320

КЛЫЧКОВ Сергей (псевдоним Сергея Антоновича Лешенкова) [1889—] — поэт и беллетрист. Р. в д. Дубровки, Тверской губ., в семье кустаря-сапожника, Печататься начал в 1909. К. — один из наиболее ярких представителей кулацкой литературы (см.). До 1925 Клычков пишет почти исключительно стихи, с 1925 — преимущественно прозу.

Поэтическое творчество К. окрашено в обычные тона националистически-шовинистической лирики, воспевающей все аксессуары «древней», «доброй» лапотной Руси. Он является верным учеником отца современной кулацкой лит-ры — Клюева, учеником, весьма добросовестно развившим в отдельных своих стихах (и в особенности в прозе) мистическую средневековщину, почерпнутую из русского фольклора. Основной тон поэзии К. не меняется и после Октябрьской революции, но в ней особенно явственно начинают звучать пессимистические мотивы, и чем ближе хронологически стихи поэта к нашим дням, тем эти ноты звучат сильнее. Этот пессимизм (особенно сильно окрашивающий его прозаические вещи) — естественная черта для писателя кулацких слоев нашей деревни, обреченных на уничтожение закономерностью развития пролетарской революции:

«Та же Русь, без конца и без края,
И над нею дымок голубой.
Что же я не пою, а рыдаю
Над людьми, над собой, над судьбой».

Начиная с 1927 (год начала последней активизации кулачества) творчество Клычкова принимает откровенно заостренный кулацкий характер. Если в книге издания 1928 («Талисман») мы сталкиваемся с ярким кулацко-патриархальным «символом веры» (см. стихотворение «Люблю свой незатейный жребий»), то это еще более политически демонстративно подчеркивается в книге издания 1930 («В гостях у журавлей») — года начала уничтожения кулачества как класса:

«Хорошо, когда у крова
Сад цветет с полдесятины...
Хорошо иметь корову,
Добрую жену и сына...
Вдосталь силы, в меру жира,
В жилах тихое тепло...
Словом, жизнью жить здоровой,
Не мотаяся по миру,
Как по осени трепло».

Правда, в этой же книге поэт полностью осознает гибель своего класса, раздавливаемого в тисках реконструкции сельского хозяйства (когда «...вслушаешься в гул борьбы, / Поймешь бессмыслицу страданья / И предвозвестие судьбы»).

321

Классовый генезис К. раскрывается полностью в его прозаических произведениях. Резкий переход писателя в 1925 от поэзии к прозе не случаен: столь ярко выраженному, классово-боевому писателю, как К., необходим был эпический плацдарм, с к-рого он мог бы повести наступление на угрожающий его классовой группе, ее основе — старине, патриархальности — «новый мир». Романы К.: «Чертухинский балакирь», «Сахарный немец», «Последний Лель», «Князь мира» дают законченное построение кулацкой политической философии, правда, тщательно зашифровываемое мистическим туманом.

Композиция клычковской прозы безусловно заслуживает особого внимания. Она едина для всех его вешей. Сон и явь, сказка и быль, реалистическое описание и фантастическая греза — все переплетается так, что отделить одно от другого стоит большого труда. Бред проникает в реальность, реальное становится бредом, а на стыке между реальностью и фантастикой обычно и преподносит К. свои политические сентенции.

Такая раздвоенность свойственна творчеству представителей класса или классовой группы, утерявшей или теряющей свои экономические позиции. Безысходность положения загоняет писателей этой классовой группы в прошлое, в фантастику, в бред. Это своеобразный способ оттолкнуться от ненавистной действительности. Раздвоенность сознания распространяется на весь мир. Теряются реальные представления. Все раскалывается надвое, уходит почва из-под ног, мир становится «шатким». Но класс, классовая группа не умирает без борьбы: это раздвоенное, двуплановое творчество насыщается злобой и неприятием настоящего.

Почти все персонажи Клычкова носят символический характер. Его любимые герои встречаются в нескольких книгах. Это некие обобщающие образы.

Земляную черноземную силу призван олицетворять леший Антютик. Он — радостный пособник всех «простых душой». Антютик — это та земляная сила, к-рая противостоит «железному бесу» (современность) и через к-рую мировая система превращается в ту патриархальную сказку, о к-рой постоянно и везде грезит К.

Коренной «россейский» образ ямщика Петра Еремеевича — символ широкой, неизмеряемой «простым аршином» русской души. У него под вожжами традиционная «русская тройка». Надо заметить, что это не просто ямщик, а ямщик-владелец хорошей многолошадной конюшни. Очень характерно, что устами Петра Еремеевича автором преподносятся центральные «философские» места. Галерея «святых людей» и «убогих», по извечному на старой Руси убеждению призванных спасать мир, представлена старичком Михайлой, Недотяпой, старообрядцем Спиридоном, Зайчиком и др. Каковы же основы клычковской философии? Как «исстари» повелось, он естественно видит в мире два начала — божеское и бесовское. (Все

322

имеет своего самостоятельного беса — есть бес соборный, бес скотский, блудный, железный и даже очажный маленький бесенок, по вине к-рого бабы ухватом опрокидывают горшки). Бесы эти являются, так сказать, изнанкой божеского. Налицо некая двуипостасность. Двуипостасность правит миром. Старообрядец Спиридон поучает свою дочь: «Все сотворено по двум ипостасям...» «По одному пути все падает вниз... по другому все поднимается кверху... Кверху деревья растут, а вниз падает камень. Поэтому есть луна и есть солнце, есть звери денные и есть звери ночные... потому и сам человек есть не что иное, как двуипостасная тварь» (здесь мы получаем обоснование клычковских святых из толстосумов: одна ипостась — кошель, другая — душа, святость).

Двуипостасная божеско-бесовская иерархия небесная держит иерархию земную, утверждает подчинение слабого сильному. Надо только знать золотую «божескую» меру.

Сущность этой дуалистической бого-чертовской концепции мира заключается в том, что она навек разделяет человечество, в частности крестьянство, на две части. Есть сильные и слабые. Это нерушимая данность, божье установление, а не результат производственных отношений. А раз так, то фактически не к чему бороться, бунтовать, добиваться. Пусть сильные дерутся между собой: им есть за что. А слабые пусть друг друга за «ручку держат». Вместо лозунга борьбы с угнетателями протаскивается лозунг дружбы угнетенных, да притом в отвратительном иконописно-сусальном виде. Гнет и подневольность возводятся в категорию мировой необходимости и закономерности. «Значит, если таким вот глазом, да с этой точки смотреть, выходит, что в мире уже так заранее было все сотворено, чтобы сильный на сильном ехал верхом, пускай их катаются с богом, а чтобы слабый слабого за ручку держал».

Но К. идет дальше. Он устанавливает полезность социального зла, дабы слабый... не обленился. Вышеприведенная цитата заканчивается так: «А для того, чтобы слабый не обленился и не сделался круглой фефелой, положившись во всем на другого, зло между ними и добро смешано в нужную меру и вес».

Но мир, вопреки желаниям Клычкова, потрясен социальными взрывами. Октябрьская революция начисто сметает патриархальную иерархичность. Клычков выставляет последовательную цепь причин всех этих «ненормальностей». Первейший вред заключен в науке. Человек овладел наукой, наука убила душу человеческую (широкую «русскую душу»), богом данную. «Из барской зевоты родилась наука, скука ума, камень над гробом незрячей души: плавает в этой науке человеческий разум, как слепой котенок в ведре... Придет в свой час строгий хозяин, начнет разметать духовную пустоту, увидит ведерко, и вот тогда-то котенок и полетит на луну...» («Последний Лель»).

323

Мир должен быть душевен, прост, как природа, как первобытная земляная сила.

Пользуясь вопросами о душе, зловредности науки и т. п. как трамплином, К. делает скачок непосредственно к политической оценке «момента». Он не называет вещей их собственными именами, а прибегает к символам. Город с его фабричными трубами является для него синтетическим символом всего социалистического строительства, нарушившего «связь времен». Город — это порождение науки, материализма — К. ненавидит лютой ненавистью. Одна из глав «Последнего Леля» начинается лирически-философским живописанием города. Глава эта называется «Выдуманные люди». Город, городские люди — выдуманные. Это — марево, бесовское навождение. Город, железо, машина, фабрика не только нарушили первобытную «идиллию», но подрывают и основу основ кулацкого накопительства — религию, церковь. «Город, город, под тобой и земля не похожа на землю... Убил, утрамбовал ее сатана чугунным копытом, укатал железной спиной, катаясь по ней, как катается лошадь по лугу в мыле... Оттого и выросли на ней каменные корабли, оттого она вытянула в небо несгибающиеся ни в грозу, ни в бурю красные пальцы окраин — высокие, выше всяких церквей и соборов — красные фабричные трубы...» И городской темп тоже конечно от сатаны. Он доводит К. до отчаяния, ибо этот напор, энергия — прямая угроза первобытному, патриархально-кабальному «спокойному» укладу стародеревенской жизни. Городу, машине, науке противопоставлена природа. Девственная природа страхует от социальных изменений, сдвигов, от изменений, в первую очередь, производственных отношений. Если машина, наука, прогресс не вмешиваются в дела природы, если никто не угрожает ее (природу) использовать скорее и лучше (недаром кулацкие писатели так яростно ненавидят урбанистический темп) — у кулака налицо все гарантии, что именно он, экономически более крепкий, «зажиточный» проэксплоатирует ее для приумножения своих накоплений, использовав живую силу «меньшой братии».

То, что наметили остальные россеяне, К. блестяще свел в своих строках о природе — книге золотой, к-рую старец «потерял во темном лесу». Перед нами наука, книга материализуется в самой природе, в самом акте потребления, тем самым как бы замыкая круг пытливости и исканий и передавая крестьянскую массу в руки богатею. В романе «Чертухинский балакирь» К. расшифрованно демонстрирует тоску по невозвратному прошлому, которое для К. не хуже (вернее — лучше) настоящего. Смешно, по его мнению, говорить о каком-то изменении крестьянства, об его продвижении вслед за пролетариатом. «Потому что последний мужик свалится с земли, как с телеги, когда земля на другой бок повернется, а до той поры все может изгаснуть, а мужик как был мужиком, так и будет... по причине своей

324

выносливой натуры». Старая мужицкая жизнь, по К., и есть подлинная, настоящая, широкая и раздольная. «А было время — и лешие были, и лес был такой, что только в нем лешим и жить, и ягоды было много в лесу, хоть объешься, и зверья всякого-разного, как из плетуха насыпано, и птица такая водилась, какая теперь только в сказках да на картинах, и верили в них и жили, ей-богу, не хуже, чем теперь живут мужики».

В лице К. кулацкая художественная литература, повторяем, имеет своего самого блестящего представителя. Прекрасный «народный» яз., пользование всем богатством русского фольклора, исключительное владение сказовой формой, умелое (не назойливое) пользование ритмической прозой — все это ставит Клычкова в ряды первоклассных мастеров слова.

Констатируя все это, нельзя не подчеркнуть полное соответствие содержания и формы у К. Это объясняется его исключительно «чистым» классовым существом. Критики, ограничивающиеся только констатацией у К. огромного мастерства по части «русского стиля», весьма недальновидны. Одними разговорами о мастерстве — как бы оно значительно ни было — здесь ограничиться нельзя. «Русский стиль» в своем стопроцентном применении — не только прием, но и активное выражение соответствующего содержания. А К. в этом отношении действительно стопроцентен, и стиль его вызывает не только восхищение, но и оскомину квасного патриотизма и национализма довоенного образца.

Библиография: I. Потаенный сад, Стихи, изд. 2-е, М., 1918; Бова, М., 1918; Кольцо Лады, Стихи, М., 1919; Дубравна, М., 1919; Домашние песни, V кн. стихов, М., 1923; Гость чудесный, Избр. стих., М., 1923; Двенадцатая рота, Рассказ, М., 1925; Сахарный немец, Роман, М., 1925; Чертухинский балакирь, Роман, с предисл. Г. Лелевича, М. — Л., 1926; Серый барин и др. рассказы, Харьков, 1926; Последний Лель, Роман, Харьков, 1927; Талисман, Стихи, М. — Л., 1927; Князь мира, Роман, М., 1928; Откровенная лира, 1928; В гостях у журавлей, VII кн. стихов, М., 1930; Ряд критических статей Клычкова разбросан в «Литературной газете», «Красной нови» и др.

II. Гумилев Н., Письма о русской поэзии, П., 1923; Родов С., В литературных боях, М., 1926; Дивильковский А., На трудовом подъеме, «Новый мир», 1926, VII; Беккер М., Два мира, «Октябрь», 1927, III; Машбиц-Веров И., Сергей Клычков, «На литературном посту», 1927, VIII; Горбачев Г., Современная русская литература, изд. 2-е, М., 1930; Бескин О., Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика, М., 1930.

III. Владиславлев И. В., Литература великого десятилетия, Т. I, М. — Л., 1928.

О. Бескин