрицы, запрещавший печатать в русских газетах, что «ее величество изволила забавляться псовою охотою» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 953, л. 51), а в сохранившихся документах придворного ведомства не встречается вплоть до 1772 г. никаких упоминаний о роговой музыке (Н. Финдейзен. Музыкальная старина, вып. II. СПб., 1903, стр. 102). Установить при этих условиях точную дату первого публичного выступления рогового оркестра тем более трудно, что в камер-фурьерских журналах за 1753—1754 гг. не зарегистрировано ни одной царской охоты близ Измайлова. Но раз дата Гинрихса ошибочна и раз столь же ошибочна дата новейшего историка роговой музыки, который без всякой аргументации относит Измайловскую охоту к 1755 г. (К. А. Вертков. Русская роговая музыка. М. — Л., 1948, стр. 15), то, за неимением лучших данных, приходится принять на веру дату, названную современником данного события, Штелином, и считать, что Ломоносов написал публикуемые стихи в 1753 г.

О роговой музыке, нигде, кроме России, не известной, отзывались с восхищением все, кому доводилось ее слышать (Вертков, ук. соч., стр. 27—29). Иностранцы, искушенные ценители музыки, знававшие и слыхавшие Бетховена, Гайдна и Моцарта, писали, что роговую музыку «нельзя не назвать божественной, потому что она слишком необыкновенна для земли» («Литературная библиотека», 1866, т. XI, кн. I, стр. 221). М. И. Глинка говорил, что она производит «волшебный эффект» (М. И. Глинка. Литературное наследие, т. I. Л. — М., 1952, стр. 112). Если принять во внимание необыкновенную мощность ее «как будто кипящего» звука, рассчитанного на необъятные русские просторы (она была слышна на 4—5, а при тихой погоде и на 7 верст), и ее репертуар, состоявший, как теперь выяснено, главным образом из народных песен, то станет понятным, что роговая музыка не могла не очаровать и Ломоносова.

«Стихотворение Ломоносова, — пишет новейший историк русской музыки XVIII в., — в самой сжатой образной форме излагает нормы определенной эстетики — как эстетики в частности музыкальной. Не касаясь музыки как интимно-психологического, личного, лирического начала (это скажется у поэтов-сентименталистов), не вдаваясь в ее общественные или бытовые проявления (это затронут сатирики), Ломоносов дает внеиндивидуальную поэтическую картину в духе чистого и высокого классицизма, выделяя лишь музыку как некий общий праздничный фон жизни. Особенно любопытно, какие именно сферы выражения Ломоносов слышит в музыке: контрасты „охотнической шум“, который „движет кровь“ — и сельская идиллия, рев рогов — и тихая свирель; Марс — и пастораль, т. е. именно те сильнейшие, наиболее типичные, „самые классические“ контрасты, которые определялись вне чисто лирической музыки XVIII столетия. К ним как к характернейшей условности века и вместе реальному „отбору“ средств

1032

сводит поэт истоки роговой музыки, полагая, что она совместила в себе эти контрасты. Мысль столь же простая и сильная, сколь впечатляющая и точная. Мысль — вполне достойная Ломоносова» (Т. Ливанова. Русская музыкальная культура XVIII в. в ее связях с литературой, театром и бытом, т. I. М., 1952, стр. 64).

¹ Лица, знакомые с прежними, донарышкинскими отохничьими рогами, единодушно свидетельствуют о том, что рев их был «отвратителен» и спугивал дичь. По отзывам тех же лиц, звук рогового оркестра, организованного Марешем, отличался при всей своей силе удивительной мягкостью и «необычно приятно ласкал слух» (Hinrichs. Entstehung, Fortgang und jetzige Beschaffenheit der russischen Jagdmusik, St. Petersburg [Иоганн-Христиан Гинрихс. Возникновение, развитие и теперешнее состояние русской охотничьей музыки. Сакктпетербург], 1796, стр. 1, 17, 19; Якоб Штелин. Музыка и балет в России XVIII в. Л., 1935, стр. 98—99).

1754

210

Печатается по подлиннику, писанному писарской рукой, с собственноручными поправками Ломоносова (ААН, ф. 3., оп. 1, № 185, лл. 541 — 542 об.), с указанием в сносках вариантов по Соч. 1757.

Впервые напечатано: стихотворная надпись — Соч. 1757, стр. 175—176; проект иллюминации — Пекарский, II, стр. 911—912.

Датируется предположительно промежутком времени с 21 января 1754 г. (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову составить проект иллюминации) по 31 января того же года (когда Ломоносов подал проект иллюминации в Академическую канцелярию).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню коронации императрицы Елизаветы, 25 апреля 1754 г., поступила в Академическую канцелярию 19 января того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено как Ломоносову, так и Я. Я. Штелину, которых известили об этом 21 того же января (ААН, ф. 3, оп. 1, № 185, лл. 537—539). 31 января того же года Ломоносов внес свой проект в Академическую канцелярию (там же, л. 540), которая препроводила 7 февраля того же года проекты Ломоносова и Штелина в Канцелярию главной артиллерии и фортификации (там же, л. 550).

Ввиду того, что отчета о состоявшейся 25 апреля 1754 г. в Москве иллюминации не отыскано, остается неизвестным, какой из двух проектов был принят.

1033

³ Иллюминационными театрами назывались помосты или, чаще, плоты на которых устраивались иллюминации. В Петербурге такие театры располагались большей частью на Неве, перед стрелкой Васильевского острова или перед Петропавловской крепостью.

² Т. е. подражающими вышивке (от франц. broderie — вышивка).

³ Т. е. апельсинные.

⁴ Т. е. красных гранатов.

⁵ Фитильными щитами назывались деревянные вертикальные щиты, на которых рисовались те или иные сооружения в прямом или перспективном плане. По линиям рисунка прокладывался и прибивался гвоздями фитиль такого цвета, какого требовал рисунок (Ф. В. Степанов. Пиротехния. Курс фейерверочного искусства. СПб., 1894, стр. 657).

⁶ Т. е. такая разновидность фейерверка, когда все движения огней и все разрывы происходят на близком расстоянии от поверхности земли.

⁷ Т. е. обычный фейерверк, когда основное движение огней направлено вверх и когда разрывы происходят высоко в воздухе.

⁸ См. примечание 2 к надписи 195.

211

Печатается по подлиннику, писанному писарской рукой и подписанному Ломоносовым (ААН, ф. 3, оп. 1, № 189, лл. 335—336).

Впервые напечатано: стихотворная надпись — Соч. 1757, стр. 176—177, проект иллюминации — Пекарский, II, стр. 913.

Датировано Ломоносовым 11 июля 1754 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 189, л. 336).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню именин императрицы Елизаветы Петровны, 5 сентября 1754 г., поступила в Академическую канцелярию 23 июня того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено Ломоносову и Я. Я. Штелину (ААН, ф. 3, оп. 1, № 189, лл. 325—326). Об этом Ломоносов был извещен в тот же день. Проект иллюминации датирован самим Ломоносовым 11 июля (там же, лл. 335—336). 13 июля 1754 г. Академическая канцелярия препроводила проекты Ломоносова и Штелина в Канцелярию главной артиллерии и фортификации (там же, л. 338).

Проект, составленный Ломоносовым, не понравился императрице Елизавете Петровне, которая, как сообщила 1 августа того же года Канцелярия главной артиллерии и фортификации (ААН, ф. 3, оп. 1, № 523, л. 289) «изволила аппробовать тако: г. Ломоносова вирши очень хороши, а иллюминацию переменить, понеже-де таковою фигурою многажды бывали; а сделать, какова ныне от Штелина представляется, или он, Ломоносов, свою с прибавочным

1034

украшением, как наилучше выдумав, может поставить» (Пекарский, II, стр. 557). Академическая канцелярия предложила Ломоносову, чтобы он составил другую иллюминацию или сочинил стихи к проекту Штелина. Ломоносов составил другой проект (см. надпись 212). В репорте от 4 августа 1754 г., при котором этот проект был представлен в Академическую канцелярию, Ломоносов писал: «По рисунку г. Штелина идеи без описания угадать не могу и не уповаю, чтобы мои стихи к ней были приличны. Того ради прилагаю свою, несколько отменную идею, к моим стихам приличную. А украшения и расположения надлежат до Академии художеств, которая ведать должна, какие фигурою прежде иллуминации бывали, и довольно людей имеет, которые по ея указанию нарисовать могут» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 189, л. 343). Академия художеств, о которой говорит здесь Ломоносов, входила в состав Академии наук и возглавлялась Штелином.

Судя по заглавию, под которым публикуемая надпись была напечатана в Соч. 1757 (см. стр. 554 наст. тома, сноска б), одобрен и осуществлен был проект Ломоносова, а не Штелина (см. надпись 212 и примечания к ней).

¹ Имеется в виду утвержденный императрицей Елизаветой Петровной 18 декабря 1753 г. доклад Сената об уничтожении внутренних таможен (ПСЗ, 10164).

² Во второй половине 1753 г. правительством были изданы два указа, касавшиеся некоторых частностей тогдашнего судопроизводства (ПСЗ, 10123 и 10154), однако Ломоносов говорит в данном случае, по-видимому, не об этих малозначительных актах, а намекает на то, состоявшееся в Москве 11 марта 1754 г. заседание Сената, во время которого императрица рассуждала «с немалым сожалением о своих подданных, что иные при всей справедливости их дела чрез разные коварные и ябеднические вымыслы должного себе удовлетворения и скорого в делах своих решения получить не могут» (Соловьев, кн. V, стлб. 785). Дальше «сожаления» дело не пошло, и никаких полезных для судопроизводства последствий это заседание не имело.

³ «Свободы с тишиной» не было ни «в селах», где не прекращались крестьянские волнения, ни «в градах», где, по свидетельству некоторых фабрикантов, рабочие были близки к «бунту» (Соловьев, кн. V, стлб. 758—760, 790—791).

⁴ См. примечания 6 и 7 к стихотворению 189.

212

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 3, оп. 1, № 189, л. 344).

Впервые напечатано — Пекарский, II, стр. 913.

1035

Датируется 4-м августа 1754 — по дате репорта, поданного Ломоносовым в Академическую канцелярию (ААН, ф. 3, оп. 1, № 189, л. 343).

Публикуемый проект иллюминации был представлен Ломоносовым взамен ранее составленного, отвергнутого императрицей (см. примечания к надписи 211).

213

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 112—121) с указанием в сносках вариантов по отдельному изданию 1754 г.

Местонахождение рукописи 1754 г. неизвестно.

Впервые напечатано отдельным изданием в 1754 г.

Датируется предположительно промежутком времени с 20 сентября 1754 г. (день рождения великого князя Павла) по 24 того же сентября (день подачи Ломоносовым репорта о печатании оды).

24 сентября 1754 г., т. е. на четвертый день после рождения у наследника престола сына-первенца, Ломоносов подал в Академическую канцелярию репорт, где говорил, что «намерен напечатать» написанную по этому случаю оду, причем сам указал и ее тираж — 300 экз. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 192, л. 284). Канцелярия в тот же день распорядилась напечатать оду немедленно в указанном Ломоносовым количестве экземпляров на его счет (там же, № 523, л. 344). К 5 октября 1754 г. печатные и переплетные работы были завершены (там же, № 192, л. 290.). Они обошлись Ломоносову в 45 руб. 28¹/₂ коп. (там же, оп. 4, № 7, л. 68).

Начало 1754 г. было в академической жизни Ломоносова периодом весьма важным, можно даже сказать, переломным. Его жалобы на «шумахершину» были наконец услышаны и дошли, по его выражению, «до самых внутренностей двора» (т. X наст. изд., документ 470, § 34 и примечания к этому параграфу и к § 25, а также письмо 37 и примечания к нему). Положение Шумахера было поколеблено на сей раз весьма серьезно. В течение 1754 г. Ломоносов уделил много времени вопросу о переустройстве Академии наук (там же, документ 394). К этому же году относятся его устные и письменные сношения с И. И. Шуваловым об учреждении Московского университета (там же, письмо 45). В этом же году Ломоносов, продолжая трудиться в области физики, химии, истории, филологии и мозаичного дела, возобновляет ученую переписку с Леонардом Эйлером, изумляя его «счастливым дарованием, выдающимся в различных научных областях» (Акад. изд., т. VIII, стр. 164), и вступает в общение с другими крупными представителями зарубежной науки. Перед нами не только ученый, завоевавший европейскую известность, но и вполне сложившийся, осознавший свои силы государственный деятель. В публикуемой оде голос Ломоносова

1036

звучит уверенно, местами даже (строфы 15—17) почти повелительно. Поэт-публицист требует широко отворить двери «наукам, счастью, тишине» (строфа 20), т. е. сосредоточить все внимание на трех основных задачах: на просвещении, на подъеме материального благосостояния народа и на сохранении мира.

¹ Образы, которыми Ломоносов завершает эту строфу, достойны в равной мере и подлинного поэта, и тонкого наблюдателя природы: он сравнивает многоголосый гул приветственных криков с горным эхом, повторяющим раскаты дального грома, и с тем беспорядочным грохотом морского прибоя, какой бывает после бури, когда еще не успеет улечься поднятая ею зыбь.

² Обычное для Ломоносова метонимическое обозначение стран: Висла — Польша, Рен (Рейн) — Пруссия, Секвана (Сена) — Франция, Таг (Тахо) — Испания. Если вполне естественно упоминание о первых трех странах, то упоминание об Испании, с которой тогдашняя Россия не поддерживала постоянных дипломатических отношений, требует пояснения. Для русской экономической политики того времени было характерно стремление завязать непосредственную торговлю с Испанией, особенно же с ее американскими владениями, «дабы товары получать из первой руки и удерживать оной прибыток у обоих сторон подданных, которым ныне посторонние народы довольствуются». С этой именно целью Петром I было отправлено в 1723 г. чрезвычайное посольство в Мадрид, а затем снаряжена туда же и морская экспедиция: 16 августа 1725 г. русский военный корабль и два фрегата, нагруженные товарами, прибыли в Кадикс и в ноябре того же года вошли в реку Тахо. С той же целью предпринимались, как теперь установлено, и камчатские экспедиции (А. Покровский. Экспедиция Беринга. М., 1941, стр. 20—26; ср. Соловьев, кн. IV, стлб. 749—750 и Акад. изд., т. II, стр. 109 втор. паг.).

³ Строфы 12 и 13 обращены к императрице Елизавете.

⁴ Начало 14 строфы обращено к родителям новорожденного великого князя Павла.

⁵ Цитата из IV эклоги Виргилия (ст. 60):

Incipe, parve puer, risu cognoscere matrem
[Маленький мальчик, начни ты мать узнавать по улыбке].

            (Перевод С. Ширвинского).

⁶ Строфа 16 посвящена Турции, которую Ломоносов считал наиболее опасным соседом России. Вслед за сербскими переселенцами стали проситься в Россию и представители других славянских и неславянских народностей, населявших подвластный Турции Балканский полуостров: болгары, греки, валахи. В 1754 г. обсуждался вопрос о переходе в Россию

1037

зависимых от Турции черногорцев. Сложные дипломатические переговоры с Турцией вызвала в том же году закладка в так называемой Новой Сербии русской пограничной крепости (Соловьев, кн. V, стлб. 738—739, 802, 816—820).

⁷ Еще в 1753 г. П. И. Шуваловым был поднят вопрос о возобновлении Камчатской экспедиции, в связи с чем Коллегия иностранных дел признала желательным обратиться к китайскому правительству с требованием допустить свободное плавание русских морских судов по реке Амуру (Соловьев, кн. VI, стлб. 41—42). Вопрос об Амуре как об одном из выходов в Тихий океан издавна занимал Ломоносова (стихотворение 141 и примечание 15 к нему; ср. также выше, примечание 2 к публикуемой оде).

⁸ Имеется в виду царь Михаил Федорович, первый представитель династии Романовых, вступивший на престол семнадцатилетним юношей.

⁹ Имеются в виду русские города, пострадавшие в период польско-шведской интервенции начала XVII в. (ср. т. VI наст. изд., стр. 333—335).

¹⁰ О войне с Польшей при царе Алексее Михайловиче, об участии в этой войне «новых регулярных полков», о «первопостроенном в Астрахани корабле» и об утверждении царем Алексеем «Уложения» («он суд и правду положил») см. прозаический рассказ Ломоносова в «Кратком российском летописце» (т. VI наст. изд., стр. 335—337).

¹¹ Ломоносов говорит о династии Рюриковичей, последний представитель которой, царь Федор Иванович, умер в 1598 г., через 736 лет после того, как, по летописному сказанию, «призван» был новгородцами легендарный основатель династии, Рюрик.

¹² Т. е. сему племени — династии Романовых.

¹³ Великий князь Павел родился на десятом году супружества своих родителей.

¹⁴ Ср. псалом 88, стихи 4—5.

214

Печатается по тексту последней прижизненной публикации (Соч. 1757, стр. 179) с указанием в сносках вариантов по первой публикации (СПб. Вед., 1754, № 86).

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — СПб. Вед., 1754, № 86, стр. 685.

Датируется предположительно промежутком времени с 20 сентября (день рождения великого князя Павла Петровича) по 24 октября 1754 г. (день маскарада).

Придворные торжества по случаю рождения великого князя Павла Петровича продолжались десять дней, после чего подобные же празднества стали устраивать у себя знатнейшие петербургские вельможи, а в их числе

1038

и И. И. Шувалов. 24 октября 1754 г. в его доме был «публичный маскарад», куда приглашены были, помимо придворной знати, иностранных дипломатов и столичных дворян, также представители русского и иностранного купечества. Около полуночи внутри двора начался фейерверк и зажглась иллюминация. Проект ее, который принадлежал, вероятно, Ломоносову, сочинившему для него публикуемые стихи, не сохранился. О содержании этого проекта дает представление следующий газетный отчет об иллюминации: «Изображение на среднем большом щите представляло отверстый храм славы, в средине которого видимо было на постаменте вензловое имя ея императорского величества под короною, осияваемое свыше исходящими из треугольника лучами для изъявления божия милосердия к ея величеству. Внизу подписано было: благослови, умножи и утверди. На другом щите по правую сторону изображен был на оризонте знак небесный, Весы, то есть месяц сентябрь, в котором всевышний к обрадованию всея России даровал великого князя Павла Петровича. В стороне видно было на щиту имя ея императорского величества, пред которым Россия, стоя на коленях, воссылала к богу молитвы о сохранении неоцененного здравия дражайшего своего новорожденного великого князя. На щите по левую сторону представлена была благодарность, которая, получая с высоты рог изобилия, держала в руке горящее сердце, для показания искренней благодарности россиян за неописанныя к ним щедроты и благодеяния милосердыя монархини» (СПб. Вед., 1754, № 86, стр. 685).

Ломоносов присутствовал на маскараде у Шувалова и на следующий день преподнес ему краткое стихотворное послание, посвященное состоявшемуся накануне празднеству (надпись 215).

215

Печатается по единственному прижизненному изданию.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1757, стр. 179.

Датируется предположительно 25 октября 1754 г. по содержанию стиха 5 («Вчера я видел все и ныне вижу духом»), из которого видно, что публикуемое стихотворение написано на следующий день после маскарада, устроенного 24 октября 1754 г. И. И. Шуваловым.

Об этом маскараде см. надпись 214 и примечания к ней.

¹ Во время маскарада в двух «особливых залах и в третьей комнате поставлен был великолепный стол на 150 кувертов, который три раза переменен был кушанием» (СПб. Вед., 1754, № 85, стр. 684).

² «Во все время» маскарада «продолжался в особливых двух галереях бал», а перед ужином зажжен был фейерверк. Приглашенных было до 650 человек (СПб. Вед., 1754, № 85, стр. 684, 685).

1039

216

Печатается по тексту отдельного издания 1754 г., перепечатанному М. И. Сухомлиновым (Акад. изд., т. II, стр. 117, 119—120 втор. паг. и стр. 128 перв. паг.); стихотворная надпись сверена с СПб. Вед., 1754, № 87 и с последним прижизненным изданием (Соч. 1757, стр. 180).

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Отд. изд. 1754. Экземпляров этого издания, которое еще в конце XIX в. являлось библиографической редкостью, не отыскано. Оно описано М. И. Сухомлиновым, который перепечатал и его текст (Акад. изд., т. II, стр. 128 перв. паг. и 117—120 втор. паг.). То же описание иллюминации вышло одновременно и на немецком языке (БАН, АкР/2756(11)).

Датируется предположительно промежутком времени с 20 сентября 1754 г. (день рождения великого князя Павла) по 26 октября того же года (день иллюминации).

О празднествах по случаю рождения великого князя Павла см. примечания к надписи 214.

¹ Т. е. в царе Михаиле Федоровиче.

² Царь Алексей Михайлович.

³ Петр I.

217

Печатается по подлиннику, писанному писарской рукой и подписанному Ломоносовым (ААН, ф. 3, оп. 1, № 189, лл. 375—376), с указанием в сносках вариантов по Соч. 1757.

Впервые напечатано: проект иллюминации — Пекарский, II, стр. 913—914, стихотворная надпись — Соч. 1757, стр. 177—178.

Датируется предположительно промежутком времени с 3 ноября 1754 г. (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову составить проект иллюминации) по 11 ноября (день отправки проекта в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к годовщине восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны, 25 ноября 1754 г., поступила в Академическую канцелярию 3 ноября того же года и в тот же день была рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено и Ломоносову, и Штелину, о чем их известили в тот же день — 3 ноября (ААН, ф, 3, оп. 1, № 189, лл. 359—362). 4 ноября того же года из Канцелярии главной артиллерии и фортификации в Академическую канцелярию поступила вторичная

1040

промемория с требованием ускорить составление проекта иллюминации. В тот же день, 4 ноября, Ломоносову и Штелину были посланы об этом ордеры (там же, лл. 363—366).

Проект Ломоносова, отправленный в Канцелярию главной артиллерии и фортификации 11 ноября 1754 г. (там же, л. 374), оказался отвергнут; одобрения удостоился проект Штелина, посланный четырьмя днями ранее, чем ломоносовский (там же, л. 368; СПб. Вед., 1754, № 94, стр. 758).

218

Печатается по тексту последней прижизненной публикации (Соч. 1757, стр. 178).

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1757, стр. 178.

Датируется предположительно промежутком времени с 20 сентября 1754 г. (день рождения великого князя Павла Петровича) по 19 ноября 1754 г. (когда Ломоносов послал публикуемые стихи М. И. Воронцову).

Публикуемые стихи написаны по просьбе М. И. Воронцова для иллюминации, которую он намеревался устроить у себя по случаю рождения великого князя Павла, и являются довольно точным стихотворным переложением проекта надписи, сочиненного самим Воронцовым.

Письмо, при котором Ломоносов послал Воронцову свои стихи, см. т. X наст. изд., письмо 46, а проект Воронцова — Акад. изд., т. VIII, стр. 176.

¹ Имеются в виду девять лет (1745—1754), прошедшие со дня свадьбы будущего Петра III.

219

Печатается по подлиннику, писанному писарской рукой и подписанному Ломоносовым (ААН, ф. 3, оп. 1, № 189, лл. 380—381 об.).

Впервые напечатано: проект иллюминации — Пекарский, II, стр. 914—915, надпись — Соч. 1757, стр. 181.

Датируется предположительно промежутком времени с 3 ноября 1754 г. (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову составить проект иллюминации) по 19 ноября того же года (день отправки проекта в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации к 1 января 1755 г. поступила в Академическую канцелярию 3 ноября 1754 г. и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено и Ломоносову, и Я. Я. Штелину, о чем их известили в тот же день — 3 ноября (ААН,

1041

ф. 3, оп. 1, № 189, лл. 359—362). На следующий день, 4 ноября, из Канцелярии главной артиллерии и фортификации в Академическую канцелярию поступила вторичная промемория с требованием ускорить составление проекта иллюминации, о чем в тот же день были извещены Ломоносов и Штелин (там же, лл. 363—366).

Проект Ломоносова был отправлен в Канцелярию главной артиллерии и фортификации 19 ноября 1754 г. (там же, л. 377).

Проект Ломоносова был, отвергнут. К исполнению был принят проект Штелина (СПб. Вед., 1755, № 1, стр. 5), который содержал стихотворную надпись, переведенную на русский язык Н. Н. Поповским (ААН, ф. 3, оп. 1, № 189, л. 405).

220

Печатается по подлиннику, писанному писарской рукой и подписанному Ломоносовым (ААН, ф. 3, оп. 1, № 189, л. 383—383 об.).

Впервые напечатано — Пекарский, II, стр. 915.

Датируется предположительно промежутком времени с 3 ноября 1754 г. (когда Академическая канцелярия поручила Ломоносову составить проект иллюминации) по 22 ноября того же года (день отправки проекта в Канцелярию главной артиллерии и фортификации).

Промемория Канцелярии главной артиллерии и фортификации о составлении проекта иллюминации ко дню рождения императрицы Елизаветы Петровны, 18 декабря 1754 г., поступила в Академическую канцелярию 3 ноября того же года и была в тот же день рассмотрена последней, причем составление проекта было поручено и Ломоносову, и Я. Я. Штелину, о чем их известили в тот же день — 3 ноября (ААН, ф. 3, оп. 1, № 189, лл. 359—362). 4 ноября того же года из Канцелярии главной артиллерии и фортификации в Академическую канцелярию поступила вторичная промемория с требованием ускорить составление проекта. В тот же день, 4 ноября, Ломоносова и Штелина известили об этом ордерами (там же, лл. 363—366). 22 ноября 1754 г. проект Ломоносова был отправлен в Канцелярию главной артиллерии и фортификации (там же, л. 382). В этот проект Ломоносов ввел стихотворную надпись, сочиненную им год тому назад (см. надпись 197), оставшуюся тогда, по-видимому, неиспользованной.

Проект Ломоносова был и на этот раз отвергнут: принят был проект Штелина (СПб. Вед., 1754, № 101, стр. 804—806), который содержал стихотворную надпись, переведенную на русский язык Н. Н. Поповским.

221

Печатается по подлиннику, писанному писарской рукой с собственноручными поправками Ломоносова и им подписанному (ААН, ф. 3, оп. 1, № 193, л. 25).

1042

Впервые напечатано — Пекарский, II, стр. 915.

Датируется предположительно промежутком времени с 18 ноября 1754 г. (когда Ломоносову был послан ордер о составлении проекта иллюминации) по 28 ноября того же года (когда состоялось определение Академической канцелярии об изготовлении рисунков по представленному Ломоносовым проекту).

Иллюминация, проект которой сочинил Ломоносов, была на этот раз не обычная придворная, а ведомственная: ее устраивала у себя Академия наук. Поводом послужило, очевидно (хоть официально об этом ничего не писалось), появление на свет великого князя Павла Петровича, родившегося 20 сентября 1754 г. Через некоторое время до Академической канцелярии дошел слух, что президент Академии наук К. Г. Разумовский намерен отметить это событие иллюминацией. Узнав об этом откуда-то, Шумахер, уже начавший терять к тому времени былое расположение и доверие Разумовского, решил, чтобы выслужиться перед ним, предвосхитить его желание и приказал своему брату, академическому архитектору, «чтоб он приготовил при Академии иллюминацию, дабы ежели его высокографское сиятельство Академии наук г. президент приказать изволит, можно было оную представить». Стали подыскивать и «вольного свечника», который взялся бы «налить салом тысячу плошек» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 523, л. 359—359 об.). Через два дня было получено из неизвестного нам источника сообщение, что президент предполагает устроить иллюминацию 19 октября (там же, № 193. л. 21). В этот день она, однако, не состоялась, и лишь через месяц, 18 ноября 1754 г., Шумахер был наконец в весьма обидной для него форме, через третьих лиц, но все же официально извещен о том, что иллюминация действительно будет устраиваться: секретарь Академической канцелярии П. И. Ханин объявил академическому регистратору волю президента: на 19 декабря назначалась «публичная ассамблея» Академии, а «для того торжества надобно быть иллюминации из картин». А так как речь на ассамблее должен был читать Ломоносов, то президент выражал желание, чтобы «и прожект иллюминации по материи оного г. Ломоносова речи сочинить ему же, г. Ломоносову» (там же, л. 22; ср. № 465, л. 366). Таким образом, старания братьев Шумахеров пропали даром. Ломоносову был в тот же день послан соответствующий ордер (там же, № 193, л. 24; № 602, л. 121 об., исх. № 1893). Публикуемый проект был подан Ломоносовым не в Канцелярию, а, минуя ее, непосредственно Разумовскому, которым и был «апробован» (№ 193, л. 26).

Огромное полотно с изображением Геркулеса было расписано академическим художником И.-Э. Гриммелем, а рама к нему высотой в 10 м сооружена по проекту архитектора И.-Я. Шумахера. Тот и другой работали по эскизам, одобренным Ломоносовым и скрепленным его подписью (там же, лл. 27 и 65). Иллюминация состоялась в Академии не 19, а 18 декабря

1043

1754 г., т. е. в день рождения императрицы (там же, л. 66), и имела, видимо, успех, так как на новый год решили опять устроить иллюминацию (там же, л. 70).

Как видно из публикуемого проекта иллюминации, он был составлен, согласно желанию Разумовского, «по материи», т. е. на основе «Слова похвального» Петру I, которое Ломоносов должен был произнести на публичной ассамблее. Однако это «Слово», задуманное еще в начале 1753 г., не поспело к сроку, о чем Ломоносов известил Канцелярию за четыре дня до ассамблеи (там же, № 523, лл. 428 об. — 429). Оно было завершено только в конце апреля следующего, 1755 г., когда Ломоносов его и произнес (подробнее см. в примечаниях к слову 223).

222

Печатается по списку, сохранившемуся в архиве Г.-Ф. Миллера (ЦГАДА, ф. 199 — портфели Миллера, № 414, тетрадь № 16, л. 2 об.), с указанием в сносках вариантов по рукописному сборнику Государственной Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина (Q.XVII. № 168, лл. 24 об. — 25), по Каз. (№ 93, стр. 111) и Бычк. (стр. 156).

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано (по М) — «Москвитянин», 1854, т. 1, отд. IV «Исторические материалы», стр. 4.

Датируется предположительно промежутком времени с 1748 по 1754 г., когда Ломоносов был занят собиранием и предварительной обработкой материалов для «Российской грамматики». В процессе этой работы он обращал большое внимание на материалы, иллюстрирующие различное произношение тех или иных звуков речи, в особенности же тех звуков, которые обозначаются на письме буквой Г. Об этом свидетельствуют многочисленные записи, сохранившиеся в материалах к «Российской грамматике» (т. VII наст. изд., стр. 597, 605, 606, 614, 634, 688—690 и др.). В составе этих записей есть, в частности, и такая: «NB. Писать о разности в русском между h и g» (там же, стр. 614).

Этому орфоэпическому вопросу никто из известных нам авторов не уделял в то время такого внимания, как Ломоносов, и нет никаких сомнений в том, что именно он был автором публикуемого стихотворения.

В стихотворении 95 знаменательных слов; из них 83, т. е. почти 90 % содержат букву Г. В заключительных двух стихах автор обращается к читателям с вопросом, как следует произносить эту букву в каждом из приведенных им 83 случаев.

Теоретический ответ на этот вопрос дан Ломоносовым в § 102 «Российской грамматики» (ср. также §§ 21—24).

1044

¹ Игрени (от игрений и игреневый) — конская масть: рыжий с светлой, белой гривой и хвостом.

² Гуроны — наименование, данное одной из групп североамериканских индейских племен французскими колонизаторами XVII в.

³ Геты — готы.

⁴ Иготь — ручная ступка, в особенности металлическая и каменная.

⁵ Толпега — бестолковый, грубый, неотесанный человек.

⁶ Ломоносов различает здесь, видимо, только два разных произношения г, тогда как в § 102 «Российской грамматики» предусматривается не два, а пять вариантов.

1755

223

Печатается по последнему прижизненному изданию (Соч. 1757, стр. 208—238) с указанием в сносках вариантов по отдельному недопечатанному и не вышедшему в свет изданию 1754 г. (Отд. изд. 1754) и по отдельному изданию 1755 г. (Отд. изд. 1755).

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Отд. изд. 1755.

Варианты по не вышедшему в свет Отд. изд. 1754 публикуются впервые.

Датируется предположительно промежутком времени с 1754 г. (не позднее ноября) по 14 апреля 1755 г. «Слово похвальное» Петру I было задумано Ломоносовым в самом начале 1753 г., а может быть, еще и в 1752 г. 4 января 1753 г. он писал И. И. Шувалову: «Когда ваше превосходительство меня удостоверить изволите, что мои сочинения в прозе не противны, то можете иметь в том новый опыт, ежели мне в будущий 1754 год повелено будет говорить похвальное слово Петру Великому в публичном Академическом собрании, на что я готов положить все свои силы» (т. X наст. изд., письмо 24). Более года спустя, 18 апреля 1754 г., Ломоносов снова поднял тот же вопрос — на этот раз уже в Академическом собрании: предлагая отложить публичную ассамблею до начала 1755 г., Ломоносов пояснял, что это дало бы ему возможность подготовить и произнести панегирик Петру I, «который ему давно должна Академия» (т. IX наст. изд., стр. 331). «Повеление», о котором писал Ломоносов Шувалову, состоялось, но когда именно, мы не знаем: вероятно, оно было передано Ломоносову не в письменном виде, а на словах. Не знаем мы и того, когда приступил Ломоносов к работе над «Словом». Известно лишь, что в конце ноября 1754 г. эта работа была в самом разгаре: в письме Л. Эйлеру от 28 ноября Ломоносов, жалуясь на недосуг, объяснял, что должен «спешить» с Похвальным

1045

словом, которое предстоит произнести 19 декабря (там же, письмо 47). К первым числам декабря начало Слова было написано и представлено президенту Академии К. Г. Разумовскому, который 9 декабря распорядился перевести его на французский язык и напечатать этот перевод в количестве 100 экз. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 523, л. 422 об.). А на следующий день, 10 декабря 1754 г., Г. Н. Теплов прислал в Академическую канцелярию «первые два листа» русского текста (там же, № 465, л. 387). Канцелярия, не дожидаясь остального текста, в тот же день отправила полученные листы в Типографию с приказанием «как наивозможно поспешать» (там же, № 194, л. 264; № 602, л. 130). Однако через четыре дня, 14 декабря, Ломоносов известил Канцелярию через ее секретаря П. И. Ханина, «что тем панегириком, который он, г. советник, сочиняет и который ему говорить надлежало в публичной при Академии сего декабря 19 числа ассамблее, не поспеет, ибо-де ему, г. советнику, желательно было, чтоб тот панегирик напечатать после ассамблеи, однако ж того у него не принято, итак-де теперь вдруг оный панегирик сочинять, да и корректуры его править в таком кратком времени пришло невозможно» (там же, № 523, лл. 428 об. — 429). Типография, отпечатав к этому времени три листа, приостановила дальнейшую работу и получила из Канцелярии распоряжение отпущенную на это дело бумагу «хранить у себя до указу» (там же, л. 441 об.). Так же поступили и с материалами, закупленными для переплетов (там же, л. 447). Конференц-секретарь Г.-Ф. Миллер сохранил в своем личном архиве экземпляр напечатанных в декабре 1754 г. листов, снабдив его следующей надписью на обороте, обертки: «Сей речи напечатаны только первые 5 листов и как по многим препятствиям она не могла быть говорена, то сочинитель все то, что в сем экземпляре очерчено, поместил в Похвальном слове, говоренном им апреля 26 дня 1755 года» (подлинник по-немецки; под ним рукой неизвестного лица, почерком XVIII в. написан напечатанный выше русский перевод. ЦГАДА, Библиотека, № 92251). Остается неясным, в чем именно заключались упоминаемые Миллером «препятствия»: в том ли только, что Ломоносов не успел дописать панегирик к положенному сроку, или в чем-нибудь другом. Несомненно лишь, что в 1754 г. «Слово похвальное» не было ни напечатано полностью, ни произнесено; по всей вероятности, не было оно в этом году и дописано. К концу 1754 г., в связи с обсуждением вопроса о пересмотре Академического регламента, в Академии сложилась столь тяжелая для Ломоносова обстановка, что он возбуждал даже ходатайство о переводе его в какое-нибудь другое ведомство (т. X наст. изд., письмо 48 и примечания к нему), а в феврале 1755 г. у него произошло на той же почве столкновение с Тепловым, которое повело к тому, что президент запретил Ломоносову являться в Академическое собрание (там же, примечания к письму 49). В прямой связи с этими событиями Ломоносов занимался в начале 1755 г. составлением пространной записки «о исправлении» Академии

1046

наук (там же, документ 395). Трудно представить себе, что при подобных обстоятельствах он продолжал в то же время работать и над «Словом похвальным». 29 марта 1755 г. К. Г. Разумовский отменил под давлением высокопоставленных покровителей Ломоносова свой запрет и одновременно приказал Канцелярии объявить Ломоносову, чтобы он «как возможно старался изготовить к будущей ассамблее, т. е. апреля 26 числа, слово похвальное императору Петру Великому, которое давно уже обещал сочинить» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 466, л. 98; № 524, л. 140—140 об.; № 603, л. 43 об.). В течение ближайших двух недель «Слово» было дописано, или, вернее сказать, написано заново: сам Ломоносов отметил затем в одном из своих отчетов, что «сочинил» «Слово» в 1755 г. (т. X наст. изд., документ 516). К 14 апреля 1755 г. весь текст был, по-видимому, готов, так как в этот день Канцелярия вынесла резолюцию о напечатании панегирика (ААН, ф. 3, оп. 1, № 524, л. 154 об.), что и было выполнено Типографией в должный срок. В день ассамблеи, 26 апреля, Канцелярия определила продавать «Слово похвальное» по цене 40 коп. за экземпляр (там же, л. 157).

Оставалось произнести речь. «Произношение, — писал Ломоносов еще за двенадцать лет до этого, — имеет великую силу в предложении слова, когда преизрядными замыслами наполненный ум на язык, очи, лице, руки и весь стан ритора красоту свою изливает и свое великолепие чувствам слушателей ясно представляет» (т. VII наст. изд., стр. 77). Хоть Ломоносов и не робел, по свидетельству современников, ни перед какой аудиторией, хоть и славился смолоду «глубокой памятью», силой и гибкостью, или, как тогда говорили, ломкостью голоса, однако предстоявшее ораторское выступление, заботило его, как видно, немало: когда за четыре дня до ассамблеи его пригласили в Академическое собрание, он ответил, что не придет, так как готовится к произнесению панегирика (Протоколы Конференции, т. II, стр. 327): заучивался наизусть текст, обдумывались и, вероятно, репетировались те «умеренные» интонации и жесты, к которым обязывал, по учению Ломоносова, состав вельможных слушателей (ср. т. VII наст. изд., стр. 79. § 139).

28 апреля 1755 г. в «Санктпетербургских ведомостях» появилась заметка, где сообщалось, что 26-го числа в «Академии наук «было публичное собрание, причем коллежский советник и химии профессор г. Ломоносов при многочисленном собрании знатных министров, придворных кавалеров и других знатных персон говорил похвальное слово блаженныя и вечнодостойныя памяти государю императору Петру Великому на российском языке». После собрания «о полудни» у К. Г. Разумовского был «трактамент», т. е. прием, куда в числе прочих «членов академических» был зван, очевидно, и Ломоносов (СПб. Вед., 1755, № 34).

Ораторский успех «Слова похвального» не вызывает сомнений: парадных переплетенных экземпляров, приготовленных для раздачи «знатным особам»,

1047

не хватило; пришлось переплести дополнительно еще 50 экземпляров (ААН, ф. 3, оп. 1, № 524, л. 157). Если же говорить о литературном успехе, то он был, кажется, не так громок, как успех «Слова похвального» императрице Елизавете Петровне. Правда, панегирик Петру I был выпущен еще раз в 1758 г. в составе первого тома собрания сочинений Ломоносова, издававшегося Московским университетом, а через несколько месяцев после смерти Ломоносова, в начале января 1766 г., Академия наук снова выпустила панегирик (вместе с «Словом похвальным» императрице Елизавете Петровне) отдельным изданием (ААН, ф. 3, оп. 1, № 292, лл. 178 об. — 181). Таким образом, со стороны тогдашних читателей спрос на это произведение Ломоносова был довольно значителен, однако литераторы того времени обошли его молчанием, а из числа критиков начала XIX в., некоторые, в частности М. Г. Каченовский, высказались о «Слове похвальном» Петру I, если и не вполне отрицательно, то весьма сдержанно, находя в нем «недостаток полноты и соразмерности», отсутствие «простоты и легкости» и укоряя Ломоносова в слишком заметном подражании Плинию («Труды Общества любителей российской словесности», М., 1812, ч. III, стр. 92—102).

Что касается самого автора, то он был, по-видимому, удовлетворен своим новым произведением; об этом говорит ряд известных нам фактов. Так, через три с небольшим месяца после произнесения «Слова», 4 августа 1755 г., Ломоносов, возбуждая вопрос об издании Академией наук второго тома его сочинений, заявляет желание включить в этот том прежде всего панегирик Петру I (т. IX наст. изд., стр. 401). Два года спустя, 2 сентября 1757 г., Ломоносов пишет И. И. Шувалову, что Вольтер, до того как приняться за составление истории царствования Петра I, должен «себе сделать краткий план», для чего он, — добавляет Ломоносов, — «и сочиненный мною панегирик не без пользы употребить может, ежели на французский язык переведен будет. Профессор Штрубе уже перевел великую его часть, однако я не мог упросить, чтобы он привел к окончанию, а приказать власти не имею» (т. X наст. изд., письмо 53). Ф.-Г. Штрубе де-Пирмонт успел выбыть к тому времени из состава Академии, так и не окончив, видимо, порученного ему перевода. Панегирик был переведен на французский язык только двумя годами позже, в 1759 г., секретарем И. И. Шувалова бароном Чуди, переведен, по словам Ломоносова, плохо и вопреки возражениям автора (т. X наст. изд., примечания к документу 459), но тем не менее издан в свет в этом именно переводе (ААН, ф. 3, оп. 1, № 243, лл. 38—45 об.) и в июле 1759 г. отправлен Вольтеру (Акад. изд., т. VIII, стр. 143 втор. паг.). А осенью 1761 г. Ломоносов разослал тот же перевод, кроме того, и ряду зарубежных научных деятелей вместе с некоторыми другими своими сочинениями (т. X наст. изд., документ 459 и примечания к нему).

«Я получил Слово похвальное Петру Великому, которое ваше сиятельство благоволили ко мне отправить, — писал Вольтер Шувалову 7 сентября

1048

1759 г. — Член Академии вашей весьма справедливо делает, что воспевает похвалы сему императору. Люди по такой же причине обязаны петь хвалу богу, ибо непременно надлежит хвалить того, который нас создал. В сем похвальном слове действительно есть красноречие. Я вижу, что ваш народ вскоре будет отличать себя науками так же, как оружием, но он вам, государь мой, наиболее за оные будет обязан. Я же имею к вам признательность за получение от вас записок, наставительнейших [т. е. более поучительных], нежели слово похвальное. То, что есть одна только похвала, часто служит к единственному показанию сочинителева разума. Одно наименование заставляет читателя быть в осторожности; одни истины истории могут заставить рассудок верить и удивляться. Прекраснейшее слово похвальное Петру Великому есть, по моему мнению, дневные его записки» (Письма г. Вольтера к графу Шувалову и некоторым другим российским вельможам 1757—1773. Переведено с французского статским советником и кавалером Н. Левицким, М., 1808, стр. 39—40).

В этом едком и высокомерном отзыве, вежливо-одобрительном только по внешности, заключено зерно истины. Подобным же в сущности образом высказались о «Слове похвальном» и некоторые позднейшие отечественные историки (Е. Ф. Шмурло. Петр Великий в оценке современников и потомства. «Журнал Министерства народного просвещения», 1911, т. XXXVI,. № 12, отд. 2, стр. 211—213).

Мы не знаем, стал ли известен Ломоносову положительный отзыв о «Слове похвальном», опубликованный в 1761 г. тем самым И. Готшедом, по чьим книгам и статьям Ломоносов изучал когда-то, еще в Германии, поэтику и риторику. В своем журнале «Das Neueste aus der anmuthigen Gelehrsamkeit» («Новейшее из области изящной учености», 1761, стр. 200—207) Готшед напечатал немецкий перевод ломоносовского «Слова похвального», сопроводив его такими словами: «Теперь уже наши читатели могут сами судить о том, какой мужественной силой и каким хорошим вкусом обладает этот русский вития».

Ценность «Слова похвального» не столько в характеристике Петра I, сколько в отчетливой и полной формулировке того взгляда на Петра и на его преобразования, который сложился к середине XVIII в. у самых передовых и самых просвещенных русских деятелей этого времени, а в том числе и у самого выдающегося из них — Ломоносова. По праву считая себя прямым продолжателем просветительной работы Петра, Ломоносов был искренен в своих гиперболических восхвалениях преобразователя. Вот отчего тяжелые оковы риторической формы не помешали панегиристу подняться — особенно в конце «Слова» — до подлинно поэтического воодушевления.

¹ Торжественная ассамблея Академии наук, во время которой произнесено было Ломоносовым «Слово похвальное» Петру I, была приурочена

1049

к праздновавшейся 25 апреля 1755 г. годовщине коронации императрицы Елизаветы Петровны.

² См. примечание 15 к стихотворению 44.

³ Т. е. И. С. Мазепу и его приспешников.

⁴ Т. е. польскому королю Августу II, свергнутому с престола по настоянию Карла XII. 9 октября 1709 г. Петр I подписал с Августом новый трактат, где обещал содействовать восстановлению его в королевском достоинстве (Б. Б. Кафенгауз. Северная война и Ништадтский мир. М. — Л., 1944, стр. 42).

⁵ Под Полтавой и у Переволочни было взято в плен около 19000 шведов. Петр I обошелся с ними мягко. Пленные шведские офицеры, в том числе и их главнокомандующий, были приглашены на царский пир, которым на поле сражения была отпразднована Полтавская победа (Б. Б. Кафенгауз. Северная война и Ништадтский мир. М. — Л., 1944, стр. 40—41). На этот счет в Ломоносовское время ходило много преданий. Писали об этом еще при жизни Петра I и иностранцы («Литературное наследство», т. 33—34, М., 1939, стр. 9—10).

⁶ Имеется в виду татаро-монгольское иго.

⁷ Имеется в виду бироновщина.

⁸ Имеется в виду Куликовская битва и последующие вооруженные столкновения с Золотой Ордой.

⁹ Имеется в виду успешное окончание русско-шведской войны 1741—1743 гг.

¹⁰ Т. е. оборачиваются спиной, обращаются в бегство.

¹¹ Имеется в виду завершивший многолетнюю войну за австрийское наследство Ахенский мир 1748 г., заключение которого было ускорено движением русского экспедиционного корпуса к Рейну (см. примечание 1 к стихотворению 144 и вводную часть примечаний к стихотворению 149).

¹² Имеется в виду провозглашение внука Петра I, будущего императора Петра III, наследником русского престола (ПСЗ, 8658).

¹³ См. примечание 19 к стихотворению 141.

¹⁴ То же словосочетание в 1-й строфе знаменитой оды 1747 г. (стихотворение 141).

¹⁵ По § 29 регламента 1747 г. в Академии наук следовало «всякий год иметь три ассамблеи публичных. Первое такое собрание быть должно в память основателя Петра Великого, в начале генваря». Однако до апреля 1755 г., т. е. в течение почти восьми лет со времени утверждения регламента, в Академии не было ни одной ассамблеи, посвященной памяти Петра I.

¹⁶ Великий князь Павел Петрович родился 20 сентября 1754 г.

¹⁷ Ср. т. VII наст. изд., стр. 70, § 124.

1050

¹⁸ «Того же времени [в 1699 г.] государь дал позволение всем своим подданным ездить в иностранные европейские государства для обучения, которое прежде было запрещено под казнию, и не точию позволил на сие, но еще к тому их и понуждал» (Поденная записка, стр. 7). Фактически, однако, посылка молодых людей за границу началась еще в 1692 г., а с 1696 г. приобрела массовый характер (Богословский, т. IV, стр. 304—305).

¹⁹ Ломоносов не прав, относя зарождение нашей горной промышленности ко времени Петра I. За период с 30-х до половины 90-х годов XVII в. возникло более двадцати казенных и частных железных заводов, из которых к началу XVIII в. действовало не менее семнадцати. Но при всем том совершенно бесспорно, что успехи, достигнутые в горном деле при Петре, несравнимы с тем, что было сделано до него: при Петре, с 1700 по 1725 г., было открыто не менее 69 предприятий металлургической и металлообрабатывающей промышленности, т. е., иначе говоря, количество их увеличилось более чем в пять раз (Е. И. Заозерская. Мануфактура при Петре I. М. — Л., 1947, стр. 7, 156—164).

²⁰ В 1725 г. годовой экспорт русского железа превысил 55 000 пудов (Е. И. Заозерская. Мануфактура при Петре I. М. — Л., 1947, стр. 80). О темпах развития этого экспорта красноречиво говорят следующие цифры: вывезено железа в одну только Англию

в    1716 г.		2200	пудов
„   1730   „		22600	„
„   1732   „		203500	„

(М. Мартынов. Уральская горная промышленность в эпоху Петра Великого. «Исторический журнал», 1944, № 9, стр. 23; С. Г. Струмилин. Горнозаводский Урал Петровской эпохи. 1945, стр. 13).

²¹ При Петре I возникло 9 заводов, выделывавших огнестрельное и холодное оружие (Е. И. Заозерская. Мануфактура при Петре I. М. — Л., 1947, стр. 157, 158, 161 и 162).

²² Имеются в виду неудачные крымские походы В. В. Голицына 1686 и 1688 гг.

²³ В документах, относящихся к августу 1683 г., упоминаются в числе стряпчих конюхов, состоявших у «потешных лошадей», Сергей Бухвостов и Еким Воронин, будущие первые солдаты зарождавшегося именно в это время первого потешного полка — Преображенского (Богословский, т. I, стр. 58—59), положившего начало «новому регулярному войску».

²⁴ Измененная цитата из Плиниева «Панегирика Траяну»: «Ingens, Caesar, et par gloria tua» («Велика, цезарь, и справедлива твоя слава»). Римский панегирист заключает этим восклицанием рассказ о том, как Траян, состоя уже в сане императора и будучи в третий раз избран консулом, «позволил потребовать от себя той присяги, которая известна императорам

1051

только потому, что они требуют ее от других» (Письма Плиния Младшего. М. — Л., 1950, стр. 423).

²⁵ Ломоносов вспоминает военные «потехи» юного Петра I и, в частности, известный Кожуховский поход 1694 г., завершившийся взятием безымянной крепости под Симоновым монастырем (Соловьев, кн. III, стлб. 1086—1087; Богословский, т. I, стр. 193—206). Во время этих маневров (как, впрочем, и в большинстве последующих настоящих сражений), Петр I, хоть и руководил фактически боевыми операциями, однако не облекал себя званием главнокомандующего.

²⁶ В сражении под Нарвой 19 ноября 1700 г. участвовал только один относительно старый полк (Лефортовский), остальные же русские полки были укомплектованы вновь набранными солдатами, еще не бывавшими в полевых боях (Поденная записка, ч. I, стр. 25).

²⁷ За сутки до сражения Петр I уехал из-под Нарвы, назначив главнокомандующим новоприезжего австрийского генерала герцога фон Круи, который одним из первых обратился в бегство и вместе с рядом других иностранных генералов сдался шведам. Часть молодых русских полков, в том числе полки Преображенский и Семеновский стойко отбивались от неприятеля до самой ночи так же, как и отряд генерала Вейде, но командиры действовали несогласованно и, потеряв между собою связь, вынуждены были согласиться на капитуляцию (Поденная записка, стр. 19—22).

²⁸ Еще до отъезда Петра I бомбардирский капитан Преображенского полка Гуммерт, швед по происхождению, пользовавшийся полным доверием царя, перебежал к шведам (Поденная записка, стр. 18).

²⁹ Семь русских генералов и семь полковников были задержаны шведами в качестве военнопленных (Поденная записка, стр. 23—24).

³⁰ См. примечание 13 к стихотворению 256 и т. VI наст. изд., стр. 96, п. 40.

³¹ Имеются в виду захват двух шведских кораблей под Архангельском в июне 1701 г. и сухопутная победа над шведами при мызе Эрестфер 29 декабря того же года (Соловьев, кн. III, стлб. 1257).

³² Обращение к шведам.

³³ Победы при деревне Лесной 28 сентября 1708 г. и под Полтавой 27 июня 1709 г.

³⁴ Шведский генерал Левенгаупт пытался уклониться от сражения с русской армией, но был настигнут ею при Лесной и разбит (Соловьев, кн. III, стлб. 1482—1484).

³⁵ Т. е. Мазепы.

³⁶ Имеется в виду речь, произнесенная Петром I в Петербурге, в Троицком соборе 22 октября 1721 г., после того как прочитан был текст мирного договора со Швецией и канцлер Г. И. Головкин обратился к Петру с просьбой

1052

принять титул императора и прозвания «Великий» и «Отец отечества» (ПСЗ, 3840; Соловьев, кн. IV, стлб. 626).

³⁷ Обычная для Ломоносова парафраза, которой он пользуется для обозначения русских мореплавателей, совершивших путешествия на Дальний Восток, участников первой и второй Камчатских экспедиций (см. примечание 16 к стихотворению 141).

³⁸ Знаменитый ботик, найденный Петром I в 1688 г. в Измайлове среди старых вещей, сложенных в амбаре боярина Н. И. Романова. На этом ботике Петр совершал свои первые плавания сперва по Яузе, а затем на Просяном пруду в Измайлове (Богословский, т. I, стр. 64—65).

³⁹ Так называемая Пресбургская крепость, построенная в 1684 г. при личном участии двенадцатилетнего царя в Преображенских рощах на Яузе (Голиков, т. I, стр. 30).

⁴⁰ См. выше, примечание 38.

⁴¹ Ростовским озером Ломоносов называет Переяславское озеро (близ Переяславля-Залесского, в 150 км от Москвы и в 60 км от Ростова), где Петр I побывал впервые в 1688 г. и где стали строиться затем суда, на которых он совершал учебные плавания. С 1691 г. он перенес эти упражнения на более удаленное от Москвы Кубенское озеро (Богословский, т. I, стр. 65—66, 74, 132, 134).

⁴² См. примечание 15 к поэме «Петр Великий» (стихотворение 256).

⁴³ В предисловии к Морскому регламенту Петр I, вспоминая свое первое заграничное путешествие, рассказывает, как в Саардаме и Амстердаме работал на верфи рядовым плотником, «вдав себя в научение корабельной архитектуры» (Богословский, т. II, стр. 156).

⁴⁴ 10 августа 1723 г. Петром I было устроено в Кронштадте своеобразное морское чествование ветхого Измайловского ботика (см. выше, примечание 38), ставшего родоначальником русского военного флота. Ботик под императорским штандартом обошел всю эскадру, и все корабли приветствовали его артиллерийскими салютами (Голиков, т. IX, стр. 263—264).

⁴⁵ Переписи населения произведены были при Петре I трижды: в 1710, 1716—1717 и 1718—1724 гг. (Е. В. Спиридонова. Экономическая политика и экономические взгляды Петра I. [М.], 1952, стр. 270—273).

⁴⁶ Безудержная эксплуатация крепостных помещиками, о чем красноречиво писал современник Петра I И. Т. Посошков (И. Т. Посошков. Книга о скудости и богатстве. М., 1937, стр. 253—254), возраставший с каждым годом налоговый гнет, частые рекрутские наборы и многочисленные натуральные повинности были причиной крестьянских побегов, которые приобретали все более массовый характер: перепись 1710 г. показала убыль тягловых крестьянских дворов на 20 % против переписи 1678 г., а перепись 1716—1717 гг. дала еще более плачевные результаты (Е. В. Спиридонова. Экономическая политика и экономические взгляды Петра I. [М.], 1952,

1053

стр. 270, 272). «Сыск оных беглецов» производился непрерывно в продолжение всего петровского царствования; по этому предмету правительством был издан ряд указов (ПСЗ, 3512, 3636, 3743, 3939 и др.), цель которых была одна: чтобы из податного населения никто «в гулящих не был», «без службы не шатался» и «без положения в оклад не остался» (П. И. Лященко. История народного хозяйства СССР, т. I. [Л.], 1952, стр. 361). Ломоносов, идеализируя, по своему обыкновению, Петра I и приукрашая его деятельность, умалчивает о том, с какой варварской жестокостью производилось утверждение «каждого на своем жилище».

⁴⁷ Подушная подать, введенная Петром I взамен подворного обложения, была действительно «известна», так как ограничивалась определенной денежной ставкой, однако, вопреки утверждению Ломоносова, оказывалась далеко не «легка». Достаточно сказать, что, кроме подушной подати, введено было и много других налогов (с продажи соли, огурцов, дубовых гробов, разведения пчел, точения ножей и топоров, ношения бороды и т. п.), что к уплате подати привлечены были такие категории населения, которые до тех пор не облагались (крестьяне дворцовые, государственные, черносошные, однодворцы, тяглые посадские и другие, а с 1723 г. и холопы), и что взималась подать со всех поголовно вне зависимости от их имущественного положения, «не обходя от старого до самого последнего младенца», не исключая «увечных и дураков» (П. И. Лященко. История народного хозяйства СССР, т. I. [Л.], 1952, стр. 360—363; Е. В. Спиридонова. Экономическая политика и экономические взгляды Петра I. [М.], 1952, стр. 193—201, 274). Не касаясь всего этого, Ломоносов не говорит и о самом главном, а именно о том, что за восхищавшую его военную и преобразовательную деятельность Петра I расплачивались, в сущности, одни только демократические низы населения и прежде всего крестьянство, доведенное в силу этого к концу его царствования до «всеконечного разорения», граничившего с нищетой, тогда как в руках господствовавшего класса помещиков и нарождавшегося класса купцов накапливались тем временем все бо́льшие богатства.

⁴⁸ Варяжским морем Ломоносов называет Балтийское море, «покоренными» городами — Ригу, Ревель, Нарву и Выборг, «собственным трудом воздвигнутыми» — Петербург и Кронштадт.

⁴⁹ В 1698 г. было приступлено к прорытию Волго-Донского канала, но это предприятие было оставлено. Для соединения Петербурга с бассейном Волги в 1703 г. началось сооружение Вышневолоцкого канала, по которому в 1709 г. открылось движение. В 1718 г. с той же целью начали рыть обводный Ладожский канал (П. И. Лященко. История народного хозяйства СССР, т. I. [Л.], 1952, стр. 364—365).

⁵⁰ В 1724 г. был утвержден первый русский таможенный тариф (П. И. Лященко. История народного хозяйства СССР, т. I. [Л.], 1952, стр. 365—366). Пошлинным сбором был обложен и весь внутренний товарооборот

1054

(Е. В. Спиридонова. Экономическая политика и экономические взгляды Петра I. [М.], 1952, стр. 247).

⁵¹ О торговых договорах, заключенных при Петре I с иностранными государствами, см. Е. В. Спиридонова. Экономическая политика и экономические взгляды Петра I. [М.], 1952, стр. 221—224.

⁵² Сенат был учрежден в 1711 г. (ПСЗ, 2321), Синод — в 1721 г. (ПСЗ, 3718), первые девять коллегий — в 1717 г. (ПСЗ, 3255).

⁵³ Имеется в виду утвержденная в 1722 г. «Табель о рангах» (ПСЗ, 3890).

⁵⁴ Имеется в виду учреждение Петром I орденов Андрея Первозванного и Екатерины (ПСЗ, 1931, 2860).

⁵⁵ «Официально, сухо, подозрительно и неприветливо встретила Петра Западная Европа, и первые впечатления, испытанные им при начальном знакомстве с нею, были неблагоприятны», — пишет новейший историк о проезде Петра I через прилегавшие к тогдашней русской границе прибалтийские владения Швеции (Богословский, т. II, стр. 33). Уезжая 8 апреля 1697 г. из Риги, сам Петр в письме к одному из друзей характеризовал свое девятидневное пребывание в этом городе следующим образом: «Здесь мы рабским обычаем жили и сыты были только зрением» (Письма и бумаги императора Петра Великого, т. I. СПб., 1887, № 149, стр. 149).

⁵⁶ О «многих противностях и неправдах», учиненных Петру I «во время его, государева, шествия через Ригу», говорилось в его указе от 19 августа 1700 г. об объявлении войны Швеции (ПСЗ, 1811).

⁵⁷ «Струями двинскими» Ломоносов называет Западную Двину, которую Петр I и его спутники, прибыв в Ригу 31 марта 1697 г., «обрели еще льдом покрыту» (Письма и бумаги императора Петра Великого, т. I. СПб., 1887, № 147, стр. 147). 4 апреля начался ледоход, что и задержало Петра в Риге на девять дней. Вскрытие Двины сопровождалось давно не бывалым подъемом воды, которая «влилась в город Ригу, и многую шкоду учинило и погребы многие залило». Несмотря на всю затруднительность переправы через разлившуюся реку, Петр I на три дня ранее всего остального посольства покинул Ригу. Во время осмотра рижских укреплений у Петра, соблюдавшего строгое инкогнито, произошло столкновение с крепостным караулом, который потребовал, чтобы русские удалились, и пригрозил ружьями (Богословский, т. II, стр. 24—25, 28—29). На это и намекает Ломоносов, когда говорит о спасении Петра «от устроенных коварств» и о «преодоленных им опасностях».

⁵⁸ 15 июля 1698 г. Петр I, находясь в Вене и готовясь к отъезду в Венецию, получил из Москвы известие «о воровстве бунтовщиков-стрельцов». «Воровство» произошло в Торопецком уезде и заключалось в том, что находившиеся там четыре стрелецких полка, направлявшиеся на литовскую границу, отказались туда идти и, сместив командиров, двинулись на Москву. Это сообщение заставило Петра отменить путешествие в Венецию и вернуться

1055

на родину (Богословский, т. II, стр. 538—539). «Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела, — писал Петр 16 июля 1698 г. Ф. Ю. Ромодановскому, — однако сей ради причины [т. е. по причине стрелецкого бунта] будем к вам так, как вы не чаете» (Письма и бумаги императора Петра Великого, т. I. СПб., 1887, № 252, стр. 271).

⁵⁹ Под «самыми ближними» Ломоносов разумеет сестру Петра I, царевну Софью, его жену, царицу Евдокию, и его сына, царевича Алексея.

⁶⁰ «Сам царь на крылосе пел и послания апостольские читал» — такие и подобные сообщения встречаются во многих источниках, в частности и в тех хорошо известных Ломоносову записях холмогорского летописца, где рассказывается о приездах Петра I на Беломорское побережье (Новиков, стр. 30, 41—42, 47).

⁶¹ В августе 1724 г. были перевезены из Владимира в Петербург останки Александра Невского. Петр со всем двором торжественно встречал их на Неве и сам перенес их сперва на свою галеру, а затем с галеры в церковь вновь учрежденного Невского монастыря (Голиков, т. X, стр. 91).

⁶² В походном журнале Петра 1 записано, что при вторичной осаде Нарвы русскими войсками, 6 августа 1704 г., во время богослужения было получено известие об обвале одного из крепостных бастионов, в силу чего часть рва оказалась засыпана (Поденная записка, т. I, стр. 86).

⁶³ Намек на прусского короля, который укрепил свое положение благодаря союзу с Россией во время Северной войны (ср. примечание 67 к поэме «Петр Великий» — стихотворение 256).

⁶⁴ См. выше, примечание 4.

⁶⁵ Существовало предание, будто в 1684 г. Петр I, присутствуя с боярами на Пушечном дворе при стрельбе из пушек в цель и при метании бомб, подошел, несмотря на уговоры бояр, к пушке и сам поднес к ней горящий фитиль (Голиков, т. I, стр. 29). Достоверно известно, что еще в мае 1683 г. одиннадцатилетний Петр, живя с матерью в Воробьеве, забавлялся «потешной огнестрельной стрельбой» из настоящих пушек (Богословский, т. I, стр. 58).

⁶⁶ Имеется в виду персидский поход Петра I и взятие Дербента 23 августа 1722 г. (Соловьев, кн. IV, стлб. 676—677).

⁶⁷ См. выше, примечание 5. О возвращении шпаг пленным шведским генералам см. Голиков, т. IV, стр. 80.

⁶⁸ Т. е. преждевременная смерть.

⁶⁹ Вероятно, речь идет все о том же приглашении пленных шведов на победный пир (см. выше, примечания 5 и 67).

⁷⁰ Имеются в виду казни стрельцов в сентябре и октябре 1698 г.

⁷¹ Ср. примечание 48 к поэме «Петр Великий» (стихотворение 256).

⁷² Я. Я. Штелин сообщает, со слов И. А. Черкасова, что Петр I имел обыкновение вставать очень рано. Зимой он поднимался с постели в 4 часа

1056

утра, сразу принимался за дела, а в 6 ехал в Сенат, в Адмиралтейство или в какие-нибудь другие учреждения (J. von Stählin. Originalanekdoten von Peter dem Grossen. Leipzig [И. Штелин. Подлинные анекдоты о Петре Великом. Лейпциг], 1785, стр. 325).

⁷³ Т. е. Эльба.

⁷⁴ Т. е. Темза.

⁷⁵ Цитируя этот отрывок, М. Н. Муравьев писал в 1783 г.: «Плиний Младший, который повод подал к сему величественному воображению в своем Панегирике (гл. IV), не умел облечь его сим блистанием, в котором видим его у Ломоносова, затем что искал только остроумных мыслей; и сию тотчас оставил, как исчерпнул блеск оной» (Опыт трудов Вольного российского собрания при имп. Московском университете, ч. VI, М., 1783, стр. 20). Ср. Письма Плиния Младшего. М. — Л., 1950, стр. 360—361.

⁷⁶ Речь идет о разлуке царевны Елизаветы Петровны с сестрой, герцогиней голштинской Анной Петровной, уехавшей за границу в 1727 г. и там умершей.

224

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 5, л. 53 об.).

Впервые напечатано — Будилович, I, стр. 28.

Датируется предположительно 1755 годом. Публикуемый фрагмент написан Ломоносовым посреди целого ряда черновых заметок, относящихся к его работе над «Письмом о сходстве и переменах языков» (т. VII наст. изд., стр. 659, 925, прим. 442, 926, прим. 446 и 944, прим. 1), а это «Письмо», по свидетельству самого Ломоносова, он сочинял в 1755 г. (т. X наст. изд., документ 516).

«Письмо о сходстве и переменах языков» было адресовано, по всем вероятиям, И. И. Шувалову (т. VII наст. изд., стр. 926, прим. 446). К нему же, по-видимому, было обращено и это, не известное нам стихотворение, частью которого должны были стать публикуемые два стиха.

1756

225

Печатается по тексту первой публикации — Соч. 1757 г., стр. 184.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Датируется предположительно июлем — августом 1756 г.

Царское Село неоднократно воспевалось Ломоносовым, начиная с лета 1750 г., после его сближения с И. И. Шуваловым (см. стихотворения 176, 274; т. X наст. изд., письмо 18).

1057

В продолжение двадцатилетнего царствования императрицы Елизаветы Петровны дворец в Царском Селе перестраивался дважды: первая перестройка производилась под наблюдением архитекторов А. В. Квасова и С. И. Чевакинского и была закончена в 1748 г.; в 1749—1756 гг. дворец был перестроен заново по проекту В. В. Растрелли (А. Бенуа. Царское Село в царствование императрицы Елизаветы Петровны. СПб., 1910, стр. 32—44, 71—78).

После этой второй перестройки Царскосельский дворец становится излюбленной летней резиденцией императрицы: там происходят заседания Конференции при императорском дворе (Журналы камер-фурьерские за 1756 г., стр. 47; 1757, стр. 55, 56, 74) и разные торжественные церемонии, как например оглашение манифеста о войне с Пруссией, передача ключей и знамен взятого русскими войсками города Мемеля (там же, стр. 55); иностранным послам показывают парадные покои, церковь, сады, зверинец (там же, стр. 161—163).

Заглавие публикуемого стихотворения позволяет думать, что оно было написано по завершении «нового строения», в 1756 г., вернее всего — в промежуток времени с 2 июля по 2 августа этого года, когда императрица впервые прожила целый месяц в обновленном дворце и присутствовала при торжественном освящении тамошней церкви (Журналы камер-фурьерские за 1756, стр. 46—51).

¹ Восставал, т. е. поднимался, шел по пути к возвышению.

226

Печатается по Каз. (№ 25, стр. 60—61) с указанием в сносках вариантов по Бычк. (стр. 135). Список этого стихотворения имеется и в сборнике И. С. Баркова (ИРЛИ, ОХ, оп. 2, № 4, стр. 127—128), но настолько неисправный, что приводить варианты по этому списку нет смысла.

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано — Акад. изд., т. II, стр. 135—136.

Датируется предположительно промежутком времени с 30 октября по 21 декабря 1756 г. О французском стихотворении, переведенном Ломоносовым, Вольтер упоминает впервые в письме на имя графини Лютцельбургской от 30 октября (9 ноября нов. стиля) 1756 г. в таких выражениях: «Мне обещали дать странное произведение, но решусь ли послать его вам? В таких случаях боишься собственной тени» (Oeuvres complètes de Voltaire, t. VII, Paris [Полное собрание сочинений Вольтера, т. VI, Париж], 1880, стр. 127). Из этих слов видно, что в момент отправки письма стихотворение было литературной новинкой и в силу этого Ломоносову еще не могло быть известно. А 21 декабря 1756 г. М. И. Воронцов переслал публикуемый

1058

перевод Ломоносова в Париж Ф. Д. Бехтееву (Архив кн. Воронцова, кн. 33. М., 1887, стр. 212).

Политическая ситуация, подавшая повод к появлению упомянутого французского стихотворения, охарактеризована в мемуарах Вольтера следующим образом: «Фридрих, который являлся в то время союзником Франции и глубоко презирал наше [т. е. французское] правительство, предпочел союз с Англией союзу с Францией и вошел в соглашение с Ганноверским двором [т. е. с английским королем, который одновременно был и королем ганноверским], рассчитывая, что сумеет одной рукой помешать вторжению в Пруссию русских, а с другой — воспрепятствовать вступлению в Германию французов; он обманулся и в том и в другом своем предположении, но было у него еще и третье, которое его не обмануло: оно заключалось в том, чтобы под предлогом дружбы совершить нашествие на Саксонию и на деньги, награбленные у саксонцев, повести войну с императрицей, королевой венгерской. Этой странной проделкой бранденбургский маркиз [т. е. Фридрих II] изменил всю систему европейских политических связей» (Вольтер, Избранные произведения, М., 1947, стр. 435). Так, вполне точно изображает Вольтер начало Семилетней войны.

Стихотворное послание прусскому королю получило в Париже широкую огласку, и Вольтер, связанный с Фридрихом II сложными личными отношениями и, несмотря на войну, продолжавший вести с ним переписку, оказался в щекотливом положении, которое заставило его заявить, что автором послания является не он (Oeuvres complètes de Voltaire, t. VII, Paris, 1880, стр. 133 и 136). Однако же новейшие французские издатели Вольтера приписывают это произведение ему (там же, т. X, 1877, стр. 557—558). Авторство Вольтера подтвердил в 1757 г. и русский поверенный в делах при французском дворе Ф. Д. Бехтеев (Архив кн. Воронцова, кн. 3, М., 1871, стр. 237).

Произведение Вольтера было переведено Ломоносовым в то время, когда предстоявшая война с Пруссией была уже делом решенным, о чем официально объявлялось в газетах (СПб. Вед., 1756, № 82, 11 октября).

Публикуемый перевод Ломоносова в смысле точности может считаться образцовым; незначительные отклонения от французского подлинника отмечены ниже.

¹ Под «шпрейскими струями» Ломоносов разумеет реку Шпрее, на берегах которой расположен Берлин. Под «разумными» Ломоносов разумеет иностранных ученых, которых Фридрих II привлекал к участию в работах Берлинской Академии наук.

² Т. е. победы прусских войск над австрийскими при Молвице 30 марта 1741 г.

1059

³ Писцом допущено здесь явное искажение ломоносовского текста. Во французском оригинале этот стих и два последующих, переведенные Ломоносовым недостаточно точно, читаются так:

La chicane à tes pieds avait mordu l’arène,
Et ce monstre, chassé du palais de Thémis,
Du timide orphelin n’excitait plus les cris.

В буквальном переводе это означает:

Судейское крючкотворство у ног твоих грызло песок,
И это чудовище, изгнанное из дворца Фемиды,
Уже не исторгало более воплей у робкого сироты.

⁴ 18 августа 1756 г. прусские войска заняли Лейпциг.

⁵ Во французском оригинале:

Tu perds en un instant ta fortune et ta gloire,

т. е. в буквальном переводе:

Ты лишаешься мгновенно счастья и славы.

Далее Ломоносовым пропущены два стиха, которые во французском оригинале читаются так:

Tu n’es plus ce héros, ce sage couronné,
Entouré des beaux-arts, suivi de la victoire!

т. е. в буквальном переводе:

Ты уж не тот герой, не тот венценосный мудрец,
Окруженный изящными искусствами, сопутствуемый победой!

1757

227

Печатается по списку, сохранившемуся в архиве Г.-Ф. Миллера (М., № 150 — I, № 19) с указанием в сносках вариантов по списку, сохранившемуся в архиве Синода (ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 97, № 180, лл. 65 об. — 67, обозначаемому сокращенно Син.), а также по следующим рукописным сборникам XVIII в.: Q (лл. 27—29), О (лл. 126—129 об.), И. О. Селифонтова (ИРЛИ, ф. 265, оп. 2, № 473, лл. 5—6, обозначаемому сокращенно Сел.), Каз. (стр. 40—42). Бычк. (стр. 157—160), И. С. Баркова (ИРЛИ, ОХ, оп. 2, № 4, стр. 95—98, обозначаемому сокращенно Барк.), П. П. Шибанова (Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина, ф. 344, № 282, стр. 34—37, обозначаемому сокращенно Ш), Г. В. Юдина (там же, ф. 218, № 502, лл. 53—55, обозначаемому сокращенно Ю),

1060

П. П. Пекарского (местонахождение неизвестно; варианты приводятся по Пекарскому, II, стр. 605, прим. 2 и Акад. изд., т. II, стр. 161—162 втор. паг., обозначается сокращенно П), А. М. Княжевича (местонахождение неизвестно; варианты приводятся по Акад. изд., т. II, стр. 161—162 втор. паг., обозначается сокращенно Кн.).

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано (по Каз., с ошибками и неполно) — «Библиографические записки», 1859, т. II, № 15, стр. 461—463.

Дошедшие до нас списки «Гимна бороде» отличаются друг от друга только большей или меньшей исправностью и не всюду одинаковой расстановкой строф. Говорить при таких условиях о существовании различных авторских редакций «Гимна» нет причины. Из всех известных нам списков существует только один, о котором можно сказать с твердой уверенностью, что хронологически он весьма близок к неотысканному подлиннику: это список, найденный в делах Синода; он появился никак не позднее 6 марта 1757 г. (день подачи Синодом доклада императрице). Совершенно точно воспроизвел этот список своей рукой академик Г.-Ф. Миллер, который выправил при этом очень старательно и умело многие орфографические погрешности синодального писца. Список Миллера (М), являющийся, таким образом, во всех отношениях наиболее надежным и исправным, и выбран поэтому в качестве основного текста.

Датируется предположительно последней третью 1756 г. или первыми двумя месяцами 1757 г. Основанием для такой датировки служат: 1) возвращение Синодом 16 сентября 1756 г. И. И. Шувалову русского перевода поэмы А. Попа «Опыт о человеке» с извещением, что Синод не разрешает печатать этот перевод (ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 209, № 205, Протоколы Синода за 1757 г., л. 204; см. ниже, стр. 1062) и 2) начальные слова доклада, поданного Синодом императрице 6 марта 1757 г.: «В недавном времени проявились в народе пашквильные стихи, надписанные: Гимн бороде» («Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских», 1865, кн. I, отд. V, стр. 59).

Ни при жизни Ломоносова, ни в ближайшие после его смерти десятилетия «Гимн бороде» не печатался и — по цензурным условиям того времени — не мог быть опубликован. Прямых документальных доказательств того, что автором этого стихотворения был Ломоносов, не отыскано. Сам он ни в одном из дошедших до нас документов не упоминает ни разу ни о «Гимне бороде», ни о тех последствиях, какие имело для него появление этого стихотворения. Если же Синод в упомянутом выше докладе и говорит, что во время «свидания и разговора» с синодальными членами Ломоносов, «сверх всякого чаяния, сам себя тому пашквилному сочинению автором оказал», то в основу такого утверждения Синода положено не признание Ломоносова, а лишь умозаключение синодальных членов, построенное

1061

в свою очередь только на косвенных уликах. Улики эти, однако же, настолько серьезны, что едва ли можно не согласиться со сделанным из них выводом. Члены Синода — гласит их доклад — сказали Ломоносову, «что оный пашквиль, как из слогу признавательно, не от простого, а от какого-нибудь школьного человека, а чуть и не от него ль самого [т. е. от Ломоносова] произошел». Если верить тому же докладу, Ломоносов и не признал, и не отверг предъявленного ему обвинения, а «исперва начал оный пашквиль шпински [т. е. издевательским образом] защищать», затем же «таковые ругательства и укоризны на всех духовных за бороды их произносил, каковых от доброго и сущего христианина надеяться отнюдь невозможно» (там же, стр. 60). Если бы Ломоносов не был автором «Гимна бороде», он, само собой разумеется, заявил бы о том Синоду. При этих условиях приобретают значение и такие дополнительные, сами по себе менее веские доказательства его авторства, как показания ряда рукописных сборников XVIII в., где сочинителем «Гимна» назван Ломоносов. Таким образом, сомневаться в том, что «Гимн бороде» написан Ломоносовым, вряд ли возможно.

Ясна и та историческая обстановка, которая вызвала его сатирическое выступление. С конца 40-х годов XVIII в. стало все отчетливее проявляться стремление Синода распространить сферу своего «цензурного действования» на научную, научно-популярную и художественную литературу. Особенно строго начало преследоваться с этого времени все, «трактующее о множестве миров, о коперниковской системе и склонное к натурализму», т. е. к материалистическому миропониманию (Ал. Котович. Духовная цензура в России (1799—1855 гг.). СПб., 1909, стр. 1). К 1750 г. относится следующая запись И.-Д. Шумахера: «Кое-кто из духовенства заявил, что профессоры внушают студентам опасные начала» (Пекарский, II, стр. 141). Это сильно встревожило Шумахера и Г. Н. Теплова, которые в связи с таким заявлением духовных лиц поспешили внести в «учреждение о университете и гимназии» следующий пункт: «Смотреть ему [ректору] прилежно, чтоб профессоры лекции свои порядочно имели, оные по произвольному образцу и в Канцелярии аппробованному располагали и не учили б ничего, что противно быть может православной греко-российской вере, форме правительства и добронравию» (Материалы, т. X, стр. 518, § 3; ср. т. IX наст. изд., стр. 885). В половине 50-х годов XVIII в. цензурная деятельность Синода приобрела угрожающий для естественных наук характер, что объяснялось появлением в 1755 г. нового, основанного по мысли Ломоносова, академического журнала «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие». Синод обнаружил в журнале произведения, «многие, а инде и бесчисленные миры быти утверждающие, что и священному писанию и вере христианской крайно противно есть и многим неутвержденным душам причину к натурализму и безбожию подает»

1062

(ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 97, № 180, Копии с всеподданнейших докладов Синода 1756—1758, л. 33—33 об.). В докладе, представленном императрице 21 декабря 1756 г., Синод просил издать именной указ, «дабы никто отнюдь ничего писать и печатать как о множестве миров, так и о всем другом, вере святой противном и с честными нравами не согласном, под жесточайшим за преступление наказанием не отваживался» (там же, л. 34). Что же касается «Ежемесячных сочинений» 1755 и 1756 гг., то те их номера, «в которых о той же материи припоминается или другое что, вере противное, содержится», следовало, как говорилось в том же докладе, «отобрать везде и прислать в Синод». Ту же меру, т. е. конфискацию, предлагалось применить и к изданной еще в 1740 г. и «находящейся в многих руках» книге Б. Фонтенеля «Разговоры о множестве миров» в русском переводе А. Д. Кантемира (там же; Т. В. Барсов. О духовной цензуре в России. «Христианское чтение», 1901, т. CCXII, ч. I, стр. 111—112). Просимый Синодом именной указ издан не был, но зато другое, подобное же и почти одновременное выступление духовной цензуры увенчалось успехом: 16 сентября 1756 г. Синод вернул куратору Московского университета И. И. Шувалову переведенную на русский язык профессором этого университета Н. Н. Поповским поэму английского писателя А. Попа «Опыт о человеке» с извещением, что «к печатанию оной книги Святейшему Синоду позволения дать было несходственно» (ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 209, № 205, Протоколы Синода за 1757 г., л. 204). «Издатель оныя книги, — заявлял Синод, — ни из священного писания, ни из содержимых в православной нашей церкви узаконений ничего не заимствуя, единственно все свои мнения на естественных и натуральных понятиях полагает, присовокупляя к тому и Коперникову систему, також и мнения о множестве миров, священному писанию совсем не согласные» (Т. В. Барсов, ук. соч., стр. 124; «Библиографические записки», 1858, т. I, стр. 489—491. Подробности о дальнейшем ходе этого дела см. Б. Е. Райков. Очерки по истории гелиоцентрического мировоззрения в России. 2-е издание, М. — Л., 1947, стр. 262—263, 267—269, 284—288). Это последнее распоряжение Синода задевало Ломоносова непосредственно: Поповского, своего любимого ученика, он неизменно поддерживал и выдвигал (т. IX наст. изд., документ 386 и примечания к нему); поэму Попа Поповский переводил под наблюдением Ломоносова; перевод был Ломоносовым одобрен и представлен в свое время И. И. Шувалову как образец стилистического искусства Поповского (т. X наст. изд., письмо 32). Задет был и Шувалов, хлопотавший об опубликовании перевода.

Нет сомнений, что литературная и научная деятельность Ломоносова была взята церковными властями под наблюдение еще задолго до появления «Гимна бороде». Не случайно, может быть, что первые известные нам выпады духовной цензуры против «натурализма» относятся к 1748 г.

1063

(Ал. Котович, ук. соч., стр. 1), т. е. к тому году, когда вышла в свет ломоносовская «Риторика», в составе которой впервые была обнародована знаменитая ода Ломоносова о северном сиянии (стихотворение 31; т. VII наст. изд., стр. 315—318). Содержавшиеся в этой оде стихи

Уста премудрых нам гласят:
Там разных множество светов,
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков

не могли не насторожить врагов Коперниковой системы. Еще более встревожило и возмутило их, должно быть, напечатанное в конце 1752 г. столь же знаменитое «Письмо о пользе стекла» (стихотворение 191), где уделено много места совершенно откровенной и весьма красноречивой пропаганде гелиоцентрического учения. Ломоносов полемизирует в этом письме с блаженным Августином, который не допускал возможности существования антиподов. Высшими церковными цензорами не могли не быть приняты на свой счет гневные слова поэта, бичующие «жрецов»:

Коль много таковых примеров мы имеем,
Что зависть, скрыв себя под святости покров,
И груба ревность с ней, на правду строя ков,
От самой древности воюют многократно,
Чем много знания погибло невозвратно!

Однако ни эти стихи, открыто метившие в духовенство, ни все «Письмо» в целом не навлекли, насколько известно, на их автора никаких цензурных неприятностей. Его оградило, вероятно, на сей раз громкое имя его покровителя И. И. Шувалова, которому адресовано было «Письмо». Но если происшедшая через полгода после этого трагическая гибель профессора Г.-В. Рихмана оказалась, по выражению Ломоносова, «протолкована противу приращения наук» (т. X наст. изд., письмо 30 и примечания к нему), то у нас есть полное основание думать, что разговоры петербургской знати о кощунственности производившихся Рихманом и Ломоносовым опытов с «громовой машиной» подогревались враждебными Ломоносову церковными кругами. Совершенно прав, разумеется, П. Н. Берков, когда подозревает, что в выступлениях церковных ораторов елизаветинской поры могли иметь место нападки на Ломоносова и что против него, должно быть, направлены были слова придворного проповедника Гедеона Криновского о «натуралистах, афеистах и других богомерзких к душам благочестивых людей нестерпимых именах» (Берков, стр. 204—205). Этот Гедеон, молодой еще тогда монах-царедворец, пересыпавший свои церковные поучения изящными ссылками на античных авторов и игривыми историческими анекдотами про то, например, как Клеопатра привораживала Марка Антония, уверял, что почитает «похвальную» мудрость, «как-то философское,

1064

или медическое, или механическое искусство», однако же весьма запальчиво осуждал с церковной кафедры «мудрость века сего, т. е. излишную и не подобающую в вещах божественных куриозность» (Собрание разных поучительных слов, при высочайшем дворе ее священнейшего величества императрицы и самодержицы всероссийския сказываемых придворным ея величества проповедником иеромонахом Гедеоном, т. II. СПб., 1756, стр. 9). Это было прямое возражение Ломоносову, который в оде 1750 г. (стихотворение 176) требовал от наук максимальной, ни перед чем не останавливающейся «курьозности»:

О вы, щастливыя науки!
Прилежны простирайте руки
И взор до самых дальних мест.
Пройдите землю, и пучину,
И степи, и глубокий лес,
И нутр Рифейский, и вершину,
И саму высоту небес.
Везде исследуйте всечасно,
Что есть велико и прекрасно,
Чего еще не видел свет.

В проповеди этого самого Гедеона, произнесенной 29 июля 1755 г. в присутствии императрицы, есть такая фраза: «Понеже бо многие безрассудные Адамовы детки, как почувствуют к себе фортунину (ежель можно так говорить) щедрость, как увидят себя рангами, достоинством и богатством от других несколько отменных, а наипаче как познают, что они разумом, или силою, или инными какими естественными дарами многих превосходят, то уже кажется им, будто и не от земли составлену они плоть свою имеют и нет над ними никого такого, которому бы за свои дела отвещать были должны, ниже́ может еще противостать им» (там же, стр. 244). Не надо было обладать особой проницательностью, чтобы уловить в этой коварной характеристике «безрассудных Адамовых деток» попытку изобразить Ломоносова. Уловил это, конечно, и сам Ломоносов, если только прочитал эту проповедь, когда в 1756 г. она вышла в свет.

Таковы были взаимоотношения двух боровшихся сторон к тому времени, когда по рукам столичных жителей стали ходить списки «Гимна бороде». Мы не знаем, какой именно эпизод послужил непосредственным поводом к его сочинению. Ясно лишь, что прямое столкновение вождя русского просвещения с представителями ополчившегося против науки обскурантизма было подготовлено всем ходом предшествовавших событий и ускорено происшедшей в 1756 г. активизацией духовной цензуры. Не исключена возможность, что последней каплей, переполнившей чашу терпения Ломоносова, было либо запрещение перевода Поповского, либо появление в печати цитированных выше проповедей Гедеона.

1065

Существует мнение, что «Гимн бороде» был направлен против какого-то одного церковного деятеля (Акад. изд., т. II, стр. 160—161 втор. паг.; Ломоносовский сборник, СПб., 1911, стр. 89; Берков, стр. 208, 212—213). Такие суждения порождены тем, что в один из рукописных сборников «Гимн бороде» был вписан под таким заглавием: «Стихи на архиепископа Кулябку, соч. г. Ломоносова» (Акад. изд., т. II, стр. 160 втор. паг.; упомянутый сборник принадлежал в 1867 г. А. М. Княжевичу; где находится он сейчас, не выяснено) и что, по утверждению митрополита Евгения Болховитинова, авторитетного знатока литературных и общественных отношений второй половины XVIII в., «Гимн бороде» был «пасквилем на Сильвестра [Кулябку], архиепископа петербургского» (Ломоносовский сборник. СПб., 1911, стр. 189). Оставляя пока в стороне весьма спорный, до сих пор еще не решенный, а по существу не слишком важный вопрос о том, кто именно — Кулябко или кто-то другой — был адресатом «Гимна» (см. ниже, примечание 12), следует только отметить, что, судя по довольно прозрачному намеку самого Ломоносова, такой индивидуальный адресат в самом деле, по-видимому, существовал. В стихотворении «О страх! о ужас! гром!», написанном очень скоро после «Гимна бороде», сразу после вызванных последним неприятных разговоров с членами Синода (см. ниже) Ломоносов говорит:

О полза, я одной из сих пустых бород
Недавно удобрял безплодный огород.
Уже и прочие то[го] ж себе желают.

Итак, сам Ломоносов признается, что досадил сперва только «одной из сих пустых бород», после чего за нее вступились «и прочие». При всем том, однако, содержание сатиры вышло далеко за пределы личного выпада и носит ярко выраженный общественный, публицистический характер. Этого ни в какие времена не оспаривал никто. И в этом все ее значение.

Были в XIX в. попытки рассматривать «Гимн» как осмеяние одних только раскольников, но это мнение давно уже отвергнуто и уступило место вполне обоснованному и твердому убеждению, что ломоносовская сатира направлена не столько против раскола, не столько против суеверия вообще, сколько против высшего духовенства (В. Н. Перетц. Кто был Христофор Зубницкий? Ломоносовский сборник, СПб., 1911, стр. 85—86; Берков, стр. 196—197, 205). Это доказывается и текстом «Гимна», где рассеян целый ряд таких намеков, которые никак не могут быть отнесены к расколу (например, о жрецах, о чинах, о бородах, заплетенных в косы, о завитых тупеях и т. п.), и главным образом той бурной реакцией на «Гимн», которая последовала со стороны Синода. Если бы высмеивались одни только преследуемые церковью раскольники, то Синод не имел бы основания негодовать на Ломоносова.

1066

«Гимн бороде» нельзя рассматривать как изолированный факт истории одной только русской литературы: при всей самостоятельности замысла и исполнения, чуждого какой бы то ни было подражательности, «Гимн» опирался все же некоторым образом на всеевропейскую литературную традицию. В католических странах вопрос о бритье бород представителями духовенства имел свою, очень долгую и несравненно более сложную, чем у нас, историю. На протяжении VIII—XVII столетий ношение бород церковниками то решительно запрещалось, то допускалось с теми или иными ограничениями, то поощрялось. В средние века этот вопрос не раз обсуждался поместными соборами и поднимался на догматическую высоту. В XV—XVI столетиях воззрения Ватикана на этот счет утратили устойчивость. На портретах времен позднего Возрождения мы видим в пределах каких-нибудь сорока лет то долгобородых, то чисто выбритых пап. В эту пору догматические споры о бороде уступали иной раз место политическим пререканиям на ту же тему. Так, когда в 1527 г., после ограбления Рима испанскими войсками императора Карла V хозяин опустошенного города, папа Климент VII Медичи, отпустил в знак печали длинную бороду и когда примеру папы захотели последовать рядовые священники, этому воспротивился военный союзник Климента, французский король Франциск I, по требованию которого папа обложил священнические бороды особым налогом. В это самое время, в 1531 г., итальянский гуманист Джиованни-Пиерио Валериано, человек, близкий к семейству Медичи и пользовавшийся в свое время покровительством знаменитых пап Юлия II и Льва X, выпустил в свет в Риме с благословения Климента VII прозаический памфлет в защиту бороды на латинском языке под заглавием «Pro sacerdotum barbis ad clarissimum cardinalem Hyppolytum Medicem declamatio» («Речь к пресветлейшему кардиналу Ипполиту Медичи в защиту священнослужительских бород»). Это весьма изящно написанное произведение приобрело огромную популярность и положило начало целой литературе о бороде. Наряду с заступниками и гонителями бороды выступали в печати и нейтральные ее историки, старавшиеся сохранить бесстрастие, что в обстановке горячих догматических и политических споров давалось нелегко. Таким объективным историком пытался стать, например, француз А. Готман (Ant. Hotmann или Hotomannus). В 1586 г. он выпустил в Антверпене сочинение под заглавием «Pogonologia sive dialogus de barba et coma» («Погонология, или разговор о бороде и волосах»), где в форме беседы сторонника бороды с ее противником и в свете высказываний античных и средневековых, духовных и светских писателей всесторонне, с большой серьезностью обсуждался вопрос о стрижке и бритье растительности, украшающей мужскую голову. Однако ни один из писавших на эту тему авторов не стяжал такой славы, как Валериано, чей памфлет получил особенно широкую известность в XVII в. (он переиздавался в 1604, 1613, 1626 и 1631 гг.),

1067

когда под давлением придворной моды католическому духовенству пришлось окончательно отказаться от бороды и когда ее сторонники предпринимали последние отчаянные попытки отстоять ее право на существование. Сочинение Валериано читали, конечно, и высшие русские иерархи, в кругу которых наблюдался в ту пору немалый интерес к латинской церковной и околоцерковной литературе, и раскольничьи начетчики, которые не переставали поносить католических священников за бритье бород. Читал, вероятно, это произведение и Ломоносов: когда в припеве к «Гимну бороде» он посмеивался над тем, что борода «не крещена», он пользовался цитируемым в памфлете Валериано (стр. 14 по изданию 1613 г.) аргументом западноевропейских брадоборцев. Тем чувствительнее воспринимали эту насмешку русские носители бород.

Не мешает добавить, что вопрос об обязательном бритье бород, весьма остро поставленный Петром I на исходе XVII в., продолжал занимать правительственные круги и в Ломоносовское время. Так, в начале 1748 г. Сенату и Синоду докладывалось, что «в Российской империи многие разных чинов люди, в противность состоявшихся указов, упрямством своим ходят в неуказном платье и носят бороды». Сенату пришлось разъяснять, что отпускать бороду не имеет права никто, «опричь священного и церковного причта и крестьян», и грозить нарушителям штрафами (ПСЗ, 9479; Полное собрание постановлений и распоряжений по Ведомству православного исповедания Российской империи, т. III, СПб., 1912, стр. 130—131). Что же касается ношения бород церковниками, то Синод рассматривал это не как право, а как непременную обязанность духовных лиц. В том самом 1756 г., когда появился ломоносовский «Гимн», Синод строго наказал некоего иеромонаха за то, что он, находясь в Голштинии, сбрил бороду и усы (ЦГИАЛ, ф. 796, оп. 296, № 202, Протоколы Синода, 1756 г.).

«Гимн бороде» сразу же, после того как был сочинен, получил весьма широкое распространение. Об этом можно судить по тому значительному количеству его списков, которое дошло до нас. Они отысканы и в Петербурге, и в Москве, и в Костроме, и в Ярославле, и в Казани, и в Красноярске, и даже в Якутске, где содержавший «Гимн» рукописный сборник, принадлежавший местному купцу Ф. В. Макарову, датирован последним «своеручно» 2 марта 1768 г. (ГПБ, О. XVII. 17, л. 1 об.). Синод выразился точно, сказав, что «пашквильные» ломоносовские стихи «проявились в народе» («Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских», 1865, кн. I, отд. V, стр. 59). «Гимн бороде», судя по тем же спискам, стал достоянием не одних только образованных верхов столичного общества: им заинтересовались и губернские чиновники, и сибирские купцы. Успех «Гимна», как правильно отмечалось предшествующими комментаторами, объяснялся главным образом его антиклерикальной направленностью в духе уже входившего в моду «вольтерьянского» вольнодумства, в какой-то

1068

мере поднятым вокруг «Гимна» шумом и, наконец, грубоватой игривостью выражений и образов (Берков, стр. 208).

Не приходится удивляться, что при такой популярности «Гимн бороде» стал очень скоро известен членам Синода. Вполне вероятно, впрочем, что этому помог кто-либо из недоброжелателей Ломоносова. Возможно, например, что Синоду донес на Ломоносова В. К. Тредиаковский, который незадолго до этого, в конце 1755 г., подал в Синод подобный «извет» на А. П. Сумарокова (Б. Е. Райков, ук. соч., стр. 268—269; ср. примечания к стихотворению 229).

Из не раз упоминавшегося доклада Синода императрице «о явившихся письменных пашквилях, хуливших человеческие брады, стишками сочиненных» (ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 97, № 180; ср. там же, ф. 796, оп. 209, № 205, Протоколы Синода, лл. 284—285; ф. 796, оп. 443, № 52, Журналы Синода, лл. 97 об. — 99), видно, что Синод, узнав о существовании «Гимна бороде», решил первоначально не давать делу официального хода. В докладе говорится о «бывшем с профессором Академии наук Ломоносовым свидании и разговоре». Дата «свидания» не известна, так как ни в журналах, ни в протоколах Синода оно не оставило никакого следа. Из этого можно заключить, что Ломоносов был не «потребован» в Синод, как тогда выражались, а приглашен частным образом. Предполагалось, вероятно, на первый раз ограничиться одним негласным внушением. Но внушению была придана чрезвычайно резкая форма: Ломоносову сказали, что он не только всех бородатых «персон», но и «тайну святого крещения, к зазрительным частям тела человеческого наводя, богопротивно обругал и чрез название бороду ложных мнений завесою всех святых отец учения и предания еретически похулил» («Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских», 1865, кн. I, отд. V, стр. 60). При этом было добавлено, что «таковому сочинителю, ежели в чювство не придет и не раскается, надлежит как казни божией, так и церковной клятвы ожидать». Как ни серьезна была угроза, Ломоносов не «пришел в чювство» и не раскаялся, а, дав волю своему темпераменту, принялся произносить тут же, в присутствии членов Синода, «ругательства и укоризны на всех духовных за бороды их». Предполагавшийся «разговор» перешел в перебранку. Синод не стал бы, может быть, предавать ее огласке, зная, какие сильные при дворе люди могут заступиться за дерзкого академика, однако сам Ломоносов усложнил дело. Очень скоро после «свидания» с синодальными членами, под свежим еще, по-видимому, впечатлением от их выступлений, он «таковой же другой пашквиль в народ издал, в коем, — как писал Синод, — между многими явными уже духовному чину ругательствы безразумных козлят далеко почтеннейшими, нежели попов, ставит». Это была эпиграмма «О страх! о ужас! гром!» (стихотворение 228), где есть действительно такие стихи:

1069

Козлята малыя родятся з бородами:
Коль много почтены они перед попами!

Копия этой эпиграммы подшита синодальным канцеляристом к копии «Гимна бороде» (ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 97, № 180, л. 67 об.). Этого нового оскорбления Синод не снес: 6 марта 1757 г. он подал императрице вышеупомянутый доклад, где, ссылаясь на Военный артикул Петра I, просил «таковые соблазнительные и ругательные пасквили истребить и публично сжечь, и впредь то чинить запретить, и означенного Ломоносова, для надлежащего в том увещания и исправления, в Синод отослать».

Официальное дело на том и кончилось. Просимых Синодом распоряжений не последовало. Ломоносова, который за пять дней до подачи Синодом доклада, получил крупное служебное повышение (т. X наст. изд., документ 495 и примечания к нему), не тронули. Вмешались, очевидно, те самые сановные его заступники, которых опасался Синод. Но участники столкновения на этом не успокоились. «Перепалка» между ними (так охарактеризовал ее Пушкин), правда, лишенная уже всякой официальности, продолжалась еще несколько месяцев (см. стихотворения 228, 229, 280, 281 и примечания к ним).

¹ Керженцы — раскольники, именовавшиеся так по названию притока Волги Керженца, по берегам которого было расположено много раскольничьих скитов.

² По указу Петра I подать взималась с раскольников в двойном размере (ПСЗ, 2879).

³ Намек на фанатическое почитание бороды раскольниками, которые утверждали, что безбородым закрыт доступ в рай, и ради бороды готовы были жертвовать жизнью. В 1705 г. в Ярославле какие-то два бородача заявили митрополиту Димитрию Ростовскому: «Мы готовы головы наши за бороды положить; лучше нам пусть отсекутся головы, чем бороды обреются» (Соловьев, кн. IV, стлб. 22).

⁴ Преследования правительства заставляли раскольников обрекать себя на самосожжение, принимавшее в ломоносовские годы массовый характер. Так, в июне 1750 г. в разных деревнях Архангелогородской епархии сожгли себя 27 человек; в 1753 г. случаи самосожжения наблюдались в Устюжском уезде; 19 июля 1754 г. в Каргопольском уезде, «в нарочно сделанной в лесу избе», сгорело 220 человек, в том числе женщины и дети; в 1756 г. в дер. Мальцово, близ Томска, сгорело 172 человека и при них три «лжеучителя»; 14 февраля 1761 г. в деревне Кузиной Исетской провинции сгорело около 150 человек; грозили предать себя самосожжению и раскольники Заболотской волости, находившейся всего в 160 верстах от Петербурга (Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного

1070

исповедания Российской империи, т. IV, СПб., 1912, стр. 112, 224, 261—262, 456, 479—480).

⁵ Намек на злоупотребления духовенства и гражданской администрации, для которых борьба с раскольниками являлась нередко источником обогащения (ср. Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской империи, т. IV, СПб., 1912, стр. 479—482, 527).

⁶ Намек на просторечные равнозначные выражения: «плюнь ему в глаза» и «плюнь ему в бороду» (в знак пренебрежения и презрения). Ср. в «Толковом словаре» В. И. Даля: «Иной плюнул бы в глаза, ин плюнет в бороду» (т. I, М., 1935, стр. 117).

⁷ Конче — конечно.

⁸ Намек на церковных врагов гелиоцентрического учения, которые отрицали возможность существования других обитаемых планет, кроме земли.

⁹ Намек на итальянского мыслителя Джордано Бруно, написавшего материалистический трактат «О бесконечности, вселенной и мирах» и сожженного за это в 1600 г. на костре по приговору церковного трибунала.

¹⁰ Этот стих вызвал, как уже сказано (см. вводную часть настоящих примечаний), особенное раздражение Синода, который утверждал, что «мнениями ложными» Ломоносов называет догматы православной веры.

¹¹ Кошелки, кошельки — четырехугольные, прикрытые бантом мешочки из черной тафты, куда в XVIII в. мужчины заправляли концы волос ниже затылка.

¹² Связь 9 и 10 строф с предыдущими не совсем ясна. Некоторые детали, рассеянные в четырех последних строфах «Гимна», наводят на подозрение, что тут набросана беглая характеристика какого-то определенного церковного деятеля, может быть, того самого, кому, как говорилось, адресован был «Гимн». Напрашивается предположение, что таким адресатом мог быть уже упоминавшийся (см. вводную часть настоящих примечаний) Гедеон Криновский. В отличие от многих других духовных знаменитостей того времени, он был родом не знатен и «в скудости рожден». Судя по сохранившемуся портрету, он был «невзрачен телом» (Портреты именитых мужей российской церкви. М., 1843, л. 7). Став учителем Казанской семинарии, он снискал неблагорасположение местного начальства. Это заставило его бежать в Петербург, где он довольно долго прозябал без всякого дела. Слова «чином не почтен» вполне точно определяют его тогдашнее положение. В январе 1754 г. оно резко изменилось. Двадцативосьмилетний, никому не известный монах-неудачник стал вдруг «знатен чином и нескуден». Гедеону посчастливилось очаровать императрицу удачно произнесенной в ее присутствии проповедью. Елизавета Петровна тотчас же назначила его придворным проповедником, и на молодого витию посыпались вещественные знаки царской милости. В Петербурге об этом было много толков, и

1071

сложилась даже прибаутка: «Гедеон нажил миллион». Бывший казанский семинарист обратился в записного придворного щеголя: обзавелся большим ассортиментом атласных и бархатных ряс, ходил в шелковых чулках и в башмаках с тысячными бриллиантовыми пряжками. Вполне вероятно при этих условиях, что и свою бороду он холил, — как говорится в «Гимне», — «по всем модам»: подвергал «многим расчесам», заплетал на ночь «в косы», а затем умащал, или, по выражению Ломоносова, «удобрял» всякими жирными и влажными благовониями. Может быть, завивал и даже припудривал «крупичатой мукой» свой «тупей». Придворно-церковные нравы того времени допускали такую кокетливость. Что же касается умственных качеств Гедеона, то хоть он и слыл «первым и превосходнейшим российским проповедником», однако даже весьма благожелательный его биограф оказался вынужден признать, что Криновский почерпал доказательства «более из движений сердца, нежели из сухих умствований», и что «иногда целые статьи выписывал в свои проповеди» из поучений древних духовных ораторов. Читая произведения Гедеона, нельзя не прийти к убеждению, что слова Ломоносова о «разуме незрелом» вполне приложимы к этому далеко не острому церковному писателю (ср. Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина греко-российской церкви, т. I. Изд. 2-е, СПб., 1827, стр. 85—88; Русский биографический словарь, т. «Гааг-Гербель». М., 1914, стр. 324—326).

228

Печатается по списку, сохранившемуся в делах Синода (ЦГИАЛ, ф. 797, оп. 97, № 180, л. 67 об., на лицевой стороне которого кончается список «Гимна бороде»), обозначаемому сокращенно Син., с указанием в сносках вариантов по М (л. 9), О (лл. 153 об. — 154 об.), Каз. (стр. 39—40), Бычк. (стр. 168—169), Ш (рукописный сборник П. П. Шибанова. Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина, ф. 344, № 282, стр. 41), Ю (рукописный сборник Г. В. Юдина, там же, ф. 218, № 502, лл. 58 об. — 59), П (автором указан И. С. Барков). Варианты по П, местонахождение которого неизвестно, даются по тексту первой публикации (Пекарский, II, стр. 605—606).

Синодальный список выбран в качестве основного текста как наиболее близкий хронологически к неотысканному подлиннику и как относительно более исправный, чем остальные списки.

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано — Пекарский, II, стр. 605—606.

Датируется предположительно началом 1757 г., не позднее марта 6 (день подачи Синодом доклада императрице, где идет речь о публикуемом стихотворении — «Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских», 1865, кн. I, отд. V, стр. 59).

1072

См. примечания к стихотворению 227.

Прямая связь публикуемого стихотворения с «Гимном бороде» настолько очевидна («О полза, я одной из сих пустых бород недавно удобрял безплодный огород»), что если автором первого является без сомнения Ломоносов, то ему же, разумеется, принадлежит и данная эпиграмма. Это подтверждается и упомянутым докладом Синода, где автором ее прямо назван Ломоносов.

¹ Намек на библейское сказание о трех иудейских отроках, брошенных в печь за то, что отказались поклоняться золотому истукану, воздвигнутому вавилонским царем Навуходоносором.

² Жупел — горючая сера. «Огнем и жупелом» — библейская цитата: «Будет мучен огнем и жупелом» (Апокалипсис, гл. 14, стр. 10).

³ Площица — вошь.

⁴ «Другие с площицами бороды» — раскольники.

229

Печатается по Каз. (стр. 54) с указанием в сносках вариантов по М (№ 414, тетрадь № 16, л. 2), а также по Бычк. (стр. 155) и по Q (л. 24).

Текст казанского сборника избран в качестве основного как наиболее исправный из всех дошедших до нас списков XVIII в.

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано (по М) — «Москвитянин», 1854, т. I, отд. IV, стр. 3.

Датируется предположительно второй половиной 1757 г., не ранее июля 15 (дата, выставленная на письме Христофора Зубницкого В. К. Тредиаковскому, — Акад. изд., т. II, стр. 169, втор. паг.).

См. примечания к стихотворениям 227 и 228.

Когда выяснилось, что возбужденное Синодом дело по обвинению Ломоносова в кощунстве не получит официального хода, враги поэта пустили в ход иное оружие — анонимные письма. В некоторых рукописных сборниках XVIII в. и в личных архивах Г.-Ф. Миллера и митрополита Евгения Болховитинова сохранились списки с трех таких писем, которые, как видно, ходили по рукам. Одно из них адресовано самому Ломоносову, другое — Г.-Ф. Миллеру и Н. Н. Поповскому, третье — В. К. Тредиаковскому. Возможно, что подобные же письма были посланы и другим лицам (Берков, стр. 221). Все известные нам списки писем помечены июлем 1757 г., а в некоторых списках (Каз., Q) под письмом Тредиаковскому показан и день написания — 15 июля. Под всеми тремя письмами выставлено одно и то же место отправки — Колмогоры (т. е. Холмогоры) и одна и та же подпись — Христофор Зубницкий. По единодушному мнению всех исследователей, не

1073

вызывающему ни возражений, ни сомнений, это имя — вымышленное. Не внушает никакого доверия и помета «Колмогоры». Таким образом, письма бесспорно относятся к категории анонимных. Темой всех писем является чрезвычайно резкое осуждение «Гимна бороде» и его автора с тех самых позиций, с каких осуждал их и Синод, но с добавлением отсутствующих в докладе Синода грубых личных выпадов против Ломоносова. Христофор Зубницкий обвинял его в пьянстве, корыстолюбии, причинении убытков казне, самонадеянности, хвастовстве, научной несостоятельности, малом знании иностранных языков и недостаточной вообще образованности. Хоть вся эта брань была направлена вполне очевидно против Ломоносова, однако автор писем строил их так, будто ругает не его, а не называемого им по имени сочинителя «Гимна бороде», которого якобы не отождествляет с Ломоносовым. К письмам приложена написанная опытной рукой пародия на ломоносовский «Гимн» под заглавием «Передетая борода или имн пьяной голове». Здесь повторена та же брань, что и в анонимных письмах, но в еще более грубой, чем там, а местами и в непристойно вульгарной форме. К прежним обвинениям прибавлено тут еще три новых: автор пародии ставит в укор Ломоносову физическую непривлекательность, слабость умственных способностей и низменное происхождение:

С хмелю безобразен телом
И всегда в уме незрелом
Ты, преподло быв рожден,
Хоть чинами и почтен.

С этими анонимными письмами и пародией связано и публикуемое стихотворение. Во всех рукописных сборниках XVIII в., где мы его встречаем, оно приписано Ломоносову и всюду озаглавлено «Зубницкому». Содержание этой эпиграммы (в особенности последние четыре стиха) едва ли позволяет сомневаться в том, что автором ее не мог быть никто другой, кроме Ломоносова. Столь же бесспорно, что они направлены против Тредиаковского (см. ниже, примечания 1—4, 6 и 8).

Вплоть до начала нынешнего столетия господствовало убеждение, что автором анонимных писем и пародии на «Гимн бороде» был Тредиаковский и что стихотворение «Зубницкому» является прямым ответом Ломоносова на эти произведения. Так, совершенно твердо высказались С. П. Шевырев («Москвитянин», 1854, т. I, отд. IV, стр. 1), А. Н. Афанасьев («Библиографические записки», 1859, № 15, стр. 463), П. П. Пекарский (Пекарский, II, стр. 205) и М. И. Сухомлинов (Акад. изд., т. II, стр. 168 втор. паг.). Лишь в 1911 г. В. Н. Перетц бесповоротно опроверг это ошибочное мнение: путем тщательного стилистического анализа текстов анонимных писем он доказал с непререкаемой убедительностью, что автором их был не Тредиаковский, а кто-то из синодальных деятелей, участвовавших в сочинении не раз уже упоминавшегося доклада Синода о Ломоносове, поданного императрице

1074

6 марта 1757 г. (см. примечания к стихотворению 227). Что касается пародии, то «слог этого стихотворения, — говорит В. Н. Перетц, — легкий и живой, даже слишком развязный для Тредиаковского, особенно в последних строфах (8—11), так же мало похож на стиль Тредиаковского, как и стиль „Гимна бороде“». Эти утверждения В. Н. Перетца не вызвали и не вызывают никаких возражений. Более спорны другие его высказывания: опираясь на показания рукописного сборника А. М. Княжевича (Кн.) и на запись митрополита Евгения Болховитинова (Н. И. Петров. Описание рукописных собраний, находящихся в Киеве, вып. III. М., 1901, стр. 163), а также на то, что в найденном среди бумаг Болховитинова списка анонимных писем «резко сохранились черты малорусского акцента, пробивающегося в своеобразной орфографии писца», В. Н. Перетц предполагает, что под вымышленным именем Христофора Зубницкого скрывался первоприсутствующий член Синода, петербургский архиепископ, украинец Сильвестр Кулябка. Относительно же пародии В. Н. Перетц — уже без всякой аргументации — заявляет, что Ломоносов признавал автором ее Тредиаковского, сам же В. Н. Перетц думает почему-то, что она сочинена «каким-нибудь бойким секретарем Сильвестра» (Ломоносовский сборник. СПб., 1911, стр. 85—103).

Итак, нерешенными остаются три вопроса: 1) кто сочинил анонимные письма и пародию на «Гимн бороде», 2) признавал ли Ломоносов автором их Тредиаковского и 3) чем вызвано публикуемое стихотворение или, иначе говоря, какое участие принимал Тредиаковский в событиях, связанных с появлением «Гимна бороде».

Первый вопрос наименее важен (ср. Берков, стр. 225) и при теперешнем состоянии наших сведений еще не может быть решен окончательно. П. Н. Берков внес две очень существенных поправки в суждения В. Н. Перетца по этому предмету, отметив совершенно справедливо, что ничем не обоснованная гипотеза о «бойком секретаре» Сильвестра Кулябки «нисколько не убедительна» и что как анонимные письма, так и приложенная к ним стихотворная пародия «со стороны идеологической и стилистической могут быть признаны произведениями одного и того же лица» (Берков, стр. 219 и 224). С этим нельзя не согласиться. Не следует забывать, кроме того, что Пушкин, знакомый с письменной и устной литературной традицией XVIII в., не хуже, должно быть, чем умерший в один год с ним митрополит Евгений Болховитинов, называл весьма уверенно участником «стихотворной перепалки» с Ломоносовым не Сильвестра Кулябку, а другого члена Синода, подписавшего, как и Сильвестр, пресловутый доклад о «Гимне бороде», а именно рязанского епископа Дмитрия Сеченова (Пушкин, Полное собрание сочинений, т. XI, Изд. АН СССР, 1949, стр. 253). Историко-стилистический анализ, столь успешно произведенный В. Н. Перетцом, может оказаться полезен и здесь, а сохранившиеся в довольно большом количестве

1075

печатные произведения Кулябки и Сеченова дают достаточный материал для такого анализа. Эти два иерарха, оба дворяне, один украинец, другой великоросс, учились в разных духовных школах — первый в Киевской, второй в Московской академии, церковную карьеру делали тоже по-разному и обладали весьма различными вкусами, житейскими навыками и темпераментами. Кулябка был человеком по преимуществу кабинетным: по словам его биографа, он «почитался в свое время славным из россиян богословом», имел за собой довольно большой духовно-педагогический стаж и был автором, вернее компилятором курсов богословия, философии и риторики (Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина греко-российской церкви. Изд. 2-е, т. II, СПб., 1827, стр. 207; Н. И. Петров, ук. соч., стр. 290—291, № 689 (483); Берков, стр. 225). В отличие от украинского схоласта Кулябки, бывший московский бурсак Сеченов был деятелем главным образом практическим: он любил учреждать, строить, распоряжаться, начальствовать, не задумываясь над вопросом о пределах предоставленной ему власти. В бытность миссионером в Казани, а затем архиереем в Нижнем Новгороде он стяжал громкую, но недобрую известность не в меру грубыми и жестокими приемами насаждения православия среди местного мордовского и чувашского населения. Заменяя методы убеждения циничными посулами налоговых льгот и угрозами, прибегая к услугам полиции и к помощи войск, он разорял языческие кладбища, подвергал не желающих креститься телесным наказаниям, забивал в колодки, заковывал в кандалы, а иногда «и в купель окунал связанных» (Соловьев, кн. V, стлб. 209—211, 328—329; Русский биографический словарь, т. «Дабелов — Дядьковский», СПб., 1905, стр. 394—395). Индивидуальные особенности Кулябки и Сеченова сказались очень заметно и на их словесном творчестве. Биограф Сильвестра говорит сдержанно, что поучения Кулябки «отличаются строгою нравственностью и рассудительностью» (Словарь исторический..., т. II, стр. 207). Точнее было бы сказать, что слог Кулябки был тяжел, сух и вял, синтаксис местами до крайности неуклюж и запутан (например: «Но и оное земное недро, в недавних годех, сребро ей открывшее Колывановоскресенским назвать судилось, из которого уже начатки Богу (осьмый день назад) как императорскою ракою почитая, тело Александра Невского, или принести, или освятить благочестно изволила» — Слово, произнесенное 5 сентября 1750 г. в Летнем дворце, М., 1750, стр. 8; БАН, шифр 38.4.76), а лексика перегружена сложными словами, не всегда благозвучными, а часто и неудобопонятными, такими, как: каменносердечие, безблагодатники, благовременство, честносветлость, недосказуемый, приятнолюбный, сроднолюбнейший, благочестнолюбный, многоименитый, всеблагоутробнейшая и т. п. (Слова, произнесенные в присутствии императрицы 14 июня 1742 г., 5 сентября 1744 г., 30 августа и 5 сентября 1750 г., 1 января 1751 г. и др. БАН,

1076

шифры 38.4.13, 38.4.116/25, 38.4.116/23, 38.4.76, 38.4.116/6 и др.). Указанных особенностей стиля Сильвестра Кулябки, чрезвычайно характерных для всех дошедших до нас его проповедей, нет ни в докладе Синода, ни в письмах Христофора Зубницкого, ни в пародии на «Гимн бороде», ни в проповедях Димитрия Сеченова. Стиль Сеченова дает совсем иную картину: он, как и стиль Сильвестра, очень далек от той «чистоты», которой домогался Ломоносов, но несравненно более жив, ярок и выдает местами неподдельную силу и даже буйность темперамента. Биограф Димитрия сообщает, что сочинения Сеченова славились «ясностью слога, а наипаче обличительной резкостию» (Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина греко-российской церкви, т. I, СПб., 1827, стр. 139). Это довольно верно и было бы еще вернее, если бы слово «резкость» было заменено словом «грубость». Ораторский слог Димитрия, близкий к разговорной речи, сбивался нередко на самое вульгарное просторечие. Сеченову ничего не стоило сказать, например, с церковной кафедры, что премудрый царь Соломон «не потрафил иногда рассуждением своим» (Слово 25 марта 1742 г.; БАН, шифр 38.4.13) или: «слово отрыгнем царице-матери». Димитрий был не прочь иной раз предаться публичному самообличению, и его аудитории приходилось выслушивать в этих случаях такие, например, признания своего архипастыря: «Сам шанпанские и венгерские вина вместо квасу употребляю, а в церковь никогда и волоско́го га́ленка [т. е. крохотной бутылочки] не посылаю» (Слово 8 июля 1746 г.; БАН, шифр 38.4.116/2). Или еще крепче и выразительнее: «Мы за чарку винца, за ласкательство, за честишку, за малую славицу, в суде за гостинец, в торгу за копейку, в пост святой за курочку душу нашу промениваем» (Слово 25 марта 1743 г.; БАН, шифр 38.4.116/1). Ничего похожего не найдем мы в бесцветных проповедях «рассудительного» Сильвестра Кулябки, но зато нечто очень близкое только что приведенной цитате и по смыслу и по стилю отыщем у Христофора Зубницкого: «Поверьте, — читаем в его письме Ломоносову, — что он [т. е. автор «Гимна бороде»] столько подл духом, столько высокомерен мыслями, столько хвастлив на речах, что нет такой низости, которой бы не предпринял ради своего малейшего интересу, например для чарки вина» (Ломоносовский сборник. СПб., 1911, стр. 94). Дело, однако, не в отдельных смысловых и фразеологических совпадениях, а в общем и притом местами довольно разительном стилистическом сходстве: в анонимных письмах ощущаются та же, что и в «поучениях» Сеченова, бойкость наметанного пера, та же безудержная развязность мысли, тот же запальчивый тон и та же вульгарность выражений: «беспутное сочинение», «непотребное сочинение», «сумасбродный стихотворец», «сей ругатель», «пьяница», «пьяная его голова», «негодный ярыга», «везде, как пес, лает», «ученые шарлатаны его» и т. п. — такими эпитетами сыпал

1077

Зубницкий в прозе. В стихах он изъяснялся еще злее и вульгарнее: «пьяный рыболов», «твоя хмельная рожа»,

«И на твой раздутый зрак
Правей харкнуть может всяк»,

«сребро сыскав в дерме», «в кал повалился», «в век с свиньями почивай» и т. п. Таким образом, стиль анонимных писем и пародии несомненно ближе к стилю Сеченова, чем к стилю Кулябки.

Но есть и еще два обстоятельства, которые нельзя упускать из виду. Сеченов, бесчеловечно обращавшийся с иноверцами, гораздо снисходительнее относился к раскольникам, прибежище которых, река Керженец, протекала в пределах его епархии (Соловьев, кн. V, стлб. 212, 1471 и 1472). Если весь «Гимн бороде» в целом был адресован не Сеченову, а другому духовному лицу, то несколько туманная строфа 5 этого «Гимна», где упоминается какой-то «керженцам любезный брат», метила, может быть, в Сеченова. Ведь не случайно же, в самом деле, говорит здесь Ломоносов именно о керженских раскольниках, а не об архангельских, которых знал гораздо ближе. Когда Ломоносов, уйдя из родительского дома, поступил в Московскую славяно-греко-латинскую академию, он застал там среди своих новых товарищей-студентов двадцатидвухлетнего монаха Димитрия Сеченова, определившегося туда примерно за год до него. При Ломоносове Димитрий был пострижен в мантию (14 марта 1731 г.) и вскоре (24 ноября 1731 г.) посвящен в иеромонахи, при нем же окончил курс Академии и незадолго до переезда Ломоносова в Петербург (24 ноября 1735 г.) был назначен в ту же Московскую академию учителем (Русский биографический словарь, т. «Дабелов — Дядьковский», СПб., 1905, стр. 394; С. Смирнов. История Московской славяно-греко-латинской академии, М., 1855, стр. 213). Личное знакомство Ломоносова с Сеченовым было, следовательно, очень давнее. У крестьянского сына, ставшего профессором химии и знаменитейшим поэтом своего времени, и у дворянина в архиерейском омофоре могли быть, таким образом, кроме новых еще и какие-нибудь старые, не известные нам счеты.

Всего сказанного мало, как уж говорилось, чтобы вынести окончательное решение, так как мы располагаем пока только косвенными, а не прямыми уликами, но есть все же некоторое основание предположить, что Пушкин был более прав, чем академик В. Н. Перетц, и что под псевдонимом «Христофор Зубницкий» скрывался скорее Сеченов, чем Кулябка.

Отождествлял ли Ломоносов Зубницкого с Тредиаковским? Этот вопрос разрешается проще. Все предшествующие исследователи отвечали на него положительно, опираясь на заглавие публикуемого стихотворения: во всех списках оно озаглавлено «Зубницкому», а, судя по содержанию, обращено к Тредиаковскому. Но нам знакомы только списки. Не видавши подлинника,

1078

нельзя утверждать с полной уверенностью, что так же был озаглавлен и он. Связь этого стихотворения с «Гимном бороде» устанавливается только на основании последнего четверостишия, где дважды упоминается борода и притом совершенно бесспорно поповская. Однако из этого четверостишия можно заключить только, что Ломоносов считал Тредиаковского замешанным в какой-то степени в синодское дело о «Гимне бороде», причем обвинял старого своего антагониста в том, что Тредиаковский действовал не в открытую, а прячась за духовенство («ложной святостью ты бородой скрывался» или в другом, синтаксически более простом варианте: «ложной святостью ты бороды скрывался»). Отсюда до отождествления Тредиаковского с Зубницким еще очень далеко. Да и как мог бы Ломоносов так обознаться, если даже нам спустя двести лет ясно до полной очевидности, что из-под пера Тредиаковского не могло выйти ни такой гладкой прозы, ни таких легких стихов? Неужели же современник Тредиаковского, Ломоносов, хуже нас знал его «мерзкой склад»?

Но если Ломоносов понимал, что письма и пародия написаны не Тредиаковским, а он, конечно, это понимал, так за что же он ругал Тредиаковского? Что дало повод к сочинению публикуемой эпиграммы? В чем выразилось вмешательство Тредиаковского в дело о «Гимне бороде»? Доступные нам документальные материалы не дают твердого ответа на эти наиболее важные для нас вопросы, но позволяют высказать ряд предположений.

Тредиаковский, выходец из церковной среды, был вхож и в дома представителей высшего духовенства (ср. Пекарский, II, стр. 30), и в Синод. В Синод он обращался не раз по всяким поводам, не имевшим иногда решительно никакого отношения к духовному ведомству (там же, стр. 8, 100, 173, 187, 203). Выше уже сообщалось, что в 1755 г., т. е. приблизительно за год до появления «Гимна бороде», Тредиаковский подал в Синод длинный и злой «извет» на А. П. Сумарокова, обвиняя его в неуважении к церковной догматике. В связи с этим выше была уже высказана догадка, что подобный же донос мог быть подан Тредиаковским и на Ломоносова, когда пошел по рукам «Гимн бороде», и что список последнего, сохранившийся в делах Синода, восходит, может быть, к экземпляру, представленному туда Тредиаковским (см. примечания к стихотворению 227). Это одно предположение. Другое принадлежит В. Н. Перетцу, который считал, что Тредиаковский, получив адресованное ему письмо Зубницкого и пародию на «Гимн», тем самым «приглашался к разглашению ее» и, по всем вероятиям, «особенно энергично добивался» напечатания ее в академическом журнале «Ежемесячные сочинения» (Ломоносовский сборник. СПб., 1911, стр. 99 и 103). Более правдоподобно, пожалуй, третье предположение, которое никем пока не выдвигалось. Оно не исключает, впрочем, и первых двух: Тредиаковский мог быть и доносчиком на Ломоносова, и разгласителем пасквилей, а кроме того, еще и советчиком «Христофора Зубницкого», осведомлявшим

1079

его о таких подробностях академической жизни Ломоносова, о которых Синод без подобного информатора едва ли узнал бы. Как иначе могли узнать Сеченов или Кулябка о таком, например, факте, как появление неблагоприятной для Ломоносова рецензии об его физических и химических трудах, напечатанной в 1752 г. в лейпцигском журнале «Commentarii de rebus in scientia naturali et medicina gestis» («Записки о работах, ведущихся в области естественных наук и медицины»)? Ломоносов познакомился с этой рецензией, по-видимому, только летом 1754 г. — см. т. III наст. изд., стр. 539; в письме Зубницкого на имя Ломоносова говорилось: «Он [Ломоносов] всегда за лучшие и важнейшие свои почитает являемые в мир откровения, которыми не только никакой пользу отечеству не приносит, но еще, напротив того, вред и убыток, употребляя на оные немалые казенные расходы, а напоследок вместо чаемыя похвалы и удивления от ученых людей заслуживая хулу и поругание, чему свидетелем быть могут „Лейпцигские комментарии“». Или как могла стать известна Сеченову или Кулябке ошибка, допущенная Ломоносовым в том же 1752 г. при анализе присланных из Кабинета образцов сибирских руд (т. X наст. изд., письмо 22 и примечания к нему)? Прямым намеком на этот эпизод являются уже цитированные выше слова из пародии на «Гимн бороде»: «Иль сребро сыскав в дерме». Из людей, хорошо знакомых с жизнью Академии наук, теснее всех был связан с Синодом Тредиаковский. Естественнее всего думать поэтому, что через него и поступала в Синод соответствующая информация. Правда, в синодальном штате состоял в качестве переводчика бывший академический служащий Г. А. Полетика, но он ушел из Академии еще в феврале 1748 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 113, л. 602 об.), т. е. за девять лет до столкновения Ломоносова с Синодом, и вряд ли был посвящен во все мелочи происходивших после его ухода академических событий. На. след Тредиаковского наводит, наконец, и следующий отрывок пародии:

Не напрасно он дерзает;
Пользу в тон свою считает,
Чтоб обманом век прожить,
Общество чтоб обольстить
Либо мозаиком ложным,
Или бисером подложным...

Тредиаковскому, насколько мы знаем, не давали покоя успехи Ломоносова в мозаичном деле и те материальные выгоды, которые оно уже принесло и сулило принести в будущем владельцу Усть-Рудицкой фабрики. Известна журнальная статья Тредиаковского, порицавшая мозаичное искусство и появившаяся в то самое время, когда Ломоносов хлопотал о большом государственном заказе на мозаичные картины (см. примечание к стихотворению 240). Мы вправе думать поэтому, что тот же Тредиаковский мог посоветовать синодальному пасквилянту нанести Ломоносову удар и с этой стороны.

1080

Если все эти предположения основательны хоть в какой-то своей части, то станет понятно, почему Ломоносов так легко разглядел за архиерейской бородой своего давнего академического недруга и почему так круто расправился с Тредиаковским в публикуемой эпиграмме.

Еще характерная деталь. Одно из писем Зубницкого было адресовано, как уже говорилось, Миллеру и Поповскому. Оно содержало просьбу напечатать пародию на «Гимн бороде» в «Ежемесячных сочинениях». П. Н. Берковым разъяснено, что фамилия Поповского попала сюда по недоразумению: к редактированию названного журнала имел отношение не профессор Московского университета Н. Н. Поповский, а академик Н. И. Попов. Перед нами, таким образом, очевидная описка (Берков, стр. 219—220). Если Тредиаковский играл в этом деле ту роль, о которой говорено выше, то такая описка легко объяснима: хорошо осведомленный Тредиаковский посоветовал синодальному анониму направить письмо Миллеру и Попову, а тот по неведению и оплошности заменил незнакомую ему, вероятно, фамилию Попов отлично знакомой по текущим цензурным делам фамилией Поповский.

Той же теме, т. е. участию Тредиаковского в конфликте, который был вызван «Гимном бороде», посвящено еще одно стихотворение (стихотворение 280), известное нам также только по спискам в рукописных сборниках. Оно начинается стихами

Что за дым
По глухим
Деревням курится?

Здесь, как и в стихотворении «Гимн бороде за суд», можно уловить намеки на то, что первый ломоносовский «Гимн бороде» привел в ярость широкие массы «бородачей», в том числе и раскольников. Тредиаковский же, фигурирующий тут под укрепившейся за ним кличкой «Тресотин», обвиняется в прямом подстрекательстве:

Он продерзостью своей
Ободрил бородачей.

Оным в лесть,
Добрым в честь
Понося терзает
И святош
Глупу ложь
Правдой объявляет.

Далее указывается и затаенная цель подстрекателя, которого автор стихотворения сравнивает с Геростратом:

Храм зажечь парнасский рад;
Ад готов тебе помочь
День затмить так, как ночь.

(Каз., № 21, стр. 56).

1081

Из приведенных цитат можно заключить, что роль Тредиаковского была, как мы и предполагали, весьма активна.

¹ Ханжество Тредиаковского общеизвестно. Подавая в 1755 г. «извет» на Сумарокова, он выступал в качестве ревностного блюстителя христианских догматов. В 1755—1757 гг. он докучал Синоду просьбами о разрешении напечатать поэму, где в стихотворной форме пытался доказать бытие божие. Столь же хорошо известно, что в дни молодости Тредиаковский был заподозрен духовными лицами в атеизме (Пекарский, II, стр. 20, 173, 187, 203).

² В октябре 1755 г. Ломоносову было подкинуто подметное письмо, полное брани по адресу К. Г. Разумовского, Г. Н. Теплова, Миллера, Сумарокова и большинства академиков. Автором письма оказался Тредиаковский (Пекарский, II, стр. 188—193).

³ К половине 50-х годов Тредиаковский, изменив своим прежним прогрессивным устремлениям, стал засорять русский литературный язык «глубочайшею славенщизною» (А. П. Сумароков, Сочинения, ч. X, 1782, стр. 14).

⁴ Слово «дурак» употреблено здесь одновременно в двух значениях — «глупец» и «шут» — и заключает в себе напоминание о том, как в 1740 г., во время шутовской свадьбы, справлявшейся в ледяном доме, Тредиаковский был выведен затем в маскарадном костюме и маске под караулом в «потешную залу» и читал там непристойное стихотворное приветствие новобрачным шуту и шутихе, начинавшееся словами: «Здравствуйте, женившись, дурак и дура!»

⁵ Изгага — изжога.

⁶ Здесь высмеиваются стихи Тредиаковского:

Поют птички
Со синички,
Хвостом машут и лисички.

(Песенка, которую я сочинил еще будучи в Московских школах на мой выезд в чужие краи).

Или тебе некошна́ [т. е. нелегка] вся была дорога.

(Стихи эпиталамические на брак его сиятельства князя Александра Борисовича Куракина и княгини Александры Ивановны).

Нужды, будь вин жаль, нет мне в красовулях [т. е. в чашах, братинах],
Буде ж знаться ты с низкими перестал,
Как к высоким все уже лицам пристал,
Ин к тебе притти позволь на ходулях.

(На человека, который, вошед в честь, так начал бы гордиться, что прежних своих равных другов пренебрегал бы).

⁷ См. вводную часть настоящих примечаний, стр. 1073.

1082

⁸ Пробин (от латинского probus — честный) — так называет себя Ломоносов и здесь, и в позднейшем стихотворении «Злобное примирение» (стихотворение 240).

230—231

Печатаются по тексту единственного прижизненного издания.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатаны — в составе диссертации Ломоносова «Слово о рождении металлов от трясения земли», вышедшей в свет отдельным изданием в 1757 г., стр. 19 и 22.

Датируются предположительно промежутком времени с 21 мая 1757 г., когда Ломоносов заявил в Академическом собрании, что может написать диссертацию на указанную выше тему, по 19 августа того же года, когда он в том же Собрании приступил к оглашению текста этой диссертации (т. V наст. изд., стр. 673).

230

¹ Двустишие является довольно точным переводом из поэмы Виргилия «Энеида», кн. I, ст. 407—409. Оно введено Ломоносовым в абзац, где говорится про «тела животные окаменелые, которые многих в изумление приводят так, что не могут себя уверить, чтобы они когда-нибудь подлинно животные были, но роскошествующия натуры игранием под оных вид подделаны» (т. V наст. изд., стр. 322). Подсмеиваясь над подобными естествоиспытателями, которые природу «толь шутливою себе воображают», Ломоносов влагает им в уста цитату из «Энеиды».

231

¹ Двустишие является неполным переводом трех стихов из поэмы «Этна», которую Ломоносов, как и другие его современники, приписывал римскому поэту времен Августа.

232

Печатается по тексту отдельного издания 1757 г.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано отдельным изданием в 1757 г.

Датируется предположительно промежутком времени с 9 декабря 1757 г. (день рождения великой княжны Анны) по 17 декабря того же года (день оглашения Ломоносовым оды в Историческом собрании). В журнале Академической канцелярии значится, что 12—16 декабря 1757 г. Ломоносов

1083

не бывал в Академии по болезни (ААН, ф. 3, оп. 1, № 527, лл. 398—401); в эти-то пять дней и была, вероятно, написана ода.

Прошло три года со времени появления предшествующей оды Ломоносова (стихотворение 213). Вернуться к литературному жанру, покинутому на такой долгий срок, побудило Ломоносова, разумеется, отнюдь не рождение в царской семье той девочки, чье имя вставлено в заглавие оды: это мелкое придворное событие, лишенное какого бы то ни было политического значения, явилось только поводом или, точнее, средством для того, чтобы высказаться во всеуслышание о политическом событии огромного значения, волновавшем всю страну. А наиболее удобной и привычной формой для таких высказываний была «похвальная» ода. Истинной темой оды был протест против войны, в которую «вплелась» императорская Россия. Миновало всего полгода с тех пор, как наша стотысячная армия перешла прусскую границу, но становилось уже ясно, что война будет тяжелая и затяжная, грозящая «пролитием толь многой крови человеческой» и неисчислимыми экономическими бедствиями. Они давали себя знать: несмотря на успех первых боевых действий, русским войскам в силу недостатка продовольствия пришлось отступить.

Если в других случаях мы можем иной раз предположить, что то или иное политическое высказывание Ломоносова было внушено кем-либо из близких ему вельмож, то здесь такое предположение исключается безусловно. От войны жестоко страдала вся эксплуатируемая часть населения. Осуждала войну и значительная часть мелкопоместного и среднего дворянства (Болотов, стлб. 411—413). Но императрица и окружавшая ее правящая знать, а в составе последней и ближайшие покровители Ломоносова И. И. Шувалов и М. И. Воронцов хотели войны и требовали от голодающей армии наступательных операций. Ломоносов не мог этого не знать. В то самое время, когда печаталась ода, печатался в Академической типографии и указ о новом рекрутском наборе. Указ считался секретным (ААН, ф. 3, оп. 1, № 527, лл. 405 об. — 406, № 962, лл. 137—140), но для Ломоносова, члена Академической канцелярии, не был тайной.

При всех этих условиях далеко не двусмысленный призыв Ломоносова «Умолкни ныне, брань кровава» мог найти и нашел, как увидим, горячий отклик в сердцах рядовых читателей, но никак не мог встретить сочувствие в высших правительственных кругах.

Ломоносов отдавал себе в этом отчет, о чем свидетельствует не совсем обычная история печатания оды.

В Академической канцелярии обстановка сложилась на время такая, что Ломоносов, будучи теперь сам полноправным членом этой коллегии, едва ли мог ожидать со стороны других ее членов возражения против печатания оды. Тем не менее 17 декабря 1757 г. он представил оду не в Канцелярию, а в Историческое собрание, чего никогда не делал ни

1084

раньше, ни позже. Ему хотелось, очевидно, чтобы опубликование такой ответственной оды от имени Академии было санкционировано не только академической администрацией, но и академиками. В Историческом собрании присутствовали в этот день, кроме Ломоносова, только Г.-Ф. Миллер, И.-Э. Фишер и Н. И. Попов. Ломоносов прочитал оду и спросил: «Угодно ли будет, чтобы оная ода поднесена была ее величеству именем всей Академии?» «Бывшие в собрании члены согласились», — сообщает Миллер и добавляет уже от себя: «и не уповательно, чтоб кто в том спорил, понеже и преж сего такие оды общим именем поднесены бывали» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 227, л. 222; Протоколы Конференции, т. II, стр. 397). До дня рождения императрицы оставалось шесть суток, и потому все дальнейшее было произведено с большой поспешностью: Канцелярия в тот же день вынесла определение о печатании оды в количестве 300 экз. и тотчас отправила рукопись в Типографию, разослав соответствующие ордеры фактору Типографии, инспектору, ведавшему бумагой, переплетному мастеру и комиссару Книжной лавки (ААН, ф. 3, оп. 1, № 468, л. 401, № 227, лл. 224—228; № 605, л. 138, исх. №№ 2224—2227; ср. № 1509, л. 23 об. и оп. 2, № 192, л. 3 об.; репорт переплетного мастера от 31 декабря 1757 г. об исполнении полученного распоряжения — там же, № 502, л. 500).

Как только ода вышла из Типографии, ее разобрали, по-видимому, нарасхват. Об этом можно судить по тому, что менее, чем через неделю после первого своего определения, 23 декабря 1757 г., Канцелярия распорядилась отпечатать еще 300 экз. оды «для продажи» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 527, л. 409 об.; № 227, л. 230; № 606, л. 3, исх. №№ 38—40; № 1540, л. 2 об.), что и было исполнено уже в январе следующего года (там же, № 502, л. 522; № 503, л. 99; № 1528, л. 14 об.; оп. 2, № 240, л. 47 об.).

Не приходится сомневаться, что читателей привлекли не официальные славословия, обращенные к императрице и ее внучке, а политическое содержание оды.

¹ Имеется в виду умершая в 1728 г. сестра императрицы, Анна Петровна, в честь которой новорожденная ее внучка была названа тоже Анной.

² См. вводную часть примечаний к публикуемой оде. Основой конфликтов, вызвавших Семилетнюю войну, было стремление некоторых западноевропейских держав, в особенности же королевской Пруссии, к захвату чужих земель.

³ В первые шестнадцать лет царствования императрицы Елизаветы русское правительство не раз заключало оборонительные союзы с западноевропейскими державами, например в 1742 г. с Англией, в 1746 г. с Австрией, а в декабре 1756 г. оно присоединилось к версальскому договору между Францией и Австрией (Соловьев, кн. V, стлб. 191, 416 и 946).

1085

Под «страхом сил» Ломоносов разумеет «бескровный» поход русских войск к берегам Рейна в 1748 г., ускоривший заключение Ахенского мира.

⁴ Вероятно, намек на Англию, которая, несмотря на союз с Россией, заключила без ее ведома союз с Пруссией (Соловьев, кн. V, стлб. 900).

⁵ Имеется в виду Саксония, оккупированная прусскими войсками В 1756—1757 гг. в ряде номеров «Санктпетербургских ведомостей» печатались известия о насилиях, чинимых оккупантами (1756 г., №№ 79—89, 93, 99—103 и др.; 1757 г., №№ 3—10 и др.).

⁶ Смысл этой формулы («против брани брань») заключается в том, что вмешательство России в войну может быть оправдано только как средство положить конец войне.

⁷ Обращение к австрийской императрице Марии-Терезии.

⁸ См. примечание 1 к стихотворению 29.

⁹ Чтобы придать более грозную интонацию своему увещевательному обращению к тогдашним «правителям» и «судьям», Ломоносов прибегает в строфах 12 и 13 к библейской фразеологии, заимствуя ее главным образом из псалмов.

¹⁰ Ломоносов напоминает о том уроне, какой терпит от войны народное хозяйство, и о тех выгодах, какие могут принести стране внешняя торговля («моря»), лесоводство («леса»), горная промышленность («земное недро», «блеск руд») и сельское хозяйство («плоды», «пасства»). Точка зрения Ломоносова не соответствовала и в этом случае взглядам императорского правительства, которое искало выхода из тяжелого хозяйственного положения страны только в финансовых, в частности валютных, реформах и притом лишь в таких, которые не могли бы повести «к крайнему разорению дворянских фамилий» (Соловьев, кн. V, стлб. 1023—1025). Ср. набросанный Ломоносовым перечень тем статей по экономическим вопросам в т. VI наст. изд., стр. 379. В своем письме «О сохранении и размножении российского народа», датированном 1 ноября 1761 г., Ломоносов ссылается, очевидно, именно на этот перечень, называя его «старыми записками», найденными при разборке своего архива (там же, стр. 383). Эти «старые записки» близки по содержанию начальным четырем стихам строфы 15 публикуемой оды, а слова «размноженный народ» в строфе 16 позволяют предполагать, что они, может быть, близки им и по времени составления.

¹¹ Ломоносов, как видно, был превосходно осведомлен об обстановке на прусском фронте. В протоколе Конференции при императорском дворе от 25 сентября 1757 г. говорилось, что «армия наша по претерпении сперва в походе таких великих беспрестанно жаров, каким в здешнем климате примеров не бывало, вдруг подвержена была в весьма низкой земле претерпевать с четыре недели и паки непрестанно продолжавшиеся дожди». 30 того же сентября главнокомандующий русской армией жаловался на «рановременные по здешнему климату ненасти и морозы». Ломоносов передал

1086

все это в четырех словах: «среди жаров, морозов, вод». Но неточны его слова о «крепких мышцах, бедрах» русских солдат: тот же главнокомандующий в том же документе говорил об «изнуренной совсем кавалерии и изнемогшей пехоте» (Соловьев, кн. V, стлб. 995—996). Говорить об этом в печати Ломоносов не мог.

233

Печатается по тексту первой публикации.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1757, стр. 183.

Датируется предположительно промежутком времени с 1751 г. (год выхода в свет Соч. 1751, куда публикуемая надпись не вошла) по 1757 г. (год сдачи в набор Соч. 1757).

«Литого из меди изображения», т. е. бронзовой статуи императрицы Елизаветы Петровны «в амазонском уборе», т. е. в боевом наряде древней амазонки, нет ни в одном из наших музейных хранилищ. Никаких упоминаний об этой статуе не отыскано ни в литературе, ни в архивных документах. А между тем публикуемые надписи Ломоносова не оставляют никаких сомнений в том, что такое скульптурное произведение существовало. В. К. Макаров предполагает, что это была небольшая бронзовая статуэтка, автором которой мог быть живший в России с 1743 г. по конец 70-х годов XVIII в. итальянский скульптор А. Мартинелли. Им были отлиты из бронзы конные статуэтки Петра I и Екатерины II.

¹ Т. е. Троя, построенная, по античному сказанию, Аполлоном и Посейдоном.

² Намек на участие амазонок в защите Трои (Гомер. Илиада, 3, 189).

³ Т. е. Петра I и Екатерины I.

⁴ Характерная для Ломоносова техническая деталь: отлитые из бронзы изделия приобретают свойственную им темную окраску не сразу, а до того напоминают по цвету золото. Отсюда можно сделать вывод, что Ломоносов сочинил публикуемые надписи вскоре после отливки статуэтки.

234

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 5, л. 16 об.).

Впервые напечатано — Будилович, II, стр. 296.

Датируется предположительно промежутком времени с 1744 по 1757 г. Подлинник написан на листке, содержащем ряд черновых записей грамматического характера и вшитом в рукописный фолиант, где сосредоточены

1087

датируемые вышеуказанными годами подготовительные материалы к «Российской грамматике» (т. VII наст. изд., стр. 900—901).

Содержание и форма публикуемого фрагмента дают основание считать его началом героической поэмы о Куликовской битве и о Дмитрии Донском. Никаких других материалов, связанных с этим эпическим замыслом Ломоносова, не отыскано.

1758

235

Печатается по последнему прижизненному изданию, выпущенному Академией наук в мае 1758 г., сверенному с первым изданием.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано (без имени переводчика) — отдельным изданием, выпущенным в апреле 1758 г. Московским университетом под тем же заглавием, что и в последнем прижизненном издании.

Датируется предположительно промежутком времени с 10 марта 1758 г. (день опубликования указа о «вольностях и преимуществах» профессоров Кенигсбергского университета) по 25 апреля того же года (годовщина коронации императрицы Елизаветы Петровны).

Автор переведенной Ломоносовым оды, И.-Г. Бок был профессором стихотворства, а затем ректором Кенигсбергского университета и членом Берлинской Академии наук. Он был известен своими приветственными одами, которые у него на родине пользовались успехом. 11 января 1758 г. Кенигсберг был занят русскими войсками (ААН, ф. 3, оп. 1, № 964, л. 24), а 10 марта 1758 г. последовал указ об оставлении Кенигсбергского университета «при своих доходах», а его профессоров и студентов — «при своих вольностях и преимуществах». Это последнее обстоятельство и было, вероятно, одной из главных причин, побудивших Бока поднести русской императрице хвалебную оду. Нельзя не отметить, что за пять лет до этого он приветствовал подобной же одой прусского короля Фридриха II, воевавшего теперь с Россией (Акад. изд., т. II, стр. 210—211 втор. паг.).

Немецкий оригинал данной оды не был опубликован ни в России, ни в Пруссии, и текст его не отыскан. Судя по тому, что русский перевод оды был напечатан не только Академией наук, но и Московским университетом, можно полагать, что в этом деле принимал участие куратор этого университета И. И. Шувалов и что Ломоносов перевел оду по его предложению. Академическое издание было набрано и отпечатано только в мае 1758 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 503, л. 299), т. е. уже после годовщины коронации. Московское же издание вышло, очевидно, ранее — еще в апреле, так как 30 апреля был подписан уже рескрипт Конференции, учрежденной при императорском дворе, о награждении Бока за оду (ААН, ф. 3, оп. 1, № 232,

1088

лл. 37—38): из этого можно заключить, что в день годовщины коронации императрице был поднесен оттиск издания, выпущенного Московским университетом.

В благодарность за оду Бок получил, по распоряжению императрицы Елизаветы Петровны, пятьсот рублей и звание почетного члена Петербургской Академии наук. В следующем году он был, сверх того, освобожден, по его просьбе, от участия в уплате контрибуции (Протоколы Конференции, т. II; стр. 406; ААН, ф. 1, оп. 2—1758, № 5, л. 1; ф. 3, оп. 1, № 247, лл. 105—118). Значило ли это, что императрице понравилась его ода, или это был с ее стороны только политический жест, мы не знаем, как не знаем и того, почему Ломоносов не выставил на переводе своего имени.

Бок едва ли умел читать по-русски, но о русском переводе своей оды он отозвался тем не менее восторженно: «Я был в высшей степени удивлен, — писал он Г.-Ф. Миллеру, — какой высоты достиг уже этот [т. е. русский] язык, и мне очень хотелось бы узнать имя чрезвычайно искусного переводчика» (ААН, ф. 21, оп. 3, № 46, л. 2 об.; разр. V, оп. 1-Б, № 30). Миллер ответил, что оду перевел «господин советник Ломоносов» (там же, ф. 21, оп. 3, № 304/21, л. 2 об.). Мы не имеем, таким образом, никаких оснований сомневаться в том, что автором этого анонимного перевода был действительно Ломоносов.

236

Печатается по подлинной надписи на серебряной тумбе, которая находилась перед ракой Димитрия Ростовского и служила основанием для серебряного киота с иконой Димитрия (Ростовский краеведческий музей в г. Ростове, Ярославской области); варианты в сносках указываются по писарской копии, находящейся в деле о сооружении раки (ЦГАДА, ф. Госархив, р. XVIII, № 175, л. 87) и обозначаемой сокращенно ЦГАДА.

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано (по вышеупомянутой писарской копии) — Н. И. Новиков. Опыт исторического словаря о российских писателях. 1772, стр. 60—61. По подлинной надписи публикуется впервые.

Датируется предположительно промежутком времени с 13 декабря 1757 г., когда советник Монетной канцелярии И. А. Шлаттер предложил профессору Я. Я. Штелину составить проект украшений к серебряной раке Димитрия Ростовского (ГПБ., ф. Штелина, № 752), по апрель 1758 г., когда было завершено гравирование надписи на серебряной доске (ААН, ф. 3, оп. 1, № 503, л. 186). Сообщение П. П. Пекарского о том, будто проект раки сочинен Я. Я. Штелином в 1754 г. (Пекарский, I, стр. 565), ошибочно: как уже сказано выше, поручение составить этот проект было дано Штелину только в декабре 1757 г., а в 1754 г. не было еще и речи о канонизации Димитрия Ростовского.

1089

В деле Кабинета, посвященном сооружению раки, сохранился текст надписи, написанный неизвестной писарской рукой, никем не подписанный и не вполне совпадающий с тем, какой вырезан на вышеупомянутой серебряной тумбе (ЦГАДА, ф. Госархив, р. XVIII, № 175, л. 87). Но ни в этом деле, ни в делах Синода, ни в делах Академии наук не обнаружено никаких документов, которые прямо или косвенно свидетельствовали бы о том, что надпись сочинена Ломоносовым; во всех этих делах нет вообще никакой переписки о сочинении надписи. Н. И. Новиков, публикуя надпись, не указал имени ее автора. Первым, кто приписал ее Ломоносову, был Дамаскин Руднев, включивший ее в выпущенное им посмертное собрание сочинений Ломоносова (Соч. 1778, стр. 301—302). Чем именно руководился при этом Руднев, нам неизвестно, но, зная, с какой подлинно научной осмотрительностью он готовил свое издание, можно не сомневаться, что у него были достаточно веские основания для признания автором публикуемой надписи Ломоносова: из числа свидетелей и участников сооружения раки некоторые были в то время еще живы (например, Я. Я. Штелин и А. В. Олсуфьев). В пользу авторства Ломоносова говорит косвенным образом и то обстоятельство, что в декабре 1757 г., когда задумано было соорудить раку, руководящую роль в этом деле играл П. И. Шувалов («Странник», 1872, кн. III, стр. 198—199), который в эту пору особенно деятельно покровительствовал Ломоносову (ср. т. IX наст. изд., примечания к документам 82 и 84). Самым же сильным доводом в пользу авторства Ломоносова являются содержащиеся в публикуемой надписи выпады против «суемудрого раскола» и против узости космологических воззрений духовенства, весьма похожие на подобные же выпады в близком по времени написания «Гимне бороде».

Сооруженная в 1758 г. рака Димитрия Ростовского была только около пяти лет спустя перевезена в Ростов, где и установлена 24 мая 1763 г. в присутствии Екатерины II в Яковлевском соборе.

¹ Толки о «чудесах» были возбуждены стараниями близких ко двору представителей высшего духовенства, московского архиепископа Платона и духовника императрицы Елизаветы Петровны Ф. Дубянского, встретивших в этом отношении некоторый отпор со стороны ростовского митрополита Арсения Мацеевича (Описание документов и дел, хранящихся в архиве Святейшего Правительствующего Синода, т. XXXII, Пгр., 1915, стлб. 583—587; «Странник», 1872, кн. III, стр. 193—194; ср. Соловьев, кн. V, стлб. 1126).

² Став ростовским митрополитом и убедившись, что «иереи не учат, а люди невежествуют», Димитрий учредил в Ростове начальную общеобразовательную школу, куда принимались лица всех сословий (Соловьев, кн. III, стлб. 1366; И. А. Шляпкин. Св. Димитрий Ростовский и его время (1651—1709). СПб., 1891, стр. 347—353).

1090

³ Современники называли Димитрия, отдававшего много времени литературной работе, «люботрудником в книгословоправлении» (И. А. Шляпкин. Св. Димитрий Ростовский и его время (1651—1709). СПб., 1891, стр. 255).

⁴ С расколом, который под Ростовом был особенно силен, Димитрий вел упорную борьбу (И. А. Шляпкин. Св. Димитрий Ростовский и его время (1651—1709). СПб., 1891, стр. 412—415). Ему принадлежит полемическое сочинение «Розыск о раскольничьей брынской вере», вышедшее в свет в 1745 г.

⁵ Димитрий родился не в 1650, а в декабре 1651 г., и не в самом Киеве, а в 40 верстах от Киева, в местечке Макарове (И. А. Шляпкин. Св. Димитрий Ростовский и его время (1651—1709). СПб., 1891, стр. 1). В Соч. 1778 Д. Руднев выправил как эту, так и некоторые другие указанные ниже погрешности, вкравшиеся в надпись.

⁶ Принятие Димитрием монашества произошло 9 июля 1668 г., когда ему еще не исполнилось и 17 лет (И. А. Шляпкин. Св. Димитрий Ростовский и его время (1651—1709). СПб., 1891, стр. 6).

⁷ Эта дата неверна: «святительский престол», т. е. сан митрополита, Димитрий получил 23 марта 1701 г. (И. А. Шляпкин. Св. Димитрий Ростовский и его время (1651—1709). СПб., 1891, стр. 278).

⁸ Имеется в виду многотомное агиографическое сочинение Димитрия Ростовского «Четьи-Минеи».

⁹ В «Письме о пользе стекла» (стихотворение 191) Ломоносов пишет о блаженном Августине:

О коль великим он восторгом бы пленился,
Когдаб разумну тварь толь тесно не включал,
Под намиб жителей как здесь не отрицал,
Без Математики вселенной бы не мерил!

¹⁰ Первые два стиха, направленные прямым образом против раскольников, которые представляли себе божество в человеческом виде, метят косвенно и в церковников, сторонников Аристотелевой геоцентрической системы, построенной на отрицании бесконечности космического пространства (ср. Берков, стр. 202 и 239; Б. Е. Райков. Очерки по истории гелиоцентрического мировоззрения в России. М. — Л., 1937, стр. 102).

1759

237

Печатается по тексту первой публикации.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1759, стр. 180—181.

1091

Датируется предположительно двадцатыми числами июня 1759 г., но не позднее июня 29, т. е. «Петрова дня», так как в Соч. 1759 Ломоносов предпосылает этому стихотворению такие слова: «Сюда принадлежат и следующие стихи, сочиненные в Петергофе на Петров день 1759 года».

«Петров день» был днем именин Петра I и великих князей Петра Федоровича и Павла Петровича. В 1759 г. празднование этого дня происходило в Петергофе. В описаниях состоявшегося там придворного празднества (СПб. Вед., 1759, № 53, стр. 409—410; Камер-фурьерские журналы, стр. 106) Ломоносов не упомянут в числе приглашенных. Таким образом, если эти стихи и сочинены, как гласит их заглавие, в Петергофе, то, по-видимому, не в часы празднества и даже, может быть, не в день празднества, а несколько ранее.

Впервые напечатанные в московском издании «Риторики» Ломоносова (Соч. 1759), эти стихи были исключены по цензурным соображениям из следующего издания «Риторики», вышедшего в 1765 г., т. е. уже в царствование Екатерины II: упоминание о свергнутом и убитом Петре III и о торжественном праздновании его именин устраняло возможность появления их тогда в печати (т. VII наст. изд., стр. 315—318, 808—809).

¹ Т. е. лет царствования Петра I.

² Публикуемые стихи сочинены Ломоносовым почти одновременно с выходом в свет его «Рассуждения о большей точности морского пути», где он затрагивает вопрос о приливах и отливах и об их связи с солнечным притяжением (т. IV наст. изд., стр. 155—162; ср. также стр. 754, прим. 72).

³ Имеется в виду, вероятно, первый построенный при Петре I петербургский храм — деревянный Троицкий собор неподалеку от Петропавловской крепости.

⁴ Т. е. на двух упомянутых выше великих князей, из которых один приходился Петру I внуком, а другой — правнуком.

238

Печатается по последнему прижизненному изданию (второе Отд. изд. 1759) с указанием в сносках вариантов по первому изданию (первое Отд. изд. 1759).

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — отдельным изданием в сентябре 1759 г.

Датируется предположительно промежутком времени с 20 августа 1759 г. (день прибытия в Петербург курьера с реляцией о победе под Куннерсдорфом; см. «Прибавление к СПб. Вед.», 1759, № 68, 24 августа) по 2 сентября того же года (день получения Академической канцелярией ордера К. Г. Разумовского о печатании оды).

1092

2 сентября 1759 г. в Академическую канцелярию поступил ордер президента Академии наук о печатании публикуемой оды «на академическом коште» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 470, л. 280). Канцелярия в тот же день определила напечатать оду в количестве 570 экз. (там же, л. 281). Типографские работы были завершены не позднее 11 того же сентября, и Ломоносову было выдано 95 экземпляров оды (там же, № 247, л. 18). Не прошло и недели после этого, как 17 того же сентября Ломоносов «словесно объявил» в Канцелярии, что И. И. Шувалов желает выпустить на счет Московского университета еще одно издание оды в количестве 500 экз. (там же, № 529, лл. 258 об. — 259), что и было исполнено в недельный срок: к 21 сентября ода была напечатана (там же, № 1512, л. 14 об.), а 24 сентября весь тираж второго издания был передан Ломоносову (там же, № 247, л. 24).

При печатании второго издания Ломоносов внес в текст оды некоторые поправки, которые составителями посмертных ее изданий не учитывались.

Ода 1759 г. интересна тем, что излюбленный литературный прием Ломоносова выступает в ней особенно обнаженно. Все обязательные по условиям времени официальные приличия соблюдены; высокий стиль «похвальной» поздравительной оды ничем не нарушен, и на долю адресата оды, императрицы, отпущено требуемое тогдашним придворно-поэтическим обычаем количество хвалебных эпитетов; вся же центральная часть оды посвящена крупнейшей «злобе дня»: победе, действительно блестящей, над прусской армией, которая претендовала на непобедимость. Ломоносов с полной искренностью прославляет «геройство росское» и столь же искренно осуждает «пыщный дух» Фридриха II, т. е. его самонадеянную заносчивость. Но и в хвалебные эпитеты, и в «венцы побед преславных», и в укоры врагу настойчиво и местами, особенно в начале и в конце оды, довольно откровенно вплетается тот публицистический мотив, в котором заключается подлинное идейное содержание оды: Ломоносов опять и опять, с еще большим «жаром сердечным», чем в 1757 г., требует скорейшего заключения мира. Зрелищу «страшной» войны, разинувшей «смертну хлябь», где «главы́ валя́тся, как листы», «гибельному стону», «окровавленным рекам» и «собору» мертвецов, жертв войны, противопоставлены «тихие дни» и «кроткая весна», «безмрачные» небеса, «покоя сень», «тишина» как залог развития национальной культуры, материальной и духовной («искусства, нивы, торг, науки»). Мира требовала в самом деле вся истощенная войной страна, лучшие сыны которой были выброшены за ее рубеж в угоду чуждым ей интересам Габсбургской династии. Об истощении страны Ломоносов говорит открыто:

Ещель мы мало утомились
Житейских тягостью бремен?
Воззри на плачь осиротевших,
Воззри на слезы престаревших
Воззри на кровь рабов Твоих.

1093

О том, насколько созвучны были слова Ломоносова общественным настроениям того времени, свидетельствует успех оды: тираж ее, как мы видели, превысил тысячу экземпляров — цифра при тогдашних условиях огромная. Нельзя не отметить вместе с тем, что, отдавая себе отчет в опасной смелости своего политического выступления, Ломоносов счел нужным заранее заручиться поддержкой Разумовского и Шувалова (ср. примечания к стихотворению 232).

¹ Относительно этимологии имени Елизавета Ломоносов, как видно из этих стихов, впадал в ту же ошибку, какую допустили и некоторые новейшие его комментаторы (ср. примечание 1 к стихотворению 141).

² Под именем «отроков» божьих библейская терминология понимала пророков, которые, по мифологическим представлениям того времени, были посредниками между богом и людьми, сообщая им его волю.

³ Поэтический пересказ библейского текста, где идет речь об освобождении евреев из египетского плена (Исход, VII, 1—4).

⁴ Куннерсдорфское поражение повергло Фридриха II в такое отчаяние, что он, по собственным его словам, был близок к самоубийству (Oeuvres de Frédéric le Grand, Berlin [Произведения Фридриха Великого, Берлин], 1854, стр. 305—306).

⁵ Семилетняя война началась с оккупации прусскими войсками беззащитной Саксонии.

⁶ Говоря о пожаре г. Кюстрина, который, будучи бомбардирован 4 августа 1758 г. русской артиллерией, сгорел дотла, Ломоносов справедливо отмечает, что это был единичный, исключительный случай, что другие немецкие города не подверглись опустошению и что обязаны они этим не военному искусству прусского короля, а русскому человеколюбию.

⁷ Намек на общеизвестное циничное пренебрежение Фридриха II к международным обязательствам.

⁸ Ломоносов напоминает о победе, одержанной русскими войсками в самом начале кампании, 17 августа 1757 г., под Гросс-Егерсдорфом, на берегу р. Прегель (у Ломоносова Прегла). Потери в людском составе были с обеих сторон очень значительны, отчего Ломоносов и называет эту реку «окровавленной».

⁹ Прусский город Мемель капитулировал 24 июля 1757 г. после четырехдневной бомбардировки.

¹⁰ Осенью 1759 г. намечалось движение русско-австрийских войск в Силезию, на что и намекает Ломоносов.

¹¹ Русская армия, заняв Франкфурт на Одере, была в двух переходах от Берлина. «В Берлине хорошо сделают, если подумают о своей безопасности», — писал Фридрих II в день Куннерсдорфского сражения (Соловьев, кн. V, стлб. 1100).

1094

¹² Талан — в данном случае удача.

¹³ Напоминание о сражении под Цорндорфом, происходившем 14 августа 1758 г. Обе армии, понеся огромные потери («его и нашей крови токи»), ночевали на поле битвы. Фридрих II приписал победу себе, но русское командование это отрицало, справедливо отмечая, что «великие дела», совершенные в этот день русскими войсками, «всему свету останутся в вечной памяти к славе нашего оружия» («нам правда отдает победу»). В силу особенностей грунта («цорндорфские пески глубоки») передвижения конницы поднимали густую пыль, которую ветер относил в нашу сторону, мешая видеть неприятеля (Соловьев, кн. V, стлб. 1052—1055).

¹⁴ Новый русский главнокомандующий П. С. Салтыков не пользовался расположением двора, но, по словам одного из участников войны, «имел счастие с самого уже начала приезда своего солдатам полюбиться»; уважало его и боевое офицерство (Болотов, стлб. 907). Не прошло и двух месяцев со дня его назначения главнокомандующим, как этот «старичок седенький, маленький, простенький» одержал две крупных победы над прусским королем, считавшим себя лучшим в мире полководцем.

¹⁵ Шлонскими горами Ломоносов называет, вероятно, Силезские горы (от немецкого названия Силезии — Schlesien).

¹⁶ В русском манифесте от 16 сентября 1757 г. про Фридриха II говорилось так: «Не первая от него вышла на свет и военная декларация, на том только основанная, что он мнимых своих неприятелей предупреждать должен» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 962, л. 94). Этот именно тезис прусского короля, заявлявшего себя сторонником превентивной войны, Ломоносов и передает словами: «Удар ударом предварю».

¹⁷ В стихах 141—154 идет речь о Куннерсдорфской битве, которая началась с того, что Фридрих прорвал наш левый фланг и, «сделав из всей своей армии колонну, устремился, — как говорилось в реляции, — со всею силою сквозь армию вашего величества до самой реки продраться». Этот боковой удар («со стороны пролом») прусских войск развивался сперва успешно, но кончился тем, что под натиском наших вовремя подоспевших резервов «неприятельская армия в совершенное бегство обратилась» («Прибавление к СПб. Вед.», 1759, № 68, августа, стр. 7).

¹⁸ Обращение к П. С. Салтыкову.

¹⁹ См. примечание 10 к стихотворению 44.

²⁰ В рескрипте, посланном русским двором П. С. Салтыкову незадолго до Куннерсдорфского сражения, говорилось, что «король прусский чрезвычайно проворен быстрые походы делать» (Соловьев, кн. V, стлб. 1097).

²¹ Под военными дверьми Ломоносов разумеет двери храма Януса, которые в древнем Риме во время войны принято было держать открытыми.

Таким образом, слова «Военны запечатай двери» означают: прекрати войну.

1095

²² От войны страдало главным образом, разумеется, крестьянство. На отягощение работами и поборами жаловались и восставали против своих хозяев не только помещичьи, но и монастырские крестьяне (см. Н. Л. Рубинштейн. Крестьянское движение в России во второй половине XVIII в. «Вопросы истории», 1956, № 11, стр. 36). Такая вспышка произошла в 1759 г. и под Архангельском (Соловьев, кн. V, стлб. 1129), о чем Ломоносов, сохранявший связь и с родней, и с земляками, был, без сомнения, хорошо осведомлен.

239

Печатается по тексту первого посмертного издания (Соч. 1784).

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1784, ч. I, стр. 312—313.

Датируется предположительно второй половиной 1759 г. по времени выхода в свет IV тома «Собрания разных поучительных слов» Гедеона Криновского, которое было окончено печатанием в июне 1759 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 504, лл. 77 об., 86, 101, 115, 126 об., 140) и откликом на которое явилось публикуемое стихотворение.

Как определение приблизительной даты стихотворения, так и установление обстоятельств, вызвавших его, являются заслугой П. Н. Беркова. В IV томе «поучительных слов» того самого придворного проповедника, о котором не раз уже говорилось выше (примечания к стихотворению 227), Гедеона Криновского, П. Н. Берковым отысканы следующие два отрывка, имеющие несомненную связь с публикуемым стихотворением Ломоносова. В одном из поучений Гедеон осуждает тех, «которые будто и со вниманием стоят во время проповеди, но ничего более при том, разве только слог проповеднический, примечают: например, выборны ли его слова? красно ли сочинение? не отстает ли от материи? наблюдает ли риторические правила и подобная? а не рассуждают того, что пришли они не в Демосфенову или Цицеронову школу, но в Христову, где не учат словам, а делам». В той же проповеди, порицая «ленивого слышателя», Криновский говорит про него: «Охотнее ему читать Аргениду или Телемака, нежели Христово Евангелие» (Гедеон [Криновский]. Собрание разных поучительных слов, при высочайшем дворе ея священнейшего величества императрицы и самодержицы всероссийския сказыванных, т. IV. СПб., 1759, стр. 79 и 81). Упоминание о Телемаке особенно убедительно подтверждает связь цитированной проповеди с публикуемыми стихами. Считая совершенно справедливо, что духовные особы рассматривали появление «Риторики» Ломоносова как «вторжение в сферу, до того времени принадлежавшую исключительно им» (ср. т. VII наст. изд., стр. 793), П. Н. Берков выдвигает вполне основательное предположение, что вышеприведенные слова Гедеона могли быть вызваны выходом

1096

в свет в 1759 г. нового издания ломоносовской «Риторики» (Берков, стр. 203—204). Эти соображения находят себе надежную опору и в не упомянутом П. Н. Берковым предисловии Криновского к IV тому его проповедей. Оно обращено «к российскому на проповедь слова божия приуготовляющемуся юношеству». Признавая авторскую скромность для себя не обязательной, Гедеон предлагает пользоваться его поучениями как образцом и поясняет, что среди других «российских печатных авторов» очень мало таких, которым стоило бы подражать. «Я никогда не старался, — продолжает Криновский, — чтоб очень привязывать меня к риторике»; он советует будущим проповедникам действовать так, чтобы и им риторика «не была повелительницею, но совершенно служительницею», и кончает уже вполне откровенным, обычным для него выпадом против ученых риторов и ученых вообще: «Ежели бы я, — заявляет он, — хотел вам здесь описать, сколько вреда произошло от таких, которые подчинять смели слово божие какой-нибудь науке или искусству и изобретениям человеческого разума, пространное бы и страшное открыл позорище». Эти вызывающие слова так же, как и отмеченная П. Н. Берковым проповедь, не могли не раздражить Ломоносова. В том, что именно он был автором публикуемого стихотворения, сомневаться не приходится: в этом убеждает все содержание последнего (см. приводимые ниже сопоставления с другими высказываниями Ломоносова).

¹ Ломоносов не случайно именует адресата эпиграммы Пахомием. Для людей, хорошо знакомых с древнерусской церковной литературой, это имя было почти нарицательным: Пахомий Логофет, плодовитый русский агиограф XV в., был известен более всего ремесленным отношением к делу и умением угождать вкусам правящих верхов. «Жития святых» он писал по заказам светских и духовных властей за высокую плату, отбрасывая достоверные исторические эпизоды и усиливая в угоду заказчикам элемент «чудес». Парадно-панегирический стиль его произведений цветист, но однообразен и холоден (История русской литературы, т. II, ч. I, М. — Л., 1945, стр. 238—239).

² Казнодей — проповедник.

³ Прямой отклик на слова Г. Криновского о том, что он никогда не старался «привязывать» себя к риторике (см. вводную часть настоящих примечаний).

⁴ Как — чем, нежели. Ср. § 495 «Российской грамматики» Ломоносова (т. VII наст. изд., стр. 559).

⁵ Подобное же утверждение встречаем у Ломоносова в его «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке» (1758): «На нем [греческом языке], кроме древних Гомеров, Пиндаров, Демосфенов и других в эллинском языке героев, витийствовали великие христианския церкви учители и творцы, возвышая древнее красноречие высокими богословскими

1097

догматами и парением усердного пения к богу» (т. VII наст. изд., стр. 587).

⁶ В своей астрономической работе «Явление Венеры на Солнце» (1761) Ломоносов, как и здесь, доказывает, что древние христианские проповедники не боялись «познания натуры» и что, по их мнению, «изъяснение священных книг не токмо позволено, да еще и нужно, где ради метафорических выражений с натурою кажется быть не сходственно» (т. IV наст. изд., стр. 372—376). В стихах 11—14 прямой ответ Ломоносова на выпад Г. Криновского против ученых, «которые подчинять смели слово божие какой-нибудь науке».

⁷ Ломоносов, как отмечено М. И. Сухомлиновым, имеет в виду в данном случае Василия Великого, который советовал «пользоваться сочинениями языческих писателей, но брать из них только то, что истинно хорошо» (Акад. изд., т. II, стр. 405—406).

⁸ Имеется в виду весьма популярный в XVIII в. дидактический роман Ф. Фенелона «Приключения Телемака» (1699), затрагивавший политические темы с позиций теории так называемого «просвещенного абсолютизма».

240

Печатается по тексту Каз. (стр. 59—60) с указанием в сносках вариантов по списку М (№ 414, тетрадь № 16, л. 2), по тексту Бычк. (л. 154) и по Q (стр. 23 об. — 24). Текст Казанского сборника взят за основу как наиболее полный: три других содержат очевидные пропуски (см. сноски й, к, л на стр. 660), нарушающие и логический строй стихотворения, и рифмовку.

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано (неполно — по М): «Москвитянин», 1854, № 1—2, отд. IV, стр. 2—3.

Датируется предположительно второй половиной 1759 г. по времени напечатания вызвавшей публикуемую эпиграмму статьи В. К. Тредиаковского «О мозаике» («Трудолюбивая пчела», 1759, июнь, стр. 353—360). Ломоносову эта статья стала известна не позднее 8 июля 1759 г. (т. X наст. изд., письмо 62).

Авторство Ломоносова не подлежит сомнению. Оно доказывается и всем содержанием эпиграммы (о чем см. ниже), и тесной связью ее с письмами Ломоносова к И. И. Шувалову от 8 июля 1759 г. (т. X наст. изд., письмо 62) и М. И. Воронцова к Ломоносову от 10 того же июля (Акад. изд., т. VIII, стр. 209), и намеком на И. И. Тауберта (см. ниже, примечание 1), и, наконец, сходством заключительного стиха эпиграммы с одной из фраз Ломоносова в его сатирическом отзыве о литературной деятельности А. П. Сумарокова, написанном несколько месяцев спустя («Изрядный нашел способ в крапиву испражняться!» — т. IX наст. изд., документ 388).

1098

Публикуемая эпиграмма направлена против Сумарокова и Тредиаковского и вызвана появлением в журнале Сумарокова «Трудолюбивая пчела» вышеупомянутой статьи «О мозаике», где Тредиаковский пренебрежительно отозвался о мозаичном искусстве, заявляя, что «живопись, производимая малеванием, весьма превосходнее мозаичныя живописи» («Трудолюбивая пчела», 1759, июнь, стр. 359). Эта статья, облеченная в научную форму и «безобидная по внешности» (Берков, стр. 243), была на самом деле тем, что точнее всего определяется словом подвох. В момент ее появления еще не получил окончательного разрешения вопрос о передаче Ломоносову заказа на мозаичные украшения к гробнице Петра I, а от этого заказа зависела вся будущая участь не только Усть-Рудицкой фабрики Ломоносова, но и мозаичного дела в нашей стране (т. IX наст. изд., документы 84, 87, 89 и 92 и примечания к ним). Высшие правительственные круги, где рассматривался вопрос о заказе, проявляли нерешительность, и «один лишний довод против задуманного предприятия мог, — по справедливому замечанию М. И. Сухомлинова, — наклонить весы в другую сторону и создать новые затруднения» (Акад. изд., т. II, стр. 231 втор. паг.). Подобным доводом могла явиться статья Тредиаковского, на что она и была рассчитана. Так понял ее назначение не один Ломоносов, но и такой хорошо осведомленный его современник, как М. И. Воронцов, который писал, что статья является плодом одной только зависти (Акад. изд., т. VIII, стр. 209). Негодование Ломоносова, нашедшее себе исход в эпиграмме и в письмах Шувалову и Воронцову, было тем более естественно, что воссозданное Ломоносовым мозаичное дело вызывало уже не первый год, как сам он выражался, «посмеяние и ругательство» со стороны его врагов (т. X наст. изд., письмо 62).

В заглавии эпиграммы, которое воспроизведено, как и ее текст, по Казанскому сборнику, Ломоносову принадлежат, очевидно, только первые два слова: «Злобное примирение» (ср. сноску а на стр. 659). Под примирением Ломоносов понимает в данном случае то весьма кратковременное перемирие, которое Сумароков заключил с давним своим литературным противником, Тредиаковским, чтобы, поместив его статью в своем журнале, общими силами причинить зло Ломоносову.

Сотином Ломоносов называет Тредиаковского, переиначив таким образом кличку Тресотиниус (от французского très sot — «очень глупый»), под которой Тредиаковский был выведен в одноименной комедии Сумарокова. Аколастом (от греческого αχολαστος — необузданный, дикий, наглый) Ломоносов называет Сумарокова, а Пробином (от латинского probus — честный) — самого себя.

¹ Намек на Тауберта, в ведении которого была Академическая типография, где печаталась «Трудолюбивая пчела», издававшаяся Сумароковым под цензурным наблюдением Академии наук. 8 июля 1759 г. Ломоносов писал

1099

Шувалову: «Здесь видеть можно целый комплот: Тредиаковский сочинил, Сумароков принял в „Пчелу“, Тауберт дал напечатать без моего уведомления в той команде, где я присутствую» (т. X наст. изд., письмо 62).

² Характерные особенности Сумарокова. Над его миганьем не раз потешались его противники (Акад. изд., т. II, стр. 235—236 втор. паг.).

³ В статье Тредиаковского «О мозаике» нет речи о ломоносовских одах, но стихотворные и прозаические произведения Сумарокова, печатавшиеся в «Трудолюбивой пчеле», полны скрытых насмешек над поэтической, а иногда и над ученой деятельностью Ломоносова (П. Н. Берков, стр. 245—247, 249—250).

⁴ В «Эпистоле о стихотворстве» (1748) Сумароков писал:

Он [Ломоносов] наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен,
А ты, Штивелиус [т. е. Тредиаковский], лишь только врать способен.

(ср. т. IX наст. изд., примечания к документу 372).

⁵ См. выше, вводную часть к настоящим примечаниям (стр. 1097).

241

Печатается по первому прижизненному изданию.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — «Полезное увеселение», 1760, стр. 17—23.

Датируется предположительно 1759 г. по времени опубликования в январской книжке московского журнала «Полезное увеселение» 1760 года, напечатанные в которой материалы поступили в редакцию журнала, очевидно, никак не позднее 1759 г.

Из заглавия, под которым была впервые напечатана ода и которое принадлежит несомненно не Ломоносову, а, вероятно, редактору журнала М. М. Хераскову, видно, что она публиковалась в порядке состязания двух крупнейших поэтов того времени. Вслед за переводом Ломоносова был напечатан перевод Сумарокова. Существует известие, что ломоносовский перевод оды выходил затем еще и отдельным изданием (Сопиков, 3, № 7230), но ни такого издания, ни каких-либо документальных следов его печатания нигде не отыскано, что заставляет сомневаться в его существовании.

Выбор именно данной оды Жана-Батиста Руссо объяснялся, должно быть, тем, что эта ода, бичевавшая удачливых завоевателей, которые добывают себе славу ценой жестокого кровопролития, приобретала актуальность в период Семилетней войны, когда виновник ее, прусский король Фридрих II, заливая кровью центральную Европу и разоряя свои и чужие земли, создавал себе таким способом громкую репутацию непобедимого полководца.

Перевод Ломоносова, несмотря на отдельные недочеты (см. ниже, примечания 6, 10 и 13), был несравненно лучше сумароковского, который не заслуживает, в сущности, даже и названия перевода: это в лучшем случае

1100

то, что в первой половине XIX в. принято было называть «подражанием» подлиннику. Четырехстопные хореи Сумарокова, те самые, какими он писал иные фривольные свои песенки (например, «Негде в маленьком леску»), совсем не отвечали строю французской обличительной оды и передавали ее ритмику гораздо хуже, чем ломоносовские ямбы.

Конкурирующие переводы были напечатаны в журнале, вокруг которого группировались под эгидой Хераскова молодые поэты сумароковского направления (Г. А. Гуковский. Русская поэзия XVIII века. Л., 1927, стр. 41). Однако же, как показано это Г. А. Гуковским («Поэтика», сборник статей, IV, Л., 1928, стр. 130), «ближайшие поколения читателей, по-видимому, склонились на сторону Ломоносова». Г. Р. Державин, например, сопоставляя переводы Ломоносова и Сумарокова, заявлял, что «последнего слог не соответствует высокому содержанию подлинника» (Сочинения Державина, т. VII, 1872, стр. 522). Митрополит Евгений Болховитинов говорил так: «Перевод Сумарокова Руссовой оды не хуже Ломоносова, а нам кажется слабее только по хореическому метру Сумарокова, противу ямбического Ломоносова» (там же, стр. 614). Ломоносовский перевод вошел в некоторые рукописные сборники XVIII в. (см., например, ГПБ, Тит., № 2599, лл. 89 об. — 93), что является верным признаком его успеха. И когда в начале XIX в. заходила речь об оде Руссо, которую в тогдашних школах заставляли «вытверживать наизусть», ее цитировали в переводе Ломоносова («Русский вестник», 1820, V, стр. 37—51). В год его смерти появился еще и третий русский перевод той же оды, автором которого был не привлеченный к участию в состязании В. К. Тредиаковский (Римская история от создания Рима до битвы Актийския, то есть по окончании республики, сочиненная г. Ролленом, т. XII, СПб., 1765, стр. XXII—XXIX).

Перевод Сумарокова

ОДА

1

Ты фортуна украшаеш
Злодеяния людей,
И мечтание мешаеш
Разсмотрети жизни сей.
Долголь нам повиноваться
И доколе покланяться
Нам обману твоему?
Все тобою побежденны;
Все ли смертные рожденны
Супротивиться уму?

1101

2

Малости с твоим покровом
Кажутся не малы быть;
Пышным именем и словом
Должны превелики слыть.
Весь народ тому свидетель,
Что пороки добродетель,
Коим помогает ты,
И во смрадности природы
Беззаконнику доводы
Шлют безсмертия цветы.

3

Имя сих Героев пышно,
Но разсмотрим их дела,
Будет нам иное слышно,
Коль судьба нам ум дала:
Как мы их ни почитаем,
Жадность, гордость обретаем
И свирепство только в них:
Все, что их ни прославляет,
Добродетель составляет
Из пороков лишь одних.

4

Ты не можеш быть причиной
Славы отмененных душ,
Но премудростью единой
Славится великий муж;
От твоей одной державы
Нет безсмертия, ни славы;
Смертных то незапна часть;
Не геройски то утехи,
Но тиранския успехи
Ближним приключать напасть.

5

Как почтить могу я Силлу,
Пеплом зря прикрытой Рим?
Хулим одного Аттиллу,
Помня Александра с ним.
Человеков убивают,
А другие называют
Добродетелью кровь лить,
Праведноль искать витийства
К прославлению убийства
И разбойника хвалить?

1102

6

Победители злосерды!
Все зрю ваши я плоды:
Вы в желаньях ваших тверды
Миру извлекать беды.
Тамо слышу бедных стоны,
Там валятся ваши троны,
Грады превращенны в прах,
Возлагаются железы,
Вдов, сирот лиются слезы,
Там смятение и страх.

7

На сие, что тако хвалят,
Разсуждая кто воззри,
Иль без бед людских умалят
Дарованный сан Цари?
Венценосцы! для отлики
Толи способы велики,
Чем вы можете блистать?
В вас богов изображенье:
Тольколь оным подраженье
Гром и молнию метать?

8

В приключениях противных
Обретаю важну честь,
А в победах и предивных
Лавр оружью должно плесть.
Победитель часто славен,
Что противнику не равен
И ево соперник мал;
За победу малоспорну
Должен вождю не проворну
Всем успехом Аннибал.

9

Коему хвала Герою
В точном имени ево?
Щедрой кроющу рукою
Чад народа своево;
Образцом которой Тита
Подданным от бед защита,
Жалостно смотря на них;
Лести кто и внять не мыслит,
И владения дни числит
По числу щедрот своих.

1103

10

Вместо яростию взята,
Зверски Клита кто убил,
Вобразим себе Сократа,
Естьлиб он на троне был;
В нем Царя не горделива
Зрелиб мы и справедлива,
И достойна олтарей.
А Эвфрата победитель
Вместо был ево бы зритель
Только подлости своей.

11

Крови жаждущи герои,
Возмущения творцы!
Вас мечтою славят бои
И лавровые венцы.
Раззорения безсметны
Все Октавиевы тщетны
Вознестися до небес;
Правосудия блаженством
И спокойства благоденством
Тако он себя вознес.

12

Мужи храбрые! являйте
В полном свете вы себя,
Равномерно прославляйте
Имя, щастье погубя.
Души ваши в нем велики,
Мира вы сего владыки,
Слышан лиш огромный век.
Щастье только упадает:
Все геройство увядает,
Остается человек.

13

Для победы изобильно
Дух посредственный иметь,
И потребно сердце сильно,
Коль фортуну одолеть.
Муж великий презирает,
Что фортуна им играет,
И в бедах не колебим;
И в благой, и в лютой части
Сердце держит он во власти,
В твердом постоянстве зрим.

1104

14

Вся ево успеха сладость
Не в излишестве своем,
Неумеренная радость
Не обрящет места в нем;
Все ему препятства втуне.
Он ругается фортуне,
И спокойно видит их.
Щастье в жизни скоротечно;
Но достоинство есть вечно
Сколько рок ему ни лих.

15

Тщетно гордостью Юноны
Осужден на смерть Эней:
Добродетель в обороны,
Ты противилася ей.
Рим тобою Карфагены
За нево рассыпал стены,
Славу их послав на низ;
И в ево лютейшей части,
Превратил те зря напасти,
В вечны лавры кипарис.

Перевод Тредиаковского

1

Фортуна! что твоя Рука увенчавает
Продерзости ниже и слышаны когда,
То блеском ложным кой тебя осиявает.
Нам ослепленным толь пребыть ли завсегда?
Доколе, Истукан обманчивый прелестно,
Моления тщетой, еще ктому бесчестно,
Твой Жертвенник кадя мы будем почитать?
Иль самонравий зрить твоих беспутство в веки
Тебе в приносе Жертв, святимо Человеки,
И поколений их все рабства исчитать?

2

Народ, из дел твоих, хотяб из всемалейших,
Превознося успех и падая пред тем,
Название тебе дает имен честнейших:
Ты бодрость, храбрость, смысл, ты сила, крепость всем.
Лишает своея так титлы высочайши
Добротность и плоды, везде ея сладчайши,
За то что мил весьма един тебе порок:
Ещеж в молвах его и клич решений ложных,
В Героев становит верьховных, многоможных,
В твоих Любимцах кто злочинием широк.

1105

3

Но Похвалою коль ни гордостныб своею
Герои были те, пред всеми возносясь;
Однако Разум наш поставим Судиею,
И в них поищем благ мы сродных им, не льстясь.
Я бешенства внутрь зной вопервых обретаю,
Я слабость вижду там, неправду я сретаю;
Предательства я зрю и лютых злостей збор.
Се странный вид добра! а зиждемый стократно,
Проклятых самых Зол счетанием превратно,
И пребезмерных тех, с Добротой коим спор.

4

Познай, что Мудрость то единственно смиренна,
Великих кто сильна Героев произвесть:
Та малости в тех зрит, лучами озаренна,
Которых извела твоя красива лесть:
Приятия отнюд ни Славу сподобляет;
Когда Победу всю неправда осрамляет;
Одержанну для них чредою как игры:
Пред важными ея и светлыми очами,
Все доблести их суть, тояж глася речами,
Злодействия в себе, за счастие добры.

5

Как! в пепел Рим тогда едва не обращенный,
Причина, Силлу мне с почтенными верстать?
Пречуден Александр за то не укрощенный,
Мог Аттила за что прененавидим стать?
Я имя дам еще Добротой бранноносной
И наглости такой, к умертвиям не косной,
Котора кровь мою, кропясь по лакти, льет?
Присилюж и язык, лице слезами моя,
Свирепаго хвалить из уст моих Героя,
К несчастию Людей рожденна, да избьет?

6

Что в Повести о вас я чту бытей в приметы?
О Ратоборцы вы! безжалостны сердца!
Хотения без мер; впредь замыслы без сметы;
Сраженных и Царей Тиранны для венца:
Твердыни там же стен воспламененны тлятся;
Победоносцы все в убийстве стервенятся;
Народ повержен в труп, иль стенет в ранах с мук:
Кровавых матерей зрим, в бледности ревущих,
А с трепета своих обмерших дщерей рвущих,
Из воинских уже насилующих рук.

1106

7

Безсмыслен есть суд наш, когда мы толь дивимся
Излишествам таким не мирных сих Людей!
Иль Смертных злая Часть, к которой не родимся,
Соделывает часть прославленных Царей?
Огромность Славы их исполнь в прах развалений,
Без оных душегубств, без оных и граблений,
Не может ли никак пребыть и устоять?
Чтож — образ божий суть в странах земнаго Дома,
Ударамиль затем молниестрельна Грома
Повсюду здесь должна великость их зиять?

8

Хощу, да, посреде враждебныя тревоги,
Бывает тверда честь, без ухищренных бедств.
Добропобедных коль сочтутся сонмы многи,
Оружием бы верьх торжественных взять следств?
Се он, гласим, есть кто Истории в Разделе,
Но Славой одолжен, по бранном, чаю, деле,
Иль страху, иль стыду Соперника себе.
Не с навыка Варрон то зделал в споре наглом,
Да он удержит власть над Луцием там Павлом,
Что Аннибал в успех достиг свой на борбе.

9

Но ктож есть оный здесь Герой, толико Твердый,
Что славою себе сам токмо одолжен?
Есть вещию он Царь, Правдивый, Милосердый,
Добротами Велик, и теми обожен:
Положшему Щедрот примером Тита мерна,
К блаженству своего Народа сердцем верна
Усердно прилежать, Веселия одни:
Он подлости бежит Ласканий, Яда равно;
И токмо как Отец Отечества, исправно
Благодеяньми все свои счисляет дни.

10

О вы! у коих есть та дерзска смелость бранна
Превышше всяких благ и оных красоты,
Представьте вы себе Сократа преизбранна
За Клитова того Убийцу с бесноты.
Увидите Царя и честна и разсудна,
Имуща велий Дух, прещедра, правосудна;
Царя всех Олтарей, и всех достойна вас.
А пред лицем уже толикаго Сократа,
Преоборитель тот, гласимый толь, Евфрата,
Явится весь очам последнейший из нас.

1107

11

Герои Жестоты! Герои кровопивны!
Престаньте, ум велит, тщеславиться за свар
Лавровыми Венцы, что мнятся вам толь дивны,
И вам, что поднесла беллона в пышный дар.
Антониев вотще тот быстрый победитель,
И Лепидов к томуж, но прежде, истребитель,
Вселенну понуждал в ужасном страхе быть:
Там Августом егоб не проименовали,
Державы в тишине когдаб не ликовали,
Чтоб возмощи его все ярости забыть.

12

Нуж, покажите нам, Великодушны Мужи,
Добротство ваше все, есть то в колико крат.
Посмотрим, как сердца, парить к звездам досужи,
Удержатся собой Преспеяний в обрат.
Доколе Участь вам всегда не без привета,
То Господа всего пространнаго вы Света,
И ослепляет нас блеск Славы вашей той,
Но Жребий вопреки хоть малоб возметался,
Личина спала с глаз: мрак ползаний остался:
А светлый весь уже тогда исчез Герой.

13

Усильность средних мер я ставлю за довольну,
На Марсовых полях чтоб ярко шурмовать.
Но премогает кто Фортуну самовольну,
Достойно из Мужей того Великим звать.
Теряет помощь сей от оныя буянства,
Не тратя своего ни мало Постоянства,
Честь коим уж свою возрастшею познал:
Нет колебаний в нем Величию и Духу,
Ни что Тиберий есть торжественник, по слуху,
Ниже что Вар стремглав зол крайних в бездну пал.

14

И Радость, коя тща, или та смехотворна,
Не может же пройти во внутренность к нему;
А бодрая боязнь, и в действиях проворна,
Всю к мерности ведет успешность по тому.
Когда Фортуна зла его преудручает;
То непозыбность в нем себя возобучает
Препятствами ея, преходными в летки.
Благополучность вся к концу идя слабеет,
Но мудрость как всегда в своей твердыне спеет,
Судбины точно так всегдаж порхнуть легки.

1108

15

И всуеж то Сама, надменна толь Юнона,
Енееву ярясь определила смерть:
О Мудрость! мощь твоя, с прегорьняго щит лона,
Сильна и одолеть, Предел и грозный стерть.
Тобою, быв Еней в морских волнах погрязший,
Потом уж Карфаген, в стенах его, потрясший,
Кровь Витязей своих отмстил в сторице бед:
А следуя твоей преобоженной власти,
Узрел, в пребольше зло смертельныя напасти,
За черный Кипарис зеленый Лавр побед.

¹ Т. е. прельщающий, обманывающий; в подлиннике «trompeuse Idole» («обманчивый идол»); у Сумарокова образ истукана-идола исчез: в его переводе читаем:

И доколе покланяться
Нам обману твоему?

У Тредиаковского «истукан обманчивый прелестно».

² Редакция «Полезного увеселения» сочла нужным дать к слову «твоему» такую пояснительную сноску: «То есть, от тебя происходящему пороку», что не соответствует подлиннику, где сказано: «le vice, que tu chéris» (в буквальном переводе: «порок, который тебе мил»). Точнее всех перевел Тредиаковский: «За то, что мил весьма един тебе порок».

³ Здесь Ломоносов, ориентируясь на современную ему действительность, сознательно, надо полагать, отходит от подлинника, где вместо «хищников чужих держав» читаем более слабое «impitoyables conquérants» («безжалостные завоеватели»).

⁴ Одним из виновников поражения римлян при Каннах в 216 г. до н. э. считался консул Гай Теренций Варрон. Вторым консулом был в это время Люций Павел Эмилий. Ломоносов заменил именем Варрона парафразу подлинника «compagnon de Paul Emile» («товарищ Павла Эмилия»). Тредиаковский счел необходимым назвать и Варрона, и Эмилия. Сумароков обошелся вовсе без имен, удовольствовавшись упоминанием про «во́ждя непроворна».

⁵ В подлиннике и в переводах Сумарокова и Тредиаковского не Веспасиан, а Тит. Полное имя императора Тита было, правда, Тит Флавий Веспасиан, но это не давало все же Ломоносову права называть его Веспазианом, потому что под этим последним именем вошел в историю отец и предшественник Тита. Не исключена, впрочем, возможность, что Ломоносов сознательно отошел от подлинника, так как, вопреки легендам, заботы о «счастии людей» были более характерны для миролюбивого Веспасиана, чем для Тита.

1109

⁶ Заключительные три стиха строфы 9 грешат неясностью. В подлиннике они читаются так:

Qui fuit la basse flaterie
Et qui, père de sa Patrie,
Compte ses jours par ses bienfaits,

т. е. в буквальном переводе: «Кто убегает от низменной лести и кто, будучи отцом своего отечества, исчисляет свои дни числом своих благодеяний». Из трех состязавшихся переводчиков лучше всех справился с этими тремя стихами Сумароков:

Лести кто и внять не мыслит,
И владения дни числит
По числу щедрот своих.

⁷ «Клитовым убивцем» назван Александр Македонский, убивший своего полководца Клита Черного, который в битве при Гранике спас ему жизнь.

⁸ «Страшилище Эвфрата» — Александр Македонский.

⁹ Здесь Ломоносов заменяет опять собственным именем парафразу подлинника: у Руссо вместо «Октавий» читаем:

...le destructeur rapide
de Marc-Antoine et de Lépide
[...быстрый сокрушитель Марка Антония и Лепида].

¹⁰ Ломоносову, как, впрочем, и другим двум переводчикам, не удалось передать с достаточной точностью, силой и ясностью весьма эффектную в подлиннике концовку 12 строфы:

Mais au moindre revers funeste
Le masque tombe, l’homme reste
Et le Héros s’évanouit,

т. е. в буквальном переводе: «Но при малейшем злоключении личина спадает, остается человек, а герой исчезает без следа». У Тредиаковского:

Но Жребий вопреки хоть малоб возметался,
Личина спала с глаз: мрак ползаний остался,
А светлый весь уже́ тогда исчез Герой.

У Сумарокова:

Щастье только упадает:
Все геройство увядает,
Остается человек.

1110

¹¹ Т. е. для того чтобы стать завоевателем, достаточно и посредственных способностей. Ломоносов совершенно точно передает в этом случае мысль Руссо. Перевод Сумарокова менее точен:

Для победы изобильно
Дух посредственный иметь.

Тредиаковский же впадает в обычную для него невнятицу:

Усильность средних мер я ставлю за довольну,
На Марсовых полях чтоб ярко шурмовать.

¹² Ломоносов, почти дословно передавая в стихах 128—130 текст подлинника, далеко оставляет за собой своих соперников.

У Сумарокова:

И в благой, и в лютой части
Сердце держит он во власти,
В твердом постоянстве зрим.

У Тредиаковского:

Нет колебаний в нем Величию и Духу,
Ни что Тиберий есть торжественник, по слуху,
Ниже что Вар стремглав зол крайних в бездну пал.

¹³ Перевод Ломоносова в этом случае и неточен, и неясен. В подлиннике:

La joie imprudente et légère
Chez lui ne trouve point d’accès,
Et sa crainte active modère
L’ivresse des heureux succès,

т. е. в буквальном переводе: «Неосмотрительная и легкомысленная радость не находит к нему доступа, и его деятельной опасливостью умеряется опьянение от счастливых успехов».

242

Печатается по подлиннику, писанному писарской рукой (ААН, ф. 20, оп. 3, № 134, л. 69) и снабженному каллиграфически выведенной подписью «Ломоносов»; в этой подписи, по совершенно справедливому замечанию М. И. Сухомлинова, «нет тех особенностей ломоносовского почерка, по которым можно определить его с несомненною точностью» (Акад. изд., т. II, стр. 385 втор. паг.).

Впервые напечатано — Архив кн. Воронцова, кн. IV, М., 1872, стр. 502.

Датируется 1759 г. на основании следующего сообщения Ломоносова, введенного им в «Роспись упражнений сего 1759 года»: «Сочинил краткие стихи: 1) на Фортуну» (т. X наст. изд., документ 517). С утверждением

1111

Л. Б. Модзалевского (Акад. изд., т. VIII, стр. 195 втор. паг.), что под этими «краткими стихами» Ломоносов разумел, будто бы, свой перевод оды Ж.-Б. Руссо «К Фортуне» (стихотворение 241), согласиться нельзя: говоря о переводном произведении, Ломоносов не сказал бы «сочинил» и не назвал бы «краткой» оду, содержащую 150 стихов.

Первый издатель публикуемых стихов П. И. Бартенев и Л. Б. Модзалевский считали их написанными «в честь императрицы Елисаветы Петровны» (Архив кн. Воронцова, т. IV, М., 1872, стр. 502; Акад. изд., т. VIII), что едва ли подтверждается их текстом. Ломоносову случалось называть императрицу Елизавету Минервой и Дианой, но вряд ли бы решился он назвать ее Фортуной, богиней слепой случайности, или — еще того менее — Венерой, богиней любви. Гораздо больше оснований признать данное стихотворение (как это и сделал М. И. Сухомлинов) написанным в честь М. И. Воронцова, который прямо в нем упомянут и в архиве которого оно было отыскано. Обращено же оно, как видно из первых двух стихов, и не к императрице, и не к Воронцову, а к какому-то находившемуся, очевидно, у Воронцова произведению античного изобразительного искусства. Сюжет произведения был, по-видимому, неясен (Фортуна или Венера). Попытку разгадать этот сюжет Ломоносов весьма искусно обращает в своего рода «похвальное слово» Воронцову, превознося его любовь к «наукам и знаниям», его «доброту» и верность его дружбы, а заодно предсказывая ему «непременное», т. е. прочное, счастье. Чтобы оценить значение этого предсказания, следует вспомнить, что стихи писались в тревожное военное время, вскоре после назначения Воронцова канцлером, т. е. руководителем внешней политики русского правительства.

¹ Под кругом Ломоносов разумеет колесо Фортуны, которое символизировало превратность человеческого счастья.

243

Печатается по собственноручному черновику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 3, л. 49).

Впервые напечатано — Будилович, II, стр. 293—296.

Датируется предположительно 1759 г. по «Росписи упражнений сего 1759 года», где Ломоносов указывает, что в этом году «переводил стихи из Сенеки» (т. X наст. изд., документ 517).

Публикуемые стихи являются переводом отрывка из трагедии Сенеки «Троянки» (стихи 63—131). В латинском оригинале этот отрывок представляет собой лирическую (песенную) партию, написанную в анапестическом размере. Ломоносов заменил четырехстопные и двустопные анапестические стихи рифмованными шестистопными ямбическими, чем вызвано некоторое увеличение объема текста. В соответствии с этим, в самом переводе Ломоносов

1112

прибегает к амплификации, о характере которой может дать достаточное представление передача рефрена «Hectora flemus» (стихи 98, 118, буквально: «мы оплакиваем Гектора») в стихах «Рыдайте, как есть долг о Гекторе рыдать» и «Мы ныне начали о Гекторе рыдать».

Возможно, что Ломоносов предполагал ввести настоящий перевод в свою «Риторику», которую переиздавал в 1759 г. Московский университет.

¹ Имеется в виду гора Ида.

² Т. е. десять раз.

³ Т. е. десятилетняя война.

1760

244

Печатается по тексту первой публикации.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1778, кн. II, стр. 219—220.

Датируется предположительно второй половиной (не ранее 16) февраля 1760 г. (по дате опубликования Сенатом указа, оповещавшего об итогах испытания «новоизобретенной артиллерии» — ААН, ф. 3, оп. 1, № 966, л. 18; ср. ниже, примечание 4).

В период Семилетней войны русскую армию, по настоянию П. И. Шувалова, вооружили так называемыми единорогами, т. е. полевыми орудиями нового типа, изобретенного группой отечественных техников. Преимущества единорогов были доказаны на деле: их огонь был одной из важнейших причин полного разгрома Фридриха II под Куннерсдорфом. По их образцу были созданы впоследствии в западноевропейских государствах так называемые длинные гаубицы (А. Д. Блинов. Курс артиллерии, кн. I. Изд. 3-е, М., 1948, стр. 78). При всем том, однако, и в армии, и при дворе многие встретили шуваловское нововведение с недоверием, а иные и с осуждением. Ввиду этого 28—31 января 1760 г. в Мариенвердере было произведено, по требованию Шувалова, сравнительное испытание новых и старых орудий, причем «новоизобретенная артиллерия пред старою натурально преимущества имела» (Соловьев, кн. V, стлб. 1133). Об итогах этого испытания Сенатом, по распоряжению императрицы, был 16 февраля 1760 г. напечатан и 17 того же февраля разослан во все государственные учреждения указ «во опровержение произнесенных здесь неосновательных слухов» о новых орудиях (ААН, ф. 3, оп. 1, № 966, лл. 18—24). В Академии наук этот указ был получен 18 февраля 1760 г. (там же, л. 17), а 25 того же февраля появилась соответствующая публикация в прибавлении к СПб. Вед. Обнародование сенатского указа и было тем «всерадостным объявлением», которое

1113

дало повод Ломоносову приветствовать П. И. Шувалова публикуемыми стихами (ср. вводную часть примечаний к стихотворению 176).

¹ П. И. Шувалов, фактический глава правительства при императрице Елизавете, ревностный поборник интересов поместного дворянства и развивавшегося купечества, крупный горнопромышленник и откупщик, известный баснословным корыстолюбием, был наряду с этим автором ряда прогрессивных по условиям того времени экономических мероприятий, направленных к повышению доходов казны. Эти мероприятия и разумеет Ломоносов, говоря об «исправлении доходов». Под «гранадами» следует понимать разрывные снаряды, получившие благодаря стараниям Шувалова широкое применение во время Семилетней войны: шуваловские единороги позволили вести этими снарядами прицельную стрельбу, чего еще не знало до тех пор артиллерийское искусство. «Исправлением прав» Ломоносов именует начатые по инициативе Шувалова работы по пересмотру и упорядочению русского законодательства. Многочисленные проекты, вносившиеся Шуваловым в Сенат, встречали зачастую сопротивление со стороны реакционно настроенных сановников. Говоря об этих своих проектах, Шувалов жаловался, что «из оных такого нет, которого бы мои ненавистники не старались порочить и испровергать» (Соловьев, кн. V, стлб. 581).

² Намек на противодействие, которое встречали научно-организационные и просветительные предприятия Ломоносова.

³ Характерная для Ломоносова мысль о том, что в современных ему условиях успех боевых действий определяется не только моральными качествами войск, но не в меньшей степени и совершенством военной техники.

⁴ Этот стих подтверждает правильность предложенной выше датировки: стихотворение писалось в преддверии весны, началом которой признавалось по астрономическому счету 8 марта, а по народным представлениям 1 марта старого стиля.

⁵ Ср. примечания к стихотворению 238.

⁶ Намек на бомбардировку русской артиллерией города и крепости Кюстрина на берегу р. Варты 4 августа 1758 г. и на победу под Куннерсдорфом близ Одера 1 августа 1759 г.

⁷ Т. е. тогдашние союзники России — Франция и Австрия.

⁸ Т. е. Пруссия и ее союзница Англия.

245

Печатается по единственному прижизненному изданию.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — «Краткий российский летописец с родословием. Сочинение Михайла Ломоносова». [СПб.], 1760, стр. 3.

1114

Датируется предположительно 1759—1760 гг., но не позднее 12 июня 1760 г.: в этот день состоялось определение Академической канцелярии о сдаче в набор «Краткого российского летописца» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 255, л. 90), написанного Ломоносовым в 1759 г. (т. X наст. изд., документ 517).

Публикуемые стихи являются посвящением к «Краткому российскому летописцу», адресованным великому князю Павлу Петровичу, которому 20 сентября 1759 г. исполнилось пять лет (ср. т. VI наст. изд., стр. 291—292 и 589).

¹ Т. е. Петра I и шведского короля Карла XII.

² Петр I был прямым прадедом великого князя Павла, а Карл XII — двоюродным: дед Павла с отцовской стороны, голштинский герцог Карл-Фридрих, был сыном сестры Карла XII.

³ «Петровым внуком» Ломоносов называет будущего Петра III. Не совсем ясно, на что намекают слова о каком-то «звуке», которому «с восторгом радостным Нева внимает». «Дух военный» тогдашнего наследника российского престола не шел дальше ребяческой страсти к строевым упражнениям, а в годы Семилетней войны великий князь Петр Федорович не только ничего не «готовил» «на противников» и не только не «терзал» их «сердцем и умом», но был, наоборот, всецело на стороне этих «противников», чего не скрывал и что было, разумеется, хорошо известно Ломоносову. Вероятнее всего, что в данном случае Ломоносов имел в виду состоявшееся 12 февраля 1759 г. назначение великого князя Петра главным командиром и директором Сухопутного шляхетного кадетского корпуса (ААН, ф. 3, оп. 1, № 966, лл. 17—18). По словам историка этого дворянского военно-учебного заведения, новый директор «проводил с кадетами большую часть своего времени, присутствуя при их занятиях и играх, ознакомился с каждым воспитанником и доставил корпусу многие значительные выгоды» (Н. Мельницкий. Сборник сведений о военно-учебных заведениях в России, т. I, ч. I. СПб., 1857, стр. 39—40).

⁴ Т. е. дочерей Екатерины I: бабки великого князя Павла, герцогини голштинской Анны Петровны и императрицы Елизаветы Петровны.

⁵ Т. е. матери Павла Петровича, будущей Екатерины II.

⁶ Намек на то, что все предшествовавшие цари и императоры Романовской династии умирали, не дожив до старости.

⁷ Намек на давно уже зревший в уме Ломоносова проект «о северном ходу в Ост-Индию Сибирским океаном» (ср. т. VI наст. изд., стр. 603—606).

246

Печатается по собственноручному черновику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 5, л. 15 об.).

1115

Впервые напечатано — т. VII наст. изд., стр. 619.

Датируется предположительно промежутком времени с октября 1756 г. по 1 ноября 1760 г. по сходству с некоторыми стихами поэмы «Петр Великий» (стихотворение 256, стихи 183—184).

Публикуемая запись, представляющая собой начало ямбического стиха, находится на листке, содержащем грамматические, лексикологические и фольклористические заметки Ломоносова (т. VII наст. изд., стр. 618—619). О назначении ее можно только догадываться. По своему содержанию она близка к следующим двум стихам из поэмы «Петр Великий»:

От севера стада морских приходят чуд
И воду вихрями крутят и к верьху бьют.

Не является ли данная запись черновым наброском первого из этих двух стихов?

247

Печатается по собственноручному черновику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 1, л. 401).

Впервые напечатано (неточно) — Пекарский, II, стр. 704, прим.

Датируется предположительно декабрем 1760 г., так как написано на листке, где набросана датируемая этим месяцем заметка об ответственности И. И. Тауберта за ошибки, допущенные при опубликовании реляции о взятии Берлина (т. X наст. изд., документ 451). Публикуемая эпиграмма занимает нижнюю часть листка и обведена чернильной чертой, отделяющей ее от заметки о Тауберте, которая занимает верхнюю часть листка и написана, вероятно, несколько ранее, чем эпиграмма.

Содержание эпиграммы не оставляет сомнений в том, что объектом ее был кто-то из современных Ломоносову русских литераторов, но кто именно, мы не знаем. Естественнее всего думать, что эпиграмма метила либо в А. П. Сумарокова, либо в В. К. Тредиаковского, против которых Ломоносов был в эту пору сильно раздражен (см. стихотворения 240 и 259 и примечания к ним). Хотя Сумароков полемизировал в это время с Ломоносовым несравненно активнее, чем Тредиаковский, и давал гораздо больше поводов для ответных выпадов, однако вероятнее все же, что эпиграмма направлена против Тредиаковского. В этом убеждает подбор содержащихся в ней образов: вспомним стих Ломоносова из послания «к Зубницкому» (стихотворение 229)

Твой мерзкой склад давно и смех нам и печаль.

Сумарокова Ломоносов обвинял в «великом множестве несносных погрешностей в российском языке» (т. IX наст. изд., документ 388; ср. также

1116

т. X наст. изд., письмо 36, где Ломоносов говорит, что Сумароков «ломает язык российский, правда хотя не везде, однако нередко»), но даже и в самых решительных выступлениях против Сумарокова Ломоносов никогда не отзывался об его стиле так резко, как о стиле Тредиаковского.

Если в эпиграмме Ломоносова имя осмеянного им автора заменено точками, то это объясняется не цензурными соображениями: перед нами черновик, где стеснять себя подобными соображениями не было надобности. По литературному обычаю того времени собственные имена заменялись в эпиграммах сатирическими прозвищами, а такого прозвища Ломоносов, сочиняя эпиграмму, по-видимому, еще не придумал.

¹ Т. е. смрад (см. А. Подвысоцкий. Словарь областного архангельского наречия. СПб., 1885, стр. 159).

248

Печатается по тексту первой посмертной публикации.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — «Друг просвещения. Журнал литературы, наук и художеств», ч. I, М., 1804, стр. 42—52.

Датируется предположительно 1759—1760 гг. по «Росписи упражнений сего 1759 года», которую Ломоносов заключает следующими словами: «Сочиняю программы и речь благодарственную для инавгурации Университета» (т. X наст. изд., документ 517). Так как эта «Роспись» была представлена Ломоносовым в самом конце 1759 г. (30 декабря) и так как о «речи благодарственной» он говорит в ней как о произведении, еще не завершенном («сочиняю»), то есть основание думать, что работа над ней продолжалась и в следующем 1760 году (ср. также ниже, примечание 21).

Была ли доведена эта работа до конца, мы не знаем: в последующих своих отчетах Ломоносов не говорит о ней ничего (ср. т. IX наст. изд., документ 350 и т. X наст. изд., документ 518, отд. VII, п. 3). Отысканы пока только три черновых фрагмента «Слова благодарственного», которые здесь и публикуются (слова 248—250).

В первой половине 1759 г. Ломоносов написал проект регламента Академического университета, а вторая половина этого года и начало следующего ушли у него на проведение этого проекта по разным академическим инстанциям. Утверждение проекта должно было сопровождаться, по мысли Ломоносова, изданием особого акта верховной власти о даруемых Университету «привилегиях» и устройством «инавгурации» Университета, т. е. празднества, посвященного, как это принято было на Западе, оглашению акта о привилегиях и торжественному открытию преобразованного Университета. Заботясь об инавгурации, Ломоносов стремился поднять международный вес

1117

Академического университета: по западноевропейским понятиям того времени, без инавгурации никакой университет не признавался университетом, и присужденные им ученые степени не обеспечивали его питомцам должного положения в кругу зарубежных ученых. Однако, несмотря на все усилия Ломоносова, ни написанный им проект университетского устава, ни акт о привилегиях не получили окончательного утверждения, и инавгурация не состоялась (подробнее см. т. IX наст. изд., документы 314, 315, 317—320, 322, 323, 325, 328; т. X наст. изд., документы 470 (§§ 47, 49 и 68), 517, 518 (VII, п. 3), письма 63, 66, 67, 73, 80 и примечания к ним, а также в настоящем томе стихотворения 252, 257 и 258 и примечания к ним).

Публикуемые черновики интересны в особенности тем, что дают наглядное представление о том, как работал Ломоносов над своими ораторскими произведениями.

¹ Ломоносов, как известно, энергично боролся за то, чтобы в Академические Гимназию и Университет допускались представители всех слоев населения вплоть до крепостных крестьян (т. IX наст. изд., документы 303 (§ 4), 317 (п. 1) и примечания к ним) и чтобы лицам, получившим по окончании Университета ученую степень, присваивался «ранг», дающий право на возведение в дворянское достоинство. Одну из будущих «привилегий» Академического университета Ломоносов формулировал так: «Чтобы по здешним законам назначить пристойные ранги и по генеральной табели на дворянство дипломы» (там же, документ 314).

² Здесь и в дальнейшем цифры, выставленные Ломоносовым на полях, а иногда и в тексте, означают, что он предполагал доработать и дополнить соответствующий отрывок речи, воспользовавшись для этого какими-то своими нумерованными черновыми записями: цифрами обозначены порядковые номера этих не дошедших до нас записей (ср. т. VII наст. изд., стр. 903—904, 906).

³ Имеется в виду указ от 17 мая 1744 г. о воспрещении приводить в исполнение смертные приговоры «до получения указа» (ПСЗ, 9312).

⁴ Имеется в виду основание некоторых новых городов и крепостей и застройка столиц (см. примечания 6 и 14 к стихотворению 189).

⁵ Имеется в виду указ от 20 декабря 1753 г. об уничтожении внутренних таможен (ПСЗ, 10164).

⁶ Имеются в виду Рейнский поход 1748 г. и Семилетняя война.

⁷ Имеется в виду манифест от 15 декабря 1752 г. о «прощении доимок подушного сбора», накопившихся за период 1724—1747 гг. на сумму 2 534 008 руб. (ПСЗ, 10061).

⁸ Имеется в виду учреждение Московского университета 12 января 1755 г.

1118

⁹ Имеется в виду указ от 15 декабря 1752 г. об учреждении Морского шляхетного корпуса, заменившего собой возникшую при Петре 1 Морскую академию (ПСЗ, 10062).

¹⁰ Имеется в виду указ от 25 мая 1754 г. о дозволении частным лицам производить в Сибири поиски полезных ископаемых и учреждать горные заводы (ПСЗ, 10243).

¹¹ Имеется в виду мысль Ломоносова о возможности «северного мореплавания на Восток по Сибирскому океану» (т. VI наст. изд., работы 16—18 и примечания к ним).

¹² Имеются в виду мысли, развитые Ломоносовым в письме «О сохранении и размножении российского народа» (т. VI наст. изд., работа 13).

¹³ См. выше, примечание 10. Цифры промышленной статистики XVIII в. очень неточны и еще недостаточно изучены; несомненно, однако же, что 40-е и 50-е годы этого столетия были ознаменованы значительным количественным ростом обрабатывающей промышленности (П. И. Лященко. История народного хозяйства СССР, т. I. [Л.], 1952, стр. 440—444).

¹⁴ См. примечание 2 к стихотворению 211.

¹⁵ Вопроса об «исправлении нравов» Ломоносов касается попутно в письме «О сохранении и размножении российского народа» (т. VI наст. изд., стр. 386—388, 391—393, 399—401 и др.). Этому вопросу он намеревался посвятить, кроме того, отдельную статью (там же, стр. 379 и 383). Ср. также «Примечания» Ломоносова об обязанностях духовенства (там же, стр. 407—408).

¹⁶ Борьбе с расколом уделяли в ломоносовское время много внимания и духовные, и гражданские, и даже военные власти. Ломоносов коснулся вопроса о раскольниках в некоторых своих произведениях (см. стихотворения 227 и 236 и примечания к ним, а также т. VI наст. изд., стр. 402).

¹⁷ См. выше, примечание 11. Мысль о необходимости освоить в экономическом отношении наши дальневосточные окраины и завязать торговые отношения с Китаем, Японией, Индией и Америкой была излюбленной мыслью Ломоносова, нашедшей отражение в целом ряде его од (см. стихотворение 4 и примечание 32 к нему, стихотворение 141 и примечание 15 к нему, стихотворение 213 и примечание 8 к нему).

¹⁸ В § 242 «Риторики» Ломоносова идет речь о том, что риторическую фигуру «вопрошения» бывает полезно соединять с фигурой «заимословия». Заимословием же называется такая фигура, «когда то, что самому автору или представляемому от него лицу говорить должно, отдается другому лицу, живому, либо мертвому, или и бездушной вещи» (Риторика, § 219; т. VII наст. изд., стр. 270 и 288).

¹⁹ «Вольность» — тоже одна из риторических фигур, которую Ломоносов определяет так: «Вольность есть когда говорим свободно при тех,

1119

которых бояться или почитать должно, ради оных побуждения, похвалы или охуления» (Риторика, § 227; т. VII наст. изд., стр. 275).

²⁰ Имеется в виду указ об утверждении нового университетского регламента (см. т. X наст. изд., документ 412). Этот и последующие три пункта не относятся к тексту благодарственной речи (которая в п. 2 именуется «речью»), а являются обычным для Ломоносова конспективным проектом деловой беседы с президентом Академии наук К. Г. Разумовским (который в п. 4 именуется «графом»).

²¹ Имеется в виду подписанное Разумовским и Ломоносовым 17 февраля 1760 г. представление на имя императрицы о рассмотрении в Конференции при императорском дворе составленного Ломоносовым проекта университетских привилегий (т. IX наст. изд., документ 325).

²² Существовало предположение учредить университет на Украине в Батурине (Васильчиков, т. I, стр. 260—262). Сохранился соответствующий проект, разработанный в 1760 г. Г. Н. Тепловым («Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских при Московском университете», 1863, кн. 2, отд. «Смесь», стр. 67—85).

²³ Эти десять пунктов имеют несомненную связь с проектом университетских привилегий, но не совпадают с известным нам черновым наброском этого проекта (т. IX наст. изд., стр. 539, 884—885). Пункт 1 говорит, по-видимому, о том, что императрица принимает Университет под непосредственное свое покровительство (см. начало слова 249), п. 2 — о праве возведения в ученые «градусы» (п. 1 чернового наброска), п. 3 — об освобождении от таких «полицейских тягостей», как воинский постой, и о подчинении студентов академической юрисдикции (пп. 3 и 6 чернового наброска), п. 4 — о присвоении профессорам соответствующих «рангов» (п. 2 чернового наброска), п. 6 — о том, что студенты обучаются бесплатно (в черновом наброске такого пункта нет), пп. 8 и 9 — о преимуществах, которые даются окончившим Университет дворянам и разночинцам (в черновом наброске таких пунктов тоже нет), п. 10 — о студенческих вакациях или каникулах (п. 4 чернового наброска). Пункт 7 («вдовьи деньги») непонятен; возможно, что он имеет связь с тем, тоже неясным пунктом отрывка 249, где говорится про «бедность и сиротство тех, кои лишились ученых супругов и родителей». Пункт 5 («поставление») не имеет, вероятно, отношения к привилегиям и касается, должно быть, вопроса о назначении проректора и деканов. Пункт 7 чернового наброска о воспрещении духовенству «ругать наук в проповедях» не получил отражения.

²⁴ В то время было два великих князя: наследник престола Петр Федорович и его сын Павел Петрович. Речь идет, вероятно, о первом, потому что о втором говорится ниже. «Апостроф» — риторическая фигура прямого обращения (см. т. VII наст. изд., стр. 266—267, § 216).

²⁵ Т. е. к заключительной части речи.

1120

²⁶ Т. е. Разумовский.

²⁷ Намек на одного из главных противников Ломоносова, советника Академической канцелярии И. И. Тауберта, который, по словам Ломоносова, говаривал, «что куда-де столько студентов и гимназистов? куда их девать и употреблять будет?» (т. X наст. изд., документ 470, § 47).

²⁸ См. выше, примечания 4, 10—17. Ломоносов перечисляет в данном случае те области деятельности, которым могут и должны посвятить себя лица, кончающие Университет (ср. т. IX наст. изд., документ 353; т. X наст. изд., документ 470, § 68). Под «посольством» разумеется дипломатическая служба. Вопрос о «межеванье» приобрел актуальность со времени издания 13 мая 1754 г. инструкции о «межевании во всем государстве земель», причем главным руководителем этого дела был назначен П. И. Шувалов (ПСЗ, 10237; Соловьев, кн. V, стлб. 821; ср. также ААН, ф. 3, оп. 1, № 959, л. 81). Слово «Паства» загадочно: не означает ли оно, что Ломоносов допускал возможность замещения священнослужительских должностей лицами, получившими университетское образование?

249

Печатается по собственноручному черновику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 3, л. 84).

Впервые напечатано — Билярский, стр. 419—420.

Датируется предположительно 1759—1760 гг. по тем же соображениям, как и слово 248 (см. примечания к нему).

Публикуемый отрывок является дополнением к вступительной части («экзордии») речи на инавгурацию Академического университета и представляет собой как бы комментарий к акту об университетских привилегиях (ср. примечание 23 к слову 248).

¹ Эта часть публикуемого отрывка (со слов «Облегчает бедность и сиротство...») неясна: непонятно, в чем заключается льгота, предоставляемая семьям умерших ученых.

250

Печатается по собственноручному черновику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 3, лл. 89—90 об.).

Впервые напечатано — Будилович, II, стр. 301—303.

Датируется предположительно 1759—1760 гг. по тем же соображениям, как и слово 248 (см. примечания к нему).

Публикуемый отрывок является, видимо, неполным вариантом третьего абзаца речи на инавгурацию Университета (слово 248, со слов «Много видим витийства...» и кончая словами «не для того ли только?»).

1121

¹ Этот перечень почти целиком совпадает с подобным же перечнем в слове 248 (ср. примечания 3—9 к нему).

² Имеется в виду, вероятно, победа наших войск под Куннерсдорфом 1 августа 1759 г.

³ 8 января 1742 г. детям казненного Бироном А. П. Волынского было возвращено все конфискованное у их отца имущество (Соловьев, кн. V, стлб. 133).

⁴ См. примечание 7 к слову 248.

⁵ См. примечание 5 к слову 248.

⁶ Имеется в виду постройка Зимнего дворца в Петербурге и перестройка Царскосельского дворца.

251

Печатается по Каз. (№ 47, стр. 82).

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано — А. И. Артемьев. Описание рукописей, хранящихся в библиотеке имп. Казанского университета. СПб., 1882, стр. 188.

Датируется предположительно 1760 г. по тесной связи с «Примечанием» Ломоносова о литературной и театральной деятельности А. П. Сумарокова, написанным не ранее 15 марта 1760 г. (т. IX наст. изд., документ 388 и примечания к нему).

В Казанском рукописном сборнике автор публикуемой эпиграммы не назван. Нет, однако же, никакого сомнения, что она, как это доказал П. Н. Берков (Берков, стр. 259—260), сочинена Ломоносовым: эпиграмма почти дословно воспроизводит одну из фраз вышеупомянутого «Примечания», автором которого был бесспорно Ломоносов. В этом «Примечании» говорится про Сумарокова: «Выдумал пчелку и посылал ее по мед на Стрелку, чтобы притом жалила подьячих». Первые три стиха эпиграммы являются, если не повторением, то, по удачному выражению П. Н. Беркова, «ритмическим переложением» этих слов.

Поводом к сочинению эпиграммы явилось закрытие журнала «Трудолюбивая пчела», который издавался Сумароковым в 1759 г., а с января 1760 г. прекратил свое существование. На страницах этого журнала Сумароков вел хоть и скрытую, но весьма энергичную и упорную борьбу с Ломоносовым (подробнее см. Берков, стр. 243—250; ср. также т. IX наст. изд., документ 262 и примечания к нему).

¹ Т. е. журнал «Трудолюбивая пчела».

² Т. е., по-видимому, на стрелку Елагина острова, где жил поклонник и соратник Сумарокова И. П. Елагин (т. IX наст. изд., стр. 957, прим. 7).

³ Подьячие — излюбленный предмет сатир Сумарокова (т. IX наст. изд., стр. 958, прим. 8).

1122

⁴ Кутья — каша с изюмом, которую приносили в церковь при отпевании покойника и ели на поминках.

1761

252

Печатается по рукописи, писанной писарской рукой с собственноручными поправками Ломоносова (ГПБ, Собрание русских автографов, Ломоносов, К 16/2 с указанием в сносках вариантов по первой посмертной публикации (Соч. 1784).

Впервые напечатано — Соч., ч. I, 1784, стр. 313—315 под заглавием «Отрывок».

Датируется предположительно первой половиной февраля 1761 г. (не позднее 14 числа) на основании приписки, сделанной Ломоносовым в письме к М. Л. Воронцову от 15 февраля 1761 г.: «При сем приложить смелость принял просительные стихи к всемилостивейшей государыне, которые вчерашнего числа вручил я милостивому государю Ивану Ивановичу [Шувалову]» (т. X наст. изд., письмо 73).

Рукопись, по которой печатаются публикуемые стихи, была приложена Ломоносовым к вышеупомянутому письму на имя Воронцова. Рукопись тех же стихов, врученная накануне Шувалову для передачи императрице, не отыскана, и совпадал ли ее текст с публикуемым, неизвестно. Не найдена и та рукопись, по которой эти стихи напечатаны в Соч. 1784.

В стихах идет речь о подписании императрицей Елизаветой «привилегии» для Академического университета, уже утвержденной Конференцией при императорском дворе и только что контрассигнованной канцлером Воронцовым. Хлопоты Ломоносова по этому делу подробно освещены в т. IX наст. изд., примечания к документу 325. Ср. также т. X наст. изд., документ 470, § 49.

¹ Утверждение «привилегии» должно было сопровождаться торжественной «инавгурацией» Университета. Она имела задачей создать последнему положение, которое приравняло бы его к западноевропейским университетам, о чем должен был быть оповещен весь зарубежный ученый мир (т. IX наст. изд., документ 328 и примечания к нему).

² Смысл стихов 17—18 неясен. Возникает подозрение, не допущена ли тут писцом какая-либо погрешность.

³ Имеется в виду основание Академии наук Петром I и фактическое открытие ее после его смерти, при Екатерине I.

⁴ В то самое время, когда писались публикуемые стихи и когда Семилетняя война еще продолжалась, в правительственных сферах обсуждался

1123

вопрос об учреждении сети провинциальных гимназий и низших школ, в чем принимал участие и Ломоносов (т. IX наст. изд., документ 332 и примечания к нему). Не на этот ли проект намекает он, говоря о том, что «свирепой брани звук... защитник стал наук». Возможно и другое предположение: речь идет, может быть, о новых русских артиллерийских орудиях, над изобретением которых долго работали отечественные ученые специалисты и которые блестяще оправдали себя на практике во время Семилетней войны (см. стихотворение 244 и примечания к нему).

⁵ Наброски благодарственной речи, которую Ломоносов собирался произнести при «инавгурации» Университета, публикуются в настоящем томе (слова 248—250).

253

Печатается по тексту первого и единственного прижизненного издания.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — «Первые основания металлургии или рудных дел». СПб., 1763, § 58, стр. 70, куда Ломоносов ввел публикуемый перевод стихов Лукреция.

Датируется предположительно временем не позднее февраля 1761 г., когда началось печатание «Первых оснований металлургии» (т. V наст. изд., стр. 690).

Этот научный труд был написан Ломоносовым еще в 1742 г. и носил первоначально другое название: «Первые основания горной науки». Первая редакция известна нам лишь по сохранившемуся сравнительно небольшому ее отрывку, который позволяет, однако, судить, что она существенно отличалась от окончательной редакции, напечатанной двадцать один год спустя (там же, стр. 688—689). Входил ли в первую редакцию публикуемый стихотворный отрывок, мы не знаем. Точность перевода и качество стихов говорят о зрелом уже переводческом и стихотворческом мастерстве, которое дает некоторое основание предполагать, что данный отрывок написан в более поздние годы, вероятнее всего, в 1760 или в начале 1761 г., когда Ломоносов подготовлял «Первые основания металлургии» к печати.

Стихи Лукреция введены в ту главу этого труда, где идет речь «о прииске жил», и в тот ее раздел, где говорится о «ненарочном прииске» их, т. е. о том, как «жилы каким-нибудь слепым случаем без нарочного искания находятся».

Стихам предпосланы такие слова: «Таким ненарочным случаем приписывает самое первое изобретение металлов древний римский стихотворец и философ Лукреций следующими стихами» (т. V наст. изд., стр. 441).

Стихи взяты Ломоносовым из поэмы Лукреция Кара «О природе вещей» («De rerum natura»), кн. V, стихи 1241—1257.

1124

Ломоносов придал законченность отрывку «о начале металлургии», выделив его из более широкого контекста: в строках оригинала, следующих за использованными в переводе, говорится о том, как расплавленный металл заполнял полости в почве и застывал в них, воспроизводя их форму, и как это явление внушило людям первую мысль о литейной технике. Небольшое сокращение внесено и в переведенные стихи: Ломоносов устранил содержащееся у Лукреция (стихи 1249—1251) упоминание о третьем возможном случае использования древними людьми огня, а именно о применении его на охоте.

¹ Выраженная в этом стихе мысль принадлежит Ломоносову: в оригинале говорится только об освобождении под пашню и луга площади, занятой лесом.

² Этим стихом заменены опущенные Ломоносовым стихи 1249—1251 оригинала (см. вводную часть настоящих примечаний).

³ Образ «пристойный» навеян, по-видимому, словом conveniens, которое в оригинале должно быть понято, однако, в буквальном смысле («стекаясь»).

254—255

Печатаются по единственному прижизненному изданию.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатаны в составе работы Ломоносова «Явление Венеры на Солнце, наблюденное в Санктпетербургской Академии наук майя 26 дня 1761 года», вышедшей в свет отдельным изданием в 1761 г., стр. 11 и 16.

Датируются предположительно промежутком времени с 26 мая 1761 г. (день прохождения Венеры по диску Солнца) по 28 июня того же года (когда Академической канцелярией была вынесена журнальная резолюция о печатании вышеупомянутой работы Ломоносова; ААН, ф. 3, оп. 1, № 531, л. 176).

Публикуемые стихотворения введены Ломоносовым в текст «Прибавления» к названной астрономической его работе, которое посвящено вопросу о том, может ли гелиоцентрическое учение и идея о множественности обитаемых миров противоречить церковному учению (т. IV наст. изд., стр. 371—372, 376 и 773). Ломоносов отвечает на этот вопрос отрицательно и в подтверждение своего мнения приводит, помимо логических доводов и ссылок на церковную литературу, два стихотворения. Оба они написаны, очевидно, специально для данного случая.

254

¹ Публикуемое стихотворение является оригинальным произведением Ломоносова, но, как установлено Д. Д. Благим, аргумент, вложенный в уста

1125

повара, заимствован из весьма известного, много раз переиздававшегося во второй половине XVII в. прозаического произведения французского писателя Сирано де Бержерака «Иной свет, или Государства и империи Луны», где автор говорит: «Было бы одинаково смешно думать, что это великое светило [Солнце] станет вращаться вокруг точки, до которой ему нет никакого дела, как было бы смешно предположить при виде жареного жаворонка, что вокруг него вертелась печь» (цитируется по русскому переводу, выпущенному отдельным изданием — М. — Л., 1931, стр. 137).

255

¹ Явления луны — лунные фазы.

² Публикуемое стихотворение является свободной обработкой первых одиннадцати строк сатиры Клавдиана «Против Руфина». В латинском оригинале эти строки не составляют законченного отрывка, а являются частью следующего хода мысли: «Я часто испытывал сомнения, управляют ли миром вышние или в нем господствует случайность: когда я исследовал законы природы, то приходил к мысли, что они утверждены мудростью бога; но когда я наблюдал человеческие дела, торжество злых и угнетение благочестивых, то невольно соглашался с тем мнением, что божество или не существует или не заботится о нас. Падение Руфина положило конец этим сомнениям и оправдало богов».

Добавив отсутствующее в оригинале слово «однако» и заменив в заключительной строке несовершенный вид совершенным, Ломоносов существенно изменил смысл переработанных им строк.

256

Печатается по последнему прижизненному изданию 1761 г.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — первая песнь отдельным изданием в декабре 1760 г., вторая песнь тоже отдельным изданием в июле 1761 г.

Датируется предположительно 1756—1761 гг. В сводном отчете о своих «трудах и упражнениях в науках» за время с 1751 по 1756 г., поданном президенту Академии наук не ранее 28 октября 1756 г., Ломоносов, перечисляя работы, выполнявшиеся в этом году, написал: «Сочиняю героическую поэму, именуемую „Петр Великий“» (т. X наст. изд., документ 516). Таким образом, к созданию поэмы он приступил не позднее октября 1756 г. И. И. Шувалов утверждал впоследствии и, как увидим, не без основания, что это он «заставил» Ломоносова «сделать этот опыт для императрицы» («Москвитянин», 1852, № 20, кн. 2, отд. IV, стр. 60). В январе 1757 г. Ломоносов продолжал, должно быть, писать поэму, о чем свидетельствует

1126

его выступление 10 января этого года в Академическом собрании, где он заявил, что намерен издать ее в свет (Протоколы Конференции, т. II, стр. 368). Однако хоть, по словам Я. Я. Штелина, Ломоносов и «положил себе за правило ковать ежедневно по тридцати стихов» («Москвитянин», 1851, № 2, кн. 2, стр. 209), работа над поэмой шла медленно и с очень большими перерывами. В конце ноября 1757 г., прося Шувалова о повышении по службе, Ломоносов писал ему, что «оным новая кровь в жилы мои вольется к совершению начатого героического описания трудов Петровых, которых окончание выше всех благополучий в жизни моей почитаю» (т. X наст. изд., письмо 59). Отсюда следует, что поэма к этому времени была еще только начата и далека от окончания. Продолжалась ли работа над ней в 1758 г., мы не знаем, в следующем же 1759 г. Ломоносов ею, безусловно, не занимался, в чем убеждает его отчет за этот год, где он подробно перечисляет все свои поэтические труды: поэмы о Петре в этом перечислении нет (там же, документ 517). В записке, поданной Шувалову в начале 1760 г. в связи с ходатайством Ломоносова о назначении его вице-президентом Академии, Ломоносов говорит, что это «ободрит» его «к сочинению в один год Петриады» (там же, письмо 64). Хотя просимого назначения, как известно, не последовало, но Ломоносов в самом деле вернулся в этом году к работе над поэмой и, судя по дате посвящения, к 1 ноября 1760 г. (день рождения Шувалова) кончил писать первую песнь. В конце того же года было приступлено к сочинению второй песни. Ее начало написано бесспорно в декабре 1760 г., что видно из содержания стихов 657—659:

И солнце, к нам спеша в обратной колеснице,
Готовит новой блеск Российской багрянице,
Чтоб нашей радостью украсить новый год.

Такие стихи могли быть написаны только в промежуток времени между зимним солнцестоянием (11 декабря) и новым годом. К половине 1761 г. вторая песнь была окончена: в июле этого года она, как пояснено ниже, была уже напечатана. Ломоносов оказался прав, назвав свою поэму «трудом желаемым, но непреодолимым» (см. посвящение): дальше второй песни дело не пошло. Поэт В. П. Петров, современник Ломоносова, пять лет спустя после его смерти упоминал в довольно туманных выражениях про «оставшуюся после Ломоносова третию песнь» (Еней. Героическая поэма Публия Виргилия Марона. Переведено с латинского Васильем Петровым. Предуведомление, стр. [3]), но это заявление опровергается словами самого Ломоносова, который в «Росписи» своих трудов, написанной примерно за год до смерти, указал вполне определенно, что сочинил только «две героические песни о делах Петра Великого» (т. X наст. изд., документ 518). По сообщению Шувалова, Ломоносов оставил работу над поэмой оттого, что «был

1127

много занят, и время для фантазии было очень близко» («Москвитянин», 1852, № 20, кн. 2, отд. IV, стр. 60). Последние слова надо понимать так, что Петровская эпоха была, мол, тогда хронологически еще слишком близка, чтобы дать волю творческому воображению. Это едва ли справедливо. Вернее думать, что помешала Ломоносову, с одной стороны, болезнь, а с другой стороны, та тяжелая служебная обстановка, в которой протекали последние четыре года его жизни. Но как бы то ни было, «наш Пиндар, — говоря словами К. Н. Батюшкова, — кончил жизнь, поэмы не скончав» (Сочинения К. Н. Батюшкова, т. I, СПб., 1887, стр. 110).

Первая песнь поэмы была отпечатана отдельным изданием в количестве 600 экз. в начале декабря 1760 г., о чем фактор Типографии А. Е. Лыков сообщил Академической канцелярии репортом от 12 декабря (ААН, ф. 3, оп. 1, № 667, л. 57 об.). Канцелярия в тот же день определила продавать это издание по 20 коп. за экземпляр (там же, № 530, лл. 242 об. — 243). 90 экз. ушло на бесплатную раздачу, а из 510 экз., поступивших в Книжную лавку (там же, № 1097, л. 404 об.), 156 экз. было раскуплено в первые же три недели до нового года (там же, л. 49 об.). Тираж второй песни был тот же — 600 экз.; об окончании печатания ее — тоже отдельным изданием — Лыков репортовал Канцелярии 10 июля 1761 г. (там же, № 263, лл. 106—106 об.; ср. № 506, л. 80 об.). О сдаче тиража в Книжную лавку было отдано распоряжение 23 июля (там же, № 668, л. 114). Издание было пущено в продажу по той же цене, что и первая песнь (там же, № 531, лл. 189 об. — 190). Через десять дней после поступления его в лавку, 2 августа 1761 г., Канцелярия определила выпустить второе издание обеих песен в количестве 600 экз. (там же, л. 202 об.). Соответствующие ордеры были посланы в Типографию и Книжную лавку 14 августа (там же, № 668, л. 119). По этому второму изданию, которое отличается от первого только меньшим количеством опечаток, и публикуется текст поэмы в настоящем томе.

Об ее успехе говорит не только скорый выпуск второго издания: Я. Я. Штелин свидетельствует, что поэма «заслужила одобрение знатоков и удивление многих россиян» («Москвитянин», 1851, № 2, кн. 2, Материалы для истории русской словесности, стр. 211). «Ломоносов был первый, — писал еще при жизни его С. Г. Домашнев, — который на стройной и великолепной лире возгремел дела Великого Петра» («Полезное увеселение», 1762, июнь, стр. 237). Н. И. Новиков отнес «Петра Великого» к числу тех произведений поэта, которые «принесли ему бессмертную славу» (Опыт исторического словаря о российских писателях. Собрал Николай Новиков. В Санктпетербурге, 1772, стр. 128). Одним из наиболее выдающихся творений Ломоносова считал поэму и А. П. Шувалов (Куник, I, стр. 204). Когда непримиримый литературный враг Ломоносова А. П. Сумароков отозвался на поэму «ругательной» по своему обыкновению эпиграммой

1128

(А. П. Сумароков, Полное собрание всех сочинений в стихах и прозе, ч. IX, стр. 148, эпитафия 17), молодой Г. Р. Державин поспешил выступить «в защищение» Ломоносова с ответной эпиграммой (Сочинения Державина с объяснительными примечаниями Я. Грота, т. III, СПб., 1866, стр. 247—248). Другой младший современник Ломоносова М. Н. Муравьев перевел его поэму на латинский язык («Вестник Европы», 1807, № 19, стр. 192). Перевел ее, кроме того, — вероятно, тоже на латинский язык, — и академический переводчик и лексикограф К. А. Кондратович (ААН, ф. 3, оп. 8, № 78). Некоторая часть поэмы появилась в конце XVIII в. и во французском прозаическом переводе (M. le Clerc. Histoire physique, morale, civile et politique de la Russie moderne, t. I. Paris [M. Ле-Клерк. История физическая, нравственная, гражданская и политическая новой России, т. I. Париж], 1783, т. I, стр. 130—140).

Однако в конце XVIII в. стали появляться и отрицательные отзывы о поэме. А. Н. Радищев утверждал, например, что Ломоносов «томился в эпопеи» (А. Н. Радищев, Полное собрание сочинений, т. I, М. — Л., 1938, стр. 391). К его мнению присоединился и Н. М. Карамзин, которому представлялось, что «для эпической поэзии нашего века не имел он [Ломоносов], кажется, достаточной силы воображения, того богатства идей, того всеобъемлющего взора, искусства и вкуса, которые нужны для представления картины нравственного мира и возвышенных, иройских страстей» (Сочинения Карамзина, Полное собрание сочинений русских авторов, т. 1, изд. Смирдина, 1848, стр. 591).

Голоса критиков начала XIX в. разделились: в то время как А. Ф. Мерзляков восхищался рассказом Петра I о стрелецком бунте («Амфион», 1815, февраль, стр. 51—52), В. М. Перевощиков находил в поэме «многие отступления, рассуждения, обращения к императрице Елисавете, неприличные эпической поэме» («Вестник Европы», 1822, № 18, стр. 107).

Наиболее суров оказался приговор Белинского: он называл поэму «дикой, напыщенной» и видел в ней заведомо невыполнимый «tour de force [атлетический фокус] воображения, поднятого на дыбы» (В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. VII, М., 1955, стр. 110). Как ни ясно было, что эти не в меру резкие слова метили не столько в Ломоносова, сколько в тех современных Белинскому литературных реакционеров, которые, прикрываясь авторитетом Ломоносова, боролись с новыми течениями в русской поэзии, — тем не менее последующие историки литературы предпочли не вступать в спор с Белинским и воздерживались от оценки ломоносовской поэмы, характеризуя ее только как незавершенный опыт пересадки на русскую почву одного из классических жанров. Такую позицию занял, в частности, М. И. Сухомлинов (Акад. изд., т. II, стр. 278—279 втор. паг.).

1129

Лишь в самые последние годы стало высказываться — довольно, впрочем, осторожно — мнение, что «свою поэму Ломоносов строил как произведение историческое» (Д. Д. Благой. История русской литературы XVIII века. Изд. 2-е, М., 1951, стр. 193—194).

Ломоносовский «Петр Великий» был одной из первых попыток создать русскую героическую поэму. По понятиям того времени, этот род литературных произведений признавался наивысшим. Того же взгляда придерживался и Ломоносов (т. VII наст. изд., стр. 589). Законодатель классицизма Буало, чей авторитет у нас, как и на Западе, считался тогда непререкаемым (ср., например, Тредиаковский. Стихотворения. «Библиотека поэта», изд. «Советский писатель», 1935, стр. 415), установил жесткие правила, определявшие характер героической поэмы. От Ломоносова, воспитавшегося на поэтике немецкого последователя Буало — И. Готшеда, можно было бы ожидать, что свой первый эпический опыт он подчинит всем требованиям классической школы. Этого, однако, не случилось. Классицизму была заплачена только чисто внешняя, формальная дань (александрийский стих, традиционный зачин, вводный рассказ Петра I). Во всем же остальном Ломоносов решительно уклонился и от следования примеру античных классиков, которые воспевали «вымышленных богов» (см. посвящение), и от подражания новейшим классицистам, которые по завету Буало заменяли живых людей ходячими абстракциями и, как Вольтер в «Генриаде», вводили в круг своих персонажей аллегорические фигуры «Истины», «Раздора», «Фанатизма», «Любви» и т. п.

За кем же я пойду? Вслед подвигам Петровым,
И возвышением стихов геройских новым
Уверю целыя вселенныя концы,
Что тем я заслужу парнасские венцы,
Что первый пел дела такого человека,
Каков во всех странах не слыхан был от века.

Эти стихи, как, впрочем, и все посвящение к поэме, были и полемическими, и программными. Ломоносов понимал, что условия нового времени исключают возможность реставрации античного эпоса:

Хотя вослед иду Виргилию, Гомеру,
Не нахожу и в них довольнаго примеру.

И если Буало считал, что «эпос величавый» требует непременно «вымысла», «высокой выдумки» и «роя мифических прикрас», если он предостерегал эпического поэта от перегрузки сюжета событиями и от подражания «историкам спесивым», то Ломоносов, наперекор теории французского классицизма, заявлял, что предметом его поэмы будут «истинные дела», т. е. как раз именно события и притом подлинно исторические. Это и было тем новаторством, тем «возвышением стихов геройских новым»,

1130

которое он обещал. Ломоносов прокладывал пути к созданию нового эпического жанра: взамен легендарно-исторической поэмы намечалось возникновение поэмы действительно исторической, где свойственный французским классицистам пафос картезианской рассудочности заменялся гражданским, патриотическим пафосом. По указанному Ломоносовым пути и пошла русская эпическая поэзия. Промежуточными этапами была «Россиада» Хераскова и рылеевские «думы», а завершающий шаг был сделан Пушкиным, который, прежде чем его сделать, повторил, если и не тот же, то сходный путь в своей собственной эпической практике: начав со сказочного «Руслана и Людмилы», кончил построенной на исторических материалах «Полтавой», где недаром, — как теперь это признано (Д. Д. Благой. История русской литературы XVIII века. Изд. 2-е, М., 1951, стр. 194), — голос Пушкина звучит местами по-ломоносовски (ср., например, примечание 12 к стихотворению 176).

Следует помнить, что поэма «Петр Великий» создавалась Ломоносовым в те самые годы, когда Вольтер писал по заданию русского правительства свою «Историю Российской империи при Петре Великом». Известно, что Ломоносов, по предложению И. И. Шувалова, принимал деятельное участие в подготовке посылавшихся Вольтеру исторических материалов, а затем в два приема (в 1757 и 1760 гг.) рецензировал его труд, причем вольтеровская концепция Петра I, как видно, не удовлетворяла Ломоносова (т. VI наст. изд., стр. 89—96, 359—364, 563—568, 592—594; ср. также, т. X наст. изд., письма 53, 55, 62, 67). Не исключена возможность, что это последнее обстоятельство было одной из причин, побудивших Ломоносова вернуться в 1760 г. к работе над оставленной эпопеей: труд Вольтера вышел в свет 6 ноября 1759 г., но до Ломоносова дошел не ранее первой половины 1760 г. (т. VI наст. изд., стр. 592).

Помогая Вольтеру и трудясь одновременно над «Кратким российским летописцем» и «Древней российской историей», Ломоносов изучал немало материалов о Петре I, почти сплошь рукописных, опубликованных только после смерти поэта. Он не оставил нам списка своих источников. О них приходится только догадываться, причем когда источник был известен в ломоносовское время в нескольких вариантах (а таких случаев довольно много), очень трудно, а иногда и невозможно бывает установить, каким именно вариантом пользовался Ломоносов. Ниже, в примечаниях к отдельным стихам, делаются попытки определить, откуда почерпнуты Ломоносовым сведения о тех или иных сообщаемых им исторических фактах, здесь же достаточно сказать, что наиболее заметное отражение получили в поэме:

1) Северорусские летописи, холмогорские и соловецкие, существовавшие в разных списках; ко времени работы над поэмой Ломоносов мог получить их в свое распоряжение либо через земляков-крестьян, с которыми никогда

1131

не порывал связей, либо через современника и ставленника Петра I, архангелогородского и холмогорского архиепископа Варсонофия, человека исторически образованного, сохранявшего отношения с Ломоносовым до самой своей смерти (он умер в конце 1759 г.; см. т. X наст. изд., письмо 8 и примечания к нему; ср. также Ломоносовский сборник. Архангельск, 1911, стр. 152); особенно широко использованы в поэме те записи холмогорских церковных деятелей о поездках Петра I в Архангельск, которые изданы были затем в 1783 г. «иждивением Н. Новикова и компании» (О высочайших пришествиях великого государя, царя и великого князя Петра Алексеевича, всея Великия, и Малыя, и Белыя России самодержца, из царствующего града Москвы на Двину, к Архангельскому городу, троекратно бывших; о нахождении шведских неприятельских кораблей на ту же Двину, к Архангельскому городу; о зачатии Новодвинской крепости и о освящении нового храма в сей крепости. М., 1783).

2) Известный тоже во многих вариантах коллективный труд, который после опубликования его в 1770 г. М. М. Щербатовым вошел в историческую литературу под названием «Журнал, или Поденная записка императора Петра Великого» и в составлении которого принимал ближайшее участие сам Петр I.

3) Ходившие по рукам во многих редакциях и дошедшие до нас далеко не в полном их виде работы П. Н. Крёкшина; они цитируются ниже по изданию И. П. Сахарова (Записки русских людей, ч. I. 1841), несравненно более исправному, чем первая их публикация, осуществленная Ф. О. Туманским (Собрание разных заметок и сочинений, служащих к доставлению полного сведения о жизни и деяниях Петра Великого, ч. I. СПб., 1787, стр. 231—310).

Если первые две группы источников являются «источниками первой руки», способными служить историку надежнейшей опорой, то писания Крёкшина, которого еще В. Н. Татищев называл «баснословцем» (В. Н. Татищев. История российская, кн. I, ч. 2. 1769, стр. 553), были оценены позднейшими историографами как «цепь выдумок, перемешанных с немногими сказаниями историческими» (Устрялов, т. I, стр. XLIII). Эта оценка хоть и не лишена основания, но чересчур сурова. При почти полном отсутствии печатной литературы о Петре I и при скудости рукописных источников Ломоносов не мог не обратиться к весьма популярным в его время сочинениям Крёкшина, причем сумел отобрать такой их отрывок (описание стрелецких движений 1682 г.), где преобладали достоверные «сказания исторические», а «выдумкам» было уделено лишь небольшое место. Но и в этом случае Ломоносов не удовольствовался одним Крёкшиным, а привлек и другие материалы: записки А. А. Матвеева, может быть и Сильвестра Медведева (ниже, при ссылках на те и на другие, страницы указываются по вышеназванному изданию И. П. Сахарова), а также донесение датского

1132

резидента в Москве Бутенанта фон Розенбуша, опубликованное за границей еще в XVII в. (Relation der Traurigen Tragedie in der Stadt Moscau [Донесение о печальной трагедии в городе Москве]; напечатано в «Theatrum Europaeum», т. XII, Франкфурт на Майне, 1691, стр. 441—448; перепечатано Устряловым, т. I, стр. 330—346; при последующих ссылках на данный источник страницы указываются по изданию Устрялова).

Если при пользовании историческими источниками Ломоносов и допустил кое-где некоторые недосмотры и промахи, довольно естественные при тогдашнем уровне исторической науки (эти промахи отмечаются ниже: см. примечания 5, 21, 37, 44, 50, 54, 61, 93 и 101), то следует констатировать все же, что, работая над поэмой, он подходил к источникам не столько как поэт, располагающий правом художественного домысла и вымысла, сколько как историк, стремящийся возможно точнее восстановить историческую правду. В этом основная особенность поэмы, резко отличающая ее от всех предшествовавших ей в мировой литературе произведений того же жанра.

Что касается, наконец, идейного содержания незавершенной поэмы, то сам Ломоносов в конце второй песни дает ключ к пониманию того, что намеревался сказать: по его представлениям, вся деятельность Петра I во всей ее совокупности, в том числе и военная, была последовательным движением к единой цели — к просвещению России; а цель эта такова, что оправдывала в глазах Ломоносова даже и ненавистную ему в других случаях войну (стихи 1113—1124). Но та же концовка второй песни (стихи 1125—1167) позволяет думать, что Ломоносов не хотел ограничиваться только этим частным выводом, касавшимся одного Петра. Поэт-естествоиспытатель и поэт-историк ставил перед собой более широкие, историко-философские задачи. Вглядываясь в древность, Ломоносов задает вопрос:

Что приращению оружия причиной?

Был ли готов у Ломоносова ответ на этот вопрос, мы не знаем, но самая постановка такого вопроса в исторической поэме должна была придать поэме значительность, вполне достойную ее автора.

¹ Таким образом, сам Ломоносов признает, что принялся за поэму если и не по прямому внушению Шувалова, как утверждал последний, то во всяком случае с его одобрения.

² Стихи 21—24, как и следующие стихи 25—32 (см. выше), являются тоже программными: развенчивая прославленного Виргилием Энея, Ломоносов заявляет тем самым, что моральным критерием послужит для него патриотизм, который и явится идейной основой поэмы.

³ Лев — герб Швеции. «Попранный» лев — побежденная Петром I Швеция.

1133

⁴ Ср. в стихотворении 141 (строфа 7, стихи 65—66)

Послал в Россию человека,
Каков не слыхан был от века.

Сумароков по поводу этих стихов писал: «Это взято из моих стихов точно, которые за три года прежде сей оды сделаны и которые так написаны о Петре ж Великом:

От начала перьва века
Таковаго человека
Не видало естество.

От начала перьва века — кажется мне ясно, а от века — ничего не знаменует; иное бы было, ежели б было сказано: во всей вечности не слыхано, а от века это я не знаю что» (Сумароков, ч. X, 1782, стр. 94). Комментаторы публикуемой поэмы уже отмечали (Ломоносов. Стихотворения. «Библиотека поэта», изд. «Советский писатель», 1935, стр. 349), что стихи Сумарокова, цитируемые им, были напечатаны не «за три года прежде» ломоносовской оды 1747 г., а через семь с лишним лет после ее опубликования — в марте 1755 г. («Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие», 1755, март, стр. 231. Рукопись, с которой они печатались, — ААН, разр. II, оп. 1, № 217, лл. 134—137). От века (т. е. с начала бытия) — типичный для Ломоносова библеизм; ср. «От века несть слышано...» (от Иоанна, IX, 32).

⁵ Французский историк Н.-Г. Леклерк, приписав Ломоносову «такие речи, каких он не говаривал» (Болтин, стр. 102), обвинял Ломоносова в том, будто он вопреки обещанию существенно отступил в поэме от исторической правды. Пытаясь это доказать, Леклерк писал, что Петр I совершил путешествие в Архангельск «только в 1698 г.», когда «плавал по Белому морю под конвоем английских и голландских кораблей, что в эту пору в России не было еще ни одного корабля и что шведы жили тогда еще в мире с этой империей» (M. le Clerc. Histoire physique, morale, civile et politique de la Russie moderne, t. I. Paris [M. Леклерк. История физическая, нравственная и политическая новой России, т. I, Париж], 1783, стр. 142). Из всех этих утверждений Леклерка верно только одно, что в 1698 г. Россия действительно еще не воевала с Швецией. Французский историк, несравненно менее осведомленный, чем Ломоносов, не знал, что Петр I путешествовал в Архангельск трижды, в 1693, 1694 и 1702 гг., а в 1698 г. там не был, что плавание по Белому морю под иностранным конвоем происходило в 1693 г., причем уже тогда у Петра I была своя морская яхта (Богословский, т. I, стр. 160), что второй русский корабль был спущен на воду в Архангельске в присутствии Петра 20 мая 1694 г., а 21 июля того же года прибыл туда же и третий боевой корабль, заказанный в Голландии (там же, стр. 180 и 186), и что к 1702 г. беломорский

1134

военный флот насчитывал в своем составе уже не то десять, не то тринадцать судов (Новиков, стр. 96—97). Что же касается Ломоносова, то единственная хронологическая неточность в его эпическом рассказе сводится к тому, что, описывая третье путешествие Петра в Архангельск, происходившее в 1702 г. (Леклерк этого не уловил), он относит к этому путешествию эпизод (буря на море и посещение Петром I Унской губы), происшедший в 1694 г. (Богословский, т. I, стр. 181—182). Возможно, что это была сознательная «поэтическая вольность». Стоит упомянуть, что подобный же анахронизм допустил сто лет спустя и другой наш историк, располагавший гораздо большим количеством источников, чем Ломоносов (см. ниже, примечание 21).

⁶ По традиции, восходившей ко временам древнегреческих рапсодов, эпическая поэма, родоначальницей которой была эпическая песня, должна была обязательно содержать в первом же стихе слово «пою», вслед за чем обозначался вкратце основной предмет поэмы. Так начинались «Илиада» и «Одиссея»; их примеру следовали Виргилий, Тассо, ближайшие предшественники Ломоносова Вольтер и Клопшток, а после Ломоносова Тредиаковский и Херасков. Пушкин в знак решительного разрыва с канонами классицизма пародировал это традиционное «вступленье» в конце седьмой главы «Евгения Онегина» (строфа LV).

⁷ Подобное обращение было тоже традиционно, но если Гомер, Виргилий и Тассо взывали к «музе», а Клопшток — к «бессмертной душе», то Вольтер, верный заветам Буало, обращается за поэтической помощью к «высочайшей Истине» («auguste Vérité»).

⁸ Ср. выше, примечание 4.

⁹ Обращение к императрице.

¹⁰ Флот для второго Азовского похода был построен с быстротой действительно «неимоверной»: указ об его создании был подписан Петром I 23 декабря 1695 г., а через четыре-пять месяцев (в период с 23 апреля по 24 мая 1696 г.) весь вновь построенный при личном участии Петра «морской караван» в составе 27 боевых кораблей и 1226 транспортных судов уже двинулся из Воронежа вниз по Дону. Появление русского флота в Донском устье решило участь Азова: 18 июля 1696 г. турецкая крепость капитулировала (Богословский, т. I, стр. 280—305, 332). Трудно определить, откуда Ломоносов мог почерпнуть сведения о строении воронежского флота: они известны теперь главным образом из переписки Петра I с такими деятелями его времени, как Ф. Ю. Ромодановский, Т. Н. Стрешнев, Ф. Лефорт, Ф. Тиммерман и др. (История русского флота. Период Азовский. Приложения, ч. I. СПб., 1864, стр. 1—60). Вернее всего, что единственным источником Ломоносова была в этом случае работа З.-Т. Байера «Belagerung und Eroberung von Azow im Jahr 1695 und 1696» («Осада и взятие Азова в 1695 и 1696 гг.»), напечатанная Академией наук в 1737 г. в серии «Sammlung

1135

Rußischer Geschichte. Des zweyten Bandes drittes Stück» («Сборник по русской истории. Второго тома третий выпуск», СПб., 1737, стр. 183—184).

¹¹ Имеются в виду казни стрельцов, происходившие в Москве и под Москвой в промежуток времени с 30 сентября по 21 октября 1698 г.

¹² Речь идет о начале Северной войны. Указ Петра I об объявлении войны «противу Швеции», датированный 19 августа 1700 г., начинался так: «Великий государь указал: свейского короля за многие его к нему, великому государю, неправды и что во время его, государева, шествия чрез Ригу от рижских жителей чинились ему, великому государю, многие противности и неприятства, идтить на его, свейского короля, городы своим, великого государя, ратным людям войною» (ПСЗ, 1811). Эти-то «неправды», «противности и неприятства» Ломоносов и называет «дерзкой наглостью». Помимо цитированного выше указа, ему, вероятно, была известна работа Феофана Прокоповича (История императора Петра Великого. СПб., 1773), где описанию рижских «противностей» уделено довольно много места (стр. 19—22).

¹³ Карл XII не сумел воспользоваться плодами своей победы, одержанной 20 ноября 1700 г., и после некоторых колебаний отошел от Нарвы (Соловьев, кн. III, стлб. 1247—1248). Оттого Ломоносов и называет эту победу «сомнительной». В замечаниях на «Историю» Вольтера Ломоносов писал, что после Нарвского поражения «многие полки возвратились с военною честию и военную казну почти всю вынесли в карманах, которую в Новегороде перед Софейским собором в ящики высыпали» (т. VI наст. изд., стр. 96).

¹⁴ Имеется в виду третье путешествие Петра I в Архангельск, куда он прибыл «водяным путем на дощаниках» во второй половине мая 1702 г.: по одним сведениям 17 числа (А. А. Титов. Летопись Двинская. М., 1889, стр. 125), по другим — 18-го (Походные и путевые журналы императора Петра I. Юрнал 1702-го года, стр. 1), по третьим — 30-го (Новиков, стр. 91).

¹⁵ Ломоносов вспоминает первые два путешествия Петра I в Архангельск в 1693 и 1694 гг. В обоих случаях царь выходил в море. О первом таком плавании (4—10 августа 1693 г.) М. М. Богословский говорит: «Петр наконец увидел море, к которому так сильно стремился. Первая же встреча произвела неизгладимое впечатление: свободная стихия стала любимой навсегда» (Богословский, т. I, стр. 160).

¹⁶ Петр I побывал в Холмогорах трижды. В первый раз он там «объявился от Курострова» 28 июля 1693 г. «на седьми стругах» и провел в Холмогорах более суток (Новиков, стр. 11—17). Вторично он заезжал туда ненадолго уж на обратном пути в Москву, в ночь на 21 сентября того же года (там же, стр. 35). Третье и последнее посещение состоялось

1136

30 мая 1702 г. и длилось полтора часа (там же, стр. 91). Нет сомнения, что в годы детства и юности Ломоносов общался со многими очевидцами этих посещений.

¹⁷ Местный летописец сообщает, что 28 июля 1693 г. при встрече Петра I в Холмогорах «полки оба полным строем стояли по площади от Богоявленских ворот до пристани государской» (Новиков, стр. 12).

¹⁸ 12 июня 1701 г., по указу Петра, «в новой Двине, на корабельном узком проходе» была заложена крепость, названная Новодвинской, а пока она не будет построена, было приказано сделать «на самом берегу речки Двинки или где пристойно» четыре батареи с редутами. «Острожное строение в г. Коле было тогда же обновлено, между реками Коломой и Тулой построено новое укрепление, а «на морских островах» перед устьем Двины учреждены сторожевые посты. Одновременно были проведены и некоторые другие оборонительные мероприятия, чтобы «неприятельских людей с моря к Архангельскому городу никакими мерами не допустить» (Новиков, стр. 54—67; Досифей, ч. I, стр. 176. В основу этого обстоятельного исследования положены соловецкие летописи и акты, хранившиеся в монастырском архиве). Летом 1702 г. Петр не раз осматривал Новодвинскую крепость (Новиков, стр. 94—97), а при посещении Соловецкого монастыря соорудил на трех близлежащих островах «три городка, или большие насыпи диких камней с землею» (Досифей, ч. I, стр. 171; Мелетий, стр. 144). О создании Беломорского военного флота см. выше, примечание 5.

¹⁹ Так объясняет Ломоносов цель шведских набегов на наше Беломорское побережье. Первый набег произошел летом 1701 г. и окончился неудачей: из семи кораблей шведы потеряли два, которые сели на мель и были захвачены нашими сухопутными войсками; все же успехи шведов свелись только к тому, что они сожгли одну прибрежную соляную варницу да деревушку в одиннадцать дворов (Новиков, стр. 68—91).

²⁰ Второй морской набег на Архангельск шведы намеревались произвести летом 1702 г., о чем Петр I был извещен весной этого года русским посланником в Голландии А. А. Матвеевым. Этим и было вызвано третье путешествие Петра на север, которое, как думал Ломоносов, было причиной того, что в 1702 г. шведы не решились появиться в русских водах (Устрялов, т. IV, ч. I, стр. 185—186; Соловьев, кн. III, стлб. 1267). Это мнение Ломоносова разделял и И. Н. Болтин (Болтин, стр. 102).

²¹ Как уже говорилось (см. выше, примечание 5), буря и притом действительно страшная «нечаянно постигла» Петра не в это его плавание, а восемью годами ранее — 1 июня 1694 г., когда он, как и в 1702 г., направлялся в Соловецкий монастырь (Богословский, т. I, стр. 181). Н. Г. Устрялов сообщает, будто и в 1702 г. «плавание к Соловецкому монастырю замедлилось противными ветрами и бурною погодою» (Устрялов, т. IV, ч. I, стр. 190). Один из источников, которыми пользовался Устрялов,

1137

подтверждает, что Петр I, подходя к монастырю, «остановился сперва за противным ветром между Анзерским и Муксалмским островами» (Досифей, ч. I, стр. 177), но о «бурной погоде» нет речи ни в этом, ни в других известных нам источниках.

²² Река Уна (длиной около 50 км) впадает в Унскую губу Белого моря. Вход в губу с моря огражден двумя поросшими сосной холмами, по местному наименованию, рогами. В этой губе Петр I и укрылся 2 июня 1694 г. от шторма, грозившего разбить его яхту (Богословский, т. I, стр. 181—182).

²³ В июне 1601 г. боярин Александр Никитич Романов, дядя будущего царя Михаила Федоровича, был сослан Борисом Годуновым в усолье Луду, расположенное невдалеке от устья Уны, в 150 км от Архангельска. Там в следующем, 1602, году А. Н. Романов и умер (Русский биографический словарь, т. «Романова — Рясовский», Пгр., 1918, стр. 22).

²⁴ Ломоносов приписывает Петру I свою любимую мысль «о сыскании северного ходу Сибирским океаном» на Дальний Восток и в Индию. Рассуждение о преимуществах этого «северного хода» перед «южным ходом около мыса Добрыя Надежды» повторено и развито более подробно в работе Ломоносова «Краткое описание разных путешествий по северным морям и показание возможного проходу Сибирским океаном в Восточную Индию» (т. VI наст. изд., стр. 423—425).

²⁵ «Что может быть прекраснее, великолепнее сего изображения летних ночей тамошнего северного края?» — писал об этих стихах современник Ломоносова Болтин (Болтин, стр. 93). Подобно ему, и Батюшков находил в этих стихах «первоклассные красоты описательной поэзии» (Сочинения К. Н. Батюшкова, т. II, СПб., 1885, стр. 126).

²⁶ Черепокожные (т. е. покрытые раковиной) — зоологический термин, созданный Ломоносовым, впервые введенный им в научный оборот в 1757 г. (т. V наст. изд., стр. 342) и продержавшийся до второй половины XIX в. (В. И. Даль. Толковый словарь, т. IV. М., 1935, стр. 611; ср. С. М. Бурдин. Роль М. В. Ломоносова в создании русской естественно-научной терминологии. Ученые записки Ташкентского государственного педагогического института, вып. 2, Ташкент, 1954, стр. 110, 136 и 144).

²⁷ Появление морского царя и сирен — единственная «мифическая прикраса», введенная в поэму в угоду заветам Буало, но Ломоносов, не отказываясь и тут от полемики с последним, завершает сцену шутливо-отрезвляющей оговоркой: «То было, либо так быть надобно б сему».

²⁸ Под «градом» разумеется Соловецкий монастырь, который был в то время не только монастырем, но и сильной по тогдашним условиям морской крепостью. Внешние его стены, еще в XIX в. называвшиеся «городом», вышиной 10—12 м, а толщиной около 6 м, сложены из огромных неотесанных каменных глыб. Это циклопическое сооружение представляло, по выражению местного историка, «редкое и поражающее зрелище» (Досифей, ч. I,

1138

стр. 85, 254). «Высокими верьхами» Ломоносов называет крепостные башни тоже исполинские.

²⁹ Петр I был в Соловецком монастыре дважды: 7—10 июня 1694 г. и 10—16 августа 1702 г. При втором посещении, которое и описывает Ломоносов, царь, страстный любитель артиллерийских салютов, входя в «Святые ворота» монастыря, «указал: с города, с башен стрелять из больших и малых пушек» (Новиков, стр. 98). Ломоносов точно воспроизвел и эту мелкую, но выразительную историческую деталь.

³⁰ Архимандрит Фирс был настоятелем Соловецкого монастыря с 1689 по 1718 г. (Досифей, ч. I, стр. 173, 183).

³¹ Здесь Ломоносов повторяет почти дословно показание холмогорского летописца: «... и от ворот шествовал круг города на южную сторону и обшед вшел Святыми враты в монастырь» (Новиков, стр. 98).

³² Историк монастыря Д. Немчинов утверждает, что крепостные стены начали строиться «имянным повелением» царя Федора Ивановича, а не Ивана Грозного, как говорит Ломоносов, и сообщает, что «строение совершенно к окончанию приведено 1594 года», но не указывает даты «именного повеления», не публикует его текста и заявляет, что работа по возведению стен продолжалась десять лет (ср. Летописец Соловецкого монастыря, М., 1790, стр. 33—34 и 37, откуда Д. Немчинов и заимствовал, очевидно, все эти недостаточно отчетливые сведения), «а по старинной рукописной хронике», — добавляет Немчинов, — двенадцать лет (Досифей, ч. I, стр. 85). Если верна эта последняя цифра, которая повторена и в надписи, высеченной на камне у крепостных ворот (Мелетий, стр. 86), то прав Ломоносов, что закладка стен произошла еще при Иване Грозном. Это вполне возможно, так как документально установлено, что еще в 1581 г. Грозный приказывал воеводе Киприяну Оничкову оберегать Соловки от шведов, а в следующем году туда был прислан боярский сын Иван Окучин, в распоряжение которого были переданы все оборонительные средства монастыря (Досифей, ч. I, стр. 83; ч. III, стр. 35). Об участии пленных татар в постройке стен ничего не известно; Ломоносов повторял, вероятно, в этом случае слышанное им на родине устное предание. «В сем предании, — писал академик И. И. Лепехин, — летопись Соловецкая не согласуется с повествованием покойного Михайла Васильевича Ломоносова» (Путешествия академика Ивана Лепехина, ч. IV. В 1772 г., СПб., 1805, стр. 67). Это замечание интересно своей формулировкой, которая показывает, что младшие современники Ломоносова рассматривали его поэму как серьезное историческое «повествование», как научный труд. Такое же отношение к ней видим и у И. Н. Болтина.

³³ Имеется в виду так называемое «Соловецкое сидение», т. е. восстание, поднятое в 1667 г. соловецкими монахами-раскольниками и носившее сперва только антицерковный характер. Когда к восставшим примкнули монастырские

1139

крестьяне и укрывавшиеся в Соловках после казни Степана Разина участники происходившей под его предводительством крестьянской войны, восстание приобрело антикрепостнический характер и было подавлено московским правительством только в 1677 г. после продолжавшихся несколько лет военных действий (Соловьев, кн. III, стлб. 205—206, 287—290, 331—336; Досифей, ч. I, стр. 148—167; Мелетий, стр. 201—233). В поморских раскольничьих скитах стали слагаться затем легенды об упомянутых Ломоносовым «мнимых чудесах», происходивших будто бы в осажденном царскими войсками монастыре (Досифей, ч. I, стр. 167—168). — «Каменны перед стеной валы» — верная историческая деталь: в 1674 г. московский воевода И. Мещеринов, «подступив под Соловецкий монастырь, окопался шанцами» и построил вблизи монастыря 13 городков, т. е. батарей и брустверов (там же, стр. 165—166).

³⁴ Леклерк неправ, упрекая Ломоносова в том, что он «неудачно выбрал тему для беседы своего героя с настоятелем монастыря» (M. le Clerc. Histoire physique, morale, civile et politique de la Russie moderne, t. I, Paris [М. Леклерк. История физическая, нравственная и политическая новой России, т. I, Париж] 1783, стр. 143). Ломоносов внимательно прислушивался и тут к голосу тех источников, какие были у него в распоряжении. Содержание бесед Петра I с архимандритом Фирсом нам неизвестно, но и холмогорский и соловецкий летописцы сообщают, что царь дважды посетил настоятеля в его келье и провел там немало времени, причем просматривал документы монастырского архива (ср. Летописец Соловецкого монастыря. М., 1790, стр. 68—75); а из других показаний того же холмогорского летописца мы знаем, каковы бывали в подобных случаях речи Петра: он беседовал «о царственных бытностях и болярских великих людей, также и о мирских простых людех, и в работе пребывающих, и о домовном, и о всяком заводов здании, многоразумно; также и о водяном путешествии морском и речном, кораблями и всякими судами многим искусством» (Новиков, стр. 29, 99, 101; Досифей, ч. I, стр. 178—179). Вполне вероятно, что в Соловках, где все напоминало о недавнем восстании, Петр, перелистывая архивные рукописи и беседуя о «царственных бытностях», мог заговорить и о тех мятежах, которые «мрачили» его детство и юность.

³⁵ Т. е. девять муз.

³⁶ Как было указано еще М. И. Сухомлиновым (Акад. изд., т. II, стр. 290—291 втор. паг.), Ломоносов развивает в этом случае мысль, выраженную Вольтером в статье: «Idée de la Henriade» — «Замысел Генриады» (La Henriade, de M. de Voltaire. Paris [Генриада г-на де Вольтера. Париж], 1730, стр. 3), но у Вольтера нет такого прямого и резкого, как у Ломоносова, выпада против тех, кто хвалится «заслугами отцев, отнюдь отеческих достоинств не имев». Несколько иные суждения по тем же вопросам были высказаны Ломоносовым, как отметил Сухомлинов же,

1140

в 1749 г. в письме к В. Н. Татищеву (т. X наст. изд., письмо 14). О раздражении против «персон высокородных», накопившемся у Ломоносова ко времени работы над поэмой, см. в письме его к И. И. Шувалову от 17 апреля 1760 г. (там же, письмо 66).

³⁷ Насчитывая пять покушений царевны Софьи на захват царской власти и на убийство Петра I, Ломоносов, как известно из составленного им для Вольтера «Описания стрелецких бунтов» (т. VI наст. изд., стр. 97—161), имел в виду: 1) изображенные им московские события 15—17 мая 1682 г. (Богословский, т. I, стр. 42—46); 2) выступление раскольников, по требованию которых 5 июля 1682 г. было устроено в Кремлевском дворце «прение о вере» (там же, стр. 46); 3) московское восстание стрельцов после казни И. А. Хованского в сентябре 1682 г. (там же, стр. 47—48); 4) столкновение Петра с Софьей в августе 1689 г., завершившееся заточением ее в монастырь (там же, стр. 81—88) и 5) восстание стрельцов под Торопцем и движение их на Москву в июне 1698 г. (там же, стр. 538—539, 551).

³⁸ Это утверждение, вложенное Ломоносовым в уста Петра I и имевшее своим источником сообщение П. И. Крёкшина (Крёкшин, стр. 23—24), не отвечает действительности: царь Федор Алексеевич не назначал Петра I своим преемником (Богословский, т. I, стр. 36). В «Описании стрелецких бунтов» (1757) Ломоносов высказался на этот счет более осторожно (т. VI наст. изд., стр. 132—133).

³⁹ Известие о совещании царевны Софьи с патриархом, боярами и «всеми чинами» встречается только у Крёкшина (Крёкшин, стр. 32) и не подтверждено другими источниками. Ломоносов пересказал это известие и в «Описании стрелецких бунтов» (т. VI наст. изд., стр. 136—137). Достоверно ли оно хоть в какой-то степени, мы не знаем. Н. Аристов, ярый апологет царевны Софьи, утверждает, что Крёкшин «сочинил» весь этот эпизод (Н. Аристов. Московские смуты в правление царевны Софьи Алексеевны. Варшава, 1871, стр. 32). Несомненно, однако, что вождями двух боровшихся придворных партий были действительно Софья и патриарх, который в самом деле упорно настаивал на единодержавии Петра I (Е. Ф. Шмурло. Критические заметки по истории Петра Великого. «Журнал Министерства народного просвещения», 1902, июнь, стр. 237—238).

⁴⁰ У Крёкшина читаем: «Тогда [в девятом часу дня] восста сильный ветр, воссвирепе на них, и найдоша темные облаки, отъяся зрение света, возмятошася прахи, яко едва друг друга зрети можаше» (Крёкшин, стр. 33). Источником этого сообщения было, видимо, следующее показание очевидца: «Воздух во оное время [в девятом часу дня] пременися тихости, и воздвижеся буря ветрена велия, и облаки мрачные народу вящий страх деяше» (Медведев, стр. 11).

⁴¹ Подгнета — растопка.

1141

⁴² В основу верного в главных своих чертах описания первой стадии мятежа положено сообщение Крёкшина (Крёкшин, стр. 32—34), который в свою очередь широко использовал записки хорошо осведомленного современника данных событий Сильвестра Медведева (Медведев, стр. 10—12). Изображая переговоры бояр А. С. Матвеева и М. Ю. Долгорукого со стрельцами, Ломоносов воспользовался воспоминаниями А. А. Матвеева (Матвеев, стр. 21).

⁴³ Об этом обращении Софьи к стрельцам говорит только Крёкшин (Крёкшин, стр. 34). Источником последующего рассказа о событиях 15—17 мая 1682 г. является сообщение того же Крёкшина (там же, стр. 34—39), в этой своей части довольно достоверное и построенное почти все целиком на воспоминаниях очевидца этих событий А. А. Матвеева (Матвеев, стр. 23—36). Факты, сообщаемые Крёкшиным и Матвеевым, находят себе подтверждение и в записках Медведева (Медведев, стр. 12—16), где освещены, однако, несколько иначе: в то время как Крёкшин, Матвеев, а вслед за ними и Ломоносов все время подчеркивают, что вдохновителями и тайными руководителями стрелецкого мятежа были Милославские и царевна Софья, опиравшаяся, как и все первые Романовы, на поместное «худородное» дворянство, — Медведев, один из идеологов этой ново-дворянской партии, старательно замалчивает участие Софьи и Милославских в мятеже. Советская историческая наука пришла к убеждению, что Софья действительно «старалась использовать стрельцов в борьбе с Нарышкиными, но до кровавых событий в мае 1682 г. с ее стороны не видно большой активности и инициативы» (Очерки истории СССР. Период феодализма. XVII в. М., 1955, стр. 327).

⁴⁴ Дядя Петра I Афанасий Кириллович Нарышкин был найден стрельцами под престолом одной из московских церквей и там же убит (Крёкшин, стр. 34; Матвеев, стр. 23).

⁴⁵ В «Описании стрелецких бунтов» Ломоносов выражается яснее и говорит, что стрельцы убили только кн. Г. Г. Ромодановского-отца, а «его сына пощадили» (т. VI наст. изд., стр. 141), что соответствует действительности. Из этого следует, что кроме Крёкшина и Матвеева, по ошибочному сообщению которых убит был и сын Ромодановского (Крёкшин, стр. 35; Матвеев, стр. 24), Ломоносов пользовался еще каким-то источником, вероятнее всего, донесением Розенбуша (Устрялов, т. I, стр. 336), а может быть, и записками Медведева (Медведев, стр. 13).

⁴⁶ День стрелецкого мятежа, 15 мая, был вместе с тем и днем памяти царевича Димитрия, убитого 15 мая 1591 г. в Угличе. Об этом совпадении дат говорит только Матвеев (Матвеев, стр. 18): это дает лишнее основание считать, что Ломоносов был бесспорно знаком с его воспоминаниями.

⁴⁷ Т. е. голову.

1142

⁴⁸ T. e. один из восставших стрельцов помешал другому заколоть Петра I. Н. Аристов со свойственной ему решительностью относит этот эпизод к разряду «чистых небылиц» (Н. Аристов. Московские смуты в правление царевны Софьи Алексеевны. Варшава, 1871, стр. 33). Того же мнения и Н. Г. Устрялов (Устрялов, т. I, стр. 280). Для Ломоносова послужили в этом случае источником, вероятно, либо устные рассказы Я. Я. Штелина, либо те записи последнего, которые вышли в свет только в 1785 г. под заглавием «Original-anekdoten von Peter dem Grossen». Leipzig («Подлинные анекдоты о Петре Великом». Лейпциг, 1785, стр. 74—76). В конце 50-х годов XVIII в. эти записи уже несомненно существовали, о чем были осведомлены тогда некоторые близкие Ломоносову лица (там же, стр. 376—377). Штелин отмечает, что передает этот эпизод со слов фельдмаршала кн. И. Ю. Трубецкого и адмиралтейского служащего, голландца Брюинса (там же, стр. 76). Нечто похожее находим мы и в рассказах А. К. Нартова, с которым до конца его дней Ломоносов поддерживал связь («Записки имп. Академии наук», СПб., 1892, т. 67, стр. 29). «Историк не позволит себе игнорировать эти рассказы», — пишет по поводу «анекдотов» Штелина и Нартова один из наиболее глубоких знатоков литературы о Петре I (Е. Ф. Шмурло. Петр Великий в оценке современников и потомства. «Журнал Министерства народного просвещения», 1912, т. XXXIX, № 5, отд. 2, стр. 200).

⁴⁹ Лев, Федор и Мартемьян Кирилловичи Нарышкины, братья царицы Натальи Кирилловны (матери Петра I), по словам А. А. Матвеева, бежали из Москвы 15 мая 1682 г., «одевся простых людей своих в сермяжное платье», и «спасли себя тайно, укрываяся по деревням дальних свойственников своих» (Матвеев, стр. 35). То же повторяет и Крёкшин (Крёкшин, стр. 35—36).

⁵⁰ Боярин Кирилл Полуектович Нарышкин, дед Петра I, был по требованию стрельцов пострижен в монахи и сослан «под крепкое начало» в Кирилло-Белозерский монастырь, где и умер девять лет спустя (Матвеев, стр. 35; Русский биографический словарь, т. «Нааке — Накенский», СПб., 1914, стр. 90).

⁵¹ Говоря о «расхищении богатства», Ломоносов повторяет сообщение Крёкшина (Крёкшин, стр. 36) и Матвеева (Матвеев, стр. 32) и впадает тем самым в противоречие с самим собой: в более раннем «Описании стрелецких бунтов», опираясь на донесение Розенбуша (Устрялов, т. I, стр. 336, 340) или на записки Медведева (Медведев, стр. 15), который в этих записках широко использовал донесение Розенбуша, Ломоносов говорил, что восставшие стрельцы «соблюдали в своей среде весьма строгую дисциплину. Если кого уличали в малейшей краже или грабеже, то сразу наказывали» (т. VI наст. изд., стр. 146).

⁵² Т. е. в чертог моей матери.

1143

⁵³ Восставшие стрельцы в течение трех дней настойчиво домогались, чтобы им был выдан боярин Иван Кириллович Нарышкин, брат царицы Натальи Кирилловны, спрятанный в одном из дворцовых чуланов. По требованию Софьи, его провели оттуда в церковь «Спаса за золотою решеткою» (Богословский, т. I, стр. 44), которую Ломоносов называет «спасителевым домом».

⁵⁴ Т. е. братьев своих Ивана и Петра Алексеевичей.

⁵⁵ Предшествующими комментаторами отмечалось, что Ломоносов нарушил в этом случае установленное существовавшими в его время правилами чередование мужских и женских рифм (Ломоносов. Стихотворения. «Библиотека поэта», большая серия [б. м.], 1935, стр. 352).

⁵⁶ Речь «верных рабов», т. е. крепостных боярских слуг, является весьма вольным и приукрашенным пересказом подобной же речи, введенной Крёкшиным в свое повествование (Крёкшин, стр. 38—39); Крёкшин же в данном случае основывался главным образом на показании Розенбуша (Устрялов, т. I, стр. 341). Розенбуш утверждал, будто предполагалось вооружить боярских слуг и, пользуясь их численным перевесом, подавить их силами стрелецкий мятеж, чего стрельцы сперва очень опасались. Увидев, однако, что боярские люди против стрельцов не выступают, стрельцы, по словам Розенбуша, решили привлечь боярских людей на свою сторону и с этой целью разгромили Холопий приказ и изодрали все «крепости», т. е. все документы, которыми удостоверялись права отдельных помещиков на владение крепостными крестьянами. Разгром Холопьего и Судного приказов — факт несомненный, относительно же поведения «боярских людей» рассказ иностранного наблюдателя грешит не только наивностью, но и серьезными недомолвками. Из числа убитых 15—17 мая 1682 г. бояр некоторые были выданы стрельцам своими слугами. Движение городских низов приобрело ясно выраженный антикрепостнический характер, но будучи стихийным и не получив стойкой поддержки со стороны стрельцов, не имело, разумеется, никакого успеха, что и удостоверяет Ломоносов («однако никакой не следовал успех»). Подобные же антикрепостнические выступления повторились затем и в конце мая, и в начале июня 1682 г. (Н. Аристов. Московские смуты в правление царевны Софьи Алексеевны. Варшава, 1871, стр. XVIII—XIX, прим. 80—82).

⁵⁷ Провозглашение Ивана Алексеевича царем датируется 26 мая 1682 (ПСЗ, 921), а акт о совокупном восшествии на престол обоих царей Ивана и Петра — 29 мая того же года (там же, 920). Венчание их на царство происходило 25 июня того же года (Устрялов, т. I, стр. 60).

⁵⁸ По словам Крёкшина (Крёкшин, стр. 39), благодарственные грамоты, пожалованные царевной Софьей стрельцам, последние «несли на головах в Приказ». «Побитых имена» были начертаны на металлических щитах, приделанных к каменному столбу, который с разрешения Софьи сооружен

1144

был стрельцами на Красной площади в память их восстания (Матвеев, стр. 35).

⁵⁹ Т. е. почтя, приняв.

⁶⁰ Т. е. в Соловках.

⁶¹ Т. е. на раскольников, которых называли в то время капитонами по имени одного из первых расколоучителей XVII в., монаха Капитона.

⁶² Т. е. в Москве.

⁶³ Единственным источником стихов 623—632 является сообщение Крёкшина (Крёкшин, стр. 42), пересказанное Ломоносовым почти дословно. Судя по другим, более надежным источникам, раскольники в храм не врывались и камней в патриарха не кидали (Устрялов, т. I, стр. 66—76, 281—282; ср. примечание 24 к запискам Медведева, стр. 56). Из современников «прения о вере» один только А. А. Матвеев (в Москве тогда не находившийся) говорит, что 5 июля 1682 г. во время спора с патриархом у раскольников «едва не у всех пазухи камением были наполнены» (Матвеев, стр. 39). Версию Крёкшина Ломоносов принял и в «Описании стрелецких бунтов» (т. VI наст. изд., стр. 148—149), а вслед за Ломоносовым повторил ее и И. И. Голиков (Деяния Петра Великого, т. I, стр. 18—19).

⁶⁴ Вся вступительная часть второй песни (стихи 633—684), написанная в декабре 1760 г., обращена к русской армии, действовавшей в то время в Пруссии.

⁶⁵ Обычное для Ломоносова обозначение русских побед именами тех рек, на берегах которых победа одержана (ср. примечание 2 к стихотворению 213). Говоря о Шпрее, Ломоносов имеет в виду взятие Берлина русскими войсками 29 сентября 1760 г.

⁶⁶ Плевы — плевелы, сорные травы.

⁶⁷ Намек на то, что Пруссия, втянутая в Северную войну, укрепила в итоге этой войны свое положение благодаря союзу с Россией.

⁶⁸ Имеется в виду Орехов остров при истоке Невы из Ладожского озера, где новгородцами в 1323 г. была заложена крепость, которая на протяжении последующих столетий многократно переходила из русских рук в шведские и обратно, причем не раз меняла свое название: Орехов или Орешек (1323—1661), Нотебург (1661—1702), Шлиссельбург (1702—1944), Петрокрепость (с 1944).

⁶⁹ Т. е. Петербурга.

⁷⁰ Намек на польско-шведскую интервенцию начала XVII в., предпринятую под видом помощи царю Василию Шуйскому. В 1611 г. шведскими войсками была захвачена крепость Орешек (ср. т. VI наст. изд., стр. 332—333).

⁷¹ «Петров дед», «младый монарх» — царь Михаил Федорович (ср. т. VI наст. изд., стр. 333—334). «Град поверженный» — Москва после

1145

изгнания из нее интервентов (ср. История Москвы, т. I, М., 1952, стр. 337—338).

⁷² «Старинное наследство» — воссоединившаяся с Россией Украина и Смоленск, отвоеванный при царе Алексее Михайловиче. «Злодеи» — Степан Разин и его соратники. «Соседство» — Польша, Швеция и Крымское ханство (ср. т. VI наст. изд., стр. 335—337).

⁷³ Крепость Нотебург была защищена высокой каменной стеной, усиленной башнями.

⁷⁴ «Того же дни [27 сентября 1702 г.] в городе на башне после обеда, когда [шведы] уже подлинно узнали осаду, поставили королевское знамя в знак осады своей и желая помощи от своих» (Поденная записка, ч. I, стр. 56).

⁷⁵ «В 28 день [сентября 1702 г.] ничего знатного не учинилось, кроме того, что по вышеписанному знаку [т. е. по знамени на башне] пришли три шкуты из Корелы к городу с запасом и с людьми» (Поденная записка, стр. 56).

⁷⁶ Во второй половине августа 1702 г. Петр I, совершая свой знаменитый сухопутный поход из Нюхчи (на берегу Белого моря) в Повенец (на берегу Онежского озера), заложил по пути три медеплавильных завода (ср. Е. И. Заозерская. Мануфактура при Петре I. М. — Л., 1947, стр. 11, 156 и 157).

⁷⁷ «Отколь [от деревни Сермаксы] хотели через оное [Ладожское] озеро до Ладоги идти; но препятствие учинилось за противным ветром» (Поденная записка, стр. 54).

⁷⁸ Т. е. между складами оружия.

⁷⁹ Первый обходный приладожский канал, соединивший Неву с Волховом, начали рыть шестнадцать лет спустя после взятия Шлиссельбурга, в 1718 г.

⁸⁰ «Того же числа [29—30 сентября 1702 г.] с 50 судов с Ладожского озера с полмили сухим путем чрез лес волочены в Неву-реку» (Поденная записка, стр. 56).

⁸¹ «И повелел Олег своим воинам сделать колеса и поставить на них корабли. И с попутным ветром подняли они паруса и пошли со стороны поля к городу» (Повесть временных лет, ч. I, М. — Л., 1950, стр. 220). Ср. т. VI наст. изд., стр. 221—222 и 371.

⁸² «В 1 день октября [1702 г.] о 4 часах поутру 1000 человек Преображенского и Семеновского полков в суда посажены и на другую сторону Невы посланы» (Поденная записка, стр. 56).

⁸³ «Неприятели, дав один залп, из шанца тотчас побежали» (Поденная записка, стр. 56).

⁸⁴ 1 октября 1702 г. фельдмаршал Б. П. Шереметев послал письмо коменданту Нотебурга, предлагая сдать крепость без боя, «потому что

1146

у него [коменданта] со всех стран путь сикурсу отнят» (Поденная записка, стр. 56).

⁸⁵ Нотебургский комендант попросил Шереметева дать ему четыре дня срока, чтобы снестись относительно капитуляции крепости со своим командиром, шведским генералом Горном, находившимся в Нарве, «на что ему ответствовано пушечною стрельбою и бомбами со всех наших батарей и кетелей залпом» (Поденная записка, стр. 56—57).

⁸⁶ Бомбардировка крепости, начавшаяся 1 октября 1702 г., продолжалась до 9 октября, когда оказалось, что «более стрелять было невозможно, понеже у пушек запалы зело разгорелись». Шведы отвечали тоже «великою стрельбою» (Поденная записка, стр. 57—59). Осаждавшими было выпущено более 10 500 ядер и бомб и брошено около 2500 ручных гранат. По словам Петра I, который лично руководил бомбардировкой, «артиллерия наша зело чудесно дело свое исправила» (Устрялов, т. IV, ч. I, стр. 200 и 206).

⁸⁷ Т. е. от Петра I.

⁸⁸ 3 октября 1702 г. русское командование получило письмо от жены шлиссельбургского коменданта, которая просила выпустить из осажденной крепости офицерских жен. Петр I отвечал, что «если изволят выехать, то изволили б и любезных супружников своих вывесть купно с собою». На этот «комплимент» шведы ответили артиллерийским огнем по той батарее, где находился Петр I (Поденная записка, стр. 58).

⁸⁹ «В 4 день октября [1702 г.] взята неприятельская конная партия, в 12 человеках состоящая с корнетом, в 4 милях от города», пытавшаяся, видимо, прорваться в крепость (Поденная записка, стр. 59).

⁹⁰ 4 октября 1702 г. вечером лично Петром I «на острову (который меж крепостью и нашими апрошами) пост занят и по учиненном закрытии 300 человеки осажен для близости к городу» (Поденная записка, стр. 59).

⁹¹ «В 7 день [октября 1702 г.] велено сбирать охотников к приступу, которых нарочитое число записалось». «В 9 день розданы лестницы для приступа» (Поденная записка, стр. 59).

⁹² «Того же дня [9 октября 1702 г.] сделан и летучий мост чрез Неву» (Поденная записка, стр. 60).

⁹³ «В 11 день октября [1702 г.], в воскресенье рано, о 2 часах, учинился великий пожар в крепости, и по том наши охотники к приступу, которые с своими судами с полмили на [Ладожском] озере стояли, указ получили к нападению чрез три выстрела из 5 мортиров залпом» (Поденная записка, стр. 60).

⁹⁴ «И о полчетверта часа рано [т. е. в 3 ч. 30 м. утра] начало приступа со всех сторон к крепости учинили, который тем охотникам не гораздо удался» (Поденная записка, стр. 60).

1147

⁹⁵ «Того ради посланы подполковник Семеновского полка князь Голицын, а по том [т. е. вслед за ним] Преображенского полка майор Карпов (который вскоре жестоко картечем ранен сквозь ребра и руку) с командированными» (Поденная записка, стр. 60).

Вопреки сообщению Ломоносова, Карпов, раненный действительно «жестоко», остался жив и погиб только двумя годами позже при осаде Нарвы (Устрялов, т. IV, ч. I, стр. 202, прим. 56). Ломоносова ввел, может быть, в заблуждение «Журнал» Г. Гюйссена, где в числе «побитых», т. е. убитых под Нотебургом значится один майор Преображенского полка (Собрание разных записок и сочинений, служащих к доставлению полного сведения о жизни и деяниях государя императора Петра Великого, ч. III. Изд. Ф. Туманского, СПб., 1787, стр. 309).

⁹⁶ Приступ продолжался 13 часов, «однако ж на брешь ради крутости и малого места земли около города и сильного супротивления неприятельского за краткостию наших приступных лестниц (которые в иных местах больше полуторы сажени коротки были [т. е. не доставали более трех метров до нижнего края бреши]) взойти и овладеть не могли; а неприятели с одной стороны строение, которым было наши защитились, каркасами [т. е. зажигательными бомбами] зажгли и непрестанно дробом [т. е. картечью] по нашим из пушек стреляли, також бомбы, непрестанно зажигая, со стен катали, от чего великий и несносный вред нашим учинился, чего для уже указ послан был для отступления» (Поденная записка, стр. 60).

⁹⁷ Эти стихи свидетельствуют о том, 1) что Ломоносов пользовался не той редакцией «Поденной записки», которая опубликована в 1770 г. М. М. Щербатовым и куда Петр I собственноручно вписал: «Оный посланный [с указом Петра об отступлении] ради тесноты пройти до командира [т. е. до Голицына] не мог» (Устрялов, т. IV, ч. 1, стр. 202, прим. 57), а одной из семи предыдущих редакций, где эта приписка отсутствовала (ср. Е. Ф. Шмурло. Петр Великий в оценке современников и потомства. «Журнал Министерства народного просвещения», 1911, № 10, стр. 324—325) и 2) что Ломоносову было известно не попавшее ни в одну из редакций «Поденной записки» и отвергаемое позднейшими историками предание, будто Голицын, получив указ Петра I об отступлении, ответил посланному: «Скажи государю, что теперь принадлежу не Петру, а Богу» (Устрялов, там же).

⁹⁸ Зелие — порох. Об эпизоде с упавшим на Голицына горящим бревном не встречается упоминаний ни в одном из известных нам источников. В двух рукописных биографиях Голицына, написанных, видимо, вскоре после его смерти и, вероятно, известных Ломоносову, говорится только, что при штурме Нотебурга Голицын был ранен (ААН, разр. I, оп. 63, № 31; разр. IV, оп. 1, № 194).

⁹⁹ Описывая последнюю стадию штурма, Ломоносов отходит от текста «Поденной записки», который до того передавал, как мы видели, почти дословно.

1148

В «Журнале» Гюйссена говорится об этой стадии штурма очень глухо, а именно, что «неприятель от множества нашей мушкетной, также и пушечной стрельбы в те 13 часов весьма утомлен был» (Собрание разных записок и сочинений, служащих к доставлению полного сведения о жизни и деяниях императора Петра Великого, ч. III, СПб., 1787, стр. 308; ср. также Книга Марсова, или воинских дел, СПб., 1766, стр. 7), а в одной из редакций «Поденной записки» отмечаются два относящихся к этой стадии эпизода: 1) распоряжение Голицына оттолкнуть от берега порожние суда, вызванное тем, что некоторые солдаты порывались бежать, и 2) появление под стенами крепости бомбардир-поручика А. Д. Меншикова с резервными частями (Поденная записка, стр. 61; у Феофана Прокоповича первый эпизод отмечен, а второй нет, — История императора Петра Великого. СПб., 1773, стр. 51). Этот последний эпизод, положивший начало громкой военной карьере Меншикова, едва ли мог быть не известен Ломоносову, однако в поэме он о нем умалчивает; имя Меншикова в ней не встречается, как не найти его и в других произведениях Ломоносова (единственное, кажется, исключение см. т. IX наст. изд., стр. 169). Возможно, впрочем, что следующие за упоминанием об Александре Невском стихи 961—962

Достигли наконец желанных тех времен.
Что паки Александр для них вооружен,

являются аллегорическим, завуалированным намеком на боевой подвиг Александра Меншикова. Но зачем понадобилась такая вуалировка?

¹⁰⁰ Был ли выкинут осажденными белый флаг, неизвестно. В «Поденной записке» сказано лишь, что неприятель «ударил шамад», т. е. подал барабанный и трубный сигнал о сдаче (Поденная записка, стр. 61).

¹⁰¹ «В 14 день [октября 1702 г.] гарнизон по договору с распущенными знаменами, барабанным боем и с пулями во рту, с четырьмя железными пушками сквозь учиненный бреш вышел и на данных судах отпущен со всеми своими вещьми к Шанцам» (Поденная записка, стр. 62).

¹⁰² Осенью 1703 г. Карл XII, продолжая воевать с Польшей, занял города Торунь, Мариенбург, Эльбинг и Данциг. В «Поденной записке» весь этот район обозначен общим наименованием «Польские Прусы» (стр. 79), Ломоносов же относит его к Германии. 1 июля 1704 г. под прямым нажимом Карла XII, подступившего к Варшаве с сильной армией, был свергнут с престола польский король Август II и вместо него избран королем Станислав Лещинский (Устрялов, т. IV, ч. 1, стр. 345—347).

¹⁰³ Из числа 37 пушек, оставленных шведами в Нотебурге (Ломоносов называет их «громадами»), одна «лита при деде царя Ивана Васильевича» (Поденная записка, стр. 62), т. е. при Иване III. Ломоносов ошибается, называя Ивана III первым, кто ввел

На бранях новый страх земных громовых стрел,

1149

т. е. огнестрельные орудия: первые сведения о применении их на Руси относятся к 1382 г., т. е. ко времени Димитрия Донского.

¹⁰⁴ Т. е. в период польско-шведской интервенции, или в так называемое «Смутное время».

¹⁰⁵ Уразина — орясина, дубина.

¹⁰⁶ Накры — бубны.

¹⁰⁷ Пороки и тараны — стенобитные орудия.

¹⁰⁸ «По взятии же той Шлюсенбургской крепости еще той же осени [1702 г.] оная укреплена новыми болверками кругом всего города» (Поденная записка, стр. 64).

¹⁰⁹ Т. е. шведов.

¹¹⁰ «По том [т. е. после взятия Шлиссельбурга] его величество с полками гвардии и со взятыми медными пушками и знаменами путь свой восприял к Москве» (Поденная записка, стр. 64).

257

Печатается по копии XVIII в., писанной неизвестной рукой (ААН, ф. 20, сп. 3, № 134, л. 68). На копии рукой М. И. Воронцова написано: «Ломоносов».

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано — Архив кн. Воронцова, кн. IV, М., 1872, стр. 502—503.

Датируется предположительно промежутком времени с 13 июня по 19 августа 1761 г. по содержанию публикуемого стихотворения. Два заключительных его стиха заставляют полагать, что оно сочинено в ту пору, когда Ломоносов усиленно хлопотал о подписании императрицей Елизаветой уже контрассигнованной М. И. Воронцовым «привилегии» Академическому университету, т. е. в 1761 г., а стих 6 свидетельствует о том, что стихотворение писалось летом и что, говоря о «волках» и о «ключах», Ломоносов имел в виду Петергоф, где императрица Елизавета Петровна прожила в 1761 г. более двух месяцев: с 13 июня по 19 августа (Камер-фурьерский журнал 1761 г., стр. 87—88, 110).

Копия, по которой печатается стихотворение, отыскана в архиве М. И. Воронцова, которому, по всем вероятиям, вручен был Ломоносовым подлинник. Отсутствие последнего позволяет предполагать, что Воронцов, по просьбе Ломоносова, передал его стихотворение императрице.

258

Печатается по первому посмертному изданию.

Местонахождение рукописи неизвестно.

1150

Впервые напечатано — «Собеседник любителей российского слова, содержащий разные сочинения в стихах и прозе некоторых российских писателей». 1784, ч. XI, стр. 150. М. И. Сухомлинов оставил нерешенным вопрос о том, какую публикацию считать первой: ту ли, которая указана выше, или близкую ей по времени публикацию в первой части Соч. 1784 (Акад. изд., т. II, стр. 320 втор. паг.). На этот вопрос можно дать вполне определенный ответ: ч. XI «Собеседника любителей российского слова» была окончена печатанием в феврале 1784 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 338, лл. 381 об. — 388 об.), а ч. I Соч. 1784, как установлено Д. Д. Шамраем, была готова к выходу в свет только в двадцатых числах апреля того же года (ср. там же, № 331, л. 373).

Датировано 1761 г. Императрица Елизавета Петровна провела в этом году в Петергофе всю середину лета — с 13 июня по 19 августа (Камер-фурьерский журнал 1761 г., стр. 87—88, 110). В этот период и были написаны публикуемые стихи. Их заглавие позволяет думать, что они появились позднее, чем стихотворение «Оставь, смущенный дух, презрение сует» (стихотворение 257).

В «Собеседнике любителей российского слова» стихам Ломоносова предпослано письмо неизвестного лица на имя издателей, полученное из Москвы и датированное 1 февраля 1784 г. «Разбирая на сих днях старинные мои бумаги, — пишет это лицо, — нашел я в них стихи, никогда еще не напечатанные, покойного Михайла Васильевича Ломоносова, которые он мне незадолго перед смертью своею отдал, списав их своеручно. Зная, милостивые государи, что присылка сих стихов вам сделает немалое удовольствие, оные к вам посылаю, не сумневаяся, что вы их в угодность публике напечатаете в вашем издании. В доказательство, что сие сочинение не подложное, препровождаю к Вам подлинник своеручный сочинителя, оставив себе копию. Рука великого Ломоносова в Академии наук известна: итак, вы в ней усумниться не можете» (стр. 149). А под текстом стихов редакцией «Собеседника» помечено: «Сие точно напечатано с подлинного рукописания господина Ломоносова» (стр. 150). Следует отметить, что указанная редактором «Собеседника» дата вышеупомянутого московского письма, по-видимому, неверна: о том, что публикумые стихи появятся в Соч. 1784, было объявлено еще в мае 1783 г. (СПб. Вед., 1783, № 35).

Об обстоятельствах, давших повод Ломоносову написать эти стихи, см. примечания к стихотворениям 252 и 257. В заглавии Ломоносов допустил некоторую неточность: дело шло о привилегии не «для Академии» в целом, а только для Академического университета.

Публикуемые стихи являются весьма вольным переложением известного анакреонтического стихотворения «Εις τεττιγα» («К цикаде». Наиболее точный русский перевод этого стихотворения принадлежит Н. И. Гнедичу). Однако последний стих («Не просишь ни о чем, не должен никому») не

1151

имеет никаких, даже отдаленных аналогий в подлиннике и звучит автобиографически: в нем слышна усталость от безуспешных просьб об университетской привилегии и от тяжелых материальных обязательств, которые Ломоносову пришлось принять на себя в связи с устройством Усть-Рудицкой фабрики (т. IX наст. изд., документы 89 и 96 и примечания к ним).

259

Печатается по списку, сохранившемуся в архиве Г.-Ф. Миллера, обозначаемому сокращению М (ЦГАДА, № 414, тетрадь № 5, лл. 1—2), с указанием в сносках вариантов по Каз. (стр. 89—90), Бычк. (стр. 51—52), П и Кург.

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано (с пропусками) Н. Г. Кургановым — «Российская универсальная грамматика или всеобщее письмословие», СПб., 1769, стр. 276—277.

Датируется предположительно промежутком времени с 19 февраля 1760 г. (день опубликования притчи А. П. Сумарокова «Осел во львовой шкуре», ответом на которую явилось публикуемое стихотворение Ломоносова) по лето 1761 г. (когда Сумароков был снят с должности директора театра, на что Ломоносов намекает, видимо, в своем стихотворении; см. ниже).

В сборнике П это стихотворение приписано Ломоносову, а в сборниках Каз. и Бычк. — Ф. И. Дмитриеву-Мамонову, однако же авторство последнего единодушно и справедливо отвергнуто всеми исследователями, которые основывались при этом на следующих соображениях: 1) публикуемое стихотворение является бесспорно ответом на притчу А. П. Сумарокова «Осел во львовой шкуре», а содержание этой последней притчи таково, что Ломоносов имел полное основание принять ее на свой счет; так рассуждает П. П. Пекарский («Библиографические записки», 1858 г., № 16, стр. 485—488); 2) М. И. Сухомлинов напоминает, что Дмитриев-Мамонов заявлял себя ревностным сторонником «благородного штиля» и сурово осуждал тот «низкими словами наполненный слог», каким писал Лафонтен и каким написана публикуемая басня (Акад. изд., т. II, стр. 264—265 втор. паг.); к этому можно добавить, что Ломоносов, в противоположность Дмитриеву-Мамонову, не только допускал, но и рекомендовал употребление «низких слов» в таких произведениях, как сатиры, «увеселительные эпиграммы» и т. п. (т. VII наст. изд., стр. 589); 3) если в некоторых рукописных сборниках автором стихотворения назван Мамонов, то это могло быть результатом простой описки: так как «во многих рукописях подписи давались не полностью, то описка в первой букве фамилии Ломоносова, при сокращенном написании первых двух слогов — Момон., вместо Ломон., — могла дать чтение Мамонов» (Берков, стр. 269).

1152

Вышеупомянутая притча Сумарокова была впервые напечатана в журнале «Праздное время, в пользу употребленное» 19 февраля 1760 г. (стр. 146—148). Под видом осла, нарядившегося в львиную шкуру, притча высмеивала

...в чину урода
Из сама подла рода,

Которого пахать произвела природа

и который, оказавшись «в чести» и разбогатев, стал заносчив и сварлив. Разбросанные в притче намеки не оставляют сомнения в том, что Сумароков метил действительно в Ломоносова и что Ломоносов не мог этого не понять.

Неизвестно, какой именно конкретный эпизод дал повод Сумарокову написать эту притчу, но все, что мы знаем об его отношении к Ломоносову в данный период, говорит о том, что в таких поводах не могло быть недостатка. Еще живы были в памяти многочисленные недоразумения, возникавшие в пору печатания в Академии наук сумароковского журнала «Трудолюбивая пчела» (т. IX наст. изд., примечания к документу 262). Вызвало зависть видное служебное положение Ломоносова, в начале 1760 г. еще укрепившееся (там же, документ 320 и примечания к нему). Не меньшую зависть вызывало и материальное благосостояние Ломоносова, которое, по общему тогда мнению, должно было еще возрасти благодаря ожидавшемуся крупному заказу на мозаичные картины (там же, примечания к документу 87). Кроме всего прочего, Сумароков винил Ломоносова в том, что он его «до сообщества академического не допускает», т. е. препятствует назначению Сумарокова академиком («Записки имп. Академии наук», СПб., 1862, т. I, прилож. № 1, стр. 41). Письма Сумарокова к И. И. Шувалову, относящиеся к 1758—1760 гг., полны резких выпадов против Ломоносова (там же, стр. 40—43).

Ломоносов не остался в долгу: его отзывы о Сумарокове, написанные в эту пору, не менее резки. Достаточно вспомнить найденное среди бумаг Шувалова «Примечание», где дана отрицательная характеристика театральной и литературной деятельности Сумарокова (т. IX наст. изд., документ 388), и письмо к тому же Шувалову от 19 января 1761 г., где Ломоносов решительно отказывается мириться с Сумароковым (т. X наст. изд., письмо 71).

Таковы были в ту пору взаимоотношения двух поэтов, обусловившие появление публикуемого стихотворения.

¹ Довольно прозрачный намек на увольнение Сумарокова от управления театром, что произошло между 24 апреля и 12 июля 1761 г. («Записки АН», т. I, СПб., 1862, прилож. № 1, стр. 13). Нельзя, однако же, утверждать с полной уверенностью, что публикуемое стихотворение написано после того, как увольнение Сумарокова уже состоялось: последний возбудил вопрос о своей отставке еще в начале декабря 1760 г. и не делал из этого

1153

тайны (там же, стр. 43). Слова «он хлеб их отъимает» находят себе подтверждение в показаниях самого Сумарокова, который заявлял, что не имеет никакого другого дохода, кроме жалованья (там же, стр. 39).

² Речь идет, видимо, о каком-то посещении Ломоносова Сумароковым. О том же говорится и в заключительных стихах сумароковской притчи (рассказ о лисе, которая ко льву «пришла и милости просила»). Напрашивается сравнение со следующим отрывком из письма Ломоносова к Шувалову от 19 января 1761 г.: «Господин Сумароков, привязавшись ко мне на час, столько всякого вздору наговорил, что на весь мой век станет, и рад, что его бог от меня унес» (т. X наст. изд., письмо 71). Весьма вероятно, что до предпринятой Шуваловым попытки помирить двух поэтов Сумароков наведывался (может быть, с той же целью) к Ломоносову, но эта встреча, как видно, не только не улучшила, а, напротив, обострила еще более их отношения. Не исключена возможность, что именно она и дала повод Ломоносову написать публикуемое стихотворение.

³ Ломоносов намекает, по-видимому, в этом случае на свои работы по исследованию атмосферного электричества.

260

Печатается по отдельному прижизненному изданию 1761 г.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Датируется предположительно промежутком времени с 5 октября 1761 г. (день опубликования в СПб. Вед. письма генерала З. Г. Чернышева об упоминаемом в строфе 20 взятии прусской крепости Швейдниц) по 27 ноября того же года (день подписания фактором Типографии А. Е. Лыковым репорта о напечатании оды).

Ода печаталась не по письменному, как обычно, ордеру Академической канцелярии, а по «словесному приказанию» Ломоносова. 27 ноября фактор Типографии А. Е. Лыков написал репорт о том, что ода отпечатана в количестве 162 экз., из которых 62 экз. уже «взнесены» в Канцелярию (ААН, ф. 3, оп. 1, № 265, л. 191). Эти 62 экз., предназначенные для бесплатной раздачи, были переплетены в том же ноябре (Ламанский, стр. 152). Можно предположить, таким образом, что первые «подносные» оттиски поспели к сроку, т. е. к 25 ноября, и что ода, следовательно, была написана Ломоносовым до этого числа. 4 декабря репорт фактора А. Е. Лыкова рассматривался Канцелярией, которая определила остающиеся 100 экз. сдать в Книжную лавку для продажи по 12 коп. за экземпляр и отпечатать сверх того еще 200 экз. тоже для продажи (ААН, Ф. 3, оп. 1, № 531, л. 286; № 265, л. 192; № 668, л. 148). К 12 декабря это было выполнено (там же, № 1619, л. 35).

1154

Юбилейная дата (двадцатилетие царствования императрицы Елизаветы) обязывала Ломоносова выступить с одой. Писалась она через силу и, видимо, с неохотой: «С одой очень много работы: будто рожаю», — признавался Ломоносов в письме к Я. Я. Штелину (т. X наст. изд., письмо 76).

1761 год, особенно вторая его половина, был временем тяжелым и для всей страны, и лично для Ломоносова.

«К немалому сокрушению, нынешняя кампания ни с которой стороны к благополучному окончанию сей проклятой войны надежды не подает», — так писал осенью 1761 г. канцлер М. И. Воронцов, руководитель русской внешней политики, человек весьма близкий Ломоносову (Соловьев, кн. V, стлб. 1215; ср. т. X наст. изд., примечания к документу 455). «Изнеможение» армии, бездарность нового ее главнокомандующего А. Б. Бутурлина, предательская бездеятельность союзников, расхлябанность правительственных учреждений, истощение государственной казны, оскудение помещичьих хозяйств и обнищание крестьянства, все смелее и громче протестовавшего против крепостнических насилий, — таковы были факты тогдашней действительности, всем известные, официально удостоверенные, заставлявшие не одного Воронцова называть безнадежно затянувшуюся войну проклятой войной. В подавленном состоянии находились и правительственные верхи: влиятельнейшие вельможи стремились снять с себя ответственность за расстройство доверенных им дел; иные, как Воронцов и Я. П. Шаховской, просились в отставку, другие, как П. И. Шувалов, покидали свои посты по болезни. С начала года опасно хворала и императрица. 17 ноября, т. е., по-видимому, в то самое время, когда Ломоносов писал оду, у Елизаветы Петровны был очередной «лихорадочный припадок». Все сколько-нибудь осведомленные люди понимали, что дни ее сочтены и с волнением гадали о том, как сложатся обстоятельства при ее преемнике, чьи умственные способности, моральные качества и политические воззрения, тоже общеизвестные, не сулили ничего хорошего.

К тревогам за судьбы родины у Ломоносова примешивались и служебные невзгоды. Его упорнейшие старания добиться коренного преобразования Академического университета оставались по-прежнему безуспешными, вызывая насмешки врагов, которые со своей стороны все деятельнее сопротивлялись его просветительным начинаниям. Год начался с представления Ломоносовым президенту Академии записки о вредных для русского просвещения действиях Г.-Ф. Миллера и И. И. Тауберта (т. X наст. изд., документ 453) и с посылки негодующего письма Г. Н. Теплову (там же, письмо 72); летом на почве хозяйственных злоупотреблений Тауберта у Ломоносова произошла открытая с ним ссора (там же, документы 457 и 458), и в конце года, как раз в период печатания публикуемой оды, дело дошло до того, что Ломоносову пришлось официально возбудить вопрос об отдаче Тауберта под следствие (там же, документы 460—462). Враги между тем

1155

не унимались: именно к этому времени относятся их происки, направленные к удалению Ломоносова из Академии (т. IX наст. изд., примечания к документу 346).

В начале оды Ломоносов недаром ссылается на свой «преклонный век»: уже давала о себе знать болезнь, которая в следующем году надолго вывела его из строя. В октябре и ноябре 1761 г. он только изредка показывался в Академии (ААН, ф. 3, оп. 1, № 531, лл. 250 об. — 283). Слова «Еще, еще бодрись... златая лира», «бодрись, мой дух», звучат трагически и сказаны не впустую: «скорби» и «урон от бранных непогод» упоминаются в оде лишь вскользь; Ломоносов напрягает слабеющие силы, чтобы предостеречь соотечественников от упадка духа и ободрить их напоминанием о патриотическом подъеме начала 40-х годов, о героических деяниях предков и о недавних боевых подвигах «росской руки». В центре внимания, как всегда у Ломоносова, проблема мира, «всесильного мира», как говорит он на сей раз. Но, хорошо зная, конечно, о тех трудностях, на какие наталкивались попытки завязать мирные переговоры, Ломоносов понимает, что мир может стать действительно «всесильным» только в том случае, если будет заключен на почетных и разумных условиях. А для этого нужны еще последние военные усилия; одна «оливна ветвь» недостаточна: необходим и «меч». Мысль, брошенная мимоходом в оде 1759 г. («еще победа и конец», стихотворение 238), получает здесь более полное развитие. Вот почему Ломоносов считает нужным упомянуть и о положительных последствиях войны (строфы 12 и 13) и выражает пожелание, чтобы «военная труба унылых к бодрости будила».

¹ В этой строфе Ломоносов прибегает к литературному приему, с которым встречаемся и в некоторых других его одах (ср., например, примечание 1 к стихотворению 4). Поэтическое иносказание как бы раздваивается: говоря о «триумфах», Ломоносов подразумевает под ними одновременно и состоявшееся двадцать лет назад вступление Елизаветы Петровны на престол (о чем хочет «воспомянуть»), и последние успехи союзников на прусском фронте — взятие Швейдница и удачные действия П. А. Румянцова под Кольбергом (на что хочет «взглянуть»).

² Единственное у Ломоносова, и то косвенное упоминание о царствовании Петра II, последнего представителя мужского потомства Петра I. Если Ломоносов избегал упоминать об этом императоре, то объяснялось это, вероятно, тем, что в царствование Петра II в кругах феодальной знати стали громко заявлять о себе ненавистные Ломоносову реакционные течения.

³ Вспоминая жизнь Елизаветы Петровны в эпоху бироновщины, Ломоносов говорит, что ей могло угрожать тогда заточение в монастырь («твердость тяжкия стены»), пожизненное тюремное заключение («ввек

1156

заклепанныя двери») или высылка за границу («непроходных страх морей»).

⁴ Имеются в виду утверждение регламента Академии наук, учреждение Московского университета и возбужденный в конце 1760 г. вопрос об учреждении сети провинциальных гимназий и низших школ.

⁵ См. примечание 3 к слову 248.

⁶ В правительственных актах, издававшихся во время Семилетней войны, неизменно подчеркивалось, что Россия должна показать пример верности союзным договорам.

⁷ Семилетняя война выдвинула действительно ряд даровитых русских военачальников, для которых война оказалась отличной боевой школой. Достаточно назвать А. В. Суворова, П. А. Румянцова и П. И. Панина.

Строфы 12 и 13 введены Екатериной II в текст ее «исторического представления» под заглавием «Начальное управление Олега», разыгранного в октябре 1790 г. на придворной сцене (Сочинения императрицы Екатерины II, т. II, СПб., 1901, стр. 296, 297). См. примечание 8 к стихотворению 24.

⁸ В «Кратком российском летописце» и в «Древней российской истории» Ломоносов заявляет, как и здесь, что Святослав «имел в своем войске не токмо подданных славян, но и наемных варягов, печенегов и турков и союзных болгар» (т. VI наст. изд., стр. 241 и 298). Наши летописи ничего об этом не говорят; об участии в русском войске печенегов и турок молчит и наиболее достоверная византийская хроника Льва Диакона, в Ломоносовское время еще не изданная. Сообщаемые Ломоносовым сведения, повторенные затем и Н. М. Карамзиным, заимствованы из сочинений более поздних византийских авторов: Георгия Кедрина и Иоанна Зонары (Русский исторический сборник, т. VI, кн. III—IV, М., 1843, стр. 226—243).

⁹ Довольно близкий пересказ известного летописного текста: «...то есть середа земли моей, яко ту вся благая сходятся: от грек злато, поволоки, вина и овощеве разноличныя, из чех же, из угорь сребро и комони, из Руси же скора и воск, мед и челядь» (Повесть временных лет, ч. I. Л. — М., 1950, стр. 48; ср. т. VI наст. изд., стр. 239).

¹⁰ Киевский князь Владимир Святославович убил своего брата Ярополка, отомстив таким образом за другого своего брата Олега, убитого Ярополком.

¹¹ Поганство — язычество.

¹² Имеется в виду предпринятый в 1116 г., по указанию Владимира Мономаха, поход киевского воеводы Яна Вышатича на дунайские владения Византии.

¹³ Существовало сказание, будто византийский император Иоанн II Комнин послал Владимиру Мономаху знаки царского достоинства.

¹⁴ Имеется в виду Александр Невский.

¹⁵ Имеется в виду Куликовская битва.

1157

¹⁶ Имеется в виду окончательная ликвидация татаро-монгольского ига при Иване III и покорение Казанского и Астраханского царств при Иване Грозном.

¹⁷ Имеется в виду воссоединение с Русью Украины, Северской земли и Смоленщины при Алексее Михайловиче.

¹⁸ Речь идет о сооружении памятника Петру I. В 1761 г. Ломоносов уделял много энергии изготовлению заказанных ему мозаичных украшений к гробнице Петра, которые называл «монументом» (т. IX наст. изд., документы 84, 87, 92, 99, 102—104; ср. там же, документ 100).

¹⁹ Стремглавно — головой вниз.

²⁰ Перечисление прусских городов, взятых во время Семилетней войны русскими войсками.

²¹ Шпрея — река Шпрее, на которой стоит Берлин.

²² Фридриха II.

²³ Высказывалось мнение, недостаточно, впрочем, обоснованное, что первые шесть стихов строфы 21 нашли живописное выражение в аллегорической картине неизвестного художника (Третьяковская галерея, инв. № 6038), приуроченной к открытию Академии художеств (А. В. Лебедев. Аллегория на основание Российской Академии художеств. «Ежегодник Института истории искусств АН СССР», 1954, стр. 183—192).

261

Печатается по отдельному изданию, вышедшему первым тиражом в последних числах декабря 1761 г. и вторым тиражом — в январе 1762 г. Сохранившиеся экземпляры этого издания (БАН, конв. 469(5) и ГПБ, 18.154. 1.189) абсолютно тождественны и лишены каких бы то ни было элементов, которые позволяли бы судить, относятся ли они к первому или ко второму тиражу.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано отдельным изданием в декабре 1761 г.

Датируется предположительно промежутком времени с 25 декабря 1761 г. (день смерти императрицы Елизаветы и восшествия на престол Петра III) по 28 того же декабря (день подписания определения Академической канцелярии о печатании оды).

История создания и опубликования этой оды необычна и заслуживает особого внимания.

Императрица Елизавета умерла 25 декабря 1761 г., в четвертом часу дня (Соловьев, кн. V, стлб. 1226). Ломоносов мог узнать об этом событии только под вечер. А 28 декабря, в первой половине дня, Ломоносовым и двумя другими членами Академической канцелярии было уже подписано определение о печатании оды (ААН, ф. 3. оп. 1, № 472, л. 266; ср. № 668, л. 149 об.). Таким образом, на сочинение 250 тщательно отделанных стихов,

1158

полных сложного политического содержания, ушло не более двух с половиной суток. Сто стихов в день — темп даже и для Ломоносова необычайно быстрый.

Печатать оду было определено двойным тиражом, в количестве 1200 экз. — явление тоже исключительное, в поэтической практике Ломоносова еще небывалое. Ода печаталась с такой же поспешностью, с какой и писалась: в течение остававшихся до нового года трех дней типографские работы были завершены, только напечатаны почему-то, может быть из-за недостатка бумаги, вместо 1200 всего 912 экз. (там же, № 506, л. 131). Из этого количества 152 экз. пошло на бесплатную раздачу знатным особам, а 760 экз. было пущено в продажу по 10 коп. за экземпляр (там же, № 552, лл. 39 об. — 40; № 1647, л. 30 об.; оп. 4, № 14, л. 11 об.). При этом Ломоносов распорядился (чего прежде никогда не делал), чтобы о поступлении оды в продажу было объявлено в газетах. Это распоряжение было оформлено задним числом: соответствующая резолюция внесена в журнал Канцелярии 16 января 1762 г. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 532, л. 40), а объявление напечатано в «Санктпетербургских ведомостях» еще накануне, 15 января (СПб. Вед., № 5, стр. 2—3). Не прошло и пяти дней со времени этой публикации, как в Типографию посылается 19 января из Канцелярии ордер о печатании повторного издания оды опять двойным тиражом (ААН, ф. 3, оп. 1, № 669, л. 3), что и было выполнено в том же месяце (там же, № 507, л. 3 об.).

Итак, 2112 экземпляров. Ни одна из предшествующих од Ломоносова не выпускалась в таком количестве. Новое произведение поэта нашло, стало быть, ценителей не только в придворной среде, число представителей которой измерялось десятками, не только в дворянском обществе столицы, но и в несравненно более широком кругу разночинной интеллигенции. Читателями оды, раскупившими на протяжении одного месяца два ее издания, были, короче говоря, те, кем создавалось в ту пору общественное мнение. К нему-то и обращается Ломоносов, на него-то прежде всего и хочет воздействовать с тем, чтобы при помощи общественного мнения, в союзе с ним повлиять и на правящие сферы. Приведенные выше факты (они были до сих пор неизвестны) доказывают с полной убедительностью, что основная практическая задача публикуемой оды, как, впрочем, и почти всех ломоносовских од, была именно такова.

Грандиозный успех оды объяснялся, конечно, не формальными ее достоинствами, в которых отказать ей, впрочем, нельзя, а идейным ее содержанием. Если интерпретация последнего, предложенная в свое время С. Н. Черновым (М. В. Ломоносов в одах 1762 г. «XVIII век», сборник статей и материалов, М. — Л., 1935, стр. 136—153), представляется теперь в некоторых своих частях спорной, то самая попытка глубоко проанализировать оду с исторической точки зрения была более чем законна: перед

1159

нами несомненно одно из наиболее ответственных политических выступлений Ломоносова.

Ода предлагала новому правительству целую программу внешней и внутренней политики. Если Ломоносов, как мы видели, так торопился ее сформулировать и так заботился о том, чтобы огласить ее как можно шире, то потребовала этого политическая обстановка: первый шаг молодого императора оказался таков, что Ломоносов счел себя обязанным вызвать силой поэтического слова немедленное общественное вмешательство. Труп Елизаветы Петровны не успел еще остыть, когда Петр III отправил к прусскому королю курьера с письмом, где в самых искательных выражениях просил о «возобновлении, распространении и постоянном утверждении между обоими дворами к взаимной их пользе доброго согласия и дружбы» (Соловьев, кн. V, стлб. 1264). Это была просьба о мире. Мира хотел весь народ. Мира давно уже требовал и Ломоносов, но мира справедливого и почетного, такого, который обеспечил бы прочный покой понесшей огромные потери стране-победительнице. Что же касается Петра III, то его заботили не интересы народа, а только «взаимная польза» двух «дворов». Человек, называвшийся русским императором, готовился позорно капитулировать перед бесповоротно разбитым нашими войсками, но не добитым врагом, еще опасным своей изворотливой, неразборчивой в средствах предприимчивостью. Это было хуже бироновщины: под угрозу ставилась не только честь, но, как показало дальнейшее, и независимость Русского государства.

Чтобы правильно понять сущность выдвинутых в противовес этому предложений, или точнее, требований Ломоносова, надо все время помнить, что единственно доступным ему орудием политического воздействия была «похвальная» ода. Эта поэтическая форма требовала традиционной придворной лести и заставляла заменять прямые политические заявления осмотрительными намеками и довольно запутанными подчас иносказаниями. Нельзя поэтому, конечно, принимать за чистую монету и понимать в прямом смысле встречающиеся в оде уподобления Петра III орлу, парящему над Европой, Сампсону, Давиду, Соломону и Петру I, однако сбрасывать вовсе со счета эти гиперболические сравнения было бы тоже неосторожно. Официальная, вынужденная лесть имела свои оттенки. Они таили в себе скрытый смысл, в котором отлично, по-видимому, умели и очень любили разбираться современные Ломоносову читатели его од.

Таково, например, настойчивое и на первый взгляд неуместное сопоставление, чуть ли даже не отожествление Петра III с Петром I:

Петра Великаго обратно
Встречает Росская страна.

В правительственном сообщении о смерти императрицы Елизаветы говорилось про Петра III так: «Его императорское величество, вступя на прародительский

1160

престол, милосердие и щедроты на всех изливает, как милосердая Елисавета, и к трудам в государственном правлении спешит и прилежит, как неутомленный Великий Петр» (Соловьев, кн. V, стлб. 1241). В манифесте о восшествии Петра III на престол повторялось примерно то же самое: новый император обещал подражать «щедротам и милосердию» Елизаветы Петровны и «во всем последовать стопам» Петра I (ПСЗ, 11390). Трудно определить, что в содержании этих текстов принадлежало самому Петру III и что придумал от себя их фактический сочинитель, но они были обнародованы, и Ломоносов поймал императора на слове. Ты обещаешь быть щедрым, как Елизавета, и во всем следовать примеру Петра I; так слушай же из их собственных уст, к чему тебя обязывает это обещание: такова схема первой половины оды. Загробная речь Елизаветы Петровны и монолог «духа Петрова» являются центральной, наиболее важной ее частью.

В речи, которую Ломоносов произносит от имени Елизаветы (стихи 37—50), и в том вступлении, которое он предпосылает этой речи от себя (стихи 20—36), сильнее и явственнее всего звучит мотив заботы о безопасности и международном авторитете Отечества («блюла Отечество от бед»; «Отечество тобой, Героем, превыше будет всех держав») и о благосостоянии, чести, ограждении прав и культурном развитии русского народа («...для Россов счастья, славы», «...храни, возвысь народ, моей опасностью спасенный», т. е. избавленный от бироновщины). Ломоносов требует, чтобы новый император проникся русским патриотизмом. Это требование было как нельзя более уместно в обращении к монарху, про которого было известно, что Голштиния ему дороже, чем Россия, и что он не упускает случая открыто щегольнуть своим презрением к боевым качествам русского солдата. Ломоносовская Елизавета внушительно предупреждает племянника, что одними обещаниями, данными в манифесте, народ не удовольствуется: только дела заставят его поверить, что Петр III действительно идет по стопам деда («Уверь всех, мной благословенный, что ты Петров и Аннин плод»).

Речь «духа Петрова» (строфы 8—12) пространнее и богаче содержанием. Она построена в форме обращения не к Петру III, а к умершей Елизавете, и это сделано неспроста. Петр I, перечисляя дела дочери, которые достойны, по его мнению, похвалы, настаивает, чтобы внук шел дальше по тому же самому пути («тою же стезею»). Таким способом вводится в оду второй мотив: мотив разумной преемственности во внешней и внутренней политике. Этот мотив противопоставляется опрометчивым мечтам Петра III о коренной ломке в той и другой области. Но первый мотив, патриотический, отнюдь не заглушен вторым: на первом месте и здесь спокойствие России, «Отчества», народа, «своих». Облегчай существование «своим», т. е. русским, охраняя их от врагов, — таков основной завет «духа Петрова» («Чтоб руку Он своим для льготы и мечь против врагов простер»). Далее задачи внешней и внутренней политики уже конкретизируются. Елизавета Петровна удачно

1161

«распространила» северо-западные границы империи, обезопасив тем самым «полезный» Петербург (эпитетом «полезный» подчеркивается военно-политическое и торговое значение «окна в Европу»). Это продиктованное государственной необходимостью завоевание надо закрепить на вечные времена. Посвятив внешнеполитическим вопросам всю строфу 9, Ломоносов (все еще в маске «духа Петрова») возвращается к ним и в строфе 11, где уже с полной ясностью требует, чтобы Петр III довел победоносно начатую войну до достойного конца и удержал за Россией занятую ею Восточную Пруссию: у елизаветинских дипломатов были на этот счет колебания, но Фридрих II соглашался купить мир и такой ценой (Соловьев, кн. V, стлб. 1190, 1191 и 1268). В отношении внутренней политики в монологе Петра I высказаны, хоть и более сжато, весьма определенные пожелания: главные заботы русского императора должны быть сосредоточены на развитии земледелия, на «размножении» народа, на добыче ценных ископаемых (строфа 10), на росте русской науки и русского просвещения и на подготовке технических кадров (начало строфы 12). В этот весьма характерный для Ломоносова перечень вошли те «труды в государственном управлении», к которым Петр III, вопреки проводимому выше правительственному сообщению, отнюдь не «спешил» и не «прилежал».

Во второй половине оды Ломоносов как бы подводит итог вымышленным речам царских предков и к мыслям, которые приписал им, добавляет уже прямо от себя некоторые новые соображения.

Патриотический мотив присутствует, разумеется, и здесь, но преподносится иначе: понуждая Петра III вступить на путь трудов, «Российским областям полезных», Ломоносов пытается зажечь в императоре любовь к России зрелищем огромной страны, обвеянной «широкой» славой, с «хребтами полей прекрасных, тучных» и полноводными реками, обещающими «довольство всех потреб», т. е. удовлетворение всех людских потребностей.

В отношении внутренней политики Ломоносов ограничивается во второй половине оды только беглыми, но весьма многозначительными словами про «жизни главну крепость — хлеб», желая этим напомнить, что первоосновой благосостояния, страны является хлебопашество. Зато чрезвычайно большое и весьма своеобразное развитие получает здесь центральная в те дни международная тема.

Ломоносов обсуждает три внешнеполитических проблемы, причем две самые боевые — прусскую и голштинскую, поглощавшие тогда все внимание нового правительства, отодвигает на второй план, выставляя вперед третью проблему, давно и неизменно, как мы знаем, его волновавшую, — дальневосточную или, еще шире, — всеазиатскую. В строфе 16 развертывается план экспансии на восток («путь в восток»). Ее объектами должны стать Китай, Япония и даже Индия («Хины, Инды и Яппоны»). Основной ее трассой будет Северный Ледовитый океан («ход меж льдами»), а отправной

1162

точкой — Белое море («воды белы»), т. е. тот самый «проход Сибирским океаном в Восточную Индию», на исследование которого Ломоносов положил так много труда в последние годы жизни (т. VI наст. изд., стр. 417—535, 602—625).

Современникам Ломоносова мысль о дальневосточном походе не могла показаться ни неожиданной, ни странной. Начиная с 1757 г. отношения между петербургским двором и захватившей верховную власть в Китае маньчжурской династией обострялись все более. Поводами к взаимному раздражению служили мелкие пограничные инциденты, истинными же причинами были споры о присвоенном маньчжурскими феодалами бассейне важного в торговом отношении Амура и о подданстве среднеазиатских кочевых племен. При отсутствии постоянной дипломатической связи и при слабости связей культурных и торговых, при неясности и полной обнаженности нашей азиатской границы эти споры могли легко перерасти в вооруженный конфликт. Послания пекинского Трибунала, адресованные в 1761 г. петербургскому Сенату, говорили о «повреждении трактата» и звучали если еще не воинственно, то вызывающе (Бантыш-Каменский, стр. 278—304). Сибирь с ее новооткрытыми рудными сокровищами была в опасности. Об этом думал не один Ломоносов, состоявший именно в это время в переписке с сибирским губернатором Ф. И. Соймоновым (Акад. изд., т. VIII, стр. 23, 27, 30, 33, 242—243) и хорошо, вероятно, осведомленный о состоянии сибирских дел только что вернувшимся из Иркутска профессором Н. И. Поповым (т. X наст. изд., письмо 75). Думал о том же и лучший тогда знаток истории русско-китайских отношений, историограф Г.-Ф. Миллер, написавший в 1763 г. пространное «рассуждение о предприятии войны с китайцами» (Бантыш-Каменский, стр. 378—393). Следует иметь, однако, в виду, что ни Ломоносов, ни Миллер не предлагали затевать эту войну немедленно: она представлялась им делом сравнительно отдаленного будущего, но оба считали, что приниматься за подготовку к движению на восток надо не мешкая.

Самой болезненной в то время, русско-прусской проблеме Ломоносов посвящает две чрезвычайно сильных строфы (18 и 19). Близко зная смолоду и уважая немецкий народ и его культуру, далекий от шовинизма даже и в дни войны (ср. т. X наст. изд., документ 455), великий патриот Ломоносов открыто и искренно жалеет разоренную войной, плывущую «по собственной крови» Германию. Он понимает, что ей скорый мир еще нужнее, чем России. Но, как и в двух предшествующих одах (стихотворения 238 и 260), он твердо заявляет, что мир может быть заключен только «по славнейших победах» (начало строфы 20), т. е. что опасного нарушителя европейского покоя надо обезвредить, нанеся ему еще одно, окончательное поражение. Только тогда, говорит Ломоносов Петру III, ты «пребудешь знатнейший в соседах, прехвален миром и войной».

1163

Главной для нового императора, а потому и наиболее щекотливой, голштинской проблеме Ломоносов отводит в оде самое последнее место. Строфу 23, где идет об этом речь, следует, по-видимому, понимать так: «Голстиния, возвеселися», что силой династической случайности ты оказалась втянута в орбиту такой великой державы, как Россия. Будь же достойна своей счастливой участи: ищи выгод в согласовании своих интересов с российскими, добивайся выхода в проливы («до Зунда шум свой распростри») и стань на страже нашего балтийского побережья («соединенные российским поставь по берегам балтийским желаний наших олтари»).

Мы видим, таким образом, целую систему внешнеполитических требований, предъявленных Ломоносовым Петру III. Выполни эти требования с успехом и прослывешь вершителем судеб Европы, Сампсоном, Давидом, Соломоном и возрожденным Петром I — гласит ода. Пришлась ли она по душе императору, мы не знаем. Можно только сказать с уверенностью, что отнюдь не могло понравиться Петру III троекратное (строфы 12, 24 и 25), словно демонстративное упоминание об его «достойной» супруге, будущей Екатерине II, которой он с полным основанием боялся.

¹ А.-Л. Шлецер, которого удивляло, что у русских «часто в одном слоге сходятся две и более твердых согласных», осудил этот стих, считая, что он «звучит невыносимо, когда произносит его иностранец» (Сборник Отделения русского языка и словесности императорской Академии наук», т. XIII, СПб., 1875, стр. 423, 424). Шлецеру было непонятно, что Ломоносов, по совершенно верному наблюдению С. М. Бонди, намеренно подбирал в некоторых случаях «затрудненные звучания», которые обилием согласных замедляли плавное движение стиха (Тредиаковский. Стихотворения. «Библиотека поэта», изд. «Советский писатель», 1935, стр. 30).

² См. примечание 6 к стихотворению 24.

³ Образ, характерный для поэта-естествоиспытателя, занимавшегося в это время изобретением оптического инструмента, «помощью которого можно б было видеть вещи в море или в реках глубже, нежели как простыми глазами усмотреть можно» (т. IV наст. изд., стр. 321—323, 445, 788).

⁴ Цвейтин (точнее, Свентин) — река в Голштинии.

262

Печатается по Соч. 1784 (ч. I, стр. 239—246), как по наиболее исправной из первых трех посмертных публикаций, с указанием в сносках вариантов по двум другим («Российский Парнасс» и Соч. 1778, кн. II, стр. 228—235).

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — «Российский Парнасс», ч. I, СПб., 1771, стр. 26—34.

1164

Датируется предположительно промежутком времени со второй половины 1758 по 1761 г. Твердо известно, что публикуемое произведение написано не позднее 31 октября 1764 г.: из дневника С. А. Порошина мы знаем, что в этот день он читал «Разговор с Анакреонтом» великому князю Павлу Петровичу (Семена Порошина записки, служащие к истории его императорского высочества, благоверного государя цесаревича и великого князя Павла Петровича, наследника престолу Российского. СПб., 1844, стр. 109). Еще П. П. Пекарским было обращено внимание на заключительный стих:

И повели войнам престать,

который дает полное основание думать, что данное произведение написано во время какой-то войны (Пекарский, т. II, стр. 869—870). С другой стороны, все содержание «ответов» Ломоносова Анакреонту свидетельствует о том, что они писались в такие годы, когда уже вполне твердо определилось направление как поэтической, так и общественной деятельности Ломоносова и когда как в той, так и в другой области он располагал уже значительным опытом. Нет сомнения поэтому, что они относятся ко времени последней из тех шести русских войн, современником которых был Ломоносов, т. е. к периоду Семилетней войны. Фактически Россия участвовала в этой войне пять лет: с 1757 по 1761 г. Нельзя не учесть, наконец, и того весьма важного обстоятельства, что «Разговор с Анакреонтом», не заключавший в себе ничего такого, что могло бы помешать его опубликованию при жизни автора, не вошел ни в первое, ни во второе прижизненное собрание стихотворений Ломоносова. Это обстоятельство может быть естественнее всего объяснено тем, что «Разговор» был написан после выхода в свет этих собраний: первое было выпущено в 1751 г., а печатание второго было завершено в сентябре 1758 г. (т. VII наст. изд., стр. 892—893). Все сказанное дает право полагать, что публикуемое произведение было создано Ломоносовым в промежуток времени со второй половины 1758 по 1761 г. Правильность такой датировки подтверждается и сопоставлением некоторых фрагментов «Разговора» с другими высказываниями Ломоносова, относящимися к той же поре (см. ниже, примечания 2, 10 и 12).

В поэтическом наследии Ломоносова «Разговор с Анакреонтом» занимает особое место: из всех его стихотворных произведений это самое, так сказать, личное, единственное, где он хоть и кратко, но со всей присущей ему прямотой и ясностью формулирует свою поэтическую, а отчасти и этическую позицию. Этим определяется совершенно исключительное значение данного произведения.

Сознавая в себе наличие той «нежности сердечной», которая могла бы направить его поэзию на путь любовной лирики, Ломоносов заявляет, что, невзирая на это, он предпочитает «геройский шум», т. е. героическую тематику.

1165

Это прямой отголосок той литературной борьбы, которую Ломоносов вел уже не первый год с возглавляемой А. П. Сумароковым группой дворянских поэтов, упорно насаждавшей отвергнутые Ломоносовым жанры легкой безыдейной поэзии. Точка зрения Ломоносова сводилась к тому, что при малом числе писателей и при важности и трудности стоявших перед русским обществом XVIII в. культурных задач нельзя отвлекать такую действенную силу, как поэзия, от боевого вмешательства в общественную жизнь. Долг поэта заключался, по мнению Ломоносова, не в том, чтобы, бегая «перстами по тоненьким струнам», тешить себя и других «сладкими словами», а в том, чтобы, вдохновляя людей примером национальных героев, побуждать их тем самым к общественно полезной деятельности. И если представителю любовной лирики дороже всего образ любимой девушки, то поэт-гражданин Ломоносов переключает всю «нежность сердечную» на другой, более возвышенный и более величественный образ, на свою «возлюбленную мать», т. е. на Россию, которую мечтает увидеть во всем расцвете сил, во всей ее «созревшей красоте».

Богатство идейного содержания, гражданская тематика и патриотическая направленность — таковы три основные требования, которые предъявляет Ломоносов к современной ему русской поэзии. Это те самые требования, которым он подчинил, как мы знаем, все свое поэтическое творчество.

Кроме проблем поэзии, Ломоносов затрагивает в «Разговоре» и проблемы этики. Он сочувствует тем, кто любит жизнь, и осуждает тех, кто проповедует аскетический отказ от житейских благ. Ему люба веселая жизнерадостность и враждебно «угрюмство». Он заявляет себя противником таких моральных «правил», которые «не в силу человеку». Ему внушает уважение всякий, кто «делом равномерно своих держался слов» и «жил по тем законам, которые писал», т. е. у кого слово не расходится с делом. Сам Ломоносов и по своим склонностям и по своей жизненной практике принадлежал, как известно, к тем, кто «жизнь пренебрегал к республики успеху», и был очень далек от тех, «кто жизнь употреблял как временну утеху», но в данном произведении он заявляет, что не берется решить вопрос, какая из этих двух моральных позиций «умнее». Это заявление — не шутка и не риторическая фигура: в нем явственно проступает та горечь, какая накопилась у Ломоносова в итоге долголетней и тяжелой борьбы с врагами русского просвещения.

На редкость своеобразному содержанию «Разговора с Анакреонтом» соответствует и не менее своеобразная форма: Ломоносов переводит четыре оды, которые в его время приписывались древнегреческому поэту Анакреонту, и на каждую из этих од отвечает оригинальным стихотворением, причем в двух случаях из четырех пародирует в своих ответах греческие оригиналы, что придает всему произведению несколько шутливый характер. «Беседы с Анакреоном, — писал историк Н. Д. Чечулин, — представляют

1166

поэтическую шутку, по остроумию исключительную во всей допушкинской поэзии: тонкость и изящество шутки — это позже других созревающий плод умственного развития» («Старина и новизна», Пгр;, 1917, кн. 22, стр. 78—79).

Переведенные Ломоносовым оды считались в его время произведениями Анакреонта, а на самом деле были написаны его подражателями более ста лет спустя после его смерти — в эпоху эллинизма. Ломоносов еще в бытность свою за границей приобрел изданный в 1716 г. в Амстердаме сборник таких подражательных од во французском их переводе (т. X наст. изд., документ 502). В XVIII в. эта псевдоанакреонтика была весьма популярна как во Франции, так и у нас, и на ее основе сложился традиционный, не совсем схожий с историческим, но как нельзя более отвечавший упадочным настроениям позднего феодализма образ Анакреонта, певца минутных чувственных наслаждений, равнодушного ко всему остальному, а в том числе и к прошлому, и к настоящему, и к будущему своей страны.

¹ В греческом подлиннике эта ода озаглавлена «К лире». Под таким заглавием перевел ее еще в студенческие годы и Ломоносов (стихотворение 3). Здесь он дает новый, рифмованный ее перевод.

² Заключительные два стиха являются прямым отзвуком тех мыслей о значении героической поэзии, какие высказывает Ломоносов в «Предисловии о пользе книг церковных» (1758 г.), где говорит о «громком голосе писателей, проповедующих дела своих героев» (т. VII наст. изд., стр. 591—592). Эта близость двух текстов является одним из косвенных доводов в пользу правильности предложенной выше датировки «Разговора» (см. вводную часть настоящих примечаний).

³ В греческом подлиннике эта ода озаглавлена «К сребролюбцу».

⁴ Забобоны — бредни, сказки, основанные на суеверии.

⁵ Ломоносов имеет в виду римского философа Сенеку Младшего, одного из виднейших представителей позднего стоицизма, который проповедовал покорность судьбе, апатию и отказ от радостей жизни. Образ жизни Сенеки не соответствовал его аскетическому учению.

⁶ В греческом подлиннике эта ода озаглавлена «К самому себе».

⁷ Традиционному образу Анакреонта Ломоносов противопоставляет суровый образ римского государственного деятеля Катона Младшего, непреклонного сторонника аристократической республики, боровшегося с Юлием Цезарем. После победы Цезаря, определившей крушение республиканского режима, Катон покончил с собой ударом кинжала.

⁸ Т. е. Юлия Цезаря.

⁹ По преданию, Анакреонт умер, подавившись сухой виноградиной.

¹⁰ То же, чрезвычайно характерное для Ломоносова и не имевшее в то время широкого распространения слово «упрямка» (т. е. упорство, энергия)

1167

встречаем в одном из писем Ломоносова, написанном в начале 1761 г.: «Я бы охотно молчал и жил в покое, да боюсь наказания от правосудия и всемогущего промысла, который не лишил меня дарования и прилежания в учении и ныне дозволил случай, дал терпение и благородную упрямку и смелость к преодолению всех препятствий к распространению наук в отечестве, что мне всего в жизни моей дороже» (т. X наст. изд., письмо 72). Этот отрывок из письма, где находят себе отражение те же ощущения и мысли, что и в комментируемом поэтическом тексте, свидетельствует лишний раз о правильности предложенной выше датировки «Разговора» (см. вводную часть настоящих примечаний).

¹¹ «Несходства» очевидны, «сходства» же Ломоносов видел в том, что и Анакреонт и Катон были в одинаковой мере последовательны: линия поведения обоих определялась их моральными воззрениями.

¹² Ноты той же горечи и нравственной усталости (см. выше, вводную часть к настоящим примечаниям) слышатся и в стихотворении «Кузнечик дорогой» (стихотворение 258), где поставлен, в сущности, тот же, что и здесь, вопрос. «Кузнечик» датируется летом 1761 г., является переводом греческого стихотворения, которое, как и данные четыре оды, приписывалось Анакреонту, и написан тем же размером, что и комментируемый «ответ». В этом нельзя не видеть еще одного довода в пользу нашей датировки «Разговора» (см. вводную часть настоящих примечаний).

¹³ В греческом подлиннике эта ода озаглавлена «К девушке».

¹⁴ Имеется в виду, вероятно, знаменитый древнегреческий живописец Апеллес, уроженец острова Коса, расположенного недалеко от Родоса.

¹⁵ Ломоносов имел в виду, очевидно, кого-нибудь из русских живописцев его времени, может быть, Ф. С. Рокотова (ср. т. X наст. изд., письмо 54 и примечания к нему).

¹⁶ Т. е. наподобие радуги.

1762

263

Печатается по тексту первой публикации.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Соч. 1778, кн. I, стр. 305.

Датируется предположительно 2—3 января 1762 г., когда начала действовать «печальная комиссия», образованная для погребения императрицы Елизаветы Петровны (ААН, ф. 3, оп. 1, № 266, л. 2). В состав комиссии был введен и Ломоносов. Надгробная надпись была заказана для статуи, воздвигнутой в траурном зале, оформление которого производилось под наблюдением директора Академии художеств А. Ф. Кокоринова (ААН,

1168

ф. 3, оп. 1, № 266, л. 5). 4 января 1762 г. надпись была уже составлена, так как в этот день упомянутая комиссия направила записку в Канцелярию АН о присылке живописца рисовальной палаты Франциска Градици «для письма в траурной зале эпитафии статуи и гербов» (там же, л. 5), а на следующий день Градици был уже направлен для работы к Кокоринову (ААН, ф. 3, оп. 1, № 609, л. 1; ф. 3, оп. 1, № 532, л. 32). 28 января Канцелярия Академии наук определила напечатать текст надписи на монументе в Академической типографии, «полагая по краям черной полоской», для рассылки с пропусками в Петропавловскую церковь. Инициатором этого распоряжения был, вероятно, Ломоносов, назначенный «маршалом при корпусе Академии и Московского университета, Академии художеств и членов, профессоров и служителей не ниже секретаря» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 241, л. 334 об.; № 532, л. 45). Надгробных надписей было напечатано 1850 экз., в том числе 1450 на российском языке, 200 на немецком и 200 на французском (ААН, ф. 3, оп. 4, № 14, л. 45).

Ломоносов придавал, по-видимому, значение публикуемой надписи: он упомянул ее незадолго до смерти в «Росписи» своих сочинений и трудов (т. X наст. изд., документ 518).

264

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 5, л. 152).

Впервые напечатано — Пекарский. Доп. изв., стр. 92.

Датируется предположительно 1761—1762 гг., не позднее марта. Еще академиком М. И. Сухомлиновым было отмечено, что в рукописном фолианте, где обнаружено публикуемое четверостишие, непосредственно перед листком, на котором оно написано, находится листок с собственноручным черновиком дополнения к § 166 работы Ломоносова «О слоях земных» (Акад. изд., т. II, стр. 415—416 втор. паг.). К этому следует добавить, 1) что как то, так и другое написано на бумаге одинакового формата и качества и одинаковыми чернилами и 2) что как то, так и другое носит явно выраженный антиклерикальный характер: в прозаической записи осуждается «некоторых поведение, кои осмехают науки, особливо новые откровения и изыскания, разглашая, будто бы оне были противны вере» (ААН, ф. 20, оп. 1, № 5, л. 151). Это позволяет полагать, что обе записи, и стихотворная, и прозаическая, сделаны Ломоносовым одновременно или почти одновременно. Работа «О слоях земных» вышла в свет в 1763 г. в качестве «Прибавления второго» к «Первым основаниям металлургии, или рудных дел» и была написана, как думают, в промежуток времени с 1757 г. по начало февраля 1761 г., когда «Первые основания металлургии» были сданы в набор (т. V наст. изд., стр. 689—690). Из текста работы

1169

«О слоях земных» видно, однако, что Ломоносов трудился над ней и вносил в нее дополнения и позднее, когда «Первые основания металлургии» уже печатались: так, в § 119 он возражает против некоторых высказываний академика И.-Г. Лемана, относящихся к 1762 г., а в § 143 ссылается на данные, извлеченные, видимо, из книги П. И. Рычкова «Топография Оренбургская», вышедшей в свет в том же 1762 г. (там же, стр. 709, прим. 114 и стр. 713, прим. 130). Это последнее обстоятельство дает основание предположить, что в это же время, т. е. в период печатания «Первых оснований металлургии», было внесено в работу «О слоях земных» и то дополнение к § 166, которое было написано одновременно или почти одновременно с публикуемым четверостишием. Нельзя не отметить к тому же, что мысли, высказанные Ломоносовым в упомянутом дополнении к § 166, очень близки к тому, что он говорит в «Прибавлении» к своей работе «Явление Венеры на Солнце» (1761 г.) про «чтецов писания и ревнителей к православию, кое святое дело само собою похвально, если бы иногда не препятствовало излишеством высоких наук приращению» (т. IV наст. изд., стр. 370). Близость этих двух текстов подтверждает косвенным образом правильность предлагаемой датировки.

Публикуемое четверостишие, как уже указывалось исследователями (Берков, стр. 238), является вольным переводом первых четырех стихов басни Лафонтена «Le rat qui s’est retiré du monde» («Крыса, отрешившаяся от мира»). Во французском подлиннике они читаются так:

     Les Levantins en leur légende
Disent qu’un certain rat, las des soins d’ici-bas,
       Dans un fromage de Hollande
       Se retira loin du tracas,

что в буквальном переводе означает: «Обитатели Востока говорят в своих сказаниях, что некая крыса, утомленная земными заботами, укрылась от сует в голландский сыр». Эта направленная против монахов басня была уже известна русским читателям по сокращенному переводу А. П. Сумарокова, напечатанному в июле 1759 г. в его журнале «Трудолюбивая пчела» (раздел IV, Притчи и эпиграммы, II, стр. 413—414). Суть басни заключается в том, что, когда к ожиревшей крысе-затворнице явились депутаты крысиного народа и, ссылаясь на предстоящий поход и на обнищание государства, просили о денежной помощи, отшельница отказала им в этом, пообещав взамен помолиться за них богу.

Нет сомнения, что и Сумароков, и Ломоносов откликались в этом случае на чрезвычайно актуальный в годы Семилетней войны вопрос об участии гражданской власти в управлении монастырскими и архиерейскими имениями и об обращении части доходов с этих имений на нужды истощенного войной государства. Этот вопрос был возбужден правительством еще

1170

в сентябре 1767 г., но Синод затягивал дело, торговался с Сенатом, и, когда 20 июля 1760 г. состоялась совместная их конференция, члены Синода (в том числе гонители Ломоносова Димитрий Сеченов и Сильвестр Кулябка; см. примечания к стихотворениям 227—229) заявили, что денежную помощь государству они ограничат твердой суммой 360000 рублей в год, и решительно отвергли всякое вмешательство гражданской власти в управление их вотчинами. Никакого соглашения достигнуто не было, и вопрос оставался нерешенным до марта 1762 г., когда, уже при Петре III, эти вотчины были переданы в ведение вновь учрежденной Коллегии экономии (Соловьев, кн. V, стлб. 1180—1181, 1253—1256). Таким образом, публикуемое четверостишие написано Ломоносовым бесспорно не позднее марта 1762 г.

265

Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 5, л. 152).

Впервые напечатано — Пекарский. Доп. изв., стр. 91.

Датируется предположительно 1761—1762 гг., не позднее марта, так как написано на том же листке и теми же чернилами, что и четверостишие «Мышь некогда, любя святыню...» (стихотворение 264; см. примечания к нему).

Публикуемые фрагменты являются черновыми набросками стихотворения, которое, насколько нам известно, дописано не было. Судя по содержанию фрагментов и по их непосредственному соседству с началом перевода басни Лафонтена, оно должно было отразить мысли Ломоносова, навеянные незавершенной работой над этим переводом. Суть этих мыслей сводилась, по-видимому, к тому, что в иных, более благоприятных, чем в тогдашней России, условиях он, Ломоносов, мог бы стать таким же мастером сатиры, как Федр и Лафонтен.

266

Печатается по отдельному изданию 1762 г.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано отдельным изданием в июле 1762 г.

Датируется предположительно промежутком времени с 28 июня 1762 г. (день воцарения Екатерины II) по 8 июля того же года (когда состоялось определение Академической канцелярии о печатании оды).

8 июля 1762 г. Академическая канцелярия определила напечатать публикуемую оду в количестве 800 экз. (ААН, ф. 3, оп. 1, № 473, л. 147) и в тот же день отослала ее в Типографию (там же, № 269, л. 208; № 507, л. 49 об.). 9 июля были куплены материалы для переплета 140 парадных

1171

экземпляров, раздаваемых бесплатно (там же, № 1660, л. 69 об.; ср. № 507, лл. 93—94 об.). 10 июля 668 экз., предназначенных для продажи, поступили в Книжную лавку (там же, № 1647, л. 33). Из них 150 экз. были отправлены в Москву (там же, № 1664, л. 8), куда пришли 25 июля (там же, оп. 4, № 14, л. 26 об.). В июле Книжная лавка продала 349 экз. оды, а в августе — всего 5 экз. (там же, оп. 1, № 1662, л. 37 об.).

Можно констатировать, таким образом, три обстоятельства: 1) ода писалась далеко не с такой торопливостью, как предшествующая (стихотворение 261): Ломоносов представил ее в Канцелярию только на одиннадцатый день после дворцового переворота, которому ода посвящена; 2) она выдержала только одно издание и была отпечатана хоть и в несколько большем, чем обычно, количестве экземпляров (800 вместо обычных для тогдашних академических изданий 600 экз.), но не двойным тиражом, как предыдущая, и раскупалась вяло; из этого можно заключить, что ни при дворе, ни в более широких кругах столичного общества она не имела такого успеха, какой выпал на долю второй оды 1761 г. (стихотворение 261); 3) к моменту представления оды в Канцелярию Ломоносов имел возможность прочитать (и, очевидно, прочитал) все три манифеста Екатерины II (от 28 июня, 6 и 7 июля 1762 г.), где говорилось о дворцовом перевороте и о смерти Петра III.

Можно сделать, пожалуй, и еще два вывода. Слава Ломоносова как поэта-публициста была к этому времени уже настолько громка, и впечатление, произведенное предыдущей его одой, было еще так живо в памяти, что одиннадцатидневное молчание Ломоносова после такого шумного события, как дворцовый переворот, едва ли могло остаться незамеченным. Насторожило оно, должно быть, и Екатерину II, весьма пристально следившую, как известно, за всем, что говорилось и писалось о ней. Оду Ломоносова, воспевавшую ее воцарение, Екатерина II изучила с большим, надо полагать, вниманием и толком: поэтические иносказания, недомолвки и намеки знаменитого русского витии она за восемнадцать лет жизни в России научилась расшифровывать, вероятно, не хуже других его читателей.

Внешним образом Ломоносов опирается и здесь, как в оде Петру III, на царские манифесты. Связь оды с манифестами, которыми Екатерина II пыталась оправдать совершенный ею захват верховной власти и отвести от себя обвинения в цареубийстве и мужеубийстве, прослежена с большой тщательностью М. И. Сухомлиновым (Акад. изд., т. II, стр. 339—345 втор. паг.), а затем еще более глубоко С. Н. Черновым («XVIII век», сборник статей и материалов, М. — Л., 1935, стр. 155—180). Но истолковал Ломоносов манифесты, по совершенно правильному замечанию С. Н. Чернова, совсем не так, как хотелось бы того Екатерине II.

Ода 1762 г. отличается от оды Петру III прежде всего тем, что такой широкой, как там, программы внешней и внутренней политики здесь нет.

1172

Ломоносов сосредоточивает на этот раз все свое внимание лишь на отдельных четырех проблемах той и другой.

Первенствующее положение занимает проблема войны и мира. О ней главным образом идет речь — то открыто, то иносказательно — в первой половине оды. Выражая надежду, что Екатерина II «от презрения избавит возлюбленный Российский род» (строфа 1), Ломоносов имеет в виду не только презрение, какое питал к русскому народу свергнутый император, но и тот исторический позор, каким было бы подготовлявшееся при Петре III прусское иго. Русский народ миролюбив и мягок, говорит Ломоносов, но умеет постоять за себя «в полях против своих врагов» (строфа 2). Миролюбивой изображает Ломоносов и императрицу Елизавету, которую настойчиво ставит в пример Екатерине II; однако, любя мир, Елизавета, напоминает он, начала свое царствование «победой» и завершила военными же «трофеями» (строфа 4). Великолепная строфа 6 о беспримерно-постыдной капитуляции победителя перед побежденным является очень близким поэтическим пересказом одной из фраз манифеста от 28 июня 1762 г., но замыкается таким утверждением, какого в манифесте не было и не могло быть: «Ныне отвращен удар». Ломоносов, иначе говоря, выражал во всеуслышание уверенность, что Екатерина II отвергнет условия «поносного мира», заключенного два месяца назад Петром III с прусским королем. Убеждая императрицу не прекращать военных действий, пока они не приведут к почетному миру, Ломоносов выводит опять из гроба тень Петра I, которая как бы подтверждает совет Ломоносова и угрожает в противном случае утратой «власти, славы, сил» (строфа 8), а может быть, и части государственной территории (конец строфы 9).

Нельзя забывать того политического двуличия, какое проявила при решении данного вопроса Екатерина II в первый же день своего правления. Сразу после подписания манифеста от 28 июня 1762 г., где мир со «злодеем», порочащий «славу российскую», осуждался весьма сурово (ПСЗ, 11582), императрица послала в действующую армию два указа, в которых заявляла о своем твердом намерении этот мир «содержать» и «продолжать» «свято и нерушимо» (Соловьев, кн. V, стлб. 1335—1336). Известны ли были Ломоносову эти указы, мы не знаем. Ясно лишь, что его настоятельные, да еще оглашенные в печати советы отступиться от этого мира отнюдь не могли понравиться новой самодержице.

Обычная для Ломоносова тема науки и просвещения затронута в оде, но только мимоходом, вскользь и в самых общих выражениях (строфы 1 и 24).

Гораздо шире разработана третья тема — о живущих в России иностранцах. Она намечается сперва в ряде беглых намеков (строфы 1, 5, 6, 9 и 16) и заполняет затем целиком, уже без всяких иносказаний, строфы 19—21. В недолгие месяцы только что окончившегося царствования это

1173

была тема, особенно сильно тревожившая русское общество. Довереннейшими и влиятельнейшими советчиками Петра III были голштинские принцы и прусские эмиссары Фридриха II. Это знали и чувствовали все столичные жители. Ощущал это на себе и Ломоносов: вопрос об удалении великого русского ученого из Академии был серьезно поставлен его врагами именно при Петре III (см. т. IX наст. изд., примечания к документу 346), и Ломоносову это было известно (т. X наст. изд., письмо 80).

Манифесты Екатерины II не касались прямым образом темы об иностранцах. В манифесте от 28 июня 1762 г. говорилось лишь, что при Петре III «церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона». О том же упоминалось и в манифесте от 6 июля 1762 г. («Указы всепресветлейшей, державнейшей государыни императрицы Екатерины Алексеевны, самодержицы всероссийской, состоявшиеся с благополучнейшего вступления ея императорскаго величества на всероссийский императорский престол, с 28 июня 1762 г. по 1763 год. Печатаны при Адмиралтейской коллегии в Типографии Морского шляхетного кадетского корпуса сентября 18 дня 1764 года», стр. 20). Только этим и мог воспользоваться Ломоносов, чтобы, не отрываясь от манифестов, поднять волновавший его вопрос. Это вынудило его рассеять на протяжении всей оды фразы о защите православия (строфы 1, 6, 16, 18—20), которые при всем их обилии не могли, однако, замаскировать подлинных мыслей Ломоносова, высказанных достаточно откровенно и решительно в строфах 19—21. Вам, — говорит он иностранцам, — предоставлена в России такая свобода, какой вы не пользуетесь нигде, а вы этим злоупотребляете; вместо того чтобы рука об руку с нами делать порученное вам дело («и вместо чтоб вам быть меж нами в пределах должности своей»), вы позволяете себе без всяких на то оснований «считать нас вашими рабами». Эту ничем не оправданную заносчивость иностранцев Ломоносов ставит в прямую связь с захватническими замыслами «глав» враждебных России государств. Манифесты Екатерины II не содержали ничего такого, что допускало бы подобное их истолкование, и резкий выпад Ломоносова против живших в России иностранцев, не отвечавший, по справедливому замечанию С. Н. Чернова, ни склонностям, ни практическим намерениям только что воцарившейся императрицы, должен был вызвать в ней сильнейшее недовольство.

Еще хуже обстояло дело с четвертой затронутой в оде темой, которую можно было бы озаглавить так: монарх и народ. Ломоносов и на этот раз ищет если не точки опоры, то отправной точки в тексте манифестов и находит ее. В манифесте от 6 июля 1762 г., исчислявшем провинности и ошибки свергнутого императора, было сказано, что «самовластие, не обузданное добрыми и человеколюбивыми качествами, в государе, владеющем самодержавно, есть такое зло, которое многим пагубным следствиям непосредственно

1174

бывает причиною». «Безрассудные поступки Петра III, — говорилось далее в манифесте, — столь чувствительно напоследок стали отвращать верность российскую от подданства к нему, что ни единого в народе уже не оставалось, кто бы в голос с отвагою и без трепета не злословил его и кто бы не готов был на пролитие крови его». Ломоносов воспользовался этими словами и сделал из них многозначительный вывод. То, что было сказано Екатериной II о прошлом с единственной целью оправдать совершенный ею дворцовый переворот, то, будучи переключено Ломоносовым на настоящее и на будущее, обратилось под его пером в назидание, более того — в предостережение царям. Именно так восприняли это и современники Ломоносова: 17 строфу его оды, наиболее сильную, начинающуюся стихами

Услышьте, судии земные
И все державные главы,

Державин прямо называл «нравоучением» (Г. Р. Державин, Сочинения с объяснительными примечаниями Я. Грота, т. VII, СПб., 1872, стр. 570). Совершенно очевидно, что под «державными главами» Ломоносов разумел не прусского короля и не турецкого султана, а русскую императрицу, только что восшедшую на престол. Не нарушай законов, — поучал ее Ломоносов, — воздерживайся от «буйности», не презирай подданных, а воспитывай их, просвещай и облегчай им жизнь, будь милостива, щедра и трудолюбива. Если же ты будешь притеснять народ, — продолжал Ломоносов (строфа 18), — то народ от тебя отшатнется, и, как показал недавний опыт, ты подвергнешь себя тем самым большой опасности. Это можно было понять так, что Екатерину при известных условиях может постигнуть та же участь, что и Петра III. Правда, в одной из последующих строф Ломоносов уверял императрицу, что считает ее способной «Россами владеть» (строфа 22), но этот холодный комплимент едва ли мог смягчить дерзкую жесткость предшествующего предостережения.

До нас не дошло никаких прямых свидетельств о том, как отнеслась Екатерина к посвященной ей оде Ломоносова. Можно не сомневаться, однако, в том, что стихотворное подношение, полученное ею от прославленного поэта, пришлось ей не по душе. Такой непрошенный советчик, который всенародно обращался к ней с печатными наставлениями, противоречившими ее намерениям, был ей не только не нужен: он ей мешал. И она дала это почувствовать Ломоносову. В первые месяцы ее царствования, когда на всех ее приверженцев, в том числе и на прямых врагов Ломоносова — Теплова и Тауберта — сыпались обильные награды, Ломоносов был обойден. Готовность помочь Ломоносову, проявленная таким сильным в то время при дворе человеком, как Григорий Орлов, не дала никаких положительных результатов. А через десять месяцев после воцарения Екатерины II она, как известно, уволила, было, Ломоносова в «вечную» отставку.

1175

¹ Стихи 8—10 повторены Ломоносовым почти дословно в его письме Г. Г. Орлову от 25 июля 1762 г. (т. X наст. изд., письмо 80).

² Имеется в виду активное участие Екатерины I в обсуждении вопроса о заключении мира с турками во время Прутского похода 1711 г. Существует известие, что мир был заключен по ее совету, подкрепленному мнением русских генералов, в то время как немецкие генералы предлагали Петру I продолжать военные действия (Н. Г. Петр Великий на берегах Прута. «Журнал Министерства народного просвещения», 1847, ч. LIII, стр. 99—102). Под Магметом разумеется Турция.

³ В манифесте Екатерины II от 6 июля 1762 г. Петру III ставилось в вину, что он «армию всю раздробил такими новыми законами, что будто не единого государя войско то было».

⁴ Речь идет о дочери Петра I Анне, от брака которой с герцогом голштинским родился Петр III.

⁵ Т. е. Петербург. Ломоносов называет его «священным», имея в виду полное его название «Санктпетербург», что означает в русском переводе «город святого Петра».

⁶ Речь идет о Фридрихе II, перед которым преклонялся Петр III.

⁷ Имеется в виду создание провинциальных школ, задуманное еще в 1760 г. (ср. т. IX наст. изд., документ 332 и примечания к нему).

⁸ Вся строфа 25 посвящена наследнику престола, будущему Павлу I.

⁹ Строфа 26 посвящена участникам дворцового переворота 28 июня 1762 г.

1763

267

Печатается по тексту первой публикации с указанием в сносках вариантов по публикации в журнале «Маяк, журнал современного просвещения, искусства и образованности», 1842, т. II, кн. IV, отд. «Замечатель», стр. 81.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — «Новые ежемесячные сочинения», 1786, декабрь, ч. VI, стр. 67.

Датируется предположительно промежутком времени с 7 февраля 1762 г. (день слушания в Сенате указа об освобождении А. П. Жукова из-под стражи — см. ниже) по 25 апреля 1763 г. (когда Сенат последний раз занимался рассмотрением дела о Жукове). Учитывая, с одной стороны, упоминание о громе, а с другой стороны, болезнь, постигшую Ломоносова в июле 1762 г., можно думать, что эпиграмма была сочинена либо в апреле — июне 1762 г., либо в апреле 1763 г., что, однако, менее вероятно, так как к этому времени освобождение Жукова из-под ареста уже перестало быть новостью.

1176

В «Новых ежемесячных сочинениях» 1786 г. под эпиграммой напечатано следующее пояснение от редакции: «Эпиграмму сию сочинил г. Ломоносов, будучи в присутственном месте во время грозы, по просьбе Ж..., который сам желал, чтоб сочинитель представил ему гром в стихах». Редакция журнала «Маяк», напечатавшая эпиграмму по какой-то другой рукописи (которая, как и первая, не отыскана) и не знакомая, по-видимому, с публикацией 1786 г., предпослала эпиграмме несколько более пространное пояснение, а именно: «Некто Жуков, один из известных лиц в то время, родственник Сумарокова, при связях и богатстве достигший почестей, любил ездить с пышностью и по праву своего чина — цуком; ему случилось увидеть в Сенате Ломоносова в то самое время, как была сильная гроза. Ну, господин пиит, — сказал он ему, — напиши стихи на приезд мой в Сенат во время грозы. Ломоносов, не приготовляясь, отвечал» (далее следует текст эпиграммы).

М. И. Сухомлинов справедливо отмечает отсутствие «положительных указаний» на то, что эпиграмма относится к А. П. Жукову (Акад. изд., т. II, стр. 418 втор. паг.), однако же содержание ее едва ли позволяет сомневаться в том, что она направлена именно против этого лица. Отставной офицер А. П. Жуков, занимавший в 1744—1752 гг. должность пензенского воеводы, стяжал в Ломоносовское время позорную известность бесчисленными служебными преступлениями, граничившими с прямым разбоем. Жертвой этого ненасытного и жестокого хищника, возглавлявшего целую шайку подобных ему насильников и вымогателей (их оказалось больше сотни), было жившее в окрестностях Пензы мордовское крестьянство. Юстиц-коллегия, где накопилось 233 следственных дела о Жукове, была вынуждена, по требованию Сената, тратить на рассмотрение этих дел два дня в неделю, но не успела еще вымести по ним никакого решения, когда 7 февраля 1762 г. генерал-прокурор А. И. Глебов объявил Сенату указ Петра III об освобождении Жукова из-под стражи. А 1 апреля того же года последовал новый императорский указ о прекращении следствия и о сдаче всех дел о Жукове в архив. С этих-то пор Жуков и стал появляться в Сенате, хлопоча о возвращении описанного имущества и об утверждении в правах наследства после жены, убитой в 1754 г. родным сыном («Чтения в имп. Обществе истории и древностей российских при Московском университете», 1888, кн. 1/144, отд. II, сообщение 6, стр. 1—40). Понятно при этих условиях, как должен был удивиться и возмутиться Ломоносов, увидев перед подъездом высшего государственного учреждения пышную упряжку того, кому место было только в тюрьме, на каторге или даже на эшафоте. Если редакция «Маяка» верно передала наглый тон обращения Жукова к Ломоносову, то негодование поэта станет еще понятнее.

¹ Цук — точнее цуг, запряжка лошадей гуськом, т. е. двумя или тремя парами, расположенными одна за другой. В XVIII в. число лошадей, впрягаемых

1177

в повозку, определялось чином седока. Цугом имели право ездить только люди, состоявшие в высоких чинах. Ср. у Грибоедова: «Весь в орденах; езжал-то вечно цугом».

268

Печатается по собственноручному черновику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 5, 117).

Впервые напечатано — Пекарский. Доп. изв., стр. 90.

Датируется предположительно либо последними числами июля 1762 г., не ранее июля 25, либо второй половиной мая 1763 г.

Академик М. И. Сухомлинов полагал, что публикуемое стихотворение «написано Ломоносовым или по случаю посещения его императрицею Екатериною, или же после беседы с нею во дворце» (Акад. изд., т. II, стр. 361 втор. паг.). Того же мнения был и Л. Б. Модзалевский (Модзалевский, стр. 84, № 187). А между тем не вполне ясный текст этого явно недоработанного стихотворного наброска едва ли дает основание для такого решительного утверждения: допустимы и другие догадки, может быть более правдоподобные.

М. И. Сухомлинов и Л. Б. Модзалевский несомненно правы, считая, что стихи обращены к Екатерине II (она прямо названа) и написаны после ее воцарения: если бы они сочинены были ранее, Ломоносов не говорил бы о «монарших дивах» и о том, что «владеть судьба вас [т. е. Екатерину II] одарила». Но в стихах нет ни непосредственных указаний, ни намеков на состоявшуюся встречу Ломоносова с новой императрицей; весь их текст говорит скорее о том, что Ломоносов желал бы такой встречи, но что она еще не состоялась; на эту мысль наводит последний стих, заключающий в себе весьма своеобразно построенное условное придаточное предложение:

Он быть бы тем престал, пред ваш поставлен свет.

Смысл этого довольно туманного стиха может быть передан так: премудрый человек перестал бы быть премудрым, если бы оказался лицом к лицу с вами, так как его премудрость померкла бы при свете вашей премудрости. Подобный условный оборот, вполне уместный в речи о будущем, был бы невозможен, если бы говорилось о прошлом.

Точная дата первой встречи Ломоносова с Екатериной II после ее воцарения не установлена. Судя по имеющимся данным, она произошла не ранее 2 июля 1763 г. (день первого посещения Екатериной II Академии наук, но присутствовал ли при этом Ломоносов, неизвестно; СПб. Вед., 1763, № 53, 4 июля) и не позднее октября того же года (когда Ломоносов поднес Екатерине II свою книгу «Первые основания металлургии, или

1178

рудных дел», т. X наст. изд., письмо 88; Билярский, стр. 617—618). Таким образом, если верно наше предположение, что публикуемые стихи сочинены до этой встречи, то писались они в таком случае в промежуток времени с 28 июня 1762 по октябрь 1763 г.

В связи с такой датировкой особенного внимания заслуживают первые два стиха:

О небо, не лишай меня очей и слуха,
Отдай мне их.

Смысл этих слов совершенно ясен: «отдать» можно только то, что отнято. Поэт просит «небо» вернуть ему утраченное зрение и слух. Зная чрезвычайно характерную для Ломоносова склонность опираться в своих стихах на конкретные факты реальной действительности, мы едва ли имеем право рассматривать приведенные слова как безответственную метафору. Да и похожи ли они на метафору? Гораздо больше оснований думать, что под ними кроется какая-то неизвестная нам правда, что они написаны в такое время, когда зрение и слух Ломоносова были действительно под угрозой. На это можно возразить, что ни в каких других высказываниях Ломоносова мы не встречаем жалоб на утрату или ослабление зрения и слуха. Но о болезни, которой Ломоносов страдал, видимо, еще с начала 50-х годов (ср. т. X наст. изд., документ 518, отд. I, п. 6), которая именно с 1762 г. приняла особенно тяжелую форму и через два с половиной года свела Ломоносова в могилу, он говорил вообще чрезвычайно неохотно и скупо. Из его слов мы знаем, что на первых порах это была «жестокая ножная болезнь» (там же). В другом случае он говорит о «частом ломе в ногах и ранах».

Из записей в журнале Академической канцелярии нам известно, что в первой половине 1762 г. Ломоносов болел два с половиной месяца (с 21 февраля по 8 мая; ААН, ф. 3, оп. 1, № 532, лл. 63 об. — 120). 18 июля он опять захворал, но, не бывая в Академии, продолжал заниматься академическими делами на дому (там же, лл. 173—178). 24 июля он пишет М. И. Воронцову: «Тяжкая моя болезнь, снова усилившаяся в другой ноге, не дает мне покоя и свободы не токмо из дому, но ниже и с постели вытти» (т. X наст. изд., письмо 79). На следующий день, 25 июля, академический копиист К. Ефимов, посланный к Ломоносову с бумагами, сообщил, что не был допущен к больному; служитель Ломоносова объяснил ему, что «г. советник за болезнию в Академическую канцелярию ездить и дел в доме подписывать не может» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 532, лл. 179 об. — 180). Болезнь приняла на этот раз настолько серьезный оборот, что в академических кругах, по словам Ломоносова, предвидели возможность смертельного исхода (т. X наст. изд., документ 470, § 55). 3 сентября протоколист Д. Тимофеев был вызван к Ломоносову и по возвращении от него доложил Канцелярии, что «г. советник от болезни его имеет

1179

несколько свободы, однако в Канцелярию ездить не может, а дела нужные слушать и подписывать на дому будет» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 532, л. 206 об.); вплоть до первых чисел февраля следующего, 1763 года Ломоносов продолжал хворать и в Академии почти не бывал. Журнал Академической канцелярии свидетельствует, что на протяжении последующих трех месяцев 1763 г. у Ломоносова было еще два приступа болезни (с 11 февраля по 13 марта и с 1 апреля по 7 мая 1763 г.; там же, № 533, лл. 62—78, 80—101), а затем, видимо во второй половине мая — это мы знаем только со слов самого Ломоносова — произошел и третий приступ, когда Ломоносов, будучи, как он выражался, «в тяжкой болезни, едва жив остался» (т. X наст. изд., документ 470, § 66).

Этими скудными сведениями исчерпывается, в сущности, все, что мы знаем о болезни Ломоносова, продержавшей его дома почти целый год — тот самый год, который нас в данном случае интересует. Сам он упоминал об этой болезни только вскользь, называл ее «долговременной» и «тяжкой», говорил, что ею «изнурен», жаловался на «недужливую старость», но ни в какие дальнейшие подробности о состоянии своего подорванного здоровья не вдавался. К сказанному можно, впрочем, добавить — и с медицинской точки зрения это существенно, — что самые сильные приступы, июльский 1762 г. и майский 1763 г., были если не вызваны, то тесно связаны с тяжелыми нервными потрясениями: в первом случае это было служебное повышение одного из злейших врагов Ломоносова, И. И. Тауберта, которое Ломоносов воспринял не только как обиду, но и как незаслуженное наказание (там же, письмо 79); во втором случае это был неожиданный указ об отставке, который, по собственному признанию Ломоносова, причинил ему «крайнюю горесть» (там же, документ 470, § 66).

При таком более чем ограниченном запасе сведений о характере болезни Ломоносова мы не только не имеем права утверждать, что возможность нарушения нормальной деятельности органов зрения и слуха была исключена, а должны, наоборот, отнестись с особенным вниманием к поэтическим показаниям Ломоносова на этот счет, как бы ни были они туманны.

В стихах вслед за словами «Отдай мне их» идет фраза, на первый взгляд тоже как будто неясная: «Я в путь спешу стремленьем духа». Если допустить, однако, что ее написал тяжело больной человек, который не мог «не токмо из дому, но ниже и с постели вытти», то приведенная фраза перестанет быть загадочной: больной хочет куда-то пойти, но по болезни не может; «стремленьем духа» он собирается в путь, а больное тело не пускает. Куда же хочется ему пойти? Косвенный ответ на этот вопрос дают следующие два стиха: поэт называет «блаженными», т. е. счастливыми, тех, кто «зрит» Екатерину II и «слышит» ее голос; он как бы завидует этим счастливцам и выражает тем самым желание оказаться в их положении. Не значит ли это,

1180

что в момент одного из двух особенно тяжелых приступов болезни, которые, как мы знаем, были связаны с проявлениями царской несправедливости, Ломоносов мечтал о возможности повидаться с новой императрицей и объясниться с ней лично? Не затем ли писались публикуемые стихи, чтобы через кого-то из своих заступников, имевших доступ к Екатерине II, попросить ее в осторожной поэтической форме о таком свидании? Мы знаем, что и в июле 1762 г., и в мае 1763 г. в роли заступника за Ломоносова выступал фаворит императрицы Г. Г. Орлов — в первом случае безуспешно, во втором случае успешно (там же, письмо 80, примечания к нему и письмо 92): указ об отставке был взят назад, и во второй половине того же 1763 г. Екатерина II «несколько раз», по сообщению Ломоносова, приглашала его «к себе в комнаты» (там же, письмо 88). Орлов и был, вероятно, тем лицом, через которое Ломоносов предполагал вручить императрице публикуемые стихи. Но доработал ли он их и отправил ли по назначению, мы не знаем.

Если высказанные выше догадки справедливы, то датировку стихов можно несколько уточнить: они были написаны в таком случае либо вскоре после 25 июля 1762 г., либо во второй половине мая 1763 г., после получения Ломоносовым копии указа об отставке, что произошло не позднее 15 мая, и до отъезда его в Усть-Рудицу, что произошло около 1 июня (Билярский, стр. 603).

269

Печатается по тексту первой публикации.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Учреждение императорскаго воспитательнаго дома для приносных детей и гошпиталя для бедных родильниц в столичном городе Москве. СПб., 1763, стр. 62.

Датируется предположительно промежутком времени с 1 сентября 1763 г. (день издания манифеста об учреждении Воспитательного дома — ПСЗ, 11908) по 4 того же сентября (когда И. И. Бецкой прислал И. И. Тауберту рукопись вышеназванной книги для сдачи ее в набор — ААН, ф. 3, оп. 1, № 278, л. 38).

Бецкой, печатавший книгу о Воспитательном доме на свой счет, был ближайшим сотрудником Екатерины II по делам создававшихся в те годы воспитательных и учебных заведений. Включение в это официозное издание стихов Ломоносова позволяет думать, что они были написаны по личному заказу императрицы, которая, как известно, в ту осень встречалась с Ломоносовым не раз (т. X наст. изд., письмо 88). Книга выпускалась, чтобы побудить частных «благотворителей» к денежным пожертвованиям на устройство и содержание Воспитательного дома. Екатерина не могла не понимать,

1181

что правительственный призыв будет иметь несравненно больший успех, если его подкрепит своим веским поэтическим словом Ломоносов.

При всем том, однако, в первом издании книги публикуемые стихи были напечатаны без обозначения имени автора, и только во втором ее издании, выпущенном через два года после смерти Ломоносова, появилась под стихами его фамилия.

Следует помнить, что еще за два года до учреждения Воспитательного дома, в 1761 г., Ломоносов говорил о необходимости «завести нарочные богаделенные домы для невозбранного зазорных детей приему» и намеревался подробно развить эту тему (т. VI наст. изд., стр. 388).

¹ «Генеральный план» Воспитательного дома, составленный Бецким, предусматривал обучение детей разным «мастерствам» (Учреждение императорскаго воспитательнаго дома для приносных детей и гошпиталя для бедных родильниц в столичном городе Москве. СПб., 1763, стр. 19).

² Правительство не считало нужным расходовать государственные средства на Воспитательный дом: он должен был существовать «на едином самоизвольном подаянии от публики» (Учреждение императорскаго воспитательнаго дома для приносных детей и гошпиталя для бедных родильниц в столичном городе Москве. СПб., 1763, стр. 4—5). В манифесте 1 сентября 1763 г. Екатерина II намекала, что сама выступает лишь в качестве одной из жертвовательниц, и выражала надежду, что «прямые дети отечества» последуют ее примеру (там же, стр. 3).

270

Печатается по тексту первой публикации.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — «Прибавления к СПб. Вед.», 1763, № 85, 24 октября.

Датируется предположительно не позднее 23 октября 1763 г. — по дате избрания Ломоносова в члены Академии художеств.

10 октября 1763 г. в основанной за шесть лет до этого Академии художеств (см. примечания к слову 275) состоялось торжественное собрание, на котором за успехи, достигнутые в области мозаичного художества, Ломоносов был избран почетным членом Академии художеств. Директор Воспитательного училища при Академии архитектор А. Ф. Кокоринов обратился к новому академику с речью, где сказал между прочим: «Императорская Академия художеств, уважая отменитые ваши достоинства и приобретенную славу в ученом свете, а особливо почитая толь редкое еще мозаичное искусство, которое вашим рачением и трудами не токмо к славе России открыто, но и с подлинным успехом совершенства достигает, чего для все

1182

почтенное собрание согласно к чести и пользе Академии за благо рассудило присоединить вас в достоинстве почетного члена Академии» (СПб. Вед., 1763, № 85, 24 октября, Прибавление). По окончании речи А. Ф. Кокоринова Ломоносову было отведено «место по его достоинству».

В благодарность за оказанную ему честь Ломоносов и произнес свою речь, подготовленную, по-видимому, заранее.

271

Печатается по экземпляру отдельного издания 1764 г., собственноручно выправленному Ломоносовым (Государственный исторический музей в Москве, ф. 281, № 48537/2224).

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано отдельным изданием в 1763 г.

Датируется предположительно промежутком времени с 19 декабря 1763 г. (день объявления Ломоносову указа о производстве его в статские советники) по 29 того же декабря (день представления Ломоносовым публикуемой оды в Академическую канцелярию для напечатания).

Со времени выхода в свет оды на воцарение Екатерины II (стихотворение 266) в печати в течение полутора лет не появлялось ни одной «похвальной» оды Ломоносова, хотя официальных поводов для их сочинения было за это время и много (коронация Екатерины II, первая годовщина ее восшествия на престол, дни ее рождения и именин, новый, 1763, год). Продолжительное молчание поэта может быть объяснено и очевидным неуспехом первой оды, поднесенной им новой императрице, и его служебными невзгодами (примечания к стихотворению 266), и тяжелой болезнью, постигшей его в июле 1762 г. Пресловутый указ о «вечной» отставке Ломоносова был взят Екатериной назад через несколько дней после его подписания, 13 мая 1763 г., но положение Ломоносова в Академии наук и при дворе восстановилось после этого, как известно, не сразу: только в конце июля или в начале августа этого года Ломоносов мог ощутить некоторую благоприятную перемену в отношении к нему Екатерины II (т. IX наст. изд., примечания к документам 174 и 350). В последней трети того же года у него было несколько деловых встреч с ней (т. X наст. изд., примечания к документу 470, 356 и письмо 88), и, наконец, 15 декабря того же 1763 г. последовал указ о производстве Ломоносова в статские советники и об увеличении его жалованья до 1875 руб. в год («Ломоносов», III, стр. 442, № 124). Указ был «сказан» Ломоносову в Сенате 19 декабря и в тот же день сообщен Академии (ААН, ф. 3, оп. 1, № 969, л. 266), а затем и всем другим правительственным учреждениям («Ломоносов», III, стр. 401, № 161). Нет сомнения, что именно этим событием и было вызвано

1183

появление публикуемой оды. Она носила, таким образом, не столько поздравительный, сколько благодарственный характер.

Через десять дней после получения в Академии сенатского указа о награждении Ломоносова и за два дня до наступления нового года, 29 декабря 1763 г., Ломоносов в заседании Академической канцелярии «требовал о напечатании» только что сочиненной им оды. Канцелярия определила напечатать ее двойным тиражом, в количестве 1225 экз., и пустить в продажу по цене 15 коп. за экземпляр (ААН, ф. 3, оп. 1, № 474, л. 344). К 1 января 1764 г. ода была напечатана (там же, № 508, л. 199), и 7 января Книжная лавка получила распоряжение принять из Типографии тираж (там же, № 279, л. 210; № 668, л. 1).

Неизвестно, читал ли Ломоносов корректуру оды, но сохранился печатный ее оттиск, где авторской рукой выправлено несколько опечаток, а на титульном листе написано: «Выправив, что назначено, протчие экземпляры допечатать. Ломоносов». Слово «выправив» написано вместо старательно зачеркнутого «вымарав» (Государственный исторический музей в Москве, № 48537/2224). Надпись Ломоносова не совсем ясна; слово «протчие» позволяет думать, что данный печатный оттиск попал в руки Ломоносова прямо с печатного станка, когда еще не весь тираж оды был отпечатан. Более важен другой вопрос: было ли исполнено распоряжение Ломоносова, т. е., иначе говоря, отпечатала ли Типография хоть некоторое количество исправных экземпляров, свободных от опечаток. Ответить на этот вопрос не так-то просто. Трудно, разумеется, допустить, что Типография не выполнила приказа и что Ломоносов поднес императрице экземпляр с опечатками. Однако все отысканные до настоящего времени экземпляры отдельного издания оды именно таковы: не найдено пока ни одного, где бы корректурные пометы Ломоносова были учтены (см. БАН, 469/10; ГПБ, 38. 38.1.58; ААН, ф. 20, оп. 7, № 31); а так как ни академику М. И. Сухомлинову, ни позднейшим издателям оды не был известен экземпляр Исторического музея (экземпляр Архива АН СССР они почему-то считали единственным сохранившимся экземпляром этого издания), то часть выправленных Ломоносовым опечаток вошла и в новейшие издания (Акад. изд., т. II, стр. 257—268 перв. паг.; Ломоносов. Стихотворения. «Библиотека поэта», изд. «Советский писатель», 1935, стр. 125—134).

Хоть Ломоносов и говорит в своей оде, что «поет» Екатерину II так же, «как пел Петрову дщерь» (строфа 3), т. е. императрицу Елизавету, однако согласиться с этим его утверждением нельзя. Публикуемая ода не похожа на те, какие он писал в елизаветинские годы: несмотря на необычно большой объем (32 строфы) и подчеркнуто приподнятый тон, она бедна идейным содержанием и почти вовсе лишена тех политических намеков, которыми так искусно насыщал Ломоносов лучшие свои оды. Печальный опыт 1762 г. сказался: поэт, видимо, понял, что новой самодержице неугодны усвоенные

1184

им приемы публицистического общения с читателями и что в посвященных ей «похвальных» одах дальше приличных случаю похвал идти нельзя. На похвалы Ломоносов не поскупился; они, как всегда у него, и даже более, чем всегда, гиперболичны: государственная деятельность Екатерины сравнивается с деятельностью Солнца (строфа 8), а ее премудрость — с премудростью божьей в том виде, как изображал последнюю царь Соломон (строфа 20). Но похвалы эти малосодержательны: о каких-либо конкретных государственных заслугах императрицы речи нет, а говорится только в самых общих выражениях о ее благих намерениях, об ее умственных, нравственных и телесных достоинствах и об ее трудолюбии; ее «кроткий» нрав «умягчает» «народну грубость»; благодаря ее рассудительности «невежества исчезнет тьма»; она «к довольству, славе и покою обильно сыплет семена, печется, ограждает, греет» и т. п. Есть основание думать, что именно такие преувеличенные, но в сущности беспредметные похвалы более всего нравились Екатерине: они создавали вокруг нее желательный ей ореол, но ни к чему определенному ее не обязывали. Публикуемая ода является последней по времени «похвальной» одой Ломоносова.

¹ Называя Екатерину II «Петровой внукой», что не вполне соответствовало действительности (она была не внучкой, а женой внука Петра I), Ломоносов старался подтвердить ее право на русский императорский престол.

² Под «завистливыми злодеями» Ломоносов разумеет своих академических врагов, по проискам которых Екатерина II подписала указ об его отставке.

³ Академиком М. И. Сухомлиновым отмечено, что эпитет «усыновленна» в том смысле, в каком он употреблен здесь Ломоносовым, встречается в манифесте Екатерины II от 6 июля 1762 г.: «С самых дней кончины императрицы Елизаветы Петровны все прямо усыновленные своему отечеству, а наши теперь верноподданные, оскорблены бывши лишением своей матери, утешения себе ожидали» (Акад. изд., т. II, стр. 352—353 втор. паг.).

⁴ Под «той» Ломоносов понимает Екатерину I, а под «сей» — Екатерину II.

⁵ Налоги — тяготы, трудности, притеснения.

⁶ Дни нестройны — царствование Петра III.

⁷ Обращение к солнцу.

⁸ День осеннего равноденствия, когда Солнце вступает в зодиакальное созвездие Весов.

⁹ Т. е. твою голову; имеется в виду коронация, в ритуал которой входил обряд миропомазания.

¹⁰ Т. е. отменное, отличное.

¹¹ Строфы 18 и 19 являются переложением библейского текста (книга Притчей Соломоновых, гл. VIII, стр. 6—8, 13—15, 20—29), где речь ведется от имени Премудрости.

1185

¹² При — распри, споры.

¹³ Строфа 22 заключает в себе осторожный намек на смену церковной гегемонии в области культурной жизни («друиды») гегемонией науки («кастальския сестры»).

¹⁴ Строфа 23 и первые четыре стиха строфы 24 содержат намек на проект каких-то гидротехнических сооружений, о которых Ломоносову случалось, может быть, беседовать с Екатериной II. Сохранились и в других его работах следы его упорного интереса к этого рода сооружениям и, в частности, к разным водоподъемным устройствам; высказывания Ломоносова, касающиеся этого вопроса, датируются 1750, 1762—1763 и 1764 гг. (стихотворение 176, строфа 10; т. IV наст. изд., стр. 455—456, 790 и т. X наст. изд., документ 518, разд. III, п. 19).

¹⁵ 22 декабря 1763 г., т. е. в то самое время, когда писалась публикуемая ода, составленный Ломоносовым проект Северной морской экспедиции поступил в учрежденную незадолго перед тем Комиссию российских флотов и адмиралтейского правления при письме, подписанном малолетним наследником престола Павлом Петровичем, который числился президентом Адмиралтейской коллегии (т. VI наст. изд., стр. 606). Этим объясняется включение в публикуемую оду строфы, посвященной Северной морской экспедиции, и упоминание о «счастье Павловом».

¹⁶ Под «руном златым», которое собиралась «взять» Россия у врат Денницы (стихи 241—244), Ломоносов разумеет доход от торговли с дальневосточными странами. Этой торговле препятствовали, как уже указывалось (примечания к стихотворению 261), маньчжурские феодалы. К моменту, когда писалась публикуемая ода, отношения представлявшего интересы этих феодалов пекинского богдыханского правительства с петербургским двором сильно обострились. Богдыхан запретил вольный торг с русскими купцами, издавна производившийся в Кяхте, и тон пекинского «Трибунала» в его сношениях с русским Сенатом стал настолько заносчив, что Сенат перестал отвечать на приходившие из Пекина «листы»: богдыхан (Ломоносов называет его «напыщенным исполином») устами своего «Трибунала» давал понять, что считает себя неизмеримо выше всех прочих монархов, и требовал, чтобы Российское государство учинилось ему «послушным» (Бантыш-Каменский, стр. 316—317). Таким образом, стихи 251—257 весьма точно характеризуют сложившееся к тому времени положение вещей. «Послушным нашим любителем» (стих 268) муза Урания называет Ломоносова

¹⁷ Перечисляя в стихах 301—306 природные и благоприобретенные данные, которыми обладала Екатерина II, Ломоносов указывает, кому она обязана каждым из них: так, «высоким рожденьем», т. е. знатностью рода, она обязана «талану», т. е. счастливому случаю, красотой — природе, «присвоеньем», т. е. тем, что в России она стала своей, — императрице Елизавете, и т. д.

1186

1764

272

Печатается по тексту первой публикации.

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано — СПб. Вед., 1764, № 48, 15 июня.

Датируется предположительно 7 июня 1764 г. на основании заметки в вышеупомянутом номере СПб. Вед., где сказано, что в этот день при отъезде Екатерины II из дома Ломоносова он поднес ей стихи «тогдашнего им сочинения». Написал ли он их заранее, будучи предупрежден о предстоящем приезде императрицы, или же сочинил их экспромтом во время ее пребывания у него в доме, остается неясным.

Екатерина II «с некоторыми знатнейшими двора своего особами» прибыла в дом Ломоносова на Мойке 7 июня 1764 г. в четвертом часу дня и оставалась там более двух часов, до исхода шестого часа. Ломоносов успел показать ей за это время «работы мозаичного художества» для «монумента» Петру I в Петропавловском соборе, т. е. картину «Полтавская баталия», которая к тому времени была окончена набором и находилась в стадии шлифовки (т. IX наст. изд., примечания к документу 99), уже начатую, вероятно, набором картину «Азовское взятие» и эскизы четырех других картин (там же, документ 104, стр. 171), а также «новоизобретенные им [Ломоносовым] физические инструменты и некоторые физические и химические опыты». Таковы вполне достоверные сведения, занесенные в Камер-фурьерский журнал 1764 г. и обнародованные восемь дней спустя вместе с публикуемыми стихами в СПб. Вед., где на все лады восхвалялось «монаршее благоволение к наукам и художествам».

Существует еще и другой, неофициальный рассказ о том же посещении, по справедливому мнению академика П. П. Пекарского (Пекарский, II, стр. 864), едва ли достоверный. Рассказ этот принадлежит С. Н. Глинке, который внес его в свои записки со слов Е. Р. Дашковой, входившей будто бы в состав той свиты, с которой Екатерина II появилась в ломоносовском доме. Но когда Дашкова делилась своими воспоминаниями с Глинкой, со времени данного эпизода прошло уже около сорока лет, а Глинка записал ее рассказ только около тридцати лет спустя после того, как его услышал. Надеяться при таких условиях на точность его сообщения не приходится. П. П. Пекарский прав, когда не доверяет и воспоминаниям Дашковой: в 1764 г. Екатерина II относилась к ней уже настолько недружелюбно, что едва ли допустила бы ее в свою свиту при поездке к Ломоносову. Да и сама Дашкова признается, что в эту пору жила вдали от двора (Записки княгини Е. Дашковой. «Всеобщая библиотека», СПб., 1906, № 6, стр. 83—85). Крайне неправдоподобно, кроме всего прочего, упоминание

1187

Дашковой о том, будто в кабинете у Ломоносова в летнее время топился камин. Таким образом, сообщение Глинки о содержании разговора Екатерины II с Ломоносовым лишено исторической достоверности и как таковое не заслуживает повторения. Интересующиеся им могут прочитать его в Акад. изд., т. II, стр. 358—359 втор. паг. или Билярский, стр. 788—789.

273

Печатается по последнему прижизненному изданию («Ежемесячные сочинения и известия о ученых делах», 1764, сентябрь, стр. 235—238).

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Отд. изд. 1764 г.

Датировано 19 июля 1764 г.

Публикуемое стихотворение было написано, когда Екатерина II, сопровождаемая большой свитой, в составе которой первым лицом был адресат стихотворения, Г. Г. Орлов, возвращалась в Петербург после месячного пребывания в Прибалтийском крае, но была еще в дороге. Тем временем в жизни Ломоносова происходили важные для него события. В первых числах июля 1764 г., накануне отъезда на Усть-Рудицкую фабрику, он возбудил в Сенате дело по обвинению одного из главных своих академических врагов, И. И. Тауберта, в незаконном разрешении А.-Л. Шлецеру снимать копии с неизданных исторических рукописей (т. IX наст. изд., документы 272—273 и примечания к ним).

Ломоносовым были написаны для подачи в высшие инстанции и согласованы с некоторыми академиками «Предположения об устройстве и уставе Петербургской Академии», где резко осуждалась деятельность Тауберта и проектировалось упразднение почти всех подчиненных ему подсобных академических учреждений (т. X наст. изд., документы 408—409 и примечания к ним). И наконец, именно в данное, по-видимому, время Ломоносов приступил к составлению «Краткой истории о поведении Академической канцелярии», которую намеревался, вероятно, подать императрице через Г. Г. Орлова (там же, документ 470 и примечания к нему). Таким образом, писание публикуемых стихов совпало с разгаром приготовлений к весьма решительным действиям, имевшим задачей коренное преобразование Академии наук и полную ликвидацию шумахеровского и таубертовского режима. Ломоносову представлялось, вероятно, что успех предстоявших действий зависит более всего от помощи Орлова, в ком все склонны были видеть тогда нового временщика. В этом убеждало поведение Орлова во время прибалтийского путешествия: на все приветственные речи отвечала не императрица, а от ее имени Орлов; в близких ко двору гвардейских кругах шли толки, что Екатерина II собирается выйти за него замуж (Соловьев,

1188

кн. VI, стлб. 4). «Поздравительное письмо» в стихах, рассчитанное на прочтение его не только Орловым, но, очевидно, и императрицей, должно было подготовить почву для ходатайства о низложении врагов русского просвещения.

К 9 августа 1764 г. стихотворение было выпущено отдельным изданием в количестве 580 экз., из которых 60 получил Ломоносов для раздачи знатным особам (ААН, ф. 3, оп. 1, № 284, л. 45—45 об.). А в сентябре того же года оно было напечатано вторично, в академическом журнале «Ежемесячные сочинения и известия о ученых делах» с таким примечанием: «Сие письмо, хотя напечатано прежде особливым листом, однако же рассудилось оное и сюды внести для важности содержания оного». Автором этого примечания был, вероятно, редактор журнала Г.-Ф. Миллер.

¹ Т. е. с Усть-Рудицкой фабрики, где писалось стихотворение.

² Т. е. где Петр I одерживал победы, там Екатерина II насаждает мир.

³ Т. е. позапрошлым летом: намек на дворцовый переворот 28 июня 1762 г., когда Петр III подплывал к Кронштадту, надеясь найти там убежище, но не был туда допущен. Перед отъездом в Прибалтику Екатерина II побывала в Кронштадте, где была встречена пушечным салютом всей эскадры (СПб. Вед., 1764, № 53, 2 июля): это и были те «торжественны огни среди недр влажных», о которых пишет Ломоносов (стих 24).

⁴ Имеется в виду известная своими многочисленными порогами Западная Двина, через которую Екатерина II переправлялась по пути из Риги в Митаву.

⁵ Раскаты — крепостные валы. Под «ливонскими раскатами» Ломоносов разумеет расположенные в Прибалтийском крае крепости.

⁶ Отвне — извне.

⁷ Грозящи исполины — внешние враги.

⁸ Намек на снаряжавшуюся в то время по мысли Ломоносова и при ближайшем его участии Северную морскую экспедицию, которая должна была разведать кратчайший водный путь на Дальний Восток.

⁹ Намек на указ от 18 июля 1762 г. «об удержании судей и чиновников от лихоимства» (ПСЗ, 11616).

¹⁰ Стихи 43—50 являются стихотворным пересказом того, что говорила о себе самой Екатерина II в собственноручном наставлении, данном ею в начале 1764 г. новому генерал-прокурору А. А. Вяземскому (Соловьев, кн. VI, стлб. 13).

¹¹ Екатерина II вернулась в Петербург 25 июля 1764 г. (Соловьев, кн. VI, стлб. 11).

¹² В начале февраля 1755 г. Ломоносов сообщал Конторе Мануфактур-коллегии, что «а Усть-Рудицкой фабрике «мельница достроена, движет водою шлифовальную машину», и «оною же мельницею движется одна рама

1189

для пиления досок». Одновременно он сообщал, что в фабричной лаборатории «всех девять печей» для разных производственных процессов (т. IX наст. изд., стр. 101; ср. там же, документ 78).

¹³ Намек на мозаичные картины, которыми предполагалось украсить внутренность Петропавловского собора в Петербурге, у гробницы Петра I (т. IX наст. изд., документы 84, 87, 89, 92, 93, 96, 98, 99, 101—104).

¹⁴ Имеется в виду пожалование Ломоносову 15 марта 1753 г. населенного имения для устройства фабрики (т. IX наст. изд., примечания к документу 48).

¹⁵ Имеется в виду состоявшееся 7 июня 1764 г. посещение Ломоносова Екатериной II (см. стихотворение 272 и примечания к нему).

¹⁶ В словах «подданных спасать» кроется, может быть, намек на то, что Орлов содействовал отмене указа от 2 мая 1763 г. о «вечной» отставке Ломоносова (ср. т. X наст. изд., письмо 92).

¹⁷ Намек на участие Орлова в Семилетней войне.

¹⁸ Палладой Ломоносов именует Екатерину II.

¹⁹ Сообщаемые здесь биографические данные о Г. И. Орлове верны (Русский биографический словарь, т. «Обезьянинов — Очкин». СПб., 1905, стр. 353). Что же касается легенды о германском происхождении рода Орловых, то она, как подавляющее большинство подобных генеалогических легенд, едва ли достоверна (ср. там же, стр. 320).

²⁰ Намек на видную роль Орлова в дворцовом перевороте 28 июня 1762 г.

²¹ Ср. стихи 8—10 оды 1762 г. (стихотворение 266) и их прозаический пересказ в письме Ломоносова к Орлову от 25 июля 1762 г. (т. X наст. изд., письмо 80). В чем заключались услуги, оказанные Орловым «наукам», мы не знаем.

274

Печатается по последнему прижизненному изданию («Ежемесячные сочинения и известия о ученых делах», 1764, сентябрь, стр. 239), сверенному с Отд. изд. 1764 г.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — Отд. изд. 1764 г.

Датировано 24 августа 1764 г.

Отдельное издание этого стихотворения, отмеченное В. С. Сопиковым (Сопиков, ч. IV, стр. 325, № 11514) и Г. Н. Геннади (Справочный словарь о русских писателях и ученых, умерших в XVIII и XIX столетиях, на список русских книг с 1725 по 1825 г., т. II. Берлин, 1880, стр. 252). хранится в 2 экз. в ЦГАДА (ф. 199 — портфели Миллера, № 150, ч. II, № 54, лл. 252—253); П. П. Пекарскому (Пекарский, II, стр. 866) и

1190

М. И. Сухомлинову (Акад. изд., т. II, стр. 367—368 втор. паг.) оно не было известно; Г. З. Кунцевич сомневался, видимо, в его существовании (Кунцевич, стр. 38—39, № 121). Тираж этого издания был ничтожно мал (55 экз.), отчего оно и стало величайшей библиографической редкостью.

Обращает на себя внимание дата стихотворения — 24 августа 1764 г. Это было время, когда Ломоносов писал «Краткую историю о поведении Академической канцелярии», намереваясь, по-видимому, подать ее Екатерине II через Г. Г. Орлова (т. X наст. изд., документ 470 и примечания к нему). Этому документу он придавал, как известно, чрезвычайно важное значение и возлагал на него большие надежды. Желая обеспечить ему благосклонный прием, Ломоносов месяцем ранее (19 июля 1764 г.) написал стихотворное послание Орлову (стихотворение 273 и примечания к нему). Ту же цель преследовало, очевидно, и публикуемое стихотворение, предназначенное, может быть, для вручения самой императрице — непосредственно или через того же Орлова. 24 августа 1764 г. и Екатерина, и Орлов были в Царском Селе, причем императрица, как записано в «Камер-фурьерском журнале», утром и пополудни «изволила» «забавляться в карты», а «обеденное кушанье изволила кушать в двадцати пяти персонах» (Камер-фурьерский журнал за 1764 г., стр. 143). Где был в этот день Ломоносов, документально не установлено. Известно лишь, что 20 и 27 августа 1764 г. он приезжал в Академию и принимал участие в заседаниях Академической канцелярии, а 23 августа «за другими академическими делами не присутствовал» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 534, лл. 185, 187 об. и 188). Не исключена возможность, что это его отсутствие объяснялось поездкой в Царское Село, и вполне вероятно, что в составе «двадцати пяти персон», обедавших 24 августа 1764 г. за царским столом, мог быть и Ломоносов. Не по этому ли случаю и написаны им публикуемые стихи?

¹ Речь идет о большом Царскосельском дворце (ср. примечания к стихотворениям 164 и 176, а также т. X наст. изд., письма 18 и 19 и примечания к ним).

275

Печатается по собственноручному черновику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 3, лл. 33—40).

Впервые напечатано — Будилович, II, стр. 303—311.

Датируется предположительно промежутком времени с 28 июня по 22 сентября 1764 г. Из текста публикуемой речи видно, что она сочинялась в третий год царствования Екатерины II (см. ниже, примечание 1) и что Ломоносов предполагал произнести эту речь в годовщину коронации Екатерины II, т. е. 22 сентября.

1191

Академия художеств как самостоятельное учреждение была создана по инициативе И. И. Шувалова указом от 7 ноября 1757 г. (ПСЗ, 10776), но мысль об ее учреждении возникла значительно ранее. С первых лет существования Академии наук при ней были образованы художественные «палаты», т. е. мастерские (живописная, скульптурная, гравировальная и др.). готовившие специалистов для нужд Академии, а частично и для двора. Наличие этих мастерских дало повод при разработке Академического регламента 1747 г. назвать Академию «Академией наук и художеств». Однако искусство занимало в ней в течение последующего десятилетия второстепенное место. В 1748 г. в составе Академии наук было образовано Собрание Академии художеств, куда вошли Я. Я. Штелин, художник-декоратор Д. Валериани, живописец И.-Э. Гриммель, скульптор И. Ф. Дункер и архитектор И.-Я. Шумахер (Материалы, т. IX, стр. 214). Первым президентом созданной в 1757 г. самостоятельной Академии художеств стал И. И. Шувалов, который пожертвовал ей богатое собрание картин и рисунков, а также и библиотеку и заботился о привлечении опытных педагогов. По его приглашению прибыли из-за границы такие крупные мастера, как скульптор Н. Жилле и живописцы Ж.-В. Лагрене и С. Торелли.

В первые годы своего существования Академия художеств, находясь в Петербурге, состояла в ведении Московского университета. Но связь ее с Университетом, судя по дошедшим до нас документам, была чисто формальной. 9 февраля 1758 г. Академия получила первые ассигнования в размере 6000 руб. в год. Ею были приобретены и заняты три дома на Васильевском острове, на набережной Невы, между 3-й и 4-й линиями, где расположено теперешнее здание Академии художеств: при постройке этого здания упомянутые три дома вошли в него как составная часть. В 1758 г. из Московского университета в Петербург прибыло 16 молодых людей, и в числе их прославленный впоследствии архитектор В. И. Баженов. К 1759 г. в Академии числилось 59 учеников, а к 1763 г. их стало уже 90. Помимо искусства, они изучали математику, анатомию, историю, географию и другие предметы. В 1763 г. Шувалов разработал, по приказанию императрицы, проект регламента и штата Академии художеств. Но к этому времени положение Шувалова при дворе сильно пошатнулось, и он вынужден был уехать за границу, не доведя этого дела до конца.

2 марта 1763 г. Академия художеств была передана в управление И. И. Бецкому и отделена от Московского университета (ПСЗ, 11766). И. И. Бецкой, воспользовавшись проектом Шувалова, дал возможность Екатерине II как бы заново открыть Академию художеств и тем самым незаслуженно приписать себе роль ее учредительницы. 4 ноября 1764 г. Екатерина II утвердила устав и регламент Академии художеств, и в этом же году должна была состояться ее инавгурация. Этому событию и посвятил Ломоносов публикуемую речь.

1192

Из заключительных слов приготовленной Ломоносовым речи видно, что он предполагал произнести ее «на пресветлое сие государственное торжество вашего [т. е. Екатерины II] на всероссийский престол венчания». Слово «венчания» не оставляет никаких сомнений в том, что инавгурацию Академии художеств предполагали первоначально приурочить к годовщине коронации Екатерины II, т. е. к 22 сентября 1764 г., полагая, что регламент и штат Академии будут к этому времени уже утверждены. Но какие-то не известные нам обстоятельства задержали ход дела: регламент и штат были утверждены только 4 ноября 1764 г., а инавгурация состоялась лишь 7 июля 1765 г. (СПб. Вед., 1765, № 57, 19 июля), т. е. уже после смерти Ломоносова. Таким образом, публикуемую речь, которую он как член Академии художеств (слово 275) собирался произносить от имени последней, так и не была им произнесена. Вместо Ломоносова выступил с речью иеромонах Платон, будущий московский митрополит.

¹ Слово «двулетное» доказывает, что речь сочинялась после 28 июня 1764 г., когда исполнилось два года со дня вступления Екатерины II на престол.

² Здесь, как и в поэме «Петр Великий» (стихотворение 256), Ломоносов чрезвычайно определенно и даже резко высказывается против раболепного подражания античным произведениям искусства с их «баснотворной» тематикой и ратует за изображение «домашних дел», т. е. за реалистическое изображение фактов национальной истории.

³ «Тмочисленные» — от числительного «тма» или «тьма», что значило десять тысяч.

⁴ Намек на тех из прижившихся в России иностранцев, которые по своекорыстным побуждениям тормозили просветительную работу.

⁵ Асийскими — азиатскими.

⁶ Имеются в виду каналы. В 1764 г. шла речь о ремонте Ладожского канала и об устройстве нового канала, который должен был соединить Волхов с Сясью (Соловьев, кн. VI, стлб. 16).

⁷ Урядными — правильными.

⁸ Небезынтересно отметить в этой связи, что подобную характеристику Петербургу Ломоносов давал еще задолго до написания «Слова». В вышедшей в 1754 г. в Амстердаме книге «Le Philosophe au Parnasse français, ou le moraliste enjoué» [«Философ на французском Парнасе, или веселый моралист»], стр. 14 имеется весьма любопытный рассказ о том, что Ломоносов в беседе с автором этой книги, секретарем И. И. Шувалова бароном Т.-Г. Чуди (он же де Люсси, он же граф Пютлианж), сравнивая красоты Москвы и Петербурга, отдавал явное предпочтение последнему («Информационный бюллетень Гос. Публичной библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина», Л., 1956, № 9—10 (16—17), стр. 33—34; сообщ. Д. Д. Шамрая).

1193

⁹ Это замечательное описание Петербурга при всей своей риторичности полно такой искренней любви к городу, где прошла вся зрелая жизнь Ломоносова, что может сравниться в этом отношении с посвященными той же теме знаменитыми строфами «Медного всадника».

¹⁰ Намек на учреждение Воспитательного дома (см. стихотворение 269 и примечания к нему).

276

Печатается по черновику, писанному писарской рукой с собственноручными поправками Ломоносова (ААН, ф. 20, оп. 1, № 2, л. 261).

Впервые напечатано — Билярский, стр. 620.

Датируется предположительно промежутком времени с 28 июня по 22 сентября 1764 г. по тем же соображениям, как слово 275.

В день инавгурации Академии художеств должно было быть заложено новое ее здание, а в нем домашняя церковь, на стене которой должна была быть начертана публикуемая надпись, сочиненная Ломоносовым на латинском и русском языках.

Но закладка здания и церкви произошла уже после смерти Ломоносова, а его надпись была заменена другой (СПб. Вед., 1765, № 57, 19 июля).

СТИХОТВОРЕНИЯ, ПРИПИСЫВАЕМЫЕ ЛОМОНОСОВУ
(1742—1761)

1742

277

Печатается по первому изданию с указанием в сносках вариантов по писарской рукописи, содержащей поправки, внесенные частью рукой Г. Н. Теплова, частью же рукой неизвестного лица (ААН, разр. II, оп. 1, № 204, л. 442 об.).

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано — «Речи, которые в публичном собрании императорской Академии наук читаны были апреля 29 дня 1742 года», стр. 3.

Датируется предположительно не позднее 29 апреля 1742 г. по времени произнесения речи, в состав которой входил латинский оригинал публикуемых стихов.

В публичном собрании, которое происходило в Академии наук 29 апреля 1742 г. по случаю коронации императрицы Елизаветы Петровны, выступал в числе других ораторов и профессор Г.-В. Крафт, произнесший на латинском языке речь на научную тему. В речь включен был латинский

1194

оригинал публикуемых стихов. Речь Крафта была напечатана и в латинском подлиннике, и в русском переводе, который, как значилось на титульном листе, принадлежал адъюнкту Академии Г. Н. Теплову.

П. П. Пекарский высказал предположение, что русский перевод стихов принадлежал Ломоносову, так как подобные стихи, по мнению Пекарского, «в те времена несомненно могли быть написаны только Ломоносовым» (Пекарский, I, стр. 465; II, стр. 325).

Раз переводчиком речи Крафта был обозначен один Теплов, то мнение Пекарского могло бы быть признано основательным только в том случае, если бы существовали положительные доказательства, что составлявшие часть этой речи стихи переведены не Тепловым. Таких доказательств нет.

Правленная рукой Теплова рукопись перевода речи не содержит никаких признаков, которые давали бы право думать, что проза и стихи переведены разными лицами.

Каких-либо слов, выражений или оборотов речи, которые были бы характерны для поэтического стиля Ломоносова, в стихах не обнаруживается. Ломоносов никогда не называл императрицу «Августой». Выражение «мечь растли» грешит чуждой Ломоносову неточностью: металл не подвержен тлению. Стихи

Да зрит на весь восток в успех

и

И в море нам покой живет

очень далеки от той «чистоты штиля», о которой так заботился Ломоносов.

Ко времени появления публикуемых стихов русские читатели успели ознакомиться уже с четырьмя оригинальными и двумя переводными одами Ломоносова. Таким образом, предложенная Ломоносовым еще в 1739 г. система силлабо-тонического стихосложения была к этому времени настолько известна и получила такое широкое признание, что ее легко мог освоить Теплов, уже тогда весьма бойко владевший пером. Образцом раннего литературного творчества Теплова может служить его прозаический перевод латинской поздравительной оды под заглавием «Да благополучный и благоуспешный будет новый год 1738. Ея величеству Анне Иоанновне, императрице и самодержице всероссийской и прочая, и прочая, и прочая искреннейшия желания приносит Академия Наук. В Санктпетербурге» (печатный оттиск — ААН, разр. VI, оп. 1, № 0.15, лл. 113—115 об.; ср. Русский биографический словарь, т. «Суворова — Ткачев». СПб., 1912, стр. 477). О литературной опытности Теплова можно судить и по тому, что, по сведениям его биографа, он перевел в 1740 г. с русского на латинский несколько сатир Кантемира (Митрополит Евгений [Болховитинов]. Словарь русских светских писателей, т. II. М., 1845, стр. 207).

Отрицать при этих условиях авторство Теплова и настаивать на авторстве Ломоносова нет оснований.

1195

1747

278

Печатается по первому полному изданию с указанием в сносках вариантов по рукописным сборникам: ГПБ, Q.XIV.124, № 33, обозначаемому сокращенно ГПБ, И. О. Селифонтова (ИРЛИ, ф. 265, оп. 2, № 473), обозначаемому сокращенно Сел., Государственного исторического музея, собрание Барсова, 2450, № 252, стр. 468—470, обозначаемому сокращенно ИМ, и Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина, ф. 299, собрание Н. С. Тихонравова, 610, № 65, л. 54 об., обозначаемому сокращению БЛ.

Местонахождение подлинника не известно.

Впервые напечатано частично (стихи 17—22) — Рит. 1748, стр. 59, § 62, полностью — М. Чулков. Собрание разных песен, ч. I. СПб., 1770, стр. 77—79.

Датируется предположительно не позднее 19 января 1747 г., когда состоялась журнальная резолюция Академической канцелярии о сдаче в набор «Риторики» Ломоносова (т. VII наст. изд., стр. 806).

В § 62 «Риторики», где идет речь о «распространении слова от времени», Ломоносов говорит о тех случаях, когда в литературном произведении «количество времени представляется обстоятельствами, друг другу следующими, как мерою измеренное», и в качестве примера приводит следующие стихи:

Уж солнышко спустилось
И село за горой,
И поле окропилось
Вечернею росой.
Я в горькой скуке трачу
Прохладные часы

и прочая

(т. VII наст. изд., стр. 143).

Полный текст стихотворения, откуда заимствованы эти шесть стихов, вошел в упомянутые выше рукописные сборники русских песен, относящиеся, судя по бумаге и почеркам, ко второй половине XVIII в. В несколько ином варианте тот же текст напечатан в 70-х годах этого же столетия М. Д. Чулковым. Ни в одном из источников автор стихотворения не назван.

А. С. Будилович, который, как видно, не знал ни публикации Чулкова, ни перечисленных выше рукописных сборников, признал приведенные в «Риторике» шесть стихов «оригинальными», т. е. сочиненными Ломоносовым, и предположил при этом, что они являются «началом одного идиллического стихотворения, не известного нам вполне, но, вероятно, известного в свое

1196

время, если в конце отрывка (в «Риторике») можно было поставить „и прочая“, оборвав стихи почти на запятой» (Будилович, I, стр. 107 и 118).

М. И. Сухомлинов, который, как и Будилович, не учел публикации Чулкова, но был знаком с рукописным сборником ГПБ, оказался осторожнее и не включил стихотворения «Молчите, струйки чисты» в основной текст своего издания, ограничившись тем, что привел его все целиком в примечаниях (Акад. изд., т. I, стр. 104—105 втор. паг.).

Что касается современных исследователей, то все те из них, кому случалось писать об этом стихотворении, склоняются к мысли, что оно принадлежит Ломоносову (Берков, стр. 64 и 295, прим. 4; П. Н. Берков. Ломоносов и фольклор. «Ломоносов», II, стр. 114—115; И. Н. Розанов. Песни русских поэтов. «Библиотека поэта», малая серия, Л., 1950, стр. 50). Наиболее веские доводы в пользу такого взгляда выдвинуты П. Н. Берковым. Они сводятся к тому, 1) что «Ломоносов приводил в „Риторике“ примеры только из своих произведений», 2) что данное стихотворение «по настроению, стилю и языку вполне совпадает с его [Ломоносова] ранними стихотворениями эротического содержания, которые в осколках дошли до нас в „Письме о правилах российского стихотворства“», и 3) что «по характеру и фактуре стиха» оно близко к несомненно ломоносовскому переводу анакреонтического стихотворения «Ночною темнотою» (стихотворение 134).

Как ни убедительны, казалось бы, все эти аргументы, как ни внушительно проявленное учеными единомыслие, нельзя не признать все же, что полной уверенности в авторстве Ломоносова нет. В высказываниях П. Н. Беркова чувствуется недаром некоторая доля сомнения («Ломоносов», II, стр. 114): почва для сомнений есть.

Примеры для «Риторики» Ломоносов брал действительно, насколько мы знаем, только из своих собственных произведений, оригинальных и переводных. Но можно ли поручиться, что он ни разу не поступил иначе? Кто помешал бы ему процитировать в одном случае в виде исключения чужие стихи? Что препятствовало ему, например, дать отрывок из песенки А. П. Сумарокова, с которым в пору работы над «Риторикой» отношения были еще, как оценивал их тогда сам Ломоносов, «приятельские» (т. X наст. изд., письмо 13). В интересующем нас стихотворении есть налет той свойственной пасторальному жанру искусственности, какая наблюдается в сумароковских пасторалях того времени, есть и присущая тем же его произведениям тяга к простонародной лексике («дерева́», «солнышко», «пруточки», «пучки вязал», «мой свет», «крушусь» и т. п.). Этого, разумеется, еще мало, чтобы говорить утвердительно об авторстве Сумарокова, но возможность его авторства не исключена.

Но если допустить, что песенка была сочинена Ломоносовым, то почему же такой превосходно осведомленный литератор, как М. Д. Чулков, выпуская свой сборник после выхода в свет ряда прекрасно ему знакомых,

1197

конечно, изданий ломоносовской «Риторики», напечатал данную песню без обозначения имени знаменитого автора? Почему так же поступили и все без исключения составители рукописных сборников? И почему обошли это стихотворение своим вниманием составители первых двух посмертных собраний сочинений Ломоносова (Соч. 1778 и Соч. 1784 — оба вышли в свет уже после появления чулковского сборника), осведомленные еще основательнее, чем Чулков, и положившие много труда на отыскание неопубликованных ломоносовских стихов? Это очень серьезные факты, с которыми нельзя не считаться и которые во всяком случае вполне оправдывают осторожность, проявленную М. И. Сухомлиновым.

Говорят о характерной для Ломоносова фактуре стиха и чистоте языка. Так ли это?

Со мной ходил от стада
На крутой бережок.

Во втором стихе мы видим совсем не свойственное Ломоносову нарушение стихотворного размера: ведь даже в порядке «пиитической вольности» едва стал бы Ломоносов переносить ударение в слове «крутой» на первый слог (ср. «Взойди на брег крутой высоко» в стихотворении 27). В рукописных сборниках встречается вариант, где размер стиха кем-то выправлен путем замены «крутого бережка» совсем уж чуждым Ломоносову «желтым бережком».

Настаивать после этого на том, что стихотворение «Молчите, струйки чисты» написано безусловно Ломоносовым, было бы неосмотрительно.

1755

279

Печатается по тексту первой публикации.

Местонахождение рукописи неизвестно.

Впервые напечатано — «Ежемесячные сочинения, к пользе и увеселению служащие», 1755, январь, стр. 71—72.

Датируется предположительно декабрем 1754 г. или январем 1755 г., по времени опубликования в журнале: первый номер журнала был сдан в набор в январе, не позднее 11, и вышел в свет, по-видимому, в том же месяце (ААН, ф. 3, оп. 4, № 7/4).

Стихотворение было напечатано анонимно. В рукописи, с которой оно набиралось и которая писана рукой актуариуса Конференции Академии наук Г. Альбома (ААН, разр. II, оп. 1, № 217, л. 47), имя автора тоже не

1198

обозначено. Нет его и в списке, вошедшем в один из рукописных сборников XVIII в. (ГПБ, Q.XVIII.168, лл. 39 об. — 40).

Мысль о том, что это стихотворение написано Ломоносовым, принадлежит Л. Б. Модзалевскому, который посвятил данному вопросу одну из глав своей еще не опубликованной докторской диссертации (один экземпляр последней хранится в Государственной библиотеке им. В. И. Ленина, другой — в Институте русской литературы АН СССР). Доводы Модзалевского сводятся вкратце к следующему:

1) Рукопись писана академическим актуариусом, который именно в это время часто переписывал для Ломоносова его работы.

2) Другие поэты, печатавшие стихи в академическом журнале, не пользовались услугами переписчиков.

3) Стихотворение писано обычным для Ломоносова александрийским стихом.

4) «Фактура стиха, лексические элементы, гиперболичность „великого Нила“, стилистические, фразеологические и рифмические особенности» характерны для Ломоносова (зачин «Какая красота теперь себя являет?», начало стиха «Коль светел и коль чист...», рифмы «лучь — тучь», «приводит — приходит», выражения «зубами заскрипев», «ужасное чудовище», «великий Нил», слова «свирепствует», «терзает», «бесчастна», «пасства» через два с).

5) «Для Ломоносова характерны также постановка общей философской проблемы противопоставления и родства правды и ненависти как чисто философских категорий» и «известная аллегорическая отвлеченность».

Смысл аллегории Модзалевский объясняет так: 23 августа 1754 г. последовал указ императрицы о сочинении проектов нового уложения (ААН, ф. 3, оп. 1, № 959, лл. 177—178 об.). «План к сочинению» последнего был передан для предварительного обсуждения в ряд учреждений, в том числе и в Академию наук. Это дало повод Ломоносову возбудить вопрос о пересмотре Академического регламента, чему воспротивился автор этого регламента Г. Н. Теплов. В письмах того времени Ломоносов, характеризуя поведение Теплова, говорил, что «злоба преодолевает благости, подкрадываясь под святость высочайших повелений», т. е. что Теплов извращает смысл указа императрицы (т. X наст. изд., письмо 48). Отзвуком конфликта, возникшего на этой почве у Ломоносова с Тепловым, и явилось, по мнению Модзалевского, публикуемое стихотворение, которое оттого главным образом Модзалевский и приписывает Ломоносову.

Модзалевский прав, усматривая в стиле этого стихотворения некоторые элементы, напоминающие в какой-то мере поэтический стиль Ломоносова. Но этого еще мало для признания Ломоносова автором этих стихов: у Ломоносова были, как мы знаем, ученики и подражатели. Если ни один из них, как думает Модзалевский, не мог претендовать на писарские услуги академического актуариуса, то последний мог переписать стихи по приказанию

1199

редактора журнала профессора Г.-Ф. Миллера, который по должности конференц-секретаря являлся непосредственным начальником этого самого актуариуса. Таким образом, личность писца тоже ничего еще не решает.

Что же касается предложенного Модзалевским толкования аллегории, то оно грешит и натянутостью, и сбивчивостью. Никаких сколько-нибудь определенных указаний или намеков на спор об Академическом регламенте в стихотворении нет: идет речь только о какой-то прекрасной «правде», которая породила «ненависть», именуемую «ужасным чудовищем», да еще о том, что эта «ненависть» напала на породившую ее «правду» и «терзает» ее. Этим и исчерпывается, в сущности, все содержание стихотворения. «„Ужасное чудовище“ — это Теплов», — с полной уверенностью утверждает Модзалевский. Однако когда дело доходит до объяснения, что понимал автор стихов под «правдой», уверенность сменяется расплывчатостью и даже противоречивостью суждений: «правда», по толкованию Модзалевского, это одновременно и «та Правда (с большой буквы), за которую Ломоносов боролся в Академии наук», и сама «русская царица», и «высочайший указ о пересмотре правительственных установлений». Если мы примем толкование Модзалевского и согласимся, что под «ужасным чудовищем» анонимный автор разумел Теплова, то, следуя тексту стихотворения, неизбежно придем к выводу, что Теплов был порожден либо «Правдой», за которую боролся Ломоносов, либо императрицей, либо ее августовским указом. Мог ли Ломоносов написать стихи, которые допускали бы такой абсурдный — во всех трех его вариантах — вывод? Дело тут, впрочем, не столько в самих стихах, сколько в произвольном и неверном их истолковании: кто бы ни был их автор, он влагал в них не тот смысл, какой пытается вложить в них Модзалевский.

Против авторства Ломоносова может быть выдвинуто еще одно соображение, не учтенное Модзалевским. Академический журнал «Ежемесячные сочинения», учрежденный по мысли Ломоносова, попал с первых же дней его возникновения во враждебные Ломоносову руки профессора Миллера, назначенного редактором журнала. С этих же первых дней вокруг журнала завязалась между Ломоносовым и Миллером борьба, которая ко времени выпуска первого номера «Ежемесячных сочинений» была настолько остра (Пекарский, II, стр. 560—563), что Ломоносов едва ли захотел бы давать в журнал свое стихотворение, а если бы и дал, то Миллер едва ли согласился бы это стихотворение напечатать. Нельзя забывать, кроме того, что в интересующее нас время Миллер яснее, чем когда-либо, сознавал свою зависимость от Теплова и менее, чем когда-либо, был склонен портить с ним отношения, так как незадолго до основания журнала был назначен конференц-секретарем Академии наук и получил прибавку к жалованию, увеличившую его оклад в полтора раза (ААН, ф. 1, оп. 2 — 1754, № 3;

1200

ф. 3, оп. 1, № 465, л. 162 об.), а подобные назначения и прибавки никогда не производились в ту пору без ведома и одобрения Теплова. Таким образом, если бы данные стихи были направлены, как думает Модзалевский, против Теплова, то Миллер, разумеется, ни за что не напечатал бы их в первом номере журнала, куда обязался не вносить ничего, «с обидою написанного против кого бы то ни было» («Ежемесячные сочинения», 1755, январь, Предуведомление, стр. 6). Но раз стихи метили в Теплова, то отпадает тем самым и главный аргумент в пользу авторства Ломоносова.

Заглавие стихотворения — на что Модзалевский не обратил внимания — является буквальным переводом полустишия из комедии Теренция «Андрия». Весь стих читается в подлиннике так: «Obsequium amicos, veritas odium parit», т. е. «уступчивость (или сговорчивость или снисходительность) порождает друзей, а правда — вражду». Русский перевод анонимного автора точен, но неискусен: форма винительного падежа, совпадающая с формой именительного («ненависть»), ослабляет синтаксическую выразительность прямого объекта, который к тому же непосредственно примыкает к подлежащему, не будучи отделен от него сказуемым. Таких оплошностей, свойственных только недостаточно опытным авторам, в стихах Ломоносова обычно не наблюдается. Заметим попутно, что точно ту же оплошность допустил и первый русский переводчик комедий Теренция, бывший ученик Академической гимназии А. С. Хвостов, выступивший в печати с этими юношескими своими переводами через восемь лет после смерти Ломоносова; цитированные выше слова Теренция переведены Хвостовым так:

Услужливость и ласка друзей, а правда ненависть рождает

(Комедии Публия Теренция в переводе
А. Хвостова. СПб., 1773, стр. 25).

В переводе конца XIX в. находим более удачную формулу:

Уступчивостью приобретают друзей, правдой наживают врагов

(П. Теренций. Андреянка. Перевод
В. Алексеева. СПб., 1896, стр. 5).

Чего не заметил Модзалевский, то не ускользнуло в свое время от внимания Тредиаковского. Через три месяца после появления в печати анонимного стихотворения «Правда ненависть раждает», в апрельском номере тех же «Ежемесячных сочинений», на стр. 391—392, публикуется довольно длинное стихотворение Тредиаковского под маловразумительным заглавием «Услужность другов, истинна ненависть раждает»: так переведен Тредиаковским

1201

все тот же стих Теренция, который тут же напечатан и по-латыни в виде подзаголовка.

По поводу этого выступления Тредиаковского Модзалевский говорит: «В отношении В. К. Тредиаковского можно определенно утверждать, что он раскрыл авторство Ломоносова и вскоре же ответил на его стихотворение своим стихотворением», причем, по предположению Модзалевского, «Тредиаковский отвечал Ломоносову по поручению Теплова». Что стихотворение Тредиаковского являлось действительно откликом на анонимные стихи, напечатанные в январском номере «Ежемесячных сочинений», в этом, разумеется, нет никакого сомнения, однако же текст стихотворения Тредиаковского не содержит решительно ничего такого, что могло бы рассматриваться как намек на тогдашние академические события, на Ломоносова и на Теплова.

Тредиаковский полемизирует не столько с автором стихотворения «Правда ненависть раждает», сколько с Теренцием, причем полемизирует весьма сдержанно, в чисто отвлеченном, этическом плане. Это довольно неуклюжее и не слишком убедительное, но совершенно абстрактное рассуждение на поставленную Теренцием морально-философскую тему — и только. Во всем тексте стихотворения, как и во всем его тоне, нет решительно ничего, что позволяло бы принять его за личный выпад, что давало бы основание говорить о намерении сорвать с кого-то какую-то маску, кого-то уязвить или к кому-то подслужиться.

Появление в академическом журнале двух стихотворений, в заглавия которых вошел один и тот же латинский стих, объясняется, вероятно, гораздо проще. Афоризм Теренция был с древних времен широко известен. Квинтилиан приводит его как пример изречения в своей знаменитой «Риторике» (М. Fab. Quintiliani Institutiones oratoriae [Марка Фабия Квинтилиана Наставления в ораторском искусстве], VIII, 5). Особенно же содействовал популяризации этого афоризма Цицерон, который в одном из своих диалогов подверг мысль Теренция довольно подробному критическому анализу (Цицерон. Лелий. Диалог о дружбе, XXIV, 89). По стопам Цицерона пошел и более поздний комментатор Теренция Донат (Donatus. Commentarius ad Ter. Andr. [Донат. Комментарий к Андрии Теренция], I, 41). Русские образованные люди середины XVIII в., печатавшиеся в «Ежемесячных сочинениях», были воспитаны на латинской словесности: классические труды Цицерона и Квинтилиана были для них и учебными, и настольными книгами.

Не вправе ли мы предположить поэтому, что и темпераментный, но, видимо, недостаточно опытный автор стихотворения «Правда ненависть раждает», и не упускавший случая посостязаться с другими стихотворцами Тредиаковский, верные духу хорошо знакомой им римской традиции, решили, по примеру Цицерона и Доната, выступить со своими вполне отвлеченными

1202

размышлениями на заданную Теренцием этическую тему. Дальше этого их намерения, по всей видимости, не шли.

Стоит отметить в заключение, что если многозначное латинское слово «obsequium» остановило на себе внимание и Цицерона, и Доната, вызвав даже некоторый лингвистический спор, то слово «veritas» ни у кого и никогда не возбуждало никаких сомнений: всем, кто писал об афоризме Теренция, было ясно, что в данном контексте слово «veritas» обозначает «правдивость», или точнее — откровенную критику чужих недостатков. Таким образом, запутанное и противоречивое толкование слова «правда», выдвинутое Л. Б. Модзалевским, никак нельзя признать убедительным.

280

Печатается по Каз. (стр. 55—58) с указанием в сносках вариантов по Бычк. (стр. 172—173).

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано (по Каз.) — Библиографические записки, 1859, т. II, № 15, стр. 474—476.

Датируется предположительно не ранее 13 октября 1755 г., когда В. К. Тредиаковским был подан донос на А. П. Сумарокова в Синод (см. ниже).

В Каз. публикуемое стихотворение названо сатирой Ломоносова. М. И. Сухомлинов, не высказав никаких соображений по вопросу об авторстве Ломоносова, воздержался от включения этой сатиры в число его стихотворений и ограничился тем, что напечатал ее в примечаниях (Акад. изд., т. II, стр. 179—182 втор. паг.). П. Н. Берков говорит по этому поводу следующее: «Едва ли можно согласиться с подобной — неаргументированной — осторожностью: в „Оде Тресотину“ нет ничего такого со стороны идеологической, что могло бы быть протизопоказателем в отношении авторства Ломоносова; в стилистическом плаве, в отношении языкового употребления, она вполне отвечает тому, что известно о Ломоносове. Достаточно указать на типично ломоносовское выражение

И, хотя [= желая] чтить праотцов,
Он почтил отца бесов.

Ср. в „Письме о пользе стекла“:

С натурой некогда он произвесть хотя
Достойное тебя и оныя дитя...

Ср. также стихи „Середи того гнезда“ и насмешки Елагина над употреблением Ломоносовым слова „середи“». П. Н. Берков ссылается при этом на

1203

«систематически проводившуюся им [Ломоносовым] орфографию слова „среди — середи“ с ударением на первом е» (Берков, стр. 229 и 104).

Эти доводы в пользу авторства Ломоносова недостаточно убедительны. Деепричастие «хотя» отнюдь нельзя считать «типично ломоносовским»: зарегистрированное без каких-либо оговорок в «Российской грамматике» (т. VII наст. изд., стр. 533), оно встречается у других писателей того времени не реже, а пожалуй даже и чаще, чем у Ломоносова, и притом как в стихах, так и в прозе. Так, у Тредиаковского, например, читаем: «Растерзать смело хотя тую», «В новый вид хотя превратиться», «Превеликий оный камень, который он на высокую гору один всё хотя вскатить, с самого почитай верьха наниз его не хотя опускает», «Хотя показать о себе в персоне не знаю какова Ксаксоксимениуса» (Тредиаковский. Стихотворения. «Библиотека поэта», изд. «Советский писатель», 1935, стр. 164, 221, 328 и 359). Что же касается слова «среди — середи», то никак нельзя согласиться с тем, что Ломоносов «систематически» отдавал предпочтение второму его варианту: этот вариант, в XVIII—XIX вв. не чуждый литературному языку (у И. Ф. Богдановича: «Так будь в середи»; у Н. И. Хмельницкого: «Сама серед бела дня караул закричу»; у А. И. Герцена: «Середи этих полудиких людей»), а в просторечии доживший и до наших дней (ср. Толковый словарь русского языка под редакцией Д. Н. Ушакова, т. IV, М., 1940, стлб. 159, 462—463), встречается у Ломоносова лишь в очень редких случаях и только в прозе («Середи зимы», «Середи оных прекрасных лугов» — т. II наст. изд., стр. 363, т. VII, стр. 135); в стихах же Ломоносов пользовался обычно вариантом «среди» (например: «Среди довольствий всех, среди великой славы», «Среди несносных бурь вступить», «Корабль как ярых волн среди», «И помощи лишен среди глубоких вод», «Рыдающу среди ругательства и срама», «Среди военных бурь науки нам открыл» — стихотворения 166, 22, 4, 183). Упоминаемая П. Н. Берковым грубая «шутка» И. П. Елагина («Се́реди прекрасных роз», вместо «Среди прекрасных роз») имела не пародийный, а каламбурный характер, на что Елагин сам и намекает (Берков, стр. 102, см. «примечание» к «объявлению»).

Г. А. Гуковским установлено, что по строфике и по стихотворному размеру публикуемая сатира чрезвычайно похожа на «Студенческую песню» И.-Х. Гюнтера, а П. Н. Берков обнаружил, что между немецким и русским стихотворениями есть местами и некоторое смысловое сходство (Берков, стр. 311—312, прим. 59; подробнее см. ниже, прим. 5). Но это обстоятельство, само по себе весьма интересное, нельзя рассматривать как довод в пользу авторства Ломоносова: трудно представить себе, чтобы в поздние годы вполне уже зрелого поэтического мастерства у основоположника новой русской поэзии возникла вдруг охота покорно облекать русские стихи в немецкую форму.

1204

Нет сомнения, что стихотворение направлено против Тредиаковского, но в чем собственно он обвиняется, понять мудрено. О бородах говорится неоднократно, однако во всех, по-видимому, случаях имеются в виду только раскольничьи, а не архиерейские бороды. Можно ли в таком случае утверждать, что эта сатира непосредственно связана с ломоносовским «Гимном бороде»? Не вернее ли предположить, что поводом для нее явился донос в Синод, поданный Тредиаковским в 1755 г. на Сумарокова (см. примечания к стихотворению 227)? Не распространились ли в тогдашней литературной среде слухи, что Тредиаковский предлагает сжечь кощунственные на его взгляд произведения? Если такая догадка имеет под собой почву, то автором сатиры мог быть скорее Сумароков или кто-нибудь из поэтов его группы.

¹ Возможно, что это описка: естественнее было бы не «капитанов», а «капитонов», т. е. раскольников, но последующее слово «флаг» допускает и другую догадку: не кроется ли тут неудачная попытка построить каламбур на сходстве слов «капитан» и «капитон»?

² Намек на рыбачьи сети первых апостолов.

³ Кличка Тредиаковского (см. примечание 2 к стихотворению 205).

⁴ Комплот — заговор.

⁵ П. Н. Берков (Берков, стр. 312) отмечает смысловую связь этих стихов со следующей строфой «Студенческой песни» Гюнтера:

Glaube nur,
Epikur
Macht die klügsten Weisen!
Die Vernunft
Seiner Zunft
Sprengt die Folter-Eisen,
Die der Aberglaube stählt,
Wenn er schlechte Seelen quält
Und des Pöbels blöden Geist
In die Nacht des Irrthums rreisst.

В буквальном переводе:

Уж поверь:
Эпикур
Создает самых умных мудрецов!
Разумность
Его школы
Сокрушает орудия пытки,
Которые выковывает суеверие,
Терзая темные души
И увлекая тупой ум толпы
В ночь заблуждения.

1205

⁶ Пустосвят — ханжа, религиозный человек, придающий основное значение обрядовой стороне религии. Возможно, что в стихе содержится намек на казненного в 1682 г. вождя раскольников Н. К. Добрынина, прозванного Никитой Пустосвятом.

⁷ Распоп — священник, лишенный сана.

1757

281

Печатается по тексту рукописного сборника XVIII в. — Q (лл. 29—31) с указанием в сносках вариантов по рукописным сборникам: И. О. Селифонтова (ИРЛИ, ф. 265, оп. 2, № 473, лл. 3—4, обозначаемому сокращенно Сел.), Каз., Бычк., И. С. Баркова (ИРЛИ, OX, оп. 2, № 4, стр. 95—98, обозначаемому сокращенно Барк.), П. П. Шибанова (Государственная библиотека СССР им. В. И. Ленина, ф. 344, № 282, стр. 37—40) и П.

Текст, введенный в рукописный сборник Q, избран в качестве основного, с одной стороны, как наиболее исправный из всех дошедших до нас списков этого стихотворения, а с другой стороны, как один из наиболее ранних списков последнего: на лл. 28—30 сборника Q, т. е. как раз на тех, где начинается текст публикуемого стихотворения, ясно читается водяной знак 17 60, что дает некоторое основание отнести данный список к началу 60-х годов XVIII в. Местонахождение рукописного сборника П. П. Пекарского (П), перешедшего затем к Л. Б. Модзалевскому, не известно. Варианты по этому сборнику приводятся по найденной в архиве Л. Б. Модзалевского рукописной копии данного стихотворения, подготовлявшегося Л. Б. Модзалевским к печати (ААН, ф. 20, оп. 6, № 71, лл. 6—7).

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано (по Каз.) — «Библиографические записки», 1859, № 15, стр. 471—473.

Датируется предположительно промежутком времени с 6 марта 1757 г. (день отсылки Синодом доклада императрице, явившегося результатом «суда» над «Гимном бороде»; см. примечания к стихотворениям 227 и 228) по 15 июля того же года (день отправки писем Христофора Зубницкого; отсутствие в публикуемом стихотворении упоминаний об этих письмах или хотя бы намеков на них дает некоторое основание думать, что стихотворение было сочинено до появления этих писем; см. примечания к стихотворению 229).

Ни в одном из указанных выше рукописных сборников XVIII в. автором данного стихотворения не назван Ломоносов, ввиду чего редакция не сочла возможным включить это произведение в основной текст тома.

1206

В сборнике Казанского университета (Каз.) оно приписано А. П. Сумарокову, чему трудно поверить, зная враждебное отношение последнего к Ломоносову, за которого вряд ли стал бы он тогда заступаться (ср. Берков, стр. 231). В сборнике П. П. Пекарского (П) стихотворение озаглавлено «Второй гимн бороде». Подобное же название — «Гимн второй бороде» — носит оно и в сборнике И. С. Баркова (Барк.). Один только Пушкин в своем списке называет автором стихов Ломоносова; они озаглавлены у него так: «Возражение Ломоносова. Гимн II» (М. А. Цявловский, Л. Б. Модзалевский и Т. Г. Зенгер. Рукою Пушкина. М. — Л., 1935, стр. 569).

Мы не имеем права утверждать с такой же уверенностью, как Пушкин, что публикуемые стихи принадлежат Ломоносову. Однако же ни в содержании стихов, ни в их форме нет ничего такого, что давало бы основание отрицать его авторство.

Первая строфа показывает, что стихотворение бесспорно связано с делом о «Гимне бороде» и сочинено после того, как Синод вынес окончательное решение по этому делу. Результатом решения была посылка доклада императрице.

Предшествующими комментаторами отмечалось, что в публикуемом стихотворении даны портреты вполне определенных духовных особ (Берков, стр. 231). Это не вызывает сомнений. Что же касается попыток решить, кого именно изобразил Ломоносов, то они могли бы иметь успех только в том случае, если бы известно было, что изображенные Ломоносовым «бороды» являются, как думали, теми самыми четырьмя членами Синода, которые подписали доклад императрице. Но в стихотворении (см. строфы 2, 4, 7 и 10) упоминаются не четыре бороды, а целое «стадо», «разных тьмы [т. е. десятки тысяч] бород», «множество бород», которые «издалека» подступали «чередой» и «ходили друг за другом пред судью». «Гимн бороде» и последующая эпиграмма Ломоносова (стихотворение 228) задели, как видно, за живое не одну только синодальную верхушку русской церкви: оскорбленным почувствовало себя и «множество» других, менее сановных представителей духовенства, что было, разумеется, вполне естественно. Они, как оказывается, толпами ходили в Синод с жалобами на «брадоборца» и

Все отмщения просили
За обиду им свою.

И Синод, судя по тексту стихотворения, откликнулся на их жалобы: пообещав проклясть обидчика («сам его я прокляну!» А нам известно, что Синод и впрямь грозил Ломоносову церковным проклятием), Синод дал приказ подвластному ему церковному «стаду»:

Становитесь все рядами,
Вейтесь, бороды, кнутами,
Бейте ими сатану.

1207

Это можно понять как приказ рядовому духовенству вводить в своя проповеди те или иные выпады против Ломоносова. Так ли это было в действительности или не так и получило ли духовенство от Синода подобную (негласную, конечно) директиву, — этого мы в точности не знаем, но помним твердо, что менее полутора лет спустя Ломоносов оказался вынужден просить, чтобы в числе «привилегий», даруемых Академическому университету, была и такая: «Духовенству к учениям, правду физическую для пользы и просвещения показующим, не привязываться, а особливо не ругать наук в проповедях» (т. IX наст. изд., стр. 539).

Из этих слов видно, что не отдельными церковными деятелями, а всем духовенством была поднята в 1757—1758 гг. целая кампания против науки и ее представителей. Таким образом, наше предположение о реакции широких кругов духовенства на «Гимн бороде» не лишено правдоподобия, и публикуемое стихотворение приобретает тем самым несравненно более значительный, чем казалось ранее, исторический смысл. Оно вносит добавочную и притом очень существенную подробность в наши сведения о том сопротивлении, какое встречала просветительная деятельность Ломоносова.

¹ В некоторые моменты православного богослужения, когда всем молящимся положено стоять, духовным лицам, совершающим богослужение, разрешается, находясь в алтаре, сидеть.

² Когда перед богослужением на архиерея надевают посреди храма церковное облачение, так называемые «служки», одев его, расчесывают ему бороду.

³ Смысл стихов 61—64 не совсем ясен. Нет ли тут намека на «пример» Джордано Бруно? (Берков, стр. 235—238).

1759

282

Печатается по Каз. (№ 47, стр. 82).

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано (неполно) — А. И. Артемьев. Описание рукописей, хранящихся в библиотеке имп. Казанского университета. СПб., 1882, стр. 189.

Датируется предположительно 1759 годом, так как, судя по содержанию, написано в период существования журнала «Трудолюбивая пчела», который выходил в свет только в 1759 г.

В Казанском сборнике автор публикуемой эпиграммы не указан. А. И. Артемьев считал, что это, «кажется, ответ» на ломоносовскую эпиграмму «Под сею кочкою» (там же, стр. 188; ср. стихотворение 251), предполагая,

1208

стало быть, что эпиграмма «Пчела, трудяся в том» написана не Ломоносовым. П. Н. Берков держится противоположного взгляда: он приписывает эту последнюю эпиграмму Ломоносову (Берков, стр. 251). Ни то, ни другое мнение никак не аргументировано.

Из содержания эпиграммы явствует, что она направлена против журнала «Трудолюбивая пчела» и против издателя этого журнала А. П. Сумарокова. Однако же она не заключает в себе никаких определенных данных, которые давали бы основание утверждать, что ее мог сочинить только Ломоносов: у Сумарокова были и другие литературные противники, кроме Ломоносова. Текст эпиграммы лишен той «почти документальной точности», которой, по совершенно справедливому замечанию П. Н. Беркова, отличаются обыкновенно ломоносовские эпиграммы (Берков, стр. 244), и содержит, кроме того, не свойственные Ломоносову синтаксические особенности: так, в предпоследнем стихе деепричастие несет функции сказуемого главного предложения, что не противоречит доломоносовским синтаксическим традициям, но чего Ломоносов не допустил бы в своем тексте (ср. т. VII наст. изд., стр. 566—577, § 532).

Таким образом, признавать автором этой эпиграммы Ломоносова мы едва ли имеем право.

1761

283

Печатается по Каз. (стр. 138—140) с указанием в сносках вариантов по О (лл. 133 об. — 136), Бычк. (стр. 126—127) и Q.

Местонахождение подлинника неизвестно.

Впервые напечатано — Акад. изд., т. II, стр. 150—151 втор. паг.

Датируется предположительно 1757—1761 г., т. е. периодом участия России в Семилетней войне, в продолжение которой крестьяне занятой прусскими войсками Саксонии терпели тяжелые бедствия.

В Казанском сборнике автором публикуемого стихотворения значится «М. Лом.» (Каз., стр. 138), т. е. Ломоносов. Вопрос об авторе этого стихотворения затронут и в анонимном сатирическом «Дифирамбе Бакхусу, обитающему в ученом пиите», который направлен бесспорно против Ломоносова (ГПБ, O.XVII. № 17, лл. 148—153) и где «выродку от стран российских», т. е. Ломоносову, ставится между прочим в вину и сочинение пародии на «Отче наш».

М. И. Сухомлинов доказал документально, что публикуемое стихотворение является переводом весьма популярного в свое время в Германии произведения немецкого народного творчества: немецкий оригинал восходит, видимо,

1209

еще к первой половине XVII в. и известен во многих вариантах (Акад. изд., т. II, стр. 154—157 втор. паг.).

Что касается русского перевода, то он грешит существеннейшими недостатками: четырехстопные ямбы сбиваются то на трехстопные («Теперь уж стал не твой он»), то на пятистопные («Коль подати тебе, царю нещастной»), а в иных вариантах стихотворный размер и вовсе отсутствует («Теперь стал не твой уж он», «Жен наших и дочерей отняли», «Помилуй, свободи и избави»), рифмы же местами так неудачны, что не могут считаться и рифмами (дом — он, постигнет — воскликнет, кричит — пить, угодность — должность). Подобный текст, если только он не искажен переписчиками до неузнаваемости, не мог быть написан Ломоносовым.

В книге XVIII век. Сборник 3, М. — Л., 1958, стр. 497 П. Н. Берковым опубликован текст эпиграммы «Тамира бедная! Ты хочешь лишь родиться...», восстановленный на основе списка, который содержится в одном из рукописных сборников (ГПБ, Q. XIV. 123, стр. 92). П. Н. Берков предполагает, что эта эпиграмма принадлежит Ломоносову.

Редакция настоящего издания была лишена возможности ввести обнародованное П. Н. Берковым произведение в настоящий том, так как основной текст последнего находился уже в печати, когда появилась вышеупомянутая публикация.