ФЭБ: Есенин // Литературная энциклопедия. Т. 4.

ЕСЕНИН Сергей Александрович [1895—1925] — поэт. Р. в с. Константинове, Рязанской губ. и уезда, в семье бедного крестьянина, но с двухлетнего возраста был взят на воспитание зажиточным дедом, с сыновьями которого, «ребятами озорными и отчаянными», провел детство. «Среди мальчишек, — вспоминает о себе Е., — всегда был коноводом и большим драчуном и ходил всегда в царапинах». Эта далеко не случайная в облике Есенина черта бесшабашного удальства характерно сочеталась с религиозностью и молитвенностью, также воспитанными в нем патриархальной семьей. Но никто, по словам Есенина, не оказал на него в детстве такого большого влияния, как дед-старообрядец. Начетчик в религиозной лит-ре и знаток устной поэзии, особенно духовных стихов, он сочетал в себе эти черты религиозности и отвлеченных интересов с здоровым практицизмом: «крепкий человек был мой дед. Небесное — небесному, а земное — земному. Недаром он был зажиточным мужиком».

В самом себе Е. не находил этой уравновешенности: «Рано посетили меня религиозные сомнения. В детстве у меня были очень резкие переходы: то полоса молитвенная, то необычайного озорства, вплоть до желания кощунствовать и богохульствовать».

Сочинять Есенин стал очень рано, лет с 9, но до 14, когда были написаны им «Маковые побаски» и «Микола», слагал только духовные стихи. Начало сознательного творчества относится к 16—17 гг. Первоначальное образование Е. получил в церковно-учительской школе: его воспитатели

хотели сделать из него сельского учителя. Восемнадцати лет Е. отправился в Петербург «устраивать» свои стихи. Здесь он сблизился с Клюевым, Городецким, Блоком, позже — с А. Белым и Ивановым-Разумником. Все они, по признанию самого Есенина, оказали на его общее развитие большое влияние. В те же годы он посещал — в течение полутора лет — народный университет Шанявского в Москве.

С 1914 некоторые стихотворения Е. стали печататься в журналах. В 1916 в Петрограде вышел первый сборник его стихотворений «Радуница», куда частью вошли стихотворения ранних лет [1909—1910]. К этому же времени относится появление в печати его прозаических опытов (повесть «Яр» и рассказ «Бобыль и Дружок»), не занимающих в его творчестве сколько-нибудь значительного места. В том же 1916 Е. был мобилизован, после Февральской революции дезертировал с фронта. «В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном». Переживания этих лет нашли отражение в сборниках «Преображение», «Сельский часослов», а также «Голубень», куда вошло много и дореволюционных стихотворений. В 1919 вместе с поэтами Мариенгофом, Шершеневичем и др. Е. выпустил манифест новой поэтической школы — имажинизма (см.). Позже [1920—1923] Е. отошел от революционных настроений, погрузившись в жизнь богемы; в этот период упадочничества им созданы «Трерядница», «Исповедь хулигана», «Москва кабацкая» и др. За годы войны и революции много ездил по СССР, был за границей. В 1924—1925 дал цикл стихотворений «Русь Советская», знаменовавший поворот интересов Е. в сторону современности. Богема и принимавший все более острые формы наследственный алкоголизм привели Есенина к гибели: под влиянием тяжелых психических переживаний он окончил жизнь самоубийством. Смерть его вызвала длинный ряд некрологов, статей, воспоминаний, стихотворений.

В своей социологической сущности биография Е. представляется в достаточной мере ясной. Социальная родина Е. — зажиточная, патриархально-старообрядческая группа крестьянства. Однако уже с ранних лет мы наблюдаем в Е. тенденцию к отрыву от родной почвы, а позже видим все признаки резко выраженной деклассации, вплоть до полного погружения в богему. Он — не представитель крепкого кулацкого ядра, активного, бодрого, практического, а «блудный сын» этой группы, сын, кровно с ней связанный, физически, психологически и культурно ею вскормленный, но лишенный активных функций в ней, выключенный из цепи хозяйственно-трудовых процессов и тем самым обреченный на пассивность, практическую бездеятельность.

Чрезвычайно лирическое по своей природе творчество Есенина совершенно обнаженно

фиксирует его социальный путь. Пять фаз поэтического стиля Е., вырастая на общей основе и в своих кульминациях сменяя друг друга, отражают главные этапы его творческого пути. Первая фаза представлена по преимуществу дореволюционным творчеством Е. (сборники «Радуница», «Голубень»), вторая и третья — произведениями, выражающими реакцию Е. — сначала положительную, а потом отрицательную — на социальные процессы Октябрьской революции (сборники «Преображение», «Трерядница», «Триптих», «Исповедь хулигана», пьесы «Пугачев» и «Страна негодяев» и др.), четвертая — узко-личной лирикой «Москвы кабацкой» с некоторыми, примыкающими к ней, позднейшими произведениями и наконец пятая — циклом «Русь Советская», выражающим отношение Е. к новой советской действительности.

Лирический образ поэта, возникающий перед нами в стихотворениях первого периода, характеризуется прежде всего пассивным отношением к миру, совершенно не свойственным активному характеру кулака, но вполне естественным для вскрытого нами выше характера Е. Отсюда — созерцательность ранней лирики Е., определяющая доминирующую роль в ней пейзажа («Как захожий богомолец, я смотрю твои поля»). Лишенный волевой целеустремленности, поэт не сосредоточивает внимания на каком-либо определенном объекте, а безвольно погружается в беспредельность открывающейся ему картины: «Не видать конца и края, только синь сосет глаза». Согреваемое чувством привычности и близости созерцание этой картины кристаллизовалось у Е. в идею родины как главной лирической темы его поэзии:

«О, Русь, малиновое поле,
О, синь, упавшая в реку.
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску».

Эта тема родины, окрашиваясь то в минорные, то в мажорные, праздничные тона, неразрывно сплетается с традиционно-религиозными представлениями и мотивами благостного всеприятия, естественно связывающегося с пассивно-созерцательной настроенностью поэта. Аспект патриархальной консервативности и религиозной смиренности определяет трактовку этой темы в первой фазе творчества Е.

Наивный антропоморфизм (порой переходящий в бытовизм) религиозных представлений, первобытно пантеистически пронизывающих всю окружающую поэта природу, находит у Е. самые разнообразные формы выражения, начиная от отдельных образов-тропов («ветер — схимник», «ивы — кроткие монашки» и т. п.) и кончая сюжетно-развернутыми легендами и мифами («Шел господь пытать людей в любови», «То не тучи бродят за овином» и т. д.). Порой однако его религиозное чувство принимает характер более отвлеченный, выливаясь в мотивы мистических или пантеистических переживаний:

«Чую радуницу божью —
Не напрасно я живу,
Поклоняюсь придорожью,
Припадаю на траву.
Голубиный дух от бога,
Словно огненный язык,
Завладел моей дорогой,
Заглушил мой слабый крик».

Поэт чувствует себя на земле лишь «гостем случайным», устремляется к «иному бытию»: «Я пришел на эту землю, чтоб скорей ее покинуть». В явной связи с последним мотивом стоят мотивы паломничества, странничества: «Пойду в скуфье смиренным иноком иль белобрысым босяком».

Социально-психологическая основа этих мотивов ясна: скрытая пока тенденция к деклассации, ощущение слабости своих социальных связей, находит здесь выражение в своеобразной «охоте к перемене мест», в неопределенном желании уйти куда-то, «затеряться в зеленях стозвонных» своей обширной родины и т. п. В минуты пессимизма те же по существу ощущения своей социальной бездомности выливаются в образы совершенно иной, диаметрально противоположной эмоциональной окраски: вместо «смиренного инока» — перед нами оказывается «бродяга и вор»:

«Устал я жить в родном краю
В тоске по гречневым просторам,
Покину хижину мою,
Уйду бродягою и вором».

Деклассация в иных случаях ведет к социальной переориентации, к присоединению к другому классу. В данном случае — это был полный отрыв от всякой социальной почвы: потому-то Е. ясно чувствовал, что «уход» приведет его к недоброму концу:

«И вновь вернусь я в отчий дом,
Чужою радостью утешусь,
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь».

Так в единстве социально-психологической обусловленности замыкается в один цикл ряд разнородных мотивов, начиная с благостной влюбленности в иную землю смиренного инока и кончая самоубийством бродяги. Следует однако сказать, что мотивы самоубийства, бродяжничества, опустошенности занимают в первом периоде творчества сравнительно небольшое место. Ядром, организующим поэтику первых сборников Е., является комплекс мотивов мажорного или мягко-элегического строя: спокойная созерцательность, проникнутая религиозной настроенностью, радостное приятие бытия земного, сочетающееся с мягко-грустной устремленностью к «небесам», всепроникающая любовь к родине, модулирующая от восторженности к примиренно-ласковой грусти, — таковы основные ноты, звучащие в лирике этого времени. Преобладающим жанром является здесь небольшое стихотворение, материализующее психологические мотивы в лирическом сельском пейзаже. Пассивно-созерцательная установка поэта и элегически-спокойная настроенность его определяют простоту композиционного плана стихотворений,

отличающихся слабой динамичностью развертывания лирической темы, правильностью ритмического и строфического строения, ровной напевностью мелодики, с изредка повышающимися в восклицаниях интонациями. Основные характерные черты Е. как мастера этого жанра (мелких лирических стихотворений) вполне определились в этот первый период. Современник А. Белого, Маяковского, Хлебникова, Е. чужд тех исканий ритмических и эвфонических новшеств, к-рые столь свойственны поэзии той поры. Ритмика Е. здесь очень проста, рифмы примитивны, строфика чрезвычайно однообразна. Но за счет этих сторон стихового мастерства Е. в своей поэзии культивирует эмоциональную непосредственность лирической темы.

Внешняя обстановка сельской природы и быта определила характер предметного наполнения (реалий) произведений Е. Общий склад его крестьянской психологии обусловил формы образно-поэтического претворения им реального материала. Здесь — корни особой конкретности, «вещности» и анимистичности его поэтического мироощущения, в существе своем примитивного, на базе которого конструируется поэтика его образов-тропов. В основе этой «поэтической гносеологии» лежит не «предметный реализм» непосредственного позитивного восприятия неодушевленного предмета и любования им, как у акмеистов (см. «Акмеизм»), а наивно-образный реализм, в силу примитивного субъективизма не знающий абстрактного понятия и привычно оперирующий приемом «психологического параллелизма». Вещь здесь воспринимается не в ее обособленности, отдельности, а в конкретном сопоставлении с другими предметами по принципу большей близости и очень часто — антропоморфического или зооморфического одушевления явлений мертвой природы.

Крестьянское происхождение таких образов-тропов, как «ягненочек кудрявый — месяц гуляет в голубой степи», «тучи с ожереба ржут, как сто кобыл» и т. п. — очевидно: деревенская тематика и зооморфичность их непосредственно связаны с их конкретно-метафорической структурой (имажинистского, а не символистического характера). Не случайно стиль Е. здесь столь тесно соприкасается со стилем крестьянских загадок (ср. например загадку — «Сивый жеребец на все царство ржет» — гром). Сюда же относятся и те анимистические образы-тропы религиозного характера, о которых говорилось выше. Но если структура есенинского образа-тропа определяется общекрестьянской чертой примитивной конкретности восприятия, то функция его в стиле Е. вытекает из условий экономически-привилегированной группы крестьянства, отдельные члены которой получают возможность пассивно-созерцательного отношения к миру. Отсюда — утверждение Есениным имажинизма как эстетической системы, установка его на образ (троп) как на

основной художественный принцип. Теоретически это было осознано и сформулировано им позже, во второй период (в трактате «Ключи Марии»), но практически осуществлено уже в первый. Пусть отдельный образ-троп никогда не был для него самоцелью, — его стихотворения (особенно в первых сборниках) являются системой таких образов, объединенных актом созерцания мира, а не воздействия на него (см. «Имажинизм»). Правда, вторая фаза имеет в значительной мере иной, гораздо более взволнованный эмоциональный строй и частью меняет соответственно характер имажинистики, придавая ей волевой, экспрессионистический оттенок, но внимательный анализ показывает, что мы имеем здесь лишь новый этап в развитии одного и того же стиля.

Если основной темой первой фазы является Русь патриархальная, консервативная, неподвижная, то темой второй [1917—1918] становится взвихренная, летящая в будущее Русь первых лет революции. После Октября темы революции и широких социальных сдвигов — в центре творческого внимания Е. Но принадлежность его именно к зажиточному слою крестьянства, отличавшемуся наибольшей бытовой и психоидеологической устойчивостью, помешала ему понять реальное содержание Октябрьской революции: он, по собственному признанию, принимал ее по-своему, «с крестьянским уклоном». Своеобразное сочетание революционных настроений с бытовым и психологическим консерватизмом определило характер этого уклона. Е. и после революции остался вполне самим собою, и потому Октябрьская Россия для него, как для Клюева, — «уму — Республика, а сердцу — Китеж-град». В его трактовке темы революции прежде всего бросается в глаза наивно-примитивный религиозный и хозяйственно-бытовой характер представлений, в к-рых он мыслил приход нового мира и осуществление социальных чаяний крестьянства. Будущее сулит установление рая земного, где — «избы новые, кипарисовым тесом крытые» («Ключи Марии»), «среброзлачный урожай», «сыченая брага и будни, наполненные молоком». Революция представляется поэту в виде космической мистерии, преображения, явления «нового Назарета», сошествия «светлого гостя», устрояющего земной рай. Правда, социальный переворот связывается в представлении Е. с некоторой революцией и в плане религии: он святотатственно выплевывает христово тело, грозится выщипать богу бороду, сделать его иным, проклинает Китеж и Радонеж. Но на место старого ставится новый бог, «божество живых», вместо прежнего Христа является новый — «Спас», а Китеж — небесный рай — заменяется градом Инонией — раем земным.

Приход этого рая Е. славит восторженными, проникнутыми мистической торжественностью песнопениями. Более широкая и сложная, по сравнению с первым

периодом, тема развертывается и в более обширной и сложной форме лирической поэмы. В поэзии Е. этой фазы появляются черты стилизации библейской монументальности. Спокойная мелодика первых сборников сменяется патетическими пророческими и ораторскими интонациями, призывными восклицаниями. Усложняется ритмика, поражая слух перебоями и контрастными сменами в следующих одна за другой частях поэмы. Ассортимент анимистических образов-тропов прежнего характера пополняется имажинистикой, источником к-рой является образность древней религиозной лит-ры («вострубят божьи клики огнем и бурей труб», «снова раздирается небо» и т. д.), и образами космическими, выражающими грандиозный размах революции: «Ей, россияне. Ловцы Вселенной. Неводом зари зачерпнувшие небо — Трубите в трубы».

Наконец изменяется несколько самая художественная природа образа-тропа: оставаясь имажинистским по структуре, он приобретает символический смысл; в ряду образов-символов следует отметить весьма часто встречающийся образ «теления бога»: «господи, отелись... звездами спеленай телицу — Русь», «вспух незримой коровой бог», «он иным отелится солнцем», «он спалит телением». Соединение творческих методов имажинизма и символизма является одним из существенных признаков поэтики второй фазы есенинского стиля.

Религиозное патриархально-крестьянское восприятие Октября необходимо должно было вскоре привести Есенина к отходу от революции. Вместо осуществления своих чаяний, воспитанных в нем старой крестьянской Русью, он увидел ломку этой Руси, гибель ее патриархального уклада. Это усугубляло в нем отрыв от социальной почвы, деклассацию. Тема гибнущей деревенской Руси и тема своей гибели, вылившаяся в мотивы бродяжничества и хулиганства, определяют третью фазу стиля Е. В 1920 он дал три лирических поэмы на эти темы: «Кобыльи корабли», «Сорокоуст» и «Исповедь хулигана». Тема первой — ужас поэта перед революцией, в которой он видит теперь лишь смерть и одичание людей. Поэма «Сорокоуст» — одно из высших и значительнейших достижений есенинского творчества, проникнутая мрачным пафосом и вместе элегической грустью отходная старой деревянной Руси, к-рая гибнет в железной хватке «скверного гостя» — врывающейся в деревню городской машинной техники. «Исповедь хулигана» — выражение чувства отчужденности, охватившего поэта в обстановке города, и любовного воспоминания о своей деревенской родине. К этим поэмам примыкает ряд мелких лирических стихотворений 1919—1921 (преимущественно разрабатывающих те же темы). Мотивы бродяжничества, беспочвенности и отчужденности, хулиганства и гибели, имевшие в первых сборниках небольшой удельный вес, здесь занимают

центральное место и получают яркую художественную разработку («Хулиган», «Я последний поэт деревни», «Все живое особой метой», «Не ругайтесь. Такое дело» и др.). Сюда же относятся и пьесы — «Пугачев» [1921] и «Страна негодяев» [1922—1923]. И Пугачев (в к-ром очень мало исторического) и Номах — центральный образ «Страны негодяев» — различные трансформации основного образа Е. этого периода — образа «хулигана».

Не случайно появление в этой фазе творчества Е. новых для него драматических опытов. Только теперь почувствовал Есенин социальную противоречивость эпохи и наличие каких-то общественных сил, ему противостоящих и организованных. В окружении этих сил деклассированный, несвязанный ни с какой определенной группой поэт протест свой мог вылить лишь в формы индивидуалистического бунта. Лирический образ «хулигана» воплотил этот протест в небольших лирических стихотворениях и поэмах, но наиболее конкретное и развернутое выражение эта психологическая ситуация могла получить именно в драматическом оформлении, самая структура к-рого построена на принципе борьбы: главный образ дается здесь в окружении персонажей, представляющих враждебные ему группы. Отсюда — появление наряду с произведениями чисто лирическими пьес — «Пугачева» и «Страны негодяев».

Напряженная мрачность и безысходность настроений поэта, почти физически ощущающего наступление «железного врага» и гибель своей культуры, меняют строй поэтики и в первую очередь — характер и, частью, самую структуру имажинистики. Если в первом периоде образность стихов передавала статичность предстоящего взору поэта мира, а во втором экстатическую порывистость его «преображения», то в образах третьего мы ощущаем напряженную динамику упорной борьбы двух миров, двух культурных стихий. Наряду с образами деревни появляются теперь, всегда в контрастном сопоставлении с ними, образы, символизирующие город. Со свойственной есенинскому мышлению конкретностью, «вещественностью», представление об этих культурах воплощается в образах предметов, но предметов живых, движущихся, борющихся. Однако здесь оживотворенность предметов вытекает уже не столько из привычных зоо- или антропоморфических внешних ассоциаций, сколько из глубинного ощущения внутренней динамики соотношений. В связи с этим на первый план выдвигается особый прием метафоризации: метафорический ряд растет не от самого предмета, а от его движения, функции; оживает предмет как таковой, без «перевоплощения» его в образ животного или человека:

«О, электрический восход,
Ремней и труб глухая хватка,
Се изб бревенчатый живот
Трясет стальная лихорадка».

Интонационный строй произведений этого периода своей эмоциональной приподнятостью, естественно, ближе стоит к мелодике второй, чем первой фазы стиля Е. Довольно частые восклицательные и вопросительные интонации, в связи с пессимистической окраской тематики, звучат мрачным пафосом или минорной напевностью. В области синтаксиса отметим более или менее широко использованный в некоторых вещах эмоциональный повтор (особенно в «Исповеди хулигана» и в «Пугачеве»), в области ритмики — появление свободного стиха.

Беспочвенное «хулиганство» не понявшего революции и отошедшего от нее поэта ничего не могло принести ему кроме опустошенности и усталости. Утеряв всякие живые общественные связи, он все больше отходит от социальных тем. «Хулиганство» его, являвшееся выражением все же какой-то активности, также исчерпало себя. В «Стихах скандалиста» и «Москве кабацкой» [1922—1923] перед нами вместо разбойного деревенского хулигана — просто уличный повеса в цилиндре и модных штиблетах, старающийся заглушить тоску пьяным угаром и заполнить пустоту низкопробной любовью, но находящий здесь лишь гибель: «Наша жизнь — простыня да кровать, Наша жизнь — поцелуй да в омут». Крайняя степень упадочничества, безвольное погружение в омут богемы, бесшабашное прожигание жизненных и творческих сил, замыкание в круг узко личных и притом безысходно болезненных переживаний, тяга к самоубийству — таковы основные черты того цикла настроений «Москвы кабацкой», к-рый получил в современной публицистической критике название «есенинщины». Отличаясь сильной эмоциональной зарядкой и выразительностью, стихи эти «возводят в перл создания» кабацкое упадочничество, художественно как бы оправдывая его и отравляя его ядом недостаточно устойчивых читателей. В этом, несомненно, общественно отрицательная функция этих стихотворений, вызвавшая суровую и справедливую отповедь советской критики (см. «Есенинщина»).

Поэтика в этой фазе творчества Е. трансформируется в соответствии с новым, оголенно эмоциональным строем переживаний поэта. Узкие, личные темы не требуют больших форм, и здесь снова господствует жанр мелких лирических стихотворений. Богемно-любовные настроения нередко выливаются в формы, носящие характер цыганского романса или песни («Дорогая, сядем рядом», «Пускай ты выпита другим», «Годы молодые с забубенной славой» и др.). В связи с эмоционально-напевным строем цыганского пошиба наблюдается сильное снижение образности и ошаблонивание поэтических формул, порой дающих примеры тривиальных романсных сентенций: «Коль нет цветов среди зимы, так и грустить о них не надо», «Жизнь — обман с чарующей тоской» и т. п. К этой же фазе примыкает и цикл «Персидских мотивов» [1924—1925], в к-рых

любовная тема развертывается на фоне переплетения мотивов восточной экзотики с воспоминаниями о «рязанских раздольях». В этом цикле Е. достигает наибольшей изощренности в пользовании композиционно-мелодическими приемами повтора, давая различные сложные формы кольцевых построений. Изысканная замкнутость этих форм и чрезвычайная напевность стиха в «Персидских мотивах» вполне соответствуют интимности их любовно-экзотической тематики. В общем, все же в отношении стиховой техники Е. возвращается в этот период к простоте первого периода и если и изощряет свое мастерство, то именно в области мелодики, а не ритмики и инструментовки, что естественно связано с общим характером стихотворений этого периода.

В пьяном угаре «Москвы кабацкой» Е. почти забывает о своей «единственной возлюбленной» — родине (Руси — деревне). Он снова возвращается к ней в пятой фазе творчества, определяющейся темой взаимоотношений поэта с новой советской деревней (сборники «Русь Советская», «Страна Советская», стихотворения 1924—1925). Как бы ни было и глубоко и беспросветно погружение Е. в омут богемы, оно не смогло окончательно заглушить в нем тягу к живой жизни:

«Я знаю — грусть не утопить в вине,
Не вылечить души
Пустыней и отколом.
Знать оттого так хочется и мне,
Задрав штаны,
Бежать за комсомолом».

Но годы, проведенные Е. в кабаке, легли непреодолимой преградой между ним и далеко вперед ушедшей деревней. Он не узнает родного села, чувствует себя лишним среди советского крестьянства, около волисполкома обсуждающего свою жизнь и распевающего «агитки Бедного Демьяна» вместо его песен, никому теперь не нужных.

Отрыв от кулацкой группы, с одной стороны, и непонимание интересов трудового крестьянства — с другой, ставят Е. вне активных форм классовой борьбы, развертывающейся в деревне, и делают его сторонним наблюдателем, в своих симпатиях и устремлениях разрываемым непримиримыми противоречиями. Ему остается лишь объективно признать за новой жизнью право на существование и с грустной примиренностью уступить ей место:

«Цветите, юные. И здоровейте телом.
У вас иная жизнь, у вас другой напев.
А я пойду один к неведомым пределам,
Душой бунтующей навеки присмирев».

Вокруг этих основных психологических узлов поэм «Руси Советской» группируется широко развитой комплекс мотивов, не только формулирующих субъективные переживания поэта, но и воссоздающих картину представшей его глазам действительности. Осознанное стремление поэта найти свое положение в современности и разобраться в ней обусловливает то сочетание мотивов психологического и фактического

порядка, к-рое определяет лиро-эпический характер основной группы поэм этого цикла как специфический для него. Приблизительно такова же предпосылка появления большой эпической формы — «автобиографической» поэмы «Анна Снегина». Наряду с этими жанрами появляются не менее знаменательные для этой фазы эпистолярные опыты («Письмо от матери», «Ответ» и др.). Форма «переписки» символизирует здесь стремление поэта вновь восстановить связь с когда-то близкой социальной средой. Отметим наконец наличие в этой фазе жанров поэмы, баллады и эпической песни, соответствующих развернутым в них героическим темам революционной борьбы.

Весь строй поэтики цикла «Руси Советской» определяется рассудочным характером основного импульса творчества Е. в этой фазе — стремления поэта, сбросив пьяную одурь, логически отчетливо и беспристрастно разобраться в себе самом и в окружающей действительности. На смену экспрессивной образности и насыщенной эмоциональности предыдущих фаз приходит строгая установка на ясную смысловую нагрузку произведений. От приемов имажинизма Е. отходит здесь очень далеко. Нередки целые ряды строф, совершенно лишенные тропов, а встречающиеся образы-тропы подчинены логическому смыслу стиха, просты и слабо ощутимы. Зато вместо ударных образов здесь часты ударные по своей четкости и запоминаемости смысловые формулы. Самый стих в своей ритмико-интонационной структуре также подчиняется смысловой доминанте: интонации принимают разговорный характер в связи с почти прозаической структурой синтаксиса и сдержанной эмоциональностью содержания. Появляются многостопные размеры — пяти- и шестистопные ямбы, звучащие порой почти «классически», также соответствующие рассудочности всего поэтического строя. Наконец та же смысловая установка подчеркивается графическим делением многих стихов на две строки по логическому признаку.

Внутренняя логика социального бытия Е. привела его к тому этапу творческого пути, который представляет «Русь Советская», но эта же логика и предопределила невозможность сохранения им устойчивого равновесия в положении «иностранца» в родной стране, в каком он оказался. Уже раньше растерявший свои физические и творческие силы, Е. не смог обновить их действительным приобщением к полнокровной жизни нового поколения и неизбежно должен был впасть в состояние еще более глубокого упадка и опустошенности. Настроения «Москвы кабацкой», продолжавшие звучать на периферии есенинского творчества (в некоторых мелких лирических стихотворениях) и в период «Руси Советской» [1924], достигают своего апогея в лирической поэме «Черный человек» [1925], по своей поэтике и тематике примыкающей к третьей и

четвертой фазам. Полный душевный распад, откровенно показанный в этом произведении, говорит об окончательной гибели поэта, и вскоре последовавшее затем самоубийство Е. едва ли не совпадает с последней гранью его творчества.

Вопрос о литературных связях Е. освещен пока очень слабо. В некоторых работах о Е. (И. Розанова, Беляева, Г. Покровского) находим лишь беглые замечания о влияниях на Е. — Блока, Белого, Кольцова, Пушкина, Маяковского. Впрочем сколько-нибудь большого значения всем этим влияниям придавать не приходится: Е. очень рано нашел себя (ср. стихотворение «Там, где капустные грядки», написанное им в возрасте 15 лет) и всегда сохранял своеобразие своего поэтического стиля. Иначе и быть не могло, так как особая социально-психологическая природа Е., ничего общего не имеющая с указанными поэтами, требовала для своего художественного выражения и особого поэтического яз., особого комплекса поэтических средств. В ином плане и с бо́льшим основанием может быть поставлена проблема связи Е. с крестьянским фольклором и соотношений его с другими представителями различных ветвей стиля зажиточного крестьянства (см. «Кулацкая лит-ра») в современной поэзии: Клюевым, Клычковым, и др. В лит-ре имеются указания на зависимость от Е. творчества Ив. Приблудного, Наседкина и некоторых других современных поэтов.

Б. Розенфельд

ЕСЕНИНЩИНА. — Понятие это получило широкую известность после смерти Сергея Есенина и характеризует упадочные настроения в условиях послеоктябрьской действительности. Есенинщина не вполне совпадает с творчеством Е.: она у́же его, поскольку связана гл. обр. с одним периодом его творчества («Москва кабацкая»). С другой стороны, она не покрывается творчеством Е., выходит за пределы поэзии и лит-ры. Е. только придал этим упадочным настроениям определенную форму, явился их поэтическим идеологом.

Для того чтобы установить истоки этой идеологии, необходимо припомнить все, что выше было сказано о социальных корнях есенинского творчества. Принадлежа к среде зажиточного и религиозного крестьянства, Е. с болью ощущает, что милая его сердцу патриархальная деревня обречена: «Вот сдавили за шею деревню каменные руки шоссе», «Город, город, ты в схватке жестокой окрестил нас как падаль и мразь». Неумолимый процесс социального вымывания с каждым годом деклассировал наименее устойчивые слои крестьянства, переваривал их в котле капиталистического города. Е. не избег этой участи. В эпоху военного коммунизма он примкнул к наиболее упадочной и индивидуалистической группе мелкой буржуазии. Лишенный социальной опоры, трагически ощущающий свое одиночество, невозможность вернуться

назад, чуждость для себя великих задач, за осуществление к-рых борется пролетариат, Е. живет в атмосфере лит-ой богемы, окунается в удушливую муть кабаков и притонов. Грусть по патриархальной деревне сменяется на этом этапе его развития циничным апофеозом разврата и вместе с тем надрывным и мучительным покаянием. Родные поля покинуты без возврата. Все ночи поэт проводит в кабаке. «Шум и гам в этом логове жутком, но всю ночь напролет до зари я читаю стихи проституткам и с бандитами жарю спирт». Е. сознает, что он якшается там с наиболее отвратительным охвостьем — с пропащею гульбой, с неудачниками, «что сгубили свою жизнь сгоряча». Суровый Октябрь «обманул их в своей пурге». И поэта самого пугает эта пурга, гармонисты с провалившимися носами заслоняют от него революцию, он не видит пути в будущее («Ты Рассея моя, Рас-сея... Азиатская сторона») и отдается бесшабашному разгулу: «Наша жизнь — простыня да кровать, наша жизнь — поцелуй да в омут». Эти мотивы эротики, аполитичности и индивидуализма были закономерны в творчестве деклассировавшегося представителя кулачества.

Не только у Е. тогда возникали эти настроения. Особенно это коснулось молодежи, не имевшей за собой годов революционных испытаний, еще не окрепшей и не закалившейся в классовой борьбе. Неудовлетворенность действительностью в эпоху введения нэпа, этого ответственнейшего политического поворота, неудовлетворенность, проистекавшая из непонимания этого поворота как нового этапа классовой борьбы, переживали и некоторые рабочие поэты. Оторвавшись вследствие этого от своей социальной базы, они легко подпали под влияние поэта, в творчестве которого упадочничество нашло свое крайнее выражение, они заимствовали у него темы и образы.

Есенинщина не могла остаться и не осталась явлением узко лит-ым. В быту она проявилась в крайнем разложении и в отрыве поддавшихся ей от борющегося пролетариата. Примерами есенинщины в быту могут с успехом служить такие явления, как «Кабуки» и «Вольница» (тайная группа учащихся рабфака и Вхутемаса), окрашенные гнилостной эротикой, привлекшие к себе в свое время внимание советской общественности. Но еще обостреннее эти переживания заявили себя в самоубийствах, к-рые вырвали из литературы нескольких поэтов. В большинстве своем они происходили из крестьян, не вели никакой общественной работы и в стихотворениях Е. находили опору и оправдание для развития в себе индивидуалистических переживаний.

Есенинщина оказалась оселком для нашей критики. Именно она помогла провести резкую грань между эклектиками, идеалистами, квазимарксистами, с одной стороны, и становящейся на ноги пролетарской критикой — с другой. Если ВАПП и налитпостовство

в критике есенинщины заняли четкую пролетарскую позицию, то вольных и невольных реабилитаторов есенинщина нашла в лице Троцкого, Воронского, Полонского, Львова-Рогачевского и др. Пролетарская критика во-время сумела забить в набат, предостеречь от опасности, поставить диагноз этой общественной болезни. «Причудливая смесь из „кобелей“, икон, „сисястых баб“, „жарких свечей“, березок, луны, сук, господа бога, некрофилии, обильных пьяных слез и „трагической“ пьяной икоты, религии и хулиганства, „любви“ к животным и варварского отношения к человеку, в особенности к женщине, бессильных потуг на „широкий размах“ (в очень узких четырех стенах ординарного кабака), распущенности, поднятой до „принципиальной“ высоты и т. д.; все это под колпаком юродствующего народного национализма — вот что такое „есенинщина“» (Бухарин). «Злые заметки» Бухарина, сборники об упадочничестве, несколько марксистских работ о творчестве Е. и его социальных корнях разоблачили сущность этого явления. Преодоление его шло тем успешнее, чем быстрее делался пролетариат гегемоном культуры, чем более разнообразилась его «идеологическая пища», чем скорее эмансипировалась от чуждых влияний пролетарская лит-ра. В наше время развертывания широкого социалистического наступления «есенинщина» уже невозможна как массовое явление. Однако не исключена возможность полной или частичной деклассации пролетарского художника и как следствие этого — культ индивидуализма, пресыщение борьбой (ср. аналогичные мотивы в стихотворениях Ив. Молчанова). Пути полного преодоления «есенинщины» неотделимы от поступательного хода социалистического строительства, выковывающего нового человека. Органическая спайка художника с пролетариатом, уменье его воодушевиться теми грандиозными задачами, которые выполняет пролетариат — вернейшее средство борьбы с «есенинщиной» и со всякими упадочническими явлениями лит-ры и быта.

Л. Э.

Библиография: I. Ключи Марии, М., 1920. Отрывки — см. Бродский Н. Л. и Сидоров Н. П., От символизма до Октября, М., 1924 (изд. 2-е, М., 1929); Собр. стихотворений и проза, в 4 тт., Гиз, М. — Л., 1926—1927.

II. Сакулин П., Народный златоцвет, «Вестн. Европы» 1916, № 5; Иванов-Разумник Р., Поэты и революция, сб. «Скифы», I, П., 1917; Его же, Россия и Инония, Берлин, 1920; Авраамов А., Воплощение, М., 1921; Львов-Рогачевский В., Имажинизм и его образоносцы, М., 1921; Его же, Новокрестьянский поэт-символист С. Есенин — см. его «Новейшая русская лит-ра», М., 1923 (изд. 5-е, М., 1926); Асеев Н., Избяной обоз, «Печ. и рев.», 1922, № 8; Троцкий Л., Литература и революция, М., 1923 (изд. 2-е, М., 1924); Лелевич Г., О Сергее Есенине, «Октябрь», 1924, № 3; Воронский А., Литературные типы, М., 1925; Его же, Об отошедшем, Собр. стихотв. Есенина, т. I; Сергей Есенин, «Собр. стих.», т. II; Евгеньев-Максимов В., Очерк истории новейшей русской литературы, М. — Л., 1925 (изд. 2-е, М. — Л., 1927); Лежнев А., Вопросы литературы и критики, М., 1926; Благой Д., Материалы к характеристике С. Есенина, «Красная новь», 1926, № 2; Ревякин А., Чей поэт Есенин, М., 1926; Розанов И., Есенин о себе и других, М., 1926; Якубовский Г., Поэт великого раскола, «Октябрь» 1926, № 1; Сосновский Л., Развенчайте хулиганство

«Комсомол. правда», 1926 от 19/IX, № 216 (то же в «Правде», 1926 от 19/IX, № 216); Лелевич Г., Сергей Есенин. Его творческий путь, Гомель, 1926; Сергей Александрович Есенин. Воспоминания, М., 1926; Есенин, жизнь, личность, творчество, М., 1926 (см. здесь неск. ст. о поэтике Есенина); Памяти Есенина, М., 1926; Упадочные настроения среди молодежи. Есенинщина, М., 1927; Против упадочничества. Против «есенинщины», М., 1926; Бухарин Н., Злые заметки, М., 1927; Покровский Г., Есенин — есенинщина — религия, М., 1929; Кравцов Н., Есенин и народное творчество, «Художественный фольклор», М., 1929, № 4—5.

III. Очень подробная и аннотированная библиография дана в специальной работе Мордовченко Н., К библиографии С. А. Есенина, Рязань, 1927; Библиография до 1926 включительно дана в IV т. указ. «Собр. стих.» Есенина; до 1927 включительно — у Владиславлева И., Литература великого десятилетия, т. I, Гиз, М. — Л., 1928.