- 291 -

О возникновении замысла романа «Война и мир» много и подробно рассказал сам Толстой. С его слов известно, что истоком этого замысла явилась его работа над повестью о декабристе. Для того чтобы понять своего героя, писателю нужно было «перенестись к его молодости, и молодость его совпадала с славной для России эпохой 1812 года» (т. 13, с. 54). Эпоха эта вне зависимости от первоначального замысла глубоко заинтересовала Толстого. Стал созревать план «истории из 12-го года».

«В 11 году у старого князя Волховского гостит молодой Зубцов». С этой тотчас же зачеркнутой фразы началось писание задуманной «истории»*. Но нет сомнения, что ей предшествовала огромная внутренняя работа, какая предшествовала созданию других произведений и до и после «Войны и мира». «Просыпался рано и в пробуждении пробовал придумывать свои лица» (т. 47, с. 88), — отметил Толстой в дневнике во время работы над «Юностью». «Много успел, хотя не на бумаге, — писал он по поводу «Семейного счастья». — Я очень доволен тем, что́ в голове. Фабула вся неизменно готова» (т. 48, с. 20). Подробнее об этом внутреннем творческом процессе, предшествующем писанию, Толстой говорил в связи с замыслом, возникшим вскоре после окончания «Войны и мира». Он рассказал о «мучительной» работе «глубокой пахоты того поля», на котором он «принужден сеять. Обдумать и передумать все, что может случиться со всеми будущими людьми предстоящего сочинения, очень большого, и обдумать мильоны возможных сочетаний для того, чтобы выбрать из них ¹/_1 000 000, ужасно трудно»¹. И позднее Толстой нередко рассказывал содержание задуманных произведений еще до того, как принимался за них². «Я чувствую, что скоро начну работать и с большим увлечением, и забуду себя. Многие очень важные вещи стали для меня совершенно ясны, но сказать их не могу еще и ищу слов — формы»³.

Так же созревала в мыслях «история из 12-го года». Толстой «бесчисленное множество раз начинал и бросал писать» ее, временами «отчаивался» в возможности высказать все то, что ему «хотелось и нужно высказать». Намереваясь поведать читателю о трудностях, сомнениях и тревогах, возникавших во время «предварительной пахоты поля», Толстой в то же время раскрыл характер нового замысла. Задумано было произведение «с величественным, глубоким и всесторонним содержанием», в котором должны участвовать «значительные лица 12-го года». Автор испытывал настоятельную потребность высказать в произведении все, что он «знал и чувствовал из того времени», и осветить стороны жизни, которые он считал важными. Работу затрудняла «необходимость выдумкой связывать те образы, картины и мысли, которые сами собою родились» у художника; несообразными с задуманным содержанием казались «простой, пошлый, литературный язык и литературные приемы романа»; возникала боязнь, что

- 292 -

«писанье не подойдет ни под какую форму, ни романа, ни повести, ни поэмы, ни истории» (см. ниже, с. 334).

Не каждое произведение Толстого имеет такую подробную и всестороннюю авторскую документацию начального периода работы, как «Война и мир». И в то же время ни об одном произведении, кроме «Войны и мира», не возникла ничем не подкрепленная, но твердо укоренившаяся легенда о первоначальном замысле. Еще тридцать пять лет тому назад было высказано предположение, что Толстой задумал семейную хронику, а замысел исторической части возник после того, как определился сюжет «мира»⁴. С этого времени почти все исследователи подходили к изучению «Войны и мира», принимая на веру эту точку зрения, которая, переходя из работы в работу, приобрела характер уже не предположения, а утверждения. Создалась некая стройная концепция, согласно которой Толстой намеревался «создать поэтическую семейную хронику» двух дворянских родов Болконских и Ростовых, при работе над которой преимущественное внимание художника сосредоточивалось в первые годы работы на «воссоздании картин мирной жизни дворян». Толстой отказался в начале работы «от ввода в роман исторических и государственных деятелей изображаемой эпохи»; «исторические события должны были служить лишь вехами, этапами, фоном для развертывания хроники дворянской жизни». Позднее Г. А. Волков, один из редакторов «Войны и мира» в Юбилейном издании, на основе дальнейшего изучения рукописей изменил свою прежнюю точку зрения и в статье в «Литературной газете» впервые заявил в печати, что задуман был не семейный, а историко-бытовой роман; однако ряд неверных суждений о первоначальном периоде работы Толстого привел его к выводу, что «первая полная редакция, законченная в 1867 г., носит на себе черты дворянского сословного романа с ярко выраженной дворянской идеологией», и лишь «на четвертом году работы дворянский роман превратился в народную эпопею». В некоторых работах отмечается даже «реакционная концепция» Толстого, будто бы проявившаяся в первоначальных рукописях, и утверждается, что лишь после того, как в 1865 г. Толстой «углубился в создание „Войны и мира“, в изучение памятников и источников по 1812 году, объективно и глубоко проанализировал их, он пришел к диаметрально противоположному выводу. Писатель как бы вспомнил про ту, на время позабытую <!> идейную направленность в сторону народа, которой пронизана вся его предыдущая деятельность, и уже без всяких колебаний навсегда отказался от временно захвативших его антидемократических взглядов». Некоторые исследователи относят переломный момент в работе над романом к еще более позднему времени, к 1867—1869 гг., будто бы только тогда «вполне определяются писателем оценка и освещение исторических лиц и событий, а главное — роль народа в историческом процессе». Все эти «глубокие изменения» во взглядах Толстого якобы привели его «к идейному переосмыслению всего ранее написанного»: первоначальный замысел претерпел коренные качественные изменения, в результате которых «центр внимания художника» был перенесен с «истории дворянских семейств на историю народа»⁵. Невозможно понять, как могла возникнуть эта легенда, которая вот уже тридцать пять лет переходит из одной работы о «Войне и мире» в другую, продолжая спутывать и искажать действительные факты.

Приведенные выше авторские свидетельства, относящиеся к зарождению замысла и началу работы, а главное, анализ рукописей романа, которые позволяют не только заглянуть в творческую лабораторию писателя, но дают иногда возможность проследить за ходом его мысли, убеждают, что с первого же момента Толстым было задумано историческое художественное произведение. В основе возникновения замысла лежал глубокий интерес к исторической и общественно-политической теме. Истоком зарождения замысла был выдвинутый общественным движением 60-х годов в России один из острых вопросов — о решающей роли народных масс как движущей силы общественного развития. Даже в первоначальных набросках достаточно явно отражено стремление Толстого поставить в художественном произведении эти острые вопросы современности и по-своему ответить на них.

- 293 -

1

ПОИСКИ НАЧАЛА

Работа над романом началась в первой половине 1863 г. В первый год работы Толстой изучал исторические сочинения, разыскивал и изучал материалы, освещающие общественно-политические интересы людей той эпохи, знакомился с мемуарами и письмами, рассказывающими о быте и нравах тех людей. Все это помогало художнику почувствовать дух времени, ощутить звук и запах эпохи, проникнуться сознанием людей, которых ему предстояло изображать.

Первая написанная Толстым фраза о молодом Зубцове, гостившем у старого князя Волконского*, взятая изолированно, не раскрывает замысла писателя. Если же ее связать с последовавшими за ней многочисленными набросками начала романа, то станет ясным намерение автора начать действие в имении князя Волконского; молодой Зубцов, очевидно, должен был выполнять роль, переданную впоследствии князю Андрею. Вслед за первой зачеркнутой фразой писались и один за другим отбрасывались неудовлетворявшие писателя наброски начала романа. Их сохранилось пятнадцать. На создание их ушло около года.

Наброски начала, хотя и незначительные по объему, многое рассказывают о замысле автора, о том, на что было устремлено его внимание, чего он добивался. Можно отчасти понять, почему один за другим отбрасывались первые варианты. В набросках отражено, как постепенно раздвигались хронологические границы действия. В первых четырех начало действия — 1811 г., причем в третьем дата уточнена: «В 1811-м году., в то самое время, когда в Петербурге было получено письмо Наполеона I к Александру I и Коленкур был заменен Лористоном». Во вступлении же к четвертому наброску дан, кроме того, обзор исторических событий за период «между Тильзитом и пожаром Москвы», т. е. между 1807—1812 гг. В следующих двух набросках действие начинается в 1808 г. Наконец, в 7-м варианте сделан решительный отход вглубь истории: к ноябрю 1805 г., дням подготовки к Аустерлицкому сражению. Год 1805 закрепился. Однако Толстой продолжал отодвигать начало действия. В девятом — двенадцатом вариантах начало действия приурочено к лету 1805 г., к тому времени, «когда только объявлялась Россией первая война еще непризнанному тогда императором Наполеону», причем во вступлении, предшествовавшем одиннадцатому варианту, дан обзор событий, начиная с августа 1804 г., момента разрыва сношений России с Францией. В последних трех вариантах действие отнесено к началу 1805 г., когда «первая европейская коалиция против Буонапарта была уже составлена». Вступление же к тринадцатому варианту охватывало исторический период «между французской большой революцией и пожаром Москвы».

Каждый новый набросок начала становился своеобразным прологом к предыдущему. Когда в центре внимания автора был 1812 год, он отодвинул начало к 1808 г., чтобы открыть широкую историческую перспективу от Тильзитского мира до начала Отечественной войны. Осуществляя новый замысел — начать действие первой войной с Наполеоном 1805 г., он постепенно отходил назад с той же целью дать картину исторических событий и жизни людей, предшествующую центральному сражению войны 1805 г. — Аустерлицкому. Стремление отодвигать действие от кульминации к предыстории характерно для всех пятнадцати вариантов начала «Войны в мира».

Анализ содержания ранних набросков дает представление о том, как Толстой искал завязку, которая позволила бы сразу ввести в действие все пружины его многопланового произведения, каким оно уже тогда представлялось ему. Надо было с первых строк дать представление об общественной и военно-политической обстановке в стране к моменту начала действия и одновременно познакомить читателей с «полувымышленными» действующими лицами в их бытовой обстановке, т. е. создать ту, по

- 294 -

выражению Толстого, «выдумку», с помощью которой будут связываться исторические события в художественном произведении.

Из пятнадцати набросков четырнадцать говорят о замысле автора открыть действие беседой людей одного круга, но разных политических взглядов, разного характера и положения в обществе. Среди собравшихся должны завязаться споры по остро злободневным политическим вопросам. Такие разговоры и споры, вводившиеся во все наброски, давали возможность выявить сразу различные позиции основных героев. В десяти вариантах (1—3, 5, 6, 8—10, 12, 15) произведение должно было начинаться непосредственно с изображения собравшегося общества, а в четырех вариантах (4, 10, 13, 14) такой же сцене предшествовало пространное вступление с обзором исторической эпохи. Один только вариант стоит особняком, в нем произведение должно было ткрыться сценой в Ольмюцком лагере накануне Аустерлицкого сражения (7).

Четыре развернутых вступления (к вар. 4, 10, 13, 14), написанные в первый год работы над романом, имеют принципиально важное значение. В них раскрыто отношение автора к историческим событиям и отчасти к историческим государственным деятелям изображаемой эпохи и намечено то направление, в котором будет решаться существенный для 60-х годов вопрос — о роли личности в истории.

Первое вступление написано не позднее осени 1863 г. В нем обрисована общественно-политическая обстановка в России и в Европе, главным образом во Франции, за пять лет: 1807—1811, между Тильзитом и началом войны 1812 г. С злой иронией говорит Толстой о преклонении перед Наполеоном, которое воцарилось особенно в высших светских кругах России после Тильзитского мира, почти в сатирической форме рисует личность французского императора и его стремление к господству над европейскими государствами; характеризует эти годы как «время, когда карта Европы перерисовывалась разными красками каждые две недели, <...> когда Наполеон уже убедился, что не нужно ума, постоянства и последовательности для успеха» и, не обдумывая, «делал то, что ему первое приходило в голову, подстраивая под каждый поступок систему и называя каждый свой поступок великим». Не щадя Александра I, изображает писатель конфликт, приведший к войне: «в черту на карте» попали владения родственника, принца Ольденбургского, и император Александр «вступился» за них. «Начались протесты, споры, переписка». Таково было отношение Толстого к государственным деятелям той эпохи, которую он намеревался изображать, и с этих позиций Толстой подошел к работе над романом.

Вскоре было написано другое вступление, предшествовавшее 10-му варианту начала. К этому времени действие в произведении отодвинулось к первой войне России с Францией, и соответственно вступление должно было отразить уже другой период. «Сношения России с Францией были разорваны в 1804 году смелой и решительной нотой, поданной при отъезде из Парижа нашим поверенным в делах д’Убрилем вскоре после убийства герцога Енгиенского». Так начато вступление, после чего приведен полный текст обширной ноты от 28 августа 1804 г. и затем совершенно в том же сатирически-обличительном тоне, как и в первом варианте вступления, дан обзор действий Наполеона, не обращавшего никакого внимания на «строгие замечания», которые делал ему господин д’Убриль. С той же очень тонкой иронией дана вслед за тем картина начала царствования Александра I с его замыслами, преобразованиями и происходившей вокруг него борьбой «старого и нового». «Дать конституцию России, освободить крестьян, дать свободу слова и печати были мысли — дети революции, исполнение которых казалось легко и просто молодому и восприимчивому императору». Как в первом вступлении Толстой, сохраняя внешне спокойный повествовательный тон, рассказывал о том, как Наполеон «вздумал» сделать Средиземное море французским озером, так теперь он сообщает, что «сделать Черное море русским озером и восстановить величие греческого храма Софии, остановить завоевания Бонапарта и восстановить законное правительство у французов казалось для внука Екатерины только исполнением завещания славной бабки».

Для начала действия 1805 год закрепился, но возник замысел шире раздвинуть границы исторического обзора, начав его с французской революции. Создается новое вступление, которым открылся 13-й вариант начала (писалось весной 1864 г.). Оно состоит

- 295 -

ТОЛСТОЙ
Рисунок И. Н. Крамского, 1885—1887 гг. по фотографии 1884 г.
Музей Толстого, Москва

- 296 -

из двух частей: в первой дано освещение эпохи, во второй поставлен вопрос о роли государственных деятелей в историческом процессе. Третье вступление, содержащее обзор «первых годов царствования Александра в России и первых годов могущества Наполеона во Франции», принципиально не отличается от предыдущих. В нескольких сатирических строках представлена завоевательная политика Наполеона, почти в карикатурном виде изображен сам завоеватель, этот «маленький человечек, в сереньком сертучке и круглой шляпе, с орлиным носом, коротенькими ножками, маленькими белыми ручками». Ироническое отношение Толстого к могуществу этого завоевателя дополнено еще замечанием, что этот «человечек» старался «раздуваться в сообразное, по его понятиям, величие положения». Обрисовав Наполеона и его деятельность, Толстой перешел к Александру I, «молодому, любезному, красивому монарху», который «горел одним желанием славы для себя и своего народа». Толстой сравнил деятельность обоих императоров с состоянием ребенка, который, держась с позволения кучера за вожжи, воображает, что он правит «лихой и могучей тройкой». Это сравнение, в котором отчасти отразились его взгляды на роль личности в историческом процессе, Толстой повторит в отношении Наполеона, когда будет заканчивать роман, но Наполеон там будет показан в более жалкой роли: он будет сравнен с ребенком, который держится не за вожжи «могучей» тройки, а только «за тесемочки, привязанные внутри кареты» (т. 12, с. 92).

Во второй части третьего вступления Толстой открыто полемизирует с теми историками, которые, записывая в свою летопись только те события, что отразились в официальных документах, воображают, будто пишут «историю человеков». В заключение Толстой заявил, что героями его произведения будут не государственные люди, как Наполеон, Александр, Кутузов и Талейран, не те приближенные к ним люди, которые стремились только «найти лишние рубли, кресты и чины», а обыкновенные люди, не принимавшие участия в политической борьбе, а потому незамеченные историками, но которые оставляют в истории значительно бо́льшие следы. Здесь сформулирован основной тезис Толстого: содержание истории — это история людей, «человеков», а не история царей и генералов. Задача автора показать, что именно эти обыкновенные люди в период опасности сделали для спасения родины больше всех.

Не сохранилось и это вступление. Сначала отпала только первая часть его, и следующий, четырнадцатый вариант начинался вступлением, в котором акцент был сделан главным образом на отношении автора к роли государственных деятелей. Затем отпала и последняя часть. Эпоха будет раскрыта в самом действии, без предварительного анализа ее автором. Оценка роли исторических лиц — одна из центральных тем произведения — будет также решаться самим действием, посредством художественных картин и историко-философских рассуждений автора, которые войдут в образную ткань повествования.

Все вступления написаны в первый год работы над произведением. Они свидетельствуют о том, что к началу писания романа Толстой глубоко изучил историческую эпоху, которую он намеревался изображать, и с четких идейных позиций приступил к созданию «истории из 12-го года».

Как отмечалось выше, четырнадцать вариантов начала романа содержали в себе беседы и споры вокруг злободневных политических вопросов. Действие начиналось то в Лысых Горах, имении старого князя Волконского, то в Петербурге на бале екатерининского вельможи, то в Москве в доме графа Простого (Плохого, Толстого) за именинным обедом, то опять в Петербурге на званом обеде в доме молодого князя Андрея Волконского, то, наконец, в салоне Annette D., фрейлины императрицы Марии Федоровны. Где бы ни собирались «героини и герои» (т. 13, с. 55) будущего романа, они непременно начинали обсуждать создавшуюся в Европе политическую обстановку.

Замысел начать действие в имении князя Волконского отражен в первом же приступе к писанию романа, в цитированной выше фразе о молодом Зубцове, гостившем в 1811 г. у князя Волконского. Эта первая, тотчас же зачеркнутая фраза заменилась кратким перечнем действующих лиц и наметками их взаимоотношений (см. т. 13, с. 13). После этого Толстой вернулся к князю Волконскому. Новый набросок озаглавлен «Три поры». Далее: «Часть 1-я. 1812 год». Заглавие говорит о том, что в данный период

- 297 -

работы сохранялось еще намерение автора не ограничиться «историей из 12-го года». 1812 год — это первая «пора». Следующие две: 1825 год, восстание декабристов, и 1856 год, возвращение их из ссылки. Пока создается первая часть. Текст начался с характеристики старого князя, жившего в 1811 г. в Лысых Горах с дочерью и ее компаньонкой француженкой. На этом второй набросок прерван. Толстой неоднократно возвращался к этой рукописи, перерабатывая ее в соответствии с новыми задачами. В качестве второго наброска начала она заканчивалась словами: «...умственной деятельностью»; упоминаний о сыне князя Волконского еще не было (см. ниже стр. 325—326)⁶. В таком виде набросок был отложен.

Появилась совершенно новая мысль, осуществленная в следующем, третьем наброске: началом действия должен был быть придворный бал. Написана только сцена перед «известным всему городу домом вельможи» на Английской набережной в Петербурге; ждут приезда на бал императора. Действие не развернулось. Возник замысел исторического вступления, в котором обзор событий доведен вплоть до назревающего конфликта между Россией и Францией в 1811 г.; приведен текст писем, которыми обменялись в это время императоры. Действие в этом 4-м варианте открывается балом у екатерининского вельможи; бал происходил в то самое время, когда писался ответ на письмо Наполеона. «На бале должен был быть дипломатический корпус, сам Лористон и государь», который был озабочен. «Причину же озабоченности его знали только те некоторые, которые были призваны к составлению ответа императору Наполеону». Среди присутствующих на бале названы князь Куракин, «только что вернувшийся от государя» и знавший о его тревогах, сыновья князя Куракина, которых после того, «как начались недружелюбные переговоры между петербургским и тюльерийским дворами», князь вызвал «обратно в Россию из Парижа». Особенное внимание обратили на себя на бале: «ротмистр граф Зубцов, приехавший из турецкой армии и нынче произведенный в флигель-адъютанты» (это тот самый Зубцов, который в первом наброске должен был начать действие произведения); «урожденная Княжнина, фрейлина, известная своей красотой, только что вышедшая за молодого князя Кушнева, одного из самых богатых людей России, числившегося при дворе, но нигде не служившего, потом известный повеса меньшой князь Куракин» и «мало известная дама, жена свитского офицера поручика Берга». Все эти лица должны были, естественно, занять значительное место в произведении и напоминают некоторых из героев «Войны и мира». Граф Зубцов и князь Кушнев — друзья. Они обрадованы неожиданной встречей, и князь Кушнев немедленно начинает разговор о Наполеоне. «Ну, а что ты скажешь про Бонапарте? А? Его здесь называют императором Наполеоном, но я его не признаю, и для меня это все еще un mauvais drôle*, от которого долго не будет людям покоя». На фоне преклонения перед всем французским отрицательное высказывание о Наполеоне сразу выделяет этого героя самостоятельностью суждений. Чтобы сильнее подчеркнуть это, Толстой заставил ротмистра Зубцова, «шутя, как будто испугавшись» слов своего друга, указать ему на проходившего недалеко французского посланника Лористона. Упомянут еще среди гостей «старичок» Волхонский, с которым князь Кушнев вступил «в ожесточенный спор о Наполеоне».

С достаточной долей вероятности можно допустить, что теперь Толстой решил роль, предназначавшуюся молодому графу Борису Зубцову, передать сыну князя Волконского. Толстой вернулся к отложенному наброску «Три поры». Теперь был вставлен текст о сыне, который с самого начала стал именоваться князь Андрей, но в отношении характера нового персонажа известно лишь, что «отец его знать не хотел», так как он «женился бог знает на ком». Затем рукопись была продолжена: описан уклад жизни Волконских в Лысых Горах, рассказано кратко о княжне Марье и ее компаньонке m-lle Sillienne. Действие доведено до того момента, когда в Лысых Горах ожидают приезда князя Андрея, которому отец разрешил «перед кампанией» приехать проститься. Беременная жена князя Андрея находилась в Лысых Горах. Заметки на полях рукописи отчасти отражают дальнейший замысел автора. Среди них

- 298 -

запись о Наполеоне: «Переходил через границу завоевателем, все покорялось, теперь едет покоряться кондуктору». Отмечен такой еще факт: «Дибич противн. <?> взял в левую руку шпагу». Толстой воспользуется этим при изображении Берга на войне. Несколько заметок относится к пребыванию французов в Москве. Заметки на полях дают основание утверждать, что тема войны входила в план на самом раннем этапе работы. Набросок пока вновь отложен.

В новом, по счету пятом, варианте действие начинается в 1808 г. и перенесено из Петербурга в Москву, в дом графа Простого. Появляется заглавие, вероятно, первой части или группы глав: «Именины у графа Простого в Москве 1808 года». Набросок начинается словами «спорившего юноши Léon»: «Да никто вам не говорил, что я считаю Бонапарта хорошим христианином, я этого не сказал. Я совсем этого не говорил, я говорю, что он великий человек». Этот юноша, «единственный сын князя Безухого, наследник 40 тысяч душ и огромных капиталов бабки», — центральный персонаж нового наброска. «Он спорил со всеми. Все были против него». Не обращая внимания на возражения присутствующих, юноша продолжает настаивать на том, что Наполеон «самый великий полководец мира» и что он «придет в Петербург так же, как в Вену и Берлин».

Действие происходит в доме будущего графа Ростова. Действующие лица и обстановка за именинным обедом напоминают известные сцены завершенного романа. Но не семья графа Простого пока в центре внимания автора; пятый набросок начала организован только вокруг острых политических вопросов, причем юноша Léon, так же как в предыдущем наброске князь Кушнев, высказывает взгляд на Наполеона, противоречащий мнению окружающих. Закончив сцену спора за обедом, Толстой начинает писать роман заново. Действие начинается точно так же в доме графа, но не Простого, а Плохого, тоже в день именин, но не за обедом, а утром того же дня. Первоначально новый вариант был озаглавлен почти так же, как и пятый, — «Именины в Москве 1808 года», и, видимо, тогда же сменилось заглавие. «День в Москве» — так озаглавлен затем 6-й вариант начала. На полях первой страницы конспективные заметки к содержанию; среди них такие: «За обедом умный и тонкий разговор о политике», «И<ван> К<уракин>, Берг за правительство <...> Большие и малые о Бонапарте». Намечен затем «разговор графинь о детях». — Запись: «Дружба навеки 4-х» относится к молодежи в доме графа. Сделаны заметки к характеристике Бориса, будущего Друбецкого, и Берга. Заметки на полях рукописей, отражающие творческие размышления автора, являются значительным подспорьем для исследователя при анализе направления работы над произведением.

Текст 6-го варианта разделен на девять небольших глав. В первых четырех изображена хорошо знакомая по окончательному тексту сцена в доме графа Плохого. Семья графа, обстановка в доме, гости, приезжавшие поздравлять, дети, вбегающие в гостиную, и Наташа с куклой, взаимоотношения между детьми — впервые появились только теперь, и все довольно близко по содержанию к окончательному тексту. В пятой и шестой главах действие переносится в дом умирающего графа Безухого, и здесь читатель знакомится с княгиней Анной Алексеевной Щетининой, которая приехала вместе с сыном Борисом и «чувствовала гордость, исполняя свою тяжелую для нее обязанность». Толстой безжалостно разоблачает сущность ее «обязанности»: «Ежели бы ей у умирающего пришлось отрезать палец для того, чтобы вместе с пальцем получить состояние, обеспечивающее сына, она ни на минуту бы не задумалась». В дом Безухого перенесены также другие персонажи, определившиеся в предыдущих набросках: «светский дипломат» князь Василий Позоровский, занимавший «одну из высших должностей» и «приехавший за тем же, за чем княгиня Щетинина»; молодой граф Аркадий Безухий, который опять и своим поведением и образом мышления выделяется из окружавших его людей; Борис Щетинин, которому было «неловко и неприятно за свою мать», но в характере которого тем не менее проявятся во время беседы с молодым Безухим черты, роднящие его с матерью. Впервые создан образ старого графа Безухого и показан страшный контраст «роскоши огромного высокого кабинета, полного драгоценностями искусства» с тем «жалким, зараженным дурным воздухом углом», в котором находилось «жалкое существо» — больной хозяин кабинета. Даже в разговор

- 299 -

умирающего Безухого с княгиней Щетининой, далекой от интересов государства, Толстой ввел политическую тему. Граф «стал говорить про дела нынешнего царствования, про Сперанского, осуждая все».

Последние три главы (5—7) — именинный обед у графа Простого. Описаны съехавшиеся гости: кузен графини, «желчный известный умник» Шиншин, гвардейский офицер Берг, Борис Щетинин, князь Василий. Между гостями шел разговор о политических новостях, о неизбежности войны. В это время вошел молодой Безухов. К 6-му началу Толстой в качестве главы 8-й присоединил 5-й набросок, открывающийся спором за обедом. Теперь все спорившие лица знакомы читателю. Объединив таким образом две рукописи, Толстой дописал новую, девятую главу. «Спор о Наполеоне, о Тильзитском мире, о Эрфуртском свидании, о достоинствах Бонапарта продолжался весь обед между Бергом и Шеншиным». Князь Василий отстал от спора, «не находя его для себя приличным» теперь, после Тильзитского мира. Поведение князя Василия четко определило время действия, указанное и в заглавии. Шеншин продолжал спорить, резко осуждая возникавшее в России после Тильзита преклонение перед Наполеоном. Князь Василий был «выведен почти из себя». На этом прервался политический спор. Толстой перешел к другим участникам, к детям, появилась известная сцена поведения детей, особенно Наташи, за обедом и конспективно намечено дальнейшее изложение вплоть до разъезда гостей от графов Плохих.

Этой рукописью, созданной не позднее февраля 1864 г., закончился этап работы, связанный с задуманной «историей из 12-го года». Написано шесть эскизов начала, но работа не налаживалась. В основе созданных набросков — беседы и споры по волнующим всех собравшихся вопросам общественной и политической жизни. В этих беседах должна отразиться эпоха, а также выявиться различное восприятие людьми того времени совершающихся исторических событий. Вероятно, так же, как отдаленное от столицы имение старого князя Волконского, к тому же находившегося в немилости, так и придворный бал оказались неподходящим местом для собрания лиц разного положения в обществе и разных политических направлений, и не создалось нужных автору условий для начала действия. Гости, съехавшиеся на именины к московскому графу, по своему общественному положению далекому от великосветских кругов, также оказались, по-видимому, не достаточно благоприятной средой для отражения различных общественных взглядов, которые должны были подготовить переход к большим историческим вопросам задуманного произведения. Не помогло решению задачи и историческое вступление, предпосланное 4-му варианту.

В это время возникло намерение отодвинуть начало действия к первой войне с Наполеоном, к ее центральному событию — Аустерлицкому сражению. Пришел Толстой к этой мысли «по чувству, похожему на застенчивость». «Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с Бонапартовской Францией, не описав наших неудач и нашего срама», — признавался позднее Толстой. Перед ним встала задача показать, что «сущность характера русского народа и войска», явившаяся причиной торжества в войне 1812 г., должна была «выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений» (т. 13, с. 54).

Толстой начал роман в седьмой раз. Завязкой был выбран теперь исторический факт: Аустерлицкое сражение, закончившееся поражением. Из «полувымышленных» героев участвуют молодой граф Федор Простой, Борис Горчаков, Берг и князь Андрей Волконский. Эти имена и ряд других деталей сближают новый вариант с предыдущими: «Три поры» и «День в Москве». Из них Толстой отчасти заимствовал материал для характеристик и биографий персонажей. Впервые в этом наброске в качестве действующих лиц выведены исторические деятели: Кутузов и Багратион, Александр I, Наполеон, австрийский император Франц и около двадцати других участников первой войны. Впервые объединены они с «полуисторическими, полуобщественными полувымышленными великими характерными лицами великой эпохи» (т. 13, с. 54), как назвал Толстой героев своего произведения. «12 ноября 1805 года русские войска, под командой Кутузова и Багратиона сделавшие отступление к Брюнну под напором всей армии Мюрата, в Ольмюце готовились на смотр австрийского и русского императоров», — так сразу с действия началось произведение. В отдельных

- 300 -

стенах и эпизодах с участием исторических и вымышленных персонажей, в их диалогах, а также в авторских отступлениях изображена предшествовавшая Аустерлицкому сражению обстановка и настроение в штабе и в войске. В беседе с гвардейским офицером Борисом Горчаковым армейский офицер граф Простой рассказывает о храбрости русских солдат и офицеров и об отрицательном отношении в армии к «штабным». Князь Андрей Волконский в разговоре с Борисом рассказывает о положении в штабе. Как в предыдущих набросках молодой Безухов, так и в этом князь Волконский высказывает свое суждение о Наполеоне как о «лучшем полководце мира».

С нескрываемым возмущением описан военный совет, после которого участники разъехались «кто веселый, достигнув цели и надеясь на победу, кто грустный, не достигнув цели и боясь победы, кто веселый, ожидая поражения, кто убежденный в измене». Из контекста явствует, что убежден в измене австрийцев был Кутузов.

Отсутствию единства в военном руководстве Толстой неоднократно противопоставляет абсолютное единство в войске, где все слиты, где есть «только артиллерия, пехота, конница <...> Каждый член этих громад помнит все и вполне забывает себя». И дальше Толстой уделяет много внимания показу настроения солдат, чтобы отразить важную роль народа, который собственно и добывает победу. Когда предстоящее сражение «расшевелило в приближенных много страстей — честолюбия, зависти, ненависти и страха», войско готовилось к сражению и, «страдая, поднималось духом». Выстрелы, которые послышались с аванпостов неприятеля, «отозвались в душе каждого человека русской армии. Все ближе и ближе подходила та торжественная, страшная и желанная минута, для которой перенесено столько трудов, лишений, для которой по пятнадцати лет вымуштровывались солдаты, оставлена была семья и дом и из мужика сделан воин, для которой 80 тысяч человек жили в поле без жен, матерей, детей, без участия во всех интересах гражданской жизни, жили и двигались в чужом, неизвестном краю, в поле, на дорогах, в лесах, пренебрегая для себя и для всех всеми условиями привычной человеческой жизни». Раскрыв таким образом черты характера русского народа в условиях войны, Толстой настойчиво показывает, как «с каждым шагом вперед и с каждым звуком выстрела» становилась «сосредоточеннее, звучнее, стекляннее» душа армии и неизменно «как шум моря» все слышнее и слышнее становилась каждому сердцу «строгая и величественная одна, все одна нота».

В 7-м варианте со всей решительностью выдвинут один из важнейших, по убеждению автора, факторов в войне — дух войска и умение обращаться с ним, «искусство поднимать его в ту минуту, когда высота его более всего нужна». Еще до описания самого сражения Толстой подвел свои рассуждения к выводу, что одна из серьезных причин поражения русской армии при Аустерлице заключалась в отсутствии самого главного, что подымает и поддерживает дух войска, — тесной связи между начальниками и подчиненными, доверия к начальникам. Армией командовал австрийский штаб, а «австрийцев и их начальников презирали».

Описание Аустерлицкого боя началось вступительной фразой о том, что «в десять часов измена уже дала в руки Бонапарту диспозицию русских». Это подтверждало правоту Кутузова, а также справедливость толков в войске об измене. Переходя к французской армии, Толстой особо останавливается на Наполеоне, подчеркивая, что «измена была таким же листом его лаврового венка, как и храбрость его солдат».

При описании сражения Толстой обращает внимание на стратегически невыгодное положение русской армии, отмечает состояние Кутузова, который был в этот день «совсем не тот главнокомандующий, каким его знали прежде в Турции и после, при Бородине и Красном», показывает отрицательную роль Александра I и Франца, торопивших наступление. Гневно обрушивается Толстой на австрийских колонновожатых, которых он считал в большой степени виновниками Аустерлицкого поражения.

Картина боя, несмотря на конспективность, дана с огромной силой напряжения. Сначала показаны два императора со свитой, в которой «большинство ничего не понимало» в том, что делалось на поле сражения. «Только государи и ближайшие к ним, видимо, понимали и интересовались чем-то и были различных мнений с Кутузовым». Следующий эпизод — охватившая всех паника, «куда ни посмотрите, везде испуг и страх». И, наконец, бегство с поля битвы, причем «государи впереди» бегущей толпы.

- 301 -

В иной роли выступают Кутузов и его любимый адъютант Волконский. Их нет в толпе бегущих; они остаются на поле сражения, князь Волконский со знаменем впереди солдат. Конспективно намечено окончание сражения: «начальство скачет мимо», сражение ведут до конца Дохтуров и Ермолов. «Волконской исходит кровью», «Борис идет к командиру полка», «Берг интригует». А в штабе «всех обвиняют <...> кроме себя», отметил Толстой, давая понять, кто же с его точки зрения был действительно виновен.

На этом заканчивается 7-й вариант начала, созданный не позднее марта — апреля 1864 г., и который как по содержанию и композиции, так и по идейной направленности можно считать эскизом завершенного текста третьей части первого тома. В нем впервые выведен народ в качестве героя произведения и определена его решающая роль в исходе сражения.

Поиски художника не закончились. Набросок доведен в своем плане до конца. Главный из вымышленных героев, князь Волконский, показав пример высокого героизма, погибает. Других действующих лиц, которые могли бы в дальнейшем организовать художественное повествование, в этом варианте нет.

Сделав попытку начать произведение с военной сцены, Толстой был захвачен волновавшими его военно-историческими рассуждениями, которые заняли в тексте несоразмерно большое место. Быть может, отчасти и это обстоятельство заставило прервать работу. Можно также предположить, что Толстой не стал продолжать свое повествование потому, что ему понадобился пролог к центральному действию.

Очевидно, теперь Толстой стал пытаться объединить ранее написанные наброски с только что законченным. Он стал исправлять и дополнять отрывок «Три поры», приспосабливая его к новому замыслу. В тексте 1811 г. изменен на 1805, введены новые эпизоды, характеризующие старого князя, его отношения с дочерью и слугами. Сначала конспективно намечено было продолжение: в Лысые Горы приезжают гости «молодые князья Т. с гувернером из-за границы». Приехавшие князья напоминают будущих Ипполита и Анатоля Курагиных. Далее намечен конспект беседы старого князя с гостями о войне: «Князь разговаривал о Наполеоне. Он видел его силу, но презирал его <...> Аббат презирал революцию, но уважал la capitale du monde*. Речь о делах с австрийцами. Должны проходить войска». Заканчивается набросок конспективным изложением происшествий в доме Волконских. Конспект окончания зачеркнут и продолжено действие: приезд в Лысые Горы Анатоля Курагина, которого отец намерен женить на княжне Марье, намечена интрига между Анатолем и компаньонкой княжны и, наконец, описан приезд в Лысые Горы князя Андрея с беременной женой. «За обедом говорили о войне», — переходит Толстой к установившейся в предшествующих вариантах начала теме беседы собравшихся людей. «Они перебирали корпуса, начальников. Князь Николай Андреич говорил, что набор тяжел, что полководцев нет. Князь Василий заступался за Кутузова. Князь Андрей заступался тоже. Отец его презрительно усмехнулся и стал рассказывать силы, средства и искусство Наполеона, которые он, сидя в деревне, лучше знал, чем он, полковник». Также конспективно описаны прощание князя Андрея с отцом, женой и сестрой и отъезд его в армию.

Дополнив так свою старую рукопись, Толстой связал ее с только что созданным 7-м вариантом начала.

«Не один князь Андрей прощался перед войной, — так начал Толстой текст вставки, связавшей две рукописи. — Война чувствовалась тогда во всем, полки шли, подводы наряжались, ехали генерал-адъютанты, великие князья, и сам государь проехал. Ему чинили дороги <...> Государь прокатил, как по шоссе. В народе ходили толки о <Наполеоне>, говорили, что он уже побил австрийцев. (Как всегда молва предсказывала)», — добавляет Толстой и пишет далее: «Письма просительные <за> сыновей надоедали всем генералам. Вся Россия хотела быть адъютантом. Слышно было, что Кутузов с войском уже перешел границу. Гвардия, говорили, выступит. Все подписывались на газеты. Все ждали успеха. Правительство было молодо, и все надеялись. Но

- 302 -

хотя дошли слухи о побитии австр<ийцев>, слуху этому порадовались. Тем лестнее будет русским побить Наполеона, победителя австрийцев». Толстой живописует: «Вот гвардия великолепная, богатая прошла с обедами и угощениями, вот государь уж там, курьеры и эстафеты летят чаще, полки ближе и ближе приближаются к границе, и все ждут, все ждут, кто новых наборов, кто победы и славы» (т. 13, с. 95).

В нескольких строках Толстой дал сжатый обзор событий к моменту вступления России в войну. И тут он не бесстрастный летописец. Он не пропустил случая отметить что в придворных кругах все выглядит парадно, торжественно, а в то же время в народе ходят толки о том, что Наполеон уже побил австрийцев. Многозначительное добавление о правоте народной молвы подсказывает, на чьей стороне автор. Соединив таким образом две рукописи (исправленные 2-й и 7-й варианты), Толстой на полях последней рукописи также сделал соединительную вставку, являющуюся как бы непосредственным продолжением только что процитированного нового окончания варианта «Три поры». Вставка начинается почти так же: «Не один князь Андрей тогда простился с семьей, оставил беременную бесчувственную жену и весело и бодро скакал куда-то, где ему казалось, что его ждет слава, а где его ждала, может быть, смерть. Много было семей, оплакивавших своих сыновей, мужей, братьев...» (т. 13, с. 98).

Затем автор переходит к описанию отъезда на войну Николая Простого. О семейных Николая Простого говорится, как о знакомых читателю лицах. Это может свидетельствовать о том, что на данном этапе работы к этим двум объединенным рукописям была присоединена еще одна, содержащая 6-й вариант начала, открывающийся описанием семьи графа Простого. Таким образом, благодаря соединению трех в разное время созданных рукописей наметилась уже стройная композиция, приближающаяся к композиции окончательного романа. Две семьи — графы Простые и князья Волконские; в обоих домах напряженные разговоры и споры о надвигающейся войне и о Наполеоне; сыновья Простых и Волконских уезжают на войну. Пролог к Аустерлицу закончен. Затем действие переходит к войне, где «выдуманными» действующими лицами являются знакомые читателю персонажи, только что вырванные из естественных условий мирной жизни.

Рукопись об Аустерлицком сражении превратилась таким образом из начала произведения в продолжение. Толстой приступил к ее обработке в соответствии с созданным для нее началом. Оказались теперь ненужными характеристики действующих лиц, которыми эта рукопись начиналась, их Толстой вычеркнул, затем сделал некоторые стилистические исправления, но, не закончив работы, вновь отложил рукопись, чтобы вскоре еще раз вернуться к ней.

Созданный в процессе объединения этих рукописей текст можно считать 8-м вариантом начала романа.

В письме Толстого к княгине Луизе Волконской говорится, что «блестящий молодой человек», который по первоначальному замыслу должен был быть убит в Аустерлицком сражении, «заинтересовал» его, для него представилась роль в дальнейшем ходе романа, и поэтому Толстой его «помиловал, только сильно ранив его, вместо смерти» (т. 61, с. 80). Очевидно, тогда появились следующие четыре варианта (9—12), в которых действие начинается со званого обеда в доме молодого князя Волконского в Петербурге.

Действие перенесено к лету 1805 г., к тому времени, когда объявлялась первая война Наполеону, когда «в Петербурге во всех гостиных только и было речи про Буонапарте, его поступки и намеренья». За обедом у князя Андрея происходят споры о преобразованиях, конституции, о войне и о Наполеоне. Парадный обед у «известного в петербургском высшем обществе» князя Волконского, адъютанта генерал-губернатора, только что переведенного в адъютанты к Кутузову, давал возможность собрать более широкий круг людей; «к нему ездило все то, что считалось замечательнейшим в тогдашнем петербургском обществе», — предупредил автор. «Общество собиралось весьма разнообразное: военные, дипломаты, вновь возникавшее тогда сословие свитских чиновников, бюрократов, иностранцы, ученые и даже артисты». В таком разнообразном обществе легче было отразить различные общественно-политические направления, особенно обострившиеся к моменту надвигавшейся войны.

- 303 -

Пользуясь наметившимися в предшествующих набросках чертами, Толстой стал заново создавать, все более детализируя их, образы хозяев, в первую очередь князя Андрея, главного гостя — Пьера, а затем других лиц. Сначала круг гостей, кроме Пьера, был такой: живший в Петербурге «известный изгнанник abbe Piatoli», старушка, тетка княгини, светский молодой человек «приверженец Сперанского». Толстой намеревался подробнее рассказать о присутствовавших, причем не об их внешнем облике, не столько даже о положении в обществе, сколько об их убеждениях. «Чиновник действительно считался замечательным молодым человеком в бюрократическом мире, скромный же чистенький старичок-иностранец был еще более замечательное лицо. Это был l’abbé Piatoli, которого тогда все знали в Петербурге. Это был изгнанник, философ и политик, привезший в Петербург проект совершенно нового политического устройства Европы, которое, как сказывали, он уже имел счастие через кн. Адама Чарторижского представлять молодому императору». Замысел такого предварительного раскрытия автором взглядов персонажей сменился иным: связать каждого из гостей с Пьером. В последнем из анализируемых набросков среди гостей названы какая-то барышня, старичок-иностранец аббат, молодой чиновник, принадлежавший к клике Сперанского. Разговор за обедом «зашел о том, о чем все тогда говорили, о преобразованиях, замышляемых в России, о конституции». Во время подробно переданного Толстым разговора «чиновник изложил свои преобразовательные бюрократические соображения», Пьер — «свою либеральную философию», аббат — «свои новые идеи народного права и политического устройства». Под конец, когда беседа перешла на войну и на «любимое» князя Андрея военное дело, разговором «завладел» князь Андрей. Он говорил о военном гении Наполеона и о силе его армии, но, «несмотря на свой восторг к гению Наполеона», он называл его, «как и все в Петербурге, Буонапарте». Разговор о союзе России с Францией и Пруссией, о бульонской экспедиции перешел на последние политические события: коронование Буонапарте в Милане. Заканчивается беседа заявлением князя Андрея о том, что нет ни одного человека, которого бы он так «ненавидел» и которым бы так «восхищался», как Наполеоном.

Многое уже было найдено автором. В 12-м варианте произведение получило заглавие: «С 1805 по 1814 год». Далее вписано: «Роман графа Л. Н. Толстого». Роман должен был состоять из нескольких частей. Первая озаглавлена: «1805-й год». Особенностью этого варианта является то, что с первых же слов текст его связывает замысел нового произведения с начатой в 1860 г. повестью о декабристе. Новый вариант начала открывается характеристикой Пьера Безухого, будущего декабриста, о чем автор сообщил в первых же строках. После чего в четвертый и последний раз Толстой стал создавать сцену обеда в доме молодых Волконских, используя предшествующую рукопись.

Вновь изменяется начало произведения. Создается 13-й вариант. Автор колеблется, начинать ли с вступления, или непосредственно с действия. «В то время, когда после неслыханного...» — написал Толстой, видимо, намереваясь коснуться убийства герцога Энгиенского. Не докончив фразы, начинает снова: «Во Франции...», но на первом же слове обрывает и начинает с сообщения о том, кого он намеревается выбрать героями своего произведения: «Читая историю, для нас стирается жизнь того времени настоящая и остаются уродства. Главное исчезает бесследно. Лучшие люди не те, кото<рые>...». Вслед за этой полемической фразой сделаны еще три небольших наброска с описанием «небольшого общества», собравшегося «в 1805 году в одном из покоев еще старого дворца» и характеристикой времени «между французской большой революцией и пожаром Москвы», когда «идея этой революции, по-видимому задавленная и отсветившая, воплотилась в силу и давала каждому и каждую минуту себя чувствовать».

Все эти наметки зачеркнуты, создается изложенное выше последнее большое вступление (см. ниже, стр. 374 и сл.), а на полях рукописи появляется несколько конспективных заметок к содержанию произведения; среди них: «Переписка о войне, война во всем». В соответствии с этой записью повествование начинается вступительной фразой: «В придворном кругу только чувствовалась война и принималась к сердцу. В старом Зимнем дворце все фрейлины судили о войне». Далее идет рассказ о фрейлине Аннет Б., которая «отпросилась» из царских покоев для того, чтобы вечером «сразу принять

- 304 -

своих приятелей, приехавших из Москвы, и потолковать о войне». Известно, что «все друзья ее и постоянное общество были могущественнейшие люди мира». Среди съехавшихся гостей названы князь Василий с дочерью, княгиня Горчакова (это будущая Друбецкая), граф Мортемар. Намечены темы беседы: убийство герцога Энгиенского, захват Генуи, предстоящая война. Дважды повторено, что фрейлина говорила, «разумеется, не на своем языке, а на французском» и «все общество говорило по-французски».

13-й вариант, видимо, Толстой счел наиболее удавшимся и дал его в переписку (ни один из предыдущих не переписывался). Начался обычный для Толстого процесс исправлений и переработок. Правя копию, Толстой сделал еще одну запись на полях, раскрывающую темы беседы в салоне: «Взгляд высшего общества на Бонапарта, на причину и необходимость войны». В этом направлении стал развиваться разговор фрейлины с первым приехавшим на вечер гостем князем Василием. Разговор, «конечно, происходил на французском и даже на том особенном французском языке, секрет которого, по мнению знатоков дела, теперь уже утрачен». Текст рукописи был доведен до того момента, когда беседа от темы политической, интересовавшей фрейлину, перешла на «вопросы внутренних интриг», более всего интересовавших князя Василия. Так в процессе правки создался 14-й вариант. В нем салон фрейлины получил достаточно полное освещение. Хозяйка «считала себя государственным лицом, на котором лежали политические обязанности». Характеризуя общество, которое должно было собраться у фрейлины, Толстой хотел было всех причислить «посредственно и непосредственно к самым влиятельным...», но, не докончив фразы, зачеркнул ее. Если бы все принадлежали к придворному кругу, опять не создалась бы нужная ситуация для отражения различных направлений. Толстой изменил: «Некоторые из гостей, долженствовавших приехать на этот вечер, принадлежали к самым влиятельным придворным и государственным людям и все к одному и тому же лагерю, знаменем которого было убеждение в признании России восстановить законность и святость самодержавия в Европе». Остальные же гости, которых Толстой введет в придворный салон, хотя и принадлежали к высшему обществу, но были представителями другого «лагеря», представителями прогрессивного дворянства того времени.

Исправленная рукопись вновь скопирована. В процессе правки Толстой окончательно отбросил вступление. Словами «Eh bien, mon prince...» открылся 15-й вариант, и это начало закрепилось. Приглашены были на вечер, «по мнению фрейлины, самые замечательные люди Петербурга, цвет общества», которым фрейлина «желала сообщить впечатления, произведенные в ней последними известиями о пребывании Бонапарта в Италии, вчера только полученными при дворе императрицы Марьи Федоровны». На полях опять сделаны заметки, относящиеся к содержанию первых глав: «NB. Вечер во всем разгаре. Разговоры с разных сторон. С одной — о идеалистическом направлении двора нашего и антагонизме имп<ератрицы> матери и Александра. С другой — рассказ о Энгиенском. С третьей — о дворе и интригах. Все размерено». Это темы разговоров, которые будут развиты в первых пяти главах первой части.

Поиски начала закончились. Толстой нашел то, что так долго и напряженно искал. Требования, которые Толстой предъявлял к началу произведения, он высказал в связи с работой над романом о декабристах: для начала должна быть найдена такая обстановка, чтобы из нее «как из фонтана» разбрызгивалось действие «в разные места, где будут играть роль разные лица»⁷. Таким «фонтаном» оказался вечер в придворном салоне, в котором, по позднейшему определению Толстого, как нигде «высказывался так очевидно и твердо градус политического термометра, на котором стояло настроение придворного легитимистского петербургского общества» (т. 10, с. 86).

2

РОЖДЕНИЕ ОБРАЗОВ

В процессе поисков начала установилась в главных линиях композиция произведения. «В Петербурге», «В Москве», «В деревне», «Война» — так Толстой позднее сам назвал основные разделы каждой части романа. В дальнейшей работе Толстой сохранил

- 305 -

стройный переход от одного раздела к другому, что обеспечило одновременность действия при широком охвате событий.

Стремясь создать наиболее подходящую среду, которая позволила бы сразу начать с действия, Толстой постепенно находил тех вымышленных «героинь и героев», «молодых и старых людей и мужчин и женщин того времени», которых предстояло провести через исторические события. Они помогут писателю выразить свое отношение к «славной для России эпохе» и ответить на поставленные в произведении вопросы. Сохранились две примечательные ранние рукописи, раскрывающие попытку Толстого в самом начале работы наметить характеры этих людей и «придумать романическую завязку и развязку». Намечены девятнадцать действующих лиц и множество различных сочетаний, разнообразных связей между ними. Все в дальнейшем будет не раз переделываться, но при всех изменениях восемнадцать из этих персонажей останутся в романе, и некоторые из задуманных положений, а также взаимоотношения некоторых героев сохранятся в завершенном тексте.

Наиболее твердо определились в основных чертах старый князь Волконский с дочерью и семья графа Толстого (Ростова). Есть лица, которые отдельными чертами и биографическими фактами сближаются с будущими Пьером, князем Андреем, Борисом Друбецким, Элен, князем Василием и его сыновьями. Не только личная судьба героев отражена в конспективных характеристиках, но для каждого определена роль в самом главном историческом событии изображаемой эпохи — в Отечественной войне 1812 г. и особенно в Бородинском сражении. Роль персонажа в войне обусловлена его личными достоинствами или пороками. «Страстно любит Россию», «ненавидит лично Наполеона», «отдает все и имеет цель революцию и работает, как вол за солдат», — это относится к тому который в наброске назван Петром (отдельные черты сближают его с Пьером). «В походе 12-го года получает важное назначение», во время отступления войск в первый период войны «все забывает под влиянием чувства долга, командует полком»; «под Бородиным без фраз уже он хочет умереть», его ранят. В этих заметках нетрудно узнать ситуации, в которых будет изображаться князь Андрей. Совершенно ясен Толстому Берг. Он «на бале в Вильне блестящий офицер», «под Бородиным хватает шпагу в левую руку и награжден генералом и начальником», «убирается заблаговременно из Москвы и богатеет поручениями». Благородная роль уготована старому князю Волконскому: он «не верит 12-му году» (т. е. он недооценил вначале создавшееся тяжелое положение). «Французы идут. Он ничего не хочет делать, разорять и вдруг делает больше всех». Марья Волконская за ранеными ухаживает и «делает корпию». Старый граф Толстой «торопится увезти всю библиотеку из Москвы. (О Наполеоне не знает, хвалить или ругать) и на подводах возит раненых». Сын его Николай «просится на войну, делает все, что другие». Иван Куракин, напоминающий будущего Ипполита Курагина, «в 12-м году ничего не видит кроме спасения своего достояния и карьеры». Анатоль «живет в Москве, бежит». «Аркадиева жена» (она преобразится в дальнейшем в Элен) — «у французов в Москве, в связи с генералом».

Разумеется, не все сохранилось так, как было намечено, но первоначальные заметки интересны тем, что в них отразилось то направление, в котором должны были создаваться характеры персонажей.

В появлявшихся затем набросках начала произведения постепенно вырисовывались намеченные лица. Образы будущих Болконских (старого князя с дочерью) и уклад их жизни в Лысых Горах очерчены в наброске «Три поры», над которым Толстой работал дважды. Семья графа Простого (Плохого, Толстого, Ростова), изображенная в варианте, озаглавленном «День в Москве», ясна автору; она только один раз появилась в ранних вариантах начала. Долее чем на других членах семьи Толстой останавливался на маленькой Наташе. Сын графа Николай появился еще раз в военной обстановке, и тогда наметилась его роль в Аустерлице. Рядом с Николаем выводится и в доме Ростовых, и в военной обстановке Борис (Щетинин, Горчаков); как в окончательном тексте, так и в ранних набросках оба персонажа противопоставлены друг другу, что с развитием действия постоянно усиливается. Без больших исканий наметился образ матери Бориса — княгини Щетининой, которая впервые появляется в доме графа Простого, затем возле умирающего графа Безухова. Рассказана ее биография, сообщено,

- 306 -

что она умела «вести дела с сильными мира» и для своего сына была готова на все. Ради него она приехала к умирающему графу; молодому Безухову «совестно» за нее. С первых же набросков определилась семья Курагиных. Сначала появляются сыновья с такой характеристикой: «оба были дураки. Старший вялый и ломающийся, второй простой и с плотскими наклонностями». Эти черты останутся ведущими для сыновей князя Василия. На развитие и усиление этих черт и вытекающих из них поступков будет устремлено внимание Толстого. Не сразу появилась среди «вымышленных» героев дочь князя Василия. На придворном бале выведена фрейлина Княжнина, жена князя Кушнева. Она «признанная первая красавица того времени», вызывающая восхищение всех. Лишь позднее возник замысел связать жену Пьера с другими персонажами, и наилучшей средой для нее оказалась семья Курагиных. В одном из последующих набросков, в котором начало действия отодвинуто к 1808 г., упомянута дочь князя Василия «девочка-красавица, подросток», воспитывавшаяся «под руководством настоящей эмигрантки гувернантки». Промелькнул однажды еще один персонаж — барон Шульц — «наперсник» Петра Куракина, «высокий, красивый брюнет», одетый «точь в точь так же, как и Куракин». По отдельным штрихам можно допустить, что для Шульца намечалась роль, в какой-то степени напоминающая роль Долохова.

Чаще других действующих лиц Толстой выводит в своих ранних набросках трех: князя Василия, князя Андрея и Пьера; они переходят из варианта в вариант. Путь, который прошли эти образы в первоначальный период работы Толстого, убеждает в том, что хотя не сразу были найдены их портреты и, разумеется, не могли отразиться в достаточной мере характеры, — однако автор не колебался в определении для каждого из этих героев его роли в произведении.

Впервые князь Василий появляется на бале. Он представлен как один из приближенных к императору и призванный «к составлению ответа императору Наполеону». Он изображен «в толпе женщин», где он «сыпал любезностями» и посмеивался «беззубым, но приятным ртом». Детально нарисована внешность князя, который «был весь, как на пружинах». Рассказано об его «семейных заботах», связанных с сыновьями. Характеристики обоих сыновей дополняют только что созданный образ отца. В следующих набросках князь Василий изображается в доме графа Простого. Ему придана отталкивающая внешность: старичок «в звезде и белом галстуке с завалившимся лбом и выдвинутой обезьянской нижней челюстью». Сообщаются некоторые сведения из его биографии, способствующие раскрытию внутреннего облика: он был «в милости» у деспота Павла I, очутившись же потом «в немилости сенатором в Москве», он «жил не так, как другие забытые сенаторы», а сумел найти такую линию поведения, чтобы сблизиться с лицами, окружавшими Александра I, и благодаря этому снова «был вызван в Петербург к весьма важной должности». Он «особенно сухо» обращался со всеми москвичами, «имевшими претензию на значение», и «ласково обращался с графом Плохим» именно потому, что «граф был добрый дурак, и на нем-то удобно было показать и другим, что новое назначение нисколько нас не возгордило и не изменило». Хотя князь Василий был ласков с детьми графа Плохого, однако он был «твердо уверен», что его сыновья, воспитанные за границей, «не будут знакомы с этими выкормками и олухами». Тем не менее он «особенно радушно согласился приехать есть прекрасный обед графа». Оценки князя Василия другими персонажами дополняют авторский рассказ о нем. Его не любит старый граф Безухов, понимающий цель его приезда; граф Плохой считает его «ловким» человеком; очень резко говорит о нем Шеншин, называя его «пролазой», приехавшим к Безухову только для того, чтобы «вытянуть что-нибудь», а «ежели не вытянет ничего», то «женишка поймает для дочери». В споре о Наполеоне князь Василий представлен как человек «чуткий всегда на политические mot d’ordre», поэтому он отстал от спора, который счел для себя неприличным, тем более, что в это именно время «в Петербурге все возгорелись энтузиазмом к Франции и Наполеону», и князь Василий, получив теперь «назначение в Петербург», называл Бонапарта уже императором Наполеоном и «профессировал к нему высокое уважение».

В каком бы виде ни появлялся в ранних набросках князь Василий, он так подан автором, что всегда ясна отрицательная роль, предназначенная ему в романе.

- 307 -

Иллюстрация:

СЧЕТ КНИЖНОГО МАГАЗИНА ЗА КНИГИ, ПРИОБРЕТЕННЫЕ ТОЛСТЫМ
В ПЕРВЫЙ ГОД РАБОТЫ НАД «ВОЙНОЙ И МИРОМ», 1863—1864 гг.
Лист 1-й
Архив Толстого, Москва

- 308 -

Совсем в ином освещении выводятся с первых строк будущие князь Андрей и Пьер. По приведенному выше свидетельству Толстого, ему нужен был молодой блестящий человек, который должен погибнуть в Аустерлицком сражении. Первоначальные наброски позволяют предположить, что в те первые месяцы работы, когда писалась еще «история из 12-го года», автору также нужен был блестящий молодой человек, совершающий подвиг в Бородине. Эта роль, по-видимому, предназначалась молодому Зубцову. Он же — Борис в списке персонажей; он же — Борис Зубцов на придворном бале. Ряд черт, определившихся для графа Зубцова, потом перейдут к князю Андрею Болконскому, на которого в 7-м варианте начала и будет возложена роль «блестящего молодого человека». В 4-м варианте на бале в 1811 г. впервые появляется в действии ротмистр граф Зубцов, «приехавший из турецкой армии и нынче произведенный в флигель-адъютанты». Он назван среди лиц, «особенно обративших внимание всех». В двух планах рисовался портрет Зубцова. С одной стороны, изысканная утонченная внешность красивого флигель-адъютанта «в с иголочки новеньких аксельбантах», около которого, «заискивая, увивались многие». С другой, — в его внешности автор стремится отразить высокие внутренние достоинства, выделяющие его из собравшегося общества. Он «невольно обращал внимание не столько красотой, не столько характером особенного свойственного ему достоинства молодого grand seigneur’а, сколько скромностью, чистотой и девственностью очертаний, которые можно было только сохранить в походах и которыми он резко отличался от молодых людей Петербурга». Зубцов неожиданно встречается с своим другом князем Кушневым, который тотчас же начинает вести разговор о Наполеоне. Затем разговор коснулся женитьбы Кушнева. Характер встречи напоминает первую встречу князя Андрея с Пьером. Отмечено еще в этом наброске, что Зубцов «серьезно веселился» и готовился к предстоящим танцам; и эта черта также не противоречит образу князя Андрея, — вспомним его на бале, где он также назван лучшим танцором (т. 10, с. 204). К этому персонажу Толстой вернулся уже тогда, когда действие начала произведения отодвинулось к 1805 году, когда задуманного героя Толстой «решил сделать» сыном старого Волконского, «так как неловко описывать ничем не связанное с романом лицо» (т. 61, с. 80). Так появился князь Андрей. Самый факт введения князя Андрея в семью Волконских уже определяет порученную данному герою благородную роль, точно так же, как замысел сделать фрейлину Княжнину дочерью князя Василия, естественно, обусловлен отношением автора к семье Курагиных.

В следующем варианте князь Андрей впервые перед читателем появляется не на бале, а в военной обстановке, в квартире своего двоюродного брата гвардейца Бориса Горчакова под Ольмюцом. Князь Андрей изображен таким, каким его воспринял офицер Простой: «раздушенный и элегантный до малейших подробностей своего военного платья». В беседе с гусаром Простым князь Андрей отозвался о Бонапарте как о «лучшем полководце мира», чем возмутил молодого гусара, которого он к тому же насмешливо назвал «героем Браунауского бегства», и Простой вознамерился вызвать этого «адъютантика» на дуэль. Волконский спокойно ответил: «На дуэли я с вами драться не стану, потому что это теперь не хорошо. Хоть и разобьют нас, все надо, чтобы было нас побольше». Ответ Волконского, так же как и вся сцена, очень близок по тематике к окончательному тексту. В конце разговора Волконский «вдруг так добродушно, приятно улыбнулся, так осветилось его красивое лицо честной, тонкой и милой улыбкой», что Простой молча смотрел на него, а после ухода признался, что он ему «очень, очень нравится».

Затем князь Андрей показан в его служебной обстановке, в приемной генерала, дежурным адъютантом которого он в этот день был. «Честолюбивого юношу Бориса», приехавшего к Волконскому в Ольмюц, «поразила уверенность и важность своего cousin», но когда Волконский подошел к Борису, «лицо его из официального приняло то дружеское и детски кроткое выражение, которое обвораживало всякого». Так же преображается лицо князя Андрея и в предшествующем наброске его портрета, и эта характерная черта дойдет до завершенного текста.

В создаваемой сцене раскрываются идейные позиции Волконского и глубина его чистого патриотического чувства, отчасти уже отразившегося в разговоре с гусаром

- 309 -

Простым. В момент беседы с Борисом Волконский «видимо, был усталый», — сообщает автор, так как «он не спал эту ночь, ездивши с приказаниями на аванпосты». Однако он был «так же бел, нежен и, как всегда, маленькие усики его и волоса были так же прибраны волосок к волоску» (напоминает портрет графа Зубцова на бале). Но здесь появляется важная подробность, раскрывающая внутреннее состояние Волконского: в день, который не видал его Борис, он «как будто похудел от сильной болезни, и глаза его блестели лихорадочным блеском, хотя движенья были так же вялы и женственны». Внешняя аристократическая изысканность и глубокое внутреннее чувство — эти особенности неразрывны для образа Волконского. Причины тревог князя Андрея выясняются из его рассказа Борису о настроении накануне Аустерлицкого сражения в штабе, где «все заняты и растеряны, как никогда». Волконский высказывает сочувствие Кутузову, который не может прогнать всех тех «шпионов и лазутчиков», которых присылают из главной квартиры. Раскрывается далее отношение Волконского к верховному командованию: «Вся сила там около государей. Адам, Долгорукий — вот это все. Это сильнее Кутузова. Там делается и зачинается все, а мы чернорабочие». Насмешливо «передразнивая немцев», сообщает Волконский свое впечатление о происходившем недавно военном совете. Толстой неоднократно подчеркивает возбуждение Волконского. Во время разговора он находился «в особенно оживленном говорливом состоянии духа, он говорил так живо и одушевленно, как не видал еще его Борис». Последовавшее за этой сценой авторское описание того же военного совета, о котором рассказывал Волконский, главное, тон описания свидетельствует о том, что автор солидарен с своим героем.

В разгар Аустерлицкого сражения Волконский появляется в качестве адъютанта Кутузова. В конспективном изложении боя отражено отношение Кутузова к своему адъютанту: он «любил Волконского», именно его он посылает выяснить положение. При дифференциации «разных» людей, находившихся в главной квартире, особо выделен Волконский: «1) кто старался все делать медленно и обдумать все, до чулок; 2) кто торопился, искал шевеленья <?>; 3) кто был глупее и тупее обыкновенного; 4) кто готовился на подвиг всеми силами души; 5) кто ничего не видал, не слышал, все было в тумане; 6) кто был, как всегда, болтал по-французски и ничего не понимал; 7) кто уже перестрадал и был спокоен, как Волконский». Одного этого отрывка было бы достаточно, чтобы понять отношение автора к своему герою. В начале сражения Волконский наблюдает за двумя императорами и их свитой, видит испуг и страх на их лицах. «Волконский к Кутузову. Кутузов говорит: Посмотрите, они бегут. Волконский все понял <...> Волконский испугался, как никогда в жизни, и ему стало стыдно и гадко. Он бросился вперед собирать солдат». Гусар Толстой видел, как Волконский исчез на лошади и упал с знаменем. «Он взглянул на Толстого. Этот взгляд был и мир, и любовь, и значение». «Волконский исходит кровью», — так намечено в конспекте.

Осуществлен замысел автора: блестящий молодой аристократ князь Волконский в минуту серьезной опасности оказывается не в бегущей во главе с русским и австрийским императорами толпе, а остается с Кутузовым, собирает солдат, бросается вперед и погибает. В 7-м варианте начала произведения решена роль князя Андрея на войне. Известно, что замысел в отношении князя Андрея изменился, ему нашлась роль в дальнейшем ходе действия, и Толстой его «помиловал». Работая над 8-м вариантом, т. е. переделывая набросок «Три поры», Толстой внес в облик князя Андрея много новых черт характера, проявлявшихся в отношениях с отцом, с служащими в имении отца: сухость, холодность и гордость князя Андрея. Совсем иные черты выступают в его отношениях с сестрой. Она была «единственное существо», с которым «гордый, холодный на вид» князь Андрей «не стыдился показывать все то, что было у него в сердце». Найдена для князя Андрея роль, создана среда, в которой он живет, нарисован портрет, раскрыты основные черты характера, хотя схематично, но определились отношения с отцом и сестрой, женой, и дружба с Пьером, промелькнуло даже его отрицательное отношение к семье Курагиных. Но Толстой продолжает искать. Возникает замысел начать действие в доме столь ясно определившегося персонажа. Пишутся четыре наброска с описанием дома молодого князя в Петербурге. Подробно Толстой останавливается на чистоте чувства князя Андрея, который «как холостым,

- 310 -

так еще более женатым человеком» вел жизнь «безупречной нравственной чистоты в противность обычаям тогдашней молодежи». Затем Толстой опять заново, с выписыванием мельчайших деталей рисует портрет выхоленного блестящего молодого аристократа, его тщательные заботы о себе, его изысканную французскую речь и всякий раз выделяет две важных портретных детали: «обаятельная» улыбка, преображающая его лицо, и глаза, в которых «свет казался потушенным», но в которых загорался огонь в тот момент, когда князь Андрей был чем-либо заинтересован.

Большое место в рассказе о князе Андрее занимает его дружба с Пьером. «Эти две натуры, — сообщает автор, — были столь противуположны, что дополняли одна другую», и «никогда, никто, даже жена» не выводили так молодого князя из его состояния «усталости и апатии, никто не мог вызвать на его лице той милой, доброй обаятельной улыбки», как Пьер.

Важным новым фактом для характеристики князя Андрея в последних набросках явился высказываемый им интерес к его «любимому» военному делу, которое он «знал очень хорошо», и к Наполеону, которого он, «как-то странно соединяя эти два понятия, ненавидел как врага законной монархии и обожал как величайшего полководца мира». В разговоре о неизбежности войны при создавшейся политической обстановке князь Андрей говорит о том, что «кроме науки войны, которая учит нас тому, что победа остается за тем, у кого больше пешек и кто их лучше расставит», есть еще «бог войны и есть гений, которым одарен этот необыкновенный человек». Подробно, «видимо, по основательному изучению», князь описал «все преимущества всего состава французской армии», говорил об «огромном полете», который «составляет силу Наполеона». В заключении разговора князь высказал свой «откровенный взгляд» на Наполеона: «Нет на свете человека, которого я так бы ненавидел и которым бы так восхищался, как им». При этих словах, которые князь Андрей произнес по-французски, «взгляд его загорелся таким ярким блеском, что видно было, что он говорил не только то, что думал, но что чувствовал всем существом».

В историческом вступлении к 14-му варианту начала Толстой писал, что ко времени начала действия в его произведении «великая революция, воплотившись в военную диктатуру, перестала быть идеей, с которой можно спорить, рассуждать, соглашаться или не соглашаться, а стала силой, с которой надо было не спорить, а бороться или подчиняться ей». Но было тогда «еще много людей», которые не могли понять, что червячок идеи революции давно уже превратился в бабочку военной силы и что поэтому прошло время рассуждать, а надо драться». Князь Андрей и Пьер — представители тех «многих людей»; для них Наполеон по прежнему был еще окружен ореолом республиканизма.

В ранних набросках четко наметилось столкновение князя Андрея и Пьера со своей средой, враждебной передовым идеям этих героев романа.

В вариантах начала наиболее выразительно выполняет эту роль Пьер. Образ Пьера прошел длинный путь становления. Он показан впервые на бале в 1811 г., затем в доме графа Простого, в доме умирающего отца, на званом обеде у своего друга князя Волконского и, наконец, в салоне Annette D. Где бы он ни появился, он немедленно начинает политические споры, всякий раз высказывая суждения, не совпадающие с утвердившимися в данном кругу людей. Такова тенденция автора, проведенная через все наброски начала романа, и так осталось в завершенном тексте.

В конспекте с характеристиками намечаемых персонажей нет ни одного, который бы в достаточной мере приближался к выросшему в процессе авторских поисков Пьеру. Лишь некоторые черты, отнесенные в конспекте к Петру и особенно к Аркадию, перейдут затем к Пьеру. Такие, например: «Дружба со всеми, честолюбия и тщеславия никакого, всегда со всеми кроток. Не признает <1 нрзб.> законов. Крайний либерал в мысли и жизни. Не знает любви к женщине. Любит забыться, выпить, поздно сидеть и болтать. Философ такой, что себя пугается. О бессмертии говорит часто и мучим вопросом».

Впервые будущий Пьер появляется на бале под именем князя Кушнева. Он представлен как один из самых богатых людей России, числившийся при дворе, но нигде не служивший. Не только убеждениями, но внешностью и манерами он отличается от того общества, в котором показан. Он «высокий, толстый, близорукий, большеголовый»,

- 311 -

«без усов и бак, в очках и коротко обстриженный». На фоне нарядных изысканных гостей придворного бала даже комичным кажется Кушнев, который «шел, переваливаясь и [поправляя очки] с повислыми руками, неловко и небрежно, валясь вперед всем телом, точно он усталый шел в далекий и скучный путь». Говорил он «немного косноязычно, как будто рот у него был полон кашей». Когда он сталкивался с кем-нибудь, он улыбался «притворной напущенной улыбкой, притворность которой он и не пытался скрывать», но когда он встретил друга Зубцова, «лицо его вдруг просияло неожиданно совсем другой, доброй детской улыбкой», а его «зеленые глаза были еще добрее и лучше улыбки». Глаза и улыбка, преображающие лицо, останутся основными чертами портретов и князя Андрея и Пьера.

Частная подробность выражает отношение автора к герою. Больше того, она помогает воспринимать дальнейшее поведение князя Кушнева в желательном автору освещении. Первое, что произносит Кушнев, — это осуждение Наполеона, что шло вразрез с воцарившимся в России после Тильзитского мира преклонением перед Наполеоном и всем французским. Об этом преклонении рассказано во вступлении, предшествовавшем анализируемому наброску. После разговора с Зубцовым князь Кушнев вступил в «ожесточенный спор о Наполеоне» с «старичком Волхонским».

Наметился еще важный для Кушнева биографический факт: характер его женитьбы. На вопрос Зубцова о женитьбе, Кушнев отвечает: «Спроси, зачем я женился. Бог знает. Родным так хотелось, и ей, и всем это доставило такое удовольствие — стоит так мало труда, а доставляет так много удовольствия». В соответствии с замыслом автора, жена его изображена с первого же момента ее появления совершенно отличной от него. Она не была еще, по этому варианту, дочерью князя Василия. Сначала Толстой намеревался сделать ее бедной дворянкой, но тогда неоправдано было бы то «торжество», каким было ее появление на бале. Женой Кушнева теперь стала «известная своей красотой» фрейлина Княжнина. Подробно вырисован портрет «признанной первой красавицы того времени». Бросается в глаза стремление автора резко противопоставить неуклюжему Кушневу его красавицу-жену. Для определения каждой черты ее лица повторяется эпитет: «яркий». Она была «в желтом цвете», который могла себе позволить только она. В ней «невольно поражали яркий блеск черных глаз из-под длинных загнутых ресниц, яркая белизна сильных плеч, рук и груди, яркий отлив черных огромных кос, высота роста, яркость величавой поступи и легкий оттенок презрительности ярких зуб и губ, и свет двигавшихся с ней брильянтов». Ею все восхищались, государь говорил с ней. Но, как бы в противопоставление к преображающемуся от улыбки лицу Кушнева, автор сообщает, что выражение ее лица «было неизменно одно и то же, прекрасное, улыбающееся и слегка презрительное». Это точный портрет будущей Элен. И когда Толстой будет позднее рисовать ее портрет при ее появлении в салоне Annette D., он воспользуется этим возникшим в его воображении образом «первой красавицы».

В следующем наброске Кушнев заменен любителем спорить юношей Léon, «единственным сыном князя Безухого».

«Да никто вам не говорил, что я считаю Бонапарта хорошим христианином, я этого не сказал, я совсем этого не говорил, я говорю, что он великий человек», — этими словами начинался новый набросок, в котором действие происходит на именинах у графа Простого в 1808 году. Произносит эти слова «запыхавшись и почти с пеной у рта, но с добродушнейшим озлобленным лицом высокий толстый юноша» Безухов в «споре о Наполеоне с князем Василием». Опять он высказывает мнение о Наполеоне, противоположное тому, которое в данный момент принято было в гостиных считать правильным. О внешности Безухого сказано мало: он высокий, толстый, у него добродушнейшее лицо. Известно, что у него дурные манеры: он говорит «слишком громко», положивши «оба локтя на стол, а один даже в соус». Такое необычное в этом кругу поведение вызывает смех сидевших за столом детей. Детский смех заставил юношу прекратить спор, и он вместе с детьми «засмеялся самым добродушным здоровым смехом». Старый граф Простой отзывается о нем хорошо: «умный», «славный». Вот все, что пока известно о спорившем юноше.

- 312 -

Когда Толстой стал создавать пролог к этой сцене за обедом, молодой Безухов, — теперь он назван Аркадием, — впервые был показан в доме его умирающего отца, куда приезжают княгиня Анна Алексеевна Щетинина с сыном Борисом и князь Василий Позоровский. Совсем в иной обстановке по сравнению с предыдущими набросками появляется Аркадий Безухий, но и здесь он резко выделен из окружающей его среды. За ним сохранена все та же неуклюжая внешность: он толстый, у него толстые губы; говорит он так, «как будто рот у него был полон каши». Наряду с такой несветской внешностью Толстой показывает душевное благородство своего героя. «Хотя он с добродушием молодости и веселости, заменявшим такт в его медвежьей натуре», поцеловал руку княгини и обнял Бориса, ему, «видимо, было совестно за княгиню и ее сына, посещение которых он не мог объяснить». Молодому Безухову было особенно трудно сносить неловкое положение, потому что он «слишком тонко чувствовал и слишком был для того добр и мягок».

Аркадию неприятна и тягостна «вся эта комедия» у постели умирающего отца. «Ну, умирает человек, оставить бы его в покое. Нет, скачут из Петербурга, из Москвы, чтобы его мучить. И все за то, что он богат». Но как только он увидел, что Бориса обидели его слова, «в глазах и на всех чертах испуганного, растерянного» Аркадия выразились «жалость, нежность и любовь», и этот «толстый человек», покрасневший больше Бориса, «со слезами на глазах» стал успокаивать его.

Аркадий «с добродушным оживлением, доходящим до красноречия», высказывает Борису свои взгляды на дружбу, которую он понимает не как «любовь с чувственностью», а как «чистое, честное сближение без другой цели, как счастье того и другого». Много говорит о своих убеждениях. «Он был пропитан новыми идеями того времени, он был и мистик, и либерал, крайний либерал 1794 года, и поклонник Бонапарта». Отец Аркадия выражает сожаление, что у сына нет «ни малейшей любви к славе», и считает, что «ему бы надо родиться мещанином, а не князем Безуховым». А Борис рассказывает потом молодежи у Простых «про чудака Безухова».

Так подготовил Толстой появление за именинным столом спорящего со всеми юноши; и спор его «за» Наполеона, тогда как остальные «против», теперь понятен; Толстой разъяснил, что спор происходил в то время, когда в Москве еще неизвестно было о «возгоревшемся» в Петербурге энтузиазме к Наполеону после Тильзита.

Колебаний ни в отношении внешности, ни душевных качеств, ни убеждений Пьера у автора не было. То он более подробно рассказывает о нем от себя, то показывает впечатление, которое Пьер производит на окружающих, то проявляет черты его характера в действии, — но при всех обстоятельствах это все тот же будущий Пьер.

Чрезвычайно важны для образа Пьера 10-й и особенно 12-й варианты начала. В них Толстой засвидетельствовал, во-первых, что Пьер — это тот самый декабрист, создание повести о котором заставило писателя углубиться в изучение эпохи 1812 года, и во-вторых, что в молодости, т. е. в начале царствования Александра I, Пьер был «беззаботным, бестолковым и сумасбродным юношей», но в то же время постоянно был увлечен «либо каким-нибудь пристрастием, либо какой-нибудь отвлеченной мыслью». Эти именно черты Толстой особо выделял во всех предшествующих набросках характера Пьера. В новом — биография Пьера дополняется сообщением, что отец его был «чудак и масон», таким образом, отмечены некоторые наследственные черты у Пьера. Впервые становится известным, что, приехав из-за границы, Пьер остановился у «знаменитого вельможи и родственника отца, князя Василья Борисыча Курагина, известного всем под именем кнезь Василья». С его сыном Анатолем «за вином, картами и женщинами» Пьер проводил «бессумрачные ночи, сам не зная для чего, потому что не любил ни вина, ни карт, ни женщин».

Действие в новых набросках происходит в доме молодого князя Волконского. При изображении собравшихся у Волконского гостей Толстой особенно долго задержался на внешнем портрете Пьера. Он ищет определения: «толст», «пухл», «курчав», «с крупными и вялыми чертами лица». Надо показать его неуклюжую и в то же время особенную привлекательную внешность. Опять поиски деталей улыбки и глаз. Пьер «имел замечательно оживленные глаза», — начал было Толстой, но, не закончив своего

- 313 -

рисунка, стал заново создавать портрет, без детализации. Он отметил лишь, что «в сравнении с тонкими, твердыми и определенными чертами князя Андрея черты Пьера казались особенно пухлы, крупны и неопределенны». Главная особенность нового портрета Пьера — его «особенно оживленные и умные глаза» и улыбка. Вследствие «серьезности выражения его умных глаз лицо казалось скорее угрюмо, чем ласково, особенно, когда он говорил, но стоило ему улыбнуться и открыть порченые зубы, чтобы вдруг лицо его приняло неожиданно такое наивно, даже глупо, доброе выражение». Улыбка Пьера «вдруг, как будто по мановению волшебника, уносила обыкновенное умное, несколько угрюмое лицо и приносила другое, детски наивно доброе и все отдающееся вам лицо и выражение». Настойчиво, почти повторяясь, Толстой говорит о привлекательности, о полной обаяния внешности Пьера. Ни одного из своих только что рождающихся героев Толстой не изображал с такой любовью, как Пьера, одинаково заботясь и об его характерной внешности и об его внутреннем облике. В возникший за обедом разговор о преобразованиях, замышляемых в России, о конституции, вступает, конечно, Пьер, который «любил спорить». «Несмотря на свою распущенность и слабость в жизни, — пишет далее автор, — в деле мысли и спора он обладал логической последовательностью». Пьер «и не думал спорить о том, хорошо ли, дурно ли работает Михаил Михайлович или Иван Иванович, что́ было лучше — коллегии или министерство», даже вопрос об ответственности министров был для него ничтожен; он говорил, что конституция и вообще права и большая степень свободы не может быть дана народу, но должна быть взята, завоевана им, как она была завоевана в Англии и Франции. Он говорил, что «конституция, данная по прихоти монарха, может быть и отнята по той же прихоти» и что поэтому учреждение Совета и министерств не принесет пользы. И убеждения Пьера, и его внешность, и его духовный облик во многом уже ясны Толстому.

Так в первоначальных набросках постепенно рождались образы героинь и героев, какими они должны появиться в начале произведения. Найдя, наконец, благоприятную среду для того, чтобы начать действие сразу, художник смело вводил в салон придворной фрейлины, а затем в дом князя Безухого, Ростова и Болконского, знакомых и уже близких ему, живущих в его представлении людей. Живя их жизнью, следя за их судьбой, Толстой провел их через исторические события, происходившие в период между 1805 и 1820 годами.

3

ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ИСТОРИЧЕСКИХ МАТЕРИАЛОВ

В ранних набросках начала романа достаточно отчетливо выявились основные принципы и метод Толстого в использовании исторических материалов. Принципы эти вытекают из понимания Толстым предмета истории и задачи исторического произведения.

Задолго до начала работы над «Войной и миром», даже до возникновения замысла исторического романа, Толстой не раз высказывал свои суждения по вопросам истории. Под впечатлением книг А. И. Михайловского-Данилевского о войнах 1812 и 1813 гг.⁸ Толстой записал: «Составить истинную правдивую Историю Европы нынешнего века. Вот цель на всю жизнь. — Есть мало эпох в истории столь поучительных, как эта, и столь мало обсуженных, обсуженных беспристрастно и верно, так, как мы обсуживаем теперь историю Египта и Рима. Богатство, свежесть источников и беспристрастие историческое, невиданное — совершенство» (т. 46, с. 141—142). Размышляя о «сочинении истории», Толстой принял решение: «Каждый исторический факт необходимо объяснять человечески и избегать рутинных исторических выражений». Свое главное требование к «сочинению истории» Толстой выразил в задуманном для него эпиграфе: «Ничего не утаю», который он понимал очень широко: «Мало того, что прямо не лгать, надо стараться не лгать отрицательно — умалчивая» (т. 46, с. 212). Вскоре Толстой так определил задачу изучения истории: «знать про то, как живет, жило, слагалось и развивалось человечество в различных государствах, интерес к познанию тех законов, которыми вечно двигается человечество»⁹.

- 314 -

Таким образом еще до «Войны и мира» у Толстого выработалось убеждение, что предмет истории — это жизнь человечества и познание законов, которыми оно движется; а задача исторического сочинения — правдивость, беспристрастие и «человеческое» объяснение каждого исторического факта.

К работе над «историей из 12-го года» Толстой приступил «с радостью, робостью и сомнениями»¹⁰. Его тревожила мысль, что «необходимость описывать значительных лиц 12-го года» заставит его «руководиться историческими документами, а не истиной». Сложившиеся взгляды на предмет истории и задачу исторического произведения, а также принцип руководствоваться только «истиной» определили характер работы над историческим романом и сделали неизбежной возникшую с первого же момента полемику художника с историками. Откинув все тревоги и приступив к работе, Толстой решительно заявил, что официальные документы не отражают подлинной истории, историки же видят только те события и тех людей, которые оставили следы «в дипломатическом акте», «в написанном законе», «в важном звании», «в памятнике», и только эти события вписывают в свою «летопись», воображая, что пишут «историю человеков». Толстой же был намерен писать историю не государственных деятелей, а людей, «не имевших тех недостатков, которые нужны для того, чтобы оставить следы на страницах летописей», следовательно, и не мог руководствоваться для своей «истории» только официальными документами.

Интересно сопоставить заявление Толстого с предисловием Тьера к двенадцатому тому его «Истории консульства и империи». Сообщая об окончании труда, над которым он работал 15 лет, и рассказав о методах работы, Тьер писал: «Я полагаю, что мне удалось открыть и выразить истину, не условную, какую часто создают сами себе современные поколения и передают следующим поколениям как истину подлинную, но истину самих событий, которая отыскивается только в государственных документах и особенно в переписке могущественных особ»¹¹. В подходе к официальным документам одно из существенных различий метода Толстого и историков того времени. Изучая эти документы, они редко подвергали сомнению их достоверность, искренность; Толстой не менее тщательно собирал и изучал документы и исторические работы, построенные на официальных данных. Но по собственному свидетельству Толстого, он имел «дерзость обсуживать все явления и ничего не принимать на слово» (т. 8, с. 444). Не принимал он на веру и официальные документы, а стремился путем скрещивания материалов определить историческую правду.

Собирание и изучение исторических материалов началось буквально с первых дней работы. Книги, которые служили основными источниками в течение всех семи лет создания «Войны и мира», были приобретены Толстым в книжном магазине в Москве 15 августа 1863 г.: шесть томов сочинений А. И. Михайловского-Данилевского о войнах 1805, 1812, 1813 и 1814 гг., «Записки о 1812 годе» Сергея Глинки (СПб., 1836), «Краткие записки адмирала А. Шишкова...» (СПб., 1832), четыре тома «Походных записок артиллерии подполковника И. Р<адожицкого>» (М., 1835), семь томов «Истории консульства и империи» Тьера, три тома «Словаря достопамятных людей русской земли» Д. Н. Бантыша-Каменского (СПб., 1847)¹². Почти все эти книги сохранились в Яснополянской библиотеке. Кроме того, в переписке Толстого, относящейся к первому году работы над романом, упомянуты еще «Чтения в имп. обществе истории и древностей российских при Московском университете»; в «Чтениях» за 1863 и 1864 гг. было опубликовано много материалов об Отечественной войне. Читал Толстой тогда и «Походные записки русского офицера», изданные И. И. Лажечниковым (М., 1836), и книгу П. И. Шаликова «Историческое известие о пребывании в Москве французов 1812 года» (М., 1813)¹³. Из дневника М. П. Погодина известно, что 15 декабря 1863 г. Толстой приходил к нему «за материалами о 1812 годе»¹⁴.

Родственники Толстого разыскивали по его поручению другого рода источники, в равной мере необходимые для задуманного романа. В письме от 14—15 сентября 1863 г. Е. А. Берс, посылая ему список книг, «в которых говорится что-нибудь о 12-м годе», писала: «Их на русском языке замечательно мало, а очерков из общественной жизни почти вовсе нет; все так много заботились о политических событиях и их было так много, что никто и не думал описывать домашнюю и общественную жизнь того

- 315 -

времени. Тебе надо получить особенное откровение свыше, чтобы угадать по самым неясным намекам и рассказам. Постарайся послушать очевидцев <...> Я слушала некоторые рассказы, но все говорят о том, как мужики били француза, как хотели Кремль взорвать. В какой день кто и куда выехал и как жили во Владимире, да в Туле, да в Калуге эти выехавшие, никто о том решительно ничего не скажет». Из ответов Е. А. Берс ясно, что Толстой поручил ей искать рассказы и документы о «домашней и общественной» жизни людей во время войны 1812 г., «как и куда выезжали люди из занятой французами Москвы и как жили в других городах». В список книг, который приложила к своему письму Е. А. Берс, вошли в числе других: «Воспоминания очевидца о пребывании французов в Москве в 1812 году»; «Записки 1743—1812 гг.» Державина; «Воспоминания о пребывании неприятеля в Москве в 1812 году» П. Кичеева; «Рославлев» М. Н. Загоскина, «Записки современника с 1805 по 1819 гг.» С. П. Жихарева; «Два брата, или Москва в 1812 году» и «Две сестры, или Смоленск в 1812 году» Р. М. Зотова; «Освобождение Москвы в 1812 году» С. Т. Аксакова; «Анекдоты, черты из жизни и славы графа Милорадовича». Эти именно книги, «где более говорится об общественной жизни», она отметила в своем списке звездочкой¹⁵. Многими из них Толстой действительно воспользовался.

Тогда же разысканием материалов был занят А. Е. Берс. Он искал их и в печатных изданиях, и в устных свидетельствах современников войны. Он прислал Толстому письма М. А. Волковой, фрейлины императрицы Марии Федоровны, к В. И. Ланской и обращал внимание Толстого на имевшиеся в них «весьма интересные» сведения «об духе того времени». Известно, что и этими документами Толстой широко пользовался¹⁶.

Перечисленный круг источников, который был известен Толстому к началу работы над «Войной и миром», достаточно велик по количеству книг и разнообразен по характеру их. Первое место занимают, естественно, те книги, которые могли ознакомить с основными историческими событиями и фактами, с официальными документами: приказами и распоряжениями командования, диспозициями боев и пр. Но этого было недостаточно. Создавалось художественное произведение, посвященное героической эпохе. Автор выступал одновременно и историком и художником. Предстояло не только отразить в художественной форме исторические события, наполеоновские войны, но для правдивого воспроизведения жизни России первой четверти XIX в. Толстому необходимо было осветить глубокие духовные процессы, происходившие в сознании живших тогда людей. «Сознание человечества составляет главный элемент истории», — утверждал Толстой (т. 8, с. 16). Материалами, помогавшими воображению писателя проникнуть в жизнь и сознание изображаемых людей, служили письма и мемуары военных и общественных деятелей, а также частных людей того времени. Драгоценные данные предоставляли и историку и художнику журналы и газеты, издававшиеся в изучаемый период. Интересны были ему и художественные произведения о 1812 годе; роман Загоскина «Рославлев» читался «с наслаждением, которого никто кроме автора понять не может» (т. 83, с. 59 и 60). Таким образом, источники делятся на две группы: одни доставляли сведения об исторических событиях и лицах, другие оживляли «звук и запах» эпохи и заставляли писателя «понимать одной стороной ума, а другой — думать и в самых общих чертах представлять себе целые поэмы, романы, теории философии» (т. 61, с. 116).

Разумеется, на материале первоначальных рукописей, а тем более только набросков начала нельзя представить во всей широте принципы и методы использования Толстым источников. Однако ранние наброски позволяют сделать некоторые существенные выводы, которые подтверждаются анализом дальнейшей работы Толстого над историческими материалами.

Вступления с обзором исторических событий первых годов царствования Александра в России и Наполеона во Франции убеждают в том, что Толстой с первых дней работы над романом не только изучил эпоху, в которой должно развиваться действие в его произведении, но глубоко осознал ее, уяснил себе смысл и сущность каждого события, выработал свое отношение к событиям и государственным деятелям. Исторические источники предоставили множество фактических данных, освещение же эпохи

- 316 -

историками Толстой признал неверным. Нередко то, что историками выставлялось как великое, Толстой в своем романе изображал в форме, близкой к памфлету. «Это было в то время, когда карта Европы перерисовывалась разными красками каждые две недели, и итальянцы, испанцы, бельгийцы, голландцы, вестфальцы, поляки и особенно немцы никак не могли понять к какому, наконец, они принадлежат государству, чей мундир им надо носить, кому преимущественно подражать, льстить и кланяться». В обзоре причин первой войны России с Наполеоном Михайловский-Данилевский, чуть ли не единственный из официальных историков того времени, охарактеризовал Наполеона не только как одного из «первых полководцев всех времен», но и как человека, «обуреваемого замыслами преобладания» и «ненасытного властолюбием»¹⁷. Во всех других источниках, которые были в руках Толстого в первый год его работы, Наполеон показан только как великий полководец, гений войны и политики. Толстой изобразил этого признанного всеми гения в виде «маленького человечка, в сереньком сертучке и круглой шляпе, с орлиным носом, коротенькими ножками, маленькими белыми ручками и умными глазами», который «воображал себе, что он делает историю, тогда как он был только самый покорный и забитый раб ее», который «старался раздуваться в сообразное, по его понятиям, величие положения и, несмотря на умную и твердую натуру, при первом прикосновении земного величия, человеческой лести и поклонения потерял свою умную голову и погиб, надолго еще оставаясь для толпы чем-то странным и великим». Спустя почти сорок лет, Толстой, по свидетельству М. С. Сухотина, стараясь припомнить, что дало ему первый толчок в его «антипатии к государственности <...> убедился, что это были его занятия во время писания „ Войны и мира“, когда ему пришлось изучить эту отвратительную личность как военачальника, императора и частного человека»¹⁸.

Если в работах Михайловского-Данилевского Толстой еще находил некоторую поддержку своим суждениям о Наполеоне, то уж нигде в официальных русских источниках он не мог встретить тенденции низвести с пьедестала Александра I. Однако в не менее саркастической форме изобразил Толстой первые годы царствования Александра, который «решил устроить судьбы Европы, остановить les envahissements de cet homme*, заключил союз с Австрией и решил, что, победив Буонапарте (в победе нельзя было сомневаться), французам будет предоставлена свобода избрания того образа правления, который они найдут для себя лучшим, и купленные имения эмигрантов останутся в руках владельцев. Все было тонко предвидено».

Такие позиции Толстого, столь резко отличавшиеся от существовавших взглядов, отраженных в исторических сочинениях, обусловили характер использования источников в течение всей работы над романом.

По-своему раскрывая сущность исторических событий, Толстой сохранял фактическую точность. Нет нужды доказывать, что все исторические лица — а их участвует в набросках начала около тридцати — выведены под своими именами; точно соблюдены, естественно, все географические названия мест исторических событий. В неприкосновенности сохранялся текст официальных документов и цитат из сочинений историков. Но Толстой находил такие приемы введения их в свой текст, что они способствовали выражению основных взглядов автора. Вступление к 4-му варианту начала завершалось подлинным текстом писем, которыми обменялись Наполеон и Александр I перед войной 1812 г. Им предшествует авторское изложение тех событий, которые считались причинами войны и которые отражены в приведенных письмах: «В то время, о котором я пишу, — рассказывал Толстой, — ему <Наполеону> должно быть пришла мысль сделать северный океан французским озером, он начал приводить в исполнение эту великую мысль, проведя карандашом на карте Германии черту, по которой весь берег Северного и Немецкого моря был французский, и все сказали „Очень хорошо“. Однако император Александр вступился за владения родственника, принца Ольденбургского, попавшие в черту на карте. Начались протесты, споры, переписка». После такого вступления подлинные письма получили соответствующее звучание.

Один из набросков начала открывался нотой российского поверенного в делах П. д’Убриля французскому министру иностранных дел от 28 августа 1804 г. Полный

- 317 -

текст ноты опубликован в «Вестнике Европы» 1804 г. Из этого журнала Толстой заимствовал немало различных сведений, в том числе и ноту. Возможно, что эта именно публикация навела на мысль начать произведение с данного официального документа. Вслед за точно скопированным текстом ноты Толстой стремится доказать, что эта «смелая и решительная» нота, в которой «выставлялись все причины неудовольствия нашего двора против французского и требовалось удовлетворение», не сыграла никакой роли в общем ходе исторических событий, и Наполеон, «не обращая никакого внимания на строгие замечания, которые делал господин д’Убриль», и не обращая внимания «на признание и непризнание законности его прав», продолжал захватническую политику. Привлечение подлинного текста документа с целью противопоставления его содержания действительному положению дел многократно повторяется в работе над «Войной и миром»; в завершенном романе сохранен тот же принцип подачи официальных документов.

Полемика Толстого с историками более всего относилась к пониманию «значения события». Особенно остро это сказалось в описании боев. Впоследствии Толстой сформулировал причины разногласий в описании сражений историком и художником: «Художник из своей ли опытности или по письмам, запискам и рассказам выводит свое представление о совершившемся событии», и весьма часто оно оказывается противуположным выводу историка. Такое «различие добытых результатов» обусловлено и характером источников. Официальные документы, которые для историка являются главным источником, художнику ничего не дают. «Мало того, художник отворачивается от них, находя в них необходимую ложь» (т. 16, с. 10).

В полном соответствии с приведенным позднейшим заявлением Толстого находятся его рассуждения, входящие в 7-й вариант начала, который имеет важное принципиальное значение при решении вопроса об идейных позициях Толстого в ранний период работы над романом. Первому эскизу картины Аустерлицкого сражения предпослано рассуждение автора о том, что «вопросы военных успехов решаются не величием военных гениев» и «не столько предусмотрительностью и силою всех возможных соображений, сколько умением обращаться с духом войска, искусством поднимать его в ту минуту, когда высота его более всего нужна». К выводу о решающей роли духа войска в сражении Толстой пришел «по рассуждению и по опыту» и заявил, что он был и останется верен ему. Целым рядом образных сравнений Толстой подвел свои рассуждения к тому, что на настроение войска влияет множество факторов: и климат, и толки в армии, и провиант, но решающую роль играют отношения начальников к подчиненным. «Чем больше связи между тем и другим, чем ближе, непосредственнее эта связь», тем больше «силы и высоты приобретает дух войска».

Из исторических сочинений Толстой узнавал факты, касающиеся сражения, и, руководствуясь собственным убеждением, создавал картину сражения, стремясь по-своему раскрыть его сущность. Анализ духа войска является главным компонентом толстовского описания сражений. Этого он у историков не находил и с горечью говорил о том, что «в военном деле анализированы давно все роды орудий смертности, все условия продовольствия, выгод местности и сочетания масс, но вопрос о значении того, что называют духом войска, предоставляется болтунам, поэтам и не занимает серьезных людей».

В развитие своего тезиса Толстой попытался сравнить три рода описания Аустерлицкого сражения: «Сражение с точки зрения военной истории, с точки зрения эпической поэзии и с нашей точки зрения»¹⁹. Строго следуя за историческими источниками, более всего используя книгу Михайловского-Данилевского, соблюдая военную терминологию, Толстой дал первый род описания сражения. Надобно заметить, что и здесь Толстому не удалось сохранить «бесстрастие» историков. Их описание в изложении Толстого перемежается его резкими полемическими заявлениями и насквозь пронизано его гневом. В связи с попытками русских историков представить как одну из существенных причин поражения под Аустерлицем то, что колонны войск, «задержанные непредвиденными обстоятельствами», опаздывали, Толстой восклицает: «Давно бы пора предвидеть и расстреливать эти непредвиденные обстоятельства, ибо такие непредвиденные обстоятельства сто́ят из-за лени, необдуманности, легкомыслия двух-

- 318 -

трех жизни десяти тысяч и позора миллионам». Толстой выставляет другую причину поражения. «Те, которые были причиной этого, австрийские колонновожатые, на другой день чистили себе ногти и отпускали немецкие вицы и умерли в почестях и своей смертъю, и никто не позаботился вытянуть из них кишки за то, что по их оплошности погибло двадцать тысяч русских людей и русская армия надолго не только потеряла свою прежнюю славу, но была опозорена». Толстой закончил излагаемое им описание битвы «с военной точки зрения» спокойной по форме фразой: «Так неудовлетворительно рассуждает и объясняет военная история». Второй род изложения боя «с точки зрения эпической поэзии» представлен Толстым в подобном же раздраженно-ироническом тоне и с такими же полемическими репликами.

Наконец, свое изображение Аустерлица Толстой предваряет вводной фразой, настраивающей читателя на определенный лад: «... и вот другое описание сражения, из которого все-таки вопрос, щемящий тогда, теперь, и вопрос, который всегда щемит сердце, пока будут русские, вопрос, почему так постыдно разбито русское войско, вопрос этот не получает ответа». Вопрос Толстым поставлен. Художественной картиной битвы под Аустерлицом он будет стремиться ответить на него.

Источниками для раннего варианта описания Аустерлицкого сражения и предшествовавшей ему обстановки послужили названные выше книги Михайловского-Данилевского, Тьера, а также «Записки Алексея Петровича Ермолова» (М., 1865). Каждый приведенный Толстым факт находит подтверждение в источнике. Одиннадцатая глава книги Михайловского-Данилевского, озаглавленная «Лагерь под Ольмюцом», дала все сведения для начала наброска. Историк сообщает, что Кутузов «соединился у Вишау с первою колонною корпуса графа Буксгевдена», 10 ноября Кутузов «вступил в Ольмюц. Через два дня пришла в Ольмюц гвардия», которая «вступила в Ольмюц в полной парадной форме, прямо на смотр монархов, и смотр был самый блистательный». На этих данных построен первый эпизод 7-го варианта. Действие начинается в день смотра, т. е. «через два дня» после прихода в Ольмюц Кутузова. Толстой точно указывает дату: 12 ноября и сообщает, что «кутузовская армия готовилась в Ольмюце к смотру» и «ожидала гвардию». Этот едва заметный акцент на то, что армия «ожидала» гвардию, не случаен; в дальнейшем рассказе будут неоднократно противопоставляться гвардия и армия. Гвардия «вступала в Ольмюцкий лагерь прямо на смотр», — точно по источнику сообщает Толстой. Михайловский-Данилевский подробно описывает переход гвардии, «радостно встречаемой на всем пути» из Петербурга до Ольмюца. В пути «укомплектовали гвардию людьми из других полков, уменьшили обоз, дали войску пять дней отдыха <...> От границы австрийских владений, по повелению императора Франца, были приготовлены на половине каждого перехода обеды для офицеров, солдатскую амуницию везли на подводах». Толстой использовал эти данные: «Гвардия, как известно, шла как на гулянье. Ранцы везли на лошадях, офицерам были готовы обеды везде. Полки шли в ногу, и офицеры шли пешком. Так шел Борис с своим товарищем ротным командиром Бергом». Каждый штрих приобретает существенное значение в общем тоне рассказа Толстого. Тон этот усилен участием именно Бориса и Берга, которые рисуются неизменно в отрицательном свете. Картина походной жизни гвардейцев продолжена изображением «чистой квартирки» Бориса и Берга, где они «чистенькие», один в шелковом халате, другой в венгерской курточке, пили чай и играли в шахматы. Особенно сильно выступит смысл подсказанной историческими фактами картины, когда Толстой перенесет действие в «лагерь 1-й армии», который имел «совсем другой вид, как гвардейский. Солдаты были оборваны, многие босиком, офицеры в разнокалиберных одеяниях».

Точно по официальным сведениям указан день выступления армии из Ольмюца — 15 ноября. Излагая обстоятельства, заставившие выступить из Ольмюца, Михайловский-Данилевский сообщает, что это было сделано вопреки мнению Кутузова, который считал, что выступление в данный момент приведет неизбежно и немедленно к сражению, «казавшемуся Кутузову рановременным». Эти сообщенные историком факты дали Толстому материал для саркастического рассуждения о военном совете, на котором «дело исполнено было: идти догонять и бить Бонапартия, но решено дело вовсе не было».

- 319 -

Историк сообщает, что «армия выступила от Ольмюца в пяти колоннах, шедших на одной высоте: 1-я Вимпфена, 2-я графа Ланжерона, 3-я Пржибышевского <...>, 4-я князя Лихтенштейна и 5-я князя Гогенлоге». Это бесстрастное в источнике перечисление имен генералов, возглавлявших колонны, превратилось у Толстого в принципиально важный факт. Толстой делает упор на иностранные имена командиров. «Русские пять колонн вели: 1) немец Вимпфен, 2) француз Ланжерон, 3) поляк Пржибышевский, 4) немец Лихтенштейн, 5) немец Гогенлое». В этом была заложена одна из причин, сыгравших решающую роль в исходе войны. С самого начала не было никакой связи между русскими воинами, дорожившими честью армии, и иностранными командирами, для которых потеря сражения и бесчестие армии не были страшны.

Первым после выхода из Ольмюца было небольшое сражение при Вишау. На основе данных Михайловского-Данилевского Толстой конспективно наметил картину битвы и воспользовался свидетельством Ермолова о том, что дело при Вишау «представлено было в гораздо важнейшем виде» и в главной квартире «восхищены были победой». По поводу этой «победы» иронизирует князь Андрей: «Шесть тысяч человек напали на тысячу и выгнали, когда они хотели отступать». (На это намерение французов отступать есть указание у Михайловского-Данилевского.) «Зато как мы все поздравляли Долгорукова, пили за его здоровье за царским столом. Теперь кончено, мы чуть не захватили Бонапарта. Одного боимся, как бы не ушел». В таком же тоне, как и князь Андрей, говорит о победе эскадронный командир, обращаясь к Толстому (так именуется здесь Николай Ростов), получившему за Вишау следующий чин поручика: «Да, батюшка, уж коли за это дерьмо по следующему чину...» и добавляет при этом, что получать награды «не службой, а счастьем» привычное дело.

Историк повествует, что по окончании «пальбы» Александр I «шагом и безмолвно» объезжал поле сражения, «всматривался посредством лорнета в лежавшие тела и приказывал подавать помощь тем, у кого замечал искру жизни. Опечаленный зрелищем пораженных смертью и ранами, император весь день не вкушал пищи и к вечеру почувствовал себя нездоровым». В окончательном тексте на этой основе будет создана выразительная художественная сцена, пока же появился только конспективный набросок, в котором лишь несколькими штрихами изображен у Толстого Александр I после Вишауского сражения. С фактической стороны содержание конспекта близко к источнику, только сочувствие историка заменилось иронией художника, осветившей сущность явления. «Государь стоял верхом на энглизированной лошади и смотрел в лорнет. Лицо его было особенно добро. Он подъезжал к каждому раненому и пожимал плечами». Энглизированная лошадь, лорнет, доброе лицо и пожимание плечами, и все это среди убитых и раненых, лежавших на поле только что закончившегося сражения! Внешние факты не искажены, но тон автора сместил стержень рассказа историка и вызывает обратное впечатление, подкрепленное разговором императора с солдатом, у которого оторвана нога: «Где у тебя нога? — спросил государь. — Ниже колена, ваше высокоблагородие, — отвечал солдат. Свита улыбалась, но с грустью под тон государя».

Так же точно в плане раскрытия сущности события на основе фактических данных историков дано описание Аустерлицкого сражения. Предварительно Толстой еще раз перечислил иностранных командиров: «Русскими войсками распоряжались император Франц, полковник Вейротер, Гогенлое, Лихтенштейн, Вимпфен и Буксгевден, изменник своей стране Ланжерон и т. д.» Такое введение настораживает. Имени Кутузова среди командиров Толстой не называет, а показывает его в самом действии, в сцене перед началом сражения, в момент приезда двух императоров и их свиты. Эпизод построен на материалах Михайловского-Данилевского. Почти дословно совпадает прямая речь участников у историка и у художника. Только у писателя центральной фигурой являются не императоры, а Кутузов; выражение лица, с каким он выслушивает распоряжения императора, дает нужное Толстому направление для сцены, напоминая вновь о тревогах Кутузова перед сражением, которое он считал преждевременным. Историк рассказывает так: «В десятом часу прибыли на поле сражения император Александр и Франц <...> Подъехав к Кутузову и видя, что ружья стояли на козлах,

- 320 -

император Александр спросил его: — Михайло Ларионович, почему не идете вперед? — Я поджидаю, — отечал Кутузов, — чтобы все войска колонны пособрались. Император сказал: — Ведь мы не на Царицыном лугу, где не начинают парада, пока не придут все полки. — Государь, — отвечал Кутузов, — потому-то я и не начинаю, что мы не на Царицыном лугу. Впрочем, если прикажете. — Приказание было отдано. Войско начало становиться в ружье».

Толстой берет эпизод целиком, направляя все внимание на показ душевного состояния Кутузова. Из предшествовавшего повествования ясно, что Кутузов против воли принимал сражение, что он вынужден был подчиниться Александру, который соглашался с решениями иностранных генералов, вопреки мнению Кутузова. Теперь Толстой использовал эту сцену для того, чтобы в действии показать создавшееся для Кутузова положение.

«Наконец, заслышались выстрелы. Поднялись уши у людей и лошадей, показались панаши государей. Веселы, чисты, молоды, солнце — ярко, лошади чудесны. Кутузов скучен».

Противопоставление настроения: все веселы — Кутузов скучен — дает тон всей сцене с первых же строк. Продолжение конспекта относится к той же теме:

«Началось (улыбка). — Да.

— Жалко, что мы не будем.

— Что же вы не начинаете, Михаил Илларионович?

И лицо вечно насмешливое оскорбило государя.

— Мы не на Царицыном лугу.

— Оттого-то и не начинаю.

Сзади зашевелились, недовольство, упрек. „Такого счастливого царя, можно ли смеяться“. Нехорошо!!!

— Коли прикажете...

— Ну да, с богом».

Сохраняя в точности по источнику форму этой сцены, Толстой наполнил ее иным содержанием.

Картина самого сражения дана с огромной силой напряжения, хотя так же конспективно. Даже этот эскиз будущей художественной картины Аустерлицкого боя содержит исторически верные эпизоды, опирающиеся на материалы источников, и создает известное по завершенному тексту впечатление хаоса. Толстой изобразил Аустерлицкое сражение хаотическим не потому только, что это соответствовало авторской точке зрения; как доказывают некоторые исследователи, он находил тому подтверждение в документах. «Был час пополудни. Уже не имея общей связи, битва представляла зрелище отдельных частных действий», — отмечает Михайловский-Данилевский, объясняя, что так «всегда случается, когда средина армии бывает прорвана и отделена от флангов». Толстого не интересует толкование, ему нужен факт, который находит объяснение в общем ходе событий. Еще больше сведений для своей картины Аустерлица Толстой нашел в рассказе участника сражения А. П. Ермолова, который утверждает, что Аустерлицкое сражение «сопровождали обстоятельства столько странные», что он не сумел дать «ни малейшей связи происшествиям» и не мог описать в своих мемуарах это сражение «с большою подробностью».

Рассказ Ермолова об Аустерлице, можно думать, немало способствовал представлению Толстого об этой битве. Ермолов прямо заявляет об измене австрийских генералов, иронизирует над «премудро начертанной австрийской диспозицией», «так запутанною, что ни помнить, ни понимать не было никакой возможности». Все это отражено у Толстого. Мемуарист рассказывает, что «самые начала действий уже не согласовались с диспозицией, все колонны войск непременно одна другую перерезывали, и даже не по одному разу, и которая-нибудь напрасно теряла время в ожиданиях». Об этом опоздании колонн Толстой много рассказал и наметил в конспекте: «Три начальника действовали отдельно без связи, и все опоздали. Однако сорок тысяч человек стреляли тут друг в друга, и тысячи уже были убиты». Ермолов подробно говорит о царившем во все время сражения хаосе, который дошел до того, что «армии, казалось, полков не бывало, а видны были разные толпы». Заканчивая свой рассказ,

- 321 -

Ермолов пишет: «Если премудрая диспозиция нас разделила, то бегство соединило многих».

Такое впечатление создает и эскиз Толстого: сначала показана свита во главе с двумя императорами. «В свите большинство ничего не понимало: что идет? куда? зачем? где правый? где левый фланг? <...> Только государи и ближайшие к ним, видимо, понимали и интересовались чем-то и были различных мнений с Кутузовым». Двумя только фразами Толстой показывает поведение императоров и свиты: «На горе была толпа панашей бегущих, государи впереди. Австрийцы бежали».

Для усиления общего впечатления хаоса на поле боя использован засвидетельствованный историками точный факт: туман, который, как неоднократно упоминает Михайловский-Данилевский, «не позволял» русским видеть войска, собранные Наполеоном. Туман стал у Толстого лейтмотивом художественной картины боя. И в раннем эскизе ее уже отмечена эта немаловажная для художника правдивая деталь. «Туман поднялся клубами...»; «...серое туманное утро...»; только «присмотревшись», можно было разглядеть французов.

На материале одного эскиза Аустерлицкого сражения можно убедиться, что Толстой не искажал исторических фактов для доказательства своих воззрений, но на основе глубокого проникновения в сущность явления определял место и значение каждого факта в общем ходе события. Позднее была сформулирована Толстым задача: отвернувшись «от изучения рапортов и генеральных планов», вникнуть «в движение сотен тысяч людей, принимавших прямое непосредственное участие в событии». Она привела Толстого к убеждению, что причиной Аустерлицкого поражения было отсутствие связи между иностранным командованием и русским войском, отсутствие доверия к начальникам и упадок духа войска вследствие бестолковщины в период сражения Эти основные факторы отражены в раннем наброске описания Аустерлица.

Из тех же предпосылок вытекает оценка Толстым исторических деятелей, решительно отличающаяся от оценок официальных историков. Как при изображении исторических событий, так и при создании образов исторических лиц Толстой пользовался документами. Толстой выбирал из работ историков, из мемуаров, из биографий, из портретных изображений точные черты внешнего облика и, главное, характера во всех его многообразных проявлениях и, строго сохраняя действительные черты, создавал образы этих лиц под определенным углом зрения. В этом отразилось отношение автора к выведенным в романе лицам. Основная позиция, с которой художник анализировал характер, роль и значение каждого исторического деятеля, состояла в установлении связи его с народом. В таком подходе заключалась причина разногласий Толстого с историками в оценке почти всех ведущих деятелей эпохи наполеоновских войн.

Ранние наброски также дают некоторые данные для освещения этого вопроса. Отношение Толстого к Наполеону твердо и безоговорочно выражено в цитированных вступлениях. В действии Наполеон показан в Аустерлицком сражении. Толстой наметил: «Наполеон на аванпостах. Восторг, который был на смотру». Видимо, сцене блестящего Ольмюцкого смотра и воссозданной по рассказу Тьера сцене приезда Наполеона на аванпосты в момент чтения приказа (подлинный текст приказа заимствован также у Тьера)²⁰ предназначена одна роль — контраст с картиной самого боя. Стремление Толстого уничтожить ореол величия Наполеона отразилось в конспективном наброске в ряде мелких штрихов: приказ читают «при свете головешек», читает его молодой адъютант «почти как на театре», «в свет огня въехал французский император, тот самый в шляпе и сертуке, которого видел Долгорукий». Он остановил солдата. «Солдат поднял зажженный пук соломы, чтоб осветить его»; «Пуки соломы и крики, которые поражали наших, провожали его». Источники подсказывали эти факты, сослужившие художнику большую службу²¹.

О Кутузове во вступлениях имеется только одна фраза: «Разве не было тысяч офицеров, убитых во времена войн Александра, без сравнения более храбрых, честных и добрых, чем сластолюбивый, хитрый и неверный Кутузов?». Что же это? Оценка Толстым Кутузова? Разумеется, нет. Эпитетами: хитрый, развратный, дряхлый, слабый, неспособный, придворный старик, развращенный, лживый, царедворец — весьма

- 322 -

щедро награждали Кутузова и русские и иностранные историки. Создавая свой образ Кутузова, Толстой и на раннем и на самом последнем этапе работы не раз пользовался теми же эпитетами, но всегда в полемическом смысле, и изображением самих действий Кутузова доказывал бессмысленность подобных оценок. Например, глава о Кутузове на Бородинском поле начиналась (и так дошло до корректур): «Дряхлый, слепой, развратный, неспособный Кутузов, как нам любят изображать его, в этот день 26 августа сидел, понурив седую голову...» и т. д. Этими же эпитетами заканчивается волнующая сцена, отразившая момент получения Кутузовым известия о выходе Наполеона из Москвы (основой для нее послужило описание Михайловского-Данилевского). Получив это так долго ожидаемое известие, Кутузов «сквозь слезы» произносит: «Господи! Создатель мой. Внял ты молитве нашей <...> Спасена Россия. Благодарю тебя, господи!». И за этими словами следовала реплика Толстого: «Так думал и говорил хитрый, развратный царедворец Кутузов». Бесспорно, точно такое же значение имела приведенная фраза в вступлении, что явствует из всего контекста. Нельзя не обратить внимания, что ни в этом, ни в трех других вступлениях с обзорами исторических событий и оценками деятельности исторических лиц Толстой не касается личности и действий Кутузова. Свое отношение к роли государственных деятелей Толстой на раннем этапе работы раскрывает на анализе деятельности Наполеона и Александра, а также частично касается немецких и австрийских генералов, военных теоретиков. Рассказ о поведении Кутузова накануне Аустерлицкого сражения и в момент сражения ведется совсем в ином тоне.

Вопреки официальным источникам, Толстой раскрыл действительную обстановку, в какой Кутузову приходилось вести войну 1805 г. В разговоре князя Андрея с Борисом показано трудное положение Кутузова в штабе, где присутствие Александра I лишало Кутузова самостоятельности; кроме того, Александр доверял авторитету австрийского генерала Вейротера, который торопил с наступлением и протестовал против мнения Кутузова, подозревавшего австрийцев в измене. Переходя к описанию самого сражения, Толстой обращает внимание на стратегически невыгодное положение русской армии и особо подчеркивает состояние Кутузова, который был в этот день «совсем не тот главнокомандующий, каким его знали прежде в Турции и после при Бородине и Красном. Не было в нем этой тихой, прикрытой беспечностью и спокойствием старческой силы презрения к людям и веры в себя, светившейся всегда из его узких глаз и твердо сложенных тонких губ. Он был скучен и раздражителен. Он отдавал приказания только о движении, но ничего не приказывал». В сцене встречи Кутузова перед сражением с императором и свитою сочувствие автора к Кутузову выражено весьма определенно. А краткий конспект сцены, рисующей Кутузова в самый напряженный момент сражения, по своей идейной направленности полностью совпадает с завершенным текстом этой сцены. Отдельными штрихами намечены действия Кутузова, взволнованного начавшимся бегством. Кутузов говорит Волконскому: «Посмотрите, они бегут». Далее: «Кутузов: — Вели стрелять на батареях картечью». «Кутузов собирал бригаду. Он любил Волхонского». Изображение Кутузова во время Аустерлицкого сражения, ясно выказавшее положительное отношение Толстого к нему, входит в 7-й вариант начала, написанный много раньше того вступления, в котором имеется цитированная фраза о «сластолюбивом, хитром, неверном» Кутузове.

Ранние наброски начала отражают полемику Толстого с историками, начавшуюся буквально с первых шагов работы над романом и обусловленную иным подходом художника к изучению законов истории. Толстой стремился проникнуть в смысл исторических явлений и разглядеть то, что он считал главным, но что не отразилось «в мишурном величии, в книге, в важном звании, в памятнике». Вследствие иной точки наблюдения и предмета наблюдения заимствованные из исторических источников сведения и материалы приобретали в произведении Толстого при сохранении фактической точности иной смысл и иное значение в общем ходе истории.

В процессе поисков начала определялась композиция произведения, обеспечивавшая одновременность действия; установилась манера вести повествование небольшими главами, что облегчало быстрый переход действия из одного места в другое, от одной группы лиц к другой. Постепенно создавались образы персонажей, какими они

- 323 -

должны были быть в начале века, ко времени первой войны с Наполеоном; определялась среда, в которой они жили. Наконец, в первоначальных набросках нашли отражение основные принципы и метод использования Толстым исторических источников.

Первый год работы над романом, посвященный только поискам начала, — это первый из тех семи лет, в течение которых Толстой «с мучительным и радостным упорством и волнением» шаг за шагом открывал то, что он считал истиной.

***

Наброски начала романа «Война и мир» опубликованы в Юбилейном издании, т. 13, с. 53, 58—205. Принцип расположения их в этой публикации непонятен, и создается впечатление бессистемности и случайности.

Важным признаком для установления по возможности хронологической последовательности возникновения набросков начала служит четко отраженный в них постепенный отход Толстого от 1812 г. к 1805 г. Приняв этот признак за основу для расположения набросков, последовательность их в т. 13 представится в следующем виде: 1, 5 (начало), 4, 3, 13, 14 (начало), 2, 7, 6, 5 (без начала, опубликованного раньше), 9, 10 (без окончания), 11, 12, 14 (без вступления, опубликованного раньше), и к 14-му присоединено в качестве непосредственного продолжения окончание 15-го варианта, начало 15-го не опубликовано. При такой публикации каждый из ранних набросков воспринимается изолированно, вне общей цепи и не больше как новый интересный текст Толстого. Значение первоначальных набросков неизмеримо серьезнее, они входят в общую цепь процесса работы Толстого над романом.

Текст рукописей, опубликованный в т. 13, прочитан хорошо, но механически воспроизведен без учета того обстоятельства, что первоначальный текст нескольких ранних набросков был использован Толстым при дальнейшей работе над произведением и подвергался позднейшей правке. Вследствие смешения слоев разновременной правки в ранние тексты Толстого внесена путаница в имена, даты, события. Например, в варианте, озаглавленном «Три поры», который Толстой трижды в разное время исправлял, приспосабливая его к новому замыслу, появились такие нелепости: «12 октября 1805 года утро было ясное, безветренное с морозом и безоблачное», а экипажи проезжали через имение «в густой пыли», что, разумеется, не могло быть при морозе. В это же утро «с морозом» m-lle Enitienne гуляла в саду «в изящном летнем платье» (см. т. 13, с. 80 и 83). Причина несоответствия открывается весьма просто: и «густая пыль» на дороге и «изящное летнее платье» относятся к первоначальному тексту, по которому действие начиналось не «12 октября 1805 года», а «28 августа 1811 года». В 6-м варианте начала, озаглавленном «День в Москве», действие происходит в 1808 г., т. е. после заключения Тильзитского мира, а среди намеченных тем беседы в гостиной у графа Плохого: «Война, объявленная французам». Эти слова даны под строкой как зачеркнутые (см. т. 13, с. 151, прим. 1). Фактически же они появились позднее, когда Толстой приспосабливал этот вариант начала к новому замыслу, по которому действие начиналось в 1805 г., т. е. к 8-му варианту начала. Текст о намерении графа спросить у гостьи, «слышала ли она, что Кутузов проехал» (т. 13, с. 151), также относится к 8-му варианту, в котором действие начиналось в октябре 1805 г., именно тогда, когда Кутузов «проехал» (а зачеркнуто все это было, очевидно, при вторичном исправлении рукописи для первой части первого тома). В варианте «Три поры» дата 1811 г. была изменена на 1805 г. тогда, когда ранее созданный текст приспосабливался также для 8-го варианта начала. По той же причине смешения слоев правки в 7-м варианте начала появилась неустойчивость имен одних и тех же персонажей: то Простовы, то Ростовы, Федор Простой, потом Nicolas Ростов (т. 13, е. 98 и сл.).

Предисловие, относящееся к 5-му варианту, напечатано на стр. 53, а текст, непосредственно за ним следующий, — на стр. 169—172. Вступление с обзором исторических событий, предшествующее 14-му варианту начала, напечатано на стр. 75—77, а непосредственное продолжение рукописи — на стр. 198—201. Такое искусственное разделение текста одной рукописи никак не оговорено.

Задача настоящей публикации — не исправление соответствующего раздела т. 13, появившегося одиннадцать лет тому назад, и не сообщение каких-то новооткрытых

- 324 -

текстов, а стремление, независимо от предыдущих публикаций, восстановить творческий процесс первого периода работы Толстого над романом.

Варианты начал печатаются в указанной выше хронологической последовательности. Но ввиду большого объема всех 15 вариантов, полная публикация их в настоящем издании невозможна. Те из них, которые подвергались меньшей правке, особенно разновременной правке, не печатаются совсем (вар. 4 и 9). Для того чтобы не нарушать хронологического ряда, их порядковые номера указаны в соответствующих местах и даны ссылки на их публикацию в Юбилейном издании. Вар. 6 и 7 печатаются не полностью.

Варианты начала 1—3, 5, 10—15 печатаем полностью. Текст каждого дается в его первоначальном виде, без указания позднейшей правки, затемняющей представление о ходе работы Толстого в период поисков начала романа «Война и мир».

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Письмо к А. А. Фету от 17 ноября 1870 г. — т. 61, с. 240.

² «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891». М., 1928, стр. 37, 39—40.

³ Письмо к Н. Н. Страхову от 26—27 ноября 1877 г. — т. 62, с. 352.

⁴ А. Е. Грузинский. Вступ. статья к черновым текстам «Войны и мира». — «Новый мир», 1925, № 6, стр. 3—19.

⁵ См. работы о «Войне и мире»: Л. М. Мышковская. Герои «Войны и мира». — «Литературная учеба», 1940, № 12, стр. 20; Г. А. Волков. Вступ. статья к черновым текстам «Войны и мира». — «Литературное наследство», т. 35—36, 1939, стр. 286; его же. Как писал Толстой «Войну и мир». — «Литературная газета», 1940, № 57, от 17 ноября; С. П. Бычков. Народно-героическая эпопея Л. Н. Толстого. М., 1949, стр. 6, 7; А. М. Лапин. Роман Л. Н. Толстого «Война и мир». (Эволюция замысла и образы романа). — «Русский язык в нерусской школе». Методический сборник, вып. 6. Баку, 1952; С. П. Бычков. Л. Н. Толстой. Очерк творчества. М., 1954; С. И. Леушева. «Война и мир» Л. Н. Толстого. М., 1954; Н. С. Родионов. Работа Л. Н. Толстого над рукописями «Войны и мира». — «Яснополянский сборник. 1955-й год». Тула, 1955, стр. 5—35.

⁶ После четвертого наброска начала Толстой вернулся к рукописи, озаглавленной «Три поры», ввел упоминание о сыне и продолжил текст. Публикуем рукопись в этом исправленном виде.

⁷ «Дневники С. А. Толстой. 1860—1891», стр. 113.

⁸ А. И. Михайловский-Данилевский. Описание Отечественной войны 1812 года. СПб., 1839 (3-е изд. СПб., 1843); «Описание войны 1813 года». СПб., 1840 (2-е изд. СПб., 1844).

⁹ «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы» (1862), — т. 8, с. 109.

¹⁰ Начав после «Войны и мира» новое историческое произведение из времен Петра I, Толстой писал: «Я берусь за работу с радостью, робостью и сомнениями, как и в первый раз» (письмо к А. А. Толстой, март 1872 г. — т. 61, с. 281).

¹¹ Цит. по русскому переводу, опубликованному в «Живописной русской библиотеке», 1856, т. I, № 31, стр. 245.

¹² Счет книжного магазина на книги, покупавшиеся в 1863—1865 гг., опубликован в т. 16, с. 153—154.

¹³ См. письма Толстого к М. Н. Лонгинову от 19 и 26 марта 1864 г. — т. 61, с. 40, 42—43.

¹⁴ Дневник М. П. Погодина. Рукопись. — ЛБ.

¹⁵ Письмо Е. А. Берс к Толстому от 14—15 сентября 1863 г. — в кн.: Б. М. Эйхенбаум. Лев Толстой. Книга 2. Шестидесятые годы. М. — Л., 1931, стр. 227—228.

¹⁶ Письма М. А. Волковой к В. И. Ланской частично были напечатаны в «Русском архиве», 1872; полностью — в «Вестнике Европы» 1874, №№ 8—12.

¹⁷ А. И. Михайловский-Данилевский. Описание первой войны императора Александра с Наполеоном в 1805 году. СПб., 1844, стр. 2—3.

¹⁸ Письмо М. С. Сухотина к В. Г. Черткову от 6 июля 1901 г. Копия. — АТ.

¹⁹ В публикации этого текста (т. 13, с. 104) слово, сокращенно обозначенное двумя буквами: «Ср.», раскрыто как: ср<авнение>; думаю, что правильнее читать его: ср<ажение>. Там же слово, обозначенное только буквой н, дополнено: н<ародной>; в соответствии с дальнейшим текстом, быть может, правильнее прочитать его: н<ашей>.

²⁰ A. Thiers. Histoire du Consulat et de l’Empire, t. II. Bruxelles, 1846, p. 95.

²¹ У Толстого было намерение еще раз показать Наполеона в сцене его беседы с князем Долгоруким, который вместе с генералом Савари приехал на аванпосты французов. Но он не осуществил своего намерения, а лишь процитировал описания этого свидания, приведенные в книгах Тьера и Михайловского-Данилевского. В публикации данного варианта в т. 13 цитата из книги Тьера не оговорена (т. 13, с. 125, прим. 4), и поэтому она воспринимается как текст самого Толстого.

Сноски

Сноски к стр. 291

^* Статья об истории писания романа «Война и мир» (1863—1869) напечатанная нами в т. 16, с. 19—141.

Сноски к стр. 293

^* В автографе написание этой фамилии не выдержано: то Волхонский, то Волконский.

Сноски к стр. 297

^* злой шутник (франц.).

Сноски к стр. 301

^* столицу мира (франц.).

Сноски к стр. 316

^* захватничество этого человека (франц.).