- 285 -

„ВОЙНА И МИР“

НЕИЗДАННЫЕ ТЕКСТЫ

Публикация  Г. Волкова

История создания великой толстовской эпопеи — романа «Война и мир» чрезвычайно сложна и может быть написана только после детального изучения всех рукописей и печатных источников, относящихся к роману. Сохранилось около 10 000 страниц (5 000 листов) рукописей «Войны и мира». К сожалению, это далеко не все, что было написано Толстым: значительная часть рукописей и корректур с поправками автора пропала. П. И. Бартенев, который держал корректуру первого издания «Войны и мира», говорил зятю Толстого, М. С. Сухотину, что «Лев Николаевич в корректурах этого романа выпустил столько, что из пропусков составился бы целый том». Действительно, корректур романа до нас дошло сравнительно немного. Из рукописей же пропали значительная часть черновиков, относящихся к первоначальной стадии работы, и отдельные части последующих редакций романа. Это обстоятельство весьма затрудняет выяснения творческой истории великого произведения.

Однако, сохранившиеся планы, конспекты, наброски, черновые варианты и различные редакции частей, глав и отдельных эпизодов «Войны и мира» составляют не менее 60 печатных листов. Они полностью войдут в XIII том Юбилейного издания сочинений Л. Толстого. Публикуемые ниже отрывки являются частью неизданных материалов.

Истории создания «Войны и мира» посвящено несколько работ. Первой из них является статья А. Е. Грузинского «К новым текстам из романа «Война и мир», предпосланная им публикации 12 отрывков из рукописей романа (см. книжки «Библиотеки «Огонька», №№ 108, 109, 111 за 1926 г.). Вторая статья «Как писался и печатался роман «Война и мир», принадлежащая М. А. Цявловскому, напечатана в третьем сборнике Толстовского музея «Толстой и о Толстом» (М., 1927). Третья работа написана Б. М. Эйхенбаумом, который посвятил «Войне и миру» третью часть своей книги «Лев Толстой» (М., 1931).

Из этих трех работ лишь статья А. Е. Грузинского написана на основании изучения рукописей. Статья М. А. Цявловского представляет собой очерк внешней истории написания «Войны и мира». Б. М. Эйхенбаум проследил «историю работы Толстого над «Войной и миром» в связи с постепенным изменением жанра романа и его смысловых тенденций». В пределах своей темы Эйхенбаум собрал большой материал, поставил много интересных вопросов. Однако, далеко не все положения Эйхенбаума, относящиеся к истории написания «Войны и мира», являются бесспорными. Недостаточное знакомство с рукописями романа привело к тому, что некоторые утверждения автора после опубликования всех черновиков «Войны и мира» потребуют пересмотра и уточнения.

Названные работы тем не менее дают общее представление о работе Толстого над «Войной и миром». Отсылая к ним всех интересующихся этим вопросам, мы даем ниже насколько общих замечаний о работе Толстого над романом.

«Война и мир» писалась с осени 1863 г. по осень 1869 г., т. е. шесть лет. Сам Толстой, когда роман еще не был закончен, говорил, что он положил на него пять лет «непрерывного и исключительного труда при наилучших условиях

- 286 -

жизни». В послесловии к роману Толстой писал, что просидел над ним семь лет. Ни одно из своих произведений Толстой не писал с таким напряжением, как «Войну и мир».

Внешняя история написания «Войны и мира» общеизвестна. Толстой начал писать повесть о декабристе, возвращающемся в 1856 г. из Сибири в Россию. От 1856 г. он перешел к 1825 г., эпохе «заблуждении и несчастии» своего героя. От 1825 г. он перенесся к молодости декабриста, совпадавшей с 1812 г. Начав свою повесть с 1812 г., Толстой в третий раз оставил начатое, так как ему «совестно» было писать о торжестве России в борьбе с бонапартовской Францией, и перешел к эпохе 1805—1807 гг., времени «неудач» и «срама» России. Возвратившись от 1856 г. к 1825 г., Толстой намерен был «провести уже не одного, а многих героев и героинь через исторические события 1805, 1807, 1812, 1825 и 1856 годов».

Так разросся замысел Толстого. Повесть о декабристе и его семействе превратилась в большое произведение, охватывающее три большие эпохи и получившее заглавие «Три поры». Часть первая была названа «1812 год». Каждая из трех частей сочинения должна была носить самостоятельный характер.

Повесть из эпохи 1856 г., после написания нескольких глав, была оставлена в стороне. Произведение из эпохи восстания декабристов Толстой, повидимому, не начинал писать совсем: в рукописях «Войны и мира» не сохранилось следов работы над произведением, относящимся к 14 декабря. Впоследствии замысел двух произведений, из эпох 1856 и 1825 гг., слился в один, выразившийся в намерении написать роман «Декабристы». Мысль о таком романе не оставляла Толстого в течение почти 50 лет. Он возвращался к ней после «Войны и мира», перед началам работы над «Анной Карениной» и после ее создания, после окончания «Воскресения», в 900-х годах. Но в то время, в 1863—1864 гг., окунувшись в материалы эпохи наполеоновских войн, Толстой окончательно определил хронологические рамки своего романа с 1805 по 1814 г. Одна из черновых рукописей так и была озаглавлена. «С 1805 по 1814 год, роман гр. Л. Н. Толстого 1805 г. ч. I».

После установления внешних рамок произведения для Толстого начался наиболее трудный для него второй этап работы — выработка плана и композиции романа. Начав писать «Войну и мир», Толстой еще не ясно представлял весь дальнейший ход событий. Судя по первоначальным наброскам и конспектам в 1864 и в начале 1865 гг., замысел Толстого имел своим основанием только «мир». Исторические события должны были служить лишь вехами, этапами, фоном для развертывания хроники дворянской жизни. Герои Толстого должны были пройти через ряд испытаний и превратностей судьбы и, духовно выросши и возродившись, начать спокойную, благополучную жизнь. «Война», исторические события и исторические деятели, как одна из тем романа, в замысел Толстого не входили и появились позднее. Несмотря на то, что на этом этапе работы «Война и мир» представлялась Толстому произведением в духе Диккенса, роман должен был быть злободневным и современным. Толстой замышлял его, как полемическое произведение, как ответ на разночинную литературу 60-х годов. В одном из ранних предисловий к роману Толстой писал:

«Больше всего меня стесняют предания — как по форме, так и по содержанию. Я боялся писать не тем языком, которым пишут все, боялся, что мое писание не подойдет ни под какую форму ни романа, ни повести, ни поэмы, ни истории, я боялся, что необходимость описывать значительных лиц 12 года заставит меня руководиться историческими документами, а не истиной, и от всех этих боязней время проходило, и дело мое не подвигалось, и я начинал остывать к нему. Теперь, помучившись долгое время, я решился откинуть все эти боязни и писать только то, что мне необходимо высказывать [подчеркнуто мной — Г. В.], не заботясь о том, что выйдет из всего этого, и не давая моему труду никакого наименования»

Роман Толстого должен был быть полемическим не только по содержанию,

- 287 -

но и по форме. Роль будущих исторических и философских отступлений на этой первоначальной стадии работы должны были выполнять своего рода послесловия, помещаемые в тексте после ряда глав, объединенных между собой по какому-либо признаку. Одно из таких «послесловий» сохранилось в черновых рукописях.

Иллюстрация:

ОБЛОЖКА ПЕРВОГО ИЗДАНИЯ «ВОЙНЫ И МИРА»

Закончив несколько первых глав «Войны и мира», Толстой, прежде чем перейти к изображению жизни высшего общества в Москве, помещает особой, тридцать шестой, главкой характерное отступление:

«Я писал до сих пор только о князьях, графах, министрах, сенаторах и их детях, и боюсь, что и вперед не будет других лиц в моей истории.

Может быть это не хорошо и не нравится публике, может быть для нее интереснее и поучительнее история мужиков, купцов, семинаристов, но со всем моим желанием иметь как можно больше читателей я не могу угодить такому вкусу по многим причинам. Во-первых, потому, что памятники истории того времени, о котором я пишу, остались только в переписках я записках людей высшего круга — грамотных, интересные и умные рассказы даже, которые мне удалось слышать, слышал я только от людей того же круга. Во-вторых, потому, что жизнь купцов, кучеров, семинаристов, каторжников и мужиков для меня представляется однообразною, скучною и все действия этих людей, как мне представляется, вытекающими большей частью из одних и тех же пружин — зависти к более счастливым сословиям, корыстолюбия и материальных страстей. Ежели и не все действия этих людей вытекают из этих пружин, то действия их так застилаются этими побуждениями, что трудно их понимать и потому описывать».

Пересматривая тексты первых редакций романа для печатания «Тысяча восемьсот пятого года» в «Русском Вестнике», Толстой отказался от мысли помещать подобные отступления. В окончательной редакции начала «Войны и мира» он не поместил приведенного послесловия, изложив его содержание в предисловии, которое хотел предпослать своему роману. В рукописях сохранилось несколько

- 288 -

набросков предисловия. В одном из них также дается объяснение того, почему автор пишет только о князьях, говорящих по-французски, но общий тон предисловия значительно сдержаннее:

«Еще несколько слов оправдания на замечание, которое, наверно, сделают многие. В сочинении моем действуют только князья, говорящие и пишущие по-французски, как будто вся русская жизнь этого времени сосредоточивалась в этих людях. Я согласен, что это неверно и нелиберально, и могу сказать один, но неопровержимый ответ. Жизнь чиновников, купцов, семинаристов и мужиков мне не интересна и наполовину непонятна, жизнь аристократии того времени, благодаря памятникам того времени и другим причинам, мне понятна, интересна и мила».

Но и это предисловие было Толстым забраковано. Первая публикация текстов «Войны и мира» появилась без каких бы то ни было объяснительных заметок автора.

Попытки Толстого сопроводить свой роман объяснительными заметками, в виде предисловии, послесловий и отступлений, чрезвычайно характерны. Они говорят о том, что с самого начала работы над «Войной и миром» Толстой стремился стать на определенные идеологические позиции и хотел, чтобы и произведение и автора судили, учитывая принципиальную сторону его подхода к изображаемой эпохе и изображаемому им дворянскому классу.

К этим вопросам, волновавшим Толстого на первой стадии его работы над «Войной и миром», прибавились и другие, не менее важные. Выступая с большим произведением, нужно было высказать какие то идеи, изложить цельное мировоззрение. Толстой должен был отчетливо уяснить себе многие общественные вопросы, твердо разрешить их для себя, чтобы усилить и углубить идейное звучание своей художественной эпопеи.

Часто идеологический кризис Толстого относят к 80-м годам. Однако, истоки этого кризиса нужно искать значительно раньше. Он начался у Толстого в середине 60-х годов, во время его работы над «Войной и миром». В годы создания «Войны и мира» Толстой проделал сложный идеологический путь. Толстой становился на путь восприятия идеологии патриархального крестьянства. Это подтверждается всей творческой историей «Войны и мира».

В одном из ранних вступлений к своему произведению, написанном в 1863 г., Толстой так определяет содержание романа:

«Пишу о том времени, которое еще цепью живых воспоминаний связано с нашим, которого запах и звук еще слышны нам. Это время первых годов царствования Александра в России и первых годов могущества Наполеона во Франции. Но не Наполеон и не Александр, не Кутузов и не Талейран будут моими героями, я буду писать историю людей более свободных, чем государственные люди, историю людей, живших в самых выгодных условиях жизни, людей независимых, людей, не имевших тех недостатков, которые нужны для того, чтобы оставить след на страницах летописей». В зачеркнутых строках этого вступления Толстой пишет, что люди эти — русское дворянство начала XIX в. По этому замыслу Толстой хотел изобразить в романе жизнь столичного и поместного дворянства. Через два года замысел Толстого изменился. В дневнике 19 марта 1865 г. Толстой записывает:

«Я зачитался историей Наполеона и Александра. Сейчас меня облаком радости и сознания возможности сделать великую вещь охватила мысль написать психологическую историю романа Александра и Наполеона. Вся подлость, вся фраза, все безумие, все противоречие людей их окружавших и их самих». В дневниковой записи 20 марта 1865 г.: «Крупные мысли! План истории Наполеона и Александра не ослабел. Поэма, героем которой был бы по праву человек около которого все группируется, и герой — это человек».

У Толстого появился исторический замысел. Его герои, которых он изображал в начале своего романа, теперь отступили. На первый план выступили исторические

- 289 -

деятели и общественная жизнь. Их изображение требовало больших сил. Толстому нужно было не только изучить эпоху, но составить о ней свое суждение, понять и объяснить причины крупнейших исторических событий начала XIX в.

Рукописи показывают, что Толстому стоила огромного труда именно историческая часть «Войны и мира», все эти исторические и философские рассуждения, отступления и характеристики. Упорная работа над «Войной и миром», тот «непрерывный и исключительный труд при наилучших условиях жизни», в значительной мере была употреблена Толстым на углубление идейного замысла романа, на расширение исторического горизонта, на поднятие идеологии романа до философских обобщений.

Но Толстой — великий художник-реалист. Он не хотел, да и не мог превратить свой роман в философский трактат. Нужны были художественные образы, посредством которых выражались бы исторические идеи автора. И Толстой, с одной стороны, изображает исторических деятелей — Наполеона, Кутузова и др., — с другой стороны, наполняет определенным содержанием образы основных персонажей романа — Андрея Болконского и Пьера Безухова. Оба эти лица претерпевают сложнейшую эволюцию у Толстого. Исторический замысел привел Толстого к введению в роман народа. Когда Толстой взял для исследования и отображения человека из народа, он увидел мужика — Платона Каратаева.

Итак, по первоначальному замыслу Толстого, в «Войне и мире» должна была отразиться Россия только помещичья. После изменения замысла в романе отразилась Россия помещичья и крестьянская, Россия Безуховых и Каратаевых.

Этот поворот Толстого совершился не легко и не сразу. Однако, он, в основном, укладывается в сравнительно небольшие хронологические рамки эпохи создания «Войны и мира». Вот что писал, например, Толстой в 1868 г. М. П. Погодину о своем романе: «Мысли мои о границах свободы и зависимости и мой взгляд на историю — не случайный парадокс, который на минуту меня занял. Мысли эти — плод умственной работы моей жизни и составляют нераздельную часть того миросозерцания, которое бог один знает, какими трудами и страданиями [подчеркнуто мной. — Г. В.] вырабатывалось во мне и дало мне совершенное спокойствие и счастье. А вместе с тем я знаю и знал, что в моей книге будут хвалить чувствительную сцену барышни, насмешку над Сперанским и т. п. дребедень, которая им по силам, а главное-то никто не заметит».

Это письмо было написано, когда Толстой в основном уже прошел со своими героями тот сложный идеологический путь, о котором красноречиво говорят черновые рукописи «Войны и мира».

В заключение, несколько слов о работе Толстого. В «Войне и мире» — 559 действующих лиц. В печатном тексте романа — 90 печатных листов. Сохранившихся черновых рукописей — около 60 печатных листов. Судя по рукописям, Толстой писал «Войну и мир» довольно быстро, в среднем до двух печатных листов в месяц. Рукописи «Войны и мира», как и вообще рукописи Толстого, изобилуют различными редакциями и вариантами. Как правило, Толстому довольно легко давались описание дворянского быта, эпизоды войн, описания сражений, солдатские и офицерские сцены. Трудно давались историческая часть, начало романа, развертывание сюжета, характеристики главных героев и конец романа.

Публикуемые отрывки относятся к разным стадиям работы Толстого над «Войной и миром». Несмотря на то, что некоторые из них (например, последний вариант конца «Войны и мира») написаны прежде других, мы для удобства чтения располагаем их по ходу действия романа. Заглавия отрывков принадлежат нам. В сносках приводятся наиболее существенные варианты отдельных фраз и слов, а также отдельные куски текста, написанные на полях. Неустановившиеся у Толстого фамилии действующих лиц даются в соответствии с оригиналом.

- 290 -

ВАРИАНТ I

Отрывок представляет собой вариант главы, в которой описывается вид русских войск перед Шенграбенским сражением (см. «Войну и мир», т. I, ч. II, гл. XV). В печатный текст романа отрывок не вошел совсем. Среди действующих лиц «Войны и мира» офицера с фамилией Белкин нет. Также не вошел в текст конец отрывка, в котором описывается разговор Багратиона с австрийским генералом, графом Ностицем. После того, как Толстой ввел в круг действия романа «войну», он усиленно стал писать различные военные сцены. Судя по сохранившимся рукописям, этих сцен должно было войти в роман значительно больше. Толстого привлекает военный быт, он набрасывает ряд офицерских и солдатских сцен. Здесь в Толстом в сильной степени сказался военный писатель, автор военных рассказов — «Набега», «Рубки леса», «Встречи в отряде» и «Севастопольских рассказов». Но обилие военных сцен нарушало композицию романа, пропорциональность его частей и глав, тормозило развитие действия. Толстой при переработке соответствующих мест многие военные сцены исключил совсем, а оставшиеся переработал, подчинив их действию романа и его идее.

[I. ШТАБС-КАПИТАН БЕЛКИН.
СТОЛКНОВЕНИЕ БАГРАТИОНА С ГРАФОМ НОСТИЦЕМ]

<В 5 роте пили водку, которая была не у всех.> Водка была не во всех ротах, и те роты, у которых ее не было, с завистью смотрели на 5-ю роту, которой командовал всеми любимый молодой штабс-капитан Белкин.

— Вишь ты, подбрыкивать как стали 5-й роты, ровно жеребята от водки-то, — говорил солдат другой роты, глядя на бежавших к котлу солдат.

— Молодец <Белкин!> ихний ротный!

— Толкуй! Иван Масеич, фельдфебель, всем орудует.

— Как же! гляди, наш спит, небось, а этот, гляди, пришел, — говорил солдат другой роты, показывая на красивую фигуру штабс-капитана Белкина, скорыми легкими шагами подходившего к роте, пившей водку.

Белкин с своими толстыми, приятно улыбающимися губами и узенькими смеющимися глазами, свежий и веселый, подошел к боченку.

— Здорово, ребята!

— Здравия желаю, ваше благородие, — прокричали человек 20.

— Что, много ли рядов? — спросил он у фельдфебеля тоном человека, не любящего говорить с подчиненным много, но ожидающего положительного ясного ответа.

—13.

— Кого нет?

Солдаты все толпились и сзади засмеялись. Белкин оглянулся строго. Все затихло, и подходивший солдат имел набожное выражение, когда подходил к чарке.

— Соврелова, Петрова, Миронченка, — докладывал фельдфебель. — Миронченка точно заболел, в самую бурю как деревню проходил. Он придет, я ему сам вчера приказал остаться. А тот бестия Захарчук, так балуется, я велел ему на повозку сесть, так нет, упал. Дрянь солдатишка.

В это время подходил к водке узенькой тоненькой с ввалившейся грудью и желтым лицом и желтым вострым носиком молодой солдатик, казавшийся олицетворением голода и слабости. Но, несмотря на жалость возбуждающую наружность этого солдата, в собранном как кисете ротике и бегающих покорных глазах было что-то такое смешное, что фельдфебель, как бы прося позволения пошутить, посмотрел на ротного и, заметив на его лице улыбку, сказал:

— Вот Митин наш не отстал, его всего Бондарчук за штык волок.

- 291 -

Иллюстрация:

СТРАНИЦА ЧЕРНОВОЙ РУКОПИСИ «ВОЙНЫ И МИРА»

Всесоюзная библиотека им. В. И. Ленина, Москва

- 292 -

— Без Митина 5-й роте нельзя быть, — сказал Белкин, глядя на жалкого солдатика, который, закрыв в это время глаза, полоскал обе стороны рта водкой и пропускал ее сквозь свою вытянутую с выступающим, как у индюшки, кадыком шею.

— Сладко? — спросил Белкин, по-солдатски подмигивая Митину и приосаниваясь.

В рядах захохотали. Отдав приказание, подойдя к кашеварам, где ему подали пробу, Белкин сел на бревно и, перекрестившись, стал есть солдатскую кашу. Солдаты своей и чужих рот особенно далеко и старательно снимали шапки, проходя мимо его, несмотря на его махание рукой, чтоб они этого не делали. Погода была серая, холодная, с ветром, но без дождя. Скоро к Белкину подошел другой офицер, зевая.

— Ну, батюшка, досталось нам, у меня половина людей без ног.

— Поправятся, — смеясь, отвечал Белкин, — хромая собака до поля. Пойдемте назад, надо еще к адъютанту, — отвечал он, тоже зевая.

— Что это, никак кавалерия идет. Вон за лесом, — и зевота мешала другому ротному договорить. Он указывал рукой на дорогу в Голабрун, на ту сторону, с которой ждали французов.

Белкин встал и стал рассматривать. Действительно, это была кавалерия, поэскадронно шедшая им навстречу. И много ее, полка два. Кавалерия стала опускаться под гору и опять подниматься. Офицеры сочли ровно 4 эскадрона и узнали, что это были австрийцы-гусары.

— Что же это? Ведь это наш авангард. Сменили их что ль?

— Кто же сменил, мимо нас бы прошли.

— А, может, французы на них понеслись, они отступают?

— Тогда хоть постреляли бы. Это что-нибудь не так. И есть австрийцы.

Гусары проходили ближе, как всегда с презрением глядя на пехотинцев; солдат, набивая рот кашей, оглядывал[ся] на них. Гусары с начальниками впереди прошли дорогой в город. Офицеры еще другие подошедшие (все собирались к Белкину) разговаривали об том, какой гусарский мундир лучше: русский или австрийский, и хвалили лошадей.

— Вон еще казаки, кавалерия идет, — сказал капитан, — что это они назад идут?

— Должно быть неприятель показался.

— Ну, коли теперь в дело итти — мат. Люди голодные, без ног, половины в роте нет. А еще шеф требует... — Голос капитана вдруг оборвался.

— Что это? — вскрикнул он, побледнев.

В это же мгновенье из города на рысях показались казаки. В то же мгновение подбежал фельдфебель к офицерам и указывал на кавалерию, спускавшуюся из-за леса под гору.

— Ваше благородие, это он. Верно. Я смотрю, — фельдфебель был так взволнован, что, махая руками, говорил и взял за руку капитана, пригибая к себе и указывая по руке, — вот так извольте смотреть. Вон сила его валит.

В то же мгновенье испуганный голос полкового адъютанта, спотыкавшегося, пешком выбежавшего за ворота, закричал:

— В ружье. Неприятель.

В то же мгновенье забегали кашевары, загремели котлы, и солдаты, дожевывая, побежали к козлам. В то же мгновение и несколько прежде Белкин бежал через выгон к своей роте и кричал:

— В ружье! — Он бежал тем легким, веселым бегом, будто играя тяжестью своего тела и перепрыгивая через лужи. Еще люди других рот не успели выстроиться и полковой командир еще не выехал, как 5-я рота уже, не дожидаясь приказаний, шла впереди всех по дороге навстречу к неприятелю.

- 293 -

Иллюстрация:

СТРАНИЦА ЧЕРНОВОЙ РУКОПИСИ «ВОЙНЫ И МИРА»

Всесоюзная библиотека им. В. И. Ленина, Москва

- 294 -

Роту догоняли сзади рысью, почти рядом субалтерн-офицер налегке и Митин, путаясь в грязи с тонкими ногами и под острым углом наклонясь вперед с большим ружьем наперевес и с тяжестью ранца, давившей его. Он не бежал, а все падал и ноги только едва поспевали спасать его от падения. Под гору они не удержали его, и он, скорее, скорее перебирая ими, упал. Офицер, молодой скуластый блондин, даже не улыбнулся, перегоняя его. Когда он догнал роту, Белкин уже рассчитывал людей и с унтер-офицерами по отделени[ям] рассыпал в цепь.

— Разве было приказанье от полкового командира? — с бледным и обиженным лицом, едва переводя дух, спрашивал офицер. — Я только вышел.

— Все равно тоже прикажут, — даже не глядя на офицера, отвечал Белкин. — Мешкать нечего.

— Почему же вы думаете, что я нарочно замешкался? Вы думаете что я...

— Писарев, влево на гору, — говорил Белкин унтер-офицеру, который с серьезным лицом смотрел, не спуская глаз с ротного командира, как и вся рота смотрела в эту минуту. Глаза Белкина еще более улыбались, чем всегда, и делал он свои распоряжения, как будто это все было так легко.

— Куда же наконец мне прикажете? Ежели уж вы так распоряжаетесь, — отдуваясь и оскорбляясь сказал офицер.

— Побудьте здесь, М. Д., с резервом.

Рота разошлась в цепь. Казаки ездили впереди, показался дымок и послышался выстрел с нашей стороны и два выстрела ответили из-за леса. Неприятель остановился и не наступал более. Стрелки его и наши баловались изредка. Белкин сидел на краю дороги и курил трубку, рассматривая неприятельских стрелков, и изредка оглядывался на деревню, в которой все двигалось и бегало. Через 5 минут к нему подъехал полковой адъютант.

— Шеф приказал тебе держать цепь и благодарит тебя за распорядительность и приказал отступать, ежели будут наступать. Ну что, достают сюда? — спросил адъютант.

— Нет, так, ворон пугаем.

— Дай-ка затянуть. Там у нас что, беда. — И адъютант, затянувшись, уехал.

———

В деревне Шенграбене происходила суматоха, весьма естественная вследствие неожиданного появления неприятеля перед войсками, спокойно отдыхавшими и варившими кашу, полагая, что они находятся во 2-й линии. Князь Багратион, приехав в Шенграбен и распорядившись отступлением, в квартире шефа полка беседовал с графом Ностицом.

— Gott im Himmel, — говорил красивый, воинственной наружности, с цветом лица темнее усов, генерал граф Ностиц, в гусарском мундире, опираясь молодцовато одной рукой на колено, другой придерживая саблю с золотым эфесом, и таким нетерпеливым тоном убеждения, которым говорят полнокровные люди, раз составивши убеждение и своими словами только стремясь поддержать его.

— Как вы хотите князь, чтоб я дрался с французами, когда мир заключен моим государем и повелителем?

Багратион имел вид человека, постоянно устремляющего все свое внимание на те слова, которые он говорил. Большие, до половины закрытые веками черные глаза его без блеска, но упорно смотрели по обеим сторонам огромного носа. Как изваянный крепкий рот и выступающий прямой и длинный подбородок, казалось, так же пилили, как и мутный, неизменяемый взгляд и тихий голос, повторяющий одни и те же слова.

— Кто вам сказал, граф, что мир заключен? — повторил в 4-й раз.

— Ach Gott. Честное слово принца Мюрата.

— Хорошо. Но как же вы бросаете свой пост, генерал, и открываете

- 295 -

наш фронт, генерал... — продолжал Багратион, видимо, с трудом соображая и выражаясь. — Кто же будет отвечать за последствия, генерал? — И голос Багратиона не возвышался, не изменял интонации, и те же бесстрастные полузакрытые глаза смотрели прямо с обеих сторон коричневого носа на разгоравшегося австрийского генерала.

— Ежели бы мир не был заключен, я бы должен был умирать на своем посту, — сказал граф Ностиц, ударяя себя широкой кистью в высокую грудь. — А теперь я буду преступник, ежли я буду сражаться с французами после заключения мира. Я говорю. Мне сам принц Мюрат сказал и в доказательство привел, что французы перешли мост в Вене без боя. Разве это могло бы быть, ежли бы не было мира?.. — И граф Ностиц, торжествуя, молча посмотрел на Багратиона. Багратион соображал.

— Пошлите, тут адъютант главнокомандующего, — обратился он к ординарцу. — Болконский кажется, что ездил в Брюнн. Он вчера из Брюнна и попал на наш аванпост, — обратился он к Ностицу.

Через несколько минут вошел князь Андрей. Багратион как будто забыл, зачем он его звал, и, сделав усилие, сказал: — Да, вот ты из Брюнна едешь. Слышал ты, заключен мир с Австрией или нет?

— Я не слыхал, чтобы был заключен, но слышал, что австрийское правительство желает.

— Как же французы перешли Венский мост? — спросил граф Ностиц. Князь Андрей, не отвечая, прищурившись, посмотрел на Ностица. — Генерал говорит, что мир заключен и что австрийцы по уговору пропустили французов через мост.

— Я слышал, что мост взят обманом и что Ауерсперг за то отдан под суд. — Князь Андрей рассказал. Ностиц повернулся на стуле, гремя саблей.

— Und was noch? Das wäre was famoses! Этого не может быть, — сказал он. Князь Андрей поджал губы и открыл глаза.

— Я не имею честь служить с вами и под вашим начальством и докладываю не вам. И потому не считаю за вами права обсуждать вслух мои слова; как начальнику и как gentilhomme я вам говорю, что вы, а не я говорите неправду. Я говорю как слух и слух этот правда, а вы говорите как факт и это ложь. — Ну-ну, не у места, князь, — сказал Багратион, — и, не дав сказать слова, он [князь Андрей] обратился к Багратиону.

— Угодно что-нибудь еще приказать вашему сиятельству? — обратился он только к Багратиону. Багратион не ответил ему не от пренебрежения, [а] видимо, оттого, что все вниманье его было слишком занято тем ходом мыслей, которые он преследовал и которые касались графа Ностица.

— Что же вам сказал М[юрат]? — спросил он у Ностица. — Ежели мир заключен с Австрией, что ж будут делать русские войска, будут драться или нет?

— Русские войска заключат капитуляцию.

Неподвижное лицо Багратиона вдруг дрогнуло, нос поднялся, в глазах блеснул свет и рот слегка раскрылся в презрительную улыбку. Он встал:

— Генерал, я вам не приказываю отступать, а приказываю вернуться к своему посту.

— По соображениям, которые вам, очевидно, чужды, — отвечал Ностиц, вставая и официальным тоном, — я не могу этого сделать.

Багратион, не дожидаясь выхода Ностица, первый пошел к двери.

— Лошадь. Да ты, князь, поезжай со мной в цепь — мы все посмотрим, — обратился он к князю Андрею, — тогда поедешь, все живая грамота, расскажи Михаилу Иларионовичу.

Еще не успел Багратион сесть на лошадь, как ординарец пришел.

- 296 -

ВАРИАНТ II

Этот отрывок примыкает к первому и является более детальной разработкой шестнадцатой главы (см. «Войну и мир» т. 1, ч. II, гл. XV). Отрывок был опубликован в «Литературной Газете», от 20 ноября 1935 г.

В печатный текст романа эта сцена в таком виде не вошла. Толстой переработал ее до неузнаваемости. В главе XVI остался лишь намек на эту сцену. Князь Андрей во время своего пребывания на батарее невольно подслушивает разговор офицеров в балагане о страхе смерти. Вместо офицера Белкина в окончательном тексте два лица — владелец «мужественного голоса» и другой, более «молодой голос». Тушин тот же, что и в отрывке. По всей вероятности, Толстой исключил эту сцену потому, что решил использовать ее во II томе (ч. II, гл. XII). В уста Пьера Безухова Толстой вложил следующее рассуждение:

«...мы теперь дети земли, а вечно дети всего мира. Разве я не чувствую в своей душе, что я составляю часть этого огромного, гармонического целого. Разве я не чувствую, что я в этом огромном бесчисленном количестве существ, в которых проявляется божество, — высшая сила, как хотите, — что я составляю одно звено, одну ступень от низших существ к высшим... Я чувствую, что я не только не могу исчезнуть, как ничто не исчезает в мире, но что я всегда буду и всегда был». В ответ на это князь Андрей замечает: «Да, это учение Гердера».

[II. БЕЛКИН И ТУШИН]

[РАЗГОВОР О БЕССМЕРТИИ]

В шалаше сидел хозяин артиллерийский офицер, называемый в отряде няня. Через пять минут Белкин вернулся в шалаш и был встречен молчаливым, радостным и полупьяным взглядом голубых глаз Тушина, который лежал и читал, попивая. Субалтерн-офицер заснул.

— Ну что, разделил?

— Разделил.

Они помолчали. Делать было нечего. Белкину было не по себе. Он пошел к няне.

— Что это у вас никого нет?

— Да уж перебывали. Артиллеристы все на французов смотрят, а я чорт с ними совсем. Подраться, так так.

— Что скучно что-то.

— Я боюсь, как бы мира не заключили. Подраться хотелось бы, — сказал Тушин.

— Скажите, Н. И., что вы читаете? Вот что значит ученье. Я вам так часто завидую. Что у нас — ротное хозяйство, посмеемся. Куришь, куришь, и все. Что вы читаете?

Да так, перечитываю вот прошлогодние журналы, Европейский вестник взял с собой и читаю.

— Да, я взял у вас тогда один, стал читать, так ничего не понял. А я, знаете, люблю, чтобы понять. Эх, кабы были средства, все бы учился.

— Хотите вина? Эй, Митька, подай вина.

— Да уж всего одна бутылка осталась, — послышался за палаткой голос денщика.

— Да что ты, дурак, ведь П. И-у.

— Ну, П. И. можно. А то кого не перебывало нынче, — опять сказал голос, и под угол палатки подлезла рука, доставая что-то.

— Что это вы читаете? Старый Эвропейский вестник. А я хотел спросить у вас. Я читал то — там писано статья о бессмертии души. Так страшно даже сделалось.

- 297 -

— Гердера, да?

Они замолчали, стали играть, запивая вином. Тушин проиграл и сердился. Во время игры приходили офицеры, рассказывая, что австрийцы ушли, никого не оставив, но это никого не заняло.

— Да, да, да. Ну, расскажите мне. Вы поняли, что пишет этот Гердер? — говорил Белкин, расставляя шахматы.

— Отлично, — отвечал Тушин про себя, — отлично, — и опрокинул в большой рот стакан вина. — Ну ходите.

Иллюстрация:

Л. Н. ТОЛСТОЙ

Фотография 1868 г. Толстовский музей, Москва

— Да что же там. Он говорит, что из травы зверь делается, из зверя опять зверь; ну, а из человека что же сделается?

— Так, так. Нет, нынче не поддамся, — отвечал Тушин.

— Так как же, растолкуйте, — опять спрашивал Белкин, ходя шашкой.

— Да ведь он говорит, что это лестница существ, по которой все выше и выше существа, и что коли те не пропадают, так и человек не пропадет, а душа его перейдет в другое.

— Да во что же она перейдет? Ведь то-то и нужно знать, что будет там; буду ли я в раю или в аду. Ведь то и страшно. — Белкин совсем остановился играть, видимо, задумавшись. Тушин тоже отодвинулся. — Как у нас в турецкой кампании юнкера убило подле меня. «П. И., пропал я!» —

- 298 -

и умер. Я вот забыть не могу. Да меня нынче что-то лихорадка, так не по себе. Так ведь значит страшно. — Он замолчал и выпил.

— Нет, хорошо пишет Гердер, — говорил Тушин. — Я еще так думаю, что моя душа прежде была в черве, в лягушке, в птице, во всем была, теперь в человеке, а потом в ангеле будет там в каком-нибудь.

— Да, да в каком в ангеле? Этого-то не знаешь, вот что скверно. Вы мне растолкуйте.

— Ну, вот он говорит, что организм.

— Это что такое?

— Ну все живое, целое там, лошадь, червяк, француз, фельдфебель Марченко, все организм один, целый, сам за себя живет. Ну, организм всякой превращается в другой, высший организм и никогда не исчезает, так значит и человек не исчезнет и превратится в высший организм.

— Это так, ну да, этот органист (он улыбнулся умно, приятно), органист этот превращается, да отчего же в высший? Это мне растолкуйте. Вон у нас быка выбросили, так в нем вот какие черви — жооолтые завелись. Так ведь эти-то органисты-то не какие-нибудь высшие ангелы, а поганые самые органисты. И из нас-то вот такие же поделаются. Вот меня убьют, да, а через недельку эти желтые-то и поедят.

Тушин задумался. — Да, это так.

Белкин выпил еще и еще. Он никогда не напивался, сколько бы ни пил.

— А, вот что, — сказал Тушин, — это отлично. Что же вы думаете? Вы правы, зачем высшие? Чем мы лучше собак и этих органистов, мы только называем их погаными. А может быть нам лучше будет, светлее, умнее, когда сделается из меня миллион червей. Трава сделается. И я все буду жить и радоваться и травой и червем, а воздухом сделает, и я воздухом буду радоваться и летать. Почем мы знаем, может лучше? право лучше. — Глаза его блестели слезами. Белкин радовался, слушая его.

— Ведь вот что еще возьмите, — продолжал Тушин. — Отчего мы все любим все, и траву, и козявку, и людей, другой раз даже и полковника вашего. Бывало с вами, что лежишь в траве и хочется травой сделаться? Смотришь на облака или на воду и так бы вот и сделался водой или облаком, и червяком даже хочется быть. Знаете, славный такой, тугой, вертится. Ведь это все оттого, что мы были уже всем. Я все думаю, что мы миллион милльонов лет уж жили и всем этим были.

— Да я вот вчера, как пришли мы, — сказал Белкин, — выпил водки согреться да и лег там у роты, на спине заснул. И вдруг мне чудится, что стою я за дверью, и из-за двери прет что-то, а я держу, и что лезет это моя смерть. И нет у меня сил держать. Наперла, я упал и вижу, что умер, и так испугался, что проснулся. Проснулся. «Вишь ты, я не умер». Так обрадовался.

— Ну да, ну да, — радостно перебил Тушин, жадно вслушивавшийся. — Вот как хватит ядром в башку, глядь и проснешься, и нет ни Марченки, ни роты, ничего, а проснешься молодыми здоровыми червями.

— Ну, а как заснешь, да и не проснешься?

Он помолчал.

— Что будет, что будет, никто не знает.

Тушин молчал, глаза его сияли. Он не думал ни о себе, ни о Белкине.

— Вы знаете, я в ад не верю. Я и попу говорил. Это уж как хотите, — сказал Белкин. — Никто, видно, не знает, что там будет. Никто не знает.

— Ваше благородие, — сказал фельдфебель, вбегая. — Видимо-невидимо показалось, начальство понаехало.

— Бона, — сказал Белкин, заслышав выстрел, и выбежал из палатки.

Действительно, австрийские аванпосты отступили, и французы атаковали отряд Багратиона.

- 299 -

ВАРИАНТ III

Отрывок представляет собою один из первоначальных вариантов двадцатой главы, в которой описывается один из эпизодов Шенграбенского сражения (см. «Войну и мир», т. I, ч. II, гл. XX). В окончательный текст отрывок не вошел. Толстой в корне переработал всю главу. Офицера с фамилией Брыков в печатном тексте нет совсем. Его заменил капитан Тимохин, рота которого одна удержалась в порядке и, засев в канаве у леса, атаковала французов.

В окончательном тексте «Войны и мира» Долохов — лицо эпизодическое. Но, по первоначальному замыслу Толстого, он должен был играть несколько бо̀льшую роль в романе. В черновых рукописях романа сохранилось несколько вариантов разработки образа Долохова, в том числе и в этом отрывке, вошедшем в переработанном виде в печатный текст.

Иллюстрация:

АТАМАН М. И. ПЛАТОВ

Рисунок В. А. Тропинина

Третьяковская галлерея, Москва

Майора Ахросимюва в окончательном тексте в числе действующих лиц «Войны и мира» нет. В одном из первоначальных конспектов, намечавших ход действия «Войны и мира», отмечено «У Марьи Дмитриевны убиты все четыре сына». По всей вероятности, для связи «войны» с «миром» Толстой предполагал вывести в числе действующих лиц сына Марьи Дмитриевны Ахросимовой, чего, однако, впоследствии не сделал.

- 300 -

[III. БРЫКОВ И ДОЛОХОВ]

Рота Брыкова совершила геройский поступок, удививший всю армию. Она пробилась, как говорили, на штыки сквозь два батальона французских гренадер. Вот как это случилось. В то время, как искупительной жертвой в центре уничтожались два батальона мушкатер и рота Тушина, и на правом фланге в третий раз ходили в штыки до половины уменьшенные измученные роты гренадер, чтобы удержать за собой хоть еще на полчаса опушку леса, за которым отступали наши, в это время на левом нашем фланге офицеры и нижние чины еще меньше знали о том, что делалось вообще, чем знали спорившие между собой полковые командиры, гусарский и пехотный. Рота капитана Брыкова стояла в цепи перед ручьем, одной стороной примыкая к мельнице, другою — к саду и домику, против которого был мостик. Солдаты других рот собирали дрова. Французов не было видно, только слышна была сильная канонада и перестрелка, похожая на трескотню в камине, верстах в двух направо. Перемирие и слух о мире, проникнувшие и в роту, расположили к мирным предположениям. Теперь эту перестрелку объясняли тем, что отряд их возвращается назад по той же дороге, по которой пришел, что вся кутузовская армия стоит сзади, и потому слышимую перестрелку объясняли авангардным делом, считая себя в ариергарде.

Изнуренность, усталость и, главное, скука царствовали над этой ротой. Впереди им ничего не было видно, кроме пустых полей, сзади виднелись свои в лесу, таскавшие дрова, и все одно и то же 2 часа сряду, с тех самых пор, как их привели сюда. Те же слышались, как трещание сырых дров в камине [выстрелы], перепалка налево. И звуки эти, сначала возбудившие их, теперь стали скучны, как трещание дров в унылый осенний вечер. В воздухе было сыро, холодно, что особенно чувствительно на голодный желудок после бессонной ночи. Брыков сидел на барабане и, опершись руками на колени, засыпал, опускался, сердито оглядывался, поднимаясь, и грыз усы. Субалтерн-офицер с подвязанной щекой лежал, облокотясь на одну руку, другой выдергивал соломины и щепкой ковырял ямочки, плюя в них. Фельдфебель мужественно сидел, обняв одно колено и рассказывал что-то другим солдатам. Солдаты, лежа, — кто строгал палочку, кто курил, кто переглядывал ружье и ранец. Долохов в своей синеватой фабричной шинели лежал ничком и, выставляя хлеб в руке то с одной, то с другой стороны, заставлял ротную полулягавую собаку Гарсонку прыгать через себя и ласкаться. Молодой солдат, отходивший от своего места, прошел мимо него и, взяв Гарсонку за хвост, приподнял его: «Ишь шустрый». Гарсонка взвизгнул и хотел поймать за руку солдата. В тоже мгновенье, как взвизгнул Гарсонка, вскочил Долохов.

— Ну! — крикнул он. — Я тебя, — и нога его поднялась и так ударила солдата в живот, что солдат едва удержался на ногах. Солдатский хохот, грохот раздался около.

— Не замай Гарсонку.

— А драться разве велят!

Фельдфебель строго обратился на шум, но, увидав, что это был Долохов, отвернулся.

Гарсонка подпрыгивал к лицу Долохова и лизал его.

— И не грех это собаке лизать, — сказал один солдат.

— Она лучше его, — сказал Долохов, указывая на солдата, которого он ударил ногой, и пошел к Брыкову.

— Ну, что, батюшка, — сказал он, — не придется, видно, нам нынче?

Брыков сердито хмурился, видимо, оттого, что не в силах был преодолеть свою дремоту.

- 301 -

— Подраться не придется, — повторил Долохов.

Брыков встряхнулся и улыбнулся своей робкой, тихой улыбкой.

— Так-то было раз в Туретчине, — начал он. Долохов тоже улыбнулся. Он знал, что это начиналось лганье.

— Ну, как-то было раз в Туретчине? Михаил Потапыч, подите сюда, послушайте, как было раз в Туретчине, — обратился он к субалтерн-офицеру. Субалтерн-офицер замазал, заровнял ямку и подошел.

— Сидели мы так-то, ничего не думали, а паша, бестия, пошел в обход, да обошедши речку — да какую речку, что 3 сажени глубины.

— Как же они перешли?

— Вплавь. Так стоймя и плывут, как утки плавают, только штаны раздуются. Обошел так-то, да как гаркнет: «Алла», а у нас ружья замокли. Так что ж, батюшка мой, сейчас отбежал к костру, все ружья в костер... Только повысохли, как крикнет: «Алла, Алала» — подбегая.

— Ваше благородие, — крикнул в это время фельдфебель, — гляньте-ка сюда. — Он указывал назад. Но еще он не договорил, как послышались выстрелы, и сзади цепи видневшейся в лесу роты, набиравшей дрова, с криком побежали назад. В лесу сзади показались солдаты.

— Это наши? — спросил Брыков, сам видя, что мундиры на этих солдатах были не наши. Слева двигалась колонна в мохнатых шапках, в которых нельзя было ошибиться; спереди, на той стороне реки, по чистому месту далеко видно было, как быстро и весело, казалось, подвигалась огромная синяя масса, блестя штыками. Рота Брыкова была окружена и отрезана. Без команды все солдаты роты встали на ноги и молча оглядывались на все три стороны, с которых показался неприятель. Отхватили! Была минута недоумения. Страха не было. Так они были спокойны до этого.

— Ну брат, — послышался отчаянный голос среди мертвого молчания.

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ВОЙНЕ И МИРУ». ЛАВРУШКА В ПЛЕНУ У НАПОЛЕОНА

Акварель Л. О. Пастернака, 1893 г.

Толстовский музей, Москва

- 302 -

Молчание и нерешительность и недоумение кончились и заменились страхом.

— Обошли. Пропали, брат. Со всех сторон! — послышались голоса.

Брыков вынул с трудом (она заржавела) тонкую шпажку и закричал что-то, чего никто не разобрал, потому что в эту же минуту молчанию последовал говор, шум и движенье. На лице капитана Брыкова менее всех других выражался испуг и замешательство, но его лицо было не спокойно. Его, видимо, пугало не столько положение его команды, сколько нравственное состояние этой команды, выражавшееся ясно в движениях, говоре. Некоторые солдаты уже тронулись к лесу, другие сжимались в одну кучку.

— Что ж стоять, всех заберут, — послышался отчаянный голос. — Утикай до лесу.

Фельдфебель, этот красавец и атлет, с испугом глядел на капитана.

— Ваше благородие, ваше благородие, — говорил он, — прикажите... — но нельзя было разобрать, чего он хотел. Губа его дрожала. Страх и отчаянье, выраженное одним, неудержимо сообщалось всем и все более и более подчиняло себе этих людей. Брыков большими шагами, как на смотру, побежал к солдатам.

— Справа, по одному! — крикнул он. Многие солдаты, смотревшие на него, только хотели исполнить его команду, как Брыков оглянулся нерешительно, и они остановились.

— Вправо, вправо, в лес! — закричал в это время чей-то решительный голос человека, бежавшего мимо. Он подбежал к Брыкову и, тронув его за руку, увлекая его, побежал в лес направо. Вся рота, в беспорядке перегоняя один другого, тронулась за ним.

— Василий Игнатьевич, там занято, там французы! — догоняя капитана Брыкова, закричал субалтерн-офицер.

— Вправо, я вам говорю! — кричал Долохов, хмурясь, — что вы, погубить роту хотите? Тут пробьемся.

Едва только последние бегуны роты, в числе которых был и Брыков, запыхавшийся от бега, и Долохов, оглядывавшийся беспрестанно, добежали до опушки леса, как десятка два мохнатых шапок отделилось слева и побежало за ротой.

Долохов, добежав до первого дерева, остановился, прицелился и выстрелил в переднего из гренадер. Мохнатая шапка остановилась.

— Стой! — закричал Брыков, и вслед за выстрелом Долохова раздались десятка два выстрелов наших. Солдаты подражали Долохову. За 20 гренадерами бежало не меньше батальона сплошной массой.

Еще раз наши выстрелили. Гренадеры остановились. Послышался залп французов. Брыков совсем стал другим человеком.

— Вперед, ура! — закричал он и побежал на французов, и сотни пуль просвистели и, как оре[хи], обсыпали они, и два солдата упало. Долохов заряжал ружье.

Гренадеры тронулись и побежали, но не за нашими, а в обход по дороге, перерезавшей лес, очевидно с целью отрезать наших.

Рота Брыкова бежала врассыпную.

Сначала Брыков пытался остановить роту, но голос пропал у него, и он бежал с другими, ни о чем не думая. Долохов бежал почти впереди, но страх, сообщившийся всей роте, не сообщился ему. Он то оглядывался назад, то забегал вперед и соображал.

— Куда ж мы бежим? — сказал он Брыкову, подбегая к нему. — Брыков, останови.

— А чорт их остановит. Стой, — закричал он, — стройся! Вопрос «куда же мы бежим?», казалось, сообщился всем. Рота стала собираться. Брыков подозвал солдат.

— Ребята, дело г...., надо напролом, умирать заодно...

- 303 -

Он послал отделенного унтер-офицера осмотреть выход. Отделенный офицер вернулся и сообщил, что и сзади были французы. Он говорил, что видимо-невидимо бежали в лесу по дороге. Долохов побежал к дороге.

— Капитан, ради бога, — сказал он, возвращаясь назад, — дайте мне 12 человек, я найду выход.

Близость неприятеля странно действует на людей. Вместо того, чтобы бояться больше, бо̀льшей частью странно кажется, чего я боялся этой грозной массы издалека. Когда увидишь их вблизи, ведь это все такие же люди и люди, которые боятся так же, как и я. Долохов испытал это чувство, когда он пошел в рекогносцировку. Он из-за деревьев близко подкрался к французским гренадерам и ясно рассмотрел офицера и сержанта, которые говорили. На лице молодого румяного офицера он ясно рассмотрел выражение нерешительности и робости, и это выражение уничтожило весь его страх.

Он умолял капитана с такой уверенностью, что он не устоял. Долохову вдруг показалось так легко иметь дело, вместо этой грозной таинственной массы, с румяным офицером и его солдатом, так охватило его это охотничье чувство, которое говорит так сильно о том, как бы убить зверя, что заглушает всякое чувство опасности, что он не испытывал другого волнения, кроме радости, когда бежал с 12-ю солдатами к дороге. Зверь его был румяный офицер. Не добегая несколько шагов до дороги, они увидали осторожно подвигавшиеся пары французов. Он оглядел канаву и бросился к ней.

———

В это время три батальона французских гренадер обошли полк, рассыпанный в лесу, и открыли по нему огонь. Они открыли огонь в то время, как подъехал генерал, приказывая отступить. Брыков с своей ротой был в лесу. Генерал, ныряя, отъехал. Подлец. Начальство! Кто же поведет полк? Солдаты испугались и побежали. Брыков стоял равнодушно, но, не зная, испугался тоже, испугался преимущественно того, не виноват ли он?

Испуг его был так силен, что он остановился под градом пуль с десятком солдат и не двигался с места. Труднее всего в сраженьи — начать. Перейти из обыкновенного человеческого положения в положение убийцы. Когда начинают атаку, то все подготовляет; здесь чувство было застигнуто врасплох.

— Надо сбор бить, тревогу, — проговорил Брыков.

— Ваше благородие, видимо-невидимо, надо влево к дубнячку, — говорил солдат.

Брыков все стоял. Двух солдат убили около него, остальные побежали, и он пошел скорым шагом, оглядываясь. Долохов нашелся первый.

— Бегите, я засяду. Кто со мной?

Они засели... Он видел близко и ясно французов и оттого не боялся.

———

На левом фланге рота, отрезанная, Брыкова пробилась на штыки, как писали в реляции, и на плечах удержала неприятеля и тем дала время полку собраться и построиться. Вот как это случилось.

Начальники спорили, а полк продолжал собирать дрова; только один батальон был в прикрытии. В этом батальоне была рота Брыкова. Она стояла над оврагом, в котором была каменоломня в редком лесу. Солдаты лежали на полугоре. Брыков сидел повыше, под кустом, у огня с другим офицером и Долоховым, когда с правой стороны с криком показались бегущие солдаты, рубившие дрова. Один из них потерял фуражку и упал и, вскочив, засмеялся.

— Что вы? Что! Куда?

- 304 -

В то же мгновение Долохов с унтер-офицером Ил. побежали к каменоломне.

— Он, хранцуз, по всему бугру, — были ответы.

Не успели солдаты прибежать, как на противоположном бугре показались французы. Ему не верилось, но так это было. Они, чуждые, далекие, так близко, что и им странно было. Замешательство было в них. Прежде чем успел еще Брыков скомандовать и побежать к своей роте, как послышался один резкий звук, другой выстрелов наших, и солдаты роты тронулись. В рядах послышались голоса: «отрезали...». Вид бегущих дровосеков и неожиданность дурно подействовали на солдат роты Брыкова. Солдаты начали стрелять прежде команды и спутали ряды, что весьма дурной признак. Брыков, был пьян, нахмурился, подбежал к рядам и со всего размаху ударил рукой по щеке первого солдата, к которому подбежал. Это был здоровый рябой урод. Он вытянулся, подставив щеку.

— Кто велел стрелять? Где команда?

Хмурое лицо Брыкова имело странный вид, не похожий на то, что было на смотру. Он хмурился нарочно.

— Эка невидаль! — сказал он.

Солдаты с уважением смотрели на него, и уважение это еще более увеличилось после того, как французы в это самое время дали залп по роте. Звуки свиста пуль, казалось, еще более придали тона голосу Брыкова. Он не оглянулся на французов и мрачно продолжал смотреть на вытягивающегося побитого солдата.

— Слышал команду стрелять? А?

— Отрезали.

— Я те дам, отрезали. Вы куда?

Но один стонал, и Брыков отвернулся.

— Правое плечо вперед, марш!

Рота тронулась вправо, но рота смешалась и продолжала стрелять.

— Ваше благородие, обходят.

Справа забегали уже французские егеря, и сзади с горы спускались гренадеры; два ловко бежали впереди. Увидав егерей справа, Брыков остановился, и видно было, что была минута, в которую он не знал, что делать.

— Ну, пропали, — сказал один. И это ободрило его.

— Долохов, назад!

— Нет, я останусь.

— Василий Игнатьевич, — в это время сказал ему голос Долохова, — посылайте туда под гору хоть отделенье с унтер-офицером; мы засядем в камнях. Ни одна шапка не перейдет речки. А вы валите.

———

Майор Ахрасимов с улыбающимся лицом встретил Брыкова и его роту.

— Капитан, стройте роту.

— Где генерал? — спросил Брыков.

— Генерал ранен, — отвечал Ахрасимов.

Действительно, генерал, напутавший все, ездил без дела под огнем до тех пор, пока был ранен.

— Хорошие распоряженья, — сказал Долохов. — Позвольте мне к вам.

Ахрасимов не ответил. Он скомандовал сборной команде, над которой он принял команду, трогаться. (Его дух поддержал падающий дух. Приятно встретить новое мужество. Знать, что не мы одни работаем, а и другие, значит не пустяки) и, оставшись сам в арьергарде, пропустил весь остаток полка.

Сзади слышалась перестрелка. Полк скоро соединился с другим полком, и перестрелка была уже далеко. Все были свои. Так совершено было отступление и на левом фланге.

- 305 -

ВАРИАНТ IV

Первая часть отрывка «Николай Ростов и гречанка» относится к седьмой главе третьей части первого тома «Войны и мира» и представляет собою более подробное описание поездки Николая Ростова к Борису Друбецкому в гвардейский лагерь близ Ольмюца, перед смотром русских и австрийских войск.

В окончательный текст из этого отрывка вошла только часть первою абзаца. О поездке Ростова в публичный дом в печатном тексте говорится кратко и в общей форме: «У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда Каролине Венгерке, открывшей трактир с женской прислугой». По всей вероятности, отрывок был отвергнут Толстым по эстетическим мотивам.

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ВОЙНЕ И МИРУ». КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ КУРАКИН С ДОЧЕРЬЮ ЭЛЕН

Акварель Л. О. Пастернака, 1893 г.

Толстовский музей, Москва

Вторая часть отрывка, «Сон Ростова», имеет более сложную историю. В рукописях Толстого сохранились три редакции «Сна». Первая редакция «Сна» написана 24 ноября 1857 г., вторая — 29—31 декабря этого же года. В дневнике Толстого по этому поводу две записи 24 ноября: «Дописал сон, недурно». 29—31 декабря: «Писал Николинькин сон. Никто не согласен, а я знаю, что хорошо!». В 1863 г. Толстой пересматривает этот отрывок и решает напечатать его, как самостоятельное произведение. Направив отрывок в редакцию газеты «День» И. С. Аксакова, он скрыл свое авторство под инициалами «Н. О.» Аксаков не поместил «Сон» в своей газете, вследствие «загадочности для публики его содержания». Во время работы над романом Толстой решил использовать отрывок в «Войне и мире», как концовку к истории падения Николая Ростова. Текст «Сна» Ростова является третьей редакцией этого отрывка. Исключив из текста первую часть отрывка — описание посещения Ростовым публичного дома, — Толстой, тем самым, исключил и «Сон».

- 306 -

[IV. НИКОЛАЙ РОСТОВ И ГРЕЧАНКА]

В эту-то ночь Nicolas Ростов, получив от Бориса записку, извещавшую его, что Измайловский полк только пришел, ночует в 15 верстах от Ольмюца, и просившую приехать повидаться и получить пакет писем и деньги — те самые письма, которые писались с такою тревожностью и любовью, и те самые деньги, которые приобретены были с такой неприятностью и гневом.

Сказавшись Денисову, Ростов после обеда сел на подведенную ему вновь купленную после смерти Грачика лошадь и в сопровождении гусара поехал к гвардии.

На Ростове была солдатская куртка, но на куртке были надеты эполеты и офицерская с темляком сабля. Рука его, уже начинавшая заживать, была на черной повязке, загорелое возмужалое лицо было беззаботно весело. То он версты две рысил, приподнимаясь на стременах и поглядывая на галопом скакавшего за собой гусара, то, спустившись на бок седла, небрежно ехал шагом, напевая своим звучным голосом недавно выученную и особенно полюбившуюся ему немецкую песенку:

Ich weiß nicht was mir fehlet,
Ich sterb aus Ungeduld

и в звуках его голоса была новая возмужалость. Два дня тому назад с ним случилось одно из важнейших событий в жизни юноши.

Два дня тому назад, когда они пришли под Ольмюц, Денисов, ездивший накануне в город, сказал ему:

— Ну, брат, я сделал рекогносцировку — нынче едем вместе — какие женщины в Ольмюце, одна венге’ка, две польки и одна г’ечанка — вот что такое...

Ростов не отказался и не согласился прямо ехать, а сделал вид, что это ему очень обыкновенно и что на это смотрит совершенно так же, как и Денисов, а между тем он, почувствовав, что наступает та решительная минута, о которой он думал, колебаясь, тысячу тысяч раз, он едва мог удержать волнение, чтобы выговорить что-нибудь в ответ Денисову. Он не знал еще женщин, что-то возмутительное и оскорбительное представлялось ему в сближении с чужой, продажной, общей с Денисовым и со всеми женщиной, но и непреодолимое любопытство тянуло его к познанию этого чувства. Ведь не было человека, не знавшего этого и не смотревшего на это, как на необходимое и приятное условие чувствования. У всех говоривших про это было выражение невинного удовольствия, усиливаемого только тем, что удовольствие это было кем-то запрещено.

Они поехали с Денисовым на парочке в его нейтычанке. Денисов дорогой и подъезжая к Ольмюцу разговаривал о посторонних предметах, делая свои наблюдения над войском, мимо которого проезжал, и вспоминая о прошедшем так же непринужденно, спокойно и весело, как будто они просто ехали кататься, как будто они не ехали на совершение одного из самых страшных, преступных и безвозвратных поступков. Они приехали в Ольмюц, солдат-кучер, по указанию Денисова, завернул в одну улицу, в один, в другой переулок и остановился у маленького домика. Они вошли; пожилая женщина встретила Денисова, как знакомого, и ввела их в гостиную. Две женщины, весело улыбаясь, приветствовали Денисова. Сначала Ростов думал, что они так приветствовали его потому, что они его знали, но они точно так же как будто к старому знакомому, ласково обратились и к Ростову. Они пересмеивались, глядя на него. Ему показалось, что они над ним смеются, он покраснел и, заметив, что делал Денисов, старался сделать то же. Но он не мог сделать этого, не в силах был. Денисов взял одну из них — это была полная с открытой шеей блондинка, красивая, но что-то старое, усталое, грустное, преступное, несмотря на ее молодость и веселость, казалось

- 307 -

в ней. Денисов обнял ее и поцеловал. Ростов не мог этого сделать. Он стоял против толстой, черной гречанки, которая радостно прекрасными глазами смотрела на него и, открывая улыбкой прекрасные зубы, казалось, ждала и радовалась на его нерешимость. Ростов смотрел на нее во все глаза — дрожал от страха, сердился на себя и чувствовал, что он делает безвозвратный шаг в жизни, что преступное, ужасное, совершается в эту минуту, и — странно — именно прелесть преступности тянула его к ней. То она ему казалась прелестною, особенно прелестною своею чуждостью, то что-то подлое, гадкое отталкивало его. Но глаза, окруженные черной тенью, впивались больше и больше в его взгляд, сливались с ним, он чувствовал себя, как в глубину, непреодолимо втянутым, и голова у него шла кругом. Сознание преступности потонуло в этом опьянении.

Иллюстрация:

СТРАНИЦА ЧЕРНОВОЙ РУКОПИСИ «ВОЙНЫ И МИРА»

Всесоюзная библиотека им. В. И. Ленина, Москва

— Ты выб’ал славно, — закричал Денисов, — твоя — г’ечанка, мы с ней вче’а познакомились. Küsse doch den jungen He’n! — закричал Денисов.

Ростов вздрогнул, оторвался от нее и выбежал на двор, с тем, чтобы уйти, но через пять минут страсть любопытства и желания преодолеть страх преступности и отвращения опять притянула его. Он вошел опять. Вино стояло на столе. Гречанка уже получила урок от Денисова, как поступать с новичком. Она взяла его за руку, притянула к столу, посадила и села на его колени, наливая вино себе и ему, Ростов выпил, обнял ее слегка, крепче, крепче, отвращение и страсть соединяясь и желание скорее, скорее доконать

- 308 -

себя, доконать в себе это все борющееся чувство чистоты, слились в одно, и он с радостью чувствовал, что забывал себя. ........................................

На другой день утром, провожаемый гречанкой, он вышел на крыльцо (Денисов, не дождавшись, уехал с вечера) и пешком дошел до извозчика, приехал в лагерь и лег спать и провел день, как и всегда, с товарищами, не показывая ничего и, как всегда, отвечая на шутки, давая всем чувствовать, что то, что с ним было вчера, было очень обыкновенно. Вечером, когда он лег, ему только представлялась гречанка, и хотелось поскорее увидаться с ней, он крепко заснул. Во сне он видел сражение, толпу народа, которая бежала за ним, потому что он был победителем. Он остановился на возвышении и стал говорить этой толпе.

СОН

Он во сне стоял на колеблющемся возвышении и говорил людям все то, что было в его душе и чего он не знал прежде. Мысли его были новы, ясны и невольно облекались вдохновенным, размеренным словом. Он удивлялся тому, что говорил, и радовался, слушая звуки своего голоса. Он ничего не видал, но чувствовал, что вокруг него толпились незнакомые ему братья. Вблизи он различал их тяжелые вздохи; вдали, как море, бурлила бесконечная толпа. Когда он говорил, по толпе, как ветер по листьям, пробегал трепет восторга; когда он замолкал, толпа как один человек переводила дыхание. Глаза его не видели, но он чувствовал на себе взгляды всех людей, и взгляды эти давили его и радовали. Они двигали им, так же как и он двигал ими. Болезненный восторг, горевший в нем, давал ему власть, и власть его не имела пределов. Чуть слышный внутренний голос говорил ему: страшно; но быстрота движенья опьяняла его и влекла дальше. Подавленный страх усиливал очарование, и возвышенье, на котором он стоял, колеблясь, поднимало его выше и выше.

Вдруг, сзади его он почуял чей-то один свободный взгляд, мгновенно разрушивший все прежнее очарованье. Взгляд неотступно притягивал к себе, и он должен был оглянуться. Он увидал женщину и почувствовал чужую жизнь, счастье. Ему стало стыдно за себя, за толпу, за восторги наши без движений, без слов, без мыслей. Он остановился. Толпа не исчезала и не расступалась; но каким-то чудом простая женщина спокойно двигалась посередине, не соединяясь с нею. Была ли то мечта первой любви или воспоминанье нежности матери, не знаю, не знаю кто была эта женщина, но в ней было все, что любят, и к ней сладко и больно тянула непреодолимая сила. Встретив мои глаза, она равнодушно отвернулась, и я только смутно видел прелестные очертания ее полуоборотившегося лица.

Только пленительный спокойный взгляд ее остался в моем воображении. В нем были кроткая насмешка и любовное сожаленье. Она не понимала того, что я говорил, и не жалела о том, а жалела обо мне. Она не презирала ни меня, ни толпу, ни восторги наши, она только была полна любви и счастия. Ей никого не нужно было, и поэтому-то я чувствовал, что не могу жить без нее. Но она не осталась со мной. Колеблющийся дрожащий мрак безжалостно закрыл от меня ее образ, и я заплакал во сне о невозможности быть ею. Я плакал о прошедшем невозвратимом счастии и о невозможности будущего счастья; но в слезах этих уже было лучшее счастье настоящего.

Он проснулся и все плакал и плакал слезами стыда и раскаяния о своем падении, навеки отделившем его от Сони. Но суета дел рассеяла это впечатление, и он даже никогда не вспоминал об этом сне, старался забывать, отгонять его, но оно возникало само. И теперь возникало все чаще и сильнее, когда он, узнав о письмах из дому, ехал к Борису.

- 309 -

ВАРИАНТ V

Отрывок относится к четырнадцатой главе третьей части первого тома «Войны и мира» и является одной из черновых редакций характеристики Наполеона перед Аустерлицем. Начало отрывка и один абзац в середине близки к печатному тексту. Остальной текст подвергся большой переработке и значительно сокращен.

Как непосредственно действующее лицо, Наполеон выводится здесь Толстым впервые. В начале работы над романом Толстой относился к Наполеону не так резко отрицательно, как впоследствии. Скорее, в это время Толстой отрицательно относился к Кутузову. Например, в одном из черновых отрывков, в котором описывается настроение Андрея Болконского перед Аустерлицким сражением, последний называет Кутузова «сонным, безгласным и бесславным стариком». Следы более объективного отношения Толстого к Наполеону можно видеть и в публикуемом отрывке, в описании деятельности Наполеона, назначенного судьбою быть «бичом, карою и орудием унижения этих устарелых и гордых династических владык».

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ВОЙНЕ И МИРУ»
НАПОЛЕОН НА ПОЛЕ СРАЖЕНИЯ

Рисунок М. С. Родионова

Третьяковская галлерея, Москва

В связи с дальнейшим изменением плана и исторической идеи «Войны и мира» изменился и взгляд Толстого на Наполеона, изображенного в окончательном тексте с начала до конца в непривлекательном свете.

- 310 -

[V. НАПОЛЕОН ПЕРЕД АУСТЕРЛИЦКИМ СРАЖЕНИЕМ]

Его предположения оказывались верными. Русские войска частию уже спустились в лощине к прудам и озерам, частию очищали те Праценские высоты, которые он намерен был атаковать и которые он считал ключом позиции. Он видел на том острове, среди тумана, который составляли две горы, в углублении между которыми лежала деревня Працен, он видел, как в этом ущелье впереди и по обеим сторонам деревни, блестя, двигались русские штыки, все по одному направлению, к лощинам, и скрывались в море тумана. По сведениям, полученным ночью, по звукам колес и шагов, слышанных ночью на аванпостах, и по беспорядочности движения русских колонн, по всем предположениям он очень [хорошо] видел, что союзники считали его далеко впереди себя, что колонны, двигавшиеся близ Працена, составляли центр русской армии, что центр уже достаточно ослаблен, чтобы успешно атаковать его, но он все еще не начинал дела. Маршалы Ланн, Мюрат, Сульт со своими адъютантами стояли позади императора и выражали нетерпение начать дело и смотрели по тому же направлению.

Мюрат в своем странном блестящем золотом и камением одеянии, белой шитой золотом мантии, шляпе с страусовыми перьями и красных сапогах с золотыми кистями, сказав что-то Ланну, выдвинулся вперед и затем обратился к императору, он хотел сказать, что неприятельские колонны уже должны были перейти реку. Но, взглянув ближе на лицо Наполеона, он не посмел сказать того, что был намерен, того, что он и другие маршалы боялись: чтобы не было упущено время атаки.

Наполеон ни малейшим содроганием личного мускула не показал, чтобы в эту минуту слова Мюрата или чьи бы то ни было слова в мире могли иметь не только влияние, но какое бы то ни было значение в отношении его решения. Наполеон продолжал смотреть то на седло Праценских высот, то на все выше и выше поднимавшееся, уменьшавшееся в объеме и усиливающееся в свете аустерлицкое солнце. Лицо его было в эту минуту уверенно, прекрасно, полно мысли и главное самодовольно спокойно. Он был здоров, свеж, молод, позади его было уже десятилетнее предание успехов и торжеств, нынче был день его коронования.

Увидав ближе лицо Наполеона, он понял, что не должен был сметь нарушать ход мыслей Наполеона, что все, что бы он ни думал, он и все маршалы, все и еще многое и многое из того, чего никто не мог думать, было обдумываемо в это время императором. И что же можно было говорить этому человеку, десять лет тому назад артиллерийскому поручику, подавившему страшную революцию, разбившему уже две коалиции, коронованному императором и королем Италии, в руке своей державшему 500-тысячную армию, два месяца тому назад чудесно перебросившему огромную армию с одного конца Европы на другой, уничтожившему ульмскую армию, теперь пославшему вызов двум могущественнейшим державам и теперь стоящему, казалось, над ними, как над готовой жертвой.

И как можно было давать советы и высказывать свои мнения этому человеку, ежели это только был человек. Десятилетнее предание неслыханных успехов и торжеств уже освещало его. И нынче в день своего коронования что-то спокойно величественное и праздничное отражалось на его лице. Два месяца тому назад он волшебным мановением перевел громаднейшую армию мира с берегов океана в средину Германии, месяц тому назад, под Ульмом, огромная самонадеянная армия, положив оружие, салютуя проходила мимо его, две недели тому назад он во дворце кесарей предписывал законы Вене, третьего дня русский император, который теперь там, на этих виднеющихся в тумане высотах, хотел оскорбить его, прислав дерзкого посланника и отказав в свидании, вчера еще он угадал мысль атаки союзников, так очевидно решила судьба ему быть бичом, карою и орудием унижения

- 311 -

этих устарелых и гордых династических владык. Он смотрел на эти войска русского и австрийского императоров, стоявшие перед ним, и думал.

Нынче был для него торжественный день его коронования, перед утром он задремал на несколько часов и здоровый, веселый, свежий встал в том счастливом расположении духа, в котором все кажется возможным и все удается, сел на лошадь и выехал в поле. Он стоял неподвижно, глядя на виднеющиеся из-за тумана высоты, и на прекрасном 28-летнем лице был тот особый оттенок самоуверенного заслуженного счастия, который бывает на лице художника, кладущего последние черты на свое произведение, [или] 16-ти летнего влюбленного и счастливого мальчика. И лицо это счастливое, это выражение как бы окаменело, остановилось на его мраморном лице.

Маршалы стояли позади его и не смели развлекать его внимания. Он смотрел то на Праценские высоты, то на выплывавшее из тумана [солнце]. Зачем ему было торопиться, он знал, что нынешний день, день его коронования, предназначен судьбой для нового торжества его, но последнее дело с русскими было под Шенграбеном, Голлабруном, о котором в приказе он упомянул как о победе, но он знал, что это не была победа, что там горсть русских удержалась против всей его армии. Он вспомнил тех пленных русских, которые с дикими криками обезоруженные бросались на свой конвой, кусая его. Это были не австрийцы, но что это были за люди? Он не понимал их и боялся. «Надо сделать все, что возможно, а судьба моя», и на строгом прекрасном 28-летнем лице его отразился тот особый оттенок самоуверенного заслуженного счастья, которое бывает на лице известной красавицы, когда она среди шопотов восторгов вступает на бал, или у прославленного художника, когда он кладет последние черты на свое оконченное произведение.

Несмотря на то, что в глубине души он не смел сомневаться в успехе нынешнего дня, он, дерзко испытывая судьбу, сказал себе, выезжая. Он смотрел на Праценские высоты и на солнце и думал: «Ежели туман разойдется и день будет ясный, в знак торжества моего коронования, меня ожидает победа», думал он, глядя на выплывающее солнце, теперь яркое, и солнце, повинуясь ему, вышло на прозрачный горизонт, и только редкие, как струи молока в воде, остатки тумана еще затемняли светлый шар.

«Ежели солнце совершенно очистится в то же самое время, как пройдет этот лес та русская колонна, то меня ожидает решительная победа теперь», — сказал он сам себе, еще раз смелее испытывая свою судьбу. Солнце совершенно очистилось, противуположные возвышения стали ясно видны с двигавшимися по ним русскими войсками. Когда солнце совершенно вышло из тумана и ослепляющим блеском брызнуло по полям и туману, он как будто только ждал этого для начала дела.

Наполеон вспомнил об этих устарелых династических владыках, которых бичом он был, вспомнил об этом юноше русском императоре, который теперь там на этих высотах и который вчера присылал дерзкого посла, чтобы оскорбить его, и который теперь в руках его, он чуть заметно улыбнулся. «Да, он не знает моей судьбы», подумал он, «он не знает, что я назначен судьбою быть карою этих устарелых династических владык». Наполеон, сняв перчатку, красивой белой рукой провел по лицу и сияющий, гордый, счастливый, но все безучастный и независимый повернулся, в точных, определенных и коротких выражениях отдал приказание маршалам и тронул лошадь. Он сделал знак маршалам. Они подвинулись к нему. И он отдал приказание начинать дело. Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двинулись главные силы французской армии к тем Праценским высотам, которые все более и более очищались русскими войсками, спускавшимися налево в лощину теперь уже расходившегося тумана, где все сильнее и сильнее разгоралась бесполезная перестрелка.

- 312 -

ВАРИАНТ VI

Публикуемая рукопись является одной из первоначальных редакций начала второй части второго тома (см. «Войну и мир», т. II, ч. II, гл. I—VII).

Из этого большого варианта в печатный текст «Войны и мира» вошли лишь небольшие части: описание мрачных мыслей Пьера и посещение Пьера князем Василием. В остальном это совершенно другой вариант, подвергшийся для печатного текста романа коренной переработке.

В окончательном тексте Пьер после дуэли с Долоховым и разрыва с женою едет в Петербург. На станции в Торжке он встречает масона Баздеева, и между ними происходит разговор, в результате которого Пьер склоняется к масонству. По приезде в Петербург Безухов ведет уединенный образ жизни, читает масонские книги и готовится к вступлению в ложу. К нему приезжает польский граф Вилларский, которому поручено быть руководителем Пьера при его посвящении в масоны. Происходит заседание ложи, и Пьер вступает в масонство. После вступлении в ложу Пьер чувствует обновление. К Пьеру приезжает князь Василий, чтобы уладить его конфликт с Элен; Пьер выгоняет князя Василия и затем уезжает в свои имения. Петербургское светское общество осуждает Пьера за разрыв с женою и радушно встречает возвратившуюся в Петербург Элен. Анна Павловна Шерер на своем очередном вечере «угощает» собравшихся Борисом Друбецким, который в этот свой приезд делается любовником Элен.

Содержание варианта иное. Иначе описано уединение Пьера по приезде из Москвы в Петербург. Выведено новое лицо, не вошедшее в окончательный текст, — делец Благовещенский, названный затем Богоявленским. Подробнее описаны мрачные мысли Пьера. Вместо масона Баздеева выведен старичок-итальянец, экс-аббат Морио. Пространно описан разговор с ним Пьера по поводу его жизни и сущности масонства. Повидимому, Толстой не сразу, не вдруг хотел обратить Пьера в масоны. В печатном тексте это впечатление достигается тем, что разговор происходит в дороге и у Пьера остается много времени для размышлений. В окончательной редакции разговор Пьера с Баздеевым изложен очень кратко, зато гораздо подробнее описана церемония вступления Пьера в масонскую ложу. Описание приезда к Пьеру князя Василия близко к печатному тексту. Совершенно по-другому в варианте описан вечер у Анны Павловны. На вечере присутствует Пьер Безухов, которого, под видом сообщения ему известий об Андрее Болконском, Анна Павловна пригласила для примирения с Элен. Анна Павловна не «угощает» собравшихся Борисом Друбецким, что имеет место в печатном тексте.

По поводу изучения масонских рукописей для романа Толстой в письме к жене от 15 ноября 1866 г. писал: «Пошел в Румянцевский Музей и сидел там до 3-х, читал масонские рукописи, очень интересные. И не могу тебе описать, почему чтение нагнало на меня тоску, от которой не мог избавиться весь день. Грустно то, что все эти масоны были дураки...».

Повидимому, под влиянием этого чтения Толстой и написал публикуемые варианты первых семи глав второй части. При их пересмотре он сократил изложение учения масонства, заменив его живым описанием принятия Пьера в ложу. Сравнение печатного текста с первоначальной его редакцией дает яркое представление о том, как работал великий мастер-реалист над своим романом.

Интересно отметить, что у Толстого был замысел провести через масонство Андрея Болконского. В одном из планов романа значится: «Князь Андрей с Pierr’ом о Карамзине. Презрение к русским писателям. Князь Андрей в ложе, речь... Князь Андрей ни разу не ездил на балы. Он библейскому обществу принадлежит». Рукописей, где бы Андрей Болконский описывался масоном, не сохранилось. Однако, в печатном тексте есть намек на принадлежность Болконского к масонам. Признаваясь Пьеру в любви в Наташе, князь Андрей говорит: «Ты знаешь наши женские перчатки (он говорил о тех масонских перчатках, которые давались вновь избранному брату для вручения любимой женщине). Я... Но нет, я после поговорю с тобой...» (т. II, ч. III, гл. XXI).

- 313 -

[VI. ВСТУПЛЕНИЕ ПЬЕРА БЕЗУХОВА В МАСОНСКУЮ ЛОЖУ]

Pierre уехал в Петербург с намерением получить паспорт и ехать за границу, но война уже была объявлена и паспорты не выдавались. Остановившись не в своем доме, ни у тестя князя Василия, ни у кого из многочисленных знакомых, но в Северной гостинице, он не выходил из комнаты, никому не дал знать о своем приезде. Целые дни и ночи он проводил лежа на диване, задрав ноги и читая, или расхаживая по своей комнате, или слушая разговоры господина Благовещенского, единственного лица, которое он видел за это время в Петербурге. Благовещенский был хитрый, подобострастный и глупый делец, который ходатайствовал по делам еще покойного графа Безухого. Pierre послал за ним, чтобы поручить ему взять паспорт, и с тех пор он приходил каждый день и сидел молча целые дни перед Pierr’ом, считая это сиденье в комнате графа весьма хитрым с своей стороны маневром — долженствовавшим принести ему большие выгоды. Pierre же привык к этому глупому и подобострастному лицу, не обращал на него никакого внимания, но любил, когда он сидит тут.

— Приходите же, — говорил он ему, прощаясь.

— Слушаю-с.

— Все изволите читать-с, — говорил Благовещенский, входя.

— Садитесь, чаю, — говорил Pierre.

Pierre жил так более двух недель. Он не знал, когда какое число, какой день, и каждый раз, просыпаясь, спрашивал себя, вечер это или утро? Ел он то в середине дня, то в середине ночи. Прочел он в это время и все романы M-me Suza, и Redcliff, и Esprit des lois Montesquieu, и скучные волюмы correspondance Rousseau*, которые он не читал до сих пор, и все ему казалось одинаково хорошо. Как только он оставался без книги или без Благовещенского, рассказывающего ему о выгодах службы в Сенате, он начинал думать о своем положении, и всякий раз повторялся в его голове все тот же самый путь, тысячу раз повторенных, скверных мыслей, и приводил его все к тому же cul-de-sac** — отчаяния и презрения к жизни. Он говорил себе всякий раз вслух и по-французски: — Э, разве не все равно! Стоит ли думать об этом, когда вся жизнь такая короткая глупость.

Только когда он читал какую-нибудь книгу или слушал Благовещенского, ему урывками приходили прежние мысли*** о жизни, следить за которыми он находил удовольствие. Но стоило ему остановиться на них, и он опять впадал в свою безвыходную думу. Все вздор, все глупости, что не стоит того вся глупая жизнь, чтоб чем-нибудь заниматься. У него как будто свернулся тот винт, на котором стояла прежде вся его жизнь. «Что я, для чего я живу, что творится вокруг меня, что надобно любить и что презирать? Что дурно, что хорошо? — были вопросы, неотвязчиво представлявшиеся ему. Отыскивая ответ, он лично, одинаково, несмотря на свое малое изучение философии, проходил по всем тем путям мысли и приходил к тем же сомнениям, по которым проходила и к которым приходила философия всего человечества. «Что такое я? Что такое жизнь, что

- 314 -

смерть? Какая сила управляет всем?» — спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов. Но был один и единственный, нелогический ответ на все вовсе не на эти вопросы, но который удовлетворял его. Ответ этот был: «Умрешь — все кончится. Или все узнаешь, или перестанешь спрашивать». Это состояние в первый раз в жизни нашедшей на него тоски было очень тяжело ему и мучительно. Но это тяжелое и мучительное состояние имело для него свою неотразимую прелесть. Он боялся выйти из этого состояния. Никуда не ходил, никого не велел пускать к себе, кроме Благовещенского. Все в нем самом и вокруг него, во всем мире представлялось ему столь запутанным, бессмысленным и безобразным, что он боялся одного, как бы люди не втянули его опять в жизнь, как бы не вывели его из этого презрения ко всему, в котором одном находил он временное гордое успокоение.

В одно утро он лежал, положив ноги на стол, с раскрытым Esprit des lois* на животе, но погруженный в этот безвыходный тяжелый ход мысли, все повертывая и повертывая этот свинтившийся винт мысли, все также повертывавшийся и ничего не захватывавший. Благовещенский сидел в уголке, и Pierre смотрел на его чистенькую, бессмысленную фигурку, как смотрят на угол печи.

«Ничего не найдено, ничего не придумано, — говорил себе Pierre. — Все гадко, все глупо, все навыворот. Все, из чего бьются люди, гроша не стоит. А знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости. Не глупа эта аллегория о невозможности вкушения плода с древа познания добра и зла», думал он.

— Захар Никодимыч, — обратился он к Богоявленскому**, — когда вас учили в семинарии, как вам объясняли значение древа познания добра и зла?

— Уж это я забыл, ваше сиятельство, но профессор был высокого ума. В божественной герменевтике...

— Ну расскажите...

Но в это время в передней послышался голос камердинера Pierr’а, не впускавшего кого-то, и тихий, но твердый голос посетителя, говоривший: «Ничего, мой милый друг, граф меня не выгонит и будет тебе благодарен за то, что ты впустил меня», и чужие легкие шаги.

— Затворите дверь, — закричал Pierre, — не пускай...

Но дверь отворилась и в комнату вошел невысокого роста, худой, старый человек, с иностранным типом лица, в парике и пудре, чулках и башмаках, с белыми, седыми бровями, особенно резко отделявшимися на его чистом старческом лице. В приемах человека этого была приятная уверенность и учтивость человека высшего света. Pierre почувствовал, что какое-то приятное впечатление связано в его воспоминании с этим лицом, но где он его видел, он никак не мог вспомнить.

Pierre растерянно вскочил с дивана. Он снял ноги со стола и с неловкой улыбкой вопросительно обратился к вошедшему. Гость, печально улыбнувшись Pierr’у, оглянул беспорядочную комнату и тихим, ровным голосом назвал свою итальянскую фамилию, объяснив, что он имеет переговорить с графом Безуховым с глазу на глаз. При этом он оглянулся на Благовещенского так, как глядят только люди, имеющие власть. Когда Благовещенский вышел, старик сел подле Pierr’а и долго, пристально, ласкающим и вместе строгим взглядом молча посмотрел ему в глаза.

Это был тот самый итальянец, которого 6 месяцев тому назад Pierre встретил у Анны Павловны.

Вокруг Pierr’а были разбросаны по полу и стульям бумаги, книги и платья. На столе валялись остатки завтрака и чая. Сам Pierre был неумытый,

- 315 -

небритый и взлохмаченный, в грязном халате, с высовывавшейся рубашкой. Итальянец был так чисто выбрит, так облегал его высокий жабо его шею, так обрамлял пудреный парик его лицо и чулки так обтягивали его сухие ноги, что все это, казалось, не могло быть иначе.

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ВОЙНЕ
И МИРУ». ПЬЕР БЕЗУХОВ

Акварель П. М. Боклевского

Толстовский музей, Москва
 

— M-r le Comte, — сказал он удивленно глядящему на него и испуганно запахивающему свой халат Pierr’у. — Несмотря на ваше совершенно законное удивление видеть меня, незнакомого, у вас, я должен был утрудить вас. И ежели вам угодно будет дать мне короткую аудиенцию, вы узнаете, в чем дело.

Pierre почему-то с невольным уважением вопросительно смотрел через очки на старика и молчал.

— Я к вашим услугам, — наконец проговорил он.

— Слышали ли вы, граф, про братство вольных, свободных каменщиков? — сказал старичок. — Может быть вы слышали про безумцев, которые тайно собираются, над чем-то трудятся и называют себя масонами. Может быть вы слыхали об этих безумцах, пользующихся презрением того общества, в котором вы живете. Я имею счастье принадлежать к ним, граф, и братья мои предлагали мне притти к вам. Вы нас не знаете, но мы знаем вам. Вы любите бога, то есть истину, и любите добро, то есть ближнего, братьев своих, и вы в несчастии, унынии и горе. Вы в заблуждении, и мы пришли помочь вам, открыть вам глаза и вывести на путь, который ведет к вратам обновленного Эдема, и я от имени братства пришел к вам и протягиваю вам руку помощи.

— Ах, да, — с виноватой улыбкой сказал Pierre. — Очень вам благодарен... Я...

Pierre не знал, что ему сказать, но ему не нравились речи об Эдеме, но вместе с тем лицо и интонация речи старичка успокоительно, приятно действовала на него. Лицо старичка, принявшее оживленное выражение в то время, как он начал говорить о каменьщистве, опять стало холодно и сдержанно-учтиво.

- 316 -

— Очень вам благодарен, но оставьте меня в покое... — сказал старичок, по-своему доканчивая фразу Pierr’а. — Не так ли, граф?

Он улыбнулся и вздохнул, своим твердым, полным жизни взглядом упорно глядя в растерянные глаза Pierr’а. Странно, Pierre в этом взгляде почувствовал надежду на успокоение. Он чувствовал, что для этого старичка мир не был безобразною толпою, не освещенный светом истины, но, напротив, стройным, величественным целым, чем-то очень ясным и счастливым.

— Ах, нет, совсем нет, — сказал Pierre. — Напротив, я только боюсь, что, насколько я слышал и читал о масонстве, что я очень далек от понимания, как это сказать... Я боюсь оскорбить вас, выразив откровенно свой образ мыслей.

— О, не бойтесь этого, граф. Бойтесь одного — всемогущего творца. Говорите прямо свои мысли и сомнения, — сказал старичок спокойно и строго, опять покидая тон учтивости и входя в тон одушевления. — Тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей — есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, граф, нам известен ваш образ мыслей. Ежели бы я не знал его и не знал бы того, что это только недоразумение, я бы не был здесь и не рисковал бы оскорбить вас своими словами.

Pierre улыбался и сопел носом, что всегда бывало с ним, когда он бывал в смущении, хотел и не решался выразить какую-нибудь мысль.

— Точно так же, как я могу предполагать, — сказал он, смеясь от невольного смущения, — что и вы находитесь в заблуждении.

— Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, — сказал старичок. — Никто один не может достигнуть до истины, только камень за камнем с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается храм Соломона, который должен быть достойным жилищем великого бога. Ежели я знаю что-нибудь, ежели я дерзаю сам, ничтожный раб, приходить на помощь ближнему, то только оттого, что я есмь составная часть великого целого, что я есть звено невидимой цепи, начало которой пропадает в небесах.

— Да... я... да, отчего же... — сказал Pierre. — Да, я бы желал узнать, в чем состоит истинное фран-масонство. Какая цель его? — спросил Pierre.

— Цель? Воздвижение храма Соломона, — сказал старичок и закрыл глаза. «Вы ничего не понимаете, так и должно быть», — говорило его выражение. — Познание натуры, любовь к богу и любовь к ближнему, — прибавил старичок после молчания. И он опять закрыл глаза с выражением, говорившим: «Это ты можешь понять».

Они помолчали минуты две.

— Но это отчасти цель христианства, — сказал Pierre, все притворно смеясь. Старичок не отвечал.

— Познание натуры... познание натуры, — потом повторил несколько раз Pierre, — какими же путями вы дошли до того, чтобы постигнуть натуру? На это есть целый свод наук. Науки открыто стремятся к этому. Есть физика, химия, ботаника, которые стремятся к постижению натуры.

Старичок кивал головой, как бы одобривая каждое слово Pierr’а. На последних словах он остановил Pierr’а, входившего в умственное, раздраженное одушевление.

<— Разве ты не видишь в природе, что силы эти не пожирают одна другую, а, сталкиваясь, производят гармонию и благость?

— Да, но... — начал Pierre.

— Да, но в мире нравственном, — перебил его старичок, — ты не видишь этой гармонии; ты видишь, что элементы сходятся, чтобы произвести произрастение, произрастение служит для того, чтобы напитать животное, а животные без цели и труда пожирают одно другое. И человек, кажется

- 317 -

тебе, губит вокруг себя все для удовлетворения своей потехи и... конец все не знает своей цели, к чему и зачем он живет.

— Да... нет... да... — сказал Pierre, все более и более чувствуя уважение к этому старичку, угадывавшему и высказывавшему его мысли.

— Живет, чтобы понять бога, своего творца, — сказал старичок, опять молчанием подчеркивая свое слово.>

— Да, но чем более они стремятся к этому, тем более они разветвляются, тем более теряют из вида свою главную и конечную цель — постижение гармонического целого натуры. Наука одна, — сказал старичок.

— Какая же эта наука? — сказал Pierre. И в то время, как он говорил это, он боялся, что старичок не будет в состоянии ясно ответить ему, он боялся, что старичок даст ему слишком слабые и мистические аргументы. Он желал поверить старичку и с нетерпением ждал его ответа.

Старичок не торопился.

— Поражало ли ваше внимание, граф, — начал он, — то природное явление, что живые силы природы поддерживаются одна в ущерб другой? Растение питается соками земли и удобрением, животное пожирает растение, человек питается животным и вновь содействует произрастению растений. Видите ли вы в этом явлении случайность или известную цель, ведущую к общей гармонии?

— Я вижу в этом закон натуры, — отвечал Pierre.

— Очень хорошо. Но ботаника, физиология или физика, или какая из натуральных наук научила вас видеть эту гармонию в натуре?

— Все они, — отвечал Pierre.

— Но вы сделали вывод из всех этих наук, граф, и вывод этот есть вывод одной единственной науки Натуры, которая имеет задачей понять гармонию и цель всего существующего, вещественного и невещественного — человека, его место в природе, его цель и назначение. Во всем своде наук, о которых вы упомянули, граф, нет науки, которая бы открыла нам тайну назначения человека и его отношения к творцу, а это есть главный вопрос, представляющийся человеку.

Старичок замолк. Pierr’у нравилась эта величавая мысль одной науки, включающей в себя все и отвечающей на те страшные вопросы, которые он последнее время столь тщетно и мучительно задавал себе, он быстро в голове своей дополнял все недосказанное; но он чувствовал, особенно по последним словам старичка о боге, что вся наука натуры, все учение масонства должно было быть основано на признанном существовании всемогущего живого творца, которого он никогда не чувствовал необходимости допустить.

— Но я должен вам сказать, я не верю, не... верю в бога, — с сожалением и с усилием сказал Pierre, чувствуя необходимость сказать правду и пугаясь, что он говорит.

Старичок улыбнулся, как улыбнулся бы богач, держащий в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, 5-ти рублей, могущих сделать его счастье, и что он чувствует, что невозможно достать их.

— Да, вы не знаете его, граф, — строго сказал старичок, с заметным страданием в голосе. Видно было, что только в первую минуту он так легко перенес это, а что ему было больно. — Вы не знаете его, оттого вы и несчастны, оттого мир для вас есть груды развалин, валящихся и разрушающихся одни на другие.

— Да, да, — сказал Pierre тоном нищего, который подтверждает заявление богача о его бедности.

— Вы не знаете его, граф, и вы очень несчастны, а мы знаем его и служим ему, и в этом служении обретается высочайшее блаженство, не только в загробной жизни, которую вы тоже не знаете, но и в этом мире.

- 318 -

Многие говорят, что знают его, но они еще ее вступили на первую ступень этого знания. Вы не знаете его, граф. А он здесь. Он во мне. Он в моих словах, он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас, — дрожащим голосом сказал старичок.

Он помолчал и вздохнул, видимо, стараясь успокоиться и от увещаний опять перейти к спокойному тону рассуждения.

— Ежели бы его не было, мы бы с вами не спорили о нем, граф, — продолжал старичок. — О чем, о ком мы говорили? Кто же его выдумал, ежели его нет? Почему явилось в вас предположение, что есть такое непонятное существо? Почему вы и весь мир предположили его существование? Стало быть он есть, но, очевидно, понять его трудно. Ежели бы это был человек, в существовании которого вы бы сомневались, я бы привел этого человека или взял его прямо и показал бы вам, но как вам показать все всемогущество, всю вечность, всю благость его, коли вы закрываете глаза или слепы, чтобы видеть и понять его. Познать его трудно. Мы веками работаем для этого познания, и в работе этой находим высшее счастие на земле и на бесконечность далеки от достижения цели. Вы спрашивали меня, граф, о цели нашего ордена. Цель наша — познание бога. Цель эта определена еще до воплощения сына божьего. Мастера нашего ордена были у египтян, халдеев и древних евреев, и шаг за шагом подвигаемся мы к достижению этой цели. Как же мне вам показать его? Я желаю показать вам одно: что достижение этого познания есть высшее назначение человека на земле. В движении к этой цели есть высшее счастие и обновление человека.

Как ни смеялся прежде Pierre над этим родом масонских суждений, которые ему прежде доводилось слышать с упоминанием халдеев и таинств натуры, но теперь он с замиранием сердца слушал старичка, и уже не спрашивал его, а верил тому, что он говорил. Он верил не столько тем разумным доводам, которые были в речи старичка, сколько верил, как верят дети, интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона. Он верил тому дрожанию голоса, с которым старичок выразил сожаление о незнании бога Pierr’ом, он верил этим блестящим старческим глазам, состарившимся на том же убеждении. Он верил тому спокойствию и жизнерадостности, которые светились из всего существа старичка, которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностъю и безнадежностью. Он верил той силе огромного общества людей, связанных веками одной мыслью, и которого старичок был одним из заметных представителей.

— Открыть вполне профану таинство нашего ордена невозможно, — продолжал масон, — невозможно потому, что знание этой цели достигается только работами, медленно подвигающими истинного каменщика от одной ступени знания к другой, более высокой. Постигнуть все, значит постигнуть всю мудрость, коею обладает орден. И это невозможно. Поглядите на меня, граф. Мне 62 года. Я похоронил всех близких моему сердцу людей, я имею врагов и спокоен, тверд и счастлив, сколько можно быть счастливым на земле, и не тягощусь жизнью, которой мне недостает для исполнения всех моих обязанностей. Я счастлив, а вы, граф? — Pierre чувствовал, что он был прав.

— Вы молоды, вы богаты, умны, образованы и вы несчастливы. Да, я знаю вашу жизнь. Десятки тысяч человек зависят от вашей воли, видели ли вы их, узнали ли вы об их нуждах? Позаботились ли вы, подумали ли о том, в каком положении находится их тело и душа? Помогли ли вы им найти пути для достижения царствия божьего? Осушили ли вы слезы вдов и сирот? Любили ли вы сердцем их хоть одну минуту? Нет. Пользуясь плодами их трудов, вы предоставили их воле своекорыстных и невежественных людей, и вы говорили, что мир есть падающая развалина. Нет, вы есть эта

- 319 -

развалина. Вы женились и взяли на себя ответственность в руководстве молодого и неопытного существа, и что же вы сделали, думая только об удовлетворении своих радостей?..

Как только старичок упомянул о жене, Pierre багрово покраснел и начал сопеть носом, желая перебить его речь, но старичок не допустил.

— Вы не помогли ей, граф, найти пути истины, а ввергнули ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его или хотели убить. Общество, отечество ваше дало вам счастливейшее и высшее положение в государстве. Чем вы отплатили ему за эти блага? Старались ли вы в судах держать сторону правосудия или достигать близости к престолу царя, для того, чтобы защищать правду и помогать ближнему? Нет, вы ничего этого не сделали, вы отдались самым ничтожным страстям человеческим, окружили себя презреннейшими льстецами, и, когда несчастие показало вам всю ничтожность вашей жизни, вы обвиняете не себя, а премудрого творца, которого вы не признаете для того, чтобы не бояться его. Не сердись на меня за правду, — сказал старик.

Pierre молчал.

Описав мрачными красками его прошедшую жизнь, старичок перешел к описанию той жизни, которую должен бы был вести и устроить Pierre, ежели бы он хотел следовать учению масонов и отыскивать познания настоящего бога. Огромные имения его должны были быть все объезжены, во всех должны были быть сделаны матерьяльные благодеяния крестьянам, везде должны были быть учреждены богадельни, больницы, школы. Огромные средства должны были быть употреблены на распространение просвещения в России, издание книг, воспитание духовных лиц, собрание библиотек и распространение полезных книг. Сам он должен был занимать видное служебное место и помогать благодетельному Александру искоренять в судах лихоимство и неправду. Дом его должен был быть местом сборища всех единомыслящих людей, стремящихся к той же цели. Так как он имеет склонность к занятиям философским, то свободное от службы и управления имением время должно было употребляться на приобретение знаний таинств натуры, в котором высшие мастера ордена не отказали бы ему в своем пособии.

— Тогда бы, — заключил старичок, — знание того, который бы руководил тобою в ведении таковой жизни, которого помощь и благословение ты чувствовал бы всякое мгновение, тогда бы знание это пришло само собою. — Pierre сидел перед ним, и слезы стояли в его больших, умных и внимательных глазах. Он чувствовал себя обновленным.

— Да, все, что вы говорите мне, было моими желаниями, моими мечтами, — сказал Pierre, — но я в жизни своей не видал ни одного человека, который бы не посмеялся над такими мыслями. Я думал, что это невозможно, ежели бы...

Вся прежняя энергия жизни проснулась в нем, и он, тихо встав, чтобы скрыть свое волнение, стал ходить по комнате.

— Да, да, я, я один виноват во всем, — сказал Pierre, — да, да, совсем другая жизнь предстояла мне. И я тем более виноват, что я знал все это и обманывал себя.

Старичок перебил его.

— Почему же мечтания эти не осуществились? Да, вам трудно было совершить это и вот отчего, — сказал он, видимо, увлекаясь спором, на который Pierre не вызывал его, но который в других случаях часто представлялся ему. — Я вам скажу это, отвечая на тот вопрос, который вы мне сделали прежде. Вы сказали, для чего масонство учит тому же самому, чему учит и христианство. Христианство есть учение, масонство есть сила. Христианство не поддержало бы вас, оно отвернулось бы от вас с презрением, как скоро бы вы произнесли те кощунственные слова, которые вы сейчас произнесли при мне. Мы же не признаем различия вероисповеданий, как

- 320 -

и не признаем различия наций, сословий. Мы считаем всех равно своими братьями, всех тех, которые любят человечество и истину, которые любят бога, а вы любите его, граф. Христианство не пришло и не могло притти вам на помощь, а мы спасали и спасаем не таких преступников, как вы. Мы действуем. И вот вам доказательства. Мы знали, что вас мучает мысль о Долохове, которого вы считаете убитым, и мы пришли вам и ему на помощь; наш брат и мастер нашего ордена, глубоко познавший тайны врачевания человеческого тела, послан был к нему, тому, кого ты считаешь своей жертвой, и вот что он пишет нам.

Старичок достал французское письмо и прочел его. В письме описывалось, что положение Долохова, которое было почти безнадежно, теперь не представляет никакой более опасности. Корреспондент прибавляет, что к несчастию попытки его нравственного врачевания этой закоренелой во мраке души были совершенно тщетны.

— Вот разница между христианством и нами Христианство учит, а мы действуем.

Старичок замолчал, подвинул к себе лист бумаги и карандашом начертил квадрат, перекрестив его двумя диагоналями, и на каждой стороне квадрата поставил номера, от 1-го до 4-го.

4
3		1
2

Против № 1-го он написал бог; против 2-го — человек; против 3-го — плоть; против 4-го — смешанное и, подумав над этим, подвинул бумагу к Pierr’у.

— Мы вас знаем, граф, и поэтому я вам открываю многое, чего мы не можем открыть неофитам. Вот оно масонство: человек должен стремиться быть центром. Стороны этого квадрата заключают все мироздание. Стремление человека состоит в том, чтобы стать в центре его.

Старичок просидел от 12-ти часов утра до позднего вечера у Pierr’а* и уехал, взяв обещание с Pierr’а вступить в масоны и под его руководством подчиниться всем правилам и испытаниям.

———

Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на строгость государя в то время в отношении дуэли, ни оба противника, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Pierr’а с женой, разглашалась в обществе и дошла до слуха самого государя. Pierre, на которого смотрели снисходительно, покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и прославляли, когда он был лучшим женихом в Российской империи, после своей женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же кровожадным бешенствам, как и его отец. Князь Василий уже по письмам дочери из Москвы узнал, что его зять

- 321 -

в Петербурге, отыскал его и написал записку, призывая к себе. Pierre ничего не ответил и не поехал. Князь Василий сам приехал к нему вскоре после посещения масона. Pierre все это время никого не видел кроме итальянца. И целые дни проводил за чтением доставленных ему масонских книг, перейдя от состояния апатии к страстному любопытству узнать, что же такое было это масонство? Он прошел испытание, — он давал пожертвования, он слушал речи и хотя и не мог ясно понять, чего они хотели, он чувствовал душевное успокоение, надежду совершенствования, — главное, подчиненность чему-то и кому-то неизвестному и освобождение от своей необузданной воли.

Он был принят в 1-ую степень братства, и этот прием его оставил в нем сильное, торжественное, незабываемое впечатление. Братом поручителем был итальянец. В назначенный день он заехал за Pierr’ом и повез его на Литейную улицу, где находилась ложа. Всю дорогу поручитель молчал, и на лице его Pierre видел торжественность, вызывавшую в нем в равной степени чувство торжественности и насмешки, между которыми он колебался. На вопросы Pierr’а, что ему нужно делать и как отвечать, экс-аббат отвечал только, что братья, более его достойные, испытают его и будут спрашивать и что Pierr’у больше ничего не нужно, как говорить правду и быть вполне человеком.

Войдя в прихожую, где сняли шубы, Pierre был введен в уборную, где итальянец снял с него фрак, открыл рубашку на левой груди, поднял штанину выше левого колена и, сняв с него левый сапог, дал ему на левую ногу туфлю. Pierre слабо улыбался в начале раздевания, но сосредоточенный, неподвижный вид итальянца невольно остановил на лице его улыбку. Окончив раздевание, Morio взял приготовленный платок и, поднявшись на цыпочки, завязал им глаза Pierr’у. Потом, пригнув его к себе, он поцеловал его и, взяв за руку, повел куда-то.

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ВОЙНЕ И МИРУ». БАЛ У РОСТОВЫХ

Рисунок Д. Н. Кардовского, 1912 г.

Толстовский музей, Москва

- 322 -

— Когда вы услышите стук в дверь, вы развяжете себе глаза, — сказал он ему.

Пожав руку Pierr’у, итальянец вышел неслышными шагами, и Pierre остался один. Через 5 минут услыхал стук и развязал себе глаза. В комнате темной, на черном столе лежал череп, горела лампада и лежало открытое евангелие. Подальше стоял гроб с костями. Комната была обита черным. Pierre, как ему показалось, больше двух часов пробыл один в этой комнате, смутно слыша дальний говор где-то за стеною. Мертвая голова, гроб, кости, черная материя, которой обита была комната, не произвели никакого впечатления на Pierr’а. Он ходил, рассматривая эти вещи, ощупывая их и заботясь о том только, чтобы, рассмотрев кости, уложить их назад в том же порядке, в котором они лежали. Ему скучно было и ему страшно было, что его надежда найти объяснение жизни в масонстве окажется тщетна. Он опять колебался между насмешкой и воспоминанием того торжественного, 10 лет убежденного и успокоенного лица, с которым раздевал его итальянец. Он ощупывал рассеянно складки черной материи, которой обита была комната, когда дверь...

В этот день, возвратясь из ложи, Pierre лежал на диване, с умилением повторяя все, что с ним было, и в каждом слове, сказанном ему в ложе, находя подтверждение истины ордена. — Скромность, мужество, любовь к смерти, — повторял он 7 добродетелей, 7 ступеней храма, 7 добродетелей, которые он все чувствовал уже в себе. — Да, это истина. Святая истина, — говорил он.

Размышления его были прерваны входом князя Василия, который, узнав присутствие зятя в Петербурге, по дороге на бал заехал к нему.

— Мой друг, ты в заблуждении. — Это были первые слова, которые князь Василий сказал ему, входя в комнату. — Я все узнал и могу тебе сказать верно, что Hélène невинна перед тобой, как Христос перед жидами. — Pierre хотел отвечать, но он перебил его. — Я все понимаю, я все понимаю, — сказал он, — ты вел себя как прилично человеку, дорожащему своей честью. Может быть слишком поспешно, но об этом мы не будем судить. Одно ты пойми, в какое положение ты ставишь ее и меня в глазах всего общества и даже двора, — прибавил он, понизив голос. — Она живет в Москве — ты здесь. Полно, мой милый, — он потянул его вниз за руку, — всякому греху прощение. Но здесь нет греха, здесь одно недоразумение, будь добрым малым, каким я тебя знал. Напиши сейчас со мною письмо, и она приедет сюда, все объяснится и все эти толки кончатся, а то я тебе скажу, ты очень легко можешь пострадать, мой милый. Мне из хороших источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес во всем этом деле. Ты знаешь, она очень любила Hélène еще в девушках.

Несколько раз Pierre собирался говорить, но, с одной стороны, князь Василий не допускал его до этого, поспешно перебивая разговор, с другой стороны, сам Pierre боялся начать говорить не в том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решился отвечать своему тестю.

Он морщился, краснел, вставал и опускался, работая над собою в самом трудном для него в жизни деле — сказать неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни был. Он чувствовал, что от первого слова его зависела теперь его судьба. Он так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности князя Василия, что и теперь он чувствовал, что не в силах он будет противустоять ей. Он чувствовал, однако, что от того, что он скажет сейчас, будет зависеть вся дальнейшая судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге или по той новой, которая так привлекательно была указана ему масонами и на которой он твердо верил, что найдет возрождение к новой жизни.

— Ну, мой милый, — шутливо, весело и самоуверенно сказал князь Василий, — скажи же мне «да», и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного

- 323 -

тельца. — Но князь Василий не успел договорить своей шутки, как Pierre с бешенством в лице, которое действительно напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику, проговорил шопотом: — Князь, я вас не звал к себе, идите, идите. — Он вскочил и отворил для него дверь: — Идите же! — повторял он, сам себе не веря и радуясь выражению смущенности и страха, показавшегося на лице князя Василия.

— Что с тобою? Ты болен?

— Идите! — еще раз проговорил дрожащий голос, и князь Василий должен был уехать, не получив никакого объяснения. <Через неделю Pierre с составленным и одобренным Благодетелем планом благотворений своим крестьянам уехал в свои деревни.>

На другой день Pierre получил записку от Анны Павловны Шерер, приглашавшую его непременно побывать у нее нынче вечером для очень важных переговоров и сообщения ему радостного известия о князе Андрее Болконском.

Pierre и все в Петербурге считали князя Андрея убитым.

Pierre догадался, что Анне Павловне было уже известно его вчерашнее свидание с тестем, что нынешнее свидание имело целью только продолжение вчерашнего, но он был недоволен своим вчерашним невоздержанием и хотел испытать себя, и что известие о князе Андрее была только приманка. Но, убедив себя тем, что при новой его жизни ему не нужно бояться людей, что, вероятно, что-нибудь и правда об известии, касавшемся князя Андрея, он в первый раз после своей дуэли надел фрак и поехал в дамское общество. Он был весел и сдержан, как бы подтрунивал над всем миром, зная истину.

С того первого вечера, как Pierre так неуместно защищал Наполеона в гостиной Анны Павловны, прошло много времени. Первая коалиция была уничтожена, сотни тысяч людей погибли под Ульмом и Аустерлицем. Буонапарте, столь возмущавший Анну Павловну своей дерзостью присоединения Генуи и надеванием себе на голову сардинской короны, Буонапарте этот с тех пор посадил своих двух братьев королями в Европе, предписывал законы всей Германии, был признан императором всеми европейскими дворами кроме России и Англии. Уничтожил в две недели прусскую армию под Иеной, вступил в Берлин, взял понравившуюся ему шпагу Фридриха Великого и отослал ее в Париж (это последнее обстоятельство более всех других раздражало Анну Павловну) и, объявив войну России, обещался уничтожить ее новые войска, так же как и под Аустерлицем.

Анна Павловна же все попрежнему давала в свободные дни у себя такие же вечера, как и прежде, подшучивала над Наполеоном и недоумевающе гневалась на него и на всех европейских государей и полководцев, которые, как ей казалось, нарочно согласились потворствовать Наполеону, чтобы сделать ей и вдовствующей императрице эту нравственную неприятность и огорчение. Но Анна Павловна и ее высокая покровительница считали себя выше такого поддразнивания. — Тем хуже для них, — говорили они и все-таки высказывали приближенным свой на этот счет непритворный образ мыслей.

В тот вечер, когда Pierre взошел на крыльцо Анны Павловны, его встретил тот же придворный, пухлый лакей, с тем же значительным и торжественным видом отворил дверь и провозгласил его имя, когда он входил по ковру в ту же, памятную ему, бархатную, массака гостиную, в которой на том же месте, с тем же безучастным видом сидела еще более печальная, памятная ему, безмолвная тетушка, во всех своих чертах и позе олицетворяя тихую и преданную печаль о безбожных успехах Буонапарте.

Анна Павловна, столь же твердая и несомненная в своих приемах, поднялась к Pierr’у и особенно ласково дала ему поцеловать свою желтую сухую руку.

- 324 -

— О! как вы переменились, — сказала она ему, — и к лучшему, значительно к лучшему. Vous avez pris de l’âge, — повторила она два раза. — Очень благодарна, что вы приехали, вы не будете раскаиваться в том, но, прежде чем я скажу вам ту новость, которая должна обрадовать вас, я еще должна прочитать вам проповедь.

— Жив он? — нетерпеливо спросил Pierre, и на лице его отразилось то выражение молодой любви и счастия, которого не было на нем со времени его женитьбы.

— После, после, — шутливо проговорила Анна Павловна. — Если вы будете послушны к моим проповедям, то я скажу вам эту новость.

Pierre нахмурился.

— Я не могу этим шутить, — сказал он. — Вы не знаете, что для меня этот человек. Жив ли он? — повторил он умоляющим тоном.

— Пилад ваш жив, — сказала Анна Павловна с легким презрением, относившимся к князю Андрею за дурные распоряжения Кутузова. И она рассказала подробно о том, как приехал князь Андрей и как умерла его жена. — Но помните, с каким условием я говорю вам это и скажу еще все подробности о нем. Вы должны меня слушать, как духовника, и исполнять мои советы. Но надеюсь, что вы не такой страшный спорщик, как бывало прежде. Женитьба, по моим наблюдениям, весьма формирует характер людей. Надеюсь, что и на вас она подействовала так же, особенно зная характер нашей милой Hélène.

Pierre к удивлению своему почувствовал себя необыкновенно твердым и спокойным в виду предстоящих увещеваний. Сознание того, что у него есть цель и надежда в жизни, давало ему эту твердость. Он в первый раз после принятия своего в братство примеривал себя к обыденным условиям жизни и чувствовал себя необыкновенно выросшим.

Ему смешна была Анна Павловна. Он не боялся на себе влияния Анны Павловны. Притом он был радостно возбужден неожиданным известием о возвращении к жизни своего друга.

— Теперь, мой друг, извините меня, я старше вас, я должна переговорить с вами о вашем поведении.

— Вот экзорд, — сказал он, улыбаясь своей доброй улыбкой в ожидании речи. Pierr’а занимала вместе с тем мысль, каким образом придворная Анна Павловна коснется вопроса о запрещенной и строго осуждаемой при дворе дуэли. Он удивлялся, каким образом Анна Павловна могла с ним говорить так кротко и дружелюбно после его столь непридворного поступка. Он не понимал еще того, что, хотя Анна Павловна знала все малейшие подробности его дуэли, она игнорировала их, т. е. признавала эту дуэль не существовавшей. Она говорила только об отношении Pierr’а к жене. Когда Pierre неосторожно заметил, что он готов подвергнуться всем последствиям своего поступка, но что он не изменит своему решению расстаться с женою, она с вопросительным недоумением посмотрела на него, как бы спрашивая его, о каком он говорит поступке, и поспешно прибавила:

— Мы, женщины, не можем и не хочем знать ни о каких других поступках, как о тех, которые делаются в отношении нас. — И Анна Павловна начала говорить о том, как убит старик отец князь Василий, как предана своей судьбе и наклонностям молодая женщина, оставленная мужем, какой вред репутации его делает эта разлука, которая не может быть вечна, потому что Hélène заставит его воротиться к себе. На все эти доводы Pierre, краснея и нерешительно улыбаясь, решительно отвечал одно, что он не в силах и не может переменить своего решения. Pierre, удерживаемый своим природным уважением к женщине, соединившимся у него с некоторым презрением к ней, не мог рассердиться, но ему становилось тяжело.

— Оставимте этот разговор, он ни к чему не приведет нас, — сказал он.

- 325 -

Иллюстрация:

Иллюстрация:

КУТУЗОВСКАЯ ИЗБА В ФИЛЯХ

Картина А. К. Саврасова. Масло

Толстовский музей, Москва

Анна Павловна задумалась.

— Ах, подумайте, мой друг, — сказала она, подняв глаза к небу. — Подумайте, как страдают и переносят свои страдания лица, особенно женщины, и очень высокопоставленные, — сказала она, принимая то грустное выражение, которое сопутствовало ее речам о высочайших особах. — Ежели бы вы так же, как и я, могли видеть целую жизнь некоторых женщин или ангелов неба, страдающих, но не ропщущих от несчастного брака, — и слезы выступили на ее восторженные глаза. — Ах, мой милый граф, вы имеете дар увлекать меня, — сказала она слова, которые она говорила всем, кого хотела обласкать, и протянула ему руку. — Я бог знает что говорю, — сказала она, как бы смеясь над своею восторженностью и опоминаясь. Pierre обещал ей подумать, не разглашать своего разрыва с женою, но вместе с тем твердо решился скорее уехать и просил, умолял сообщить все то, что она знала о его друге. Родные Лизы Болконской получили известие, что он был ранен, лечился от своей раны в немецкой деревне и, совершенно выздоровев, ехал к отцу.

Известие это обрадовало Pierr’а тем более теперь, когда он, воскреснув к новой жизни, не раз грустил о потере лучшего друга, с которым он так желал разделить новые мысли (о взгляде на жизнь). «Это и не могло быть иначе, — подумал он. — Такой человек, как André, не мог погибнуть. Ему еще столь многое предстояло». Pierre хотел откланяться, но Анна Павловна не отпустила его и из уединенного уголка, в котором происходил их разговор, заставила вместе с собой присоединиться к гостям, собранным в гостиной

————

* Зачеркнуто: тремя кружками, из которых два очевидно были составлены кое-из кого, а один у чайного стола составлял центр, в котором сгруппировано было все высшее и значительнейшее. Там были звезды, эполеты и посланник. В первом кружке Pierre нашел больше пожилых людей, между которыми один незнакомый ему мужчина заставлял себя слушать больше других. Pierre был знаком со всеми, все Pierr’а встретили так, как будто они его видели вчера.

- 326 -

у чайного стола*. Pierre нашел большею частью старых знакомых, в том числе и Mortémart’а, который был уже в русском мундире, сбираясь ехать в армию, князя Ипполита, прибывшего с депешами из Вены, и Бориса Друбецкого, бывшего в то время петербургской новостью, как прибывшего курьером из армии.

Анна Павловна познакомила Pierr’а с некоторыми незнакомыми ему лицами, каждого шопотом определяя ему: «Chargé d’affaires suédois, nature poétique, un homme d’un esprit très profond»* и т. д. Речь шла о только что полученной в Петербурге просьбе Каменского, главнокомандующего, об отставке.

— Каменский совершенно сошел с ума, — говорилось тут, — Бенигсен и Буксгевден на ножах, ссорятся, армией управляет один бог. Что же вам лучше, вот что он пишет к государю:

«Стар я для армии, ничего не вижу, ездить верхом почти не могу, но не от лени, как другие, мест на ландкартах отыскивать совсем не могу и земли не знаю. Дерзаю поднести на рассмотрение малейшую часть переписки, в шести бумагах состоящую, которую должен был иметь одним днем, чего долго выдержать не могу, для чего дерзаю испрашивать себе перемены».

— И это главнокомандующий!..

— Но кого же было назначить? — перебила Анна Павловна, как бы защищаясь от нападков, которые на нее делали. — Где же у нас люди? — Как будто отсутствие людей было тоже одно из поддразниваний, направленных против Марии Феодоровны. — Кутузов, — сказала она, и улыбка ее уже навсегда уничтожила Кутузова, — он хорошо показал себя. Прозоровский? У нас нет людей, кто же виноват в этом?

— Quos vuet perdere, dementat**, — сказал l’homme à l’esprit profond***. — У нас много причин, чтобы не иметь людей, — сказал он. — Одни молоды чином, другие низки званием, третие не успели получить милость государя, а там наружу вызваны лучшие силы революции.

— Так вы говорите, — подхватила Анна Павловна, — что силы революции должны восторжествовать над нами, защитниками старого порядка?

— Избави меня бог это думать, — отвечал мудрец, — но очень может быть, что значение Буонапарте, еще темное для нас, будет ясное для потомства; он призван для того, может быть, чтобы уничтожить те царства, которые не угодны были богу, и показать нам ясно, как тщетно величие мира сего. — И l’homme à l’esprit profond*** стал говорить о предсказаниях Юнга, Штиллинга, о значении апокалипсического числа четыре тысячи четыреста сорок четыре и о том, что в Апокалипсисе именно предсказано явление Наполеона и что он есть Антихрист.

— Я не по книгам дошла до этого, — возразила Анна Павловна, — но сначала поняла чувством, что он не человек, и я в вольнодумстве своем часто сомневалась в том, не противоречит ли христианскому учению обряд проклинания. Но теперь чувствую, что мои мольбы и проклинания от всей души сливаются с проклятиями, которые предписаны теперь читать в церквах. Да, это Антихрист, я верю этому, и когда подумаю, что это страшное существо имеет дерзость предлагать нашему императору вступить с ним в союз и переписываться, как любезный брат! Об одном молю бога, что ежели не дано Александру, как Георгию, подавить главу этого змия, чтобы никогда по крайней мере не унизились мы до признания его равным себе. Я знаю по крайней мере, что я не перенесу этого. — И с этими словами, кивнув Pierr’у, Анна Павловна перешла к другому кружку, преимущественно дипломатическому,

- 327 -

в котором Pierre узнал Mortémart’а, теперь уже в русском, гвардейском мундире (Mortémart на-днях сбирался ехать в русскую армию), Ипполита, недавно прибывшего из Вены, и Бориса, того самого, который так понравился ему своим откровенным объяснением в Москве.

Борис за это время своей службы, благодаря заботам Анны Михайловны и свойствам своего приятного, умеренного характера, успел поставить себя в самое выгодное положение по службе. Он находился при князе Болконском, и теперь был посылаем в армию и только что возвратился оттуда курьером. Он имел несколько возмужавший, но еще более приятный, спокойный вид. Он, видимо, вполне усвоил себе эту понравившуюся ему, неписаную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения выше генерала. И теперь он в гостиной Анны Павловны посреди чиновных и важных лиц, несмотря на свой малый чин и молодые года, держал себя необыкновенно просто и достойно. Pierre поздоровался с ним и прислушался к общему разговору. Речь шла о последних известиях, полученных из Вены, и на венский кабинет, отказывавший и там в содействии, сыпались укоризны.

— Vienne trouve les bases du traité proposé tellement hors d’atteinte, qu’on ne saurait y parvenir même par une continuité de succès les plus brillants, et il m’est [met] en doute les moyens qui pourraient nous les procurer. C’est la phrase authentique du cabinet de Vienne*, — говорил первоприсутствующий в дипломатическом кружке, шведский chargé d’affaires.

— C’est le doute qui est flatteur**, — сказал с тонкой улыбкой l’homme à l’esprit profond***.

— Il faut distinguer entre le cabinet de Vienne et l’Empereur d’Autriche, — сказал еще один. — L’Empereur n’a jamais pu penser une chose pareille, ce n’est que le cabinet qui le dit****.

— Eh, mon cher Comte, — нашла нужным вмешаться Annette, — l’Europe (она почему-то выговаривала l’Urope, как особенную тонкость французского языка, которую она могла себе позволить, говоря с французом), l’Urope ne sera jamais notre alliée sincère. Le roi de Prusse ne l’est que pour le moment. Il tend une main à la Russie, et de l’autre il écrit la fameuse lettre à Bonaparte, dans laquelle il lui demande s’il est content de la réception, qu’il a recu au palais de Potsdam. Non, ça me passe, c’est inouï...*****. «Все то же, как и два года тому назад», — подумал Pierre в то время, как ему захотелось высказать свое мнение на этот счет Анне Павловне.

- 328 -

ВАРИАНТ VII

Отрывок представляет собою первоначальную редакцию второй и третьей глав третьей части второго тома, в которых описываются первая встреча и знакомство князя Андрея Болконского с Наташей Ростовой. В печатный текст этот отрывок не вошел. Впервые был опубликован в «Литературной Газете», от 20 ноября 1935 г.

Изучение рукописей Толстого показывает, что некоторые этапы творческой работы были особенно трудными для писателя. Как правило, например, Толстому труднее всего давались начало его произведений, сюжетная завязка и развязка. Так было и с «Войной и миром». Толстой несколько раз по-новому начинал свой роман и не мало положил труда при разработке его финала. Узлом «Войны и мира», как романа, Толстой считал увлечение Наташи Ростовой Анатолем Курагиным.

Отрывок, описывающий первую встречу Андрея Болконского с Наташей, является вариантом разработки Толстым сюжетной завязки. Образ князя Андрея установился у Толстого не сразу. Первоначальный замысел этого лица не имеет почти ничего общего с тем Болконским, который вышел из-под пера Толстого в результате его многолетней работы над романом. Почти все изменения плана романа в той или иной мере касались изменения образа Болконского. В рабочих планах и конспектах князь Андрей всюду фигурирует в самых различных сочетаниях с другими действующими лицами. С появлением исторического замысла «Войны и мира» у Толстого возрастает интерес к Болконскому, и он отводит ему одну из главных ролей. Князь Андрей становится не только характером, но и носителем определенной исторической идеи автора. Но для этого образ Болконского прошел несколько стадий развития. Толстой чрезвычайно упорно работал над содержанием этого образа, над его местом в романе, над взаимоотношениями князя Андрея с другими действующими лицами: отцом, женой, сестрой, Пьером, Николаем Ростовым и в особенности над взаимоотношениями с Наташей.

В плане романа Толстой придавал большое значение первой встрече героя с героиней. Вспомним первую встречу Наташи с Пьером, княжны Марьи с Николаем Ростовым, Наташи с Анатолем, Болконского с Наташей на балу.

Мотивы, по которым Толстой исключил из текста романа это великолепное, художественно законченное описание быта Ростовых и поездки Болконского к ним в Отрадное, неизвестны. По всей вероятности, это произошло в силу дальнейшего совершенствования этого эпизода. Описание быта Ростовых в Отрадном в развернутом виде дано в четвертой части второго тома, ему посвящены все главы с I по XIII. Здесь же Толстого интересовал лишь князь Андрей, его возвращение к жизни и вера в возможность для себя деятельности, счастья и любви. В печатном тексте Толстой мастерски изобразил эти чувства князя Андрея, заставив его невольно подслушать разговор Наташи с Соней о желании улететь в небо и описав весеннее чувство радости и обновления, испытанное князем Андреем при виде преобразившегося старого дуба.

[VII. КНЯЗЬ АНДРЕЙ У РОСТОВЫХ В ОТРАДНОМ]

Последний долг в 42 тысячи, сделанный для уплаты проигрыша Nicolas, хотя и составлял незначительную сумму относительно всего имения графа Ростова, был тою фунтовою гирею, которая окончательно перевешивала пудами наложенные весы. Этот последний заем, сделанный графом на честное слово, и уплата по нем окончательно расстроила дела Ростовых. К осени должны были поступить ко взысканию векселя и требования Опекунского Совета, по которым платить нечем было, не продавая имений. Но старый граф с чувством заигравшегося игрока не считался с банкометом, а верный Митинька, ловя рыбу в мутной воде, не старался уяснить дела.

- 329 -

Иллюстрация:

СТРАНИЦА ЧЕРНОВОЙ РУКОПИСИ «ВОЙНЫ И МИРА»

Копия рукой С. А. Толстой, с исправлениями Л. Н. Толстого

Всесоюзная библиотека им. В. И. Ленина, Москва

- 330 -

Под предлогом уменьшения доходов, граф поехал с семейством в деревню и намеревался провести в ней и зиму. Но жизнь в деревне нисколько не вела графа к поправлению дел. Он жил в своем Отрадном — 500-т душенном имении, не приносящем никакого дохода, но с богатыми садами и парками, оранжереями, огромной псовой охотой, хором музыки, конным, галландского рогатого скота, не приносящими никакого дохода, заводами. На беду в этот же год было два набора, и ополчение, разорившее многих помещиков в России, положили конец его разорению. В его имениях приходился 3-й работник в ополчение, так что в пахотных губерниях запашка должна была быть уменьшена, а в оброчных, которые составляли главные его доходы, мужики не платили и не могли платить оброка. Сверх того на обмундировку и на провиант он должен был удержать 10 тысяч. Но граф нисколько не изменил ни своей радушной веселости, ни гостеприимства, принявшего еще большие размеры в деревне и с тех пор, как он единодушно был избран предводителем дворянства. Кроме огромного приема и увеселений, которыми он угащивал дворян своего уезда, но за некоторых беднейших платил свои деньги и всеми средствами отстаивал их перед главнокомандующим, несмотря на славу страшной строгости, которую имел главнокомандующий князь Болконский. Поэтому-то и были упущения по его уезду, за которые гневался князь Николай Андреевич и исправить которые он послал своего сына.

Митинька жил с семьей в большом флигеле села Отрадного, и все имевшие дела до графа знали, что тут-то у него решались все дела. У крыльца его в новых кафтанах чисто умытые начальники из мужиков, и мужики растерянные и бабы просительницы. Митинька вышел к ним в шубке, румяный, гордый, рассеянный.

— Ну, ты что?

Староста села объяснил, что опять приехал ополченный начальник и требовал людей завтра на ученье, а пар еще не пахан. Что прикажете?

Митинька поморщился.

— И чорт их знает, что делают. Так все хозяйство бросить. Я ему говорил, чтоб написал, — проворчал он про себя. — Это еще что?

Это была бумага от станового с требованием денег по приказанию главнокомандующего. Митинька прочел.

— Скажи, что его нет, сейчас едут в город, потом доложу. Ну, вы что?

Старый мужик повалился в ноги...

— Отец... Ваньку взяли, хоть бы Матюшку оставили. Прикажи отменить...

— Да тебе говорили, что это только на время.

— Как, батюшка, на время? Сказывают всех заберут...

Баба, просившая о муже, тоже бросилась в ноги.

— Ну, ну, твоего-то давно пора за грубианство.

Из-за угла вышло еще человек десять оборванцев, видимо, те же просители.

— Ну, вас всех не переслушаешь. Царь велел...

— Батюшка... отец...

— Да вы подите к барину.

— Отец... защити...

В это время мимо крыльца приказчикова флигеля прогремела огромная карета цугом на сытой шестерне серых. Два лакея в галунах стояли гладкие — сзади. Кучер толстый, красный, с напомаженной бородой крикнул на народ, подручные жеребцы заиграли.

— Держи короче, Васька. — И карета покатила к подъезду с колоннами между выставленными кадками огромного отрадненского дома. Граф ехал в город для свидания с князем Андреем, но знали, что он вернется

- 331 -

на другой день, так как на третий день были его именины, день торжественный и прием. К этому дню в большой зале уже давно готовился домашний театр сюрпризом, о котором, несмотря на стуки топоров, делавших подмостки, Ростов не должен был знать. Уже много и гостей было, съехавшихся к этому дню из Москвы и губернского города.

Митинька отпустил народ, сказав, что графу некогда и что изменить ничего нельзя, так как все было решено его именем.

Князь Андрей 2-й день жил в уездном городе, сделал все нужные распоряжения властью, данной ему от отца, и ждал только свидания с предводителем, назначенного вечером, чтобы уехать. Само собой разумеется, что, несмотря на перемену, которая, он льстил себя надеждой, произошла в нем, он не мог никого, ни городничего, ни судью, знать из бывших в городе. Он ходил гулять, как в пустыне. Однако, утром он пошел на торг и, пленившись красотой одной булочницы, подарил ей 5 рублей на расторжку. На другой день мужик пришел к нему, жалуясь на позор его дочери.

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ВОЙНЕ И МИРУ». АНДРЕЙ БОЛКОНСКИЙ
И НАТАША В МЫТИЩАХ

Акварель Л. О. Пастернака, 1893 г.

Толстовский музей, Москва

Ее щуняют, что она любовница главнокомандующего сына. Князь Андрей разменял деньги, пошел на другой день на базар и раздарил по 5-ти рублей всем девкам.

Когда граф Илья Андреевич приехал в город и переоделся у судьи, он узнал об этом поступке молодого Болконского и очень был обрадован им. Он поспешно, как и всегда, с веселым и более чем всегда веселым духом вошел к князю Андрею.

Старый граф пользовался тою великою выгодою добродушных людей, что ему ни с кем, ни с важным, ни с неважным, не нужно было изменять своего обращения. Он не мог быть более ласков, чем он был со всеми.

— Ну, здравствуйте, милый князь, очень рад познакомиться с вами. Батюшку вашего встречал, да он, чай, меня не помнит. Как же это вам не совестно здесь оставаться? Прямо бы ко мне, рукою подать, мой ямщик

- 332 -

живо бы вас докатил, и вам, и людям вашим покой был бы, и об деле бы переговорили, а то вам, чай, и есть-то нечего было; графинюшка моя и дети мои все бы вам душой были рады. Сейчас едем со мной, у меня переночуете, погостите сколько вздумается, после же завтра день моего ангела, не побрезгайте, князь, моего хлеба-соли откушать. Вы об деле погодите, вот сейчас я моего секлетаря позову, мы в одну минуту все сделаем. Деньги у меня готовы, я сам, батюшка, знаю, что служба прежде всего.

Вследствие ли того, что граф действительно со своим секретарем представил достаточные причины несвоевременности исполнения некоторых требований и удовлетворял тем, которым было возможно удовлетворить, или оттого, что князь Андрей был подкуплен доброй манерой старого графа, за которой ничего не скрывалось кроме общего благоволения, благодушия ко всем людям без исключения, но князь Андрей почувствовал, что все служебные дела кончены и что ежели они не окончены, то мешает тому никак не нежелание старого графа сделать угодное правительству, его отцу и всем людям на свете.

— Ну, князь, хорошую вы штуку с торговками сделали. Это я люблю, это по-барски. — И он добродушно потрепал его по плечу. — Так, пожалуйста ж, князь, дружок, не откажите, погостите у меня. На недельку, — сказал он, как бы не сомневаясь в том, чтобы князь Андрей мог не поехать к нему.

Князь Андрей, действительно находясь в хорошем расположении духа, произведенном историей с торговками, и особенно вследствие того, что старый граф принадлежал к тому разряду людей, столь отличных от него самого, что он к ним не примерял себя и они ему бывали особенно симпатичны, он и не думал, что можно было отказать ему.

— Ну, не на недельку... — сказал князь Андрей улыбаясь.

— Там увидим, — подхватил старый граф, сияя радостной улыбкой. — Вы посмотрите, послезавтра у меня театр будет. Мои девчата затеяли. Только это секрет, сюрприз, смотрите, не проговоритесь.

Усадив нового гостя в свою карету и велев коляске князя ехать за собой, старый князь привез его к вечернему чаю в Отрадное. Дорогой старик много и весело болтал и болтовней этой еще более понравился молодому Болконскому. Он с такою любовью и уважением говорил про своего сына, которого князь Андрей вспомнил, что видел раз за границей. Он с такою осторожностью и усилием не хвалить говорил про своих девчат, что князь Андрей понимал, что это была та врожденная деликатность отца невест, который говорит о них перед выгодным женихом. Он с такою простотою смотрел на все отношения людские, так был не похож на всех тех гордых, беспокойных и честолюбивых людей, к которым принадлежал он сам и которых он так не любил, что старик ему особенно понравился.

— Вот и моя хата, — сказал он с некоторою гордостью, вводя его на отлогую, широкую, каменную лестницу, уставленную цветами, и в большую переднюю, в которой вскочило десятка полтора грязных, но веселых лакеев. Старик провел его прямо к дамам, в гостиную, и на балкон, где все сидели за чайным столом.

Князь Андрей нашел в семействе Ростовых то самое, что он и ожидал найти: московскую барыню-старушку с бессмысленным и ленивым французским разговором, чопорную барышню Веру, под видом небрежности, до мельчайших подробностей высматривающую выгодного жениха, скромную краснеющую воспитанницу Соню и немца-гувернера с мальчиком, беспрестанно надоедавшего этому мальчику своими замечаниями только с тем, чтобы показать родителям и в особенности гостю, что он хороший немец, помнит свое дело, что его можете «и вы, господин гость, взять к себе, ежели вам нужно хорошего немца, а я охотно пойду к вам, потому что здесь не умеют все-таки вполне ценить меня», и благородное дворянство —

- 333 -

гости, почтительно державшие себя у графа-предводителя. Все это было как и следует быть. Ничего не было неожиданного, но почему-то все это, со всею своею ничтожностью и пошлостью, до глубины души трогало князя Андрея. Было ли причиной тому его настроение, он не знал, но все его трогало, все, что он видел, слышал, ярко отпечатывалось в его памяти, как бывает в торжественные и важные минуты жизни.

Старичок в мягких сапожках поспешно подошел к жене, целуясь с нею рука в руку и взглядом указывая на гостя, говоря друг другу то, что понимают только муж с женою; Вера, сразу не показавшаяся ему несимпатичной, присевшая гостю. Ему жалко было, что она не такая добрая, как отец; Соня, вся вспыхнувшая с своим избытком крови, с своими верными, собачьими глазами и черными, густыми косами, зачесанными у щек, как уши лягавой собаки, и старый лакей, с улыбкой смотревший на представление нового лица, и огромная старая береза с неподвижно висевшими ветвями, и звук охотничьих рогов, и вой гончих, слышный из-под горы от псарни, и наездник, на кровном, взмыленном жеребце и золоченых дрожках остановившийся перед балконом, чтобы показать графу любимого жеребца, и спускавшееся солнце, и мелкая трава по краю дорожки, и прислоненная к ней садовническая лейка. Все это, как аттрибуты счастья, врезалось ему в память. Новое место, новые лица, тишина летнего вечера, спокойные воспоминания и какое-то новое, благодушное воззрение на мир, отразившееся с старого графа на него во время поездки, давали ему сознание возможности новой, счастливой жизни. Он мельком взглянул на небо в то время, как графиня говорила ему пошлую фразу о приятности летней жизни, что ж ей было говорить с новым лицом? он не осуждал ее, она славная.

Он взглянул на небо и в первый раз после Аустерлицкого сражения опять увидал его, увидал высокое, бесконечное небо, и оно было не с ползущими по нем облаками, но голубое, ясное и уходящее. Какой-то шум, похожий на звук влетевшей в комнату птицы и бьющейся по окну, послышался на окне, выходящем на балкон, и отчаянный и веселый голос кричал:

— Отворите, я защепилась, мама̀. Я защепилась, — кричал, смеясь и плача, как показалось князю Андрею, какой-то мальчик, стоявший на окне. Увидав его, мальчик, и прелестный мальчик, встряхнув черными кудрями, покраснел, закрыл лицо руками и соскочил с окна.

Это была Наташа. Она в мужском костюме своей пьесы для репетиции, зная о возвращении отца с гостем, пришла похрабриться и пожаловаться, но зацепилась за задвижку, выдумала слово «защепилась»... и желая и посмеяться над этим словом, и отворить окно, которое не поддавалось, и показаться в мужском костюме, который, она знала, очень идет к ней, новому лицу, сама не зная, что она делает. Так, как и всегда это с ней бывало, все эти мысли вдруг пришли ей в голову, и она все их хотела сразу привести в исполнение.

— Ну, я пойду Полкана смотреть, — сказал старый граф, подмигивая и улыбаясь жене, показывая, что он ничего не видал и не знает сюрприза, и спустился вниз с балкона к Полкану, который нетерпеливо бил ногой, отмахивался от мух, и одними этими движениями подкатывал и откатывал легкие дрожки.

— Это моя меньшая, готовит спектакль к именинам моего мужа, — сказала старая графиня.

Князь Андрей с улыбкой сказал, что он все знает.

— От кого же? — закричал голос из окошка и оригинальная головка (Наташе минуло 15 лет и она очень сложилась и похорошела за это лето). От папа̀?

— Нет, я узнал это здесь, — сказал он улыбаясь.

- 334 -

— А, — сказал голосок успокаиваясь. — Мама̀, подите сюда, посмотрите, хорошо ли будет. — Старая графиня вышла, и князь Андрей слышал, как она уговаривала дочь показаться всем, так как ее увидят! же в этом костюме.

Вера между тем рассказывала подробно, что костюм этот означает приготовление к театру, что старый граф знает, но притворяется незнающим, одним словом все то, что князь Андрей понял с первого намека.

Старый граф разговаривал с наездником о том, сколько минут едет Полкан. С одной стороны слышалась балалайка около кухни, а из-за пруда долетали звуки разбирающегося стада. Князь Андрей слышал все, но все эти звуки были только аккомпанемент звука голоса мальчика-девочки, которая говорила, что она [не] хочет показаться гостю; старая графиня уговаривала ее.

Вдруг быстро отворилась дверь, и на балкон выбежала Наташа. На ней были лосиные панталоны, гусарские сапожки и открытая на груди серебром шитая бархатная куртенка. Тонкая, грациозная, с завитыми до плеч длинными локонами, румяная, испуганная и самодовольная, она хотела сделать несколько шагов вперед, но вдруг застыдилась, закрыла лицо руками и, чуть не столкнув с ног мать, проскользнула в дверь, и только слышен был по паркету удаляющийся скрип ее гусарских сапожков.

Ввечеру Наташа, обыкновенно мало застенчивая, не сходила к ужину.

— Отчего ты не идешь? — говорили ей.

— Не пойду, мне стыдно.

Сама графиня должна была притти за ней. Но Наташа, услыхав шаги графини, вдруг заплакала.

— Об чем ты? Что с тобой? — лаская, говорила графиня.

— Ах, ничего, мне досадно, что вы историю делаете из пустяков. Идите, идите, честное слово, — она перекрестилась, — я приду. — И она пришла перед самым ужином, в женском платье, которое на ней было уже длинное, как у больших, но в той же прическе. Она, покраснев, присела князю Андрею.

Хотя видно было, что она много еще вырастет, она была стройна и уже роста взрослой невысокой женщины. Она была и хороша и нехороша. Верхняя часть ея лица — лоб, брови, глаза были тонки, сухи и необыкновенно красивы, но губы были слишком толсты и слишком длинен, неправилен подбородок, почти сливавшийся с мощной и слишком сильной по нежности плеч и груди — шеи. Но недостатки ее лица можно было разобрать только на ее портрете или бюсте, в живой же Наташе нельзя было разобрать этого, потому что, как скоро она оживлялась, строгая красота верхней части ее лица сливалась в одно с несколько чувственным и животным выражением нижней части, в одну блестящую и вечно изменяющуюся прелесть. А она всегда была оживлена. Даже когда она молчала, и слушала, и думала...

За ужином, не вступая в разговор больших, она внимательными, любопытными, строгими глазами вглядывалась в новое лицо. Старый граф, заметив, что она молчалива, весело подмигнув князю Андрею, покосился на любимую дочь и сказал:

— За одно, князь, жалею Москву, театров нету, что бы дал театр посмотреть. А! Наташа, — обратился он к ней. Князь Андрей, следя за взглядом старого графа, тоже смотрел на нее.

— Вот она у меня певица, — сказал старый граф.

— А, вы поете, — сказал князь Андрей. Он сказал эти простые слова, прямо глядя в прекрасные глаза этой 15-ти летней девочки. Она тоже смотрела на него, и вдруг без всякой причины князь Андрей, не веря сам себе, почувствовал, что кровь приливает к его лицу...

- 335 -

ВАРИАНТ VIII

Отрывок, за исключением начала, в печатный текст не вошел. Он представляет собой одну из редакций восемнадцатой главы третьей части третьего тома «Войны и мира».

Описанию приключений Пьера при вступлении французов в Москву Толстой уделял большое внимание. В черновых рукописях сохранилось несколько вариантов этой главы. Много работал Толстой над этим описанием и во время правки корректур романа.

По одному из первоначальных вариантов, Пьер остается в Москве в качестве дворника своего же дома с целью убить Наполеона. Он переселяется во флигель, где живет семья его дворецкого; руководительницей Пьера является свояченица дворецкого, Мавра Кондратьевна, бывшая когда-то его первой любовницей (см. одиннадцатый отрывок — вариант конца «Войны и мира»).

При дальнейшей работе над этой главой Толстой многое в ней изменил. Мавра Кондратьевна названа Аксиньей Ларивоновной. Она замужем за чиновником-пьяницей и живет в собственном домике на Пресне. После посещения старой грузинской княжны Чиргазовой и встречи с Долоховым Пьер возвращается в домик Аксиньи Ларивоновны, где спасает французского офицера Пончини от выстрела «Суворова» — полусумасшедшего пьяного мужа своей хозяйки, что послужило причиной его сближения с Пончини, с которым он ведет задушевную беседу (см. этот отрывок: Толстой Л. Н., Новые тексты из «Войны и мира», ч. III, — «Библиотека «Огонька», № 111, М., 1926, стр. 23—41).

Публикуемый отрывок является вариантом этой главы. В нем более подробно разработана встреча Пьера, разъезжающего по Москве на извозчике, с Аксиньей Ларивоновной. При дальнейшей работе над этой главой Толстой, повидимому, с целью сокращения изложения, опускает эпизод поездки Пьера на извозчике, а затем отбрасывает и всю сцену с Аксиньей Ларивоновной. Но затем исчезает и сама Аксинья Ларивоновна.

В печатном тексте Толстой совершенно по-другому описывает исчезновение Пьера Безухова из дома. По возвращении из Можайска Пьер испытывает чувство безнадежности, ему представляется, что «все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось, что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого». Находясь в таком душевном состоянии, Пьер незаметно уходит из дома, оставляя в приемной просителей; он берет извозчика и без всяких встреч и приключений едет в знакомый ему дом Иосифа Алексеевича Баздеева. Под предлогом разбора книг и бумаг покойного масона, он остается в доме его вдовы до вступления в Москву французов.

Роль Аксиньи Ларивоновны в печатном тексте исполняет слуга Баздеева, Герасим. Вместо Тимофеевича, полусумасшедшего мужа Аксиньи Ларивоновны, выведен полусумасшедший пьяница — брат Баздеева, Макар Алексеевич.

[VIII. ПЬЕР ПЕРЕД СДАЧЕЙ МОСКВЫ]

После своего свидания с графом Ростопчиным, Пьер чувствовал, что так давно ожидаемая им и желаемая минута всеобщего крушения наступила. Он чувствовал, что наступило то время, в которое ему можно и должно показать, что он ничем не дорожит, что он готов всем пожертвовать и совершить что-нибудь великое и необыкновенное. Но вместе с тем он чувствовал, что, останься он в своем доме, войди он в сношения со всеми этими людьми, имевшими до него дело, послушайся он графа Ростопчина, из этой важной минуты ничего не выйдет необыкновенного; он будет втянут в обычные условия жизни, которые устанавливались даже и при настоящей необычайности общего хода дела: его уговорят вывозить вещи и ехать самому спасаться от неприятеля в Орел, Казань или Тамбов вместе с другими уезжающими.

- 336 -

Все, что происходило с Пьером в последние дни августа, представлялось ему сновидением. В последние дни августа с Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву события действительности и сновидения смешивались в душе Пьера.

Сновидения казались ему так же значительны, как действительность, и действительные события так же случайны и странны, как сновидения.

Проснувшись на другой день после своего возвращения в Москву, полный сновидений, составлявших продолжение его сна в Можайске, он вдруг почувствовал себя окруженным действительностью, казавшейся ему страннее его снов.

Много разных лиц ожидало его в приемной. В числе их был чиновник графа Ростопчина, приехавший узнать, уехал ли и когда уезжает Пьер, и еще француз — доверенное лицо Элен, приехавшее с письмом к Пьеру из Петербурга.

Узнав про присутствие в приемной этих двух лиц, на Пьера нашло вдруг то чувство спутанности и безнадежности, которому он способен был предаваться. Ему вдруг представилось, что все теперь кончено, все смешалось, все разрушилось — что нет ни правого, ни виноватого, что впереди ничего не будет и что выхода из этого положения нет никакого.

Оттого ли, что действительно условия, в которых находился Пьер, были слишком противуположны с его ходом мыслей, или оттого, что воспоминание о жене и сношения с ней всегда таким образом действовали на него, но Пьер сильнее, чем когда-нибудь, в это утро 29 августа пришел в это состояние спутанности и безнадежности.

Он, неестественно улыбаясь и что-то бормоча, то садился на диван в беспомощной позе, то вставал, подходил к двери и заглядывал в щелку в приемную, то махал руками, возвращался назад и брался за книгу.

До Бородинского сражения, не видав всех ужасов и страданий и мужества войны, Пьер не счел бы для себя унизительным ехать с другими уезжающими в Орел, продолжая снаряжать свой полк, но теперь такое бегство, самосохранение и бездеятельность казались ему постыдными. Непреодолимое жалкое на вид и смешное беспокойство овладело им, когда дворецкий в другой раз пришел доложить ему, что его ждут.

— Ах да, подожди... Нет. Я сейчас приду, — сказал он дворецкому.

Но, как только вышел дворецкий, он взял шляпу, лежавшую на столе, и вышел в заднюю дверь из кабинета.

В коридоре никого не было. Пьер прошел во всю длину коридора до лестницы и спустился до первой площадки. Швейцар стоял у парадной двери. С площадки, на которой стоял Пьер, другая лестница вела к заднему ходу. Пьер пошел по ней, вышел на двор и мимо угла дома, за ворота. Никто не видал его. Но на улице кучера, стоявшие с экипажами, и дворник увидали барина и сняли перед ним шапки. Почувствовав на себе устремленные взгляды, Пьер поступил, как страус, который прячет голову в куст, с тем, чтобы его не видали, он опустил голову и поспешно пошел по улице и повернул в переулок и поспешно пошел вперед, оглядываясь, как школьник, чтобы его не узнали и не воротили, из первого переулка повернул в другой, и, только пройдя шагов пятьсот, он, тяжело дыша, остановился оглядываясь.

«Ну, что ж, ушел и могу не воротиться. И кончено, и кончено», — сказал он себе. Навстречу ему ехал извозчик.

— Извозчик, — сказал Пьер, подходя к дрожкам.

— Куда прикажете везть-то?

— Куда? — сказал Пьер удивленно. — Это куда ведет переулок? — спросил он.

— Тут на Козиху, на Патриаршие Пруды проедешь.

— На Патриаршие Пруды, да, — сказал Пьер, садясь на дрожки.

- 337 -

— Туда что ли?

— Да, туда, туда, пожалуйста.

— В какую заставу?

— В какую? — сказал Пьер — В Тверскую, — сказал он первую, которая ему пришла в голову.

Оглядев хорошее платье и золотую цепочку толстого барина, извозчик поехал.

Трясясь на извозчике и беспрестанно оглядываясь назад, ожидая погони и оправляясь своим тучным телом, чтобы не соскользнуть с дребезжащих, старых дрожек, Пьер, оглядываясь вокруг себя, испытывал чувство, подобное тому, которое испытывает мальчик, убежав из школы. Ему вдруг, без видимой причины, стало весело, легко и даже все ясно.

Он ушел из дома без всякого определенного намерения, кроме того, чтобы уйти от всех тех давящих условий, которые руководили его жизнью, но по мере того, как он подвигался, цель его поступка яснее и яснее определялась в его голове. «И ушел, и кончено. Только бы они не догнали меня», — говорил он себе, улыбаясь.

Иллюстрация:

НАПОЛЕОН В МОСКВЕ

Акварель П. А. Шмелькова, 1871 г.

Третьяковская галлерея, Москва
 

«Во-первых, я останусь в Москве и никуда не уеду, — говорил он себе. — Останусь тайно, не под своим именем, а переодетым в мужицкое платье и присоединюсь к народу. Да, так и сделаю. Меня никто знать не будет, и я сделаю что-нибудь удивительное, необыкновенное.. 666... L’Empereur Napoleon, le Russe Besuhof, ему надо было убить Наполеона. Убить Наполеона? Да. Не мало он видел смертей для того, чтобы не бояться взять на себя ответственность этой одной жизни злодея. Французы войдут

- 338 -

в Москву, Наполеон будет тут. Я буду в толпе народа. Он поровняется со мной. Я выдвинусь, у меня будет пистолет...».

— Смерть врагу человеческого рода! — проговорил он по-французски, вытягивая руку.

— Ничего, — отвечал он, улыбаясь, обратившемуся к нему извозчику. Он должен совершить это. «Я это и сделаю. А то, что хотят, то пускай и делают. Пускай ищут меня». Ему вспомнилось покушение, бывшее на жизнь Наполеона. «И зачем, — продолжал думать Пьер, — этот студент в Вене в 1809-м году хотел убить его кинжалом? Я не сделаю этой ошибки. Я убью из пистолета, как в Долохова. Это была ошибка. Да, большая ошибка. Непременно пистолетом, который можно спрятать под полой кафтана. Я стрелял в Долохова, он ближе. Но где я достану пистолет? — думал Пьер, — Отчего не взял из дому?». И он с большой подробностью стал обдумывать, подробности исполнения своего плана. «Тогда я попал в него. И теперь сделаю то же самое». И Пьер, сидя на извозчике, приподнимал руку и целился, воображая себе живо, как он совершит это дело. «Но и как жалко, что я не взял с собой пистолеты, — подумал он. — Вернуться теперь уже нельзя. Теперь все кончено». Три важные затруднения представились Пьеру: во-первых, где достать оружие, пистолет.

<«И как мне на душе легко и радостно», беспрестанно повторил он сам себе.

Но вернуться домой он ни за что не хотел.> Во-вторых, как достать мужицкое платье; как-нибудь, подумал он; и в-третьих, чем он заплатит за платье, за пистолет, за квартиру и, главное, за извозчика.

— Послушай, извозчик, — обратился он к кривому старичку, который, погоняя концами вожжей, тресся перед ним. — Где продают ружья и пистолеты? Есть здесь близко?

— Ну уж, этого, барин, не скажу. Должно, на Тверской; там магазины есть всякие. Или вам туда надо?

— Нет, мне не надо, я так.

— А где крестьянское платье продают? самое простое, вот такое, — он тронул за армяк извозчика.

— Это у Китай-города продажа идет. Али бо на рынке, коли вам из старого надо.

— Да, да, да, из старого.

— Там всякого найдешь: воскресные дни с головы до ног обундируешься, там не то что платье, там все найдешь, что только твоей душеньке хоцца. Там не то что платье, там что тебе только захоцца, аливрея али из шубного, кних этих. Вот там другой раз этих пистолетов, ружейного — страсть. Нонче только разобрано все. Все на хранцуза раскупили. А вы не бывали, барин? Что ж, это вам любопытно. Ну, а что, барин, правда, это говорят, измена вышла, Москву отдать хотят?

— Не знаю, — отвечал. — Да, правда, правда, — сказал Пьер. — Что же говорят?

— Пустое больше, — сказал извозчик.

— Нонче как наш брат заиграл, а пуще того ломовой, по три рубля, веришь ты богу, до обеда зарабатываю. Вот я с вами поехал без ряды. Потому надо понимать человека. А то меня барыня рядила, до Мытищ 5 рублей давала, да нам не рука. Купец и господа из города тронулись. Нынче извозчик дорог. Вот я без ряды поехал, а я бы меньше двух рублей и с мужика бы не взял.

Пьер, приблизившийся к извозчику во время его разговоров о французе, теперь отдалился от него и беспокойно стал ощупывать свои карманы. Денег с ним не было, ни кошелька, ни бумажника. «Как я заплачу ему?». Но тотчас же вслед за этим вопросом ему пришли мысли о том, что ему предстоит, и он забыл о извозчике. «Ну, как-нибудь, — подумал Пьер, —

- 339 -

не станет же он уж очень просить. Что же такое два рубля...» — и он опять углубился в радостные мысли о том, как он тайно, инкогнито останется в Москве и для блага всего человечества совершит замышленное им дело,

— Да вам куда же на Патриаршие надо? — спросил извозчик, когда они проехали еще с полчаса. — Вот они самые и есть.

— Ах это, — сказал Пьер, — а это какая улица? — спросил он, указывая на поперечную улицу с низенькими домиками, разбросанными между садиками в узкой немощеной улице.

— Да бог ее знает. Ей и названия нет. Кривой переулок зовут, а то тоже старая Козиха. Та вон Козиха настоящая, а это Грузины, одно слово.

— А далеко еще до заставы? — спросил Пьер.

— Да не близко. Так вас куда же везть?

— Нет ты подальше еще, — сказал Пьер, вспомнив, что у него не было денег, — пожалуйста, еще дальше я...

— Да куды же дальше то, — сказал извозчик и, оглянувшись на седока и заметив в нем нерешительность и смущение, строго покачал головой.

— До Патриарших нанимал, значит и расчет подай, — сказал он, остановив лошадь.

— Вот видишь ли, — начал Пьер, — у меня здесь с собой денег... нет, а ты привези меня еще подальше, а потом я пошлю тебя с запиской.

— Так что ж ты садился, когда денег нет? Когда б я знал, я б с тобой за целковый рубль не поехал.

— Нет, да вот ты, пожалуйста... еще немного, а тут я... тебе часы отдам, — вдруг с радостью вспомнив о часах, быстро сказал Пьер.

— Эх, народ, — сказал извозчик, на что-то решившись, и опять погнал свою лошадь.

— Нет, ты, извозчик, пожалуйста.

«Гм, как странно! — думал Пьер, улыбаясь. — Стало быть я поеду. Ну куда же я попаду? — задал он себе вопрос. — Да в гостиницу куда-нибудь подальше за город. Там я пошлю за деньгами. Да, это будет очень хорошо».

— Извозчик, — начал было он, но в это время тонкий, женский голос окликнул Пьера. Он оглянулся и по пыльной, немощеной улице увидал шедшую красивую, худую, 30-летнюю женщину в шерстяном зеленом платье и шелковом лиловом платке на голове, лицо которой показалось ему знакомо.

Пьер тронул рукой спину извозчика, и извозчик остановился.

— А я говорю, граф, я сейчас признала, — говорила, ямочками улыбаясь, женщина, подходя к Пьеру.

Пьер удивленными глазами смотрел на женщину, стараясь вспомнить, кто она была такая, эта знакомая женщина. Женщина, не умолкая, говорила.

— Хоть в каком экипаже ни будьте, а сейчас признала. Зачем, думаю, граф на таком извозчике заехал; а как глянула, тотчас узнала. Наш, говорю, граф. Здравствуйте, ваше сиятельство, — сказала она с чуть заметным, веселым упреком за то, что Пьер не узнавал ее. — Куда изволите?..

— Ах! Ак... Аксюша... Аксинья, — сказал Пьер, вдруг узнав в этой женщине бывшую красавицу, горничную княжон, которая лет 6 тому назад вышла замуж за бедного чиновника.

— Аксюшей звать извольте, ваше сиятельство, — сказала она. — Этой глупой гордости не имею. Куда изволите?

— Здравствуй, здравствуй. Ну, прощай, прощай, поезжай.

Извозчик тронул.

- 340 -

— Куда же изволите, ваше сиятельство?

— Постой, — вдруг сказал Пьер, тяжело слез с дрожек, — ты где же? Откуда? — спросил он у женщины.

— Я-то? Вот домик наш. Домой шла, ваше сиятельство. У грузинской княжны была. Они выехали, кое-что мне оставили, — сказала она, указывая на узел, который несла за ней кухарка. — Я, ваше сиятельство, хоть и неблагородного рода, а с хорошими господами знакомство имею; только я никакой гордости не имею, и напрасно так Евстигнеич, ваш дворецкий, обо мне понимали.

— Это твой дом? Аксюша, можно я к тебе пойду? — сказал Пьер, видимо, на что-то решившись и слезая с дрожек. Я к тебе пойду, можно?

— Осчастливите, ваше сиятельство, милости прошу. Сюда ступай, — сказала она извозчику. — Вот и домик мой, — сказала она, указывая на свой домик, который был в 10-ти шагах, и направляясь к нему с Пьером. — Ежели Евстигнеич тогда на меня сплели княжне, так бог их накажет, — продолжала она на ходу, не переставая говорить ни на мгновенье. — А я и не нуждалась, по милости божьей и вашей, а дай бог им... Я никогда интересанкой не была; и напрасно так обо мне понимают. Княжна сами тогда сказали: ты, Аксюша...

— Ты ведь жената? — вдруг спросил Пьер.

— Замужем, ваше сиятельство, — улыбаясь ямочками, сказала Аксюша. — Разве не изволите помнить, мы у вас с мужем тогда были с поклоном. Я ничего не горжусь, что я будто чиновница стала. Бывают и благородные хуже простых. Напрасно так обо мне думали.

— Ты что ж, уезжаешь с мужем? — спросил Пьер.

— Нет, ваше сиятельство, куда же ехать нам? с дураком-то моим (так она называла мужа) как ехать-то? А я думаю — тоже люди. А вы изволите?

В это время они вошли в ворота маленького домика. Пьер остановился и взял ее за руку.

— Аксюша, поместишь ты меня у себя в доме совсем и чтобы никто не знал?

— Как, ко мне жить? — вскрикнула Аксюша. — Шутить изволите.

— Нет, я не шучу, истинная правда.

— Деньги-то что ж? — послышался голос извозчика.

— Я тебе заплачу за это, — продолжал Пьер, — но только теперь у меня денег нету. Ты извозчику отдай и еще мне нужно одну вещь... — сказал он скороговоркой.

— Ах, батюшка, ваше сиятельство, всей душой. Пожалуйте, осчастливьте.

Услыхав эти странные от Пьера слова, лицо Аксюши вдруг приняло серьезное выражение. Но это продолжалось только одно мгновение. Опять заиграли ямочки на ее лице, и она поспешно проговорила:

— И помилуйте, граф. Что изволите говорить — у вас денег нет...

— Право.

— А нет, так у нас найдутся, — кому другому, а вам... Наши деньги небольшие. Я, ваше сиятельство, никогда не была и не буду интересанкой. Может, помните, какая Аксюша была? — сказала она с веселой кокетливостью.— Я всей душой рада.

— Ну, так пойдем скорее. — И Пьер большими шагами вошел с ней на крыльцо, в переднюю и маленькую гостиную с геранями на окнах.

— Милости прошу, вот не чаяла, не гадала гостя такого, на диван пожалуйте. Чем просить ваше сиятельство?

— Пожалуйста, извозчику отдай и приходи, мы поговорим. Мне ничего не нужно, только поговорить, — сказал Пьер, садясь на диван.

В щели двери смотрели любопытные глаза. Аксюша, выходя из комнаты,

- 341 -

открыла старого человека с красным лицом в калошах на босу ногу, который любопытно и строго смотрел на гостя.

— Извольте приказывать, граф, — сказала Аксюша.

В это время в комнату вошел невысокий плешивый старый человек с красным носом и в калошах на босу ногу и, сердито уставившись на Пьера, остановился у двери.

Это был муж Аксюши.

— Аксюша. Это кто же? — сказал Пьер, подзывая ее к себе. — Это муж твой?

— Муж, граф, — как бы извиняясь, сказала Аксюша. — Большого ума был, а теперь, как изволите видеть, ослаб.

— Ступайте, Тимофеич, — сказала она старичку, и старичок покорно вышел.

— Надо, чтобы муж твой не рассказал бы кому, не знал, кто я, — сказал Пьер.

— Тимофеич-то? — смеясь, сказала она. — Кому ему сказать-то? Он теперь, граф, как ребенок малый, что я велю, то и будет. Ослаб человек. А большого ума был, граф. И генерал ихний говорил, что если б он не пил, так этому человеку цены нет, и я бы с ним, говорит, в жизь не расстался; а теперь ослаб. Что ж, ваше сиятельство, неужели правда, что так Москву и отдадут? Мы читали указ, так там сказано.

— Да, отдадут, — сказал Пьер.

— А я так сужу, ваше сиятельство, это дело женское, что француз все одно люди; и только с ним обойдись, он и ничего. Все обхождение делу, потому что ежели грубость и необразованность; а благородные люди везде есть. Я и Евстигнеичу говорю: вы, может, думаете, что я чего добиваюсь? Я ничем не нуждаюсь, а благодарю бога и ваше сиятельство.

В середине разговора Аксиньи Ларивоновны вошел старичок в калошах на босу ногу и, строго оглядев Пьера, едва удостоил его поклона.

— Тимофеич, ваше сиятельство, — с робкой улыбкой сказала Аксинья Ларивоновна.

— Вот мне об чем с тобой поговорить надо, — начал Пьер, но Аксюша перебила его:

— Так рубль извозчику отдать прикажете?

— Да, да, — Аксюша вышла, и едва только Пьер остался один, как в комнату опять тихо вошел тот же старичок в калошах и, строго косясь на гостя и не кланяясь ему, молча сел у окна, облокотив трясущуюся руку на подоконник и не спуская воспаленных глаз с Пьера.

— Вы муж Аксиньи... Петровны? — спросил Пьер.

— Аксиньи Ларивоновны, — поправил сердито старичок. — Я ихний супруг...

Молчание долго продолжалось.

— А они мои супруги, — сказал старичок, все не спуская глаз.

— Извозчику отдала, граф, — сказала, входя, Аксюша и неодобрительно посмотрела на мужа.

— Вы бы шли, Тимофеич, — обратилась она к нему.

— Они графы? — сказал муж.

— Да уж кто [бы] ни был, они у нас жить будут.

— Это можно, — сказал Тимофеич, приподнялся и прокашлялся.

— Обедать пора, — сказал он строго и пошел в дверь.

— Большого ума был, — сказала Аксинья Ларивоновна; — а теперь ослаб, совсем ослаб.

С этого дня Пьер поселился у Аксиньи Ларивоновны. Он встретил Ростовых в тот день, как он, в первый раз обновив приобретенный Аксюшей и предварительно выпаренный армяк, ходил с своей хозяйкой покупать пистолет.

- 342 -

ВАРИАНТ IX

Отрывок в печатный текст не вошел. Он должен был составить отдельную главу романа, расположенную между седьмой и восьмой или между восьмой и девятой главами третьей части третьего тома «Войны и мира», в которой описывалось бы настроение Пьера после Бородинского сражения. В черновых рукописях этого отрывка нет. Впервые он встречается в дошедшей до нас, так называемой, «рукописи для набора». Второй, несколько сокращенный, его вариант имеется среди корректур «Войны и мира», откуда он и был исключен Толстым при чтении романа уже в сверстанных листах.

После введения в роман исторического замысла и философских и исторических отступлений Толстой усиленно подчеркивал идеологическое содержание «Войны и мира». Ему необходимо было психологически подготовить Пьера к восприятию народных чувств и настроений.

Во время Бородинского сражения Пьер Безухов впервые замечает солдат, т. е. мужика.

«О, как ужасен страх и как позорно я отдался ему! А они... они все время до конца были тверды, спокойны...» — подумал он. Они в понятии Пьера были солдаты, те, которые были на батарее, и те, которые кормили его, и те, которые молились на икону. Они, эти странные, неведомые ему доселе люди, они ясно и резко отделялись в его мысли от всех других людей. «Солдатом быть, просто солдатом!» — думал Пьер, засыпая. — «Войти в эту общую жизнь всем существом, проникнуться тем, что делает их такими...».

Во сне Пьер видит своего «благодетеля» Баздеева и слышит его голос: «...благодетель говорил о добре, о возможности быть тем, чем были они. И они со всех сторон, с своими простыми, добрыми, твердыми лицами, окружали благодетеля» (см. «Войну и мир», т. III, ч. III, гл. IX).

Эту же тему Толстой разрабатывает и в публикуемом отрывке. Старик-крестьянин — один из тех людей, которых еще никогда не видел Пьер. «Это был один из тех стариков, которые бывают только в мужицком рабочем быту». Он умудрен опытом долголетней жизни; Толстой подчеркивает его мудрое спокойствие и умиротворенность, — старик знает какую-то высшую правду, «значение его жизни и жизни других было вполне открыто ему».

Старик, старуха, юродивый и солдаты подготавливали появление Платона Каратаева.

[IX. ПЬЕР БЕЗУХОВ ПОСЛЕ БОРОДИНСКОГО СРАЖЕНИЯ]

У самой околицы Пьер должен был остановиться от столпившихся телег и казаков.

— Чисто, брат, вышарили. Евдокимовской сотни были переж нас, — говорил один из выезжавших казаков другому, который ехал вслед за Пьером.

Пьер проехал в околицу.

— Это чей такой? — сказал сзади его голос выезжавшего казака.

— А бог его знает. Конь добрый. Променять надо. — Пьер оглянулся. Казаки чему-то смеялись, глядя на его лошадь. В улице деревни тоже были возы выкочевывающих жителей, которые подвигались к околице. Около возов с воем шли женщины, уезжавшие и провожавшие отъезжающих. Пьер хотел спросить у жителей, зачем и куда они уходили, но все казались так взволнованы и озабочены, что он не решился обратиться ни к кому из них и проехал дальше.

Обоз, толпившийся у околицы, очевидно, был последний. Большая деревня была пуста, только у колодца стояли два казака, поя лошадей в корыте, и несколько подальше колодца, на завалинке, сидел старик. Погода все дни, начиная с 26-го, стояла прекрасная. Была та осенняя сухая погода когда морозом ночным подсушивает землю и лист, оттаивающим морозом

- 343 -

освежает и дневным солнцем коротко греет землю и коробит спадающий лист, горьким и крепким запахом которого кажется проникнутым весь воздух.

Когда Пьер въехал в деревню, было уже 4 часа, низко ходящее солнце зашло за крыши изб, и становилось свежо. Старый [старик] с клинообразной редкой полуседой бородой и такими же большими бровями сидел в шубе на завалинке, а в корявой, с сведенными пальцами руке держал сделавшийся гладким костыль, которым он чуть водил по пыли да стружкам, разбросанным перед завалинкой. Пьер остановился против, направился к старику и слез с лошади. Старик поднял голову, слабыми мигающими глазами посмотрел на Пьера и опять опустил голову и передвинул несколько раз губами.

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ВОЙНЕ И МИРУ». ПЬЕР БЕЗУХОВ

Рисунок М. С. Башилова

Толстовский музей, Москва

— Большак. Большак. Большак, — послышался в это время все приближающийся и как бы зовущий его голос.

Пьер оглянулся, и в это же время к нему подбежало какое-то странное мужское существо (у него была редкая борода и коротко остриженные волосы) в одной бабьей раскрытой на груди рубашке.

— Бу-бу-бу-бу-большак, большак, постой, — говорило это существо, останавливая за повод лошадь Пьера. Пьер невольно остановился. Дурачок вынул свои маленькие нерабочие ручки, которые он держал прежде на красной, загорелой по разрезу рубахи груди, и, высунув их в короткие рукава, стал грозить Пьеру своими пальцами и делая испуганное лицо.

- 344 -

— Бу-бу-бу, не езди, казак, курей убили, петуха убили. Большака убьют, бу-бу-бу. — Вдруг лицо дурачка просветлело, на старом лице его вдруг просияла детская милая улыбка.

— Пятак Семке. Большак, пятак, — заговорил он. — Свечку, бу-бу-бу. — Пьер достал кошелек и дал дурачку несколько серебряных монет. Дурачок жадно схватил деньги и, подпрыгивая загорелыми и распухшими тупыми ногами, побежал к старику, приговаривая бу-бу-бу, показывая деньги и быстро зажимая их в кулак, в оба кулака и между ног, надуваясь до красноты, как будто с желанием удержать их от тех, которые отнимали их.

Пьер слез с лошади и подошел к старику.

— Что это у вас в деревне делается? Куда это едут? — спросил Пьер.

Старик посмотрел на Пьера, как бы удивляясь вопросу. Куда же это едут? Отчего уезжают?

— Куда едут? — повторил старик. — За Мекешинску едут, идут.

— Да зачем? отчего?

— Отчаво? От гнева божья. Спрячь, Сеня, спрячь. Казаки отнимут, — прибавил старик, обращаясь к юродивому, который все тужился и визжал, багровея, сжимая между ног свои кулаки с деньгами. — Старухе отдай. Она спрячет.

Пьер, не спуская глаз, смотрел на старика. Он никогда не видал еще таких людей. Это был один из тех стариков, которые бывают только в мужицком рабочем быту. Он не был старик потому только, что ему было 80 или 100 [лет] (этому старику могло быть и 60 и 100 лет), он не был старик потому, что у него были правнуки, или потому, что он был сед, плешив и беззуб, у этого, напротив, были все, хотя и доеденные, как у лошади, зубы и было больше русых, чем седых волос, но он был старик, потому что у него не было больше желаний и сил. Он пережил себя. Всю жизнь он работал. Лет 30 он все меньше и меньше имел сил работать и наконец невольно пришел к полному физическому бездействию и вместе с тем к полному нравственному сознанию значения жизни. И окружающие его и он сам уже 10 лет ждали его смерти, и потому, что жизнь его не нужна была больше, и потому значение его жизни и жизни других было вполне открыто ему. И это чувствовалось при первом взгляде на него. Это был не старик, искусственный старик, каких мы видаем в сословиях, не работающих физически, а это было олицетворение старости — спокойствия, отрешения от земной жизни, равнодушия. Взгляд его, звук и смысл его речи, все говорило это, и Пьер в восторженном созерцании стоял перед ним.

— А разве казаки отнимают у вас ваше имущество? — спросил Пьер.

— Выгоняют народ, — сказал старик, — что ж им быть тут, когда враг идет.

— Да кто ж им велел?

— Бог велел, родимый, бог велел, — как бы извиняя их, сказал старик. — Бог наказал за грехи. Он и помилует.

— Что ж ты не уехал?

— Куды ж я от бога уеду. Он везде найдет...

— А твои уехали?

— Ребята поехали за Микешенску, знашь по Верейской. Отдай ему коня-то, — сказал он, заметив, что Пьер не знал, куда деть лошадь. — Сеня, возьми коня-то, на двор сведи.

— Это твой дом? — спрашивал Пьер.

— Войди, войди. Хлеба хочешь? Поди поешь. Вот, дай, старуха придет.

Пьер, ничего не отвечая, сел рядом с стариком и невольно стал смотреть на юродивого, который, взяв поводья лошади, стал обнимать ее за шею, целовать ее в шею, в ноздри.

— Страсть скотов любит, — сказал старик. — Сведи в двор, сена дай.

- 345 -

— Бу-бу-бу, — говорил юродивый и, бросив поводья, стал креститься и кланяться в землю в ноги лошади, подсовывая свою стриженую голову под самые ноги лошади.

Страшно было смотреть на голову Сени под ногами лошади, но лошадь осторожно приподнимала ноги, когда голова юродивого толкала их, и иногда осторожно держала их над головой его и обносила их и неловко становилась, чтобы не задеть юродивого. Два казака, съехавшиеся у околицы, проехали по улице и, посмеявшись на юродивого, завернули в соседний двор. Юродивый поднялся и хотел вести лошадь в ворота, когда в это время к завалинке быстрым легким шагом подошла маленькая сгорбленная с сморщенным в кулачок лицом старушка в белом платке. Она выходила за околицу провожать внучат и сыновей и возвращалась к старику.

— Большуха, большуха — бу-бу-бу, — заговорил Сеня, показывая ей деньги, — спрячь, зарой. Казаки возьмут. Конь мой. — Он отдал ей деньги и опять стал кланяться в землю перед лошадью.

Старуха взяла деньги и, подойдя к старику, приложив занавеску к глазам, стала всхлипывать.

— Проводила? — сказал старик.

— О-ох, мои горестные, о-ох, да мои голуби, да улетели на чужую сторонушку. О-ох.

— Человеку хлеба поесть дай, — сказал старик.

— О-ох, мой болезный, — перенося на Пьера свое умиление, запела старушка, — что ты, милый мой, али заблудший ты какой? Поди, поди в избу, я те хлеба покрошу. — Пьер вошел за старухой в избу и сел за стол. Старушка достала чашку, обтерла ручником, вынула начатой хлеб из стола и накрыла конец стола скатертью.

— Что, все уехали у вас из деревни? — спросил Пьер.

— О-ох, голубчик мой миленький, кто в силе, тот поехал, а тут нам вот за три двора, лошадей угнали и ехать не на чем. Нужно остаться. Прибегала Спиридоновна, просила наших. Что ж нашим-то с малыми ребятами...

В середине неторопливого, складного и ласкового рассказа старухи проголодавшийся Пьер, с особенным аппетитом евший теплый черный хлеб, вдруг услыхал нечеловеческий пронзительный крик под окном.

— Ох, родные мои, милые. Сеня наш что-то, божий человек. Али его обижают.

Сеня с побагровевшим, искаженным злобой лицом, оскалив зубы, визжа пронзительно, махал кулаками и топотал ногами.

— Ай, ай, ай! Бу-бу-бу! Ай, ай, ай! — кричал он на двух казаков, которые, вырвав у него пьерову лошадь, рысью уезжали к околице. Пьер выбежал на крыльцо и, крича на казаков, бросился за ними. Сеня камнями и землей, продолжая визжать, кидал за ними. Казаки, ударив по лошади, выскакали за околицу. Пьер вернулся к старику.

— Ох, грехи наши тяжкие, — сказал старик. — Всем, голубчик, пострадать надо, всем пострадать.

— Разбойники, что делают, — говорила старуха. — Чья лошадь-то у тебя, как ты за нее ответ дашь? Ох, ты, мой болезный, — говорила старуха.

Сеня продолжал подпрыгивать, визжать и кидать землею.

Старик прокашлялся.

— Божья власть, — проговорил он и пошел в избу, влез на печь и замолк.

Старуха долго вечером рассказывала Пьеру о деревенских, домашних делах и расспрашивала его, куда ему нужно было итти, и свела его спать в сарай на сено. Юродивый лег вместе с Пьером и тотчас же заснул. Пьер долго не спал. На другое утро юродивый проводил Пьера до Можайской дороги.

- 346 -

ВАРИАНТ X

Публикуемый отрывок представляет собой первоначальную редакцию седьмой главы первой части четвертого тома «Войны и мира».

Тема отрывка та же, что и в печатном тексте, — описание встречи и взаимоотношений Николая Ростова с княжной Марьей в Воронеже. Но здесь эти отношения описаны несколько по-другому. В печатном тексте не говорится о формальном предложении, которое сделала княжне Марье губернаторша от имени Николая, и полностью опущена сцена свидания Ростова с княжной Марьей. В печатном тексте Толстой отказался от непосредственного изображения действия, заменив его описанием, но описание это, по сравнению с текстом публикуемого отрывка, неизмеримо значительнее в художественном отношении Толстой расширяет эпизод почти вдвое и углубляет его психологическое содержание. В отрывке Николай Ростов в Воронеже получает известие «об окончательном разорении по случаю непродажи дома и подмосковной и об оставлении Москвы». В окончательном тексте Толстой опускает личный момент в переживаниях Ростова. Ему «скучно, досадно совестно и неловко» вследствие получения известия «о Бородинском сражении и об оставлении Москвы». И, наоборот, Толстой развивает описание чувства Николая к княжне Марье, заставляет своего героя произвести «чистку души», терзаться, что он любит Соню не так, как надо, и т. д. В окончательном тексте этот эпизод становится глубже, естественнее и реальнее.

[X. НИКОЛАЙ РОСТОВ И КНЯЖНА МАРЬЯ В ВОРОНЕЖЕ]

Страшные известия о Бородинском сражении, о наших потерях убитыми и ранеными родных и знакомых и, наконец, известие о потере Москвы были получены в Воронеже в начале сентября. Княжна Марья, узнав из газет о ране брата, была в горести, близкой к отчаянию, и сбиралась ехать отыскивать его, как слышал Николай от губернаторши. Сам Nicolas не видал последнюю неделю княжну Марью, и мысли его были далеко от затеянного сватовства.

Получив первое письмо от матери с известием об окончательном разорении по случаю непродажи дома и подмосковной и об оставлении Москвы, он не то что бы испытывал отчаяние, злобу или месть к врагам и т. п., но ему стало все скучно, досадно в Воронеже, и все как-то совестна и неловко. Он почти грубо отвечал на заискиванья губернаторши о сватовстве, торопился окончанием покупок и часто несправедливо приходил в горячность с своим слугой и вахмистром 9 сентября, накануне дня, в который он собирался ехать, курьер из армии привез вместе в Воронеж письма Ростовых.

Получив письмо отца и матери, писанное в Лавре, в котором описывался отъезд из Москвы, странная случайность, приведшая раненого князя Андрея в их дом, и примирение и образование* Наташи с князем Андреем в Троице, Nicolas в ту же минуту поехал с этим письмом к княжне Марье.

В письме два раза повторялось, что по мнению доктора рана не так опасна. Кроме того, ежели произошло обручение, то надо было предполагать что рана была незначительна.

Nicolas был очень счастлив получением этого письма. Он радовался за счастье Наташи, радовался за княжну Марью, которая, как он слышал, считала рану своего брата смертельною; радовался за то, что он объявит ей это и что между ним и нею уничтожатся эти неприятные, натянутые, произведенные сватовством отношения.

Nicolas ехал к княжне Марье с убеждением, что он первый привезет ей известие о ее брате, но с тем же курьером, с которым Nicolas получил свое письмо, княжна Марья получила из Троицы же письмо от брата, который

- 347 -

Иллюстрация:

СТРАНИЦА ЧЕРНОВОЙ РУКОПИСИ «ВОЙНЫ И МИРА»

На полях рисунок Толстого, изображающий ямщика Балагу.

Всесоюзная библиотека им. В. И. Ленина, Москва

- 348 -

писал ей о том, что рана его не опасна, о том, с кем и где он находился, но ни слова не писал о возобновлении прежних отношений с Наташей (он просил Наташу отложить это до приезда сестры).

С этим же курьером губернаторша получила свое письмо от Сони, и, как ни чувствовала добрая старушка несвоевременность сватовства в такое время, соображая то, что Nicolas завтра уедет и для нее навсегда исчезнет возможность принять участие в этом составляющем главную радость ее жизни, особенно в этом случае, она поехала к княжне Марье и, сначала приняв участие в ее радости о хороших известиях о брате, сделала ей формальное предложение от имени Ростова.

Княжна Марья побледнела как полотно и, широко раскрыв глаза, долго молча смотрела на губернаторшу, потом вдруг зарыдала и хотела уйти от нее.

— Не говорите мне про это. Никогда не говорите, — рыдая, проговорила княжна Марья удерживавшей ее губернаторше. — Я не могу, не могу думать о себе теперь. Не могу, не могу, я чувствую, что я дурная женщина. Ах, не говорите мне, не говорите ему...

И княжна Марья убежала от губернаторши.

Когда ей доложили, что приехал Nicolas, княжна Марья тотчас же с сухими, злобно блестящими глазами и красным лицом вышла к нему. Ее возмущала мысль о том, что он, которого она любила, мог быть так груб, так неделикатен, чтобы в такое для нее время говорить ей о замужестве. До сих пор ни разу не приходившая ей страшная мысль в отношении Nicolas, мысль о его корыстолюбии, о желании его, не любя, жениться на ней, на богатой невесте, теперь пришла ей, и она поверила ей. С выражением холодного презрения и гордости, она, ступая твердо на свои мягкие пятки, вышла к Nicolas, близко подошла к нему, не приглашая его садиться и не давая ему руки.

— Что вам уго... — начала она, еще не видя его своими близорукими глазами. Но вдруг она увидала его лицо и остановилась. Лицо его, добродушно ласковое и дружески нежное и тихое, поразило ее.

Nicolas, как и всегда в присутствии княжны, почувствовал себя во власти той силы, которая управляла им, и вместо того, что он приготовился сказать ей, он сказал совсем другое.

— Princesse, — сказал он. — Je vous apporte de bonnes nouvelles. Autrement je n’aurais pas osé. Voilà*. — Он достал письмо. — Мои пишут мне.

— Мой брат с ними, ему лучше.

— Как я рад. А они с Наташей опять жених с невестой.

Княжна Марья захлипала, пошатнулась и, рыдая, упала на руки Nicolas.

— Mon cher ami, mon cher**, — говорила она. — Как я виновата перед вами, как я счастлива, как я люблю вас, Oh! Gomme je vous aime, quel excellent homme vous êtes! Comme je suis heureuse!***, — говорила она, и лучистые глаза ее сияли восторженным счастием.

— Est ce vrai?****. — Она взяла письмо, которое ей подал Nicolas, отерла слезы и стала читать. Nicolas сидел подле нее и сам не знал, отчего у него слезы стояли в горле.

Читая, княжна Марья (руководимая тоже той властью, управлявшей ее волей в присутствии Nicolas) отрывалась от письма, пожимала руку Nicolas и говорила: merci, merci, mon cher Nicolas, comme je suis heureuse*****.

- 349 -

— Oui, Princesse, — сказал Nicolas, отвечая на то слово Nicolas, которое она сказав, тотчас же испугалась, — à présent nous sommes frère et soeur, et j’ai le droit de vous appeler Marie, de vous protéger, de vous aimer, chère Marie. Ce que je fais depuis longtemps*, — велел кто-то прибавить Nicolas.

Они несколько раз перечли письмо, обсуживали вместе значение каждого слова по отношению к опасности или неопасности положения князя Андрея. Они вместе обдумывали планы отъезда княжны Марьи в Ярославль.

Мальвинцевой и m-lle Bourienne**, которые скоро вошли в комнату, сообщили все, что было в письме, и Nicolas остался обедать и, испытывая радость интимных, родственных отношений с милым по сердцу человеком и отсутствие стеснения, которое он испытывал прежде в присутствии княжны Марьи, провел у нее остальную часть дня.

Перед отъездом его вечером, княжна удержала его и отозвала в темную залу.

— Отчего же вы не спросите меня, — сказала она, чувствуя жар в лице, — отчего я была так странна и говорила такие странные вещи, когда вы только вошли с письмом.

— Я не знаю. Я думал так, вы взволнованы, — сказал Nicolas.

— Нет. Настасья Павловна (губернаторша) была у меня утром, и она сделала мне от вас предложение. Я не могу сказать, как это меня взволновало и рассердило.

— О, эта ужасная Настасья Павловна, — сказал Nicolas. — Но я рад, что это теперь не будет мешать нашей дружбе.

— Но это правда? — сказала княжна Марья после молчания.

— Oui, chère Marie, je vous ai aimé du moment que je vous ai vu. Mais il y a un obstacle, et je suis heureux de ce que cela s’aie arrangé comme cela. Tant mieux, tant mieux...***.

— Adieu, Nicolas****, — только сказала княжна Марья, протянув руку. Но она была так счастлива, сказав эти слова.

— Adieu, chère Marie, à revoir, à la noce de Natalie*****, — и, поцеловав ее руку, он ушел.

На другой день, делая прощальные визиты, Nicolas попрекнул губернаторшу за то, что она наделала с княжной Марьей, и за то, что она не сдержала слова.

— Нет, mon cher, вот письмо от Софи, — сказала губернаторша и не только показала письмо, но и растолковала Nicolas ту хитрость (которую губернаторша считала умышленною) и которую Nicolas не заметил бы, с которой Соня разрешала Nicolas жениться на княжне Марье тогда, когда уже этого нельзя было сделать.

— Нет, полноте, ma tante. Она добрая и славная, — сказал Nicolas, так же как и его отец, словами «славная, славный» разрешая затруднение.

— Ну все-таки, mon cher, ты теперь свободен; не на ней, то другая. Ну, прощай, Христос с тобой. Я тебя от души полюбила.

На другой день Nicolas выехал из Воронежа и вернулся к своему полку уже в Тарутинском лагере.

- 350 -

Вариант XI

Последний из публикуемых отрывков «Войны и мира» нельзя отмести к определенному месту романа. В нем частично излагается содержание конца третьего тома (с середины третьей части) и всего четвертого тома «Войны и мира». Отрывок написан Толстым задолго до фактического окончания им романа, т. е. когда не были еще написаны ни конец третьего тома, ни четвертый том. Отдельные, незначительные части его вошли в печатный текст, в остальном отрывок дает совершенно новый, неизвестный текст конца «Войны и мира», представляющий собой любопытный этап творческой работы писателя над великим романом.

Время написания этого отрывка относится к началу 1866 г., тогда как конец романа в его последней редакции был написан лишь осенью 1869 г.

В конце апреля — начале мая 1866 г. Толстой писал Фету о своей работе над «Войной и миром»: «Напишите, пожалуйста, свое мнение откровенно. Я очень дорожу вашим мнением, но, как вам говорил, я столько положил труда, времени и того безумного авторского усилия (которое вы знаете), так люблю свое писание, особенно будущее, 1812 год, которым теперь занят, что не боюсь осуждения даже тех, кем дорожу, я рад осуждению... Роман свой я надеюсь кончить в 1867 г. и напечатать весь отдельно, с картинками, которые у меня уже заказаны, частью нарисованы Башиловым (я очень доволен им), и под заглавием «Все хорошо, что хорошо кончается». Скажите, пожалуйста, свое мнение о заглавии и о картинках». Из письма видно, что Толстой в это время только-что приступил к описанию 1812 г., которым и намеревался кончить свой роман. Заглавие «Все хорошо, что хорошо кончается» говорит о том, что историческая, философская тема романа в том виде, в котором она представлена в окончательном тексте, в то время, в начале 1866 г., еще не была разработана Толстым. Публикуемый отрывок, как это видно из его содержания, является концом «Войны и мира» по ее первоначальному замыслу, когда она еще не была «Войной и миром». Заглавие «Все хорошо, что хорошо кончается» напоминает заглавия пьес Островского. Содержание романа по этому плану весьма отзывается диккенсовским настроением. Семейная дворянская хроника Ростовых и Болконских кончается благополучно и счастливо. Князь Андрей Болконский остается жить. Толстой оставляет в живых и Петю Ростова. Князь Андрей, заметив любовь Наташи к Пьеру и княжны Марьи к Николаю Ростову, жертвует своим чувством к Наташе и уступает ее Пьеру Безухову. То же делает Соня, жертвуя своим чувством к Николаю, который женится на княжне Марье. В результате две свадьбы, все счастливы и довольны.

Интересно отметить, что в числе действующих лиц романа «Все хорошо, что хорошо кончается» нет Платона Каратаева, этого замечательного образа, посредством которого впоследствии определилось идеологическое содержание «Войны и мира». В этом плане конца романа отсутствует даже намек на образ Платона Каратаева. Возрождение Пьера Безухова к жизни происходит без участия Каратаева. Вся историческая часть романа по этому плану не являлась самостоятельной темой, связанной с судьбой действующих лиц. Исторические события должны были служить лишь фоном, на котором ярче оттенялись фигуры героев романа и перипетии их жизни.

Изменение Толстым дальнейшего плана романа произошло вследствие включения им в «Войну и мир» исторической и философской темы.

25—26 сентября 1866 г. Толстой совершил поездку на Бородинское поле, где подробно изучил место Бородинского сражения, решившего судьбу Москвы, а затем и французской армии. В письме к С. А. Толстой от 27 сентября 1866 г. Толстой писал: «Сейчас приехал из Бородина. Я очень доволен, очень, своей поездкой... Только бы бог дал здоровья и спокойствия, а я напишу такое Бородинское сражение, какого не было...». История вошла в роман Толстого гораздо в больших размерах, нежели он предполагал ее ввести. Началась новая, трудная работа над романом. Рамки «Войны и мира» раздвинулись, план ее значительно расширился.

- 351 -

Если сначала Толстой предполагал окончить свой роман к 1867 г., то теперь он думал закончить его лишь к осени 1867 г. В письме к художнику Башилову от 8 января 1867 г. Толстой писал:

«Мое дело хорошо и довольно быстро двигается вперед — так быстро, что у меня кончены (начерно) 3 части (одна напечатана, та, к которой вы делаете картинки, и две в рукописи) и начата 4-ая и последняя. Ежели какое-нибудь неожиданное несчастье не помешает мне, то я буду готов к осени со всем романом... размер всего сочинения и его частей... следующий: 1-ая часть — то, что напечатано, 18 листов, 2-ая часть — около 16 листов, 3-ья часть около 14 листов, 4-ая часть (вероятно) около —18 листов. Итого, 66 листов».

«Неожиданным несчастием» явилось дальнейшее расширение романа. Появились история и философия, изменилось содержание романа, были введены новые действующие лица, как Платон Каратаев, изменилась судьба прежних героев, роман должен был кончиться совсем не так хорошо, как это предполагалось по первоначальному плану. С начала 1867 г. роман стал называться «Войной и миром».

К осени 1869 г. он разросся еще на одну треть и стал насчитывать 90 печатных листов. Как ни берег и ни ценил Толстой свое художественное хозяйство, написанный отрывок при изменившемся плане романа полностью ему уже не годился. В окончательную редакцию «Войны и мира» Толстой внес лишь отдельные части этого отрывка, подвергнув их новой творческой обработке.

Отрывок начинается с эпизода объяснения Пьера в любви Наташе. В печатном тексте этот эпизод совсем опущен.

Сцена ожидания Наполеоном на Поклонной горе депутации московских бояр в отрывке лишь намечена. В печатном тексте она развернута значительно шире (см. «Войну и мир», т. III, ч. III, гл. XIX).

В отрывке имеется сцена столкновения Пьера Безухова с русскими солдатами и дворовыми, грабящими дом на Девичьем Поле. В печатном тексте эта сцена отсутствует. Она заменена более детальным описанием мародерства французских солдат и столкновения Пьера Безухова с ними (см. «Войну и мир», т. III, ч. III, гл. XXXIII—XXXIV).

Значительно расширено в печатном тексте и описание грабежа гостиного двора отступающими русскими войсками и самого отступления русских войск из Москвы.

В отрывке оно лишь намечено (см. «Войну и мир», т. III, ч. III, гл. XXI). В отрывке обоз Ростовых едет из Москвы по Тамбовской дороге. Встреча Наташи с князем Андреем происходит в дороге, что не исключает ее ночного посещения Болконского во время ночевки обоза. В печатном тексте обоз Ростовых с ранеными направляется в Ярославль, и свидание Наташи Ростовой с раненым князем Андреем происходит в крестьянской избе в Мытищах. Описание этого посещения в печатном тексте дано значительно шире и глубже. В черновых рукописях «Войны и мира» сохранился конспект, промежуточный между этим отрывком и печатным текстом, намечающий эту сцену (см. «Войну и мир», т. III, ч. III, гл. XXX—XXXII).

Похождениям Пьера Безухова в Москве посвящены тридцать третья и тридцать четвертая главы третьей части третьего тома. В черновых рукописях сохранилось несколько вариантов, описывающих эти приключения, которым Толстой придавал большое значение.

Один из вариантов, близкий по содержанию к описанию приключений Пьера в отрывке, был опубликован А. Е. Грузинским в книжках «Библиотеки «Огонька» (Толстой Л. Н., Новые тексты из «Войны и мира», М., 1926, ч. III, стр. 23—41). Начало описания приключений Пьера в публикуемом тексте является первой редакцией этого описания в отрывке «Пьер перед сдачей Москвы». Фигурирующая здесь Мавра Кондратьевна названа там Аксиньей Ларивоновной. Весь вариант носит более законченный характер.

Дальше в отрывке идет эпизод посещения Пьером Безуховым старой княжны Чиргазовой, несколько напоминающей Марью Дмитриевну Ахросимову и описание

- 352 -

встречи Пьера с Долоховым, который остался, чтобы зажечь Москву. Позднее Толстой возвратился к разработке этих сцен, однако, в печатный текст ни первый, ни второй эпизоды не попали.

В печатном тексте четвертый том начинается с описания высших сфер в Петербурге. Это описание в отрывке представляет собой близкий к печатному тексту конспект первых трех глав с небольшими вариантами.

Что касается пребывания Пьера Безухова в плену у французов, то описание его в отрывке совершенно отлично от печатного текста. Как было сказано выше, в нем отсутствует фигура Платона Каратаева и выведен друг Пьера, офицер французской армии, итальянец Пончини. Свидание Пьера с Даву и эпизод расстрела поджигателей конспективно излагают содержание девятой — одиннадцатой глав первой части четвертого тома.

Дальше в отрывке излагается содержание развязки романа по первоначальному плану. Ростовы и выздоравливающий князь Андрей живут в Тамбове, куда приезжает и княжна Марья с племянником Николушкой. В печатном тексте обоз Ростовых останавливается в Ярославле, и здесь князь Андрей умирает (см. «Войну и мир», т. III, ч. I, гл. XIV—XVI).

Рассуждения Толстого о ходе войны после занятия французами Москвы и отступление армии Наполеона из России являются лишь краткими конспектами для развития этой темы в дальнейшем повествовании (им посвящены ряд глав второй, третьей и четвертой частей и значительная часть эпилога четвертого тома «Войны и мира»).

Совершенно по-новому изложены пребывание Пети Ростова в партизанском отряде Денисова и освобождение Пьера. Пьера, вместе с пленными и обозом, отбивает Долохов, обманувший двух генералов и Денисова.

Конец отрывка крайне необычен. Пьер после своего освобождения едет в Тамбов, а выздоравливающий князь Андрей возвращается в армию, где встречается с Николаем и Петей Ростовыми. После двух свадеб — Пьера и Наташи, Николая и княжны Марьи — князь Андрей и Николай делают с русской армией заграничный поход.

Кто знает «Войну и мир» в последней редакции, тот с большим трудом может представить себе такой конец романа. «Война и мир» не могла так кончиться. Первым это почувствовал Толстой, проделавший в течение трех с лишним лет, после наброска этого первоначального конца романа, гигантскую творческую работу по завершению своего великого произведения.

[XI. ВАРИАНТ КОНЦА «ВОЙНЫ И МИРА»]

Соня (практ[ичная]) переглядывалась, несколько раз смотрела на часы, он все сидел. Наконец, поймав раз этот взгляд, он засмеялся неестественно, встал и сказал:

— M-lle Natalie, j’ai à vous parler*, подите сюда.

Она вышла с ним в залу.

— Eh bien**, — сказал он, и все по-французски, — я знаю, что я вас больше не увижу, я знаю... теперь время... Не знаю зачем, я не думал, что я это скажу вам, но теперь время такое, что мы все на краю гроба, и меня стесняют наши приличия. Я вас люблю и люблю безумно, как никогда ни одну женщину. Вы мне дали счастие, которое только я испытывал. Знайте это, может быть вам это будет приятно знать — прощайте.

Не успела еще Наташа ответить ему, как он уже убежал. Наташа рассказала Соне, что ей сказал Pierre, и, странно, в этом доме, набитом ранеными, с неприятелем у заставы Москвы, с неизвестностью о двух братьях, в первый раз после долгого времени у них возвратился тот задушевный разговор, которые бывали в старину. Соня говорила, что она это давно замечала

- 353 -

и удивлялась, как он мог не сказать этого прежде, что теперь он, как сумасшедший.

Наташа не отвечала. Она поднялась.

— Где он теперь? — спросила она. — Дай бог ему счастья и помилуй его.

Она разумела Андрея. Соня поняла это, но, с своею способностью скрывать, она спокойно сказала:

— Ежели бы он был ранен или убит, мы бы знали.

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ВОЙНЕ И МИРУ». НАТАША НА БАЛУ

Акварель Л. О. Пастернака, 1893 г.

Толстовский музей, Москва

— Знаешь, Соня, я всей душой, всей внутренностью никогда не любила его. Курагина, того я совсем не любила — это было другое, но его я не любила и в этом, в первом я виновата перед ним. Ежели бы я знала, что он счастлив, и я бы могла жить, а теперь нет... Мне все черно, все темно на свете. Прощай. Ты спать хочешь. Да?

———

На другой день рано Наполеон стоял на Поклонной горе и смотрел на Moscou, cette ville asiatique aux innombrables églises*, и говорил: — La voilà donc enfin cette fameuse ville... Il était temps qu’on m’amène les

- 354 -

boyards*, — и он, слезши с лошади, смотрел на этот город qui était à la veille de perdre son honneur d’être occupé par l’ennemi comme une fille — perdre son honneur** по его собственному выражению.

Этому узкому уму ничего не представлялось кроме города, добычи и его великого завоевательства Alexandre de Macédoine*** и т. д., и он с хищной и пошлой радостью смотрел на город и поверял на разостланном перед ним плане подробности этого города. — Да, — говорит разбойник, готовящийся изнасильничать женщину, — мне говорили красавица — так, и косы и груди, все как он говорил мне. — Les boyards**** не пришли, и с шумом и криком Vive l’Empereur!***** и звоном бросились войска через Дрогомиловскую заставу.

В это время Pierre в мужицкой свитке, но в тонких сапогах, которые он забыл снять, шел по пустынному Девичьему Полю, ощупывая пистолет под полою и остановившимися близорукими глазами без очков глядя под свои ноги. Pierre сжег свои корабли и вышел из черты, занимаемой нашими войсками, и торопился скорее войти в черту французов. Он испытывал новое для него счастливое чувство независимости, похожее на то, которое испытывает богатый человек, оставивший все прихоти роскоши и отправляясь с сумкой путешествовать в горы Швейцарии. «Чего мне нужно? Вот я один, и все у меня есть, и солнце и силы». Чувство это еще более усилилось случившимся с ним на Девичьем Поле событием у Алсуфьева дома. Он услыхал крик и песни в доме и зашел в ворота. Пьяная солдатская голова выглянула из окна гостиной.

— Опоздал, брат, ...не хочешь ли. А, чорт, пришел, — услыхал.

Другой человек, видимо, дворовый, высунулся:

— Что ругаешься? — и, поглядев на него, сошел вниз.

Он, шатаясь, подошел к Pierr’у и взял его за полу.

— Что, брат, дожили до времячка, вот они! — И он потряс в руках два мешка с чем-то. — Иди. Друх, люблю. — И он дергал его.

Pierre хотел итти прочь и оттолкнул его.

— Что толкаешься? И, Пятро, барин! Ей богу, барин, — сапоги-то.

Еще три человека обступили Pierr’а.

— Барин кошку ошпарил. В мужика нарядился. Твой дом что ль? — нагло глядя в глаза, спросил его один.

— Вот бездельники! — крикнул Pierre, толконув переднего.

Все отступились от него, и он пошел дальше, намереваясь тотчас же выстрелить в Наполеона. Но войска, которые он скоро встретил и от которых он спрятался в ворота дома, оттеснили его на левую сторону Девичьего Поля, тогда как Наполеон проехал Дрогомиловским мостом.

В это же время в гостином дворе и на площади происходили неистовые крики солдат, растаскивающих товары, и офицеров, старающихся собрать их. Подальше в улицах, ведущих к Владимирской заставе, толпились войска, повозки с кладью и ранеными. На Яузском мосту толпились повозки и не пропускали шедшую сзади артиллерию. Впереди повозок была одна парой с горой накладенных вещей, стульчик детский, перины торчали, наверху сидела баба, придерживая кастрюли, сзади между колес жались 4 борзые на ошейниках, рядом с ней, сцепившись колесом, была мужицкая телега

- 355 -

с шифоньеркой, обвязанной рогожами, и на ней был денщик, сзади коляска, потом три купеческие фуры. Кирасир обгонял с одной стороны.

— Что, батюшка, идет что ль сзади-то? — спросила баба.

— Кык она моя касатинка была, — вдруг закричал кирасир, желая запеть, и, палашом ударяя худую лошадь, качаясь, проскакал мимо.

— Держи его! — слышалось сзади, и два казака, смеясь, проскакали с шубой в руках.

— Тепло так, согреешься. С возу утащил. Что ж. Это хуже хранцуза. Да трогай что ль!*.

Вдруг сзади, ломая, поперла толпа, палить будут. Паника. Кто под мост, кто за перилы. Это был Ермолов, который велел артиллерии сделать пример, что стреляют, чтоб очистить мост.

В другом месте Растопчин подскакал к Кутузову и много и сердито начал говорить ему.

— Мне некогда, граф, — отвечал Кутузов и отъехал далее и, став на дрожках, облокотив старческую голову на руку, молча пропускал войска.

За Москвой по Тамбовской дороге цугами тянулись в два-три ряда экипажи, тем гуще, чем ближе к Москве, и тем реже, чем дальше. Только отъехав верст за 10, люди едущие начинали опоминаться от страху — тесноты, крика, которые были в городе, начинали переговариваться между собой, осматривать все ли и все ли цело, и начинали дышать менее пыльным воздухом.

В числе этих счастливцев был и обоз Ростовых. Они выбрались за город, но ехали все-таки шагом, 6 подвод с ранеными отправились от них отдельно. С ними же ехали те повозки с ранеными, которые они отделили уже от своего личного поезда. Таких было две, из которых в одной лежал князь Андрей с Тимохиным. Эти повозки ехали впереди. За ними ехала большая карета, где сидели графиня, Дуняша, доктор, Наташа и Соня, сзади коляски графа. Граф с камердинером, потом бричка с девушками и людьми. Вдруг поезд остановился от передних повозок, и, высунувшись, Соня и Наташа из двух окошек увидали, что что-то возятся около передней брички с офицерами. Соня услыхала слово: «кончается. Он умрет сейчас», которое сказал один из людей, и, дрожа от страха, чтоб Наташа не услыхала того же, вернулась головой в карету и стала говорить что-то Наташе. Но Наташа тоже слышала это и с обычной быстротой отперла дверцу, откинула подножку, сбежала и побежала вперед. В передней повозке на ситцевой подушке лежал лицом кверху князь Андрей с закрытыми глазами и как рыба открывал и закрывал рот, ловя воздух. Доктор стоял уже на подножке и щупал пульс. Наташа ухватилась за колесо повозки, почувствовала как бьются одна о другую ее колени. Но она не упала.

— Что вам, графиня, тут делать? — сказал доктор сердито. — Извольте итти, ничего.

Она пошла покорно.

— Скажите лучше графу, что нельзя ли ему уступить рессорный экипаж. — Наташа подошла к отцу, но граф Илья Андреевич уж шел навстречу, и передала ему то, что сказал доктор. Больного перенесли в коляску. А Наташа молча села в карету. Ни Соня, ни мать старались не смотреть на нее. Мать сказала только:

— Доктор говорил, что он будет жив.

Наташа посмотрела на нее и опять отвела глаза в окно.

- 356 -

На 1-ую станцию был вперед посланный задержать постоялый двор для Ростовых. Они остановились в нем ночью. Одну комнату заняли они все вместе, другую, лучшую отдали раненым офицерам. Было уже темно, когда сели обедать. Доктор пришел от раненых и объявил, что Болконскому лучше, что он может поправиться и доехать. Главное доехать.

— Он в памяти?

— Теперь совершенно.

Доктор ушел спать к больному. Граф — в коляску. Наташа легла к матери. Когда свечи потушили, она прижалась к матери и зарыдала.

— Он будет жив...

— Нет, я знаю, что он умрет... я знаю. — Они вместе плакали. И ничего не говорили. Соня с своего сена на полу несколько раз поднимала голову, но ничего не слышала кроме слез. Уж петухи пропели несколько раз близко на дворе и все заснули, но Наташа не спала. Она не могла ни спать, ни лежать, она тихо встала, не обуваясь, надела материну куцавейку и, перешагнув через храпевшую девушку, вышла в сени. В сенях спали какие-то мужчины и забурчали что-то при звуке отворившейся двери. Она нашла скобу другой двери и отворила ее. В комнате был свет нагоревшей сальной свечи. Что-то зашевелилось, это и был Тимохин с своим красным носом, который испуганными глазами смотрел на графиню, поднявшись на локоть. Узнав барышню, он, не переставая смотреть, стал закрываться стыдливо плащом. Против него лежал еще раненый на кровати, спустив маленькую белую руку. Наташа неслышными босыми шагами подошла к нему, но он услыхал, тяжело открыл глаза и вдруг радостно, детски улыбнулся. Наташа ничего ее сказала, она упала неслышно на колени, взяла его руку, прижала к вдруг вспухнувшим от слез губам и нежно прильнула к ней. Он делал движения пальцами, он чего-то хотел. Она поняла, что он хотел видеть ее лицо. Она подняла свое детски изуродованное всхлипываньями мокрое лицо и посмотрела на него. Он все так же радостно улыбался. Тимохин, стыдливо закрывая голую, желтую руку, дернул доктора, заснувшего рядом, и доктор и Тимохин испуганно смотрели, не шевелясь, на Наташу и Андрея. Доктор стал кашлять. Они не слыхали его.

— Можете ли вы простить?

— Все-все, — тихо сказал Андрей.

Доктор еще громче закашлял и зашевелился. Тимохин, ожидая, что она обернется, скрыл все до подбородка, хотя и высунулась босая нога.

Наташа вздохнула тяжело и легко вышла из комнаты.

———

Из дома Pierr’а две княжны (третья давно вышла замуж) были выпровожены, многое было увезено. Что именно, Pierre не знал хорошенько. Он начал было руководить уборкой картинной галлереи, но, увидав, как много было драгоценных вещей и как мало средств увоза и времени, он предоставил все дело дворецкому и не вмешивался более. Сам же он ехать никуда не хотел, преимущественно оттого, что ему совестно было подражать всем слабым уезжающим людям и женщинам. Он все верил еще в сражение последнее, отчаянное, как защита Сарагоссы. Потом же осталось так мало времени, когда узналось, что сражения не будет, что не успел принять нового решения. Смутно представлялось ему 666 и Pierre de Besouhoff, но главное — волновало его беспокойство и показать, что все ему действительно море по колено, как он это почувствовал и сказал на дворянском собрании. Главное чувство, владевшее им, было то русское чувство, которое заставляет загулявшегося купца перебить все зеркала, — чувство, выражающее высший суд над всеми условиями истин жизни, на основании какой-то другой, неясно сознанной истины. Одно, о чем и не думал Pierre, но что инстинкт дал понять ему и что было уже решенный вопрос, как только он

- 357 -

задумал оставаться в Москве, было то, что он будет оставаться в Москве не под своим именем и званием графа Безухова и зятя одного из главных вельмож, а в качестве своего дворника*. Он перенес свою постель и книги во флигель и поместился там за перегородкой комнатки, в которой жил дворецкий с старухой-тещей, женой и свояченицей, вдовой, бойкой, худой красивой бабой, когда-то бывшей 1-й любовью Pierr’а и потом испытавшей много превратностей и радостей и бывшей близко знакомой со многими из богатейших московских молодых людей. Теперь она была sur le retour**, повязана платочком с косичками, румяными чахоточными щеками, мускулистыми худыми сильными членами и блестящими, прекрасными, всегда веселыми глазами. Отношения, кончившиеся весьма приятно для Мавры Кондратьевны, со стороны Pierr’а теперь были забыты. Мавра Кондратьевна была с Pierr’ом почтительно фамильярна и веселила весь их кружок своей находчивостью и бойкостью.

Она нарядила Pierr’а в армяк Степки (сначала выпарив его) и она, принарядившись, пошла с Pierr’ом навстречу французам. В кабаке крик, Мавра Кондратьевна останавливается. Pierr’а остановили и через поляка спросили: где жители? Кто он? Какой это костел? Они поглядели на драгун, на пехоту. Мавра Кондратьевна, смеясь, советовала Pierr’у ласковее быть с ними.

И страшно и весело было Pierr’у подумать, что он уже обхвачен и корабли сожжены. Он все ходил, смотрел разные войска и вблизи видел живые, добрые, усталые, страдальческие человеческие лица, которые жалко ему симпатичны были. Они кричали Vive l’Empereur!***, и были минуты, что Pierr’у казалось (уже под конец), что так и должно быть и что они правы. Ему даже захотелось закричать.

Они узнали, что Наполеон стоял в Дрогомиловском предместьи, и вернулись. Мавра Кондратьевна с платком, свернутым мышкой, в розовом платье и лиловом шелковом платке пошла одна, нисколько не робея, подмигивая французам.

Pierre пошел один в Старую Конюшенную к княжне Чиргазовой, старой-старой москвичке, которая, он знал, не выезжала из Москвы. Pierre пошел к ней, потому что некуда было деваться, и он рад был, что пошел к ней. Как только он вошел в ее переднюю, услыхал привычный запах старого затхла и собачек в передней, увидал старика лакея, девку и шутиху, увидал цветочки на окнах и попугая, все по-старому, так он опять попал в прежнее свое русское состояние.

— Кто там? — послышался старухин ворчливо визгливый голос, и Pierre невольно подумал, как посмеют войти французы, когда она так крикнет.

— Царевна! (так звали шутиху) подите же в переднюю.

— Это я, княжна. Можно?

— Кто я? Бонапарт что ль? А, ну, здорово, голубчик, что же ты не убежал? Все бегут, отец мой. Садись, садись. Это что же, в кого нарядился, или святки уж, ха-ха. Царевна, поди погляди... А и то правда, что же они тебе сделают? ничего не сделают. Что ж, пришли что ль? — спрашивала

- 358 -

она, точно как спрашивала, пришел ли повар из Охотного ряда. Она, видимо, или не понимала еще, или не хотела понимать. Но, странно, ее уверенность была так сильна, что Pierre, глядя на нее, убеждался, что действительно ничего нельзя ей сделать.

— А соседка-то моя, Марья Ивановна Долохова, вчера уехала — сынок спровадил, так же как ты наряжен, приходил меня уговаривать уехать, а то, говорит, сожгу. А я говорю: сожжешь, так я тебя в полицию посажу.

— Да полиция уехала.

— А как же без полиции? У них, небось, своя есть. Я, чай, без полиции нельзя. Разве можно людей жечь! Пускай едут, мне выгода, я на двор к ним прачечную перевела, мне простор...

— А что ж, не приходили к вам?

— Приходил один, да я не пустила.

В это время послышался стук в калитку и скоро вошел гусар. Очень учтиво прося извинения за беспокойство, он попросил поесть. Грузинская княжна посмотрела на него и, поняв в чем дело, велела отвести его в переднюю и покормить.

— Поди, голубчик, посмотри, дали ли ему всего — от обеда вафли хорошие остались, а то ведь они рады, сами сожрут...

Pierre подошел к французу и поговорил с ним.

— Граф Петр Кирилыч, поди сюда, — закричала старуха, но в это время француз отзывал в переднюю Pierra и, показывая черную рубаху, краснея, просил дать ему чистую, ежели можно. Pierre вернулся к старухе и рассказал*.

— Хорошо, дать ему полотна 10 аршин да сказать, что я из милости даю. Да скажи ему, чтоб он своему начальнику сказал, что, мол, вот, я, княжна грузинская Марфа Федоровна, живу, никого не трогаю и чтоб они мне беспокойства не делали, а то я на них суд найду, да лучше самого бы ко мне послал. Хорошо, хорошо, ступай с богом, — говорила она французу, который расшаркивался в дверях гостиной en remerciant la bonne danie...**.

Выходя от княжны, Pierre в темноте лицо с лицом наткнулся с человеком в таком же армяке, как он сам.

— А, Безухой! — сказал человек, которого Pierre тотчас узнал за Долохова. Долохов взял его за руку, как будто они всегда были друзья. — Вот что, ты остался и хорошо. Я запалил уже Каретный ряд, мои молодцы зажгут везде, да вот как мне с старухой быть, жалко; а материн дом я зажгу.

Pierre тоже забыл в это время, что Долохов был его враг, он без предисловия отвечал ему.

— Нельзя, за что же ее жечь? — сказал он. — Да кто ж распорядился жечь?

— Огонь! — отвечал Долохов, — а свой дом зажжешь?

— Да лучше, чем угощать в нем французов, — сказал Pierre, — только сам зажигать не стану.

— Ну, я тебе удружу. Завтра сделаю визит с красным петухом, — сказал Долохов, близко приставляя свое лицо к лицу Pierr’а, и, засмеявшись, пошел прочь.

— Ежели меня нужно будет, спроси у Данилки под Москворецким мостом.

Вернувшись домой во флигель, Pierre встретил везде французских солдат, некоторые спрашивали его, кто он, и, получая ответ: дворник из такого-то дома, пропускали его. У его дома стояли часовые и в доме, как он

- 359 -

узнал, стоял важный французский начальник. В галлерее сделали спальню, перестановили все и спрашивали, где хозяин, и с Маврой Кондратьевной заигрывали. Слышно было тоже про пожары.

Иллюстрация:

РАССТРЕЛ ПОДЖИГАТЕЛЕЙ ФРАНЦУЗАМИ

Картина Н. Шебуева, Масло

Третьяковская галлерея, Москва

На другой день Pierre пошел опять ходить <на Арбате встретил Наполеона> и невольно толпой народа привлечен был к гостиным рядам, которые горели. Здесь от дыма он пошел к реке и у реки наткнулся на толпу около мальчика 5 лет. Чей он был — никто не знал и взять его никто не решался. Pierre взял его и пошел домой. Но горела уже и Покровка и его дом. Толпы народа и солдат грабили и сновали по городу. У своего дома [?] он встретил Мавру Кондратьевну, она бежала и кричала, что все сгорело и разграблено. Они вместе с ней пошли к церкви. По дороге видел, как убил улан пикой купца. В церкви нечего было есть. Мавра Кондратьевна пошла на добычу и достала чаю, и сахару, и водки, а водку променяла на хлеб. Pierre пошел на добычу, но по дороге был остановлен солдатом, который снял с него кафтан и велел нести мешок. По дороге они зашли на П[одновинское] П[оле], там Pierre видел, как дворнику старику велел солдат сесть и разуться. Старик заплакал, мародер отдал ему сапоги и ушел. Потом отпустил Pierr’а. Когда Pierre вернулся голодный, он заснул. Поутру пришли два офицера в церковь. Один подошел к Pierr’у, спрашивая, кто он? Pierre сделал ему масонский знак, которого не понял офицер, но обратился с вопросом, что ему нужно? Pierre рассказал свое положение. Они пошли вместе с найденышем на квартиру француза в доме Ростовых, пообедали и выпили. Pierre рассказал свое положение и свою любовь. Он говорил, как духовнику. Француз умный, милый человек. Pierre, чтобы не подводить француза, давшего ему слово, ушел к княжне грузинской. У нее начальник, присылавший ей кофе. На дворе тихо, дети стреляют из палок в французов. Но на дворе соседей событие, убийство кухарки, за то, что прислужилась, вымыла панталоны

- 360 -

с ассигнациями. Pierre идет отыскивать Долохова, чтоб найти средство уйти. Он встретил Долохова и зашел в подвал. Вдруг француза Долохов ударил ножом и пистолетом и выскочил. Pierr’а взяли и повели на Девичье Поле к Даву. При нем расстреляли 5-х. Его положили в часовню. Часовня для них была только место.

Масонские знаки сначала не помогают.

———

В Петербурге после приезда государя из Москвы многое было уложено и готово к отправке. В высших кругах с большим жаром, чем когда-нибудь, шла сложная борьба партий: Румянцева, французов, патриотическая Марии Федоровны, оскорбленной самим государем, и бестолковая цесаревича, заглушаемая и усиливаемая трубением трутней; но спокойная, роскошная, тщеславно пустая жизнь, озабоченная только призраками жизни, шла по-старому, и из-за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасное и трудное положение государства. Те же были выходы, даже балы, французский театр, интересы двора, интриги, служба и торговля. Только в самых высших кругах делались усилия напоминать то положенье, в котором находилось государство. Так, у Анны Павловны 26 августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного...*, посылавшего государю образ Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. Он читывал еще у императрицы. И искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, лавируя между отчаянным завыванием и нежным ропотом, переливать слова совершенно независимо от их значения, т. е. что совершенно все равно было, на какое слово попадало завывание, на какое ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. Было собрано много народа и таких, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить. Пока Анна Павловна еще не видела в гостиной всех, кого нужно было, и потому заводила общие разговоры.

На одном конце говорили о Hélène, шопотом рассказывали с соболезнованием о ее болезни. Она выкинула, и доктора отчаивались в ее излечении. Злые языки в стороне говорили, что странно ей выкинуть теперь, когда она 9 месяцев как в разлуке с мужем.

— Ну, это положим, — говорил другой, — это секрет комедии. — Он назвал очень важное лицо, находящееся теперь в армии, но дело в том, что скандальная хроника говорит, что она и этому лицу не осталась верна и что неожиданное возвращение и приезд, когда l’autre un petit housard** был тут, были причиной ее испуга.

— Жалко. Необыкновенная умная женщина.

— Ах, вы о бедной графине говорите, — сказала, подходя, Анна Павловна. — Ах, как мне ее жаль. Мало, что умная женщина, какое сердце! И как необыкновенно она сформировалась. Мы с ней много спорили, но я не могу не любить ее. Неужели нет надежды! Это ужасно. Ненужные люди живут, а цвет нашего общества... — Она не договорила и обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.

— Je trouve que c’est charmant***, — говорил он про сообщение, при котором отосланы в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном (le héros de Pétropol****).

- 361 -

— Как, как это? — обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчанье для услышания mot, которое она уж знала.

— L’Empereur renvoie les drapeaux autrichiens, — сказал Билибин, — drapeaux amis et égarés qu’il a trouvé hors de la route*, — докончил Билибин, распуская кожу.

— Charmant, charmant. Ах, да, — [1 не разобр.] сказал князь Василий, но в это время уже вошло то недостаточно патриотическое лицо, которое ждала для обращения Анна Павловна, и она, пригласив князя Василия к столу и поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.

— Всемилостивейший государь император, — строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что-нибудь против этого. Но никто ничего не сказал.

— Первопрестольный град Москва новый Ирусалим приемлет Христа своего, — вдруг ударил он на слово своего, — яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: Осанна, благословен грядый! — взвыл он и оглянул всех. Билибин рассматривал внимательно свои ногти, многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты. Анна Павловна повторяла уже вперед, как старушка перед причастием: — Пусть наглый и дерзкий Голиаф.

— Charmant! Quelle force!**, — послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения о исходе сражения, которое на-днях должно было быть дано.

— Vous verrez***, — сказала Анна Павловна, — что завтра в день рождения государя мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.

Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце, по случаю дня рождения государя, князь В[олконский] был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова, который писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более его, что он пишет второпях, с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть это была победа. И тотчас же на выходе из храма была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.

Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Вдали от дел и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого-нибудь частного случая. Так теперь главная радость заключалась в том, что мы победили, и известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было, как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион и Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем придворном петербургском мире сгруппировалась около одного события — смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:

— Как удивительно случилось! В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль.

— Что я вам говорил про Кутузова, — говорил князь Василий с гордостью пророка.

Но на другой день не получилось известий из армии, и общий голос

- 362 -

стал беспокоиться, а придворные страдать за страдание неизвестности государя.

— Каково положение государя! — говорили все. Упрекали Кутузова, и князь Василий уже помалкивал о своем protégé. Кроме того, к вечеру этого дня присоединилось еще печальное городское событие, узнали, что Hélène скоропостижно умерла, и на 3-й день общий разговор был уже о трех печальных событиях: неизвестность государя, смерть Кутайсова и смерть Hélène. Наконец приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoléance*, которые ему делали, говорил (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), говорил, что чего же хотели от слепого и de mauvaises moeurs** старика.

Наконец приехал Мишо француз к государю и имел с ним знаменитый разговор, в котором, сделав государю jeu de mots***, состоящее в том, что он оставил русских во страхе, но страхе не боязни французов, а боязни, чтобы государь не заключил мира, он вызвал государя на выражение знаменитых слое, заключающихся в том, что государь готов отпустить бороду до сих пор и есть один картофель из всех овощей, а не заключать мира.

———

1 октября в Покров на Девичьем Поле звонили в монастырские колокола, но звонили не по-русскому. Pierre вышел из шалаша, построенного на Девичьем Поле, и поглядел на колокольню. Это звонили два французских улана.

— Каршо? — спросил улан у Pierr’а.

— Нет, скверно, — сказал Pierre и по-французски прибавил, что звонить надо умеючи. — Tiens, il parle le français cet homme, dites donc****.

Но часовой, стоявший у балагана, проходя мимо него с ружьем, сказал, не поворачиваясь: — Rentrez*****. — И Pierre вошел назад в балаган, где кругом стен сидели и лежали человек 15 русских пленных.

— Дядинька, — сказал ему мальчик 5-летний, толкая его за ногу, — пусти. — Pierre поднял ногу. Он наступил нечаянно на тряпку, которую разостлал мальчик. Pierre поднял ногу и посмотрел на нее. Ноги его были босые, высовывавшиеся из серых, чужих панталон, завязанных, по совету его товарища по плену — солдата, веревочкой на щиколках. Pierre поставил ровно свои босые ноги и задумчиво стал смотреть на их грязные и толстые большие пальцы. Казалось, что созерцание этих босых ног доставляло Pierr’у большое удовольствие. Он несколько раз сам с собой улыбался, глядя на них, и потом пошел к своей шинели, на которой лежала деревянная чурочка и ножик, и стал резать ее. Солдат сосед посторонился, но Pierre прикрыл его шинелью. А другому старику, видно, чиновнику, который сидел рядом с ним и шил что-то, Pierre сказал:

— Что, Михаил Онуфриевич, пошло на лад?

— Да что, и руки отнимаются.

— Э, ничего, все пройдет, мука будет, — сказал Pierre, улыбаясь, и, жуя язык, что он имел привычку делать, работая, принялся зарезывать свою будущую куклу.

Мальчик подошел к нему. Pierre вынул кусок булки и усадил мальчика на шинель.

Pierre не видал давно себя в зеркало и ежели бы увидал, то очень бы удивился, так он стал не похож на себя и так он к выгоде своей переменился.

- 363 -

Он похудел значительно, особенно в лице, но, несмотря на то, в плечах его и членах видна была та сила, которая наследственна была в их породе. Волосы, которые он постоянно из какой-то оригинальности и страха казаться занимающимся собой, он, портя себя, стриг в скобку, теперь обросли и курчавились, так же как курчавились все волоса его отца. Борода и усы обросли его нижнюю часть лица, а в глазах была свежесть, довольство и оживленность такие, каких никогда прежде не было. На нем была рубашка, остаток прежнего величия, тонкая, но разорванная и грязная, сверху шубка женская, вероятно, как гусарский ментик в накидку, солдатские серые штаны, обвязанные у щиколок, и замозоленные босые ноги, на которые он все радостно поглядывал. В этот месяц плена в Москве Pierre много пережил. Много пострадал, как казалось бы, но он чувствовал, что он столько насладился и узнал и себя и людей, как не узнал во всю свою жизнь. И все, что он узнал, все в его понятии соединялось с понятием и ощущением босых ног. Казалось, и сапоги и чулки и переменять нужно, а вот босиком и легче, и поворотливее, и приятнее. По крайней мере знаю, что это мои ноги. Pierre испытал много счастливого, но он не сказал бы этого теперь, напротив, он всякую секунду думал о том счастии, которое будет, когда он избавится от этого плена, и желал этого всеми силами души. Но в глубине души он, взглядывая на свои босые ноги, чувствовал себя счастливым. И это происходило преимущественно оттого, что в 1-й раз в жизни он лишился полной свободы и излишества, которыми он пользовался всю жизнь — никогда он прежде не знал радости поесть и согреться, 2) ему было чего желать, 3) он чувствовал, особенно благодаря ребенку, который попался ему, что в тех тесных рамках свободы, в которых он действовал, что он поступил наилучшим образом,

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ВОЙНЕ И МИРУ». ПЬЕР В ПЛЕНУ

Рисунок Д. Н. Кардовского, 1936 г.

Толстовский музей, Москва

- 364 -

4) потому что, глядя на уныние всей этой толпы, его окружающей, он говорил себе, что не стоит унывать, и действительно не унывал, а радовался теми радостями жизни, которые ни у кого отнять нельзя, 5) и главное, что за свободу он чувствовал теперь с своими босыми ногами, что за море предрассудков соскочило с него, когда думал, что у него нет предрассудков, как далеки от него были и чужды понятия войны, полководцев, геройства, государства, управления или наук философских и как близки были ему понятия человеческой любви, сострадания, радостей, солнца, пенья.

В часовне он пробыл 5 часов, и это были самые тяжелые его минуты. Он видел, что все горело, что все уходят и что его забыли. Ему физически страшно стало, и он, высунувшись в решетку, закричал:

— Коли хотите сжечь меня живого, так так и скажите, а коли это нечаянно, так я вам имею честь о себе напомнить...

Офицер, проходивший мимо, ничего не сказал, но скоро пришли и взяли его и, присоединив к другим, повели через город на П. Г. Потом его два раза водили в какой-то дом, где его допрашивали о его участии в пожарах, и при нем расстреляли 5, и отвели на Девичье Поле. Там его привели к Даву.

Даву писал что-то и, оборотившись, посмотрел на Pierr’а пристально и сказал:

— Я знаю этого человека, я видал его, расстрелять.

Pierre похолодел и по-французски заговорил:

— Вы не могли меня знать, потому что я никогда не видал вас.

— А, вот он говорит по-французски, — сказал Даву и еще раз посмотрел на Pierr’а.

Они минуту смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Pierr’а. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и понятий, что они оба дети человеческие, что у каждого из них есть или была мать, что их любили, они любили, что они увлекались и делали зло и добро и гордились, и тщеславились, и раскаивались. Pierre понял в различии этого 2-го взгляда от 1-го свое спасение. В 1-м взгляде он видел, что для Даву, приподнявшего только голову от отчетов по корпусам, где людские дела и жизни назывались номерами, что для Даву, который был методист дела и который был жесток не потому, что любил жестокость, а любил аккуратность дела и любил, тщеславясь своей любовью к делу, показывать, что все нежности состраданья ничто в сравнении с делом, он понял, что после 1-го взгляда Даву застрелил бы его, не взяв на совесть свою дурного поступка, но теперь уж он имел дело не с ним, а с человеком.

— Почему вы не сказали, что вы знаете наш язык?

— Я не нашел нужным.

— Вы не то, что говорите.

— Да, вы правы. Но я не могу сказать, кто я.

В это время вошел адъютант Даву, и Даву велел отвести Pierr’а на экзекуцию. Это было сказано неясно. Pierre чувствовал, что можно было понять это так, чтобы расстрелять его, и так, чтобы ему присутствовать при экзекуции, о приготовлениях к которой он слышал. Но он не мог переспросить. Он обернул голову и видел, что адъютант переспрашивал что-то.

— Да, да — сказал Даву.

Но что̀ да, Pierre не знал. Его два часовые привели к самой реке*, там была толпа народа вокруг столба и ямы. Толпа состояла из малого числа русских и большого числа наполеоновских войск вне строя, и немцев,

- 365 -

и итальянцев, и испанцев, которые поражали своим говором. Справа и слева столба стояли фронты французских войск. Два взвода, имея в середине 5* человек русских, подошли к столбу. Это были обличенные поджигатели. Pierre близко остановился подле них. Командир взвода спросил грустно:

— И этого тоже? — слегка взглянув на Pierr’а (Pierr’у непонятно было, как его, графа Безухова, жизнь могла быть так легка на весах этих людей).

— Нет, — сказал адъютант, — только присутствовать.

И они шопотом что-то стали говорить. Забили барабаны. И русских выдвинули вперед.

Pierre всех рассмотрел их. Для него, для русского, все они имели значение — он сейчас по лицам и фигурам узнал, кто и кто они были. Два человека были из тех, которые с детства возбуждали ужас Pierr’а, — это были бритые острожные, один высокий, худой, другой черный, мохнатый и мускулистый, с приплюснутым носом, третий был фабричный, желтый, худой малый лет 18 в халате. Четвертый был мужик очень красивый с окладистой русой бородой и черными глазами. Пятый либо чиновник, либо дворовый, лет 45, с седеющими волосами и полным, хорошо откормленным телом.

Pierre слышал, что французы совещались, как стрелять, не по два ли вдруг, и сожалели, что нечет. Но, несмотря на это, он видел, что им очень неприятно было исполнять эту обязанность, и они заботились только о том, как бы кончить дело поскорее. Решили по два. Взяли двух колодников и повели к столбу. Чиновник француз в шарфе подошел к столбу и прочел по-французски и русски приговор. Колодники смотрели вокруг себя молча разгоряченными глазами, как смотрит подбитый зверь на подходящего охотника. Один все крестился, другой чесал спину и складывал впереди перед животом сильные корявые руки. Наконец чиновник отошел, стали завязывать глаза и выбежали стрелки —12 человек. Pierre отвернулся, чтоб не видеть. Но выстрел, показавшийся ему ужасно громким, заставил его оглянуться. Был дым и что-то делали у ямы французы с бледными лицами и дрожащими руками. Потом так же повели других двух, так же, такими же глазами и эти двое смотрели на всех, тщетно одними глазами, молча прося защиты и, видимо, не понимая и не веря тому, что будет. Они не могли верить. Они, они одни знали, что такое была для них их жизнь, и потому не понимали и не верили, чтобы можно было отнять ее. Pierre решился опять не смотреть, но опять, как будто ужасный взрыв, выстрел заставил его поглядеть. Он увидел то же: дым, кровь, бледные испуганные лица и дрожащие руки.

Pierre оглядывался, тяжело дыша, и волнение его еще более усиливалось тем, что вокруг себя на лицах русских, на лицах французских солдат, офицеров — всех без исключения он читал еще больший испуг, ужас и борьбу, чем на своем лице.

«Да кто же это делает, наконец? — думал Pierre. — Даже и Даву, и тот, я видел, пожалел меня и эти все страдают, так же как и я».

— Tirailleurs du 86 en avant!**, — прокричал кто-то. Повели 5-го. Это был фабричный в халате. Только что до него дотронулись, как он в ужасе отпрыгнул и закричал диким голосом, но его схватили за руки, и он вдруг замолк. Он как будто вдруг что-то понял. То ли он понял, что напрасно кричать, или то, что сказал ему охвативший его ужас, что невозможно, чтобы его убили. Он пошел так же, как и другие, подстреленным зверем, оглядываясь вокруг себя блестящими глазами. Pierre уже не мог взять на себя отвернуться и закрыть глаза. Любопытство и волнение его и всей толпы при этом 5-м убийстве дошло до высшей степени. Так же, как и другие,

- 366 -

этот 5-й казался спокоен, неся в руке шапку, запахивая халат, шагая ровно, и только глядел — спрашивая. Когда стали ему завязывать глаза, он поправил сам узел на затылке, видно резал ему, потом, когда прислонили его к окровавленному столбу, он завалился назад и неловко ему было, так он поправился и, ровно поставив ноги, покойно прислонился. Pierre все так же пожирал его глазами, не упуская ни малейшего движения. Должно быть послышалась команда, после команды выстрелы 12 ружей, но никто, как после он узнал, ни он сам не слыхали ни малейшего звука от выстрела, видели только, как опустился на веревках фабричный, как показалась кровь в 2-х местах и как самые веревки от тяжести повисшего тела распустились, и фабричный, неестественно опустив голову и подвернув ногу, повис. Кто-то крикнул, подбежали к нему бледные лица. У одного тряслась челюсть, когда он его отвязывал, и потащили его страшно, неловко, торопливо за столб и стали сталкивать в яму, как преступники, скрывающие следы своего преступления. Pierre заглянул в яму и видел, что фабричный лежал там колени кверху, близко к голове, одно плечо выше. И это плечо судорожно и равномерно опускалось и поднималось. Но уже лопатины земли сыпались на это плечо. Часовой сердито, злобно и болезненно крикнул на Pierr’а, чтоб он вернулся. Послышались шаги рот уходивших. 12 человек стрелков примыкали к ним бегом в то время, как роты проходили. Уже присоединились к своим местам, но один молодой, белокурый солдат стрелок в кивере, свалившемся назад, бессильно опустив ружье, с разинутым ртом и ужасом раскрытыми глазами, стоял еще против ямы, с того места, с которого он стрелял, и как пьяный шатался, делая то вперед, то назад несколько шагов, чтоб поддержать свое падающее тело. Он бы упал, ежели бы caporal* не выбежал из рядов и, не схватив его за плечо, не втащил в роту.

Все стали расходиться с опущенными головами и пристыженными лицами. — Ça leur apprendra incendier**, — сказал кто-то, но Pierre видел, что он сказал это только так, чтоб похрабриться, но что он точно так же, как другие, был ужаснут и огорчен и пристыжен тем, что было сделано***.

С этого дня Pierr’а содержали в плену. Сначала ему было дано особое помещение и его хорошо кормили, но потом в конце сентября его перевели в общий балаган и, видимо, про него забыли.

Тут в общем балагане Pierre роздал другим все свои вещи и сапоги и жил, ожидая спасения, в том положении, в котором и находился теперь, 1-го октября. Ничего особенного Pierre не делал здесь, но невольно сделалось между всеми пленными, что, как только кому-нибудь было плохо, как только все хотели предпринять что-нибудь, все обращались к Pierr’у. Кроме того, что Pierre говорил по-французски и по-немецки (были караулы и баварские), кроме того, что он был ужасно силен, кроме того, что он, никто не знал почему, ни пленные, ни он сам, ни французы, пользовался большим уважением даже от французов, его звали le grand chevelu****. Не было человека из его товарищей, который бы не был ему обязан чем-нибудь; тому он помогал работать, тому отдал платье, того развеселил, за того похлопотал у французов. Главное же его достоинство состояло в том, что он всегда был ровен и весел.

Не дострогав еще свою палочку, Pierre лег в свой угол и задремал. Только что он задремал, как за дверью послышался голос: — Un grand

- 367 -

gaillard. Nous l’appelons le grand chevelu, ça doit être votre homme, capitaine*.

— Voyons faites voir, caporal**, — сказал нежный женский голос. И, нагибаясь, вошел капрал и офицер, маленький красавчик брюнет с прелестными, полузакрытыми, меланхолическими глазами. Это был Пончини, тайный друг Pierr’а. Он узнал о плене и положении Pierr’а и наконец добрался до него. У Пончини был сверток, который нес солдат. Пончини подошел, оглядывая пленных, к Pierr’у и, тяжело вздохнув, кивнул головой капралу и стал будить Pierr’а. Как только Pierre проснулся, выражение нежного сострадания, бывшее на лице Пончини, вдруг исчезло, он, видимо, боялся этим оскорбить его. Он весело обнял его и поцеловал.

Иллюстрация:

ПАРТИЗАН А. С. ФИГНЕР

Рисунок В. А. Тропинина

Третьяковская галлерея, Москва

— Enfin je vous retrouve, mon cher Pilade***, — сказал он.

— Bravo! — закричал Pierre, вскакивая, и, взяв под руку Пончини, с тем самоуверенным приемом, с которым он хаживал по балам, стал ходить с ним по комнатам.

— Ну как не дать мне знать? — упрекал Пончини. — Это ужасно — положение, в котором вы находитесь. Я потерял вас из вида, я искал. Где, что вы делали?

- 368 -

Pierre весело рассказал свои похождения, свое свидание с Даву и расстреляние, на котором присутствовал. Пончини бледнел, слушая его. И останавливался, жал его руку и целовал его, как женщина или как красавец, которым он был и который знал, что поцелуй его всегда награда.

— Но надо это кончить, — говорил он. — Это ужасно. — Пончини посмотрел на его босые ноги.

Pierre улыбнулся.

— Ежели я останусь жив — поверьте, что это время будет лучшим в моей жизни. Сколько добра я узнал и как поверил в него и в людей. И вас бы я не знал, мой милый друг, — сказал он, трепля его по плечу.

— Надо вашу силу характера, чтобы так переносить все это, — говорил Пончини, все поглядывая на босые ноги и на узел, который он сложил.

— Я слышал, что вы в ужасном положении, но не думал, что до такой степени... Мы поговорим, но вот что...

Пончини, смутившись, взглянул на узел и замолчал. Pierre понял его и улыбнулся, но продолжал о другом.

— Рано ли, поздно кончится, — так или иначе кончится война, а 2—3 месяца в сравнении с жизнью... Можете ли вы мне что сказать о ходе дела, о мире?

— Да, нет — лучше я ничего не скажу вам; но вот мои планы. Во-первых, я не могу вас видеть в таком положении quoique vous avez très bonne mine. Vous êtes un homme superbe. Et je voudrais que vous puissiez être vu dans cet état par celle...*. Но вот что... — и Пончини опять взглянул на узел, замолчал. Pierre понял его и, схватив снизу за руку и потянув, сказал:

— Давайте, давайте ваш узел благодетельный. Мне не стыдно принять от вас сапоги, после того как я не знаю, кто взял от меня, в моих домах, по крайней мере на 8 миллионов франков, — не мог он удержаться, чтобы не сказать, но добродушно веселой улыбкой смягчая выражение своих слов, могущее показаться упреком французам.

— Одно только, что вы видите, — сказал он, обращая внимание Пончини на жадные глаза пленных, которые были устремлены на развязываемый узел, из которого виднелись хлебы, ветчина и сапоги и платье. — Надо будет разделить avec mes compagnons d’infortune et comme je suis le plus robuste de la société j’y ai moins droit que les autres**, — сказал он не без тщеславного удовольствия, видя восторженное удивление на лице меланхолического доброго милого Пончини. Чтобы не мешал вопрос узла разговору, которым дорожили оба, Pierre роздал содержание узла товарищам и, оставив себе два белых хлеба с ломтем ветчины, из которых один он тотчас же стал есть, и пошел с Пончини на поле, ходить перед балаганом.

План Пончини состоял в следующем: Pierre должен был объявить свое имя и звание, и тогда не только он будет освобожден, но Пончини брался за то, что Наполеон сам пожелает его видеть и, весьма вероятно, отправит его с письмом в Петербург. Как это и было. Но, заметив, что он говорит лишнее, Пончини только просил Pierr’а согласиться.

— Не портите мне всего моего прошедшего, — сказал Pierre. — Я сказал себе, что не хочу, чтобы знали мое имя, и не сделаю.

— Тогда надо другое средство, я похлопочу, но я боюсь, что мои просьбы останутся тщетными. Хорошо, что я знаю, где вы. Будьте уверены, что мои узлы будут так изобильны, что вы оставите и себе, что вам нужно.

- 369 -

— Merci. Ну, что К-а? Совершенно здорова и спокойна?

— Ах, mon cher, что за ужасная вещь война, что за бессмысленная злая вещь.

— Но неизбежная, вечная, — говорил Pierre, — и одно из лучших орудий для проявления добра человечества. Вы мне говорите про мои несчастия; а я так часто бываю счастлив в это время. В первый раз я узнал себя, узнал людей, узнал мою любовь к ней. Ну что, имели ли вы письма?

— Да, но можете себе представить, что моя мать все не хочет слышать о моей женитьбе, но мне все равно.

Поговорив до вечера, уже месяц взошел, друзья расстались. Пончини заплакал, прощаясь с Pierr’ом, и обещался сделать все для его спасения. Он ушел. Pierre остался и, глядя на дальние дома в месячном свете, еще долго думал о Наташе, о том, как в будущем он посвятит всю жизнь свою ей, как он будет счастлив ее присутствием и как мало он умел ценить жизнь прежде.

На другой день Пончини прислал подводу с вещами, и Pierr’у достались валеные сапоги.

На 3-й день их всех собрали и вывели по Смоленской дороге. На первом переходе один солдат отстал, и французский солдат, отставши тоже, убил его. Офицер конвойный объяснил Pierr’у, что надо было итти, а пленных так много, что те, кто не хотят итти, будут расстреляны.

———

В половине сентября Ростовы с своим транспортом раненых приехали в Тамбов и заняли приготовленный для них вперед купеческий дом. Тамбов был набит бежавшими из Москвы, и каждый день прибывали новые семейства. К князю Андрею прибыли его люди, и он поместился в том же доме, где Ростовы, и понемногу оправлялся. Обе барышни ростовского семейства чередовались у его постели. Главная причина тревоги больного — неизвестность о положении отца, сестры и сына, кончилась. Получено было письмо от княжны Марьи с одним и тем же посланным, в котором извещался князь Андрей, что она едет с Коко в Тамбов, благодаря Nicolas Ростову, который спас ее и был для нее самым нежным другом и братом.

У Ростовых очистили еще часть дома, пожавшись и уничтожив гостиную, и каждый день ждали княжну Марью.

20 сентября князь Андрей лежал в постели. Соня сидела и читала ему вслух Corinne.

Соня славилась хорошим чтением. Певучий голосок ее мерно возвышался и понижался. Она читала про выражение любви больного Освальда и, невольно сближая Андрея с Освальдом и Наташу с Corinne, взглянула на Андрея. Андрей не слушал. В последнее время у Сони явилась новая тревога. Княжна Марья писала (Андрей вслух читал это письмо Ростовым), что Nicolas был ей другом и братом, что она ввек сохранит ему нежную благодарность за его участие в тяжелые минуты, пережитые ею. Nicolas писал, что на походе случайно познакомился с княжной Болконской и старался быть ей полезным насколько мог, что было ему особенно приятно, так как он никогда не встречал, несмотря на отсутствие красоты, такой милой и приятной девушки.

Из сопоставления этих двух писем графиня, как заметила Соня, хотя графиня ничего не сказала об этом, вывела заключение, что княжна Марья была именно та невеста, богатая и милая, которая нужна была ее Nicolas для поправления дел. Отношения Наташи с Андреем оставались для всего семейства в неизвестности. Казалось, они были попрежнему влюблены друг в друга, но на конференции Наташа объявила матери, на вопрос ее о том, что из этого будет, что отношения их только дружеские, что Наташа отказала ему и не изменяла своего отказа и не имеет причины изменять его.

Соня знала это и знала, что поэтому графиня лелеяла тайно мысль

- 370 -

женить Nicolas на княжне Марье, от этого и так радостно хлопотала о устройстве для нее помещения; и этот-то план графини и был новой тревогой Сони. Она не сознавала этого и не думала о том, что ей хотелось бы поскорей женить Андрея на Наташе, преимущественно для того, чтобы потом, по родству для Nicolas, уже не было возможности жениться Nicolas на княжне Марье, она думала, что она желает этого только из любви к Наташе, другу, но она желала этого всеми силами и кошачьи хитро действовала для достижения этой цели.

— Что вы смотрите на меня, m-elle Sophie? — сказал ей Андрей, улыбаясь доброй болезненной улыбкой. — Вы думаете о аналогии, которая есть между вашим другом. Да, — продолжал он, — но только la Comtesse Natalie в мильон раз привлекательнее этого скучного bas bleu Corinn’ы*.

— Нет, я ничего этого не думаю, но я думаю, что очень тяжело для женщины ожидать признания мужчины, которого она любит, и видеть его колебания и сомнения.

— Но, chère m-elle Sophie, есть, как и у лорда Невиля, соображения, которые выше своего счастья. Понимаете ли вы это?

— Я? То есть как вас понимать?

— Могли ли бы вы для счастия человека, которого вы любите, пожертвовать своим обладанием им?

— Да, наверно...

Князь Андрей слабым движением достал письмо княжны Марьи, лежавшее подле него на столике.

— А знаете, мне кажется, что моя бедная княжна Марья влюблена в вашего cousin. Это такая прозрачная душа. Она не только видна вся лично, но в письмах я вижу ее. Вы не знаете ее, m-elle Sophie?

Соня покраснела страдальчески и проговорила: — Нет.

— Однако, у меня будет мигрень, — сказала она и, быстро встав, она, едва удерживая слезы, вышла из комнаты, миновав Наташу.

— Что, спит?

— Да! — она побежала в спальню и, рыдая, упала на кровать. «Да, да, это надо сделать, это нужно для его счастья, для счастья дома, нашего дома. Но за что же? Нет, я не для себя хочу счастия. Надо!..».

В этот же день в доме все зашевелилось, побежало к князю Андрею и на крыльцо. К подъезду подъехала огромная княжеская карета, в которой он езжал в город, и две брички. Из кареты вышла княжна Марья, Бурьен, гувернантка и Коля. Княжна Марья, увидав графиню, покраснела и, хотя это было первое ее свидание, бросилась в открытые ее объятия и зарыдала.

— Я вдвойне обязана вам, за Андрея и за себя, — говорила она.

— Mon enfant!**, — сказала графиня, — в теперешнее время счастливы те, которые могут помогать другим.

Илья Андреевич поцеловал руку княжны. Он представил ей Соню.

— Это племянница.

Но [княжна Марья]*** все искала с беспокойством кого-то. Она искала Наташу.

— А где Наташа?

— Она у князя Андрея, — сказала Соня.

Княжна улыбнулась и побледнела, вопросительно поглядев на графиню. Но на вопросительный взгляд ее, спрашивающий о том, возобновились ли прежние отношения, ей ответили непонятной, грустной улыбкой.

Наташа выбежала навстречу княжне, почти такая же быстрая, живая

- 371 -

и веселая, какой она бывала встарину. И княжну, как и всех, она поразила неожиданностью простоты и прелести. Княжна ласково поглядела на нее, но слишком невольно проницательно и стала целовать.

— Je vous aime et vous connais depuis longtemps*, — сказала она.

Наташа смутилась и молча отошла и занялась Коко, который ничего не понимал, кроме того, что она, Наташа, была веселее и приятнее всех, и больше всех полюбил ее.

— Он совсем поправляется, — говорила графиня, провожая княжну к князю Андрею. — Но вы, ma pauvre enfant, combien vous avez souffert**.

— Ах, я не могу вам рассказать, как это было тяжело, — сказала княжна Марья (еще румяная и оживленная от холода и радости. «Совсем она не так дурна», — думала графиня). — И ваш сын спас, решительно спас меня не столько от французов, сколько от отчаяния.

Слезы показались на прекрасных лучистых глазах княжны Марьи, когда она говорила это, и графиня поняла, что слезы эти относились к любви к ее сыну. «Да, она будет его женою, это прелестное создание», и она обняла княжну Марью и обе еще поплакали радостно, потом улыбнулись, отирая слезы и приготавливаясь войти к князю Андрею.

Князь Андрей, приподнявшись на кровати, сидел, встречая княжну Марью с исхудавшим, переменившимся, виноватым лицом, с лицом ученика, просящего прощения, что он никогда не будет, с лицом блудного возвратившегося сына. Княжна Марья плакала, целовала его руки, приводила ему его сына. Андрей не плакал, мало говорил и только сиял преобразованным счастьем лицом. Он мало говорил об отце и его смерти. Всякий раз, как нападали они на воспоминание об этом, то старались умалчивать. Говорить об этом было слишком тяжело. Они оба говорили себе: «после, после». А не знали они, что после они никогда и не будут говорить. Только одного не могла не рассказать княжна Марья, это последних слов, которые, когда она ночью накануне его смерти сидела у его двери, не смея войти, и на другой день сказала ему это. Как он, суровый князь Николай Андреевич, сказал ей: «Зачем ты не вошла, душенька, да, душенька, мне так тяжело было». Князь Андрей, услыхав это, отвернулся, нижняя челюсть его вся запрыгала, и он поскорее переменил разговор. Он спросил ее об ее отъезде и о Nicolas Ростове.

— Кажется, пустой малый, — сказал Андрей с хитрой звездочкой во взгляде.

— Ах, нет, — испуганно вскрикнула княжна, как будто ей физически больно сделали. — Надо было видеть его, как я, в эти страшные минуты. Только человек с таким золотым сердцем мог вести себя так, как он. О, нет!

Глаза князя Андрея засияли еще светлее. «Да, да, это надо, надо сделать», — думал он.

«Да. Вот оно то, что еще оставалось в жизни, о которой я жалел, когда меня несли. Да, вот что. Не свое, а чужое счастие». — Так он милый малый! Ну я очень рад, — сказал он.

Княжну Марью позвали обедать, и она ушла, чувствуя, что не сказала самого важного, не узнала о теперешних отношениях с Наташей, но она почему-то, как бы чувствуя себя виноватой, боялась спросить о них. Сейчас после обеда брат ее избавил от этого труда.

— Ты удивляешься, я думаю, мой друг, нашим отношениям с Ростовой?

— Да, я хотела...

— Прежнее все забыто. Я искатель, которому отказано, и я не тужу.

- 372 -

Мы дружны и навсегда останемся дружны, но никогда она не будет для меня ничем кроме младшей сестрой. Я никуда не гожусь.

— Но как она прелестна, André. Но я понимаю, — сказала княжна Марья и подумала, что гордость князя Андрея не могла ему позволить вполне простить ее.

— Да, да, — сказал князь Андрей, отвечая на ее мысли.

Жизнь в Тамбове продолжалась с приездом княжны Марьи еще счастливее, чем прежде.

Известия из армии были самые благоприятные, оба молодые Ростовы были целы. Старший в полку, меньшой в партизанском отряде Денисова.

Только старый Ростов, разоренный совершенно отдачей Москвы, был грустен и озабочен, писал письма ко всем сильным знакомым, прося денег и места. Один раз Соня застала его в кабинете рыдающим над написанным письмом. «Да, ежели бы это только было!» — думала она. Она заперлась к себе и долго плакала. К вечеру она написала письмо Nicolas, в котором отсылала ему кольцо, освобождала от обещания и просила просить руки княжны Марьи, которая сделает счастье его и всего семейства. Она принесла это письмо графине, положила на стол и убежала. С следующим курьером письмо было послано с прибавлением письма такого же содержания от графини.

— Donnez-moi votre généreuse petite main à baiser*, — сказал ей вечером князь Андрей, и они долго дружески разговаривали о Наташе.

— Любила ли она кого-нибудь сильно? — спрашивал Андрей — Я знаю, что меня она никогда не любила совсем. Того еще меньше. Но других прежде?

— Один есть, это Безухов, — сказала Соня. — Она сама не знает этого.

В тот же вечер князь Андрей при Наташе рассказывал о Безуховом, о известии, которое он получил от него. Наташа покраснела. Оттого ли, что она думала о Безуховом больше, чем о другом, или оттого, что с своим чутьем она чувствовала, что на нее смотрели, говоря это. Известие, полученное князем Андреем, было от Пончини, который в числе других пленных был приведен в Тамбов.

На другой день Андрей рассказывал о чертах великодушия и доброты Pierr’а из своих воспоминаний и из того, что говорил этот пленный. Соня тоже говорила о Pierr’е... Княжна Марья делала то же.

«Что они со мной делают? — думала Наташа. — А что-то они делают со мной». И она беспокойно оглядывалась вопросительно. Она верила в то, что они, Андрей и Соня, лучшие друзья, а делают с ней все для ее добра.

Вечером князь Андрей попросил Наташу спеть в другой комнате, и княжна Марья села аккомпанировать, и два года почти не троганный голос, как будто сдерживая за все это время всю свою обаятельность, вылился с такой силой и прелестью, что княжна Марья расплакалась и долго все ходили как сумасшедшие, неожиданно сблизившись, бестолково переговариваясь.

На другой день были приглашены пленные, которыми восхищались все в Тамбове, и в том числе Пончини. Два из них генерал и полковник оказались грубыми мужиками, не отчаявавшимися de baiser les comtesses russes** и плевавшими в комнате, и один понравившийся всем, тонкий умный меланхолический Пончини, особенно понравившийся всем тем, что он без слез не мог говорить о Pierr’е и, рассказывая о его величии души в плену, с ребенком, доходил до того итальянского красноречия, которому нельзя не поддаться.

- 373 -

Наконец пришло письмо Pierr’а, что он жив и вышел с пленными из Москвы. И Пончини, признавшийся Андрею в признаниях Pierr’а и не перестававший удивляться случаю, сведшему его именно с той особой, был подослан к Наташе, чтобы сделать ей эту indiscrétion*, которая теперь, когда было получено известие о смерти Hélène, не могла иметь дурных последствий.

Наташа опять была счастлива.

Старый граф видел все это. Ему это не было радостно. Ему было тяжело и грустно — он чувствовал, что он при всем этом не нужен, что он отжил свою жизнь, сделал свое дело — наплодил детей, воспитал, разорился и теперь они ласкают, жалеют его, но им его не нужно.

Иллюстрация:

ИЗ ИЛЛЮСТРАЦИЙ К «ВОЙНЕ И МИРУ». НАТАША ТАНЦУЕТ У ДЯДЮШКИ.

Рисунок Д. Н. Кардовского

Толстовский музей, Москва

———

После вступления неприятеля в Москву и доносов на Кутузова и отчаяния в Петербурге и негодования и геройских слов и опять надежды, кончилось тем, что войска наши перешли за Пахрой с Тульской на Калужскую дорогу. Почему военные писатели, да и все на свете полагают, что этот фланговый марш (это слово любят очень) есть весьма глубокомысленное движение, спасшее Россию и погубившее Наполеона, весьма трудно понять для человека, не принимающего все на веру и думающего своим умом. Можно было сделать больше 1000 различных переходов и на Тульскую, и на Смоленскую, и на Калужскую дороги, и результат был бы тот же. Точно так же, подходя к Москве, уже дух войска Наполеона упал,

- 374 -

разбегались солдаты, и еще больше упал вследствие пожаров и грабежей московских. Это говорят только потому, что трудно людям видеть всю совокупность причин, изменяющих события, и так и хочется все отнести к действиям одного (такого же, как я) человека. Тем более, что это делает героя, которого мы так любим. Должно было так быть и так было. Пробыв месяц в Москве, Наполеон и каждый человек его войска смутно чувствовали, что они погибли, и, стараясь скрывать это сознание, они расстроенные, голодные и оборванные пошли назад. За месяц тому назад под Бородиным они были сильны, а теперь, после месяца спокойных и удобных квартир и продовольствия в Москве и ее окрестностях, они испуганные побежали назад. Трудно верить, что все это сделал фланговый марш за Красною Пахрой. Были другие причины, которые я не берусь перечислить, но зато и не выставляю одной, недостаточной, говоря, что только от этого.

После отчаяния в русской армии и в Петербурге опять ожили. Из Петербурга часто стали ездить курьеры, и немцы, и генералы от государя, так — погостить в армии, и Кутузов особенно ласкал этих гостей. 3-го числа, когда Кутузову сказали, что французы выступили из Москвы, он захлюпал от радостных слез и, перекрестясь, сказал: «Уж заставлю же я этих французов есть лошадиное мясо, как турок». Это изречение часто повторял Кутузов. Но Кутузову прислали план действий из Петербурга, ему надо было атаковать очень хитро с разных сторон. Кутузов, разумеется восхищаясь этим планом, находился в затруднении в исполнении его. Бенигсен доносил государю, что у Кутузова девка одета в казака. Бенигсен подкапывался под Кутузова, Кутузов под Бенигсена, Ермолов под К., К. под Т., опять под Еромолова, Вин. под [1 не разобр.] и т. д. и т. д. в бесконечных сочетаниях и перемещениях, но все они весело жили под Тарутиным с хорошими поварами и винами, песенниками и музыкой и даже женщинами. Наконец явился гордый Лористон с письмом от Наполеона, в котором Наполеон писал, что он особенно рад случаю засвидетельствовать свое глубокое уважение фельдмаршалу. Но князь Волконский хотел один принять его, Лористон отказался — это было низко ему — и потребовал свиданья с Кутузовым. Нечего делать, Кутузов надел занятые эполеты у Коновницына и принял. Генералы толпились около. Все боялись, как бы не изменил Кутузов. Но Кутузов как всегда отложил все, отложил, и Лористон и Наполеон остались без ответа. Между тем Мюрат с Милорадовичем щеголяли глупостью под парламентерским флагом, и в один прекрасный день русские напали на французов и французы побежали стремглав и удивлялись, что их всех не забрали, потому что они уж не могли драться по-прежнему. Не забрали же всех потому, что Кутузов поручил дело Бенигсену и потому, чтобы подкатить Бенигсена, не дал ему войск и тем ослабил Бенигсена, но и кроме того опоздал оттого, что вне цепи, в целом помещичьем доме был кутеж у Шепелева и до ночи веселились и даже плясали сами генералы. Все были хорошие генералы и люди, и рука бы не поднялась рассказывать их пляски и интриги, но досадно, что сами они все писали державинским слогом о любви к отечеству и царю и т. п. вздор, а в сущности думали преимущественно о обеде и ленточке синенькой, красненькой. Стремление это человеческое и его осуждать нельзя, но так и говорить надо, а то это вводит в заблуждение юные поколения, с недоумением и отчаянием глядящие на слабости, которые они находят в своей душе, тогда как в Плутархе и отечественной истории видят только героев.

Французы после Тарутинского сражения, как растерянный заяц, пошли вперед на выстрел, а Кутузов, как промышленный стрелок, жалея заряда, не стал стрелять и отступил назад. Дойдя вправо до Малого Ярославца, однако после небольшого нечаянного сражения, заяц побежал назад в таком положении, что дворняжка изгнала бы его. И действительно, в эту пору один дьячек взял 90 пленных и убил 30 человек. Партизаны побрали десять

- 375 -

тысяч пленных. Французские войска только ждали предлогов положить оружие et tirer son épingle du jeu*. Беспорядок в сущности [в] армии был неимоверный, забывали целые депо, коменданты не знали, кто где находится. Каждый генерал тащил свой обоз накраденного, каждый офицер, солдат тоже. И как обезьяна, захватившая в кувшине горсть орехов, не выпускала ее и скорее сама отдавалась в плен. Куда они идут и зачем, никто не знал, еще менее сам великий гений Наполеон, так как никто ему не приказывал. Около него еще соблюдался кое-какой décorum**, писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour***, называли еще друг друга Sire! Mon cousin, P[rince] d’Ekmuhl и Roi de Naples****. Но все чувствовали, что они бедные, гадкие люди, нажившие себе горя, упреков совести и безвыходное несчастие. Приказы и рапорты были только на бумаге, в сущности был хаос. Ужас казаков, гикнет кто, и колонны бегут без причины. Дисциплина рушилась. Нищета была страшная и требовать дисциплины нельзя было. Но потом, разумеется, все жизненное, не укладывающееся в рамки человеческого понятия, бедствия 300 тысяч поймет сто человек, подведено под мнимые распоряжения по воле генералов и императора. Это можно видеть, прочтя Thier’а как образец, 435 стр. II ч. А видеть, какой хаос был, можно из того, что Денис Давыдов и другие дьячки брали по 10 тысяч пленных, не теряя сотой доли людей. А кто был на войне, тот знает, что только бегущего раненого медведя можно безобидно убить рогатиной, а не целого [1 не разобр.]. Кутузов один знал это. Он не знал, как было дело, но знал, как знают это старые жизненно умные люди, знал, что все сделает время — все само сделается. И в исторических событиях само делается лучше всего. Сотая доля той энергии, кторая употреблена была при Смоленске и Бородине, уничтожила бы всю армию Наполеона и отдала бы его в плен.

В эту тору, когда французы только того желали, чтобы их поскорее взяли в плен, а русские, занимаясь разными забавами, куражились около них, в это время Долохов был тоже одним из партизанов. У него был отряд из 300 человек, и он жил с ним по Смоленской дороге.

Денисов был другим партизаном. И у Денисова, теперь полковника, в партии находился Петруша Ростов, непременно желавший служить с Денисовым, к которому он получил страстное обожание еще со времени приезда его в 1806 в Москву. Кроме этих партий рыскали в этом же пространстве, недалеко партия одного польского графа в русской службе и немца генерала.

Денисов ночью сидел лежа на полу на коврах в разваленной избе с бородой, в армяке и с образом Николая Чудотворца на цепочке и писал, быстро треща пером, изредка попивая из стакана, налитого половиной рома и чая.

Петя с широким своим добрым лицом и худыми отроческими членами сидел в углу на лавке, обожательно набожно поглядывал на своего Наполеона. Петя был тоже в фантастическом костюме, армяке с патронами вроде черкески и синих кавалерийских панталонах и в шпорах. Как только Денисов кончил одну бумагу, Петя взял ее, чтобы печатать.

— Можно прочесть?

— Можно, посмотри их... распечатал...

Петя прочел, и чтение это увеличило его восторг к гению своего Наполеона. Бумаги, которые писал Денисов, были ответом на требование 2-х командиров отрядов, дипломатически приглашавших Денисова соединиться

- 376 -

с ними, т. е., так как Денисов был моложе чином, поступить под их начальство, для атаки большого кавалерийского депо Бланкара, на которое точили зубы все начальники партий, желая приобрести славу этой добычей. Депо же Бланкара, загроможденное ранеными, пленными, голодными, главное обозом, забытое штабом Наполеона, давно только ждало того, чтобы кто-нибудь из казаков взял его. Денисов отвечал одному генералу, что он поступил уже к другому под начальство, а другому писал, что он уже поступил к одному, каждому подпуская шпильки формальности, на которые он был великий мастер, и таким образом отделывался от обоих и намеревался сам захватить депо, и славу, и чин, и крест может быть.

— Отлично отделал, — сказал Петя в восторге, не понимая всей дипломации и цели ее.

— Посмотри, кто там, — сказал Денисов, заслышав мягкие шаги в сенях.

— Слушаюсь-с, — старательно проговорил Петя, особенно счастливый играть с своим Наполеоном в службу

В домашней жизни он был на ты с Денисовым, как и все, но как до службы, так он был адъютантом. Денисов, склонный играть в службу и в Наполеона, еще более был поощрен к этому твердой верой Пети в его наполеонство.

Шаги принадлежали Тихону Шестипалому, которого ввел Петя. Тихон Шестипалый был мужик из Покровского. Когда при начале своих действии Денисов прибыл в Покровское, ему жаловались на двух мужиков, принимавших французов, Прокофия рыжего и Тихона Шестипалого. Денисов тогда же, пробуя свою власть и свое уменье управлять ею, предварительно разгорячившись, велел расстрелять обоих. Но Тихон Шестипалый пал в ноги, обещая, что будет служить верно, что он только по глупости, и Денисов простил его и взял в свою партию

Тихон, сначала исправлявший черную работу раскладки костров и доставления воды, скоро оказал необыкновенные способности в партизанской войне. Он, раз идя за дровами, наткнулся на мародеров и убил двух, а одного привел. Денисов шутя взял его с собой верхом, и оказалось, что не было человека способного больше перенести трудов, видеть, подлезть неслышно дальше, и менее понимать, что такое опасность, как Тихон Шестипалый, и Тихон был зачислен в казаки, в урядники и получил крест. Тихон Шестипалый был мужик длинный, худой [2 не разобр.] с мотавшимися как будто бессильно руками, но которые в своем мотании ударяли крепче самых [сильных], и мотавшимися ногами, но которые, мотаясь, огромными шагами проходили по 70 верст, не уставая Шестипалый он был потому, что действительно у него были на руках и ногах приросточки около 5-го пальца, и ворожея сказала ему, что ежели он отрубит один из этих пальцев, то пропадет, и Тихон берег эти уродливые кусочки мяса больше головы. Лицо у него было изрытое чем-то длинное с повисшим на бок носом и с редкими, кое-где выбивающимися на бороде длинными волосьями. Он улыбался редко, но очень странно; так странно, что когда он улыбался, то все смеялись. Он несколько раз был ранен, но все раны скоро заживали и он не ходил в лазарет. Ему только нужно было остановить кровь, которую он не любил видеть. А боль он не понимал, так же как не понимал страха. Одет он был в красный французский гусарский мундир с шляпой пуховой казанской на голове и в лаптях. Эту обувь он предпочитал всем другим. У него был огромный мушкетон, который он один умел заряжать, насыпая туда сразу 3 заряда, топор и пика.

— Что, Тишка? — спросил Денисов.

— Да привел двух, — сказал Тихон (Денисов понял, что 2 пленных. Он посылал его туда, где стоит парк, разведать).

- 377 -

— О? Из Шамшева?

— Из Шамшева. Вот тут у крыльца.

— Что же, много народа?

— Много, да плохой, всех побить можно разом, — сказал Тихон. — Я сразу 3-х взял за околицей.

— Что же 2-х привел?

— Да так, ваше высокоблагородие, — Тихон засмеялся и Денисов и Петя невольно тоже.

— Что ж 3-й-то где? — смеясь, спросил Денисов.

— Да так, ты, ваше высокоблагородие, не серчай, так...

— Да что так?

— Да так, плохинькая такая на нем одежонка... — Он замолчал.

— Ну так что ж?

— Да что ж его водить-то, так — босой.

— Ну ладно, ступай, я сейчас выйду к ним. — Тихон ушел, и вслед за ним в комнату вошел Долохов, прискакавший за 85 верст к Денисову все с тем же, чем занят был и Денисов, желанием отвести его от депо и самому взять его. Долохов поговорил с пленными, плюнул и вошел в комнату. Долохов был одет просто в военный гвардейский сюртук без эполет и в бальные щегольские ботфорты.

— Что же это мы стоим, моря караулим, — заговорит Долохов, подавая руки Денисову и Пете. — Что ж ты не возьмешь их из Ртищ, ведь там 300 пленных наших, — говорил он.

— Да я жду помощи на депо напасть.

— Э, вздор, депо не возьмешь, там 8 батальонов пехоты, спроси-ка, вот твой привел.

Денисов засмеялся. — Ну понимаем, понимаем вас, — сказал он. — Хочешь пуншу?

— Нет, не хочу, а вот что: у тебя пленных набралось много, дай мне человек 10, мне натравить молодых казачков надо.

Денисов покачал головой.

— Что ж ты не бьешь их? — просто спросил Долохов. — Вот нежности...

Долохов обманул всех и 2-х генералов и Денисова, он, не дожидаясь никого, напал на другой день на депо и, разумеется, взял все то, что только дожидалось случая отдаться.

———

Pierre находился в этом депо в числе пленных. С первого перехода от Москвы с него сняли валенки и есть им ничего не давали кроме лошадиного мяса с порохом. Ночевали они под Открытым небом. Становились заморозки.

На 2-м переходе Pierre почувствовал страшную боль в ногах и увидал, что они растрескались. Он шел, невольно припадая на одну ногу, и с этого времени почти все его силы души, вся его способность наблюдения сосредоточилась на этих ногах и этой боли. Он забыл счет времени, забыл место, забывал свои опасения и надежды, он желал не думать о них, думал только о этой боли. Когда и где это было, он не помнил, но одно событие поразило его. За повозками, в которых везли картины и кареты, из которых одну он узнал свою, эта принадлежала, как ему сказали, au prince d’Ettingen*, шли они, пленные. Подле Pierr’а шел старый солдат, тот самый, который научил его подвязывать ноги и мазать их. Справа от Pierr’а шел солдат француз молодой с острым носом и черными, круглыми глазами. Старый русский солдат стал хрипеть и просился отдохнуть.

- 378 -

— Avancez!*, — кричал сзади caporal. Pierre повел его под руку, сам хромая. У солдата болел живот. Он был желт.

— Dites-lui, vous autres, — сказал француз, — qui comprenez là-bas, dites lui qu’on ne laisse personne en arrière. Il y a ordre de fusiller ceux qui restent** — Pierre сказал это солдату.

— Один конец, — сказал солдат и упал назад, крестясь. — Прощайте, православные, — говорил он, крестясь и кланяясь. И как корабль уносила все дальше и дальше Pierr’а окружавшая его толпа. А серый старик сидел на грязной дороге и все кланялся. Pierre смотрел на старика и услыхал повелительный крик сержанта на того рядового с вострым носом, который шел справа.

— Исполняйте приказ, — крикнул сержант и толкнул за плечо молодого солдата. Солдат побежал сердито назад. Дорога за березками заворотила, и Pierre, оглядываясь, видел только дым выстрела, и потом бледный солдат и испуганный, как будто он увидал привидение, прибежал и, ни на кого не глядя, пошел на своем месте. Старика пристрелили и так пристреливали многих из толпы в 200 человек, шедших с Pierr’ом. Но, как ни ужасно это было, Pierre не обвинял их. Им самим было так дурно, что едва ли бы некоторые не согласились быть на месте солдата. Лихорадочные, щелкая зубами, садились на краю дороги и оставались. Все разговоры, которые он слышал, шли о том, что положение их безвыходно, что они погибли, что стоит только казакам броситься и ничего не останется. Несколько раз все бросалось бежать от вида казака и иногда просто от ошибки. Pierre видел, как ели сырое лошадиное мясо. Но все это Pierre видел как во сне. Все внимание его постоянно было направлено на свои больные ноги, но он все шел, сам удивляясь себе и этой усиливаемости страдания и сносности страдания, вложенной в человека. Почти каждый вечер он говорил: «нынче кончено» и на другой день опять шел. Общее впечатление деморализации войск отразилось, как во сне, на Pierr’е во время этих переходов, число которых он не знал, но впечатление вдруг сгруппировалось в весьма простом в сущности, но его весьма поразившем случае. На одном из переходов шли, жалуясь, около него три француза, вдруг послышались слова «l’Empereur»***, все подбодрилось, вытянулось, отодвинулось с дороги, и предшествуемая конвоем шибко проехала карета, остановилась немного впереди. Генерал у окна выслушал что-то, сняв шляпу. Раздались отчаянно счастливые крики: — Vive l’Empereur!****. Qu’a-t-il dit? l’Empereur, l’Empereur*****, — слышались со всех сторон ожившие голоса. Как будто и не было страдания. — En voilà un qui! C’est un gaillard, le petit Caporal, qui ne se laisse pas marcher sur le pied******, — слышались восторженные уверенные голоса. А все было то же: тот же холод, голод и труд бесцельный, жестокий и тот же страх, который не оставлял войска.

Ввечеру одного дня Pierr’а, которого все-таки отличали от других, офицеры пустили его к костру, и, угревшись, Pierre заснул. Спасение Pierr’а в эти тяжелые минуты была способность сильного глубокого сна. Вдруг его разбудили. Но он потом не знал, было ли то наяву или во сне, что он видел. Его разбудили и он увидал у костра французского офицера с знакомым, мало что знакомым, но близким, с которым имел задушевные дела, лицом. Да, это был Долохов, но в форме французского улана. Он говорил

- 379 -

с офицерами на отличном французском языке, рассказывая, как его послали отыскивать депо и он заехал навыворот. Он жаловался на беспорядок, и французский офицер вторил ему и рассказывал то, что Долохов, казалось, не слушал. Увидав поднявшуюся курчавую голову Pierr’а, Долохов не удивился, но слегка улыбнулся (по этой улыбке не могло быть сомнения, это был он) и небрежно спросил, указывая на Pierr’а — cosaque?*. Ему ответили. Долохов закурил трубку и раскланялся с офицерами: — Bonne nuit, messieurs**. — Он сел на лошадь и поехал. Pierre все смотрел на него. Ночь была месячная и далеко видно. Pierre видел с ужасом, но с утешением, что это сон, как он подъехал к часовым цепи и что-то говорил. «Слава богу, благополучно проехал», подумал Pierre, но в это время Долохов вдруг повернул назад и рысью подъехал к костру. Его улыбающееся красивое лицо видно было в свете огня. — Tiens, j’oublie, — он держал записку карандашом, — est ce quelqu’un de vous ne peut pas me dire ce que veut en russe***: «Безухой, будь готов с пленными, завтра я вас отобью». — И, не дожидаясь ответа, он повернул лошадь и поскакал.

— Arrêtez!****, — крикнули офицеры, в цепи раздались выстрелы, но Pierre видел, как Долохов ускакал за цепь и скрылся в темноте.

На другой день была дневка в Шамшеве и, действительно, ввечеру послышались выстрелы, мимо Pierr’а пробежали французы, и первый вскакал в деревню Долохов. Навстречу ему бежал офицер с парламентерским белым платком. Французы сдались. Когда Pierre подошел к Долохову, он, сам не зная отчего, зарыдал в первый раз за время своего плена. Солдаты и казаки окружили Безухова и надавали ему платья и свели ночевать в избу, в которой ночевал генерал французский, а теперь Долохов. На другой день пленные проходили мимо подбоченившегося Долохова, громко болтая.

— Enfin d’une manière ou d’autre l’Empereur...*****, — сливались голоса.

Долохов строго смотрел на них, прекращая их говор словами: — Filez, filez...******

Pierre направился в Тамбов, и, проезжая через город Козлов, первый не тронутый войной, который он видел за два месяца, Pierre во второй раз заплакал от радости, увидав народ, идущий в церковь, нищих, калачника и купчиху в лиловом платочке и лисьей шубе, самодовольно, мирно переваливающуюся по паперти. Pierre никогда в жизни не забывал этого. В Козлове Pierre нашел одно из писем Андрея, везде искавшего его, нашел деньги, дождался людей и вещей и в конце октября он приехал в Тамбов*******. Князя Андрея уже не было там, он опять поехал в армию и догнал ее у Вильны.

———

Одно из 1-х лиц, которое он встретил там, был Nicolas. Nicolas, увидав Андрея, покраснел и страстно бросился обнимать его. Андрей понял, что это было больше чем дружба.

— Я счастливейший человек, — сказал Nicolas, — вот письмо от Marie, она обещает быть моею. А я приехал в штаб, чтобы проситься на 28 дней

- 380 -

в отпуск, я два раза ранен, не выходя из фронта. А еще жду брата Петю, который партизанит с Денисовым.

Андрей пошел на квартиру Nicolas и там долго обо всем рассказывалось друг другу. Андрей был твердо намерен проситься опять и только в полк. К вечеру приехал и Петя, не умолкая рассказывающий о славе России и Васьки Денисова, завоевавшего целый город, наказывавшего поляков, облагодетельствовавшего жидов, принимавшего депутации и заключавшего мир.

— У нас геройская фаланга. У нас Тихон. — Он и слышать не хотел ни о какой другой службе. Но, к несчастию, это самое завоевание города, которым так счастлив был Петр, не понравилось немцу генералу, желавшему тоже завоевать этот город, и так как Денисов был под командой немца, то немец распек Денисова и отставил его от его геройской партии. Впрочем, это узнал Петя после, теперь же он был в полном восторге и, не умолкая, рассказывал о том, как Наполеона прогнали, каковы мы русские и как особенно у нас все герои.

Андрей и Nicolas радовались на Петю и заставляли его рассказывать. Утром оба новые родные пошли вместе к фельдмаршалу просить каждый своего, и фельдмаршал был особенно милостив и согласился на то и на другое, но, видимо, хотел еще поласкать Андрея, но не успел, потому что в гостиную вошла панна Пшевоса [?] с дочерью, крестницей Кутузова. Когда он был губернатором в Вильне, пани была хорошенькой девочкой, и Кутузов, сузив глаза, пошел к ней навстречу и, взяв за щеки, поцеловал ее. Князь Андрей дернул за полу Nicolas и повел его вон.

— Будьте на смотру оба, — сказал Кутузов им в дверь.

— Слушаю, ваша светлость.

На другой день был смотр, после церемониального марша Кутузов подошел к гвардии и поздравил все войска с победой.

— Из 500 тысяч нет никого и Наполеон бежал. Благодарю вас, бог помог мне. Ты, Бонапарт, волк — ты сер, а я, брат, сед, — и Кутузов при этом снял свою без козырька фуражку с белой головы и нагнул волосами к фрунту эту голову...

— Урраа! аааа — загремело 100 тысяч голосов, и Кутузов, захлебываясь от слез, стал доставать платок. Nicolas стоял в свите между братом и князем Андреем. Петя орал неистово ура, и слезы радости и гордости текли по его пухлым детским щекам. Князь Андрей чуть заметно добродушно, насмешливо улыбнулся.

— Петруша, уж перестали, — сказал Nicolas.

— Что мне за дело, я умру от восторга, — кричал Петя, но, взглянув на князя Андрея с его улыбкой, замолчал и остался недоволен своим будущим сватом.

Обе свадьбы сыграны были в один день в Отрадном, которое вновь оживилось и зацвело. Nicolas уехал в полк и с полком вошел в Париж, где он вновь сошелся с Андреем.

Во время их отсутствия Pierre, Наташа, графиня (теперь) Марья с племянником, старик, старуха и Соня прожили все лето и зиму 13 года в Отрадном и там дождались возвращения Nicolas и Андрея.

Конец.

Сноски

Сноски к стр. 313

            ^* М-м Сюза, и Радклиф, и «Дух законов» Монтескье, и «Переписку» Руссо.

          ^** Тупику.

        ^*** Зачеркнуто: то о том, как шутя Благовещенский полагал, что быть сенатором есть верх славы, когда есть слава египетского героя, есть слава Вальтер Скотта и та нечистая слава... [пропуск в рукописи] читая про любовь какой-нибудь Amelie, то о том, как бы он сам полюбил и отдал бы себя любимой женщине, то, читая Montesquieu, о том, как односторонне судит писатель этот о причинах духа законов и как, ежели бы он дал себе труд подумать о.. Pierre написал бы об этом предмете другую, лучшую книгу и т. д. Но, как только он останавливался на этой мысли, ему приходило в голову то, что с ним было, и он говорил себе, что все это вздор и все равно.

Сноски к стр. 314

            ^* «Дух законов».

          ^** Богоявленскому вместо Благовещенскому — описка Толстого.

Сноски к стр. 320

            ^* Зачеркнуто: Они переговорили обо всем. Pierre замечал, что старичок не только не боялся, но признавал его безверие, как бы говоря, что он уверен, что эта минутная ошибка мысли скоро пройдет. И через неделю был назначен прием графа Безухова в Петербургскую ложу Большого Востока, Ищущих Манны.

Сноски к стр. 326

            ^* Шведский поверенный в делах, поэтическая натура, человек глубокого ума.

          ^** Кого хочет погубить, лишает разума.

        ^*** Человек глубокого ума.

Сноски к стр. 327

            ^* Вена находит основания предлагаемого договора недостижимыми даже при непрерывных и самых блестящих успехах и сомневается в тех средствах, которые могли бы их нам доставить. Это — подлинное выражение венского кабинета.

          ^** Это сомнение чрезвычайно лестно.

        ^*** Человек глубокого ума.

      ^**** Нужно отличать венский кабинет от австрийского императора; император никогда не мог бы подумать ничего подобного, это высказывает только кабинет.

    ^***** Э, милейший граф, искренней союзницею нам Европа никогда не будет. И прусский король — союзник только на время. Одну руку он протягивает России, а другою пишет Бонапарту знаменитое письмо, спрашивая его, доволен ли он приемом, оказанным ему в потсдамском дворце. Я отказываюсь это понять, это неслыханно...

Сноски к стр. 346

            ^* Благословение образом при обручении. — Прим. ред.

Сноски к стр. 348

            ^* Княжна, я привез вам хорошие известия. Иначе я не осмелился бы. Вот что.

          ^** Мой милый друг, мой милый.

        ^*** Как я вас люблю! Какой вы чудесный человек! И как я счастлива!

      ^**** Правда ли это?

    ^***** Благодарю вас, милый Николай, благодарю вас. Как я счастлива!

Сноски к стр. 349

            ^* Да, княжна, мы теперь брат и сестра, и я по праву могу называть вас Мари, заботиться о вас и любить вас, милая Мари. И уж давно вас люблю.

          ^** М-ль Бурьен.

        ^*** Да, милая Мари, я полюбил вас с той минуты, как в первый раз вас увидел. Есть препятствие, но я счастлив, что именно так все случилось. Тем лучше, тем лучше...

      ^**** Прощайте, Николай.

    ^***** Прощайте, милая Мари, до свидания на свадьбе Наташи.

Сноски к стр. 352

            ^* Мадемуазель Натали, мне нужно с вами переговорить.

          ^** Так вот.

Сноски к стр. 353

            ^* Москву, этот азиатский город с бесчисленными церквами.

Сноски к стр. 354

            ^* Так вот он наконец, этот знаменитый город. Давно пора привести ко мне бояр.

          ^** Которому на другой день предстояло бесчестие быть занятым неприятелем, стать подобным девушке, потерявшей свою честь.

        ^*** Александра Македонского.

      ^**** Бояре.

    ^***** Да здравствует император!

Сноски к стр. 355

            ^* На полях: — Англичане идут на выручку нам, — сказала Pierr’у баба, но он услыхал говор французов: — Pas plus de cosaques, que diable. Oh dirait le champ de Mars. [И помину нет о казаках... Чорт возьми! Точно Марсово поле.]

Кутузов сидел на скамейке, и он взволновался и испугался, когда сказали, что Милорадовича преследуют. Удерживать неприятеля и остановить всю армию или итти дальше?

Сноски к стр. 357

            ^* На полях рукописи: Pierre первое время, когда один, то озлоблен и оскорблен, но потом смягчен.

Остался оттого, что совестно ехать.

Карандашом: Pierre в доме Ростовых с дворником в комнате Наташи, танцы офиц. — Долохов. Пожар. Ребенок. По пожару взят на Девичьем Поле.

Чернилами: Старушка, знакомая Pierr’а. Pierre рассказывает французу про свою любовь. Убита девка за то, что выстирала услужливо ассигнации в штанах, и тело ее осталось. Ребенок Pierr’а.

Масонство менее действует, чем всемирное знакомство добрых людей. Сапоги разбойник снимал — дед заплакал, за колпак деда.

Дети из палок стреляют. Б.... Белобородова.

          ^** Уже не молода.

        ^*** Да здравствует император!

Сноски к стр. 358

            ^* На полях: Типы французов. Итальянец — нежный, добрый, образованный. Рыжий Javert — честный служака. Брульон — весельчак.

          ^** Благодаря добрую госпожу.

Сноски к стр. 360

            ^* Многоточие Толстого, который позднее хотел вставить фамилию преосвященного.

          ^** Молодой гусарик.

        ^*** Я нахожу, что это прелестно.

      ^**** Герой Петрополя.

Сноски к стр. 361

            ^* Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.

          ^** Прелестно! Какая сила!

        ^*** Вы увидите.

Сноски к стр. 362

            ^* Визиты сочувствия.

          ^** Дурного нрава.

        ^*** Игру слов.

      ^**** Каково! Он говорит по-французски. Скажите, пожалуйста!

    ^***** Вернитесь!

Сноски к стр. 364

            ^* На полях: Француз, звонивший на колокольне Девичьего монастыря, говоривший накануне с ним, узнал его, остановился и закричал:

— Tiens, l’ami, j’en suis fâché, bien fâché pour vous. [Эй, дружок, я огорчен, очень огорчен за вас.]

Сноски к стр. 365

            ^* Цифра «5» переправлена из цифры «14».

          ^** 86-й стрелковый, вперед!

Сноски к стр. 366

            ^* Капрал.

          ^** Это отучит их поджигать.

        ^*** На полях: Peirre испугался до ужаса после и передумал смерть и полюбил жизнь, детей, дружбу, еду, булку.

      ^**** Волосатый великан.

Сноски к стр. 367

            ^* Крупный малый. Мы его волосатым прозвали. Должно быть, он и есть капитан.

          ^** Покажите мне его, капрал.

        ^*** Наконец-то я разыскал вас, дорогой Пилад.

Сноски к стр. 368

            ^* Хотя вы выглядите хорошо. Вы молодчина. И я желал бы, чтобы вас увидела в этом положении та...

          ^** С моими товарищами по невзгоде, а, так как я крепче их всех, я имею наименьшее право на все это.

Сноски к стр. 370

            ^* Синего чулка — Коринны...

          ^** Дитя мое!

        ^*** У Толстого ошибка: вместо «княжна Марья» в рукописи стоит: «Наташа».

Сноски к стр. 371

            ^* Я вас знаю и люблю уже давно.

          ^** Но вы, моя бедняжка, сколько вы перестрадали!

Сноски к стр. 372

            ^* Позвольте мне поцеловать вашу великодушную ручку.

          ^** Целовать русских графинь.

Сноски к стр. 373

            ^* Нескромность.

Сноски к стр. 375

            ^* Убраться по добру, по здорову.

          ^** Внешний церемониал.

        ^*** Порядок дел.

      ^**** Государь! Мой кузен, князь Экмюльский, король Неаполитанский.

Сноски к стр. 377

            ^* Герцогу д’Эттингенскому.

Сноски к стр. 378

            ^* Вперед!

          ^** Скажите ему, вы там, которые понимаете, скажите ему, что итти назад никому не разрешается. Есть приказ пристреливать отставших.

        ^*** Император.

      ^**** Да здравствует император!

    ^***** Что он сказал? Император, император.

  ^****** Вот он каков! Молодчина! О, наш маленький капрал не даст себя в обиду.

Сноски к стр. 379

            ^* Казак?

          ^** Покойной ночи, господа.

        ^*** Чуть не забыл! Не скажет ли мне кто-нибудь из вас, что значит по-русски...

      ^**** Держи!

    ^***** Словом, так или иначе, император...

  ^****** Проваливай, проваливай...

^******* На полях: Письмо Сони. Едет мимо костров и Vive Henri IV [да здравствует Генрих IV] и это решает его.