517

„ХАДЖИ МУРАТ“

НЕИЗДАННЫЕ ТЕКСТЫ

Публикация  А. Сергеенко

I

Стремление царского правительства к захвату кавказских ханств привело в конце XIX и начале XX вв. к непрерывным кавказским войнам. Отдельные ханства то покорялись самодержавию, то вновь приобретали самостоятельность, в зависимости от той или иной политической ситуации: поддержки Персии, Турции, отвлечения царизма другими делами и пр. Длительная война состояла, главным образом, из совершавшихся от времени до времени экспедиций и отдельных набегов. С появлением в 20-х годах прошлого столетия среди кавказских племен учения о «хазавате» — священной войне против иноверцев — война стала принимать все более и более ожесточенный характер. До «хазавата» сопротивление русским исходило от ханской власти, отстаивавшей собственное существование. «Хазават» объединил разрозненные племена, увеличил их ненависть к чужеземному насилию и придал войне народный характер. Горцы стали наносить русским войскам поражения. Война становилась все более затяжной.

Русское командование объясняло трудности войны, главным образом, природными особенностями Кавказа, с его высотами и непроходимыми ущельями. Но Толстой, в молодости непосредственно наблюдавший кавказскую войну, а впоследствии, в период писания «Хаджи Мурата», изучивший почти всю посвященную ей военно-историческую литературу, держался иного взгляда. Этот взгляд высказан им в одном из неопубликованных отрывков «Хаджи Мурата»:

«Успех горцев надо было приписать тому, что русские баловались войной поддерживали войну, убивали горцев и губили жизни своих солдат только затем, чтобы поддерживать практику убийства и иметь случаи раздавать и получать кресты и награды»¹.

Любопытно, что эта точка зрения Толстого находит подтверждение, например, у Лакруа, французского историка Николая I; Лакруа сообщает: «— Il serait aisé d’en finir dans une seule campagne, si tel était le désir de Votre Majesté, — répondit le baron Diebitsh à l’empereur, qui s’étonnait des lenteurs de cette interminable et pénible guerre, — mais il vaut mieux que la guerre dure au Caucase: c’est la meilleure école pour les généraux comme pour les soldats russes»* (Lacroix Paul, Histoire de la vie et du règne de Nicolas I, Paris, 1865, v. I, p. 172).

Во время все еще продолжавшейся войны Толстой попадает на Кавказ. Ему 23 года. Поездка на Кавказ была вызвана неудовлетворенностью своей предыдущей жизнью, отсутствием серьезного жизненного дела, а также желанием находиться вблизи любимого брата, Николая Николаевича, служившего офицером в кавказской армии. Кавказ произвел на Толстого неизгладимое впечатление, сохранившееся на всю жизнь. «А горы! А горы!», — восклицал он словами Оленина

518

в «Казаках». Кавказ явился поворотным пунктам его жизни. «Кавказ принес мне огромную пользу», — писал он брату 5 декабря 1852 г.². В 1859 г. Толстой писал: «Я был одинок и несчастлив, живя на Кавказе. Я стал думать так, как только раз в жизни люди имеют силу думать...»³. На Кавказе Толстой наконец нашел себя, здесь пробудился его художественный гений, здесь было написано «Детство». В 1904 г. Толстой говорил своему биографу, П. И. Бирюкову, что считает время, проведенное в молодости на Кавказе, «одним из лучших периодов своей жизни»⁴. Кавказ отразился во многих его ранних и более поздних произведениях. Воспоминания о нем всегда влекли к себе Толстого и в последнее десятилетие жизни вылились в создание «Хаджи Мурата».

Живя на Кавказе, Толстой, судя по его письмам и дневникам того времени, менее всего был занят войною; вспомним, что это не была «настоящая, большая война». Он вел сравнительно уединенный образ жизни, много читал и писал, но, со свойственной ему зоркостью, внимательно следил за событиями и не мог не интересоваться легендарной личностью главного сподвижника Шамиля — Хаджи Мурата. Насколько велик был этот интерес, можно судить по следующему неопубликованному отрывку повести:

«Людям, не бывавшим на Кавказе во время нашей войны с Шамилем, трудно себе представить то значение, которое имел в свое время Хаджи Мурат в глазах всех кавказцев. Хаджи Мурат был самым могущественным и удалым наибом Шамиля. Подвигам его за 13 лет, с тех пор, как он перешел к Шамилю, не было конца. И подвиги его были самые необыкновенные: то он среди дня врывался в город, в котором стояли русские войска, грабил и уводил в плен, то уводил в плен ханшу. Везде, где бывало жаркое дело с русскими, везде был Хаджи Мурат. Он являлся там, где его не ожидали, и уходил так, что нельзя было полками окружить его».

Когда в конце 1851 г. Хаджи Мурат передался русским, Толстой резко осудил его поступок. В письме к брату, С. Н. Толстому, от 23 декабря 1851 г. он писал: «Ежели захочешь щегольнуть известиями с Кавказа, то можешь рассказывать, что второе лицо после Шамиля, некто Хаджи Мурат, на днях передался русскому правительству. Это был первый лихач (джигит) и молодец во всей Чечне, а сделал подлость»⁵.

Спустя пятьдесят лет, в период писания повести, Толстой уже иначе объяснял поступок Хаджи Мурата:

«В 1851 году Хаджи Мурат пользовался такой славой среди кавказских народов, что Шамиль, властвовавший над народами Кавказа, стал бояться его, усматривая в нем соперника своей власти... Русский генерал Аргутинский, узнав про ссору Шамиля с Хаджи Муратом, предложил Хаджи Мурату выйти к русским. Хаджи Мурат вступил в переговоры с Аргутинским и выслал все свое имущество — деньги, часы, кольца в более близкий к русским аул Гехи. Но один из мюридов Хаджи Мурата изменил ему и мюриды Шамиля захватили все имущество Хаджи Мурата и выжидали случая захватить его самого, чтобы передать его Шамилю. Друзья Хаджи Мурата передали ему, что Шамиль решил казнить его. Хаджи Мурату ничего не оставалось, как передаться русским».

В период пребывания Хаджи Мурата у русских Толстой сделал в своем дневнике лишь одну относящуюся к нему запись: «После обеда писал, пришел Дурда [чеченец станицы Старогладковской, в которой находимся в то время Толстой — А. С.]; помешал мне, но мне совестно было его выгнать, потому что прежде я принимал его хорошо. Он должен быть хитрый плут, рассказывал мне про стычку Хаджи Мурата с Арслан-ханом за мечеть. Интересно бы было их посмотреть» (дневник 20 марта 1852 г.)⁶. Повидимому, это та самая стычка с Арслан-ханом, которая описана в двадцатой главе повести.

Следующее упоминание о Хаджи Мурате встречается у Толстого уже в 1861 г., в статье «Яснополянская школа за ноябрь и декабрь 1861 года» Описывая свои вечерние прогулки и беседы с крестьянскими мальчиками-учениками,

519

он пишет: «Они вспомнили кавказскую историю, которую я им рассказывал давно, и я стал опять рассказывать им об абреках, казаках, о Хаджи Мурате».

В 1875 г. Толстому попадаются «Сборники сведений о кавказских горцах», которые он с увлечением читает. В письме к А. А. Фету он писал: «Читал я это время книги, о которых никто понятия не имеет. Это сборник о кавказских горцах, изданный в Тифлисе. Там предания и поэзия горцев и сокровища поэтические необычайные». В этих сборниках встречаются упоминания и о Хаджи Мурате

Иллюстрация:

Л. Н. ТОЛСТОЙ

Фотография 1900 г.

Частное собрание, Москва

Дальнейшему ознакомлению Толстого с личностью и жизнью Хаджи Мурата содействовал А. Л. Зиссерман, видный участник кавказских походов и автор ряда книг о кавказской войне, живший верстах в пятнадцати от Ясной Поляны. При встречах с ним Толстой, несомненно, перебирал кавказские воспоминания, а также расспрашивал о Хаджи Мурате. Личность последнего Зиссерман ставил высоко и, вероятно, оказал в этом отношении влияние на Льва Николаевича.

Таким образом, первый набросок «Хаджи Мурата», сделанный Толстым в 1896 г., не является неожиданностью. Образ легендарного горца давно вынашивался в душе художника. Толчком для начала работы над повестью послужило, как известно, следующее обстоятельство, описанное Толстым в его дневнике под 19 июля 1896 г.:

520

«Вчера иду по передвоенному черноземному пару. Пока глаз окинет — ничего, кроме черной земли, ни одной зеленой травки, и вот на краю пыльной, серой дороги куст татарина (репья). Три отростка; один сломан и белый, загрязненный стебель надломлен и загрязнен; третий отросток торчит вбок, тоже черный от пыли, но все еще жив и в середине краснеется. Напомнил Хаджи Мурата. Отстаивает жизнь до последнего, и один среди всего поля как-нибудь, да отстоял ее».

II

Меньше чем через месяц после этой записи — 14 августа 1896 г., находясь в гостях у сестры своей, М. Н. Толстой, в Шамардинском монастыре, Лев Николаевич написал первый набросок. Набросок называется «Репей», написан в три приема с незначительными исправлениями. Пролог, в котором рассказывается о раздавленном, но отстаивающем свое существование репье, кончался словами: «И какое-то чувство бодрости, энергии, силы охватило меня. Так и надо, так и надо».

Толстой остался недоволен наброском; он отметил в своем дневнике: «Написал о Хаджи Мурате очень плохо, начерно» (дневник 14 сентября 1896 г.). Тем не менее, замысел, повидимому, захватил его настолько, что он первое время никому не говорил о нем, что бывало только в исключительных случаях. С. А. Толстая писала Л. Ф. Анненковой 5 сентября 1896 г.: «Знаете ли вы, что мы с Львом Николаевичем вдвоем ездили в монастырь в Калужскую губернию к его сестре Марии Николаевне?.. Прекрасно пожили в этой мирной женской обители. Лев Николаевич даже писал там особенно хорошо по художественной части; но не говорит, о чем именно, и скрывает старательно»⁷.

Впоследствии, когда биограф Толстого, П. И. Бирюков, спросил его, чем он занимался в Шамардине, «совсем сконфузившись, шопотом, чтобы никто не слыхал, с заблестевшими глазами, он сказал: «Я писал Хаджи Мурата». Это было сказано тем тоном... каким школьник рассказывает своему товарищу, что он съел пирожное; он вспоминает испытанное наслаждение и стыдится признаться в нем»⁸.

По возвращении в Ясную Поляну Толстой поехал к Зиссерману, очевидно, для получения материалов о Хаджи Мурате. В яснополянской библиотеке хранится книга А. Л. Зиссермана «25 лет на Кавказе», с надписью: «Графу Льву Николаевичу Толстому лично автором поднесено 12 сентября 1896 года в селе Лутовинове».

В «Репье» семь частей: 1. Пролог. 2. Приезд Хаджи Мурата в крепость. 3. Привоз Каменевым головы Хаджи Мурата. 4. История предшествующей жизни Хаджи Мурата. 5. Хаджи Мурат в Нухе. 6. Бегство. 7. Смерть. Набросок занимает всего один печатный лист, — повидимому, Толстой предполагал написать лишь небольшой рассказ. После этого Толстой не прикасался к рукописи в течение двух с половиной месяцев. В дневнике под 21 октября 1896 г. записано: «Перечел Хаджи Мурата — не то».

Чувствуя недостаточное знакомство с предметом, Толстой обращается к литературе. С. А. Толстая в своих записках «Моя жизнь» говорит: «В начале декабря Лев Николаевич опять взялся за Хаджи Мурата, читал много материала для этой повести, изучал по книгам жизнь и природу Кавказа... Прочел и знаменитую в свое время книгу «Плен у Шамиля»⁹.

В. Г. Черткову, ехавшему в Петербург, Толстой поручает снестись с В. В. Стасовым для получения кавказской литературы из Публичной библиотеки. Стасов выражает полную готовность прислать Толстому все, что ему нужно¹⁰. Толстой отвечал Стасову в конце 1896 г.: «Благодарю за готовность помочь мне книгами. Не присылайте слишком много. Главное, нужно мне историю, географию, этнографию Аварского ханства в нынешнем столетии». Вскоре Толстой вновь писал Стасову: «Нет ли записок, кроме Полторацкого и Зиссермана, касающихся Кавказа

521

и войны 40-х — 60-х годов?» (1 января 1897 г.). Стасов прислал Толстому все просимые им книги, и с этого времени Толстой прочитывает огромное количество литературы о Кавказе и Хаджи Мурате.

III

В начале 1897 г. Толстой был занят писанием трактата «Что такое искусство?». Но он продолжал читать литературу по Кавказу, и это возвращало его мысли к задуманной теме. В дневнике под 3 марта 1897 г. записано: «Очень захотелось писать Хаджи Мурата и как-то хорошо обдумалось, умилительно». 4 апреля: «Вчера думал очень хорошо о Хаджи Мурате, о том, что в нем, главное, надо выразить обман веры. Как бы он был хорош, если бы не этот обман веры». Толстой не разъясняет, чем собственно был бы хорош его герой и в чем именно заключается обман его веры. Но, исходя из общих этических принципов Толстого, можно думать, что под «обманом веры» Толстой разумел веру Хаджи Мурата в насилие, с признанием кровомщения, «хазавата» и пр. Ответ на то, чем он «был бы хорош», напрашивается при сопоставлении некоторых личных свойств автора «Хаджи Мурата» и его героя.

Говоря о молодости Хаджи Мурата, Толстой пишет: «Это было веселое время, такое, когда человек живет только своей жизненной силой, а ее было много у Хаджи Мурата» (неопубликованный вариант). Редко кто из людей обладал этой «жизненной силой» в большей степени, чем сам Толстой. Все его существо, от первых проблесков сознания до последних дней, было переполнено радостью существования, любовью к жизни, к людям. Эта же «жизненная сила» всегда привлекала его и в других.

«Хаджи Мурат был один из тех людей, который, когда брался за какое-нибудь дело, весь отдавался ему» (третий вариант, печатающийся ниже). Это свойство и самого Толстого: никто не умел так гореть делом, так отдаваться ему всецело, до конца, как он, было ли то писание «Войны и мира», занятие сельским хозяйством, организация помощи голодающим, обличение правительственных насилий и пр.

Но наиболее пленительным в Хаджи Мурате было для Толстого, очевидно, беспредельное упорство в борьбе, несокрушимость борца. «Один, а не сдается!». Так и Толстой: во всех своих жизненных боях не сдавался ни при каких условиях, хотя бы оставался совершенно один.

Повидимому, на протяжении всей своей долгой жизни он ни у кого не встречал всех этих качеств, столь ярко выраженных, как в личности Хаджи Мурата. Оттого-то его так привлекал к себе образ героического кавказца.

В письме к П. И. Бирюкову от 13 апреля 1897 г. Толстой пишет: «Назойливо пристают мысли художественные: одна — кавказская, все не оставляющая... в покое [«Хаджи Мурат». — А. С.], другая — драма [«И свет во тьме светит». — А. С.]». Однако, в течение всего лета 1897 г. Толстой был занят другими работами и не мог взяться за «Хаджи Мурата». Лишь в октябре он опять приступил к работе. В дневнике записано: «К Хаджи Мурату подробности: 1. Тень орла бежит по скату горы; 2. У реки следы по песку зверей, лошадей, людей; 3. Въезжая в лес, лошади бодро фыркают; 4. Из куста держи-дерева выскочил козел».

Желание писать «Хаджи Мурата» все возрастало. «Вчера вечером и нынче хотел писать Хаджи Мурата. Начал. Похоже что-то, но не продолжал потому, что не в полном обладании. Не надо портить и насильно» (дневник 16 октября 1897 г.). Писатель ждет подходящего момента. «С утра писал Хаджи Мурата,— ничего не вышло. Но в голове уясняется, и очень хочется» (11 ноября 1897 г.). Через три дня: «Думал в pendant к Хаджи Мурату написать другого русского разбойника, Григория Николаева. Чтобы он видел всю незаконность жизни богатых, жил бы яблочным сторожем в богатой усадьбе, с lawn-tennis’ом» (14 ноября 1897 г.). Этот тип был выведен Толстым впоследствии под именем дворника Василия в повести «Фальшивый купон». Интересно, что здесь Толстой прямо называет Хаджи Мурата «разбойником». Так и солдаты у него в пятой главе повести

522

говорят: «Сколько душ загубил, проклятый, теперь, пойди, как его ублаготворять будут». Но «разбойник» все же мил сердцу художника, и Толстой продолжает лелеять свой сюжет:

«Много обдумал Хаджи Мурата и приготовил материалы. Все тон не найду» (дневник 20 ноября 1897 г.). «Все обдумываю и собираю материалы для Хаджи Мурата. Нынче много думал, читал, начал писать, ко тотчас же остановился» (дневник 21 ноября 1897 г.). «Вчера готовил Хаджи Мурата. Как-будто ясно» (дневник 24 ноября 1897 г.). Художник пока только осторожно готовится к работе. В письме к С. А. Толстой от 21 ноября 1897 г. он писал: «Мысли же все и занятия мои направлены на кавказскую повесть, которой мне совестно заниматься, тем более, что она не идет, но от которой не могу отстать». «Не могу отстать», — это Толстой говорил лишь в отношении немногих своих произведений.

К 1897 г. относятся второй и третий варианты «Хаджи Мурата». Во втором рассказывается о выходе русского секрета к опушке леса, у которой потом появляется Хаджи Мурат; затем описывается вечер у молодого Воронцова; ночь, проведенная Хаджи Муратом в ближайшем к русской линии ауле, и его выход к русским. В третьем варианте описаны обед у наместника Кавказа, прогулка Хаджи Мурата по Нухе, чтение им священной мусульманской рукописи, история его жизни. По объему эти варианты почти равны «Репью».

Кроме этих двух больших вариантов, Толстой сделал ряд беглых набросков, по своей тематике (сражение под Хунзахом, убийство Хаджи Муратом шейха) уводящих в сторону от основной линии развития сюжета. Видимо, по этой причине наброски, которые можно считать четвертой редакцией повести, остались незавершенными.

Все эти варианты также не удовлетворили Толстого. Но замысел продолжает его тревожить. «Нынче утром хотел записать Хаджи Мурата, — потерял конспект» (дневник 13 декабря 1897 г.). «Обдумываю Хаджи Мурата, но нет охоты и уверенности» (дневник 21 декабря 1897 г.). «Думал о Хаджи Мурате» (дневник 29 декабря 1897 г.).

9 января 1898 г. Толстой писал В. Г. Черткову: «Хотел я все это время написать художественное что-нибудь такое, что содействовало бы мною же поставленным задачам [то-есть тому «назначению искусства», о котором он в это самое время писал в своем трактате — А. С.], — но не мог», — добавляет он.

В книге А. Л. Зиссермана «25 лет на Кавказе», которую Толстой в это время перечитывал, он нашел следующее описание экзекуции горцев (т. I, стр. 340—342):

«В Закаталах главнокомандующим был... утвержден приговор военного суда о 16 качагах... Четверо было присуждено к повешению, а 12 к наказанию сквозь 1000 человек шпицрутенами от 1500 до 3500 ударов... Приступили к приведению в исполнение приговора над качагами... Привели из крепости под сильным конвоем 16 осужденных, вслед за ними выехал верхом генерал Б. со свитой и конвоем сотни донских казаков; раздалась команда «смирно»... Генерал обратился через переводчика к народу с грозною речью, что-де шутить он не будет, что за малейшее происшествие будет жечь, казнить, вешать, что старшины и муллы за все отвечают, и проч. Слушатели потупили головы; бледные лица выражали не то сосредоточенное внимание и страх, не то скрытую ненависть... Генерал слез с лошади, ему поставили на возвышении походное складное кресло, подали трубку с длинным, янтарным чубуком, — его окружило несколько офицеров из штаба, и началась кровавая расправа...».

Чтение этих страниц так потрясло Толстого, что у него зародился новый сюжет, вызванный уже не только художественной потребностью воплотить образ Хаджи Мурата, но прежде всего чувством негодования по поводу расправы царского правительства с горцами. В один прием, 12 января 1898 г., он пишет новый вариант «Хаджи Мурата», начинающийся словами: «Хаджи Мурату было десять лет, когда он в первый раз увидал русских и возненавидел их».

Этот набросок, печатающийся ниже под № 1, является пятым вариантом повести;

523

он написан с большой силой, но Толстой и им остался недоволен; в конце рукописи он написал: «Не годится», а в дневнике на другой день отметил: «Все пытаюсь найти удовлетворяющую форму Хаджи Мурата и все нет. Хотя как будто приближаюсь».

18 января 1898 г. он с некоторым удовлетворением отмечает: «Нынче уяснил план Хаджи Мурата больше, чем когда либо». Но, тем не менее, и в этот раз он ни на какой определенной форме рассказа не может остановиться. Через месяц в дневнике опять читаем: «Не перестаю думать о Хаджи Мурате» (дневник 25 февраля 1898 г.). И в этот раз пишется новый, шестой по счету, вариант, состоящий из соединения первого («Репей») и пятого (прогнание сквозь строй) вариантов Толстой работает с большим упорством. Черновые рукописи, относящиеся к этому периоду писания повести, испещрены бесчисленными исправлениями и перестановками. Но автор снова не удовлетворен и опять откладывает в сторону свою работу.

Иллюстрация:

ХАДЖИ МУРАТ

Литография с рисунка Г. Г. Гагарина

«Как бы хорошо написать художественное произведение, в котором бы ясно высказать текучесть человека: то, что он, он один и тот же: то злодей, то ангел, то мудрец, то идиот, то силач, то бессильнейшее существо», — записывает Толстой в дневнике под 29 марта 1898 г. Очевидно, он хочет показать эту «текучесть» и на примере Хаджи Мурата, так как ниже следует запись: «Есть такая игрушка английская peepshow: под стеклышком показывается то одно, то другое. Вот так-то надо показать человека — Хаджи Мурата: мужа, фанатика и т. д.».

В дневнике под 12 апреля 1898 г. записано: «Занятия Carthago delenda est и Хаджи Мурат. Работал довольно мало». 4 мая 1898 г.: «Нынче, да и в прежние дни, как будто уяснил себе Хаджи Мурата, но не могу писать». Он все еще в исканиях, все еще только «готовится». В этот раз ему особенно трудно писать: «Писал

524

Хаджи Мурата. Неохотно» (дневник 15 мая 1898 г.), и работа откладывается почти на три года.

За эти три года в дневниках и в письмах Толстого не встречается упоминаний о «Хаджи Мурате». Казалось, что Толстой совсем оставил свой сюжет. Но в начале 1901 г. он снова берется за него по просьбе Софьи Андреевны, подготавливавшей программу благотворительного концерта (см. об этом в предисловии к варианту № 2). В результате этой работы возникли два новых варианта повести. Начав исправлять первый из них (являющийся седьмым по порядку и печатающийся ниже под № 2), Толстой неожиданно совершенно его переделал. Рассказ теперь ведется от первого лица: «Я служил в одном из кавказских полков, стоявших на левом фланге в Чечне. Я заболел лихорадкой...».

Отрывок получает новое название: «Хазават. Воспоминания старого военного». Это был восьмой вариант повести. Начинается он с описания Марьи Дмитриевны, «здоровой, полной, миловидной, всегда веселой, добродушной».

В дневнике под 28 марта 1901 г. записано: «За это время писал ответ неизвестным корреспондентам и немного Хаджи Мурата». 31 марта: «Хотел кончить Хаджи Мурата, но не работалось». В этот раз работа прерывается больше чем на месяц. 7 мая 1901 г. Толстой заносит в дневник: «Видел во сне тип старика, которого мне предвосхитил Чехов¹¹. Старик был тем особенно хорош, что он был почти святой, а между тем пьющий и ругатель. Я в первый раз ясно понял ту силу, какую приобретают типы от смело накладываемых теней. Сделаю это на Хаджи Мурате и Марье Дмитриевне».

Всего было написано шесть версий этого наброска, но Толстой опять остался недоволен своей работой. Она была вновь прервана на долгое время.

IV

В начале 1902 г. Толстой находился в Крыму. Оправляясь от тяжелых болезней, угрожавших ему смертельным исходом, он понемногу возвращался к творческой работе. В календарном блок-ноте его под 12 января 1902 г. значится: «Пересмотрел Хаджи Мурата». Стало-быть, уезжая четыре месяца назад из Ясной Поляны в Крым, он взял с собой все рукописи, относящиеся к повести, очевидно, предполагая в ближайшее время вновь заняться ею. Возможно, что теперь его потянуло к этой работе под влиянием крымской обстановки, напомнившей ему Кавказ и всколыхнувшей давние воспоминания. После «пересмотра» рукописи Толстой вскоре заболел брюшным тифом и воспалением легких. Через полтора месяца, еще с трудом двигая пером, он, однако, составляет список предстоящих работ, включая в их число и «Хаджи Мурата» (настольный календарь 26 февраля 1902 г.).

Когда ему становится несколько лучше, мысль его опять обращается к «Хаджи Мурату». В письме к П. А. Буланже от 18 марта 1902 г. он пишет: «Лежу и ничего не делаю, а совершенно неожиданно для себя обдумываю самую неинтересную для меня вещь — Хаджи Мурата». П. А. Буланже в своих воспоминаниях («Русская Мысль», 1913, № 6) рассказывает, что, когда Толстому стало «настолько хорошо, что он мог совершать прогулки [это, повидимому, было в мае 1902 г. — А. С.], мы отправились в Алупку и там осматривали дворец князя Воронцова. Л. Н. с особенным вниманием останавливался на портретах Воронцовых и рассказывал разные подробности о Воронцовых, в особенности о жене Михаила Семеновича, графине Браницкой. Его вострый взгляд как бы запечатлевал все штрихи и оттенки глядевших из рам портретов лиц. Он вероятно снова переживал кавказские воспоминания».

По возвращении в Ясную Поляну, в письме к брату, С. Н. Толстому, от 29 июня 1902 г. Лев Николаевич пишет: «Хочу кончить рассказ о Хаджи Мурате. Это баловство и глупость, но начато и хочется кончить». Но принялся он за работу лишь через месяц после этого. В настольном календаре 24 июля записано: «Пересмотрен весь Хаджи Мурат». 25 июля: «Начал Хаджи Мурата с его рождения.

525

Пересмотрел старое. Много годного». В это время Толстой писал девятый по счету вариант повести, состоящий из десяти глав (помещен ниже под № 3). Материалом для него послужил отрывок, написанный еще в 1897 г. Сначала работа увлекала Толстого. «Работаю охотно Хаджи Мурата, — все сначала» (настольный календарь 27 июля 1902 г.); но в последующие дни он уже не удовлетворен: «Работаю неохотно» (29 июля). «Пишу неохотно, — стыдно» (30 июля). «Плохо писал. Совестно писать пустяки» (1 августа). В течение последующих четырех дней он совсем не пишет. В дневнике под 4 августа читаем: «Расстрялся мыслями о Хаджи Мурате. Теперь кажется уяснил». «Обдумал Хаджи Мурата» (б августа). «Писал с начала Хаджи Мурата» (6 августа). «Писал опять с начала Хаджи Мурата» (7 августа). В течение двух дней он написал около 6 версий нового начала повести, которое долго не давалось, и наконец нашел «соответствующий тон и форму». В основу этой новой редакции, десятой по счету, был положен весь черновой материал, накопившийся в предыдущие годы.

Работа теперь пошла успешно. В настольном календаре записано: «Писал порядочно Хаджи Мурата» (16 августа). «Очень много писал» (20 августа). «Писал очень хорошо 2 главы». «Писал порядочно» (5 сентября). «Писал очень хорошо» (14 сентября). «Писал порядочно, кончаю» (15 сентября). В этот раз Толстой работал над «Хаджи Муратом», не отрываясь, в течение полутора месяцев.

Х. Н. Абрикосов писал Черткову 12 августа 1902 г.: «Лев Николаевич теперь занят обработкой своей художественной повести, увлекается этой работой и с удовольствием говорит о ней»¹². В письме к В. В. Стасову от 6 сентября 1902 г. С. А. Толстая сообщала: «Лев Николаевич книги получил и очень вас благодарит... Пишет он своего Хаджи Мурата с большой энергией и усидчивостью»¹³.

В упомянутом письме Х. Н. Абрикосов излагает высказанный в то время Толстым взгляд на форму литературных произведений: «Произведения могут быть двух родов: или риторические, или чисто художественные; потому все новые романы, как Золя, нехороши. В «Воскресении» есть или чисто художественные места, которые хороши, или риторические, которые в отдельности тоже хороши, но переход от одной формы к другой нехорош. Конечно, и в чисто художественной форме будет отражаться мировоззрение автора». Этот принцип Толстого нашел отражение и в повести «Хаджи Мурат». В черновых рукописях имеется не мало отступлений, которые он затем выкидывает. Так, например, глава семнадцатая, в которой описывается разорение чеченского аула, начиналась так:

«Бутлер был полон той воинственной поэзией, которой подчиняются все военные на войне и к которой особенно располагает и величественная и нежная природа предгорьев Кавказа. Его не только радовала самая настоящая война, к которой по временам обязывала его служба, но его прельщали даже и вольные, производимые одним из офицеров полка, Богдановичем, набеги и нападения на отдельных горцев. Офицер этот, славящийся в полках своей храбростью, ходил с двумя-тремя охотниками солдатами по ночам на дороги и там, засевши за кустами или камнями, выжидал проезжающих горцев и нападал на них, убивал и приносил их головы. Бутлер ни разу не видал этого, но таинственность и опасность такой охоты на людей нравились ему, и он хотел в первый раз, как Богданович пойдет в засаду, итти с ним. Бутлер, как и все военные, был одержим тем особенным эгоизмом мысли только о себе и совершенного забвения о последствиях своей деятельности для неприятеля, который развивается различными условиями, главное же той опасностью, которой подвергается на войне всякий участвующий в ней. Всякую минуту в опасности не только жизнь, но военная репутация, честь. Постоянно занят тем, чтобы не только не струсить, но показать пример храбрости. И это чувство так поглощает всего человека, что уже ему некогда и он не может думать о неприятеле, о том, от кого он в опасности и кем проявляет свою храбрость. Он в особенности наслаждался, вспоминая последний набег, и никогда ему в голову не приходила мысль о тех страданиях, которые испытали и испытывают жители аула вследствие этого набега».

526

Все это вступление вычеркивается, и глава начинается прямо с описания картины разрушенного аула. Так же Толстой поступает и в отношении других отступлений.

Дойдя в работе над повестью до главы о Николае I, Толстой почувствовал необходимость ознакомиться еще с некоторыми печатными материалами; он обращается к великому князю Николаю Михайловичу с письмом от 20 августа 1902 г.: «Я занят окончанием давно начатого и все разрастающегося одного эпизода из кавказской истории 1851—1852 г. Не можете ли вы помочь мне, указав, где я мог бы найти переписку Николая I и Чернышева с Воронцовым за эти годы, так же, как и надписи Николая на докладах и донесениях, касающихся Кавказа этих годов?»¹⁴. С аналогичными просьбами он обращаемся к В. В. Стасову и П. И. Бартеневу. Но, не дожидаясь от них присылки новых материалов, он заканчивает повесть и ставит под нею авторскую дату — 21 сентября 1902 г.

К этому времени относится и запись П. А. Сергеенко в его дневнике: «Рассказывает [Л. Н.], что кончил сегодня Хаджи Мурата. Я говорю: «Вы конечно говорите им что-нибудь?» — «Нет, представьте, меня увлекла чисто художественная сторона». И, вспоминая что-то в своем Хаджи Мурате, просит меня сказать в Москве редактору «Русского Архива» Бартеневу, чтобы прислал ему старые номера журнала, где есть о Ермолове и Воронцове»¹⁵.

6 октября 1902 г. Н. Л. Оболенский сообщал А. К. Чертковой: «Все это время мы переписывали и приводили в окончательный вид «Хаджи Мурата», но думаю, что он далеко еще не кончен, тем более, что Л. Н. сам говорит, что боится, что, получив новые материалы, опять возьмется за него»¹⁶.

В письме к дочери, Т. Л. Сухотиной, от 27 сентября 1902 г. Толстой говорит: «Я все это время писал Хаджи Мурата и совестно было, а когда кончил, то захотелось продолжать художественную работу». Просматривая рукопись для окончательного исправления, он опять увлекается работой и в дневнике под 23 сентября записывает: «Все поправлял Хаджи Мурата». «Писал Хаджи Мурата» (настольный календарь 1 декабря). «Писал Хаджи Мурата» (3 декабря).

20 декабря 1902 г. Толстой обращается к начальнику военно-исторического отдела Тифлисского архива с просьбой сделать выписки, касающиеся Хаджи Мурата. 25 декабря получает письмо от Карганова, отец которого знал Хаджи Мурата, и тотчас, несмотря на свою болезнь, диктует письмо к нему со списком вопросов относительно Хаджи Мурата¹⁷. 8 января 1903 г. с такою же просьбой обращается и к вдове Карганова-отца. Переписка с разными лицами по поводу материала для «Хаджи Мурата» продолжается еще в течение полугода.

1 апреля 1903 г. Толстой писал дочери, М. Л. Оболенской: «Мало пишу, все ковыряюсь с послесловием и немножко с Хаджи Муратом». Теперь он берется за окончательную отделку повести. 6 мая он пишет М. Л. Оболенской: «Пересмотрел Хаджи Мурата. Не хочется оставить со всеми промахами, а заниматься им на краю гроба, особенно когда в голове более подходящие к этому положению мысли, — совестно. Буду делать от себя потихоньку».

17 мая 1903 г. Толстой записал в дневнике: «Поправлял Хаджи Мурата, дошел до Николая Павловича и как будто уясняется». На этом работа затормозилась. В предыдущих четырнадцати главах были сделаны многочисленные смысловые и стилистические исправления. Главы эти были заново переписаны, пересмотрены и потому более закончены, чем остальная часть повести, не подвергавшаяся окончательной обработке, поскольку Толстой отвлекся главой о Николае.

Он все не может найти для этой главы удовлетворяющей его формы. 28 мая в дневнике записано: «Все вожусь с Николаем Павловичем. Все нехорошо». В письме к П. И. Бирюкову от 3 июня читаем: «Хаджи Мурата поправляю и теперь бьюсь над главою о Николае Павловиче, которая если и будет не пропорциональна, но мне кажется важна, служа иллюстрацией моего понимания власти».

По сохранившимся рукописям видно, что он приступал к главе о Николае более 25 раз, написав семь ее вариантов. Толстой не оставил от первоначального

527

текста первого варианта ни одного слова. Жестокость и лицемерие Николая, о которых он говорит в конце главы, вызывают в нем желание написать дополнительную главу, начинающуюся так: «Что велико перед людьми, то мерзость перед богом. И едва ли была в то время какая либо более отвратительная мерзость перед богом, нежели Николай I, столь превозносимый людьми своего времени. Вся жизнь Николая была сплошная ложь и преступление «.

Написав это начало, Толстой затем решает сделать перестановку: новую главу поставить впереди, прежнюю — после. Кроме того, пишется новая, пятнадцатая, глава, текст которой помещен ниже, в числе вариантов, под № 4. Эта глава затем подвергается нескольким переделкам, в процессе которых зарождаются еще две главы. В одной из них рассказывается о детстве царя, в другой Толстой говорит о том, что представляла собою власть Николая. Таким образом, теперь было написано четыре главы о Николае, почему Толстой и опасается (в письме к П. И. Бирюкову), что это может оказаться «непропорциональным» для повести. В конце концов, это соображение берет верх, и в дневнике его под 18 июня 1903 г. значится: «Решил Николая Павловича оставить почти как есть, а если понадобится, то писать отдельно».

Однако, через два месяца, 27 августа 1903 г., записав в дневнике: «Все обдумывал Николая I, надо кончать, а то загромаждывает путь других работ», он пишет новую, пятую, главу, начинающуюся словами:

«В то время, как Николай, сидя в литерной ложе Большого театра, любовался в одно и то же время и фруктовой выдержкой балерин, сразу поднимавших восемьдесят мускулистых, обтянутых трико ног, любовался и самими женскими формами этих балерин, в это самое время сотни, тысячи, десятки тысяч людей — матери, жены, отцы и дети мучались, неся страшные нравственные тяжелые страдания по распоряжению этого одного человека».

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ХАДЖИ МУРАТУ». СЫН ХАДЖИ МУРАТА ЮСУФ

Пастель Е. Е. Лансере

Толстовский музей, Москва

528

Дальше ставится вопрос: «Как это было? Как мог установиться в душе этого человека этот страшный мрак?». Но и эта глава остается неоконченной и также откладывается в сторону. Через полгода Толстой в последний раз принимается за главу о Николае. Исправления, сделанные в этот раз, заключались, главным образом, в исключении некоторых мест, нарушавших художественную цельность главы. В дневнике под 25 февраля 1904 г. записано: «Нынче поправил Николая Павловича в Хаджи Мурате. Если будет время, то напишу отдельно о Николае». Намерение это, дважды высказанное, не было, однако, осуществлено.

Из приведенных выше дневниковых записей явствует, что в последний раз Толстой исправил основной текст повести 4 июля 1903 г. Собственно, эта дата и могла бы считаться днем окончания работы над «Хаджи Муратом». Но после этого он еще дважды брался за главу о Николае (мнение некоторых исследователей о том, что над этой главой он работал в течение всего 1903 г., ни на чем не основано). В «Записках» Д. П. Маковицкого от 19 декабря 1904 г. сказано: «Сегодня Л. Н. усиленно работал: поправлял Хаджи Мурата (его воспоминания о своем сыне Юсуфе)». Эта запись является последним сведением о работе Толстого над повестью. Повидимому, после этого он ни разу к ней не возвращался. Но интерес к своему герою сохранился у него и после этого. 28 января 1905 г. он продиктовал Софье Андреевне отрывок: «История Хаджи Мурата такая...».

В декабре 1909 г. Толстой получил из Тифлиса 40-й выпуск «Сборника материалов для описания местности и племен Кавказа». На этой книге была затем сделана пометка рукой Маковицкого: «Л. Н. прочел о Хаджи Мурате, 55 стр.». Автору статьи о Хаджи Мурате, С. Н. Шульгину, тот же Маковицкий, очевидно, по поручению Толстого, сообщил: «Л. Н. прочел ваше предание о Хаджи Мурате, рассказал домашним и гостям».

Работа над главой о Николае помешала Толстому докончить последнюю отделку повести. Но основная причина этого, может быть, лежала в давно принятом им решении: «не печатать» (настольный блок-мот, 8 августа 1902 г.). Толстой писал Т. Л. Сухотиной в письме от 11 ноября 1902 г.: «Кончил Хаджи Мурата, решил не печатать его при жизни». Благодаря этому решению, Толстой не стремился к окончательной доработке и художественной отделке повести.

Впервые повесть была опубликована в издании «Посмертные художественные произведения Л. Н. Толстого», М., 1912, т. III, с пропуском многих мест, не разрешенных цензурой. Полностью она тогда же была напечатана в Берлине. В русских изданиях «Хаджи Мурат» появился в полном виде лишь в 1917 г.

Подлинники публикуемых ниже вариантов «Хаджи Мурата» хранятся во Всесоюзной библиотеке им. В. И. Ленина.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Все неопубликованные черновики и варианты «Хаджи Мурата», цитаты из которых приводятся в статье, хранятся в отделе рукописей Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина.

² Юбилейное издание сочинений Толстого, т. LIX, стр. 218.

³ «Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой», П., 1911, стр. 131.

⁴ Бирюков П. И., Биография Л. Н. Толстого, М., 1923, т. I, стр. 104.

⁵ Юбилейное издание сочинений Толстого, т. LIX, стр. 132.

⁶ Юбилейное издание сочинений Толстого, т. XLVI, стр. 96.

⁷ Архив А. П. Сергеенко.

⁸ Журнал «Северные Записки», август 1913 г., стр. 123.

⁹ Толстая С. А., Моя жизнь, 1896, стр. 65 (отдел рукописей Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина).

¹⁰ «Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка», Л., 1929, стр. 172.

¹¹ В повести «В овраге».

¹² Архив В. Г. Черткова.

¹³ «Лев Толстой и В. В. Стасов. Переписка», стр. 286.

¹⁴ См. во втором полутоме настоящего издания, стр. 000.

¹⁵ Архив А. П. Сергеенко.

¹⁶ Архив В. Г. Черткова.

¹⁷ См. во втором полутоме настоящего издания, стр. 000.

¹⁸ Журнал «Русская Мысль», 1913, кн. VI, стр. 83.

529

ВАРИАНТ I

Данный вариант представляет собою пятую редакцию повести «Хаджи Мурат». Написан он в январе 1898 г. под впечатлением книги А. Л. Зиссермана «25 лет на Кавказе», где Толстой нашел описание сцены экзекуции горцев. (Подробнее см. об этом во вступительной статье.)

[I.] ХАДЖИ МУРАТ

I

Хаджи Мурату было 10 лет, когда он в первый раз увидал русских и возненавидел их. Это было так. Мать его, широкоглазая, длиннорукая и длинноногая, бывшая красавица Патимат, уже 10 лет, со дня рождения Хаджи Мурата, была в немилости у отца его, своего мужа Сулейман ага, за то, что она, выкормив одного сына аварского хана Нунцала, не согласилась отдать своего Хаджи Мурата и кормить другого сына хана. Между мужем и женою произошла тогда большая ссора, дошедшая до кинжалов. Сулейман хотел отнять Хаджи Мурата, Патимат не отдала его. Сулейман в ссоре тяжело ранил ее кинжалом; но Патимат прижала Хаджи Мурата к свежей ране и не отдала его и так и не стала кормить 2-го ханского сына. С тех пор Сулейман взял себе другую жену. А Патимат жила в доме только старшей работницей. Но чем больше страдала Патимат за своего любимца, черноглазого Хаджи Мурата, тем больше она любила его. Она не расставалась с ним ни тогда, когда ходила по воду, ни когда ездила на осле за дровами, или за пометом в горы. Когда же работ не было по дому, Патимат уезжала к отцу своему Мухамед хану в горский аул Гоцатль. И всегда, чисто выбрив ему небольшую голову и одев его в сшитый ею же шелковый бешмет и белую с хозырями черкеску, обтянутую ремнем с кинжалом, везла красавца, худенького, черноглазого мальчика к угрюмому, ведущему святую жизнь, деду.

Вот, в такую-то поездку и случилось Хаджи Мурату в первый раз увидать русских и увидать их за ужасным делом.

II

Русские тогда только что начинали завоевывать Кавказ. Турецкий султан уступил русским все народы Кавказа. Народы же Кавказа никогда не повиновались султану (они только почитали его) и считали себя свободными и были свободны. Русские пришли и стали* требовать покорность горцев русскому царю. <А в это время в горах появился имам Кази мулла, который проповедывал то, что правоверный не только не может покоряться неверным, но не должен и дружить с ними. И горцы в Дагестане, там, где родился Хаджи Мурат и где жили его родители, были между двух огней. Если они дружили с русскими, мюриды, правоверные последователи Кази муллы, раззоряли их аулы и убивали их. Если же они дружили с Кази муллою, русские раззоряли их аулы и убивали их.> Случилось в это время, что рота русских зашла далеко от других войск в горы. Горцы узнали про это, напали на эту роту и всю истребили ее: которых убили, которых увели в плен. Когда русский главнокомандующий узнал про это, он послал два батальона в аулы и велел выдать главных виновников**, угрожая, в противном

530

случае, сжечь аулы и истребить всех жителей. Горцы выдали 16 человек аманатов. И вот над этими аманатами решил русский генерал показать пример наказания.

III

Русский генерал, которому поручено было это дело, разослал накануне во все, за 30 верст кругом, аулы приказание выслать весь народ на место казни, и с утра, верхами и пешими, собрались на плоской вершине горы Каратау тысячи народа. В числе этого народа был и Мухамед хан, дед Хаджи Мурата, с своим внуком Хаджи Муратом. Вот что увидал Хаджи Мурат. С 4-х сторон стояли в несколько рядов бритые люди в белых куртках с ремнями через плечи и с ружьями с штыками. Это были солдаты; их было столько, что нельзя было сосчитать. Между ними ходили люди без ружей, с одними тонкими, длинными кинжалами — это были офицеры. Впереди рядов было несколько десятков людей с пестрыми барабанами. В самой середине сидел на барабане толстый, красный человек, расстегнутый, в черных штанах и белом бешмете с золотыми наплечниками. Вокруг него стояло несколько человек, таких же, как он, начальников и солдат. Это был генерал, начальник. Один из солдат подал ему, на длинном чубуке, трубку. Толстый, краснолицый, с запухшими глазами начальник взял трубку, и в то же мгновение загремело что-то. Это ударили барабаны. И как только ударили барабаны, одна сторона солдат расступилась и между солдат ввели 16 человек. Хаджи Мурат перечел их. Были молодые, средние и пожилые, и один был совсем старый с потухшими глазами и седой, редкой бородой. В народе вокруг Хаджи Мурата застонали люди и заговорили: «Алла-Ильалахага». Но стоны эти были слышны только тем, которые стояли рядом. Треск барабанов, который, Хаджи Мурату казалось, происходил от трубки, заглушал все.

Народ застонал, увидев ведомых на казнь, потому что все знали, что это были добровольные мученики джигиты. Русские объявили, что, если аулы не выдадут главных виновников, все аулы будут сожжены и побиты все, от старого до малого. На площади у мечети два раза собирался джаваат стариков, чтобы обсудить, как поступить надо. На третий раз старик с потухшими глазами Джафарь-Али вышел и сказал, что он хочет, чтобы его выдали русским.

— Пусть моя кровь прольется за народ. Алла Ильема Гу!

Вслед за ним отдался сам для выдачи русским молодой Ибрагим. И все закричали:

— Берите наши головы!

Так что джаваат стариков решил кинуть жребий. Пошли в мечеть, помолились, кинули жребий, и мулла стал вынимать их. Все эти 16 человек шли на смерть, думая, что их расстреляют, и не подозревая того, что ожидало их.

IV

Когда пленники, подпоясанные ремнями без кинжалов, в цепях на ногах, вошли в середину и остановились, начальник махнул рукой, барабаны остановились, и все так затихло, что можно было слышать, как кричали молодые орлы на горе. Начальник сказал что-то. И один из его слуг (как думал Хаджи Мурат) вышел вперед на чистое место с бумагой в руке и начал читать. Он читал что-то сначала непонятное по-русски, потом то же по-татарски. Он читал*:

И как только он кончил, в одно и то же мгновение поднялся стон в горском

531

народе, и начальнику с заплывшими глазами подали трубку и опять загремела дробь барабанов.

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «КАЗАКАМ».
МАРЬЯНА

Рисунок Е. Е. Лансере, 1917 г.

Толстовский музей, Москва
 

— Терпи. Алла рассудит. Придет и их час, — проговорил дед. И все затихли и, вытянув головы и задерживая дыхание, стали смотреть.

V

С первого, статного, тонкого, широкоплечего рыжего человека лет 40, два солдата сняли черкеску, потом бешмет. Солдаты хотели снять рубаху, но горец не дался им и, отстранившись от них, сам разорвал на себе рубаху и стряхнул ее с себя, так же стряхнул с себя и штаны и остался голый. Когда солдаты взяли его за руки, чтобы привязать их к ружью, руки эти дрожали и тонкий стан его рванулся назад. Начальник с брюхом и заплывшими глазами что-то сказал, и солдаты одной стороны составили ружья в козлы и, выйдя из рядов, стали подходить к арбе, на которой были палки, и, разобрав их, выстроились улицей от одного ряда солдат до другого. Хаджи Мурат только мельком видел движения солдат. Он не спускал быстрых глаз с начальника и обнаженного человека. Он видел связь между ними. Начальник что-то крикнул, и два солдата повели обнаженного человека за ружья, к которым он был привязан, в улицу, составленную из солдат с палками. Первый солдат улицы взмахнул палкой и ударил ею по белой спине горца. Горец вздрогнул, — так же вздрогнул и Хаджи Мурат, — и оглянулся. И не успел он оглянуться в одну сторону, как на белую спину упал удар с другой стороны и на белой спине ясно выступили красные, перекрещивающиеся полосы. С запухшими глазами начальник выпускал через усы дым трубки, а солдаты тянули обнаженного, иногда упирающегося человека вдоль солдат,

532

и удары, один за другим, ложились на бывшую прежде белой, теперь красную спину, только руки были белы и шея до того места, где она загорела.

Сначала горец молчал, но, когда его поворотили назад и провели уже более чем через 200 ударов, он странно завизжал, и визг его пронзительный, не переставая, выделялся из-за грохота барабанов. Дед Хаджи Мурата, не переставая, шептал беззубым ртом молитву. Хаджи Мурат дрожал, как в лихорадке, и переступал, не переставая, с ноги на ногу...*.

Первого водили до тех пор, пока со вспухшей, как резаное мясо, спины сочилась по обоим бокам кровь и горец, все ослабевая и ослабевая, упал наконец. Его немного протащили, но начальник подошел, что-то поговорил. Барабаны замолкли, и солдаты положили избитого горца на носилки и вынесли за ряды. Страшный визг поднялся в толпе, как только затихли барабаны, и женщины, жена и мать избитого, окруженные толпою, кинулись к избитому.

Вслед за этим два солдата подошли к красавцу с маленькой бородкой лезгину в желтой черкеске, и стали раздевать его. Солдат кузнец стал снимать с него ножные кандалы. Но не успел он снять их, как лезгин вырвал их у него из рук, взмахнул ими над головой солдата, и солдат не успел отклониться, как цепь с замком размозжила ему голову. Солдаты, стоявшие около, взяли ружья на руку и двинулись к лезгину, угрожая ему штыками; но он, как будто только и ждал этого, сам схватил ружье за дуло, бросился на штык и воткнул его себе в грудь ниже левого ребра и запел. Солдат выдернул ружье, поток черной крови хлынул из раны. Лезгин развел руки, постоял так с минуту и упал навзничь.

Горцы пошли легко на смерть, думая, что их расстреляют, но они не готовились на эти позорные мучения. И лезгин сам убил себя.

Умирающего вынесли за ряды. Опять ударили барабаны, и так же, как первого рыжего, раздели старика, привязали к ружьям и повели по рядам. Старик шел молча и закрыв глаза, и только вздрагивал при каждом ударе. Когда и эта спина стала вспухшей раной, старик упал и этого отнесли за ряды**.

Начальник с брюхом и заплывшими глазами все сидел и курил трубку, которую ему подавали солдаты. Хаджи Мурат дольше не мог видеть и убежал домой. Вечером, когда мать уложила спать Хаджи Мурата на кровле дедовой сакли и когда муэдзин звал к полуночной молитве, [он] долго смотрел на звезды, думая о том, как истребить этих неверных собак русских.

Хаджи Мурат не мог понять, зачем допускает бог существование этих собак, все свои силы употребляющих на то, чтобы мучать мусульман и делать зло им. Ему представлялись все русские злыми гадинами.

А между тем русские вовсе не были злы: не был зол и тот с заплывшими глазами начальник, сидевший с трубкой на барабане; не были злы офицеры, командовавшие солдатами; и еще менее были [злы] солдаты, забивавшие палками безоружных людей, виноватых только в том, что они любили свою родину.

533

ВАРИАНТ II

В дневнике Толстого под 19 марта 1901 г. значится: «За все это время ничего не писал, кроме обращения к царю и его помощникам, и кое-какие изменения, и все скверные, в «Хаджи Мурате», за которого взялся не по желанию!».

Слова «взялся не по желанию» объясняются следующим образом: Софья Андреевна, состоя попечительницей одного московского детского приюта, устраивала благотворительный вечер. Для большего успеха ей хотелось включить в программу концерта художественное чтение чего-либо неопубликованного из писаний своего мужа. Толстой обычно отклонял такие просьбы, но на этот раз уступил.

Ю. И. Игумнова, исполнявшая в то время обязанности секретаря Льва Николаевича, сообщала Т. Л. Сухотиной в письме от 2 марта 1901 г.: «Сейчас переписываю «Хаджи Мурата», за которого принялся Лев Николаевич. Софья Андреевна все-таки выпросила, чтобы он дал из него отрывок для чтения. А он, просматривая его, увлекся и начал работать над ним».

Это «увлечение» состояло в том, что, намереваясь лишь исправить свой первый набросок «Репей», писанный в 1896 г., Толстой прибавил к нему две больших вставки. Возник новый, седьмой по счету, вариант, ныне впервые публикуемый.

Впоследствии Толстой взял отсюда для окончательной редакции повести сцену встречи Марьи Дмитриевны с Каменевым и описание последних минут Хаджи Мурата.

[II.] РЕПЕЙ

Я возвращался домой полями. Была самая середина лета. Луга убрали и только что собирались косить рожь. Есть прелестный подбор цветов этого времени года: душистые кашки; красные, белые, розовые наглые «любишь-не-любишь» с своей пряной вонью; желтые цветы с медовым запахом; лиловые тюльпановидные колокольчики; горошки; разноцветные скабиозы; нежный с чуть розовым пухом подорожник и, главное, прелестные васильки, яркосиние на солнце и голубые и краснеющие вечером и под старость. <Я люблю эти полевые цветы с их тонкостью отделки и чуть заметным для каждого своим нежным и здоровым запахом.> Я набрал большой букет таких цветов и, уже на обратном пути, заметил в канаве чудный, малиновый, в полном цвету, репей того сорта, который у нас называется татарином и который старательно окашивают и выкидывают из сена покосники, чтобы не колоть на него рук. Мне вздумалось сорвать этот репей и положить его в середину букета. Я слез в канаву и, согнав впившегося в середину цветка мохнатого шмеля, стал руками отрывать цветок, так как ножа у меня не было. Мало того, что он кололся даже через платок, которым я завернул руку, стебель был так крепок, что я бился с ним минут пять, по одной разрывая волокна. Когда я наконец сорвал цветок, он был так измят, что уже не годился в букет и, кроме того, своей грубостью и аляповатостью резко отличался от нежных, тонких цветков букета. Я пожалел, что погубил цветок, который был очень красив в своем месте, и бросил его. «Но что за энергия и сила жизни», — думал я, вспоминая, с какими усилиями я отрывал его.

Дорога до дома шла паровым, только что вспаханным, полем. Я шел в отлогую гору по пыльной, черноземной дороге. Поле, по которому я шел, было помещичье, очень большое, так что с обеих сторон дороги и вперед, в гору, ничего не было видно, кроме черного, ровно взборожденного пара. Пахота была хорошая, и нигде не виднелось ни одной травки, все было черно, и глаз невольно искал отдыха от однообразия черного

534

поля. «Экое разрушительное, жестокое существо человек», — думал я. «Сколько уничтожил живых существ, разнообразных растений, чтобы приготовить себе корм. Правда, он посеет новые, но... Однако, не все еще он уничтожил», — подумал я, увидав среди этого моря черной земли, вправо от дороги, впереди меня, какой-то кустик. «Да, этот еще жив», — подумал я, подойдя ближе. Это был куст такого же татарина, которого цветок я напрасно, с таким трудом, сорвал в канаве. Куст этого татарина состоял из трех стеблей. Один был совсем оторван. <Я вспомнил, как трудно было отрывать цветок, и подумал, что перенес этот куст, если уже отдал этот отросток.> На другом были еще колючие листки и цветки. И цветки и листья были вымазаны черноземной грязью, превратившейся в черную пыль. Видно, этот стебель был уже прижат к земле и после поднялся. На третьем же стебле два отростка были сломаны и висели с своими не малиновыми, а черными шишками, которые были когда-то цветками; а один отросток — пониже — был цел и на нем торчал, кверху комочками, хотя и загрязненный, но все еще краснеющий цветок.

«Ну, молодец, — подумал я. — Экая энергия. Все победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот борется и все еще жив. Правда, еле жив, но жив». Точно вырвали у него кусок тела, вывернули внутренности, оторвали руку, выкололи глаз, свернули скулу. Но он все стоит и не сдается*, и борется до той последней минуты, до тех пор, пока есть жизнь в нем. «Молодец», — подумал я. И какое-то чувство бодрости, энергии, силы охватило меня. «Так и надо, так и надо»**. И я вспомнил по этому случаю смерть одного человека на Кавказе*** и всю историю этого человека, как она мне была известна и как я воображал себе ее. Вот эта история.

———

В одной из кавказских крепостей жил в 1852 г. воинский начальник Иван Матвеевич Канатчиков с женой Марьей Дмитриевной. Детей у них не было и, как и все бездетные супруги, которые не разошлись, а живут вместе, жили и были самые нежные супруги. Для Ивана Матвеевича это было легко, потому что трудно было не любить здоровую, полную, миловидную, всегда веселую, добродушную, хотя и вспыльчивую, Марью Дмитриевну, прекрасную хозяйку и помощницу. Но для Марьи Дмитриевны, казалось бы, и трудно любить всегда прокуренного табаком, всегда после 12 часов пахнущего вином, рябого, курносого крикуна Ивана Матвеевича. Но Марья Дмитриевна, хотя и любила понравиться молодым, особенно приезжим офицерам, но только понравиться, именно только затем, чтобы показать им, что хороша, — но не для них; Марья Дмитриевна любила всеми силами простой души и здорового тела одного Ивана Матвеевича, считая его самым великодушным, храбрым, глубокомысленным военным, хотя и самым глупым хозяином дома.

Это было в июне. Марья Дмитриевна давно уже встала и с денщиками хозяйничала. Начинало уже становиться жарко, солнце выходило из-за гор, и становилось больно смотреть на белые мазанки на противоположной стороне улицы, и Марья Дмитриевна, окончив свои дела, только что хотела посылать денщика в канцелярию звать Ивана Матвеевича к чаю, когда к дому подъехали верхами какие-то люди.

535

— Егоров, поди узнай, — крикнула Марья Дмитриевна, направляясь в спальню — Кто это? Двое? С конвоем. И татары и казаки. Человек 20. Уж не набег ли?

И любопытство так захватило ее, что она поспешно спустила засученные на своих белых полных руках рукава и повернулась назад.

— Погоди, Егоров, — крикнула она, ощупывая руками шпильки в косе и косу. — Ну, ничего, сойдет. Погоди, Егоров, я сама.

Иллюстрация:

ЧЕРНОВАЯ РУКОПИСЬ СЕДЬМОГО ПО ПОРЯДКУ НАЧАЛА
«ХАДЖИ МУРАТА» (МАРТ 1901 г.)
КОПИЯ РУКОЙ Т. Л. ТОЛСТОЙ, С ИСПРАВЛЕНИЯМИ Л. Н. ТОЛСТОГО

Всесоюзная библиотека им. В. И. Ленина, Москва

И Марья Дмитриевна вышла своей молодецкой походкой на крылечко домика.

У крыльца стояла целая партия. И казаки и чеченцы. Впереди выделялись трое. Один — офицер, одетый по-черкесски в черной черкеске, в сапогах, на маленькой гнедой лошадке, другой — мирной, переводчик, с надетой шерстью вверх и с козырьком папахой и в засаленном бешмете и желтой черкеске. И третий, на белой, статной лошади, в белой черкеске, высокий, тонко стянутый ремнем без набора, с большим серебряным кинжалом, пистолетом за спиной и в высокой, с белым же курцеем, папахе, далеко заломленной назад.

Этот человек больше всех обратил внимание Марьи Дмитриевны. Лицо

536

у него было довольно простое: небольшой нос, маленькая, черноватая бородка, приятный, нежный, детский рот, довольно густые брови и странные внимательные и строгие глаза. Он был человек во всей силе, и ему можно было дать от 35 до 50 лет. Он поглядел на Марью Дмитриевну, встретился с нею глазами, не спустил взгляда, так что она перевела глаза на офицера. Когда же она опять взглянула на него, он уже не смотрел на нее и, опустив голову, рассматривал свой кинжал.

Не успела Марья Дмитриевна задать себе вопрос о том, кто это был такой, как и получила ответ. Офицер сказал ей, что это Хаджи Мурат*.

— Ну? Не может быть! — вскрикнула Марья Дмитриевна, выпученными, испуганными и восторженными глазами глядя на горца в белой черкеске. — Он — Хаджи Мурат? — выговорила она.

— Он самый, — повторил офицер.

Хаджи Мурат же, вероятно, понял то, что происходило между Марьей Дмитриевной и офицером, и улыбающимися глазами смотрел на миловидную русскую женщину.

Испуг и восторженное удивление Марьи Дмитриевны были естественны: Хаджи Мурат более 20 лет воевал с русскими. Хотя и был наибом Шамиля, был знаменитее среди русских своего владыки Он знаменит был своей баснословной храбростью, всегдашними успехами, блестящими победами и подвигами над русскими войсками и всей своей странной, романической историей. Про его прошедшее, про его жизнь, характер рассказывали чудеса. И все это, под влиянием того особенного отношения рассказывающего к врагу, которого не видят, но про которого слышат и ударов которого боятся, получало особенно страшно преувеличенное и поэтическое значение. Но и без преувеличения история этого человека была удивительная.

Он родился в 1817 г. в бедном ауле Аварского ханства. В семье их было двое: старший брат Осман и он. Ему было 13 лет, когда в аул к вечеру привели лошадь, через которую был перекинут труп его отца, покрытый буркой. Отец был убит русскими. С тех пор Хаджи Мурат возненавидел русских. Но его женили, и он сблизился по матери, которая была у них кормилицей, с аварскими ханами (один из них был молочный брат ему) и предавался буйной и роскошной жизни молодых ханов. Он слышал и тогда про хазават — священную войну против неверных, но ханы не принимали посланных Казимуллы, и даже ханы воевали с Казимуллой. В одном из этих сражений Хаджи Мурат догнал на своем добром коне одного из мюридов Казимуллы и срубил его шашкой. Мюрид упал на луку, и, когда Хаджи Мурат снял его с седла, чтобы взять лошадь и его оружие, умирающий мюрид сказал ему: «Ты убил меня! Но за то ты должен принять хазават. Хазават в том, что правоверный не может быть под властью собак неверных, не может быть ничьим рабом и никому не может платить подати. Я умираю за хазават и благодарю аллаха. Будь такой же». Мюрид сказал это и умер. Тогда Хаджи Мурат принял хазават и уговаривал ханов отстать от русских и принять хазават. Когда же Казимулла был убит, а на место его стал Гамзат и подступил с войском к Хунзаху, столице Аварии, и требовал покорности, то ханша послала одного своего сына Омара в Тифлис к барону Розену просить защиты. С Омаром поехал и Хаджи Мурат и здесь в первый раз видел вблизи русских и возненавидел их еще больше.

Русские не помогли ханам. Когда Хаджи Мурат вернулся, Гамзат стоял под Хунзахом с сильным войском и требовал, чтобы ханша приняла

537

хазават. Хаджи Мурат советовал ей принять хазават, чтобы не принимать больше собак неверных и воевать с ними, но ханша качалась туда и сюда и послала к Гамзату почтенных стариков послами. Гамзат рассердился, велел всем старикам проткнуть ноздри, продеть нитки и на нитки повесить куски лепешки и в таком виде вернул их к ханше и велел им сказать, что если она хочет иметь с ним дело, то пусть пришлет к нему сына своего Булач-хана. Ханша послала его. Потом Гамзат потребовал к себе и других двух ханов. И ханы поехали и с ними и Хаджи Мурат с братом Османом. Это было предательство. Всех трех ханов убили. Осман с Хаджи Муратом бежали и решили отмстить Гамзату.

На другой день Гамзат без боя вошел в Хунзах и стал править им. Старая ханша мешала ему. Он убил и ее.

Хаджи Мурат с Османом скрывались и подбирали людей, чтобы напасть на Гамзата, но все боялись. Тогда братья решили отомстить одни. В пятницу, когда Гамзат должен был быть в мечети, Хаджи Мурат с Османом пришли туда в бурках, под которыми было оружие. Мюриды велели им снять бурки. Тогда они выхватили оружие, бросились на Гамзата и убили его. В свалке мюриды убили Османа, и Хаджи Мурат убил всех тех, кто нападал на него, и, раненный в руку, выбежал на улицу и крикнул народ.

Народ сбежался и напал на Гамзатовых мюридов, и которых убили, которых покидали с кручи, и Хаджи Мурат стал бы правителем Аварии, если б не хитрый Шамиль, который занял место Гамзата.

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ХАДЖИ МУРАТУ». КРЕПОСТЬ ВОЗДВИЖЕНСКАЯ

Рисунок Е. Е. Лансере, 1912 г.

Толстовский музей, Москва
 

Хаджи Мурат не захотел поддаться Шамилю и скорее решил призвать ненавистных русских. Русские пришли и генерал Клюгенау поручил Хаджи Мурату управление всей Аварией. Хаджи Мурат не мог оставаться союзником

538

русских и завел тайные переговоры с Шамилем, требуя себе независимую власть над Аварией. Враг Хаджи Мурата, хитрый Ахмет-хан, выдал его. Русский генерал вызвал Хаджи Мурата и допросил его. Хаджи Мурат во всем отрекся и собирался уже передаться Шамилю, но Ахмет-хан предупредил его и выдал генералу. Хаджи Мурата привели в крепость. Потом, зная его ловкость и силу, привязали к пушке и продержали так без пищи два дня. На третий день его отвязали и повели с конвоем в Темир-Хан-Шуру.

Два солдата вели его, держа за веревку, которой он был связан, пять конвойных с ружьями шли впереди, пять сзади. Проходя мимо отвесной кручи с правой стороны дороги, Хаджи Мурат рванулся, стащил с собой одного из солдат, который убился насмерть, а сам, хотя и разбитый и с сломанной ногой (от которой он всегда хромал), остался жив. Он развязался и, рукою таща за собой ногу, дополз до аула, где его вылечили и выходили. Выздоровев, он послал послов, посланных и к Шамилю и к русскому генералу, выпытывая, где выгоднее условия. Генерал звал его к себе, объяснял случившееся ошибкой. Но по дороге к генералу Ахмет-хан узнал про это и окружил аул, в котором он был. Он три дня бился с Ахмет-ханом. У них было двадцать три убитых. Они заперлись в сакле и думали погибнуть. Но Шамиль пришел им на помощь и выручил его. Делать было нечего. Хаджи Мурат отдался Шамилю, тем более, что ему нужно было отомстить Ахмет-хану. С этого времени Хаджи Мурат, сделавшись под начальством Шамиля наибом Аварии, делал чудеса храбрости, прежде всего заботясь о том, чтобы враг его Ахмет-хан не остался без отмщения. Но отмщение это ему не давалось. Ахмет-хан ворвался в его аул, убил всех его братьев и ни разу не папался ему и умер своей смертью. Одно, что мог сделать теперь Хаджи Мурат, чтобы удовлетворить своему не только чувству, но долгу, было то, чтобы отомстить семье его. И это он сделал. Уже после смерти его он ворвался в его жилище, похитил его ханшу и увез к себе со всеми ее детьми. В продолжение двенадцати лет Хаджи Мурат делал чудеса храбрости. Он угонял стада из-под носа русских, появлялся там, где его не ожидали, в самых городах убивал и грабил все, что попадалось. Горцы верили в его непобедимость и неуязвимость, и русские, как всегда, преувеличивали его подвиги.

Вот этот-то человек, поссорившись с Шамилем, теперь вышел к русским и вот, с разрешения Воронцова, приехал в Чечню, чтобы узнать подробности о положении своей семьи, которой Шамиль угрожал выколом глаз и обращением в рабство.

Этого-то баснословного героя пришлось встретить и принять Марье Дмитриевне*.

Имя это все сказало Марье Дмитриевне. Она опять взглянула на Хаджи Мурата, но он не взглянул на нее и что-то по-кумыцки заговорил с одним из своих, подъехавших к нему.

Марья Дмитриевна знала, кто такой был Хаджи Мурат и зачем он приехал сюда. Она знала, что Хаджи Мурат был знаменитый наиб (полководец) Шамиля, первый храбрец, много раз побивавший русских и недавно, поссорившись с Шамилем, вышедший к русским, обещая им воевать теперь против Шамиля. Но вот прошло...** месяца и Хаджи Мурат не мог еще ничего сделать, потому что семья его, которую он страстно любил, оставалась в горах во власти Шамиля.

Теперь он по приказанию главнокомандующего приезжал в Чечню, чтобы попытаться через лазутчиков узнать о своей семье и, если можно,

539

выкрасть ее из гор. Марья Дмитриевна знала все это, у мужа уже была получена бумага о том, что Хаджи Мурат приедет в их крепость и будет жить в ней, и потому одно имя Хаджи Мурата объяснило ей все.

— Очень приятно познакомиться, — сказала она, — милости просим, я сейчас мужу дам знать, он в канцелярии, — сказала она, взяв поданную ей приставом бумагу.

И Марья Дмитриевна быстрым шагом пошла через двор к мужу.

— Иван Матвеевич, Иван Матвеевич! — заговорила она.

— Ну что? Что так суетишься?

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ХАДЖИ МУРАТУ». ХАДЖИ МУРАТ С МЮРИДАМИ

Рисунок Е. Е. Лансере 1913 г.

Толстовский музей, Москва

— Хаджи Мурат приехал с приставом князем Эристовым и конвоем. Вот бумага.

Не открывая бумагу, Иван Матвеевич потянулся за папиросой.

— Дай-ка.

— Да ну, успеешь.

— Дай затянуться. Ну что ж, пошли Кириллова проводить на квартиру.

— А знаешь что, Иван Матвеевич, — вдруг сказала Марья Дмитриевна, вспомнив взгляд Хаджи Мурата и садясь на кровать. — Я думаю, лучше их к нам поместить.

540

— Вон-а! Там все готово, и деньги заплачены.

— Да, ты вот говоришь, а я взглянула на него.

— Ну, что же?

— Так я взглянула на него и думаю теперь, нельзя нам его там держать. Уйдет! Я взглянула на него, вижу, что уйдет.

— Ты всегда все видишь.

— Да и вижу. А уйдет, тебя в рядовые.

— Ну что же, я в барабанщики.

— Нет, право, лучше к нам. Я свою половину всю отдам ему, и живи он, по крайней мере, на глазах.

— Да как же нам-то?

— Да так же, уж я тебе говорю. Я пойду, им велю слезать. А тех туда, к Лебедеву поставить. Кириллов сведет.

— Да уж я вижу, что ты заберешь в голову. Вели закусить-то дать.

— Готово все, вставай.

Как задумала Марья Дмитриевна, так все и сделала. Конвойные стали у Лебедева, а Хаджи Мурат с своими нукерами и пристав — у воинского начальника.

Хаджи Мурат пробыл у Ивана Матвеевича десять дней и измучил в эти десять дней Ивана Матвеевича. Несколько раз к нему приходили таинственные люди ночью и уходили ночью и подолгу беседовали с ним. Два раза сам Хаджи Мурат выезжал за укрепление, чтобы свидеться с людьми, которые должны были ему принести сведения о его жене. И тогда Иван Матвеевич высылал цепь пехоты, чтобы Хаджи Мурат не мог убежать, и конвой казаков. Каждый день Иван Матвеевич посылал донесение к начальнику левого фланга о том, что делает Хаджи Мурат, и спрашивал разрешения, как поступать.

Иван Матвеевич так же, как и все тогда на Кавказе, от главнокомандующего до последнего солдата, не знал, что такое была эта выходка Хаджи Мурата. Правда ли, что он оскорблен Шамилем, как он говорил, ушел из гор, желая отомстить ему, или правда, что он вышел к русским только затем, чтобы высмотреть все и бежать, и тогда быть еще более страшным врагом, чем он был прежде. Большинство думало, что он обманывает, и так думал Иван Матвеевич и принимал все меры, чтобы он не ушел и чтобы скорее избавиться от него. Все казалось ему обманчивым в Хаджи Мурате. И то, что он не знал по-русски и говорил только через переводчика, и то, что слишком усердно каждый день пять раз молился, расстилая ковер и обмываясь в быстрой речке, текшей по камням под укреплением.

— Обманет, подлец! — говорил он и всегда, не переставая, следил за ним.

Марья Дмитриевна была сначала того же мнения и помогала как могла мужу, но накануне отъезда, вечером, ей случилось поговорить с Хаджи Муратом, и она вдруг изменила мнение о нем, и поверила ему, и стала жалеть его.

Случилось так, что в этот последний день нукер Хаджи Мурата пришел на кухню и бросил там вареную баранину и плов рисовый, сопя носом и показывая, что мясо тухлое. Денщик сказал это Марье Дмитриевне. Марья Дмитриевна, всполошась, узнала, в чем дело, что виновата не она, а нукер, который не отдал баранину на погреб, и пошла своими решительными шагами на половину Хаджи Мурата. Переводчика не было, но Марья Дмитриевна знала несколько слов от своего мужа, который знал порядочно по-кумыцки, и спросила в дверях, можно ли: «Гирекма?» — и тотчас же вошла.

541

Хаджи Мурат, несмотря на свою кривую ногу, на которой он ступал нагибаясь всем телом, ковыляя, ходил по комнате мягкими шагами в чувяках. Увидав Марью Дмитриевну, он остановился на своей прямой ноге, опершись носком короткой о пол. Он был одет в шелковый, обшитый тоненьким ремнем, черный бешмет, подпоясанный ремнем с большим кинжалом. Ноги были в красных чувяках и белых ноговицах с тоненьким галуном. Увидав Марью Дмитриевну, он надел на бритую черную голову папаху и, взявшись жилистой рукой с вздувшейся поперечной жилой за кинжал, наклонил голову, как бы спрашивая и слушая.

Марья Дмитриевна показала ему блюдо и сказала:

— Нукер... виноват... погреб тащить.

Он покачал головой и чуть-чуть презрительно улыбнулся:

— Мегирек — все равно, — и он помахал рукой перед лицом, показывая этим, что ему ничего не нужно. А потом показал на горы, на нее и на свое сердце. Она поняла, что он говорил, что ему все равно, что одно, что ему нужно и больно, это его жена, которая в горах.

Марья Дмитриевна показала на небо и сделала жест выхода из гор. Он понял. И продолжал показывать на себя и на нее и потом, подняв руку невысоко от земли, показал, что и этого нет. Марья Дмитриевна поняла и, вспомнив, как «мальчик», спросила:

— Улан?

Он показал два пальца и сказал:

— Девка, — и, показав один палец, сказал:

— Улан, — и поднял глаза к небу с выражением восторга.

Она поняла, что мальчик очень хорош и он очень любит его.

— Любите очень? — сказала Марья Дмитриевна.

Он не понял слов, но понял ее участие к нему, понял, что она любит его, желает ему добра, и, размягченный воспоминанием о своем любимом детище, сыне Вали Магоме, вдруг лицо его преобразилось. Черные глаза заиграли, у угла глаз сделались морщины, и рот, растянувшись в детскую улыбку, открыл белые, белые, ровные зубы.

— Алла! — сказал он и опустил голову.

— Даст алла, даст, — сказала Марья Дмитриевна. — Ну дай бог, дай бог.

На этом они расстались в этот вечер. Но между ними во взглядах и улыбке произошло нечто большее, чем простой дружеский разговор, и воспоминание об этом взгляде и улыбке стало для Марьи Дмитриевны выше многих и многих других воспоминаний. Воспоминание это и для Хаджи Мурата было одно из самых радостных его воспоминаний во время его пребывания у русских. Он почувствовал, что его полюбили. А на другой день, когда они уезжали, и он опять в своей боевой черкеске с пистолетом и шашкой, хромая, вышел на крыльцо и, пожимая руку, прощался с Иваном Матвеевичем, Марья Дмитриевна с ласковой улыбкой подала ему корзиночку с абрикосами. Он опять улыбнулся и, поспешно отвязав от своих часов сердоликовую печатку, подал ей. Марья Дмитриевна взяла и поклонилась ему.

— Бог даст, бог даст, — сказала она.

Он еще раз улыбнулся вчерашней улыбкой. Несмотря на свою кривую ногу, только что дотронулся до стремени, как уж, как кошка, вскочил на лошадь.

— Прощай, спасибо, — сказал он и с тем особенным гордым воинственным видом, с которым сидит горец на лошади, выехал за ворота крепости со своей свитой.

542

С тех пор и до...* июня Марья Дмитриевна не видала лица Хаджи Мурата. Она часто вспоминала и говорила о нем, и Иван Матвеевич смеялся ей и при других, что она влюблена в Хаджи Мурата, и Марья Дмитриевна смеялась и краснела, когда это говорилось. Увидала она это лицо через месяц при следующих условиях. В укреплении, где жила Марья Дмитриевна, совсем забыли про Хаджи Мурата. Слышно было, что Шамиль не выпускает его семью, угрожает убить их, в особенности любимого сына Вали Магому, и что Хаджи Мурат выпросился у князя Воронцова в Нуху, где, как он говорил, ему удобнее вести переговоры с горцами.

Была уже ночь. Полный месяц светил на белые горы и на камни дороги, и на бегущий ручей. Был паводок, и ручей страшно шумел.

Иван Матвеевич встречал батальон куринцев, и у них шла попойка. Слышны были тулумбасы и крики «ура». Иван Матвеевич обещал не пить много и вернуться к двенадцати.

Но Марья Дмитриевна все-таки беспокоилась отсутствием мужа. Она кликнула Жучку, пошла по улице. Вдруг из-за угла выехали верховые. Опять кто-то с конвоем. «Как его нет, так сейчас и приезжают», — подумала Марья Дмитриевна и посторонилась. Ночь была так светла, что читать можно было. Марья Дмитриевна вглядывалась в того, кто ехал впереди, очевидно, тот, кого конвоировали, но не могла узнать. Месяц ударял ехавшим в спину. Марья же Дмитриевна была освещена спереди.

— Марья Дмитриевна, вы? — сказал знакомый голос. — Не спите еще?

— Нет, как видите.

— Где Иван Матвеевич?

— Дома нет.

— Что же, все боится, что пришлют ему опять Хаджи Мурата?

— Как же не бояться? Ведь ответственность.

— Ну, я к вам с хорошими вестями. — Это был Каменев, знакомый товарищ Ивана Матвеевича, служивший при штабе.

— Что же, поход в Темир-Хан-Шуру?

— Нет, лучше,

— Ну, что же, переводят в Темир-Хан-Шуру?

— Ну, вот чего захотели.

Каменев ехал рядом с Марьей Дмитриевной, повернувшей назад к дому, и говорил.

— А где Иван Матвеевич?

— Да вот слышите, провожают куринцев.

— А, это хорошо. И я поспею. Только я на два часа. Надо к князю.

— Да что ж за новость?

— А вот, угадайте.

— Да про что?

— Про вашего знакомого.

— Хорошее?

— Для вас хорошее, для него скверное, — и Каменев засмеялся. — Чихирев! — крикнул он казаку. — Подъезжай-ка.

Донской казак выдвинулся из остальных и подъехал.

Казак был в обыкновенной донской форме, в сапогах, шинели и с переметными сумами за седлом.

— Ну, достань-ка штуку.

Чихирев достал из переметной сумы мешок с чем-то круглым.

— Погоди, — сказал Каменев.

Они подошли к дому, Каменев слез, пожал руку Марье Дмитриевне и, войдя с ней на крыльцо, взял из рук казака мешок и запустил в него руку.

543

Иллюстрация:

ХАДЖИ МУРАТ ЗА ШАХМАТАМИ

Рисунок Г. Г. Гагарина, сделанный с натуры в Тифлисе 30 января 1852 г.

— Так показать вам новость? Вы не испугаетесь?

— Да что такое? арбуз? — сказала Марья Дмитриевна, и что-то ей стало страшно.

— Нет-с, не арбуз, — Каменев отвернулся от Марьи Дмитриевны и что-то копал в мешке. — Не арбуз, а ведь у вас был Хаджи Мурат?

— Ну, так что же?

— Да вот он, — и Каменев двумя руками, прижав ее за уши, вынул человеческую голову и выставил ее на свет месяца. — Кончил свою карьеру. Вот она.

Да, это была его голова, бритая, с большими выступами черепа над глазами и проросшими черными волосами, с одним открытым, другим полузакрытым глазом, с окровавленным запекшейся черной кровью носом и с открытым ртом, над которым были те же подстриженные усы. Шея была замотана полотенцем.

Марья Дмитриевна посмотрела, узнала Хаджи Мурата и, ничего не сказав, повернулась и ушла к себе. Когда Иван Матвеевич вернулся, он застал Марью Дмитриевну в спальне. Она сидела у окна и смотрела перед собой.

— Маша! Где ты? Пойдем же, Каменева надо уложить. Слышала радость?

— Радость! Мерзкая ваша вся служба, все вы живорезы. Терпеть не могу. Не хочу, не хочу. Уеду к мамаше. Живорезы, разбойники.

— Да ведь ты знаешь, он бежать хотел. Убил человек пятнадцать.

— Не хочу жить с вами, уеду.

— Положим, что он глупо сделал, что показал тебе. Но все-таки печалиться-то тут не об чем.

544

Но Марья Дмитриевна не слушала мужа и разбранила его, а потом расплакалась. Когда же выплакалась, она вышла к Каменеву и к еще пришедшим офицерам и провела с ними вечер. Разговор весь вечер шел о Хаджи Мурате и о том, как он умер.

— Ох, молодчина был, — заключил Иван Матвеевич, выслушав все. — Он с женой моей как сошелся, подарил ей печатку.

— Он добрый был. Вы говорите — «разбойник». А я говорю добрый. И наверное знаю, и мне очень, очень жаль его. И гадкая, гадкая, скверная ваша вся служба.

— Да что же велишь делать, по головке их гладить?

— Уж я не знаю, только мерзкая ваша служба, и я уеду.

И действительно, как ни неприятно это было Ивану Матвеевичу, он не прошло года, как вышел в отставку и уехал в Россию*.

———

— Нет, вы все расскажите по порядку, — сказал Иван Матвеевич Каменеву, когда они уселись за чайный стол и Каменев положил в угол торбу с головой, стараясь, чтобы голова как можно слабее стукнула о пол.

— Хотите с ромом? — спросила Марья Дмитриевна.

— Давайте.

— Ну, так рассказывайте все по порядку и все, что знаете.

Подошла лягавая собака и стала нюхать.

— Лазарев, отгони Трезора. Удивительно: кем детей пугали, и сила была по всем горам — вон, в углу.

— Ну-с. Так как же было дело?

— А было дело так, что после того, как он был у вас и ничего из этого не вышло, очень он стал волноваться. Пристав говорил, что все ночи не спал, все ходил, почти ничего не ел и все молился. Только и оживлялся, когда выезжал верхом. Это ему позволяли. Конвой (один урядник, казаки и еще мирной) был приставлен к нему, и он каждый день, после обеда, выезжал, иногда сам-друг, а иногда со всеми четырьмя своими молодцами. Вот, рассказывал мне сам Курганов, как и 17 апреля он поехал и все четыре нукера с ним. Ружей с ними не было, а только пистолеты, шашки. А наших только двое: казак да этот мирной. Как они ехали, мы ничего не знаем, потому что оба эти убиты и казак и мирной. Оружие с них снято, сами оставлены на дороге, лошади около паслись. Один, видно, долго жил, ползал, залил кровью всю дорогу. У него пульная рана в животе и голова разрублена. Нашли уже их поздно, почти темно. Видно, они не пускали их. Мне сам Курганов рассказывал: отпустил, говорит, я его, а как всегда сердце не на месте. Вышел спрашивать, куда поехали? Мне говорят не за Алазань, как я приказывал, а к горам и все четверо с ним. Подумалось Курганову, что не ладно, а потом думает: что же, езжали они в эту сторону, ворочались. Только ждать-пождать три, четыре, шесть часов — нету. Собрал Курганов казаков, сел верхом, поехал искать. Отъехали версты две, наткнулись на лошадей, а на дороге оба убиты. Бросился Курганов в Нуху, дал тревогу, и собралось человек сто, пустились к горам. Кого ни встретят, спрашивают: «Видели конных?». Никто не видал. А он не будь глуп...

— То-есть кто, Хаджи Мурат? — спросил Иван Матвеевич, указывая на торбу в углу.

— Он не будь глуп, да вместо того, чтобы в горы, где могут и задержать и где догнать могут, вместо того, чтобы в горы, повернул влево назад. Хотел за Алазань пробраться, а там уж дорогой, где его никто искать не станет, вверх по Алазани опять переправиться и на Белоконь. Двух живыми взяли, так они так показали.

545

— Вот в этом-то их сила. Где удальство — удальство, где выдержка — выдержка, а где хитрость — никакая сила не проведет.

— Ну, тут не удалось. Своротили они с дороги к Алазани, чтоб переправиться. А уже смеркаться стало, да не попали на дорогу, а на рубеж, с рубежа хотели прямиком к реке, да поля, все рисовые толя, а их заливает. Лошади стали топнуть. Бились они гут долго — по следам видно — изрыто все. Да так и не добрались до реки, а выбрались в кусты на поле, там и хотели видно заночевать. Так бы их и не нашли, потому в другой стороне искали. Только ночью уж Курганов хотел назад ехать, встречает татарина на арбе с хворостом, стал спрашивать, зачем так поздно едет, а татарин, оказывается, наткнулся на Хаджи Мурата, когда они искали дорогу, и испугался, спрятался в канаву и все видел, как они месили рисовые поля и как потом все въехали в кусты. Только тогда он поехал. Ночь была темная, тихая, с туманом. Курганов тотчас же догадался, что это были они, посадил татарина верхом и бросился туда с своей командой, и окружил кусты, и всю ночь караулил, чтобы не выпустить их, а сам послал за милицией. Когда стало рассветать, в кустах показались стреноженные лошади и конь Хаджи Мурата.

— Белый? — сказала Марья Дмитриевна.

— Да, хорошая лошадь.

Курганов велел стрелять в кусты и вызывал охотников броситься в кусты, чтобы взять Хаджи Мурата с его молодцами. Но никто не решался, а между тем из кустов растреножили лошадей и стали палить и ранили одного. Курганов остановил свою стрельбу и стал кричать, чтобы Хаджи Мурат сдался, что сардарь простит его, если он покорится. Горцы заругались, завизжали и стали палить. Тяжело ранили еще одного. Тогда Курганов отъехал и велел своим палить в кусты. С ним было человек 150, и кусты засыпали пулями. Но Хаджи Мурат с своими перебегали с места на место и стреляли.

Человек девять ранили и двух убили. Курганов говорил, что если бы тогда Хаджи Мурат с своими выскочил и бросился на его команду, они бы разбежались и упустили бы его, но тут подоспел Гаджи Ага из Елису с сыном своим Ахмет-ханом. Эти не то, что нухинцы, тотчас же бросились в кусты. Гаджи Ага был когда-то мюридом вместе с Хаджи Муратом, но потом изменил хазавату и теперь был злейший враг Хаджи Мурата. Он по-аварски закричал ему, чтобы сдавался, Хаджи Мурат изругал его, называя изменником святого дела.

— Бери, коли возьмешь, собака беглая!

Гаджи Ага вместе с прежними засыпал пулями кусты и, слезши с лошади, с сыном и своими молодцами бросился в кусты. Его молодцы, охраняя его, опередили его. Хаджи Мурат и его нукеры подпустили их и в упор застрелили пятерых. Хаджи Мурат и Сафедин, его ближайший друг (тоже убит, рыжий), оба были ранены. Но Хаджи Мурат не давал крови вытекать из ран, а выдергивал вату из бешмета и затыкал раны. Он не успел зарядить пистолета, как Гаджи Ага наскочил на него и разрубил голову. На голове видно. Другой выстрелил ему в грудь. Он вскочил на ноги и прислонился к кусту, Курганов подбежал и хотел взять живого.

Вот это-то место рассказа Каменева вспомнилось мне, когда я увидал израненный репей у дороги.

Все остановились, и Хаджи Мурат стоял неподвижно. Но он стоял так недолго. Закричал: «Лаилал...» и упал ничком на землю. Тогда Гаджи Ага наступил ему ногой на бритую рассеченную голову и кинжалом отодрал ее от туловища.

— Ну-ка, дайте еще взглянуть на него, — сказала Марья Дмитриевна.

Каменев вынул, и мы долго смотрели на эти глаза, желтую кожу и рот.

546

ВАРИАНТ III

«Начал Хаджи Мурата с его рождения», — записано в настольном календаре Толстого под 25 июля 1902 г.

Толстой делал неоднократные попытки подробно описать жизнь своего героя. «Про его прошедшее, про его жизнь, характер рассказывали чудеса... Без преувеличения история этого человека была удивительная», — писал Толстой. Его влекло художественно изобразить жизнь Хаджи Мурата. Но Толстой оставался недоволен всеми своими опытами, не удовлетворился он и на этот раз. Начатый 25 июля 1902 г. рассказ, впервые печатающийся ниже, не был доведен до конца. Однако, Толстой не оставил мысль ознакомить читателя с прошлым Хаджи Мурата и осуществил ее, введя в окончательную редакцию повести рассказ о себе самого Хаджи Мурата. В него вошли и некоторые эпизоды из публикуемого варианта.

Подлинник хранится в рукописном отделении Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина.

[III. ЖИЗНЬ ХАДЖИ МУРАТА]

I

В 1812 г. в ауле Цельбесе в Аварии (на Кавказе), в семье небогатого жителя Абдуллы Хаджива родился третий ребенок, мальчик, которого назвали Хаджи Муратом. Мать Хаджи Мурата, красавица Патимат, от второго своего ребенка кормила старшего сына аварского хана и хорошо выкормила ханского ребенка, но ее собственный ребенок, оставшийся без матери, зачах и умер, не дожив года. И потому теперь, когда Патимат родила третьего сына Хаджи Мурата и ханша, у которой в то же время родился второй сын, потребовала опять Патимат к себе в кормилицы, Патимат сказала своему мужу, посылавшему ее во дворец, к ханше, что она не пойдет, хотя бы он и убил ее. Абдулла был вспыльчив и самовластен; Патимат — упорна. Началась ссора, которая кончилась тем, что Абдулла выхватил кинжал, ударил им жену и, если не убил ее, то только потому, что старший сын Осман, защищая мать, бросился с визгом под кинжал отца. <На шум прибежавший народ остановил Абдуллу > Абдулла остановился. Раненная же в бок Патимат не убегала, но, прижав младенца к своей ране и обливая его своей горячей кровью, большими черными глазами молча смотрела на мужа, ожидая новых ударов. На шум прибежал народ и развел мужа с женой. Так Патимат и не пошла кормилицей к ханше, а рана зажила, и она выкормила сына и часто пела, укачивая его, сложенную ею самой песню о том, как она, приложив теплое тело сына к своей ране, без всяких трав и кореньев вылечила ее, а сына не только напоила своим молоком, но и облила своей горячей, красной кровью. Когда она, донага раздевши своего любимого сына, укладывала его голенького спать на крыше под овчинной шубой, она, погладив его папахой, чтобы сон его был не потревожен шайтаном, садилась на корточки подле него и, чтобы усыпить его, пела ему свою песню. Когда Хаджи Мурат подрос и стал понимать и говорить, он отчасти из этой песни, отчасти из расспросов у матери узнал про то, что из-за него произошло между отцом и матерью, и часто просил мать показать ему еще раз тот большой шрам под грудью, который оставил на ней кинжал отца.

Мальчик всегда был с матерью; шла ли она с кувшином за водой, он, держась за ее палец, бежал за нею; шла ли она печь лепешки в общую пекарню, он не отставал от нее; собирала ли она коровий навоз и сушила его, он вертелся около ее ног; ложилась ли она спать, она

547

Иллюстрация:

ЧЕРНОВАЯ РУКОПИСЬ ДЕВЯТОГО ПО ПОРЯДКУ НАЧАЛА «ХАДЖИ МУРАТА»
(ИЮЛЬ 1902 г.). КОПИЯ РУКОЙ М. Л. ТОЛСТОЙ-ОБОЛЕНСКОЙ, С ИСПРАВЛЕНИЯМИ
Л. Н. ТОЛСТОГО

Всесоюзная библиотека им В. И. Ленина, Москва

548

укладывала его. Мальчик никогда не спрашивал себя, любит ли он мать, так же, как не спрашивал себя, любит ли он себя; но так же, как он не мог вообразить себе жизни без своего тела, так же в первом своем детстве, до пяти, четырех лет, он не мог вообразить себе жизни без своей матери. К отцу же Хаджи Мурат испытывал чувство ужаса и поклонения. Он знал, что и отец не любит его, а любит старшего брата Османа, и ему это было больно, потому что он считал своего отца джигитом и любовался им, когда он в оружии на своей седогривой гнедой лошади выезжал с народом в набег или на ханскую охоту, и гордился им; но самым лучшим, великим человеком, на которого желал быть похож Хаджи Мурат, был для него его дед по матери Османли Хаджиев, искусный серебрянник, живший летом не в Цельбесе, но за семь верст от него в горах, где у него был пчельник. Мать часто посещала отца и брала с собой сынишку. То она возила его на старом осле, страшно кричавшем и при этом дергавшемся всем телом, а то на себе носила его за спиной в корзине. Мальчик с благоговением смотрел всегда на старого, морщинистого, загорелого деда, всегда сидящего за чеканно-серебряной работой или копающегося на пчельнике. Дед, больше других внучат, любил Хаджи Мурата и заставлял его читать и кормил сладким, липким медом.

II

Когда Хаджи Мурату минуло десять лет, его отдали учиться к мулле. Учение было очень скучное, но мальчик был исключительно понятливый, и он скоро прошел весь коран. Когда была пройдена последняя глава корана, товарищи торжественно понесли его на руках в дом отца, а учитель мулла, пришедший вслед за ним, получил в награду угощение и два рубля денег. Дед Хаджи Мурата захотел, чтобы мальчик продолжал учение и сделался муллою, но отец не хотел этого и, прекратив учение, стал употреблять нелюбимого сына на домашние работы. Хаджи Мурату шел 16-й год, когда он в первый раз увидал мюридов и узнал про хазават. Это было так. Придя к деду, чтобы помочь ему убирать кукурузу, он увидел двух коротко привязанных к перекладинам крыши оседланных коней. Один из этих коней под черным седлом с сафьяновой подушкой без галунов был гнедой, с редкой черной гривой и густым хвостом, маленькой головкой и недлинными, точеными и сухими, немного косолапыми передними ногами. Другой конь был уже не молодой, совершенно белый мерин с сеткой жил по мокрой, еще потной шее и с чудесными выпуклыми черными глазами, которые он косил на подошедшего. По седлам и уздам Хаджи Мурат, любивший лошадей, тотчас узнал, что это кони из гор и что приехавшие на них должны быть одни из тех людей, которые не подчиняются неверным русским и ее дружат с ними, как это делают аварцы, а воюют с ними. Хаджи Мурату никогда не случалось видеть таких людей и потому он с особенным волнением приблизился к сакле деда.

В сакле слышался равномерный голос незнакомого человека, как будто читавшего что-то. Хаджи Мурат вошел в дверь и, наклонив голову, остановился. В середине почетной стены, на ковре и пуховиках, сидел коренастый, с подстриженной бородкой, человек в высокой папахе, обвитой белой тканью, и в желтой черкеске, подпоясанной ремнем, на котором посередине живота висел большой серебряный с чернью, так как это делал дед, прямой кинжал. Этот человек говорил что-то, закрыв глаза. Рядом с ним, тоже на пуховиках, скрестив ноги в желтых ноговицах и красных, облегающих ступню, чувяках, сидел тонкий, высокий, с длинной спиной молодой человек в белой черкеске с черными, полными, заткнутыми хозырями и в заломленной назад над бритой головой белой папахе.

549

На нем был такой же прямой, огромный кинжал в серебряной оправе и еще пистолет за поясом. Две винтовки в чехлах, две шашки и две бурки, очевидно, только что снятые с гостей, висели на стене. Это были, очевидно, горцы джигиты. Увидав Хаджи Мурата, старик дед, сидевший против гостей, сделал внуку знак, чтобы он садился у двери. Хаджи Мурат беззвучно сел у двери и стал слушать и смотреть на приезжих и на их оружие. Говоривший, горец с чалмой на папахе, открыл на мгновение глаза, оглянул вошедшего и тотчас же опять закрыл их и продолжал горловым, медленным и торжественным голосом: «Мусульманин не может быть ничьим рабом, — говорил он, — а должен быть свободный человек. Если же он покоряется кому-нибудь, а особенно гяурам, он не мусульманин уже. И потому если он находится во власти неверных, то первое дело его это хазават, война против гяуров. Если кто побоится, тот проклят и тому нет спасения. Мы все гости на этом свете, все переселимся в настоящее наше место и потому ничего не бойтесь. Один мусульманин должен итти против десяти неверных и не поворачиваться спиной к неприятелю. Кто так будет поступать, тот будет святым и вкусит все наслаждения рая. Бойтесь только гнева божьего». Хаджи Мурат слушал, но на него не столько действовала речь горца в чалме, сколько спокойно-величавый вид того джигита-мюрида в белой черкеске, который, одной рукой держась за серебряную рукоять кинжала, скрестив ноги, неподвижно сидел подле хаджи, только изредка хмурясь и одобрительно кивая головой. В подтверждение того, что «один мусульманин может итти против десяти неверных», хаджи указал на джигита и сказал: «Вот он раз отбился от десяти солдат и уложил четырех, а сам остался невредим».

Молодой покосился на старшего, потом опять уставил глаза прямо перед собой, как будто не о нем шла речь. <И вид этого человека более всего манил Хаджи Мурата в горы, в боевую жизнь мюридов>. Когда после угощения и молитв гости опять надели оружие и бурки и собрались ехать, Хаджи Мурат вышел провожать гостей. Он отвязал им лошадей и подвел их. Молодой джигит взял свою белую лошадь. Старший же подошел к гнедой. Хаджи Мурат взялся за стремя, коренастый горец легко сел в седло и, обратившись к Хаджи Мурату, сказал:

— Хочешь быть мюридом, приходи в Гуниб, спроси Абдурахмана. Ты хочешь? — сказал он Хаджи Мурату.

— Хочу, — ответил Хаджи Мурат.

И действительно, с этого дня Хаджи Мурат только и думал о том, как бы ему уйти в горы и быть таким же молодцом, как тот молодой джигит в белой папахе и на белой лошади.

III

Хаджи Мурат хотел уйти в горы, но сделать это было очень трудно. Во-первых, у него не было ни лошади, ни хорошего оружия, а он слышал, что мюриды неохотно принимают плохо вооруженных и пеших людей и заставляют их больше работать, чем воевать. Во-вторых, трудно было уйти даже пешему потому, что по всей границе, отделявшей Аварское ханство, дружеское России, от владений Кази Муллы, властвовавшего в горах и воевавшего с русскими, были расставлены караулы конные и пешие, ловившие тех, которые пытались переходить в горы, и пойманных строго наказывали. И потому Хаджи Мурат, надеясь приобрести лошадь и оружие или от деда или, просто, укравши их, все откладывал и откладывал исполнение своего намерения.

Но в ту же зиму (посещение мюридов было летом) случилось событие, вследствие которого, несмотря на то, что хорошего оружия и лошади все еще не было <и что отец его и брат Осман продолжали дружить

550

с ханами, признававшими над собой власть русоких>, и что караулы, задерживавшие перебежчиков, были строже, чем когда-нибудь, Хаджи Мурат решил, ничего больше не дожидаясь, тотчас же бежать в горы и стать мюридом. Событие* это было следующее: лезгины одного из аулов, признававших власть русских, убили пять человек солдат, грабивших жителей аула. Русское начальство судило этих лезгин и приговорило десятерых из них, т. е. число вдвое большее тех русских, которые были убиты, к прогнанию сквозь строй через 6000 человек. В назначенный день из всех аулов народ, верхами и пешком, двинулся к тому месту, где должна была происходить казнь. Хаджи Мурат здесь в первый раз увидал русских солдат в их странных шапках и черных штанах и сапогах, с их длинными ружьями, с насаженными на них, блестящими на солнце, штыками. Солдаты стояли рядами, образуя из себя четвероугольник, на одной стороне которого сидел на барабане толстый усатый человек в черных узких штанах, белом кителе с золотыми наплечниками и в фуражке с красным околышем <на толстой голове с красными щеками>. Это был начальник. Около него стояло несколько человек таких же, как он, начальников и два солдата. Один из солдат подал ему на длинном чубуке трубку. Начальник взял трубку, закурил ее о зажженную бумажку, которую поднес один из солдат к трубке, и сделал знак. И тотчас же барабанщики, солдаты с пестрыми плечами, стоявшие на краю одного из рядов, забили палками в барабаны, и страшный треск заглушил все другие звуки. Вслед за начавшимся барабанным боем одна из сторон четвероугольника, составившегося из солдат, расступилась, и в пустое место ввели десять человек закованных горцев в одних бешметах, без кинжалов. Были молодые, средние и пожилые, и один был совсем старый, морщинистый, с потухшими глазами и седой, редкой бородой. Начальник махнул рукой, барабаны остановились, и опять стал слышен шум налившегося вчерашним дождем ручья и крик молодых орлов на горе. Главный начальник сказал что-то, и один из офицеров вышел вперед и, остановившись перед закованными, поднял к глазам бумагу и начал читать. Он читал что-то непонятное по-русски, потом то же, столь же непонятное Хаджи Мурату, по-татарски. Главный начальник, стоя слушавший бумагу, сказал что-то, и одна часть солдат составила ружья в козлы и, выйдя из рядов, стала подходить к стоявшим двум арбам, на которых были палки, и разбирать их. Остальные солдаты стояли с ружьями перед толпою народа, задерживая его. Когда солдаты, составившие ружья, разобрали каждый по палке, им скомандовали что-то, и они стали улицей, друг против друга от того места, где сидел начальник, до рядов солдат, задерживавших народ. Тогда два солдата подошли к первому из закованных горцев и стали снимать с него цепи. Сняв цепи, они сняли с него и заплатанный старый бешмет и взялись за рубаху. Но горец не дал им и, отстранившись от них, сам разорвал на себе рубаху и стряхнул ее с себя, обнажив свое белое с выступавшими ребрами тело. Загорелые по локоть руки его дрожали и так же дрожала скула и все белое, молодое тело. Горца привязали за руки к прикладу ружья и ввели в улицу, составленную из солдат с палками.

Первый солдат улицы взмахнул палкой и ударил горца по белой спине. Горец вздрогнул и оглянулся; и не успел он оглянуться в одну сторону, как на белую спину упал удар с другой стороны, и на белой спине ясно выступили красные перекрещивающиеся полосы.

Барабаны, между тем, гремели, наполняя воздух страшным, жестоким

551

треском. Начальник, не спуская глаз с ведомого по рядам горца, не переставая курить, выпуская дым через нависшие на рот усы. Удары один за другим ложились на спину горца, и спина, бывшая прежде белой и худой, сделалась вся красная <и мокрая от крови>, пухлая, и по распухшему месту сочились кое-где струйки крови по белому телу <только руки выше локтя были белы и шея до того места, где она загорела.

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ХАДЖИ МУРАТУ». ВЪЕЗД ШАМИЛЯ В АУЛ

Рисунок Е. Е. Лансере, 1913 г.

Толстовский музей, Москва

Сначала горец молчал, но, когда его поворотили назад, он стал стонать, и стон его, хотя и не громкий, не переставая, выделялся из-за грохота барабанов>.

Стоявший подле Хаджи Мурата старик, не переставая, шептал беззубым ртом молитву. Хаджи Мурат же, вытянув вперед голову и дрожа всем телом, переступал, не переставая, с ноги на ногу.

Первого горца били до тех пор, пока колени его не подогнулись, так

552

что он стал спотыкаться и упал бы, если бы ведшие его солдаты не потащили его, <со вспухшей красной спины сочилась кровь на обе стороны и окрашивала палки, ударявшие по ней>. Солдаты же с палками продолжали бить по вспухшей красной спине, окрашивая кровью концы своих палок. Когда же горец совсем упал, барабаны замолкли, и послышался жалобный стон избитого человека. Его положили, как мертвого, на носилки, вынесли за ряды. <Страшный визг поднялся в толпе, как только затихли барабаны, и две женщины, как потом узнал Хаджи Мурат, жена и мать убитого, окруженные толпой, кинулись к избитому.> Опять что-то крикнул начальник, и опять ударили барабаны, и так же, как первого, раздели старика с потухшими глазами, привязали к ружьям и так же повели по рядам. Старик шел молча и закрыв глаза, только вздрагивал при каждом ударе. Когда его спина стала сплошной раной, старик упал, и этого отнесли за ряды.

Вслед за стариком солдаты подошли к совсем молодому человеку с чуть пробивавшимися усами и бородкой, в черном бешмете, и солдат кузнец снял с него ножные кандалы и хотел их положить себе на руку, как молодой горец, с необычайной быстротой, вырвал их у него из рук, взмахнул ими над головой солдата и ударил. Солдат зашатался и упал. Начальник вскочил с барабана и, крикнув что-то, направился к горцу. Десять человек, взяв ружья из козел, подошли к горцу, держа ружья на перевес. Горец точно и ждал этого. Он бросился на штык ближайшего солдата и, схватив ружье за дуло, воткнул себе его штык в грудь ниже левого ребра. И этого отнесли за ряды и, так же как и первых двух, забили остальных семерых людей. <Когда Хаджи Мурат вспоминал то, что видел, он весь дрожал от злобы <и бессильного желания мести> и желания заставить русских свиней страдать так же, как они заставили страдать его единоверцев.>

С этой поры намерение Хаджи Мурата бежать в горы к мюридам для того, чтобы быть в состоянии заставить русских свиней страдать так же, как они заставляли страдать его единоверцев, теперь уже немогло быть более откладываемо, и он решил во что бы то ни стало тотчас же привести его в исполнение.

IV

Попытка Хаджи Мурата бежать в горы, чтобы воевать с русскими, не только не удалась, но, странным образом, привела его к совершенно обратным результатам, к сближению с русскими и даже к служению им.

Хаджи Мурат не знал и дороги и не имел оружия. И потому он уговорил своего товарища, богатого сына муллы, Эльмансура, бежать вместе с ним. Главная трудность состояла в том, чтобы миновать разъезды. Во избежание этой трудности Хаджи Мурат вместе с Эльмансуром выбрали для побега зимнюю, темную ночь. Выждав в стороне от дороги проехавших караульных, Хаджи Мурат с Эльмансуром вышли на дорогу и почти бегом пошли по ней до того места, где надо было сворачивать с нее. Эльмансур знал дорогу и руководил Хаджи Муратом. Пройдя шагов двести без дороги, они подошли к скале, в которой была тропинка, знакомая Эльмансуру, но в темноте Эльмансур долго не мог найти ее. И когда нашел, не мог итти по ней, так как она стала скользка от выпавшего с вечера тающего, мокрого снега. Побившись около часа у тропинки, Эльмансур решил итти в обход. Но для того, чтобы попасть на этот обход, надо было выйти опять на дорогу. А как только они вышли, два верховых, державшие караул, окликнули их и бросились за ними. Эльмансура тотчас же поймали, но Хаджи Мурат так быстро понял опасность и, ни минуты не медля, пустился бежать без дороги, так что конные, потеряв его из вида, не могли поймать его.

553

На следующую ночь холодным, голодным, измученным он вернулся домой, сказав, что был у деда, и тотчас поел и лег спать. На утро в их дом пришли нукеры ханши, требовавшей к себе Хаджи Мурата. Нукеры привели Хаджи Мурата к ханскому дворцу. Сурзай-хан, полковник русской службы, управлявший делами ханства, стал допрашивать Хаджи Мурата. Хаджи Мурат отрекался от всего, но взятый товарищ его выдал и Сурзай-хан велел свести Хаджи Мурата в арестантскую комнату и посадить в яму, где уже сидели четыре арестанта и пятый Эльмансур.

Иллюстрация:

ЧЕРНОВАЯ РУКОПИСЬ ДЕСЯТОГО ВАРИАНТА
«ХАДЖИ МУРАТА» (АВГУСТ 1902 г.)

Всесоюзная библиотека им. В. И. Ленина, Москва

Яма, в которую был посажен Хаджи Мурат, была в сажень глубиной, два аршина шириной и аршин пять длиной. Здесь, в этой яме, с четырьмя другими арестантами и Эльмансуром пришлось Хаджи Мурату просидеть десять дней. Он бы жестоко пострадал за свою попытку бегства к мюридам, которая преследовалась особенно строго, вследствие признанного ханшей и Сурзай-ханом союзничества с русскими, если бы не старший брат Осман, сдружившийся со своим эмджеком, т. е. молочным братом, Абунунцал-хан, а главное, меньшая дочь ханши, веселая, красивая Солтанет, та самая, которую сватали за сына кумыцкого Аслан-хана,

554

не выпросили бы у ханши его помилования. Через десять дней мучений, Хаджи Мурата, голодного, оборванного, обовшивевшего, провонявшего, вынули оттуда и хотели отпустить домой, но Осман предложил ханам взять брата в нукеры. Ханы согласились, Солтанет прислала Хаджи Мурату одежду, Хаджи Мурата оставили во дворце ханов, и не прошло недели, как Хаджи Мурат стал любимым нукером всех трех ханов.

Жизнь в богатом дворце, дружба молодых ханов, льстившая его самолюбию, роскошь и веселье жизни ханской до такой степени пленили восемнадцатилетнего Хаджи Мурата, что он забыл на время и хазават, и свою ненависть к русским, и желание перейти к Кази Мулле. Кроме того, случилось так, что в это самое время и Абдулла, отец Хаджи Мурата, был убит мюридами, подступившими к Хунзаху, и Хаджи Мурат видел, как привезли перекинутое через седло, покрытое черной буркой тело отца, с свисшими с одной стороны ногами, носками внутрь, а с другой — посиневшими руками, едва не касавшимися земли, видел мать, с растрепанными волосами и изуродованными чертами лица, шедшую за конем, везшим тело, раздиравшую себе лицо ногтями и вырывавшую пряди черных седеющих волос, видел, как Осман шел тоже за убитым отцом и, страшно сверкая глазами, обещал отомстить убийцам отца, т. е. мюридам.

Так что, кроме того, что Хаджи Мурат обещал ханам не уходить от них к мюридам, мюриды были теперь виновниками смерти отца, и ему надо было мстить, а не служить им. Главное же было то, что ему и не хотелось теперь уходить к ним, не хотелось нарушать ту беззаботную, веселую жизнь с богатыми молодыми ханами, которую он вел теперь.

Ханы не расставались с Хаджи Муратом и делали для него все, чего он желал, и он служил им своим молодчеством, силой, ловкостью, храбростью и смышленностью. Он был так силен и ловок, был всегда первым, где дело касалось силы и, в особенности, ловкости. Он ударом шашки срубал голову барану и разрезал платок.

На праздник весны он обежал всех бежавших с ним. На лошадях хана обскакивал на скачках всех скакунов других аулов. И из винтовки убивал пулей сороку или галку на 200 шагов. Все любили его. И все удавалось ему. В это время он похитил для Улма-хана жену, красавицу Аминет, и, несмотря на то, что ханская дочь Солтанет любит его, он и сам женился, увезя жену из богатой семьи соседнего аула.

V

Так прошло два года, и Хаджи Мурат стал не только любимцем ханов, но и сама ханша Паху-бике оценила его ум и ловкость и пользовалась его советами и услугами. После смерти Кази Муллы, убитого русскими в Гимрах, его ближний мюрид Хамзат-бек продолжал его дело. Чечня и весь Дагестан, кроме Аварии, были в его власти, и всякий час надо было ждать его нападения на Аварию. Это знали все: лазутчики, выходившие из гор, говорили про это, и даже Хамзат-бек прислал послов к аварским ханам, требуя от них покорности. У аварских ханов не было достаточно войска, чтобы противустоять Хамзату, и потому Хаджи Мурат предложил ханше отправить его вместе с Омар-ханом в Тифлис просить у русских помощи против Хамзата. Ханша согласилась, и Хаджи Мурат с Омар-ханом и переводчиком поехали в Тифлис к главному начальнику барону Розену просить у него войск для защиты Аварии. Ненависть, которую испытывал Хаджи Мурат к русским после виденной им казни, оживилась и усилилась его поездкой в Тифлис. К ненависти присоединилось теперь и презрение. Хаджи Мурат был один из тех людей, который, когда брался за какое-нибудь дело, весь отдавался ему. Теперь дело, на которое он положил всю свою душу, состояло

555

в том, чтобы спасти Аварию, т. е. ханшу, ее дочь, себя, своего деда, мать, молодых ханов, всех, кого он любил, от власти злого Хамзата, ко торого он знал, потому что Хамзат два года тому назад, еще будучи мюридом Кази Муллы, бежал от русских и скрывался у них в Хунзахе. У Хамзата, он знал, было собрано около двадцати тысяч вооруженных, слепо повинующихся ему горцев, у них же, у аварцев, не было и пяти тысяч человек, и то не повинующихся и сомнительных по верности ханам. Хаджи Мурат ехал в Тифлис с очень ясно определенной целью. Цель эта состояла в том, чтобы защитить Хунзах от Хамзата и иметь возможность продолжать ту же жизнь, которую он вел, и, может быть, осуществить свой план жениться на Солтанет и, из-за добродушных, глуповатых ханов, управлять Авариею. Для всего этого нужно было выпросить у русских хоть два батальона, тысячи полторы солдат, которые стали бы в Хунзахе и не пускали бы туда Хамзата. В Тифлисе же Хаджи Мурат узнал ближе русских, и к чувству ненависти к ним присоединилось еще чувство презрения.

Переводчик поместил их, Омар-хана и Хаджи Мурата, у кунака грузина и в первый же день отправился с Хаджи Муратом во дворец главнокомандующего узнать, может ли приехавший из Аварии хан Омар явиться к нему по очень важному делу.

Хаджи Мурат остался дожидаться на площади против дома, в то время как переводчик вошел во дворец. Через четверть часа Хаджи Мурата позвали во дворец. Он думал, что его тотчас же приведут к сардарю, как он называл главнокомандующего, и он уже готовил речь ему, но его привели в канцелярию, пришел молодой офицер с длинными усами, это был адъютант, и расспросил Хаджи Мурата об его деле и о том, кто такой Омар-хан и богат ли он. Узнав, что он богат, офицер записал адрес [в Тифлисе] и сказал, что сам заедет к ним.

Действительно, в тот же вечер офицер с длинными усами и с другими, уже не молодыми, офицерами приехал к ним, познакомился с Омар-ханом и повез его в театр. На другой день тот же офицер повез Омар-хана обедать, и Омар-хан вернулся пьяным Хаджи Мурат, всегда строго державшийся закона, не пивший вина и не пропускавший время молитв, почтительно посоветовал хану быть осторожнее. Но хан, добродушный и глуповатый, не слушал Хаджи Мурата, и пил, и ездил к женщинам, и стал играть в карты. Тут при этой игре, которая происходила на квартире хана, Хаджи Мурат почувствовал величайшее презрение к русским. Он видел, что дело, ради которого он приехал и которое не могло не быть важным и для русских, потому что вопрос был в том, останется ли главная сила Дагестана — Авария в дружбе с русскими или будет врагом их, что дело это никого не занимало, а занимало офицера и других, которых он привозил с собой, то, чтобы развратить добродушного, здорового, глуповатого хана и обобрать его, сколько возможно. Когда хан проиграл все свои деньги, с ним стали играть на его оружие, на кинжал, шашку. И офицеры выиграли у него отцовский, золотом оправленный кинжал и увезли с собой.

Хаджи Мурат еще раз ходил ко дворцу, и один от хана, и ответ был один: что главнокомандующий примет меры. На десятый день их пребывания в Тифлисе Хаджи Мурат объявил хану, что им надо ехать домой, и, несмотря на нежелание расслабевшего хана, увез его домой. Денег у хана больше не было. И так кончилась эта несчастная поездка в Тифлис.

VI

То, чего ожидал Хаджи Мурат, то и случилось. Все соседние аулы передались Хамзат-беку, и Хамзат подступил к Хунзаху, требуя того, чтобы аварцы прекратили свою дружбу с русскими и приняли бы хазават,

556

т. е. присоединились к нему для борьбы с неверными и освобождения от них мусульман.

Ханша не знала, что ей делать. Сурзай-хан, ее помощник, несмотря на то, что числился полковником русской службы, был так слаб и стар, что советовал покориться Хамзату; старший хан Абунунцал, такой же глуповатый, как и Омар, но твердый и храбрый человек, советовал собрать дружину и ударить на Хамзата. Хаджи Мурат, хотя и моложе всех, предложил среднюю меру — не покоряясь и не отказывая в покорности, послать уважаемого старика Нур Магомета к Хамзату с просьбой прислать сведующего муллу для истолкования тариката и правил нового учения.

Совет этот был принят, и Нур Магомет с почетными стариками Хунзаха был отправлен к Хамзату для переговоров. Через день посланные явились обратно, и, к удивлению своему, жители Хунзаха увидали всех своих почетных стариков с выстриженными усами и с подвешенными на нитках, продетых в ноздри, кусками кукурузных лепешек. Один только Нур Магомет был избавлен от этого позора. Ответ Хамзата состоял в том, что он готов прислать сведующего муллу для истолкования нового учения, но для того, чтобы он сделал это, он просит прислать к нему в лагерь младшего сына Паху-бике — Булач-хана. Кроме того, он велел передать, что если только аварцы примут новое учение, то он не только не уничтожит власть ханов, а, напротив, покорится ей и будет служить старшему хану Абунунцалу, так же как отец его Алексендер служил отцу молодого хана, Али-Султан-Ахмет-хану. О там, что означали куски лепешки, подвешенные к ноздрям почетных жителей, они ничего не говорили, и ханша, и ее сыновья, и приближенные сами могли догадаться, что это означало. И ханша и ее приближенные поняли, что это поругание почетных жителей означало то, что, несмотря на все те красивые и льстивые речи, которые передаст вам Нур Магомет, помните, что вы в моих руках и я могу сделать со всеми вами что хочу.

Несмотря на всю опасность такого поступка, Паху-бике послала своего мальчика сына Булач-хана к Хамзату.

Скоро после отправки Булач-хана явились новые посланные от Хамзата. Посланные объявили, что для прекращения военных действий Али, т. е. Хамзату, нужно лично переговорить с молодым ханом Абунунцалом и Омар-ханом.

Хаджи Мурат тотчас же понял, что это была хитрость, что Хамзат, вместо того, чтобы нападать силой на Хунзах, хотел овладеть ханшей и тогда без борьбы завладеть ханством, и Хаджи Мурат уговаривал Паху-бике не отправлять сыновей. Но старая ханша была так напугана, что она готова была на все, только бы избавиться от нападения. И потому, соглашаясь с подозрениями Хаджи Мурата, она решила послать только одного хана Омара; когда же Омар-хан уехал и два дня не было о нем известий, она стала просить Абунунцала ехать к брату. Абунунцал соглашался с Хаджи Муратом и опасался измены, но ханша, не помня себя от страха, по-женски сказала сыну: «Считаешься храбрецом, а боишься опасности».

Абунунцал не отвечал матери, велел оседлать своего Карабаха и с Хаджи Муратом и двадцатью нукерами поехал в лагерь Хамзата.

Это было 23 августа.

VII

Хамзат, сопутствуемый свитой более сотни мюридов, державших вынутые из чехлов винтовки, упертые в правые ляшки, выехал навстречу Абунунцалу. Он ехал на белом коне, в белой черкеске, высокой папахе, обвитой чалмой; на нем был кинжал, шашка и два пистолета. Позади его ехали мюриды со знаменами, на которых был вышит стих из корана.

557

Встретив Абунунцала, он повторил то же, что передавал его посланный. Он сказал: — Я не сделал вашему дому никакого зла и не желаю и не сделаю. Вам сказали, что я хочу отнять у вас ханство, но это неправда. Я, напротив того, только хочу служить тебе так же, как отец служил твоему отцу. Одно, чего я желаю, это то, чтобы вы не дружили с русскими и не мешали мне проповедывать хазават, как завещал это мне святой муж Кази Мулла, умерший в борьбе с неверными.

Иллюстрация:

ХАДЖИ МУРАТ

Литография из «Художественного Листка» В. Тимма. Была прислана Толстому О. Н. Шульгиным вместе со следующим письмом: «Лев Николаевич! Я имел редкое счастье внести свою долю труда по собиранию понадобившихся вам сведений о наибе Хаджи Мурате (в 1902 г.). Не будучи уверен, что вы имеете его изображение, я решаюсь предложить вам прилагаемый при сем портрет Хаджи Мурата, снятый мною с очень редкого издания («Русский Художественный Листок» Тимма, 1858 г., № 32). Будьте счастливы и здоровы на многие годы. С. Шульгин. 5 февр. 1909 г.».

Когда они подъехали к большой палатке, Хамзат слез с коня и взялся за стремя Абунунцала. — Пойдем в палатку, — сказал он. — Здесь тоже и дорогой гость мой — брат твой. — Все это было хорошо, но Хаджи Мурат, бывший подле хана, видел, как серые глаза Хамзата не поднимались до глаз Абунунцала-хана и глядели на ноги людей то в ту, то в другую сторону, и не верил ни одному слову из того, что говорил Хамзат. Абунунцал вместе с братом сидел с почетными стариками в палатке Хамзата.

558

Нукеры были отведены под гору, где они привязали лошадей к деревьям и сами расположились на бурках, ожидая обещанного угощения. Хаджи Мурат, по своему возрасту и положению не имеющий права быть с ханами в ставке Хамзата, а между тем будучи, как друг хана, выше обыкновенных нукеров, отдав лошадь одному из нукеров, вернулся на гору и остановился невдалеке от ставки Хамзата.

За этой ставкой была еще небольшая палатка, у входа в которую стоял молодой человек, высокий, широкоплечий, рыжеватый, с прищуренными глазами и величественной осанкой. Человек этот был Шамиль, которого здесь в первый раз увидал Хаджи Мурат. Он стоял у входа палатки и очевидно ждал Хамзата, потому что, как только Хамзат вышел из своей ставки и подошел к той палатке, у которой стоял Шамиль, Шамиль вернулся в нее, и Хаджи Мурат, прежде стоявший поодаль, неслышными шагами подошел к палатке и услыхал спор Хамзата с Шамилем. Хамзат не соглашался на что-то, Шамиль тихим голосом уговаривал его.

«Куй железо, пока горячо, — наконец сказал Шамиль, — пока ханы будут ханами, они не дадут народу пристать к нам и погубят тебя. Твоя жизнь или ихняя». Услыхав эти слова, Хаджи Мурат бросился к лошадям, намереваясь отвязать коней ханов и свою и подвести им. Но, не дойдя еще до лошадей, он услышал стрельбу под горой и увидал, как мюриды, окружив ханских нукеров, стреляли по ним. В одно и то же время он услышал выстрелы и в ставке Хамзата. Поняв, что случилась то самое, чего он боялся, Хаджи Мурат побежал в гору к ставке Хамзата, но было уже поздно. Омар-хан в своей обшитой золотом черкеске и бархатном бешмете, купленными в Тифлисе, лежал, судя по неловкому положению в луже крови, очевидно, уже мертвый. Абунунцал же, с вынутым кинжалом, отбивался от окружавших его мюридов.

Абунунцал был весь в крови, и разрубленная щека его висела лохмотом до самого воротника бешмета. Хаджи Мурат видел, как Абунунцал, прихватив рукой эту висевшую щеку, бросился на ближайшего мюрида и убил его. В ту же минуту раздался выстрел, и хан упал. Мюриды с визгом бросились на его тело. Хаджи Мурат, поняв, что ему здесь делать нечего и что всякую минуту могут убить и его, не возвращаясь к лошадям, пустился пешком под гору и большим обходом, миновав лагерь Хамзата, вернулся к вечеру в Хунзах.

В ханском дворце уже было все известно. Ханша, страшно растрепанная, в изорванном бешмете, сидела на подушках и била себя в худую грудь. Солтанет, как всегда бодрая, молодая, полная жизни, утешала ее. Увидав Хаджи Мурата, которого она считала убитым, лицо ее просияло, и она стала расспрашивать его о том, как все было.

VIII

На другой день после смерти ханов, 27 августа 1834 г., Хамзат вступил в Хунзах и поместился в ханском дворце, а ханшу с дочерью выслал в соседний аул.

Но одно преступление неизбежно влечет за собой другое. Страх о том, чтобы Сурзай-хан вместе с ханшей не призвали к себе на помощь русских, заставил его казнить безвинного Сурзай-хана, не только не противившегося Хамзату, но советовавшего принять его. Но мало было и этого. Он призвал к себе ханшу и на своих глазах в ее дворце велел убить ее.

Когда Хаджи Мурат из дворца прибежал к деду и рассказал ему, что случилось, дед в это время сидел с засученными на загорелых мускулистых руках рукавами и работал наконечник серебряного кинжала. Оставив работу, старик поднял руки ладонями кверху, прочел молитву, отер руками

559

лицо и сказал: «Хамзат обманщик не может быть имамом; он погибнет так же, как погубил ханов».

Когда же через несколько дней была убита старуха ханша и возмущенные этим делом приверженцы ханов пришли к старику Осману, спрашивая у него, что им делать, он сказал: «Надо взять кровь его за кровь ханов». Когда же стали говорить, как трудно это сделать потому, что он не выходит никуда без двадцати нукеров, которые расчищают перед ним дорогу и никого не подпускают к нему, то сильный Осман, молочный брат Абунунцала, сказал: «Я все равно убью его. Я не знаю как, но возьму ею кровь за голову моего молочного брата». «Но как ты сделаешь это?». Осман не знал, что ответить, но бывший тут же Хаджи Мурат сказал: «Его надо убить в мечети, в пятницу там можно сделать это».

И так это и решено было

Но дело чуть было не погибло: жена Османа, подслушавшая разговор братьев, передала сестре то, что слышала, а сестра — мужу. И Хамзат узнал про заговор и позвал к себе старика деда Османли Хаджиева и спросил его, правда ли, что у него собирались аварцы, уговариваясь убить его? Осман отвечал, что это было неправда, что у него собирались только затем, чтобы просить Хамзата помиловать меньшего из ханских детей — Булач-хана Хамзат обещал ничего не сделать дурного Булач-хану и отпустил старика Хаджи.

13 сентября был магометанский праздник, и Хамзат собрался в мечеть со своими мюридами. Мюрид, и прежде известивший его о заговоре, узнав, что в этот самый день решено было убить Хамзата, опять стал уговаривать его не ходить в мечеть.

— Что определено богом, то будет, — сказал Хамзат и пошел в мечеть. Он сам был вооружен тремя пистолетами, за ним шли двадцать мюридов с обнаженными шашками Кроме того, было объявлено, чтобы в мечеть никто не входил в бурках, под которыми могло бы быть скрыто оружие.

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ХАДЖИ МУРАТУ». СТАНИЦА СТАРОГЛАДКОВСКАЯ

Рисунок Е. Е. Лансере, 1928 г.

Толстовский музей, Москва

560

Войдя в мечеть, Хамзат увидал несколько человек в бурках, сидевших на полу.

— Что же вы не встаете, когда великий имам пришел молиться с вами? — крикнул один из людей в бурках, вскакивая на ноги. Это был сильный и простой Осман, брат Хаджи Мурата. Хамзат понял, что это был враг, и остановился. Но Осман, как волк за овцой, бросился за ним и выстрелил в него в упор из пистолета. Хамзат еще держался на ногах, но Хаджи Мурат подбежал и добил его, и имам упал на ковер мечети, обливая его кровью. Мюриды бросились на убийц и убили Османа; но Хаджи Мурат выскочил из мечети и с вооруженным народам, стоявшим вокруг мечети, бросился на мюридов, и часть их была убита, часть бежала.

IX

И вот, совершенно для себя неожиданным путем, Хаджи Мурат был приведен к исполнению своего желания: после смерти ханов аварцы избрали Хаджи Мурата старшим над собой, и он стал управлять Авариею.

Но защитить одними своими силами Аварию против заместившего Хамзата Шамиля с своими мюридами он все-таки не мог и должен был, подчинившись ненавистным русским, призвать их к себе на помощь.

И русские войска заняли Хунзах. Главным же управителем Аварии главнокомандующий Кавказа нашел неудобным признать молодого, не ханского происхождения, человека, как Хаджи Мурат, и назначил старшим над ним хана мехтулинского Ахмет-хана.

Ахмет-хан был глупый человек, и потому генерал Клюгенау, командующий войсками в Аварии, оказывал особенное расположение к Хаджи Мурату. Это вызвало зависть Ахмет-хана, и он обвинил Хаджи Мурата в измене и переписке с Шамилем и отвел к коменданту крепости, который привязал Хаджи Мурата к пушке и так продержал его девять дней. Когда же под конвоем повели Хаджи Мурата в Темир-Хан-Шуру к Клюгенау, он, проходя узкой тропинкой с солдатом, державшим его за веревку, которою он был связан, вместе с солдатом бросился под круч. Солдат убился до смерти, а Хаджи Мурат сломал ногу, дополз до аула и там, пролежав шесть недель, вылечился, хотя одна нога и стала короче другой, и с тех пор стал уж открытым врагом русских. Собрав большую партию приверженцев, он долго держался независимо и от русских и от Шамиля и не принимал ни от тех, ни от других предложений присоединиться к ним и держаться в родовом ауле.

Русские, под начальством Бакунина, приехавшего из Петербурга и желавшего отличиться молодого генерала, напали на него, но он отбился и убил самого Бакунина. Тогда Ахмет-хан убил двоюродных братьев Хаджи Мурата. Чтобы отомстить ему, Хаджи Мурат собрал партию и напал на его владения и разорил несколько аулов.

Между тем Шамиль все усиливался и усиливался, и, несмотря на нелюбовь Хаджи Мурата к нему за его участие в убийстве ханов, он вынужден был согласиться на его предложение и, соединившись с ним, стал, уже как наиб Шамиля, управлять Авариею.

[ВЫПУЩЕННАЯ ГЛАВА]*

**Происходило то, что происходит везде, где государство с большой военной силой вступает в общение с первобытными, живущими своей отдельной жизнью, мелкими народами, происходило то, что или под предлогом защиты своих, тогда как нападение всегда вызвано обидами сильного

561

соседа, или под предлогом внесения цивилизации в нравы дикого народа, тогда как дикий народ этот живет несравненно более мирно и добро, чем его цивилизаторы, или еще под всякими другими предлогами, слуги больших военных государств совершают всякого рода злодейства над мелкими народами, утверждая, что иначе и нельзя обращаться с ними.

Так это было на Кавказе, когда, под предлогом чумы, в 1806 г. жителям запрещалось выходить из аулов и тех, кто нарушал это запрещение, засекали насмерть. Так это было, когда для того, чтобы отличиться или забрать добычу, русские военные начальники вторгались в мирные земли, разоряли аулы их, убивали сотни людей, насиловали женщин, угоняли тысячи голов скота и потом обвиняли горцев за их нападения на русские владения.

Когда император Александр I, делая выговор Ртищеву, писал ему по случаю ничем не вызванного набега на мирную Чечню, сделанного Эристовым, что устанавливать сношения с соседними народами надо не жестокостью, а кротостью, то все кавказские деятели считали такие указания ошибочной сентиментальностью, порождаемой незнанием характера горцев.

Ермолов, один из самых жестоких <и бессовестных> людей своего времени, считавшийся очень мудрым государственным человеком, доказывал государю вред системы заискивания дружбы и доброго соседства.

Одна только самая ужасная жестокость, по его мнению, могла установить правильные отношения между русскими и горцами. И он [на] деле проводил свою теорию. Так, за убиение горцем русского священника, он велел повеситъ убийцу — это было в Тифлисе — не за шею, а за бок на крюк, приделанный к виселице. Когда же после страшных, продолжавшихся целый день, мучений горец сорвался как-то с своего крюка, то Ермолов велел перевесить его за другой бок <и пошел со своими приближенными обедать и развлекаться веселыми военными разговорами> и держать так, пока он умрет.

Но мало того, что считались полезными и законными всякого рода злодейства, столь же полезными и законными считались всякого рода коварства, подлости, шпионства, умышленное поселение раздора между кавказскими ханами. <Так, тот же Ермолов прямо приказывал ссорить между собой ханов, то поддерживая одних, то поддерживая других и подсылая к ним людей, долженствующих раздражать их друг против друга.

Казнь, которую видел Хаджи Мурат, была одной из таких, считавшихся полезными, жестокостей.> Русские начальники не только говорили, но и думали, что они этим способом умиротворят край. В действительности же такой образ действий заставлял горцев все больше и больше сплачиваться между собой и подчиняться отдельным лицам, которые призывали их к защите их свободы и отмщению за все, совершаемые русскими, злодеяния. Таков был еще в 1788 г. шах Мансур, потом таким же был Кази Мулла, первый проповедывавший хазават, и таков же в [18]51 году был Шамиль.

<Такой образ действий, доводя горцев до крайних пределов раздражения, ненависти, желания мести, оправдывал в их глазах всю ту жестокость, с которой они, когда могли это делать, обращались с русскими.>

Шамиль уже 17 лет властвовал над народами Дегестана и Чечни, когда в 1851 г. он почувствовал, что один из его наибов, аварец Хаджи Мурат, может сделаться его соперником и, хотя не у него, то у сыновей его, когда он умрет, отнять ту власть, которую он намеревался передать им.

562

ВАРИАНТ IV

Над главою о Николае I, составляющей пятнадцатую главу окончательной редакции повести, Толстой особенно много и упорно работал. «Бьюсь над главою о Николае Павловиче», — писал он в письме к П. И. Бирюкову от 3 июня 1903 г. Существует семь вариантов этой главы. Ниже печатается третий по счету вариант, содержащий особенно резкую характеристику Николая I, значительно смягченную в окончательной редакции. Данный вариант, как и ряд других, повидимому, не удовлетворял Толстого, как чрезмерно риторический и поэтому не соответствующий художественным задачам, которые он ставил себе в повести «Хаджи Мурат».

Вариант публикуется впервые. Подлинник хранится в отделе рукописей Всесоюзной библиотеки им. В. И. Ленина.

[IV. НИКОЛАЙ I]

Донесение это было послано 27-го декабря. 2-го же января фельдъегерь, с которым оно было послано, загнав десяток лошадей и избив в кровь десяток ямщиков, был в Петербурге и явился к князю Чернышеву, тогдашнему военному министру. На другой день, 3-го января 1852 года, Чернышев повез к императору Николаю с докладом донесение Воронцова.

Чернышев этот был тот самый, которого Растопчин заклеймил своей шуткой, когда в Государственном совете обсуждался вопрос о передаче всех имений Захара Чернышева, сосланного за 14 декабря на каторгу. К удивлению всех членов Совета, знавших, что Александр Чернышев, участвуя в суде над декабристами, более всех старался погубить Захара, Растопчин высказался за передачу имений сосланного Александру Чернышеву. Когда же у Растопчина спросили, на чем он основывает свое мнение, он сказал, что существует старинный обычай, по которому палач всегда получает кушак и шапку казненного.

Чернышев знал, что его не любят. Но никак не думал, что его не любят и презирают за то, что он подл и гадок. Напротив, он думал, что его не любят за его успехи и ему завидуют. Думал он это потому, что он завидовал всем, стоящим выше его. Так, он завидовал Воронцову и за уважение, которым Воронцов пользовался у Николая, и за богатство, и за благородный тон Воронцова, который Чернышев никак не мог усвоить. И потому он особенно ненавидел Воронцова и старался, где мог, вредить ему.

В прошлом докладе о кавказских делах ему удалось вызвать неудовольствие Николая на небрежность кавказского отряда, подвергшегося неожиданному нападению горцев и понесшего большие потери. Теперь он намеревался представить с невыгодной стороны распоряжение Воронцова о Хаджи Мурате. Для этого он хотел внушить государю, что оставление Хаджи Мурата в Тифлисе, в близости гор, была ошибка Воронцова, всегда, особенно в ущерб русским, покровительствующего туземцам. Чернышев хотел представить дело так, что Хаджи Мурат мог выдти только для того, чтобы, высмотрев наши средства обороны, бежать и воспользоваться при нападении на нас тем, что он видел.

По мнению Чернышева, Хаджи Мурата надо было доставить в Россию и воспользоваться им уже тогда, когда его семья будет выручена из гор и можно будет увериться в его преданности. Но план этот, который мог изменить судьбу Хаджи Мурата, не удался Чернышеву. Николай не принял предложения Чернышева, а, напротив, одобрил распоряжение Воронцова, надписав на донесении: «хорошее начало». 2 января Николай не принял бы какое бы ни было и от кого бы то ни было предложение, тем более он не был склонен принять предложение презираемого им Чернышева.

563

Николай в это утро был в том мрачном расположении духа, в котором он бывал все чаще и чаще, чем дальше подвигалось его царствование и чем все могущественнее становилась его власть и чем величественнее он представлялся тогда людям. «Что велико перед людьми, то мерзость перед богом». И такою ужасной мерзостью перед богом было тогдашнее величие Николая. Вся жизнь его была со времени вступления на престол ложью и человекоубийством.

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ХАДЖИ МУРАТУ». НИКОЛАЙ I

Рисунок Е. Е. Лансере, 1912 г. Был запрещен цензурой в издании «Хаджи Мурата» 1917 г.

Ложь вела к человекоубийству, человекоубийство для своего сокрытия требовало лжи. Так что ложь и человекоубийство с увеличением могущества Николая не только не уменьшались и даже не останавливались на той степени, которой достигли, но постоянно увеличивались и увеличивались.

Царствование его началось ложью о том, что он, играя роль, уверял всех при всяком удобном и неудобном случае, что он не знал того, что Александр назначил его наследником, а это была ложь, и что он не хочет царствовать, боится тяжести власти, а это была еще более очевидная ложь. Властолюбивый, ограниченный и потому самоуверенный, необразованный, грубый солдат, он любил власть, интересовался, жил только властью, одного желал — усиления ее и потому не мог не желать, страстно желать царствовать. Его присяга Константину, который по своему браку на польке, по

564

своему отказу и по акту, составленному Александром, не мог царствовать, было только играние роли и ложь, которая, если и могла быть причиной смуты, нужна была ему для выставления рыцарского благородства его характера. Но явная ложь, которую он говорил тогда, сделалась жестокою карающею правдою после 27 лет его ужасного царствования. Та тяжесть власти, от которой он тогда на словах отказывался, всеми силами души стремясь к ней, к концу его царствования и жизни сделалась действительною, ужасною давящею тяжестью, которая делала его непоправимо глубоко и одиноко несчастным.

Он не мог признать своих ошибок после 27 лет упорства в них, а между тем, чем больше он упорствовал в них, тем больше он чувствовал себя несчастным. И у него не было никакого утешения, никакого дела, которое бы он мог в глубине души считать важным и которое бы радовало его.

Семьи не было. Несмотря на лживые отношения уважения и любви к жене, он грубо удовлетворял похоть, кроме Нелидовой, с первой подвернувшейся женщиной, и знал, что жена его знает это и потому не может быть женой-другом ему, таким, каким она была ему первое время. Отношения их были ложь.

Дети? Старший занимал его, как наследник, но он видел, что он уже судит отца и ждет своего царствования для того, чтобы не продолжать, а разрушать то, что сделал отец. Ненавистные либеральные мысли проникли к нему. Он не только любил читать глупые стихи, но курил папиросы.

Друзья, помощники? Но это все были негодяи, начиная с Чернышева до Клейнмихеля. Даже самые лучшие, в сущности, были подлые льстецы, боявшиеся его и готовые предать его, если бы было выгодно. Он сердился на то, что это так, не понимая того, что служить ему в его грубом властвовании могли только ничтожные и грубые люди. Единственный друг и не подлый был брат Михаил, любивший и веселивший его своими шутками. Но он умер и никого не осталось.

Религия? Но ведь вся эта религия была в его власти и потому опереться на нее значило опереться на самого себя.

Наука, искусства? Но науки были только орудия разрушения того порядка, который он завел и поддерживал.

Почти то же были искусства: драматическое искусство было средство развенчивать героев и великих людей, поэты были беспокойные вредные люди. Из наук была только одна нужная наука: наука военная, а из искусств — веселая музыка, марши, рыси, водевиль. Но и то и другое уже надоело.

Власть? Власть была всемогуща в России, но к этому уже он так привык, что эта власть не радовала уже его; но власть в принципе, власть в Европе, была бессмысленно подорвана и революцией [18]48 года, и избранием Наполеона III, и главное конституцией, которую шурин, прусский король, согласился дать народу. Власть, единственно поддерживающая его и поднимающая его выше нравственности и здравого смысла, власть эта в принципе начинала колебаться.

Когда он теперь оставался один: в постели под своим знаменитым плащом, глядя на свои длинные члены, или когда он ходил один гулять, у него в груди было тяжелое, мучительное чувство. Он не думал и не вспоминал о тех тысячах забитых по его воле палками людях, о разоренных семьях поляков, декабристах, умирающих в каторге. Он не думал, не вспоминал о них, но в глубине души его жило это невысказанное сознание, и, когда оно просилось наружу, он вслух говорил первые случайно попавшиеся слова, и иногда просто то, что чувствовал. Он говорил: «не позволю», «не хочу», или говорил: «да, да». «Ну что ж, ну что ж». «Так и надо». Или говорил

565

какую-нибудь фамилию: «Любощинский, Любощинский», или какую-нибудь фамилию актрисы или танцовщицы.

Он был мрачен. И сделалась эта перемена так незаметно, что нельзя было сказать, когда это началось.

Начало жизни Николая было особенно, исключительно счастливо. Самое рождение Николая — сына после 4 дочерей — было счастием для матери.

Старшие сыновья ее Александр и Константин были отняты от нее ее распутной свекровью. Теперь же у нее был опять сын, которого она уже не отдаст великой блуднице и мужеубийце, незаконно занимающей место [своего] мужа. И это была большая радость, тем большая, что ребенок, как ребенок, был красоты необыкновенной: большой, сильный, с пухлыми перетянутыми ниточками ручками и ножками. Приехавшая на другой день [рождения] в Царское Село Екатерина поднесла внука к свету и завистливо покачала головой.

Рождение Николая была радость его матери, все же детство его было его радостью. Он рос здоровый, сильный, беззаботный и свободный.