- 193 -

КОММЕНТАРИИ

ПРЕДИСЛОВИЕ

Предисловие к роману «Герой нашего времени» Лермонтов написал в Петербурге весной 1841 года для второго издания; оно было разрешено к печати цензором П. Корсаковым 3 мая 1841 года в составе второй части романа перед «Княжной Мери», когда Лермонтов уже находился по пути в Ставрополь.

Во времена Лермонтова бывали случаи, что Предисловие, для усложнения композиции романа, помещалось не в начале, а в середине произведения (например, «Странник» А. Ф. Вельтмана, 1831—1832; «Княжна Мими» В. Ф. Одоевского, 1834 и др.). Однако Предисловие к «Герою нашего времени» попало при печатании второго издания в начало второй части исключительно по техническим причинам, так как было прислано автором, когда издание первой части уже было завершено. Предисловие напечатано с особой нумерацией страниц. Во всех последующих изданиях, уже после смерти Лермонтова, Предисловие романа помещалось перед первой частью, не нарушая естественной композиции всего произведения в целом. Так оно печатается и в современных изданиях.

Черновой автограф Предисловия находится в альбоме Лермонтова 1840—1841 годов (листы 5—7 карандашом) в РНБ (Собрание рукописей М. Ю. Лермонтова. № 11). Имеется также авторизованная копия Предисловия, написанная рукой троюродного брата Лермонтова А. П. Шан-Гирея (ИРЛИ. Оп. 1. № 16 тетр. XV). По всем признакам этот текст писан А. П. Шан-Гиреем под диктовку Лермонтова, который затем внес в текст некоторые изменения. По сравнению с черновым текстом, копия Шан-Гирея отличается незначительными изменениями, внесенными рукой поэта. Варианты этих двух редакций Предисловия см.: Т. 6. С. 561—564.

С. 49. Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. — Эта фраза в самом начале Предисловия содержит очень важные указания на то, что публика не поняла общественной проблематики и иронии, заложенной в романе. Лермонтов жалуется на «несчастную доверчивость некоторых читателей и даже

- 194 -

журналов к буквальному значению слов». Это намек на то, что в романе есть второй, не высказанный прямо смысл — трагедия целого поколения, обреченного на бездействие. Именно так понял эти слова Белинский, когда привел полностью все Предисловие как лучший пример того, что значит «иметь слог», и прибавил: «Какая сжатость, краткость и, вместе с тем, многозначительность! Читая строки, читаешь и между строками; понимая ясно все сказанное автором, понимаешь еще и то, чего он не хотел говорить, опасаясь быть многоречивым» (Белинский. Т. 5. С. 455).

Упрек читателям в восприятии ими текста в буквальном значении слова, в частности, вероятно, слова «герой», так же как и многие другие упреки автора, в полной мере могут быть отнесены и к отзыву о романе Николая I (см.: Воспоминания. С. 487). В связи с этим высказывалось предположение, что Лермонтову было известно мнение царя и Предисловие — ответ прежде всего ему (см.: Зингер Л. Загадки второго издания «Героя нашего времени» // Москва. 1991. № 7. С. 189—193).

Иные ужасно обиделись... — По мнению С. И. Родзевича, Лермонтов в этом месте перекликается с Байроном, отвечающим на аналогичные упреки в V строфе 4-й песни «Дон-Жуана» (Родзевич. С. И. Предшественники Печорина во французской литературе. Киев, 1913. С. 33).

Вот эта строфа из «Дон-Жуана» Байрона:

Меня  винят в нападках постоянно
На  нравы и обычаи страны.
Из  каждой строчки этого романа
Такие мысли якобы ясны.
Но  я не строил никакого плана,
Да  мне и планы вовсе не нужны;
Я  думал быть веселым — это слово
В  моих устах звучит, пожалуй, ново!1

...другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых... — В черновой рукописи этой фразе соответствовали два более развернутых предложения: «Мы жалуемся только на недоразумение публики, не на журналы; они почти все были более чем благосклонны к этой книге, все, кроме одного, который как бы нарочно в своей критике смешивал имя сочинителя с героем его повести, вероятно, надеясь на то, что его читать никто не будет; но хотя ничтожность этого журнала и служит ему достаточной защитой, однако все-таки

- 195 -

прочитав грубую и неприличную брань — на душе остается неприятное чувство, как после встречи с пьяным на улице» (Т. 6. С. 563).

Здесь Лермонтов имел в виду реакционного критика, редактора журнала «Маяк» С. О. Бурачка (1800—1876).

Одобрив только «внешнее построение романа» и его слог, последний подверг жесточайшему порицанию все остальное. «Содержание романтическое по превосходству, т. е. ложное в основании; гармонии между причинами, средствами, явлениями, следствиями и целью — ни малейшей, т. е. внутреннее построение романа никуда не годится: идея ложная, направление кривое». Автором романа Бурачок неизменно называл Печорина. Например: «От души жалеешь, зачем Печорин, настоящий автор книги, так во зло употребил прекрасные свои дарования» или: «Штабс-капитан, говорит автор, т. е. сам же Печорин, не понял этих тонкостей» и т. д. (Маяк. 1840. Т. 4. С. 210—219).

Известный романист и драматург М. Н. Загоскин в статье, написанной в форме письма к П. А. Корсакову, издававшему «Маяк» вместе с Бурачком и одобрившему роман в качестве цензора, полностью присоединился к мнению Бурачка.

Не удовлетворившись нападками на Лермонтова в критических статьях, Бурачок уже после смерти поэта напечатал свой ответный реакционный роман, также озаглавленный «Герой нашего времени» (Маяк. 1845. Т. 19, 20). Об этом см.: Андреев С. А. Лермонтов и реакция // 30 дней. 1938. № 7. С. 88—90; Захаров В. А. Анти-Лермонтов // В мире книг. 1977. № 5. С. 94. Однако журнальные рецензии на первое издание в большей части действительно были «более чем благосклонны» к роману. Широко известны восторженные отклики В. Г. Белинского. П. А. Плетнев, сопоставив «Героя нашего времени» с «Рыцарем нашего времени» Н. М. Карамзина, продолжал: «Каждое из них ознаменовано печатью истинного таланта; каждое приняло на себя живые, яркие краски эпохи их создания; каждому суждено прослушать в молчании брюзгливые выходки судей, которые, лишены будучи способности мыслить и чувствовать, утешаются неотъемлемым своим правом — побранивать все привлекательное и живое» (Современник. 1840. № 3. Отд. 3. С. 138—139).

Н. И. Греч писал: «Сочинение г. Лермонтова обличает прекрасный талант, который, как мы надеемся, созреет с летами автора и обогатит нашу литературу» (Рус. вестн. 1841. Т. 1. С. 233—234). Анонимный критик «Библиотеки для чтения» отметил, что автор «является умным наблюдателем, с положительным взглядом на предметы и с поэтическим воображением... Рассказ его превосходен, язык легок, прост и весьма

- 196 -

приятен. Г-н Лермонтов понял великую истину, что для достижения образованной прозы писать надобно таким языком, каким образованные люди говорят, а не каким они пишут». А на критические выпады против романа возразил: «У кого есть талант, тот лучше знает, когда и что писать ему» (Б-ка для чтения. 1840. № 4. Отд. 6. С. 17).

«По смерти Пушкина ни одно новое имя, конечно, не блеснуло так ярко на небосклоне нашей словесности, как имя г. Лермонтова» (Москвитянин. 1841. Ч. 1. № 2. С. 515). Так начал свою рецензию профессор Московского университета, историк литературы, критик С. П. Шевырев. Отдав должное мастерству Лермонтова и высказав ряд тонких наблюдений, он критиковал идею романа со славянофильских позиций. По его мнению, Печорин — явление наносное, не существующее в русской действительности, навеянное литературой и впечатлениями Запада. Впрочем, критик соглашался с тем, что эта болезнь уже поселилась в сознании русского общества. «И в этом отношении, — заключал он свою рецензию, — произведение г. Лермонтова носит в себе глубокую истину и даже нравственную важность» (там же, с. 537).

Критик «Русского инвалида» Л. В. Брандт, назвав роман Лермонтова «бесспорно лучшим беллетристическим произведением минувшего года», признался, что решительно не понимает идею этого произведения (Рус. инвалид. 1841. 22 янв. С. 71—72).

Особого отношения требует восторженная рецензия Ф. В. Булгарина (Сев. пчела. 1840. 30 окт. С. 981—983). Среди современников ходили слухи, что Булгарина о положительном отзыве просил издатель романа И. И. Глазунов. Другие утверждали, что бабушка поэта Е. А. Арсеньева послала Булгарину «Героя нашего времени», вложив в книгу 500 рублей. На это намекал и Белинский, писавший о «купленном пристрастии» Булгарина (см. ЛЭ. С. 72).

Герой Нашего Времени, милостивые государи мои, точно, портрет, но не одного человека... — После этого в первоначальном варианте было: «это тип; — вы знаете, что такое тип? я вас поздравляю. — Вы мне опять скажете, что человек не может быть так дурен — а я вам скажу, что вы все почти таковы; иные немного лучше, многие гораздо хуже. Если вы верили существованию Мельмота, Вампира и других — отчего же вы не верите в действительность Печорина?» В окончательном варианте Предисловия Лермонтов снял эти слова, выдававшие раздражение, и выдержал текст в сдержанно ироническом тоне, добившись той краткости и значительности, которая так восхитила Белинского.

С. 49—50. ...это портрет, составленный из пороков всего нашего поколения... — С. И. Родзевич сопоставил эти слова Лермонтова

- 197 -

с первыми строками «Исповеди сына века» Альфреда де Мюссе: «В молодости меня постиг тяжкий нравственный недуг, и вот теперь я описываю то, что перенес в течение трех лет. Если бы только я один страдал этим недугом, то умолчал бы о нем, но так как многие другие страдают тем же недугом, то я пишу для них». Как и Мюссе, Лермонтов в конце Предисловия говорит о «болезни», разумея здесь «пороки поколения», тот недуг, о котором упоминает французский поэт. Оба автора видят в героях своих романов как бы нечто символическое, видят в них людей, отразивших в себе свой век. О «болезни века» Мюссе говорит в «Исповеди» еще несколько раз (во II главе, в начале III, в конце IX главы 1-й части) (см.: Родзевич С. И. Предшественники Печорина во французской литературе. С. 32—33).

Роман Мюссе «Исповедь сына века» вышел в свет в 1836 году и, конечно, был хорошо знаком Лермонтову.

Парадоксальную точку зрения уже в нашем веке выразил В. В. Набоков. «Едва ли нам стоит, — писал он, — принимать всерьез, как это делают многие русские комментаторы, слова Лермонтова, утверждающего в своем «Предисловии» (которое само по себе есть искусная мистификация), будто портрет Печорина «составлен из пороков всего нашего поколения». На самом деле этот скучающий чудак — продукт нескольких поколений, в том числе нерусских» (Набоков В. В. Предисловие к «Герою нашего времени» // Новый мир. 1988. № 4. С. 194).

С. 50. Ему просто было весело... — С этим местом Предисловия можно сопоставить отрывок из стихотворения Лермонтова «Журналист, читатель и писатель» (1840):

И  как-то  весело  и  больно
Тревожить  язвы  старых  ран...
Тогда  пишу.  Диктует  совесть,
Пером  сердитым  водит  ум...

Будет и того, что болезнь указана, а как излечить — это уж бог знает! — Ж. Санд в статье об «Обермане» Сенанкура писала, что задача писателя указать очаги болезни в современном обществе и человеке. «Его роль заключается в том, чтобы познавать, а не судить. Он устанавливает факты, а не спорит о них. Он пополняет свою сокровищницу наблюдений, открывая необычные случаи. Он стремится прежде всего определить болезнь, а лечить же ее будет потом». Роман Сенанкура с предисловием Ж. Санд вышел в Париже в 1840 г. (См.: Кийко Е. И. «Герой нашего времени» Лермонтова и психологическая традиция во французской литературе // Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 181—193).

- 198 -

«БЭЛА»

«Бэла» написана в 1838 году. Автографа «Бэлы» не сохранилось. Самым ранним по времени источником текста этой повести является первоначальная публикация в «Отечественных записках» (1839. Т. 2. № 3. Отд. III. С. 167—212). Эта книжка «Отечественных записок» вышла в свет в первой половине марта 1839 года.

Появление «Бэлы» в «Отечественных записках» с подзаголовком «Из записок офицера о Кавказе» вызвало сочувственный отзыв Белинского: «В III № помещена «Бэла», рассказ г. Лермонтова, молодого поэта с необыкновенным талантом. Здесь в первый еще раз является г. Лермонтов с прозаическим опытом — и этот опыт достоин его высокого поэтического дарования. Простота и безыскусственность этого рассказа — невыразимы, и каждое слово в нем так на своем месте, так богато значением. Вот такие рассказы о Кавказе, о диких горцах и отношениях к ним наших войск мы готовы читать, потому что такие рассказы знакомят с предметом, а не клевещут на него. Чтение прекрасной повести г. Лермонтова многим может быть полезно еще и как противоядие чтению повестей Марлинского» (Белинский. Т. 3. С. 188).

Белинский противопоставил, таким образом, правдивую, реалистическую повесть Лермонтова «Бэла» романтическим кавказским повестям А. А. Бестужева-Марлинского «Аммалат-бек» (1832) и «Мулла-Нур» (1835—1836), пользовавшимся в тридцатые годы XIX века большим успехом у широких кругов читателей. Тем самым тотчас после появления «Бэлы» Белинский высоко оценил дарование Лермонтова-прозаика и отметил, что его повесть — значительный вклад в историю русского реализма.

Сопоставление «Бэлы» с повестями Марлинского, причем не в пользу последних, невольно приходило в голову и другим современникам Лермонтова. Так, известный прозаик Н. Ф. Павлов писал А. А. Краевскому: «Как хорошо рассказана Бела, лучше Марлинского» (см.: Вильчинский В. П. Николай Филиппович Павлов: Жизнь и творчество. Л., 1970. С. 86).

В «Бэле» сочетаются два жанра: путевого очерка и авантюрной новеллы. Эта повесть является началом путевых записок автора романа, странствующего, наблюдающего жизнь и записывающего свои впечатления молодого офицера, образ которого явно автобиографичен.

Рассказчик, который впервые знакомит читателя с Печориным и его жизнью, превращен из условного персонажа (как это обычно бывало раньше в романтических повестях) в совершенно реальный образ человека, принимающего участие в событиях,

- 199 -

о которых он ведет рассказ Эта особенность отличает «Бэлу» от романтических повестей и является одним из характерных признаков реалистической манеры повествования (см.: Виноградов Б. С. Образ повествователя в романе Лермонтова «Герой нашего времени» // Лит. в школе. 1956. № 1. С. 20—28; Герштейн Э. Г. «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова. М.: Худож. лит., 1976. С. 21—25).

Как справедливо заметил Дурылин, повесть «Бэла» естественно разделяется на четыре части, хотя у Лермонтова эти деления никак не обозначаются: 1. Встреча офицера, автора записок, с Максимом Максимычем на Военно-Грузинской дороге; 2. Рассказ Максима Максимыча о Печорине и Бэле, обрывающийся на смерти Бэлы; 3. Описание подъема на Гуд-гору и спуска с нее в Чертову долину; 4. Окончание рассказа Максима Максимыча во время вынужденного привала в осетинской сакле, не доезжая Коби.

С. 51. Я ехал на перекладных из Тифлиса. — Рассказчик-офицер едет из Тифлиса (ныне Тбилиси), столицы Грузии, во Владикавказ по Военно-Грузинской дороге, которая пересекает Кавказский хребет по долинам Терека, текущего с ледников Казбека, и Арагвы, текущей с Казбека на юг. Это был главный и наиболее удобный путь протяжением в 201,75 версты, соединявший Россию с Грузией, Арменией и Азербайджаном, которые вошли в состав Российской империи в первое тридцатилетие XIX века. Постоянное сообщение по Военно-Грузинской дороге было открыто русским правительством еще в 1799 году, до присоединения Грузии.

В «Бэле» описывается перевал через самую трудную, высокую и опасную часть пути между станциями Пассанаур — Койшаур и Коби.

Расстояния между станциями по Военно-Грузинской дороге во времена Лермонтова исчислялись следующим образом:

	От Тифлиса до Владикавказа
	Тифлис Мцхет Цылханы Душет Ананур Пассанаур	20 верст1 14,75 17,75 16,75 21 18,5

- 200 -

	Млеты Гудаур Коби Казбек Ларс Ст. Балта	15 16 18 15,5 16 12,5
		201,75

До Лермонтова путешествие по Военно-Грузинской дороге описал в путевых записках, написанных в октябре 1818 года и опубликованных значительно позднее, А. С. Грибоедов, затем А. С. Пушкин в первой главе «Путешествия в Арзрум во время похода 1829 года»1. В отличие от Грибоедова и Пушкина Лермонтов описал Военно-Грузинскую дорогу в обратном направлении — с юга на север, от Тифлиса до Владикавказа. Описания этого пути не раз встречаются в русской периодической печати и в записках путешественников-иностранцев в 1820-е и 1830-е годы (см., например: Поездка в Грузию [неизвестного автора] // Моск. телеграф. 1833. № 15. С. 327—367; Почтовый дорожник, или Описание всех почтовых дорог Российской империи, царства Польского и других присоединенных областей в трех частях. СПб., 1824; то же. 2-е изд. СПб., 1829; М. С. Руководство к познанию Кавказа. СПб., 1841. Кн. 2. С. 2—61; Кавказский календарь на 1848 год. Тифлис, 1847. С. 81; В—в А. Дорога от Тифлиса до Владикавказа // Сборник газеты «Кавказ», второе полугодие 1847 года. Тифлис, 1848. С. 1—53; Вейденбаум Е. Г. От Владикавказа до Тифлиса. Тифлис, 1913).

Тифлис (Тбилиси — от груз. тбили — теплый) — древнейший город Закавказья, основанный грузинским царем Вахтангом Горгасалом (446—449), столица Грузии со времен сына Вахтанга Дачи (449—514), который завершил сооружение городских стен и перенес столицу из Мцхеты.

В своей многострадальной истории Тбилиси много раз подвергался нападениям и жестоким военным разрушениям.

В 1830-е годы старшее поколение жителей хорошо помнило страшное нашествие персидского шаха Ага-Муххамез-хана, который в 1795 году превратил Тбилиси в груды развалин, а население частью истребил, частью увел в плен. В ноябре 1799 года в Тбилиси прибыл русский отряд под командой генерал-майора Лазарева. В 1801 году, после добровольного присоединения Грузии к России, Тифлис стал губернским городом. Лермонтов был в Тифлисе осенью 1837 года, когда в городе насчитывалось около 30 тысяч жителей: грузин, армян, азербайджанцев, русских. Сохранилось несколько рисунков и картин

- 201 -

Лермонтова, изображающих Тифлис. В стихотворении Лермонтова «Свидание» (1841) и в записанной им в азербайджанской сказке «Ашик-Кериб» (1837) действие происходит в Тифлисе. См. также запись Лермонтова: «Я в Тифлисе...» (Т. 6. С. 383).

Описание Тифлиса времен Лермонтова и о пребывании там поэта см.: Андроников И. Л. Лермонтов в Грузии в 1837 году. М.: Сов. писатель, 1955; то же. Тбилиси: Заря Востока, 1958. Ср.: Андроников, с. 243—334. Кроме того, см.: Полиевктов М., Натадзе Г. Старый Тифлис в известиях современников. Тбилиси: Госиздат Грузии, 1929; ЛЭ; Лермонтовские места. С. 233—239.

Перекладные — казенные почтовые лошади, которые перепрягались, сменялись на почтовых станциях.

«Пассажир, ехавший на почтовых, должен был иметь «подорожную», в которой указывались маршрут, должность и фамилия пассажира и обозначалось, по казенной или по своей надобности он едет, каких лошадей следовало запрягать ему на станциях — «почтовых» или «курьерских» — и число лошадей. «Прогоны», т. е. плата за каждую лошадь и версту, взимались в зависимости от тракта. Число лошадей, которое имел право требовать проезжий, обусловливалось его чином и званием. Максим Максимыч, как штабс-капитан (9-й класс), имел право на три лошади. Кроме казенных «почтовых станций», на дороге расположены были и частные «духаны», харчевни, где ютились на ночлег грузины и «горцы», т. е. черкесы, чеченцы, осетины и пр. Лермонтов заставляет офицера-повествователя приметить возле духана и «караван верблюдов». Захват русским правительством Закавказья в 1802—1829 гг. открыл возможность прямой караванной торговли России с Персией и Турцией» (Дурылин, с. 178—179).

Койшаурская долина, Койшаурская Гора, Арагва. — Известная своей красотой и богатейшей растительностью Койшаурская долина является верхней частью долины Арагвы, левого притока Куры, которая берет начало в Гудовском ущелье под перевалом Военно-Грузинской дороги.

Ср. в «Путешествии в Арзрум» Пушкина: «С высоты Гуд-горы открывается Койшаурская долина с ее обитаемыми скалами, с ее садами, с ее светлой Арагвой, извивающейся, как серебряная лента, — и все это в уменьшенном виде, на дне трехверстной пропасти, по которой идет опасная дорога» (Пушкин. Т. 6. С. 656).

Грибоедов, проезжавший тут с севера на юг в октябре 1818 года, отметил: «Арагва внизу вся в кустарниках, тьма пашней, стад, разнообразных домов, башен, хат, селений, стад овец и коз (по камням все ходят), руин, замков, церквей и монастырей разнообразных, иные дики... Много ручьев и речек с гор стремятся в Арагву...» Ср. Беляев А. П. Воспоминания декабриста

- 202 -

о пережитом и перечувствованном. СПб., 1882. С. 400—401 (описание Койшаурской долины, относящееся к 1840 году).

...полного мглою ущелья... — Это выражение встречается у Лермонтова не раз. См. в «Княжне Мери» в записи от 10 июня: «...ущелья, полные мглою и молчанием...» (С. 159), а также в стихотворении 1840 года «Из Гёте» («Горные вершины»):

Тихие  долины
Полны  свежей  мглой.

Духан — харчевня, трактир, также мелочная лавка.

...я нанял шесть быков... — Шесть быков для подъема тележки в зимнее время на Крестовый перевал не превышали ни в какой мере обычного числа быков. Так, В. А. Полторацкий в воспоминаниях утверждает, что в декабре 1846 года один путешественник поднимался «на шести парах [т. е. 12-ти] волов в Койшаурскую анафемскую гору» (Ист. вестн. 1893. Кн. 1. С. 58).

Подъем «тележки» в гору на быках, нанимаемых у осетин, описал в «Путешествии в Арзрум» и Пушкин: «...услышали мы шум, крики и увидели зрелище необыкновенное: 18 пар тощих, малорослых волов, понуждаемых толпою полунагих осетинцев, насилу тащили легкую венскую коляску приятеля моего О.» (Пушкин. Т. 6. С. 654).

Пушкин просто передает факт, не ставя большое число быков (36) ни в какую связь с плутовством их хозяев.

У Лермонтова Максим Максимыч — при подобных же тяжелых условиях подъема на тот же перевал, только с другой, южной стороны — число быков объясняет «плутовством» осетин погонщиков. Это характерная черта русского офицера-кавказца, находящегося всегда настороже в краю, где еще шла ожесточенная война.

С. 52. Ставрополь — основан в 1777 году как одна из десяти крепостей Азовско-Моздокской укрепленной линии, созданной для охраны южных границ России на Северном Кавказе. В 1785 году поселок при крепости был превращен в уездный город Кавказской губернии. В 1822 году при преобразовании Кавказской губернии в область Ставрополь стал ее центром. Через Ставрополь проходил главный почтовый тракт, связывавший Кавказ с Москвой и Петербургом. Здесь находился Штаб войск Кавказской линии и Черномории.

По долгу службы обязанный являться в Штаб войск Кавказской линии и Черномории, Лермонтов неоднократно бывал в Ставрополе в 1837, 1840, 1841 годах. Здесь он представлялся командующему войсками генерал-адъютанту П. Х. Граббе (1789—1875), бывал в доме своего родственника, начальника Штаба войск Кавказской линии П. И. Петрова (1790—1871), встречался с сосланными декабристами С. Кривцовым, В. Голицыным,

- 203 -

В. Н. Лихаревым, М. А. Назимовым, М. М. Нарышкиным, А. И. Одоевским и А. И. Черкасовым, а также их друзьями Н. М. Сатиным и доктором Н. В. Майером.

В 1837—1841 годах в Ставрополе насчитывалось около 5000 жителей — русских, армян, грузин и других национальностей (см.: Военно-статистическое обозрение Российской Империи. Т. 16. Ч. I. Ставропольская губерния. СПб., 1851. С. 240).

О Ставрополе кроме статей в Энциклопедических словарях Брокгауза и Ефрона, Граната, БСЭ и др. см.: Гниловский В. Г. Территориальное развитие города Ставрополя в первой половине XIX столетия // Материалы по изучению Ставропольского края. Вып. 4. Ставрополь, 1952; Краснов Г. Д. Ставрополь на Кавказе: Ист. очерк. 2-е изд. Ставрополь: Кн. изд-во, 1957; ЛЭ; Лермонтовские места. С. 191—199.

...служил при Алексее Петровиче... Когда он [Ермолов] приехал на Линию... — Алексей Петрович Ермолов (1772—1861) начал военную службу в артиллерии под начальством Суворова. В 1798 году за письмо к А. М. Каховскому, брату по матери, с резкими отзывами о начальстве Ермолов был заключен в Петропавловскую крепость, а затем сослан в Кострому. С воцарением Александра I, в июне 1801 года, Ермолову было разрешено вернуться на военную службу. В войне 1812 года он был уже начальником штаба сначала первой армии, потом обеих соединенных армий. В боях под Бородином, Бауценом и Кульмом Ермолов проявил личный героизм, а также талант военного организатора. В 1815 году он был назначен главнокомандующим на Кавказ. Здесь в самых трудных условиях удивительные организаторские способности Ермолова проявились особенно ярко. С 1818 года Ермолов приступил к систематическому проведению в жизнь своего плана покорения горских народов Северного и Центрального Кавказа. При Ермолове в Чечне, Дагестане и на Кубани были возведены новые крепости (Грозная, Внезапная, Бурная); значительно улучшена Военно-Грузинская дорога; на военную и гражданскую службу на Кавказе и в Закавказье привлечена даровитая и образованная молодежь (Грибоедов, Кюхельбекер и др.).

Резкий и прямой, не умевший угождать высшему начальству, Ермолов пользовался большой популярностью среди своих подчиненных, в том числе среди молодого поколения, из которого вышли будущие декабристы. Ермолов предупредил Грибоедова о грозящем ему аресте за причастность к декабристскому движению.

Близость Ермолова к декабристам и его оппозиционные настроения были хорошо известны Николаю I. После разгрома декабристов участь его была решена. В Грузию как бы в

- 204 -

помощь Ермолову, а на самом деле для надзора за ним был послан генерал-адъютант Паскевич. Наконец в 1827 году Ермолов получил отставку, покинул Кавказ и окончательно удалился от дел. В 1829 году в Калуге его навестил Пушкин, описавший эту встречу в первой главе «Путешествия в Арзрум».

Ермолов оставил содержательные записки, изданные под заглавием «Записки Алексея Петровича Ермолова с приложениями. Изд. Н. П. Ермолова. Ч. 1—2. М., 1865—1868; Переизд.: М.: Высш. шк., 1991. См. также: Погодин М. П. Материалы для биографии Ермолова // Рус. вестн. 1863. № 8—12; Ермолов Александр. А. П. Ермолов: Биогр. очерк. СПб.: Изд. Имп. рус. воен.-ист. о-ва, 1912; Ермолов А. П. Письма / Предисл. А. Тахо-Годи. Махачкала, 1926. Библиография о Ермолове помещена в журн. Рус. библиофил. 1911. Кн. 4; Нечкина М. В. Грибоедов и декабристы. 2-е изд. М.: Изд-во АН СССР, 1951. С. 193—200 и др.; ЛЭ; Библиография 1 и 2.

С детских лет Лермонтова окружали люди, хорошо знавшие Ермолова и даже служившие под его началом (например, П. П. Шан-Гирей). Вполне возможно, что еще мальчиком, в 1827—1828 годах, Лермонтов видел Ермолова в Москве в домах П. М. Меликова и П. А. Мещеринова. Об этом см.: Меликов М. Е. Заметки и воспоминания художника-живописца // Воспоминания. С. 72.

Возможно, что стихотворение Лермонтова 1836 года «Великий муж! Здесь нет награды...» (Т. 2. С. 79) обращено к Ермолову, а не к П. Я. Чаадаеву или М. Б. Барклаю де Толли, как это считалось раньше.

Имя Ермолова — единственное имя русского полководца, упомянутое в «Герое нашего времени» и в примыкающем к этому роману очерке Лермонтова «Кавказец» (1841). Кроме того, Ермолов назван в стихотворном послании к В. А. Лопухиной «Валерик» — «Я к вам пишу, случайно! право» (1841):

Вот  разговор о старине
В  палатке ближней слышен  мне;
Как  при  Ермолове ходили
В  Чечню, в Аварию, к  горам;
Как  там дрались, как мы  их били,
Как  доставалося и нам...

Видимо, о Ермолове говорит Лермонтов в начале поэмы «Мцыри»: «Однажды русский генерал из гор к Тифлису проезжал...» (Т. 4. С. 149) и в стихотворении «Спор» (1841):

И  испытанный трудами
       Бури боевой,
Их  ведет, грозя  очами,
       Генерал  седой.

- 205 -

«Кавказец» и «Спор» написаны Лермонтовым вскоре после личной встречи с Ермоловым. Эта встреча могла состояться в Орле или в Москве в конце января — начале февраля 1841 года, когда проездом в Петербург Лермонтов должен был передать Ермолову частное письмо от командующего войсками Кавказской линии и в Черномории генерал-адъютанта П. Х. Граббе, написанное около 14 января. Об этом см.: Андреев-Кривич С. А. Кабардино-Черкесский фольклор в творчестве Лермонтова // Учен. зап. Кабард. науч.-исслед. ин-та. Т. 1. Нальчик, 1946. С. 260; Андроников И. Л. Лермонтов и Ермолов // Андроников, с. 480—496.

На пути к месту последней дуэли Лермонтов рассказывал М. П. Глебову о своем замысле написать роман «из Кавказской жизни, с Тифлисом при Ермолове» (Мартьянов П. К. Дела и люди века. Т. 2. СПб., 1893. С. 93—94).

П. Бартенев сообщил отклик А. П. Ермолова на известие о гибели Лермонтова: «Уж я бы не спустил этому Мартынову!.. Если бы я был на Кавказе, я бы спровадил его; там есть такие дела, что можно послать да, вынувши часы, считать, через сколько времени посланного не будет в живых. И было бы законным порядком. Уж у меня бы он не отделался. Можно позволить убить всякого другого человека, будь он вельможа и знатный: таких завтра будет много, а этих людей не скоро дождешься»! (Бартенев П. А. Разговор с А. П. Ермоловым // Рус. архив. 1863. С. 440—441; см. также: Воспоминания. С. 511).

Упоминание имени опального Ермолова с подчеркнутым сочувствием и уважением на первых же страницах романа Лермонтова воспринималось читателями того времени как смелый выпад оппозиционно настроенного автора. Максим Максимыч называет Ермолова не по фамилии, а просто по имени и отчеству; это свидетельствует о любви к нему старых кавказцев. И не случайно Лермонтов отмечает, что, произнося это дорогое ему имя, Максим Максимыч «приосанился»: воспоминание о службе под началом Ермолова для Максима Максимыча, быть может, самая большая его гордость. Характерно, что чины поручика и штабс-капитана Максим Максимыч получил еще при Ермолове. С тех пор, вот уже лет десять, Максим Максимыч так и остается штабс-капитаном, без дальнейшего производства, неудачником, которому не задалась служебная карьера при новом начальстве. Но полученные при Ермолове чины ценились настоящими кавказцами, ибо Ермолов, как говорит историк, «был очень разборчив и скуп на награды» (Вейденбаум Е. Г. Кавказские этюды. Тифлис, 1901. С. 230). О Ермолове см. также: Дурылин, с. 35—69.

- 206 -

Линия — Е. Хамар-Дабанов (Е. А. Лачинова) в романе «Проделки на Кавказе» дает следующее объяснение: «По общему выражению «Кавказская линия», по военно-техническому — «Кавказская кордонная линия», есть протяжение от Черного моря до Каспийского, тянущееся сначала вверх по правому берегу Кубани, потом недлинною сухою границей и, наконец, по левым берегам рек Малки и Терека. По этой линии проложена большая почтовая дорога, почти круглый год безопасная. На противолежащих же берегах русскому нельзя и носа показать без прикрытия, не подвергаясь опасности быть схвачену в плен или убиту...» (Хамар-Дабанов Е. Проделки на Кавказе. Ч. 1. СПб., 1844. С. 79—80).

В 1830-х годах Кавказская линия, еще не достигшая полного развития, делилась на следующие части: Черноморская кордонная линия, правый фланг, центр, левый фланг и Владикавказский округ. По всей линии были расположены казачьи и регулярные войска и выстроен ряд больших крепостей и мелких укреплений.

О Кавказской линии см.: Дебу И. О Кавказской линии и присоединенном к ней черноморском войске, или Общие замечания о поселенных полках, ограждающих Кавказскую линию, и о соседственных горских народах. СПб., 1829; он же. О начальном установлении и распространении Кавказской линии // Отеч. зап. 1823. Т. 16. № 43; 1824. Т. 18. № 49 и Т. 19. № 51; Взгляд на Кавказскую линию // Сев. архив. 1822. Ч. 1. № 2; Беляев А. П. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. 1805—1850. СПб., 1882. С. 373—376.

С. 53. Осетины шумно обступили меня... — Осетины, называющие себя ирон, по грузински — оси, населяют Северную и Южную Осетию, расположенную в центральной части Кавказского хребта, по обе его стороны. Через Осетию проходят две перевальные шоссейные дороги: Военно-Грузинская (через Крестовый перевал на Тбилиси) и Военно-Осетинская (через Мамисонский перевал на Кутаиси). В XIX веке осетины называли себя по ущельям, которые они населяли: куртатинцы — по Фиагдону, дигорцы — по Дигорскому ущелью, где течет Урух; алагирцы — по Ардону, тагаурцы — по Гизельдону. Высшее сословие — алдары в различных ущельях назывались по-разному (баделят, царгасат, тагиат и др.). В 1833 году осетин насчитывалось 35 750 человек. В те времена осетины жили в страшной бедности, занимались, главным образом, скотоводством и земледелием, страдая от скученности и малоземелья. Извозный промысел на Военно-Грузинской дороге был исключительно в руках осетин. Тяжелое экономическое положение и почти поголовная безграмотность и отсталость связывали духовные силы народа, глушили в нем всякую предприимчивость

- 207 -

и инициативу. «Самое бедное племя из народов, обитающих на Кавказе», — писал об осетинах Пушкин в «Путешествии в Арзрум». Этим и объясняется пренебрежительный отзыв Максима Максимыча об осетинах.

Распространение русского влияния на Кавказе во второй половине XIX века благотворно сказалось на развитии культуры Осетии.

Под воздействием передовой русской мысли сформировалась осетинская демократическая интеллигенция, сложилось революционно-демократическое мировоззрение лучших сынов осетинского народа, и в том числе народного поэта, общественного деятеля и публициста Косты Хетагурова (1859—1906).

О жизни и быте осетин в первой половине XIX века см.: Кокиев С. В. Записки о быте осетин // Сборник материалов по этнографии, издаваемый Дашковским этнографическим музеем. Вып. 1, 1885; Лавров Д. Заметки об Осетии и осетинах // Материалы для описания местностей и племен Кавказа. Вып. 3, 1883; Семенов Л. П., Тедтоев А. А. Город Орджоникидзе. (Крат. ист. очерк). Орджоникидзе: Сев.-Осет. кн. изд-во, 1957; История Северо-Осетинской АССР. М.; Орджоникидзе: Изд-во АН СССР, 1959—1966; Калоев Б. А. Осетины: Ист.-этногр. исследование. М.: Наука, 1967. С. 243.

Татары — одно из общих названий для тюркоязычных народов Кавказа и Закавказья, исповедующих мусульманство (азербайджанцы, кумыки, балкарцы и т. д.). В более широком смысле в кавказоведческой литературе XIX века татары — горцы-мусульмане Северного Кавказа и Дагестана. В произведениях Лермонтова это слово встречается в обоих смыслах — и как название кумыков (в «Герое нашего времени»), и как обозначение горцев-мусульман («Валерик» и «Свидание»). Максим Максимыч в «Бэле» говорит о татарах как непьющем народе: коран запрещал правоверным мусульманам употреблять спиртное. Впрочем, это требование часто нарушалось.

В конце ноября — первой половине декабря 1837 года Лермонтов писал из Тифлиса С. А. Раевскому: «Начал учиться по-татарски, язык, который здесь, и вообще в Азии, необходим, как французский в Европе, — да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться» (Т. 6. С. 441). Сравнение «татарского» языка с французским неоднократно встречается в литературе 1820—1830-х годов. Так, например, Нечаев в путевых записках, помещенных в «Московском телеграфе» (1826. Т. 7. С. 35), написал что татарский или турецкий язык «в таком же всеобщем употреблении между кавказскими племенами, в каком теперь французский язык в Европе». Ср. примечание А. А. Бестужева-Марлинского в рассказе «Красное покрывало»: «Татарский язык закавказского края отличается

- 208 -

от турецкого, и с ним, как с французским в Европе, можно пройти из конца в конец всю Азию». Об этом подробнее см.: Михайлов М. С. К вопросу о занятиях Лермонтова «татарским» языком // Тюркологический сборник. Т. 1. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1951. С. 127—135; Виноградов Б. С. Горцы в романе Лермонтова «Герой нашего времени» // М. Ю. Лермонтов: Вопросы жизни и творчества. Орджоникидзе, 1963. С. 57; Андроников И. Л. Ученый татарин Али // Андроников, с. 352 и 363—367.

До станции оставалось еще с версту. Кругом было тихо, так тихо, что по жужжанию комара можно было следить за его полетом. — К концу 1830-х годов описания кавказской природы в русской романтической литературе стали общим местом. Лермонтов в романе «Герой нашего времени» сознательно преодолевал традицию Марлинского. Об этом писал С. П. Шевырев: «Марлинский приучил нас к яркости и пестроте красок, какими любил он рисовать картины Кавказа. Пылкому воображению Марлинского казалось мало только что покорно наблюдать эту великолепную природу и передавать ее верным и метким словом. Ему хотелось насиловать образы и язык; он кидал краски с своей палитры гуртом как ни попало и думал: чем будет пестрее и цветнее, тем более сходства у списка с оригиналом... Поэтому с особенным удовольствием можем мы заметить в похвалу нового кавказского живописца, что он не увлекся пестротою и яркостью красок, а, верный вкусу изящного, покорил трезвую кисть свою картинам природы и списывал их без всякого преувеличения и приторной выисканности... Автор не слишком любит останавливаться на картинах природы, которые мелькают у него только эпизодически. Он предпочитает людей и торопится мимо ущелий кавказских, мимо бурных потоков, к живому человеку, к его страстям, к его радостям и горю, к его быту, образованному и кочевому» (Москвитянин. 1841. Ч. 1. № 2. С. 519—520).

Гуд-гора в главном Кавказском хребте с северной стороны отделяется от Крестовой горы небольшой долиной, известной под именем Чертовой. В середине XIX века гора Гуд входила в территорию Тифлисской губернии, в Горский округ. В те времена Военно-Грузинская дорога пролегала по Гуд-горе. В зимние месяцы это была самая опасная часть дороги от свисавшей над нею снежной массы, иногда в несколько сажен толщиной. Лавина нередко падала через дорогу и уносила за собой в пропасть все, что попадалось ей на пути.

«Дорога на Крестовую, Гуд и Кайшаурскую гору идет по краям обрывов, имеющих утесистые покатости сажен в 100 и более, где по бокам нет никакого забора, ни каменного устоя, который мог бы предохранить от неосторожного скачка или

- 209 -

шага лошади, могущей через то упасть в бездну, что особенно может случиться во время ненастья, туманов и вьюги, преимущественно бывающих здесь по вечернем закате солнца и в ночное время» (Руководство к познанию Кавказа. Кн. 2. СПб., 1847. С. 59; ср. коммент. к фразе «...были ль обвалы на Крестовой?» — С. 210).

У подошвы горы расположена деревня Гуда, неподалеку от Гудовского ущелья берет начало река Арагва. В Гудовском ущелье в 1830-е годы путешественники часто осматривали развалины двух древних крепостей: одну при церкви Квела-Цминда, другую при церкви Квири-Цховлиса, по преданию основанных царицей Тамарой. См.: Семенов П. П. Географическо-статистический словарь Российской Империи. СПб., 1863. Т. 1. С. 707—708.

С. 54. Бурка — войлочный плащ без рукавов с длинным ворсом (или начесом), национальная одежда кавказских горцев, не промокает под дождем и снегом, удобна для езды верхом и для ночлега в пути. В годы кавказской войны ее оценили и русские; лермонтовский кавказец предпочитает бурку шинели: «Бурка его тога, он в нее драпируется; дождь льет за воротник, ветер ее раздувает — ничего! бурка, прославленная Пушкиным, Марлинским и портретом Ермолова, не сходит с его плеча, он спит на ней и покрывает ею лошадь; он пускается на разные хитрости и пронырства, чтобы достать настоящую Андийскую бурку, особенно белую с черной каймой внизу, и тогда уже смотрит на других с некоторым презрением» (Т. 6. С. 350). Сам Лермонтов на Кавказе летом и осенью 1837 года носил бурку; на известном акварельном автопортрете он изобразил себя на фоне Эльбруса в бурке, возможно, следуя знаменитому портрету Ермолова работы Дж. Доу.

В русскую литературу бурка едва ли не впервые введена Пушкиным в «Кавказском пленнике»:

...черкес  проворный,
Широкой степью, по  горам,
В  косматой  шапке, в бурке черной,
К  луке склонясь, на стремена
Ногою  стройной  опираясь,
Летел  по  воле скакуна  (Пушкин. Т. 4. С. 114).

Сохранился автопортрет Пушкина, изображающий его на коне в бурке во время путешествия в Арзрум (см.: Эфрос А. М. Автопортреты Пушкина. М.: Гослитмузей. 1945. С. 109).

О бурках и их производстве см.: Берже А. П. Материалы для описания нагорного Дагестана. Тифлис, 1859; Маргграф В. В. Очерки кустарных промыслов Северного Кавказа с описанием техники производства. М., 1888.

- 210 -

...были ль обвалы на Крестовой? — Военно-Грузинская дорога обходит Казбек с востока. Ледники, спускающиеся с вершины Казбека, а также с других вершин (Крестовой, Гуд-горы), бывают причиной обвалов. В этом отношении самый опасный из ледников Казбека — Девдоракский. В первой половине XIX века в этом месте обрушились обвалы в 1808, 1817 и 1832 годах. Последний обвал был особенно ужасен: 12 августа обрушилась такая масса снега, льда и камней, что засыпало дно ущелья на протяжении двух верст высотою до 50 сажен. Терек на некоторое время остановился, образовав выше обвала большое озеро. Два года загораживал этот обвал дорогу; нагроможденный лед и снег переходили пешком по вырубленным ступеням. Другое опасное место на Военно-Грузинской дороге — перевал между станциями Коби и Млеты. См.: Сборник сведений о завалах, упавших с горы Казбек с 1776 по 1878 г. на Военно-Грузинскую дорогу. Тифлис, 1884; Руководство к познанию Кавказа. Кн. 2. СПб., 1847. С. 57 и след.; ср. коммент. к слову «Гуд» на с. 208—209.

Сакля — от грузинского сахли — дом. Иногда в самых зажиточных горских семьях сакля делилась на две половины; мужскую, она же кунацкая, и женскую. Но чаще всего в лермонтовские времена у народов Северного Кавказа жилье состояло из одной комнаты, где помещалась вся семья. Женской половины обычно не было, но с женитьбой сыновей молодые брачные пары жили в отдельном доме в том же дворе или в отдельной комнате. Богатый и знатный горец, особенно в Адыгее и в Кабарде, если не было гостей, чаще всего ночевал в кунацкой. Если у него было несколько жен, то у каждой из них было свое, особое помещение. Горская беднота жила в сакле без сеней, без двора, без изгороди. Главная часть осетинской сакли — большая общая комната, служившая одновременно и кухней и столовой. Целый день в ней происходила стряпня, так как у осетин не было определенного времени для еды и члены семьи ели не все вместе, а сначала — старшие, затем — младшие. Посреди комнаты, как это отметил Лермонтов, обычно находился очаг, над которым на цепи висел медный или чугунный котел. Очаг — центр, около которого проходила вся жизнь семьи. Железная цепь, прикрепленная к потолку у дымового отверстия, — самый священный предмет в доме: приблизившийся к очагу и прикоснувшийся к цепи становился близким семье; оскорбление цепи, унесение ее из дому считалось величайшей обидой для дома, которая требовала кровной мести.

У Лермонтова слово «сакля» встречается во многих кавказских поэмах («Кавказский пленник», «Каллы», «Измаил-Бей», «Аул Бастунджи», «Хаджи Абрек», «Беглец», «Мцыри»), в «Герое нашего времени» и в очерке «Кавказец».

- 211 -

Кабардинцы — народ, населявший Большую и Малую Кабарду. Современные кабардинцы, черкесы и адыгейцы называют себя адыге и происходят от местных племен, издревле населявших Северо-Западный Кавказ и известных под наименованиями меоты, синды, керкеты, зихи и пр. Кабардинцы, черкесы, адыгейцы объединяются под общим понятием — адыгейские народы. Язык их принадлежит к абхазо-адыгской группе кавказско-иберийских языков. Нынешнюю территорию кабардинцы заняли еще в XIII—XIV веках. В XIX веке на Кавказе кабардинцев часто называли черкесами, не отделяя их от этого близкого им по языку и происхождению народа.

В XIX веке у кабардинцев еще существовал феодальный строй, сочетавшийся с рабством и пережитками первобытно-общинных отношений. Сохранялись семейная община, обычаи аталычества1, куначества, кровной мести. Князья (пши) и дворяне (уорки) эксплуатировали зависимых крестьян (общинников — тхлокотлей и крепостных — пшитлей), а также рабов — унаутов. В течение долгого времени кабардинские князья держали в зависимости многие горские племена — осетин, ингушей, абазинцев — и владели всеми дорогами, ведущими с плоскости к наиболее удобному перевалу через Главный Кавказский хребет.

Кабардинцы были признаны на Северном Кавказе как законодатели хорошего тона и манер; все горцы и казаки заимствовали у них вооружение, посадку на коне.

Кабардинцы издавна находились под влиянием русской культуры. С XVI века завязались прочные связи с Россией, а в 1774 году Кабарда окончательно вошла в состав Русского государства. Если в XIX веке кабардинцы жили в плетеных, обмазанных глиной хижинах, крытых камышом или соломой, то теперь их поселения состоят из саманных домов под черепичными крышами, с большими окнами и печами. По Всесоюзной переписи 1970 года кабардинцев насчитывалось 280 000 человек. В годы Советской власти создана национальная кабардинская письменность на основе русской графики, введено всеобщее обучение, ликвидирована вековая неграмотность (см.: История Кабардино-Балкарской АССР. Т. 1—2. М.: Наука, 1967). Произведения Лермонтова переведены на кабардинский язык.

- 212 -

В стихотворении «Дары Терека» Лермонтов создал образ молодого воина-кабардинца.

С. 55. Чечня — До 1840 года пространство в границах: на западе — р. Фортанга (ныне считают р. Нетахой) до укрепления Ачхоевского, затем через Казах-Кичу до станицы Стодеревской; на севере — Терек до впадения в него Сунжи; на востоке — Кочкалыковский хребет, затем от Герзельаула до крепости Внезапной и верховья реки Акташ; на юге — Андийский хребет до реки Шаро-Аргуна и Черных гор, далее до истоков реки Фортанги (по Берже). Сунжа разделяла Большую (возвышенную) и Малую (низменную) Чечню. Горная юго-восточная Чечня называлась Ичкерией. В годы кавказской войны Чечня была житницей Шамиля. В XVIII веке большая часть Чечни была покрыта массивами ценных пород леса, но в XIX веке, в годы кавказской войны, эти леса вырубались из соображений стратегического порядка, а вырубленный лес шел на строительство русских укреплений на Сунженской равнине.

В 1840 году Чечня присоединилась к Шамилю, и на ее территории начались серьезные сражения. В этих военных действиях участвовал служивший в Тенгинском пехотном полку Лермонтов. С отрядом генерала А. В. Галафеева он дважды был в походе из крепости Грозной в Чечню и в стихотворном послании «Валерик» («Я к вам пишу...») описал кровопролитное сражение на реке Валерик 11 июля 1840 года. Принимал Лермонтов участие и в сражении на этой реке 30 октября того же года.

О Чечне см.: Берже А. П. Чечня и чеченцы. Тифлис, 1859; Попов И. М. Ичкерия: Ист.-топогр. очерк // Сборник сведений о кавказских горцах. Вып. 4. Тифлис, 1870; Головинский П. А. Чеченцы // Сборник сведений о Терской области. Вып. 1. Владикавказ, 1878. С. 241—260; Семенов Л. П. Лермонтов на Кавказе. Пятигорск: Орджоникидз. краев. изд-во, 1939; Ениколопов И. К. Лермонтов на Кавказе. Тбилиси: Заря Востока, 1940; Попов А. В. Лермонтов на Кавказе. Ставрополь: Кн. изд-во, 1954; Виноградов Б. С. Русские писатели в Чечено-Ингушетии. Грозный: Чечено-Ингуш. кн. изд-во, 1958; Народы Кавказа / Под ред. М. О. Косвена и др. Т. 1. М.: Изд-во АН СССР, 1960. 612 с. (Народы мира. Этногр. очерки); Лермонтовские места. С. 241—269.

Чеченцы, сами себя называющие нохчо (люди), принадлежат к нахской ветви кавказских языков, куда входят также ингушский и бабийский (цоватушинский) языки. Данные археологии и топонимики позволяют считать чеченцев аборигенами Северного Кавказа. Чеченцы упоминаются в «Армянской географии VII в.». Народы, обитавшие по соседству, называли чеченцев различно: мичигиш, шашэн, цацан, кисты и пр. Русское название произошло от села Большой Чечен

- 213 -

на реке Аргун. До XV—XVI веков чеченцы жили главным образом в горах, но постепенно стали переселяться на равнину. Экономические и культурные связи чеченского народа с русским народом отмечены уже в XVI веке, в период существования русских крепостей (старые и новые Терки) и начала дружбы с гребенскими казаками. Чеченцы научились у русских строить дома, обрабатывать поля, выращивать овощи, разводить фруктовые сады, передав в свою очередь казакам ряд хозяйственных навыков, занятий и этнографических черт (костюм, обычаи и пр.). В XVI веке произошла мусульманизация Чечни, где до того было распространено язычество и, отчасти, христианство. Мусульманство принесло чужой язык (арабский), чужие обычаи, религиозный фанатизм, ненависть к инаковерующим, в том числе и к русским. Мусульманское духовенство разжигало эту ненависть. Сопротивляясь русским войскам, чеченцы вместе с тем укрепляли экономические связи с русскими. В 1858 году Чечня отделилась от имамата Шамиля и присоединилась к России.

При чтении романа Лермонтова, а также других его произведений о Кавказе следует учитывать распространенный среди его современников взгляд на Чечню и чеченцев. Так, А. П. Ермолов считал чеченцев «самыми злейшими из разбойников, нападающих на линию. Общество их весьма малолюдно, но чрезвычайно умножилось в последние несколько лет, ибо принимались дружественно злодеи всех прочих народов, оставляющие землю свою по каким-либо преступлениям» (Ермолов А. П. Записки. 1798—1826. М.: Высш. шк., 1991. С. 285).

С. Броневский в книге «Новейшие географические и исторические известия о Кавказе» (М., 1825) писал: «Нравы сего колена [чеченцев] отличают его от всех кавказских народов злобою, хищностию и свирепым бесстрашием в разбоях, составляющих главное ремесло чеченцев. По сей причине соседство их с российскими границами почиталось весьма беспокойным, так что сношений с ними других не бывает, кроме воинских, или временной и притворной их покорности, которая при первом удобном случае опять превращается в необузданную наглость» (с. 172—173). Об этом подробнее см.: Жогин Б. Г. «Злые» чеченцы и «робкие» грузины: Источники некоторых представлений Лермонтова о народах Кавказа // М. Ю. Лермонтов: Проблемы изучения и преподавания. Ставрополь, 1994. С. 116—124.

Лермонтов, который без предубеждения относился к кавказским горцам, с интересом знакомился с их фольклором и бытом. Старик чеченец, провожая поэта через горы, рассказывал ему предания о старине (см. «Измаил-Бей»). Был у Лермонтова и кунак-чеченец (см. «Валерик»). Все это помогало

- 214 -

ему гораздо объективнее оценивать их национальный характер и обычаи.

Чеченцы известны как храбрый и свободолюбивый, суровый и в то же время веселый, поэтический народ. Речь чеченцев красочна и метка, фольклор богат и выразителен. См.: Семенов Н. Заметки о нравственных и умственных качествах чеченцев // Туземцы Северо-Восточного Кавказа. СПб., 1895. С. 73—102.

Лермонтов был знаком с художником-академиком, чеченцем по происхождению, П. З. Захаровым. Портрет Лермонтова 1834—1835 годов, по мнению некоторых исследователей, сделан не Ф. О. Будкиным, а П. З. Захаровым. Высказывалось также предположение, что в судьбе Мцыри отразилась судьба П. З. Захарова (об этом см.: Шабаньянц Н. Ш. Жизнь и творчество художника П. З. Захарова. Грозный: Чечено-Ингуш. кн. изд-во, 1963).

В произведениях Лермонтова чеченцы упоминаются неоднократно. См.: «Дары Терека», «Казачья колыбельная песня», «Валерик», «Кавказский пленник», «Джюлио», «Измаил-Бей», «Герой нашего времени». (В настоящей справке использованы материалы Б. С. Виноградова.).

...я лет десять стоял там в крепости с ротою, у Каменного Брода... — Каменный Брод — укрепление на реке Аксай (по-кумыкски Таш-Кичу), на Кумыкской равнине, на самой границе с Чечней. В настоящее время на его месте расположен аул Аксай (Дагестан). Укрепление было построено в 1825 году русскими солдатами по приказу генерала А. П. Ермолова и служило связующим пунктом между крепостью Внезапной и Амур-Ажди-Юртской переправой. В непосредственной близости от крепости находились чеченские аулы (Каш-Гельды, Курчи-Аул, Науруз-Аул, Нуим-Берды, Ойсунгур), но земли принадлежали аксайским кумыкским князьям. Вот почему Максим Максимыч не отрицал, что бывал и служил в Чечне, и Печорин спрашивал Бэлу, любит ли она чеченца. Кумыки — тюркоязычный народ — коренное население Кумыкской равнины, на которой находилось укрепление Каменный Брод.

О Каменном Броде см.: Дурылин, с. 49—50; Андроников И. Л. Лермонтов в Грузии в 1837 году. Тбилиси: Заря Востока, 1958. С. 170; Цаллатов А. Аксай (или Таш-Кичу) // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. 16. Тифлис, 1893. С. 30; Семенов Н. Туземцы Северо-Восточного Кавказа. СПб., 1895. С. 228; Виноградов Б. С. Горцы в романе Лермонтова «Герой нашего времени» // М. Ю. Лермонтов: Вопросы жизни и творчества. Орджоникидзе: Сев.-Осет. кн. изд-во, 1963. С. 54—57.

...бывало, на сто шагов отойдешь за вал... — «В Чечне, в Дагестане, в местах частых набегов, офицеры и солдаты, кроме

- 215 -

самих себя и неприятеля, никого не видят, не знают прогулки вне крепости, а если нужда велит идти за дровами или пищею и кормом, то выходят не иначе, как с вооруженными проводниками» (Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 222).

...старые кавказцы любят поговорить... — В своем очерке «Кавказец» Лермонтов рассказывает, что, выйдя в отставку и неспешно пробираясь на родину, кавказец «останавливается всегда на почтовых станциях, чтоб поболтать с проезжающими... Станционный смотритель слушает его с уважением, и только тут отставной герой позволяет себе прихвастнуть...» (Т. 6. С. 350).

С. 56. Черкесы — народ северо-западного Кавказа, родственный кабардинцам, шапсугам, абадзехам, натухайцам, темиргоевцам, бжедухам, беселенеевцам, в настоящее время объединяемым общим понятием адыге или адыгейцы. Наименование черкесы происходит от слова «керкеты»; так назывались предки адыгейцев, известные еще в античные времена. Эти народности живут сейчас на территории Адыгейской и Карачаево-Черкесской автономных областей, а также в Кабардино-Балкарии, входящих в состав России. Адыгейский язык и очень близкий к нему кабардино-черкесский язык принадлежат к северо-западной, или абхазо-адыгской, группе кавказских языков. В XIX веке у черкесов письменности не было, писаные законы заменял адат — обычное право горцев, исповедующих ислам.

Максим Максимыч, рассказывая о знакомстве Печорина с Бэлой, говорит о доме ее отца как о доме черкесском. И Печорин до встречи с Бэлой говорит Максим Максимычу: «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках». Однако эти замечания не позволяют судить о национальной принадлежности Бэлы и ее семьи (см. с. 238).

Во времена Лермонтова черкесами часто называли вообще горцев.

О черкесах см.: Сталь К. Ф. Этнографический очерк черкесского народа // Кавказский сборник. Т. 21. Тифлис, 1900. С. 53—173; Очерки истории Адыгеи. Т. 1. Майкоп: Адыг. кн. изд-во, 1957. 484 с. с ил.

Буза — хмельной напиток, который приготовляется из печеного хлеба или заваренной кипятком каши из просяной или кукурузной муки. Слово «буза» балкарское (тюркского происхождения) и часто встречается у литераторов первой половины XIX века, писавших о Кавказе. В «Герое нашего времени» это слово упоминается трижды. Подробнее см.: Дурылин, с. 59; Боровой А. Путь слова. М.: Сов. писатель, 1963. С. 261—266, а также: Лагунов Д. Буза... // Кубан. обл. вед. 1899. № 134.

...я тогда стоял в крепости за Тереком... — О крепости Каменный Брод см. ранее, с. 214—215.

- 216 -

Терек — одна из крупных водных артерий Северного Кавказа, длиною около 600 км. Берет начало на Казбекских ледниках Главного Кавказского хребта, до селения Коби течет на юго-восток, а затем резко поворачивает на север и параллельно Военно-Грузинской дороге устремляется к Дарьяльскому ущелью. Вырвавшись из гор на равнины Предкавказья, Терек смиряет бурное течение и приобретает характер равнинной реки, но с быстрым течением и периодическими летними паводками. Затем Терек круто поворачивает на северо-восток, у станицы Каргалинской разделяется на ряд рукавов. Ниже рукава Таловки Терек носит название Старого Терека. Основная масса вод Терека вливается в Каспийское море.

Лермонтов впервые побывал на Тереке еще в детские годы, когда бабушка Е. А. Арсеньева возила его на Кавказ (1818, 1820 и 1825). Во время первой ссылки на Кавказ в 1837 году Лермонтов проехал по берегу Терека до Кизляра, где встречался с горцами, армянами, грузинами, гребенскими казаками, жившими здесь. Бывал поэт на Тереке и во вторую ссылку, в 1840 году. Терек упоминается в стихотворениях: «Черкешенка», «Поэт», «Дары Терека», «Казачья колыбельная песня», «Тамара» и в поэмах: «Черкесы», «Кавказский пленник», «Джюлио». См.: Семенов Л. П. Лермонтов на Кавказе. Пятигорск: Орджоникидз. краев. изд-во, 1939. С. 79—80; он же. Лермонтов и фольклор Кавказа. Пятигорск: Орджоникидз. краев. изд-во. 1941. С. 42—56; Попов А. В. Лермонтов на Тереке // Русские писатели в нашем крае. Грозный, 1958. С. 41—67; Андроников, с. 392—405.

...этому скоро пять лет. — Повесть «Бэла» охватывает события, отстоящие друг от друга на целое пятилетие. В рассказе Максима Максимыча дан первый эскиз портрета Печорина, еще молодого двадцатипятилетнего офицера, только что приехавшего из Петербурга на Кавказ: «Он был такой тоненький, беленький, на нем мундир был такой новенький...» Именно таким был Печорин, когда он увидел и полюбил Бэлу. По-видимому, первоначально Лермонтов предполагал, что в крепость у Каменного Брода Печорин приехал из Петербурга. Но затем, в процессе работы над романом, Лермонтов внес существенное изменение в фабульный порядок «Героя нашего времени». Заключительная часть записок Печорина в «Княжне Мери» свидетельствует о том, что в крепость Печорин попал за дуэль с Грушницким, не из Петербурга непосредственно, а с Кавказских минеральных вод. Но характеристика молодого, не знающего Кавказа Печорина в тексте «Бэлы» осталась. Это — след первоначальной редакции «Бэлы», когда повесть существовала отдельно, вне целостного контекста романа. Последняя встреча Максима Максимыча и автора путевых

- 217 -

заметок во Владикавказе (в следующей повести «Максим Максимыч»), следовательно, происходит через пять лет после дуэли Печорина с Грушницким и истории с похищением Бэлы, когда Печорину было уже около тридцати лет. Развернутая характеристика тридцатилетнего Печорина и его портрет даны уже не Максимом Максимычем, а рассказчиком-офицером (см. коммент. С. 260—261).

Однако следует учитывать справедливое замечание Э. Г. Герштейн, которая в своей книге «„Герой нашего времени” М. Ю. Лермонтова» писала: «Календарный подход к развитию художественных образов не всегда приемлем... Перенесение времени действия несколько назад — постоянная и довольно невинная уловка Лермонтова. Это никого не обманывало...» (С. 26—27).

Да, пожалуйста, зовите меня просто Максим Максимыч, и, пожалуйста, — к чему эта полная форма? приходите ко мне всегда в фуражке. — Многие формальности, обязательные в николаевской армии, а тем более в гвардии, в условиях кавказской войны не соблюдались. С этим считался даже придирчивый ко всяким формальностям Николай I. Когда в 1837 году во время своего кавказского путешествия он производил смотры, «ему, привыкшему во всем к педантической точности, на каждом шагу бросались в глаза отступления от принятых форм и правил...» (Потто В. А. История 44-го Драгунского нижегородского полка. Т. 4. СПб., 1894. С. 83). Сам Лермонтов во время службы на Кавказе также допускал многие вольности: не носил эполет, ходил в расстегнутом сюртуке и тому подобное, за что его осуждали более педантичные сослуживцы (см.: Воспоминания. С. 586 и др.)

Его звали... Григорьем Александровичем Печориным... — Впервые в творчестве Лермонтова это имя и фамилия встречаются в неоконченном романе «Княгиня Лиговская», над которым Лермонтов работал в 1836 году1. Ср. в драме «Арбенин» в том же году:

Как  у  Печориных  движеньем  томных  глаз
Она  кругом  искала  вас... (Т. 5. С. 543)

Дурылин, повторяя ошибку, допущенную в его более ранней книге «Как работал Лермонтов» (1934), в комментарии к роману проводил полное отождествление Печорина «Княгини Лиговской» с Печориным «Героя нашего времени», хотя совпадение имени и фамилии еще не дает основания выдавать героев не связанных между собой произведений (неопубликованного и опубликованного) за одно лицо. По мнению

- 218 -

Дурылина, «Княгиня Лиговская» — пролог к «Герою нашего времени», где Лермонтов сообщает предысторию того самого Печорина, который потом является главным действующим лицом романа «Герой нашего времени». Как утверждает Дурылин, «все основные точки жизни Печорина и все характерные линии портрета «героя нашего времени» уже даны в „Княгине Лиговской”» (Дурылин, с. 9).

Углубляя эту методологическую ошибку, Дурылин в особой главе восстанавливает жизненный путь Печорина. Вряд ли закономерна и целесообразна попытка высчитать год рождения Печорина (1808) на основании дат, упоминаемых в «Княгине Лиговской», и даты написания Лермонтовым Предисловия к «Журналу Печорина». Не следует уничтожать грань между спецификой литературного произведения и реальной действительностью. Такого рода анализ не только гадателен, но и в основе своей порочен.

По мнению, Дурылина, «летом 1838 г. Печорин встречается вновь с Максимом Максимычем во Владикавказе, на пути в Персию. Вторая половина 1838 г. и начало 1839 г. падают на дальнейший путь Печорина в Персию, на пребывание его там, на отъезд оттуда и смерть» (с. 72).

Предположим, что это так. Но из воспоминаний Н. М. Сатина мы знаем, что летом 1837 года в Пятигорске Лермонтов уже «писал свою «Княжну Мери» и зорко наблюдал за встречающимися ему личностями» (Воспоминания. С. 250.). Работа над романом продолжалась в 1838-м и была закончена в начале 1839 года. Об этом упоминает и сам Дурылин (с. 10—16). Таким образом, получается, что Лермонтов писал о жизни и смерти Печорина за несколько месяцев и даже лет до описываемых событий.

Во второй главе статьи «Печорин» Дурылин предложил вниманию читателя таблицу «имущественных слоев» класса помещиков в 1835 году с подробным рассуждением о том, сколько душ крепостных могло быть у Печорина и его родителей (с. 76—78). Вряд ли этот материал что-либо дает для углубленного понимания образа Печорина.

Еще Белинский обратил внимание на семантическую параллельность фамилий Печорина и Онегина: «Печорин Лермонтова... это Онегин нашего времени, герой нашего времени. Несходство их между собою гораздо меньше расстояния между Онегою и Печорою. Иногда в самом имени, которое истинный поэт дает своему герою, есть разумная необходимость, хотя, может быть, и не видимая самим поэтом...» (Белинский. Т. 4. С. 265).

Возможно, что фамилия Печорин возникла в творческом сознании Лермонтова в какой-то связи с Владимиром Сергеевичем

- 219 -

Печериным (1807—1885), который в 1831 году блестяще окончил Московский университет, затем провел два года в Германии, Швейцарии и Италии, в 1835 году возвратился в Петербург и мог в это время встречаться если не с Лермонтовым, то с его другом С. А. Раевским. В августе 1835 года Печерин был назначен преподавателем в Московский университет; его лекции по греческой филологии имели большой успех; 31 декабря 1835 года он был утвержден в звании исправляющего должность экстраординарного профессора. Но в июне 1836 года талантливый ученый навсегда покинул самодержавную Россию, чтобы примкнуть к революционному движению в Западной Европе. О В. С. Печерине см.: Бобров Е. А. В. С. Печерин и М. Ю. Лермонтов // Бобров Е. А. Из истории русской литературы XVIII и XIX столетий. СПб., 1910. С. 80—86; Гершензон М. О. В. С. Печерин // Гершензон М. О. История Молодой России. М.; Пг.: ГИЗ, 1929. С. 79—181; Печерин В. С. Замогильные записки. Калинин: Мир, 1932; Сабуров А. Из биографии В. С. Печерина // Лит. наследство. 1941. Т. 41—42. С. 471—482; Кулешов В. И. Судьба неизданного романа // Вопр. лит. 1962. № 12. С. 236.

Типичность образа Печорина не исключает вопроса о прототипах. В качестве последних в литературе о Лермонтове рассматривались личности А. П. Шувалова, Ал. Н. Карамзина и многих других. В последнее время прототипами Печорина называли Н. И. Поливанова (Махлевич Я. Л. Кавказский вид // Панорама искусств. М., 1981. Вып. 4. С. 247—278); В. С. Печерина (Корнеев А. Печорин и Печерин // Альманах библиофила. М.: Книга, 1987. Вып. 22. С. 81—91); К. Ф. Опочинина (Кистенева С. К портрету «героя ушедшего времени» // Рус. мысль. (Париж). 1995. 30 марта — 5 апр. № 4071. С. 17—18. Многочисленность этих предположений еще раз подтверждает собирательность этого образа.

...только немножко странен... Да-с, с большими был странностями... — Печорин — странный человек. Странным человеком называют его и княжна Мери (с. 133), и доктор Вернер (с. 169). Отмечает странность в облике Печорина и офицер-повествователь (с. 89—90). Наконец, сам Печорин не раз признается в своих странностях (с. 126, 165, 177 и др.).

По справедливому замечанию Б. Т. Удодова, «эпитет повторяется применительно к Печорину так часто, что постепенно перестает быть только одним из эмоционально-экспрессивных средств языка автора и героев, приобретает оттенок терминологически-определительный. За ним встает склад характера, тип человека». И Белинский, очевидно, это имел в виду, когда писал: «...вспомните Печорина — этого странного человека, который, с одной стороны, томится жизнию, презирает и ее, и самого себя, не верит ни в нее, ни в самого себя... а с другой —

- 220 -

гонится за жизнию, жадно ловит ее впечатления, безумно упивается ее обаяниями...» (Белинский. Т. 4. С. 526).

Если это действительно особый тип «странного человека», не было ли у него своих «странных» предшественников в жизни и литературе?

Б. Т. Удодов прослеживает в своей работе эволюцию образа «странного человека» в русской литературе и показывает, что эта эволюция самым тесным образом связана с важной проблемой положительного героя. В условиях обостренных противоречий русской действительности первой половины XIX века положительный герой по необходимости должен был тяготеть к романтической исключительности и «странности», чем нередко затруднялось его реалистическое, к тому же подцензурное изображение.

В этом отношении большой интерес представляет отрывок из записной книжки К. Н. Батюшкова, относящийся еще к 1817 году: «Недавно я имел случай познакомиться с странным человеком, каких много... Ему около тридцати лет. Он то здоров, то болен, при смерти болен. Сегодня беспечен, ветрен, как дитя; посмотришь завтра — ударился в мысли, в религию и стал мрачнее инока. Лицо у него точно доброе, как сердце, но столь же непостоянное» (Батюшков К. Н. Соч. М.: Гослитиздат, 1955. С. 401). Подводя итоги описанию героя, Батюшков констатирует: «В нем два человека... оба человека живут в одном теле. Как это? Не знаю» (там же, с. 401—402). Все это напоминает признание Печорина: «Во мне два человека...» (с. 168) и слова автора из Предисловия к «Журналу Печорина»: «„Да это злая ирония!” — скажут они. — Не знаю» (с. 196).

Следует отметить, что Лермонтов не мог знать заметок Батюшкова. Оба писателя пришли к близким формулировкам, вникая в психологию современника.

Образ Печорина, который Лермонтов вынашивал в течение всей своей жизни, явился закономерным итогом и дальнейшим развитием типа «странного человека» в русской литературе и вместе с тем одним из наиболее органичных для творчества Лермонтова образов. Об этом подробнее см.: Удодов Б. Т. «Герой нашего времени». М.: Просвещение, 1989. С. 8—20; ср. вступительную статью, с. 10—11.

...есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи! — Эти слова Максима Максимыча получают дальнейшее развитие в заключительной повести «Героя нашего времени» — «Фаталисте». Таким образом, тема предопределения намечается уже в самом начале романа.

С. 57. Азамат — тюркоязычное имя и, как установлено, имеет определенное значение: молодец, удалец, юноша (лет

- 221 -

двадцати). У чеченцев (вайнахские языки) слово «азат», «азет» бытовало со значением — освободившийся, вольный.

В советском литературоведении установился взгляд на Азамата как на тип вольнолюбивого горца, пылкого, неуравновешенного, необузданного. Азамат — отчаянная голова, у него на уме удальство и молодечество. Это юнец, которому не терпится стать взрослым, цельная натура, «дитя природы» (см.: Андреев-Кривич С. А. Лермонтов: Вопр. творчества и биогр. М.: Изд-во АН СССР, 1954. С. 75—78; Михайлова, с. 230—234).

Дурылин выдвинул мнение, что семья Бэлы, к которой принадлежит Азамат, чеченская (Дурылин, с. 49—54). Б. С. Виноградов полагает и приводит доказательства в пользу того, что семья Бэлы и Азамата кумыцкая (Виноградов Б. С. Горцы в романе Лермонтова «Герой нашего времени» // М. Ю. Лермонтов: Вопр. жизни и творчества. Орджоникидзе: Сев.-Осет. кн. изд-во, 1963. С. 55—57).

Кунак — (тюркское «конак») — друг, приятель. Куначество — взаимное хлебосольство; обычай, налагавший на обе стороны некоторые взаимные нравственные обязанности: взаимовыручку, верность.

Судя по тексту стихотворения «Валерик», у Лермонтова был кунак из числа мирных горцев.

Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках... — После поэмы Пушкина «Кавказский пленник» русской молодежи кружила головы мечта о «деве гор». У всех была в памяти знаменитая гравюра С. Галактионова в «Полярной звезде» (1824): пленник и перед ним черкешенка на фоне горного пейзажа, над которым возвышается двуглавый Эльбрус. «Кавказец», герой очерка Лермонтова, еще на школьной скамье, упивавшийся поэмой Пушкина, попав на Кавказ, «одно время мечтал о пленной черкешенке», а потом должен был махнуть рукою на «эту почти несбыточную мечту» (Т. 6. С. 349).

Образ черкешенки появляется еще в отроческом стихотворении Лермонтова «Черкешенка».

О черкешенках в тридцатых годах XIX века ходило много рассказов — и правдивых, и легендарных. В повести Марлинского «Вечер на Кавказских водах в 1824 году» один из собеседников говорит, что самая красивая кавказская татарка «по рабским привычкам своим достойна только закуривать трубки», «черкешенки вовсе иное дело, да мы осуждены любоваться ими как недоступными вершинами Кавказа и видим их едва ль не реже солнечного затмения». Белинский в 1837 году пишет из Пятигорска Бакунину, подтрунивая над своим любопытством: «Черкесов вижу много, но черкешенки — увы! — еще ни одной не видел... Ох, черкешенки!.. Чтоб видеть их, надо

- 222 -

ехать в аул, верст за 30... А все-таки хочется посмотреть чернооких черкешенок!» (Белинский. Т. 11. С. 138).

Ф. Ф. Торнау, имевший возможность хорошо познакомиться с черкесским бытом той эпохи, рассказывает: «...у черкесов не скрывают девушек, они не носят покрывала, бывают в мужском обществе, пляшут с молодыми людьми и ходят свободно по гостям. У черкесов редко выдают девушку против ее воли... Девушки показываются в мужском обществе с открытым лицом» (Торнау Ф. Ф. Воспоминания кавказского офицера 1835, 36, 37 и 38 годов. Ч. 2. М., 1864. С. 68 и 91). О черкесах см. на с. 215—216.

Кунацкая — от тюркского «конак», т. е. гость, друг, приятель. Кунацкая могла быть двух видов: отдельная сакля, предназначенная для приема гостей, и часть общего жилья, мужская половина, где обитал хозяин дома и все мужчины вместе с гостями. В кавказоведческой и художественной литературе прошлого века под кунацкой обычно понималась особая комната, гостиная. Так употребляет это слово и Лермонтов. Кунацкая иногда превращалась в своеобразный клуб молодых мужчин. «Сидят и спят в ней на земле, на камышовых циновках, на коврах, на подушках и тюфяках, составляющих у гостеприимного черкеса самую значительную и самую роскошную часть его домашних принадлежностей. В кунацкой всегда есть, кроме того, медный кувшин с тазом для умыванья... Кушанья подают на низких круглых столиках» (Торнау Ф. Ф. Воспоминания кавказского офицера 1835, 36, 37 и 38 годов. Ч. 1. М., 1864. С. 80).

О куначестве и кунацкой см.: Кокиев С. Записки о быте осетин // Сборник материалов по этнографии, издаваемый при Дашковском этнографическом музее. М., 1885. Вып. 1. С. 78—79; Косвен М. О. Этнография и история Кавказа. М: Изд-во вост. лит., 1961. С. 126—129.

— Как же у них празднуют свадьбу? — Первые фразы рассказа Максима Максимыча о свадьбе старшей сестры Бэлы, как полагает Б. С. Виноградов, описывают кумыкскую свадьбу вообще, а затем идет речь о свадьбе у князя-кунака. Дурылин считал, что Лермонтов допустил ошибку, так как, по его мнению, у горцев свадьба не справляется в доме невесты (Дурылин, с. 59). Между тем Н. Семенов в книге «Туземцы Северо-Восточного Кавказа» (СПб., 1895. С. 260—305) описывает кумыкские свадебные обряды в доме невесты, которые совпадают с рассказом Максима Максимыча.

Джигитовка — упражнения вооруженного всадника на быстро скачущей лошади, требующие смелости и ловкости.

...какой-нибудь оборвыш, засаленный, на скверной, хромой лошаденке, ломается, паясничает, смешит честную компанию... — На кумыкской свадьбе было обязательно участие шута — ойуечу. См.: Головинский П. А. Кумыки: Их игры, песни

- 223 -

и обычаи // Сборник сведений о Терской области. Владикавказ, 1878. Вып. 1. С. 290—297.

С. 58. ...вроде нашей балалайки. — Такие инструменты есть у многих горских народов, например, трехструнный щипковый инструмент дечик-пондур, встречающийся в Чечне и Ингушетии и по конструкции близкий к дагестанскому агач-кумузу. См.: Атлас музыкальных инструментов народов СССР / Сост.: К. Вертков, Г. Благодатов и Э. Язовицкая. М.: Музгиз, 1963. С. 110.

Академик В. В. Виноградов в исследовании «Стиль прозы Лермонтова» обратил внимание на то, что Максим Максимыч иногда «как бы затрудняется припомнить и выговорить соответствующее кавказское слово и обозначает предмет «по-нашему», т. е. подыскивает соответствующее русское название». Для речи Максима Максимыча также характерны выражения и образы из круга его военной профессиональной терминологии. См.: Виноградов В. В. Стиль прозы Лермонтова // Лит. наследство. 1941. Т. 43—44. С. 570—572.

Девки и молодые ребята становятся в две шеренги, одна против другой, хлопают в ладоши и поют. Вот выходит одна девка и один мужчина на середину и начинают говорить друг другу стихи нараспев, что попало, а остальные подхватывают хором. — «Что попало» надо понимать как импровизацию. Максим Максимыч описывает песню-игру, характерную для кумыкской свадьбы. Называется эта песня-игра сарын. Исполняя сарын, девушка и молодой человек обмениваются комплиментами. Нечто вроде комплимента в духе сарын пропела Печорину Бэла. Она как бы втягивала русского офицера в кумыкскую свадебную игру. Ее комплимент не носил любовного характера, но в какой-то степени намекал на чувства девушки. Адаты1 у адыгейских народов предписывали дочери хозяина по его указанию приветствовать гостя. Можно было приветствовать и стихами, умение импровизировать очень ценилось в девушках. У кумыков горянка не могла говорить с посторонним мужчиной, но на свадьбе — иное дело. Лермонтов воспользовался свадебной обрядностью, чтобы создать эпизод первой встречи Печорина с Бэлой. См.: Головинский П. А. Кумыки: Их игры, песни и обычаи // Сборник сведений о Терской области. Вып. 1. Владикавказ, 1878. С. 290—297; Виноградов Б. С. Горцы в романе Лермонтова «Герой нашего времени»

- 224 -

// М. Ю. Лермонтов: Вопр. жизни и творчества. Орджоникидзе: Сев.-Осет. кн. изд-во, 1963. С. 56—57.

Ее зовут Бэлою... — Этимология имени Бэла не установлена. В «Справочнике личных имен народов РСФСР» (2-е изд., перераб. и доп. М.: Рус. яз., 1979) такого имени у кавказских народов не зарегистрировано. Среди традиционных мусульманских женских имен такого имени нет. В настоящее время это имя на Северном Кавказе встречается довольно часто и, возможно, подсказано романом Лермонтова.

Печорин и Максим Максимыч говорят о семье Бэлы как о семье черкесской, а Бэлу называют черкешенкой. Но черкесы обитали в западной части Северного Кавказа, на левом берегу Кубани, действие же повести «Бэла» происходит в укреплении Таш-Кичу (Каменный Брод) и в окрестностях этого укрепления на Кумыкской плоскости, на самой границе с Чечней и в непосредственной близости к чеченским аулам.

Дурылин обратил внимание на то, что географическое указание в рассказе Максима Максимыча противоречит его же этнографическим указаниям. Противоречие разрешается тем, что под черкесами в обычном словоупотреблении в 1820—1830-х годах зачастую разумелись все вообще горцы Северного Кавказа, как под татарами подразумевались все вообще кавказцы мусульманского вероисповедания. Поэтому Дурылин предположил, что семья Бэлы чеченская, хотя отметил существенное обстоятельство, подрывающее справедливость такого предположения. Максим Максимыч именует отца Бэлы князем, а сама Бэла с гордостью говорит: «...я княжеская дочь». Между тем известно, что у чеченцев княжеских родов не было, у них было что-то вроде дворянства; чеченцы представляли собой первобытную демократию с остатками родового быта. Б. С. Виноградов полагает, что отец Бэлы был кумыкский князь, а семья Бэлы кумыкская. Кумыки с XVI века были экономически и дипломатически связаны с Россией. Русские цари стояли на страже интересов кумыкских феодалов. В XVI веке кумыкские князья находились под контролем русской военной администрации. Об этом см.: Виноградов Б. С. Горцы в романе Лермонтова «Герой нашего времени» // М. Ю. Лермонтов: Вопр. жизни и творчества. Орджоникидзе: Сев.-Осет. кн. изд-во, 1963. С. 55—56.

М. Н. Лонгинов, а за ним и П. А. Висковатов считали, что в основу рассказа о Бэле положено истинное происшествие, случившееся с родственником Лермонтова Акимом Акимовичем Хастатовым, у которого в Шелкозаводске жила «татарка» под этим именем (Рус. старина. 1873. Т. 7. Кн. 3. С. 391; Висковатов, с. 263).

А. В. Попов полагает, что прототипом Бэлы в известной мере послужила жена сослуживца Лермонтова по Нижегородскому

- 225 -

драгунскому полку Г. И. Нечволодова — 22-летняя Екатерина Григорьевна, происходившая из племени абадзехов (Попов А. В. М. Ю. Лермонтов в первой ссылке. Ставрополь, 1949. С. 58—61). Существует мнение, что Бэла кабардинка, дочь кабардинского князя. Именно поэтому Максим Максимыч и Печорин называют ее черкешенкой. Кабарда отстояла от Каменного Брода дальше, чем кумыкские аулы, но поездка в Кабарду на свадьбу из Каменного Брода была вполне возможной. Вопрос о национальной принадлежности Бэлы окончательно не разрешен.

Увлечение русского офицера девушкой-горянкой в условиях кавказской войны было довольно частым явлением. О любви приятеля Лермонтова князя А. Н. Долгорукова к черкешенке Гуаше рассказал в своем очерке «Гуаша» убийца поэта Н. С. Мартынов (Изв. Тамб. учен. архивной комис. Вып. 17. Материалы для истории Тамб., Пенз. и Сарат. дворянства. Т. 1. Ч. 2. Тамбов, 1904. С. 111—118). См. также рассказ Ф. Ф. Торнау в «Воспоминаниях кавказского офицера 1835, 36, 37 и 38 годов» о том, как он нашел в плену у горцев свою Бэлу, черкешенку Аслан-Коз (Ч. 2. М., 1864. С. 130—131).

Дурылин указал на то, что «история Бэлы и Печорина, составляя одно из звеньев разработки литературной темы любви культурного европейца к дикарке, в то же время реалистически правдиво отражает явление, порожденное русско-кавказской действительностью 1820—1830-х годов» (с. 140).

...узнал моего старого знакомца Казбича. — Белинский писал: «Характеры Азамата и Казбича — это такие типы, которые будут равно понятны и англичанину, и немцу, и французу, как понятны они русскому. Вот что называется рисовать фигуры во весь рост, с национальною физиономиею и в национальном костюме!..» (Белинский. Т. 4. С. 220). Анализ образа Казбича см.: Михайлова, с. 227—234.

Поиски прототипа Казбича привели Н. О. Лернера, Л. П. Семенова, А. В. Попова к известному в свое время джигиту, лихому наезднику и предводителю шапсугов Кизилбечу Шертулокову (о нем см. на с. 252). Однако, по справедливому убеждению Б. С. Виноградова, об историческом Кизбиче, или Кизилбече, речь идет только в заключительных строках повести «Бэла», где на вопрос, что сделалось с Казбичем, Максим Максимыч отвечает: «...не знаю... Слышал, что на правом фланге у шапсугов есть какой-то Казбич, удалец... да вряд ли это тот самый!» Таким образом, в тексте Лермонтова образу Казбича, убийцы Бэлы, противопоставляется какой-то другой Казбич, удалец, реальное историческое лицо. Б. С. Виноградов показал, что Казбич в повести «Бэла» и внешне совсем не походит на Кизилбеча: Казбич «маленький, сухой, широкоплечий»;

- 226 -

Кизилбеч, как рисует его портрет адыгейский писатель Ахметуков, «...был громадного роста, с добрыми голубыми глазами, с железной грудью, большой головой, довольно приятный на вид мужчина...» (см.: Виноградов Б. С. Горцы в романе Лермонтова «Герой нашего времени» // М. Ю. Лермонтов: Вопр. жизни и творчества. Орджоникидзе: Сев.-Осет. кн. изд-во, 1963. С. 59—62).

...не то, чтоб мирно́й, не то, чтоб не мирно́й. — Современник Лермонтова Г. И. Филипсон говорит, что мирные, «как известно, были хуже немирных» (Рус. архив. 1864. Т. 1. С. 375). Молодой Лев Толстой, приехав на Линию лет через пятнадцать, застал там «мирные, но еще беспокойные аулы» («Казаки», гл. 4).

Сколько-нибудь значительной разницы между мирными и немирными горцами не было. Присяга на верность русскому правительству давалась не по доброй воле, и мирные горцы все время поддерживали самую тесную бытовую связь с немирными аулами. Об этом подробнее см.: Ливенцов М. А. Воспоминания о службе на Кавказе в начале 1840-х годов // Рус. обозрение. 1894. Кн. 8. С. 717; Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 261—262.

...никогда не торговался: что запросит, давай — хоть зарежь, не уступит. — Казбич продает баранов, но чуждается торгашества. Он больше воин, чем купец; продает дешево, значит, не гонится за наживой. Историк кавказской войны Н. Дубровин сообщал: «Чеченцы торговлей занимались мало и считали это занятие постыдным. В краю, где война была не что иное, как разбой, а торговля — воровство, разбойник в мнении общества был гораздо почтеннее купца, потому что добыча первого покупалась удальством, трудами и опасностями, а второго — одною ловкостью в обмане. Если чеченцу и случалось что-нибудь продавать, то он продавал без уступки».

Тот же историк писал: «Горец знал, что если он приведет на базар в укрепление животное для продажи, то его оставят на три дня на испытании; не окажется ли оно ворованным. Если в промежуток этого времени действительный хозяин не являлся, тогда деньги, следовавшие продавцу, отдавались ему покупателем, а в противном случае животное возвращалось настоящему его хозяину» (Дубровин Н. История войны и владычества русских на Кавказе. Т. 1. Кн. 1. СПб., 1871. С. 216—217 и 382).

...он любит таскаться за Кубань с абреками... — Абреки — абазинское слово, черкесы звали их хаджеретами. Абрек — на Северном Кавказе и в Дагестане в период кавказской войны — горец, по каким-либо причинам скрывавшийся от своих и вынужденный заниматься набегами. Абреком именовался также «отчаянный горец, давший срочный обет или зарок не щадить головы своей и драться неистово; также беглец, приставший

- 227 -

для грабежа к первой шайке» (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х т. Т. 1. М.: ГИС, 1955. С. 2; ср.: Толстой Н. Н. Охота на Кавказе. М., 1922. С. 98—99). Адыгейский писатель Ю. Кази-Бек (Ахметуков) объяснял: «Абреком назывался тот джигит, который дал клятву не сидеть дома и делать как можно больше вреда предмету своей мести» (см.: Кази-Бек Юрий (Ахметуков). Черкесские рассказы. Т. 1. М., 1896. С. 185—203; ср.: Дурылин, с. 60—66). В литературе прошлого абрека часто неверно отождествляли с разбойником. Во время кавказской войны отряды абреков боролись против царских колонизаторов. Абреки прорывались через границу, «жгли русские дома, угоняли скот и лошадей, убивали каждого встречного, захватывали детей и женщин. Наши пограничные казаки, одетые и вооруженные совершенно сходно с горцами и не менее их привычные к войне, день и ночь караулили границу и, в свою очередь, столкнувшись с абреками, когда сила брала, истребляли их до последнего человека... Для десяти или двадцати абреков ничего не значило в долгую осеннюю ночь переправиться тайком через Кубань, проскакать за Ставрополь, напасть там на деревню или на проезжающих и, перед рассветом, вернуться с добычей за реку» (Торнау Ф. Ф. Воспоминания кавказского офицера 1835, 36, 37 и 38 годов. Ч. 2. М., 1864. С. 6—8).

Как раз в интересующее нас время абречество «распространилось за Кубанью, когда бежавшие кабардинцы, озлобленные покорением их земли, дали обет, пока живы, мстить русским. Скоро из разных мест молодые люди стали уходить к неприятелю, провозглашая себя абреками, без другого повода кроме удальства и страсти к похождениям. Гораздо меньшее число делались абреками, имея действительную причину жаловаться на русских. Нельзя не признаться, что и в таких не имелось недостатка» (там же, с. 9).

Ф. Ф. Торнау приводит ряд случаев административного произвола и судебной несправедливости русских властей, доводивших горцев до ухода в абреки.

В свои юные годы, еще не зная кавказской жизни, веря романтическому изображению абречества в «Аммалат-беке» Марлинского, Лермонтов изобразил невозможного в бытовом отношении Хаджи-абрека (Т. 3. С. 267—280); недаром эту поэму с исторической стороны осуждал знаток Кавказа А. Л. Зиссерман (Рус. архив. 1885. Т. 2. С. 78, 570).

Кабарда (Большая и Малая) расположена в предгорьях и прилегающих к ним степях центральной части северных склонов Главного Кавказского хребта в бассейне Терека по рекам Малке, Баксану, Чегему, Череку. (В верховьях этих рек, в горах — Балкария.) Кабарда занимает в творчестве Лермонтова значительное место. См. примечания к слову «кабардинцы» на

- 228 -

с. 211—212. Кабарда славилась своим коневодством, в особенности верховыми лошадьми. В настоящее время Кабарда входит в состав Кабардино-Балкарии; центр — г. Нальчик. По Всесоюзной переписи 1970 года насчитывалось 280 000 кабардинцев. О кабардинцах см.: Лопатинский Л. Заметки о народе Адыге вообще и кабардинцах в частности, с этнографической картой Кабарды // Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. 1891. Вып. 12. Отд. 1. С. 1—10.

С. 59. Как теперь гляжу на эту лошадь: вороная, как смоль, ноги — струнки, и глаза не хуже, чем у Бэлы... — Рассказывая о коне Казбича, Максим Максимыч сравнивает скакуна с Бэлой. Так в повести появляется традиционный восточный мотив: сопоставление лошади и женщины. Его находят у Анакреона, у многих поэтов Ближнего Востока. Распространен он и в творчестве горцев Кавказа, в частности в фольклоре аксайских кумыков. Конь в жизни кавказского джигита играл огромную роль. Без коня не было джигита. Горский фольклор знает легендарных коней. Не было ничего обидного для красавицы горянки, если красоту лошади сравнивали с красотой девушки, или наоборот.

Позднее в русской литературе сопоставление женщин и лошадей появляется у многих писателей и поэтов, например, у Тургенева в «Конце Чертопханова» и у Фета в стихотворном послании 1864 года к И. С. Тургеневу («Тебя искал мой стих по всем концам земли...»):

Взгляни в Степановке на Фатьму-кобылицу...
...Едва ль где женщину ей равную найдешь...

(Фет А. А. Полн. собр. стихотворений. Л.: Сов. писатель, 1937. С. 416 — Б-ка поэта. Большая сер.). Но ближе к Лермонтову Л. Н. Толстой, как известно, назвавший лошадь Фру-Фру («Анна Каренина») именем героини популярной пьесы Мейлака и Галеви «Frou-frou» (1870) и заставивший Вронского испытать к ней страсть не меньшую, чем Азамат испытал к Карагезу. Об этом подробнее см.: Виноградов Б. С. Бэла и песня Казбича // Науч. докл. высш. школы. Филол. науки. 1963. № 2. С. 188—191.

М. Врубель создал рисунок «Казбич и Азамат» в двух вариантах. «В обоих вариантах центром рисунка являются не люди, а конь Карагез. Он у Врубеля прекрасен: статен, благороден и горд. Своей красотой конь подавляет людей... и это так и нужно по Лермонтову: они оба влюблены в коня, их мысли, чувства и страсти прикованы к нему, более того — их жизни связаны с этим конем» (Дурылин С. Н. Врубель и Лермонтов // Лит. наследство. 1948. Т. 45—46. С. 560; об этом также см.: Галкин А. Об одном символе в романе М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // Вопр. лит. 1991. № 7. С. 114—120).

- 229 -

Уж такая разбойничья лошадь!.. — По словам Ф. Ф. Торнау, горец «свою лошадь бережет пуще глаза. Она выезжена на уздечке, которой совершенно повинуется; она спокойна, смирна, привыкает к ездоку как собака, идет на его зов и переносит неимоверные труды» (Торнау Ф. Ф. Воспоминания кавказского офицера 1835, 36, 37 и 38 годов. Ч. 2. М., 1864. С. 33).

Печорин гордится своим «искусством в верховой езде на кавказский лад»; один из его коней черкесской породы так и зовется Черкес. Лермонтов сам был кавалеристом и любил лошадей. Конь и всадник встречаются очень часто и в его поэзии, и в его картинах и рисунках (см.: Семенов Л. П. Лермонтов и Лев Толстой. М., 1914. С. 200—210). Между прочим, мы находим у Лермонтова упоминание лошадей двух кабардинских пород — Трам («Измаил-Бей», ч. 3, строфа 21) и Лоов (Письмо к А. И. Бибикову. Т. 6. С. 457—458), пород редких и дорогих, о которых мог знать и судить только знаток лошадей. Трамовы и Лоовы — владельцы крупных табунов в Кабарде.

Недаром на нем эта кольчуга... — Опытный Максим Максимыч знал, что черкес надевает кольчугу лишь тогда, когда предстоит серьезное столкновение. Один офицер рассказывал Г. И. Филипсону: «В начале двадцатых годов какие они там задавали бои! Выезжало иногда до пяти тысяч всадников, из которых очень много было панцырников» (Рус. архив. 1883. Т. 3. С. 169). Такое вооружение стоило дорого и не каждому было доступно. Казбич не был бедняком, судя хотя бы по тому, что надеялся посватать княжескую дочь. Панцири у черкесов носили только наездники высшего сословия. Ср. у Лермонтова в «Дарах Терека»:

Он  в  кольчуге  драгоценной,
В  налокотниках  стальных...

...присел я у забора и стал прислушиваться... — Подслушивание разговоров — прием частый в романе, вызванный тем, что повествование всюду ведется от первого лица. (Об этом см.: Эйхенбаум Б. М. Лермонтов: Опыт ист.-лит. характеристики. Л.: ГИЗ, 1924. С. 153.) Лермонтов пользовался «приемом подслушивания» и раньше. В «Княгине Лиговской» Красинский совершенно случайно оказывается в ресторации как раз тогда, когда оскорбивший его Печорин рассказывает приятелям о своем столкновении с ним (Т. 6. С. 133—135).

Гяур — этим словом (от арабск. kiafir — неверный, язычник) мусульмане презрительно называют немусульман, в том числе и русских.

С. 60. Карагач — Ulmuspumila, красный берест, вид ильмы, дерево.

- 230 -

Карагёз — на тюркских языках означает черный глаз, черноглазый, черноокий.

Валлах (арабск.) — аллах, бог; восклицание: «О, боже»!

С. 61. Гурда — так назывались на Кавказе самые лучшие старинные сабельные полосы с разнообразными клеймами (см.: Ленц Э. Несколько слов о старинном холодном оружии // Альманах армии и флота на 1902 г. С. 114). «Рассказывают, что один из туземных мастеров, достигший чрезвычайным трудом и усилиями выделки этих чудных клинков, встретил себе соперника в лице другого мастера, старавшегося всячески подорвать его репутацию. Произошла ссора, и первый, желая доказать преимущество своего железа, с криком «гурда!» (смотри) одним ударом перерубил пополам и клинок, и самого соперника. Имя этого мастера изгладилось из народной памяти, но его восклицание «гурда!» так и осталось за его клинками. Знатоки различают три рода гурды: это ассель (старая гурда), гурда-мажар и гурда-эль-мурза, отличающиеся друг от друга различными клеймами» (Потто В. А. Несколько слов о холодном оружии // Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Т. 4. Вып. 4. Тифлис, 1888. С. 504). Лев Толстой в повести «Казаки» (гл. 14) ошибочно полагал, что «гурда» — имя мастера.

«Шашка, настоящая гурда» упоминается Лермонтовым в очерке «Кавказец» (Т. 6. С. 349).

Отличный знаток кавказского оружия, Лермонтов знал имя известного мастера холодного оружия Геурга, который в тридцатых годах XIX века жил в Тифлисе. Возможно, что Лермонтов знал его лично. Имя Геурга встречается в черновике стихотворения «Поэт»:

В серебряных ножнах блистает мой кинжал,
Геурга старого изделье...

и в наброске Лермонтова «Я в Тифлисе у Петр. Г. — ученый татарин»: «...я снял с мертвого кинжал для доказательства... несем его к Геургу. Он говорит, что делал его русскому офицеру» (Т. 6. С. 383).

По свидетельству современников, Геург изготовлял сабельные клинки и кинжалы превосходного булата и отличной закалки, не уступающие даже знаменитым дамасским клинкам. Закалку клинков он производил так: у кузнеца наготове стояли всадники. Разогретое в горне лезвие Геург передавал всаднику, и тот во весь опор мчался до назначенного места, подняв клинок против ветра и рассекая им воздух. Такое воздушное охлаждение придавало стали особую прочность. См.: Ениколопов И. К. Лермонтов на Кавказе. Тбилиси: Заря Востока, 1940. С. 30.

- 231 -

...шашка... сама в тело вопьется... — Черта эпического гиперболизма. В «Слове о полку Игореве» струны Бояна «сами князем славу рокотаху».

Хочешь, я украду для тебя мою сестру? — И. И. Замотин отмечал: «Дикий Азамат, «головорез», разбойник от рождения, готовый обокрасть своего собственного отца и продать родную сестру, поражает, однако, нас силою, цельностью и искренностью своего чувства. Он, как Мцыри, живет одной, но пламенной страстью — хочет обладать конем Казбича — и для этого все ставит на карту. За эту страстность, за непреклонную волю, за беззаветную удаль мы готовы простить Азамату многое, даже его безнравственную и преступную, с нашей точки зрения, хищность, которую ему, выросшему в условиях первобытной дикости, даже и нельзя ставить в вину» (Замотин И. И. М. Ю. Лермонтов: Мотивы идеального строительства жизни. Варшава, 1914. С. 141).

Для правильного понимания характера и поведения Азамата нужно иметь в виду, что русская администрация на Кавказе действовала не только мечом и огнем, но и подкупом, развращая нравы горцев. Азамат, готовый продать родную сестру, не был ни злодеем, ни продажным негодяем; он действовал не из жажды обогащения, а под влиянием страстного желания обладать конем Казбича. Оба горца — Азамат и Казбич — правдиво воссозданы Лермонтовым, в них нет уже фальши неистового романтизма, о чем при появлении «Бэлы» в «Отечественных записках» со всей определенностью заявил Белинский (Белинский. Т. 3. С. 188).

Как она пляшет! как поет! а вышивает золотом, чудо! — Предлагая Казбичу украсть для него сестру, Азамат относится к ней как к вещи, которую он обменивает на коня, и в этом торге Азамат расхваливает ее достоинства, ценившиеся горцами: ее красоту, способность к танцам, мастерство в рукоделии. (Шитье золотом особенно было развито и славилось у кабардинцев.) Такое отношение к сестре характерно для отношения к женщине у мусульман. Мужчина на мусульманском Востоке в старину считался собственником женщины. Весь труд по хозяйству лежал на ней. «Черкесский дворянин проводит жизнь на лошади и воровских набегах, в делах с неприятелем или в разъездах по гостям. Дома у себя он проводит весь день лежа в кунацкой, открытой для каждого прохожего, чистит оружие, поправляет конскую сбрую, а чаще всего ничего не делает... Днем он видится очень редко со своим семейством и идет к жене только вечером. На ней лежит обязанность смотреть за хозяйством; она ткет с помощью женской прислуги сукно, холст и одевает детей и мужа с ног до головы» (Торнау Ф. Ф. Воспоминания кавказского офицера 1835, 36, 37 и 38 годов. Ч. 2. М., 1864. С. 90).

- 232 -

«Черкешенки отличаются замечательным искусством в женских работах; скорее изорвется материя, чем шов, сделанный их рукой; серебряный галун их работы неподражаем... Умение хорошо работать считается после красоты первым достоинством для девушки и лучшею приманкою для женихов» (там же, с. 90—91).

Искусство пляски считалось на Кавказе одним из главных достоинств молодой женщины. Вот почему так детально описывается в поэме «Демон» эпизод с пляской Тамары (Т. 4. С. 187). Ср.: Дурылин, с. 184.

Падишах — «великий царь», титул турецких султанов.

Долго, долго молчал Казбич; наконец, вместо ответа, он затянул старинную песню вполголоса: «Много красавиц в ауле у нас...» — Молчание Казбича полно глубокого значения. Он любит Бэлу, Азамат это понял. И в суровой душе Казбича происходит борьба, иначе он ответил бы сразу отказом, не задумываясь. Волнение, которое им владеет, наконец разрешается не простыми словами, а песней. У Лермонтова герои его произведения часто отвечают на вопрос или раскрывают свое состояние песней. Так, Бэла при встрече с Печориным пропела приветственную песню; в «Тамани» девушка-контрабандистка поет на кровле, «заказывает счастье»; и в юношеском незаконченном романе Лермонтова «Вадим» Ольга в главе 13-й вместо ответа запевает песню (Т. 6. С. 48).

Песня Казбича процитирована «странствующим офицером» в стихотворной форме, что особо оговорено в примечании автора: «Я прошу прощения у читателей в том, что переложил в стихи песню Казбича, переданную мне, разумеется, прозой; но привычка — вторая натура». Этим как бы подчеркивается, что «странствующий офицер» — поэт, писатель, что образ автора-рассказчика в значительной степени автобиографичен. Об этом подробнее см.: Шкловский В. Б. Заметки о прозе русских классиков. 2-е изд., испр. и доп. М.: Сов. писатель, 1955. С. 172; Виноградов Б. С. Образ повествователя в романе «Герой нашего времени» // Лит. в школе. 1956. № 1. С. 20—28.

Неоднократно отмечалась близость песни Казбича к черкесской песне в «Измаил-Бее»:

Много  дев  у  нас  в  горах;
Ночь  и  звезды  в  их  очах;
С  ними  жить  завидна  доля,
Но  еще  милее  воля!
        Не  женися, молодец,
              Слушайся  меня:
        На  те  деньги, молодец,
              Ты  купи  коня!..

- 233 -

Обе песни у Лермонтова восходят к мотивам, известным в народном творчестве горцев Кавказа. Об этом см.: Семенов Л. П. Лермонтов и фольклор Кавказа. Пятигорск: Орджоникидз. краев. изд-во, 1941. С. 36 и 79; Андреев-Кривич С. А. Лермонтов: Вопр. творчества и биогр. М.: Изд-во АН СССР, 1954. С. 76.

Вероятно, Лермонтову была знакома и русская народная песня «Ты, дума моя, думушка», где разрабатывается тот же мотив.

Анализируя песню Казбича, Б. С. Виноградов обратил внимание на то, что в этой песне лошадь и женщина не сопоставляются, но противопоставляются друг другу, причем это противопоставление сделано не в пользу женщины. Между прочим, весь ход повествования, образ самой Бэлы решительно опровергают подозрения Казбича, опровергают его песню. Карагёза похитили, он был вынужден изменить своему хозяину Казбичу, а Бэла осталась верна любимому Печорину. Золото не могло и не смогло бы купить Бэлу. Ее можно украсть, убить, но нельзя заставить насильно полюбить.

А. А. Бестужев-Марлинский в рассказе «Красное покрывало» обратился к распространенной в романтической литературе теме любви различных национальных и социальных миров. Горянка полюбила русского офицера и навсегда потеряла его: он был убит. Автор обращается к своей героине: «...гордое чувство любви возвысило тебя над толпой единоземок, доступных только рабскому страху или презрительному корыстолюбию даже в том, что они называют любовью». И дальше: «Твой милый сорвал тебя, как цветок, с корня растительной жизни, и на своих крыльях умчал в новую прекрасную жизнь умственную, но стрела смерти пронзила его в поднебесье — и тебе не дышать более воздухом этого поднебесья, — не прирасти снова к земле»! (Марлинский А. А. Красное покрывало: Сцены из походной жизни// Марлинский А. А. Второе полн. собр. соч. Ч. 2. СПб., 1847. С. 117—118).

У Лермонтова другое понимание характера горской женщины. В романтической поэме «Измаил-Бей» поэт создал образ Зары, который во многих отношениях предшествует образу Бэлы и в известной мере предвосхищает ее.

Как справедливо утверждает Б. С. Виноградов, «песня Казбича с ... мотивом восточного противопоставления женщины и лошади введена автором в роман не только для выражения местного колорита. Песня Казбича — важнейший компонент идейно-художественной структуры произведения» (Виноградов Б. С. Бэла и песня Казбича // Науч. докл. высш. школы. Филол. науки. 1963. № 2. С. 198).

С. 63. — Клянусь, ты будешь владеть конем; только за него ты должен отдать мне сестру Бэлу: Карагёз будет ее калымом. Надеюсь, что торг для тебя выгоден.

- 234 -

Азамат молчал. — Азамат, сам вызвавшийся променять Казбичу на коня свою сестру, молчит в ответ на подобное же предложение Печорина. Это объясняется тем, что Казбич — магометанин и единоплеменник, а Печорин — «гуяр», иноверец, чужой.

Калым — выкуп, вносимый женихом за невесту ее родным (отцу, брату). Печорин мог знать обычай отдавать в качестве калыма лошадь с седлом.

С. 64. ...приехал Казбич... я попотчевал его чаем, потому что хотя разбойник он, а все-таки был моим кунаком. — Несмотря на заведомую, с точки зрения русских властей, неблагонадежность Казбича, начальник гарнизона крепости Максим Максимыч ведет с ним знакомство и предпочитает числить Казбича мирным поставщиком продовольствия, а не абреком.

Урус яман, яман! — Русский злой, злой!

...часовой загородил ему путь ружьем... — Часовой заподозрил, что Казбич совершил какое-нибудь преступление и пытается убежать. Поэтому солдат попытался задержать горца, бегущего через ворота крепости. Весь эпизод похищения Карагёза и попытки Казбича вернуть коня написан удивительно выразительно, динамично, короткими, энергичными фразами. Действенная напряженность, точность каждого жеста в этом эпизоде как бы предвосхищают технику кинодраматургии.

С. 64—65. ...так пролежал до поздней ночи и целую ночь... — В поэме Пушкина «Тазит» старик горец Гасуб, предавший сына проклятию и отрекшийся от него, выражает свое отчаяние и горе так же, как и Казбич:

Сказал  и  наземь  лег — и  очи
Закрыл.  И  так  лежал  до ночи,
Когда  же  приподнялся  он,
Уже  на синий  небосклон
Луна, блистая, восходила
И  скал  вершины  серебрила (Пушкин. Т. 4. С. 321).

Поэма Пушкина под неверным заглавием «Галуб» была напечатана в журнале «Современник» (1837. Т. 7) и не могла пройти мимо внимания Лермонтова.

С. 65. Как я только проведал, что черкешенка у Григорья Александровича, то надел эполеты, шпагу и пошел к нему. — Как уже указывалось выше, в повседневной жизни военные на Кавказе не очень строго придерживались соблюдения формы. Максим Максимыч надел эполеты и шпагу, чтобы придать своему появлению у Печорина официальный характер. Будучи начальником гарнизона крепости, Максим Максимыч обеспокоился, как бы похищение Бэлы и сокрытие ее у Печорина не осложнило отношений с мирными горцами, к числу которых принадлежал и князь, отец Бэлы. В условиях кавказской войны нельзя

- 235 -

было обострять отношений с мирными горцами. Конечно, это понимал не только Максим Максимыч, но и Печорин.

Максим Максимыч называет Печорина прапорщиком. «Звание прапорщика носили младшие офицеры пехоты и драгунских полков — в других кавалерийских частях этому званию было эквивалентно звание корнета. Таким образом, Печорин был переведен из гвардии в армейскую пехоту или армейские драгуны. Последнее представляется более вероятным. В гвардии Печорин служил в кавалерийском, хотя и не в драгунском, полку. «Я был сам некогда юнкером», — замечает он в разговоре с княжной Мери. Юнкерами в то время назывались кандидаты именно в кавалерийские офицеры; в связи с этим характерна обмолвка Печорина, по-кавалерийски назвавшего Грушницкого юнкером, тогда как следовало назвать его подпрапорщиком, поскольку Грушницкий служит в пехоте» (Казакова Н. А., Файбисович В. М. Мундир и судьба: Военные реалии в «Княгине Лиговской» и «Герое нашего времени» М. Ю. Лермонтова // Персонаж и предметный мир в художественном произведении. Сыктывкар, 1988. С. 55—73). Заметим кстати, что чин прапорщика относился к XIV классу, т. е. соответствовал гражданскому чину коллежского регистратора.

— Пожалуйте вашу шпагу.!..

— Митька, шпагу!.. — Без шпаги офицер не имел права выйти из дому. Если старший по службе отбирал у офицера шпагу, это означало домашний арест. Такая же сцена со шпагой есть в «Капитанской дочке» Пушкина (гл. 4), впервые опубликованной в журнале «Современник» (1836. Т. 4. С. 42—215). По этой публикации Лермонтов и прочел впервые «Капитанскую дочку». Н. И. Черняев, а за ним Б. В. Нейман обратили внимание на то, что «шпага отбирается у Печорина и возвращается ему обратно так же быстро, как отбираются и возвращаются шпаги Гринева и Швабрина». В обоих случаях очень похожа домашняя обстановка, в которой отбирается шпага. Никакой торжественности, никакой официальности. Все подчеркнуто обыденно, снижено. Василиса Егоровна велит Палашке отнести шпаги в чулан. Печорин кличет Митьку, чтобы тот принес шпагу, которую у него требует Максим Максимыч. И там, и тут дело происходит в захолустной крепости. Об этом см.: Черняев Н. И. Заметки о Лермонтове // Южный край. 1901. № 6925; Нейман Б. В. Влияние Пушкина в творчестве Лермонтова. Киев, 1914. С. 114.

Насколько несерьезно было наказание Печорина домашним арестом, видно из презрительно-шутливого ответа Печорина Максиму Максимычу: «...оставьте ее (Бэлу) у меня, а у себя мою шпагу» (с. 66). Сходство эпизодов с арестом в «Капитанской дочке» и в «Бэле» внешнее: в каждом случае назначение этого эпизода

- 236 -

различное. Пушкин в своем романе подчеркивает патриархальность жизни в Белогорской крепости, Лермонтов показывает невозмутимость и равнодушие Печорина к службе. Вместе с тем Печорин отлично понимает всю напускную суровость Максима Максимыча и не скрывает от него этого понимания.

С. 66. ...ведь вы добрый человек, — а если отдадим дочь этому дикарю, он ее зарежет или продаст. — Печорин разделяет довольно широко распространенное среди русских убеждение, что горянка — рабочая сила, а когда она вырастает — товар (см.: Семенов Н. Туземцы Северо-Восточного Кавказа. СПб., 1895. С. 81). Печорин понимал, что Бэла, отдавшись ему, обесчестила свой род и отец должен был ее убить или отречься от нее.

Я нанял нашу духанщицу: она знает по-татарски... — Жена содержателя духана (трактира), по всей вероятности, армянка, поскольку торговля на Кавказе находилась по преимуществу в руках армян, должна была владеть так называемым татарским, т. е. тюркским или, точнее, азербайджанским языком, распространенным на Кавказе и в Закавказье. Б. С. Виноградов высказал мнение, что речь идет о кумыкском языке. То же относится и к тому языку, который начал изучать Лермонтов. Л. Н. Толстой тоже учил кумыкский язык и называл его татарским. См.: М. Ю. Лермонтов: Вопр. жизни и творчества // Под ред. А. Н. Соколова и Д. А. Гиреева. Орджоникидзе, 1963. С. 57.

...есть люди, с которыми непременно должно соглашаться. — «Ты можешь все, что хочешь», — говорит Печорину Вера в повести «Княжна Мери». Вскоре она же пишет ему: «...в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая». Максим Максимыч почувствовал на себе обаяние властной натуры Печорина.

Герои юношеских поэм и драм Лермонтова вслед за героями Байрона в значительной мере предвосхищали эту важнейшую особенность личности Печорина — подчинять своему влиянию окружающих. Так, например, Измаил-Бей принадлежит к числу тех, кто

     пособий  от  рабов  не  просят;
Хотят  их  превзойти  в добре и зле,
И  власти знак на гордом их челе (Т. 3. С. 190).

— Помилуйте, отчего же с тоски по родине? Из крепости видны были те же горы, что из аула... — Чтобы видеть хоть издали родные горы, лермонтовский Мцыри бежит из монастыря и с восторгом вспоминает перед смертью:

В  дали  я  видел  сквозь туман,
В  снегах, горящих  как алмаз,
Седой, незыблемый  Кавказ;

- 237 -

И  было  сердцу  моему
Легко, не  знаю  почему.
Мне  тайный  голос  говорил,
Что  некогда и я  там  жил.
И  стало в памяти  моей
Прошедшее  ясней, ясней (Т. 4. С. 153).

Умирая, Мцыри  просит перенести  его в сад:

Оттуда  виден  и  Кавказ!
Быть может, он с своих  высот
Привет  прощальный  мне  пришлет... (там  же, с. 170).

С. 67. — Послушай, моя пери, — говорил он... — Пери (по-персидски — крылатый) — по религиозным воззрениям древних персов, — одно из прекрасных и добрых существ, находящихся в непрестанной войне с духами зла — дивами (дэвами). Печорин, как и Лермонтов, не мог, разумеется, не знать поэму В. А. Жуковского «Пери и ангел» (1821) — перевода части поэмы английского поэта Томаса Мура (1779—1852) «Лалла Рук» («Пери и ангел» — перевод второй части поэмы Т. Мура, носящей в подлиннике название «Рай и Пери»). Лермонтов и его герой знали и авторское примечание к поэме: «Пери — воображаемые существа, ниже ангелов, но превосходнее людей, не живут на небе, но в цветах радуги и порхают в бальзамических облаках; питаются одними испарениями роз и жасминов и подвержены общей участи смертных. Индийцы и другие восточные народы представляют их себе в виде женщин, коих отличительное свойство составляют красота и благотворительность» (Жуковский В. А. Соч. в стихах и прозе. 10-е изд., испр. и доп. Т. 1. СПб., 1901. С. 212).

Есть у Жуковского и оригинальное стихотворение «Пери» (1831). Кроме того, в тридцатые годы XIX века были широко известны поэма А. И. Подолинского «Див и пери» и стихотворение Пушкина «Пью за здравие Мери», в котором упоминается пери:

Можно  краше  быть  Мери,
Краше Мери  моей.
Этой  маленькой  пери;
Но  нельзя  быть  милей
Резвой, ласковой  Мери  (Пушкин. Т. 3. С. 205).

Это стихотворение впервые напечатано в альманахе «Денница» за 1831 год.

Слово «пери» было известно Лермонтову (и Печорину) не только из произведений русских и английских поэтов, часто обращавшихся к восточным мотивам, но и непосредственно из кавказского фольклора, из занесенных с иранского Востока преданий.

- 238 -

Лермонтов часто употреблял это слово для обозначения красивой женщины. Зара в «Измаил-Бее» «нежна, как пери молодая, создание земли и рая» (Т. 3. С. 170); «Как пери спящая мила, она (Тамара) в гробу своем лежала» («Демон». Т. 4. С. 212); «На голос невидимой пери шел воин, купец и пастух» («Тамара». Т. 2. С. 202) и т. д.

С. 68. На другой день он тотчас же отправил нарочного в Кизляр за разными покупками... — Кизляр — город на левом берегу реки Старый Терек, в пятидесяти верстах от Каспийского моря, известный еще в начале XVII века, с 1735 года — крепость и довольно значительный торговый пункт, через который шли товары в Баку, Грузию, Персию и даже Индию. В городе было три рынка: русский, армянский и татарский. Город населяли грузины, армяне, кумыки, ногайцы, черкесы, казанские татары, персы, русские. Здесь закупали необходимые товары и чеченцы. Ср. иронический вопрос в книге «Неправдоподобные рассказы чичероне дель К ...о. II. Федор Петрович Каталкин» (СПб., 1837): «Чего нет в Кизляре? Это просто Париж восточной части Линии или как говорят, левого ее фланга» (с. 180). Но внешний вид города был неказистым: саманные сакли, турлучные домики с плоскими камышовыми или глиняными крышами. Кизляр окружали многочисленные болота, в которых гнездились тучи малярийных комаров. Лермонтов побывал в Кизляре в 1837 году и мог там встретиться с П. А. Катениным, другом Пушкина и декабристов. Не исключено, что поэт бывал в Кизляре и во время второй ссылки на Кавказ в 1840 году (см.: Шидловский Ю. Записки о Кизляре // Журн. М-ва внутр. дел. 1843. Ноябрь. Ч. 4. С. 161; Попов А. В. М. Ю. Лермонтов в первой ссылке. Ставрополь, 1949. С. 28—35; Андроников И. Л. Лермонтов в Грузии в 1837 году. Тбилиси: Заря Востока, 1958. С. 165—197).

...устоит ли азиатская красавица против такой батареи? — «Вы черкешенок не знаете, — отвечал я: — это совсем не то, что грузинки или закавказские татарки, — совсем не то. У них свои правила: они иначе воспитаны». — Убийца Лермонтова Н. С. Мартынов рассказывает в своем очерке «Гуаша» о любви к черкешенке одного из товарищей Лермонтова, князя А. Н. Долгорукого, служившего в 1837 году на Кавказе: «...Долгорукий часто привозил Гуаше незначительные подарки: когда купит для нее материи на бешмет; в другой раз поднесет ей стеклянные бусы... Получив от него какую-нибудь вещь, она никогда не рассматривала ее, как это делают почти все азиатцы, и даже многие из европейцев, но молча принимала подарок, благодарила за него искренно, хотя и с достоинством, нисколько, впрочем, не стараясь скрыть своего удовольствия, если вещь ей

- 239 -

нравилась. Казалось, все усилия ее клонились только к тому, чтобы доказать, что она более ценит внимание лица, чем его подарок...» (Изв. Тамб. учен. архивной комис. Вып. 47. Материалы для истории Тамб., Пенз. и Сарат. дворянства. Т. 1. Ч. 2. Тамбов, 1904. С. 113—114).

Раз утром он велел оседлать лошадь, оделся по-черкесски, вооружился и вошел к ней... Только едва он коснулся двери, как она вскочила, зарыдала и бросилась ему на шею... — Психологический рисунок этого эпизода Лермонтов нашел задолго до написания «Героя нашего времени». Ср. со сценой в романе «Вадим»: «С мрачным лицом он взошел в комнату Ольги... она не могла вынести долее, вскочила и рыдая упала к его ногам...» (Т. 6. С. 44—46).

С. 69. ...уздени его отстали... — Как объяснял А. А. Бестужев-Марлинский, «уздень — слово татарское, сложенное из двух uz и den, что значит: сам от себя зависящий, независимый» (Марлинский А. А. Мулла-Нур // Б-ка для чтения. 1836. Т. 17. Отд. 1. С. 158). А. Л. Зиссерман подтверждает эту этимологию (см.: Зиссерман А. Л. Двадцать пять лет на Кавказе. Ч. 2. СПб., 1879. С. 435). У кабардинцев уздени составляли своего рода дворянское сословие, которое считалось выше зависимых сословий и ниже только князей. У черкесов в их сложном феодальном строе первое место занимали пши — князья; за ними следовали дворяне — вуорки, или уздени трех степеней: 1) тлехотль — подчинявшиеся князьям, но считавшиеся владетельными наравне с князьями; 2) беслен-вуорк — причисленные к княжеским или к дворянским аулам и 3) вуорк-шаотляхуса. За ними стояли уздени-пшекау, «которых можно назвать княжьими отроками или конвойными князя». Этими узденями-пшекау Лермонтов и окружил старого князя, возвращающегося с поисков дочери (см.: Дубровин. Н. История войны и владычества русских на Кавказе. Т. 1. Кн. 1. СПб., 1871. С. 193 и 451; ср.: Дурылин, с. 189—190).

У чеченцев не было такого сложного разделения общества. «Все чеченцы... составляют общий класс узденей, без всякого подразделения на сословия. — Мы все уздени, — говорят чеченцы, — понимая под этим словом людей, зависящих только от себя (слово «уздень» на чеченском языке произносится «ёзюдан» и происходит от слов: ёзю — от и дан — себя)» (Леонтович Ф. И. Адаты Кавказских горцев. Вып. 2. Одесса, 1883. С. 258; ср.: Дурылин, с. 190).

У кумыков, как и у черкесов, было сословное деление общества, и уздени, или дворяне, находились в вассальных отношениях к князьям (См.: Семенов Н. Туземцы Северо-Восточного Кавказа. СПб., 1895. С. 230).

- 240 -

Независимо от решения вопроса, был ли отец Бэлы кабардинским или кумыкским князем, в данном случае его уздени означают его свиту, состоящую из приближенных дворян или княжьих отроков, но никоим образом не простых слуг.

— Он вознаградил себя за потерю коня и отомстил... — У горцев Северного Кавказа «едва младенец начинает понимать, как мать, отец, аталык (воспитатель) и все родные твердят ему одно и то же, что он должен ненавидеть своего врага и мстить кровью за кровь, обиды и оскорбления» (Леонтович Ф. И. Адаты кавказских горцев. Вып. 2. Одесса, 1883. С. 258). О кровной мести Лермонтов писал неоднократно: см., например: «Каллы» (1831), «Хаджи Абрек» (1833—1834) и «Беглец» (1839).

Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить... — Способность применяться к обычаям народов, среди которых ему случается жить, отчетливо видна в высказываниях Максима Максимыча, весь рассказ которого позволяет Печорину сделать такой общий вывод. В Максиме Максимыче, таким образом, находит свое выражение типичная черта характера и поведения русского человека, его национальная особенность. Это же понимание психологии и обычаев других народов присуще и Печорину, и рассказчику, «странствующему офицеру», но не интуитивно, стихийно, а интеллектуально, рационалистически.

С. 70. ...туманы, клубясь и извиваясь, как змеи... — Сравнение облаков со змеями встречается у Лермонтова не раз: в «Хаджи Абреке»: «Ползут, как змеи, облака» (Т. 4. С. 277), в поэме «Сашка»: «Обнявшись, свившись, будто куча змей, беспечно дремлют» (там же, с. 92).

...удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми... — Недоверие к искренности Руссо (см. Предисловие к «Журналу Печорина») не мешает рассказчику разделять его идею об облагораживании человека путем сближения с природою, его отвращения к «приобретенному» душою, затемняющему ее первозданную сущность. В «Думе» Лермонтов осудил свое поколение, которому суждено состариться в бездействии именно под бременем приобретенного, «под бременем познанья и сомненья». Демон в «Сказке для детей» наказан не только вечностью, но и знанием, и Печорин видит свое несчастье в том, что живет не сердцем, а только головою, мыслями, а не чувствами. «Становиться детьми, — замечает М. Н. Розанов, — это большая похвала в устах нашего поэта. С Руссо и Байроном он разделяет необычную любовь к детям» (Розанов М. Н. Байронические мотивы в творчестве Лермонтова // Венок Лермонтову. М., 1914. С. 363—364). Ср.: стихотворения «Казачья колыбельная песня» и «Ребенку».

- 241 -

Эпитет «детский» в применении к взрослым у Лермонтова всегда служит похвалой.

Руссоизм Лермонтова, как и руссоизм Льва Толстого, вызван презрением к праздной пустоте и утомительной искусственности светской жизни: это философское обращение к целительной близости к природе обещало, по их убеждению, возвращение утраченной гармонии, преодоление трагических противоречий социальной действительности. См.: Семенов Л. П. Лермонтов и Лев Толстой. М., 1914. С. 48 и след.; Розанов М. Н. Байронические мотивы в творчестве Лермонтова // Венок Лермонтову. М., 1914. С. 383; Григорьян К. Н. Лермонтов и романтизм. М.; Л.: Наука, 1964. С. 179 и след. Ср.: Дьяконова Н. Я. Байрон и Руссо // Тезисы конференции, посвященной 250-летию со дня рождения Жан-Жака Руссо. Одесса, 1962. С. 81.

...поймет мое желание передать, рассказать, нарисовать эти волшебные картины. — Лермонтов, как известно, учился рисованию и живописи с юных лет и был одаренным художником-любителем. В 1837 году, странствуя по Кавказу и Закавказью, он, по собственному признанию, «снял на скорую руку виды всех примечательных мест», которые посещал, и их у него собралась «порядочная коллекция» (письмо к С. А. Раевскому. Т. 6. С. 440). Сохранилось несколько видов Кавказа, написанных Лермонтовым масляными красками, например: «Воспоминания о Кавказе», «Эльбрус. Вид с Бермамыта», «Башня в селении Сиони близ Казбека», «Тифлис», «Развалины близ селения Карагач в Кахетии» и др. Об этом подробнее см.: Пахомов Н. П. Живописное наследство Лермонтова // Лит. наследство. 1948. Т. 45—46. С. 55—222; Андроников, с. 413—430.

С. 71. ...и к свисту пули можно привыкнуть, то есть привыкнуть скрывать невольное биение сердца. — Максим Максимыч, который «не любит метафизических прений» (последние слова романа) и ограничивается лишь внешней «физиологией» явлений, недаром вспомнил здесь чувство, испытанное им в боях.

...эта музыка даже приятна... сердце бьется сильнее. — Ср. у Пушкина в «Пире во время чумы» (1830):

Есть упоение  в  бою,
И  бездны  мрачной  на  краю.

И дальше:

Все, все, что  гибелью  грозит,
Для  сердца  смертного  таит
Неизъяснимы  наслажденья —
Бессмертья, может  быть, залог,
И  счастлив тот, кто  средь волненья
Их  обретать  и  ведать мог  (Пушкин. Т. 5. С. 419).

- 242 -

Максиму Максимычу есть что порассказать, и он, как успел подметить его собеседник, довольно словоохотлив, но о себе, о своей боевой жизни говорит мало и очень скромно. Скромна и сдержанна манера рассказа Максима Максимыча. В этом отношении показательно сравнение его рассказа со стилем Марлинского. «Сегодня по пояс в снегу, — повествует отставной полковник в повести «Вечер на Кавказских водах в 1824 году», — завтра по колено в грязи, и потом, промокши до самого сердца, просушиваться под картечным огнем неприятельским. В цепи или в разъезде вместо отдыха, то преследуя побежденных, то утекая разбитый и, в довершение удовольствий, нося более ран на теле, чем петель на мундире» (Бестужев-Марлинский А. А. Соч.: В 2 т. Т. 1. М., 1981. С. 259—260).

...под нами лежала Койшаурская долина... — Повесть «Бэла» начинается описанием Койшаурской долины, в которую только что въехал офицер-повествователь, автор повести. Теперь эта же долина описывается сверху, так как она видна с Гуд-горы, по склону которой в то время проходила Военно-Грузинская дорога. Ср. с. 51.

...тут бы и остаться жить навеки... — В конце 1837 года, описывая в письме к С. А. Раевскому свои разъезды по Кавказу, Лермонтов восторгался этим самым видом: «...лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства; для меня горный воздух — бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь» (Т. 6. С. 441).

...застанет нас на Крестовой. — Крестовая Гора в Главном Кавказском хребте, по Военно-Грузинской дороге между Койшауром и Коби (в этом месте теперь дорога идет в обход). Крестовая отделена от Гуд-горы Чертовой долиной. На вершине горы водружен крест, давший имя самой горе (см.: Семенов П. П. Географическо-статистический словарь Российской империи. Т. 2. СПб., 1865. С. 785).

Уносные — первая пара лошадей при запряжке четверкою (от слова «уносы» — постромки).

...мы точно могли бы не доехать, однако ж все-таки доехали... — Подобная жанровая картинка, изображающая беспечность «нашего русака», есть и у Гоголя в «Мертвых душах» (т. 1, гл. 3). Селифан везет Чичикова к Собакевичу, худо зная дорогу. «Так как русский человек в решительные минуты найдется, что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения, то, поворотивши направо, на первую перекрестную дорогу... пустился он вскачь, мало помышляя о том, куда приведет взятая дорога... Русский возница имеет доброе чутье вместо глаз; от

- 243 -

этого случается, что он, зажмуря глаза, качает иногда во весь дух и всегда куда-нибудь да приезжает». Наблюдения обоих писателей (на сходство их указал В. И. Шенрок в кн.: Материалы для биографии Гоголя. Т. 3. М., 1895. С. 411—412) освещены одинаковой иронией, добродушною и в то же время наводящею на глубокое раздумье.

С. 72. ...переезд через Крестовую Гору (или, как называет ее ученый Гамба, le Mont St.-Christophe) достоин вашего любопытства. — Гамба (Jacques François Gamba, 1763—1833) — известный путешественник, изучавший пути Франции к восточным рынкам. Пользуясь покровительством русских властей, Гамба совершил в 1817 году путешествие по южной России, посетил порты Черного моря и западные берега Каспия. Во время второго путешествия в 1819 году он посетил Северный Кавказ, Дагестан, Грузию, Ширван и побывал в Москве и Петербурге. По настоянию Гамба в Тифлисе было учреждено французское консульство, и он был назначен консулом, в звании которого и умер. В 1824 году в Париже вышла в двух томах с атласом книга Гамба «Voyage dans la Russie méridionale et particulièrement dans les provinces situées an-delà du Caucase» («Путешествие в Южную Россию и преимущественно в Кавказские области», совершенное с 1820 до 1824 года; второе издание вышло в 1826 году; выдержки из этого путешествия печатались в «Русском архиве» в 1826—1828 годах). «Нельзя сказать, чтобы сведения, сообщаемые Гамбой, отличались особенною основательностью», — замечает библиограф литературы о Кавказе и Закавказье М. Миансаров (Bibliographia Caucasica et Transcaucasica. Опыт справочного систематического каталога печатным сочинениям о Кавказе, Закавказье и племенах, эти края населяющих. Т. 1. Отд. 1. СПб., 1874. С. 353).

Лермонтов имеет в виду следующее место в книге Гамба. «Наши лошади углублялись в снег и лед, и мы были вынуждены обратиться к помощи волов, отданных в наше распоряжение; они после четырех верст медленного и тяжелого ходу подвезли нас на вершину горы св. Кристофа, до высшей точки нашего путешествия» (с. 34).

Ошибку Гамба, переименовавшего Крестовую гору в гору святого Христофора, раньше Лермонтова заметил сотрудник «Московского телеграфа» (Моск. телеграф. 1833. № 15. С. 362—363; ср.: Дурылин, с. 194—195).

Странствующий офицер, автор путевых записок, прозаическим образом объясняет название «Чертова долина» и иронизирует над читателем, склонным видеть «гнездо злого духа между неприступными утесами». Тем не менее именно в этих местах в 1837 году Лермонтов слышал горские сказания, отразившиеся

- 244 -

в зрелых редакциях «Демона». П. А. Висковатов писал: «Старая Военно-Грузинская дорога, следы коей видны и поныне, своими красотами и целой вереницей легенд особенно поразила поэта. Легенды эти были ему известны уже с детства, теперь они возобновились в его памяти, вставали в фантазии его, укреплялись в памяти вместе с то могучими, то роскошными картинами кавказской природы. Вот тут-то зародилась в Михаиле Юрьевиче мысль перенести место действия любимой его поэмы «Демон» на Кавказ. До сей поры оно было в Испании» (Висковатов, с. 263—264).

В другом месте Висковатов говорит: «Окрестности [Военно-Грузинской дороги] полны сказаний о горном или злом духе, полюбившем девушку-грузинку. Так, вблизи находится «Чертова долина», и в ней груда камней чуждой долине формации, принесенных, быть может, еще в стародавние времена во время какого-либо геологического переворота. Слышанные мною предания об этих камнях сходятся в том, что горный дух полюбил молодую девушку, в свою очередь любившую молодого человека. В минуту ревности дух завалил хижину молодых людей грудой страшных камней. Верстах в 20 или в 25 от Гуд-аула на правом берегу Арагвы, в ложбине между двух покатых камней, находятся развалины монастыря, о коем окрестные жители рассказывают, что дух, рассердившись на инокинь... разрушил монастырь громовой стрелой. Может быть, Лермонтов слышал о монастыре более подробные сказания; они весьма разнообразны. Во всяком случае, не подлежит сомнению, что эту местность имел в виду поэт при описании той обители, куда Гудал (ср. Гуд-аул) отводит дочь свою:

В  прохладе  меж  двумя  холмами
Таился  монастырь  святой».

(Лермонтов М. Ю. Соч.: В 6-ти т. / Под ред. П. А. Висковатова. Т. 3. М., 1891. С. 119—120).

В «Герое нашего времени» Лермонтов подчеркивает свой отход от романтических традиций и «романтическое» название Чертовой долины сознательно толкует в прозаическом, сниженном смысле.

...Саратов. Тамбов и прочие милые места... — Эти города упомянуты Лермонтовым не совсем случайно. Саратов в те времена еще считался классическим образцом далекого захолустья с легкой руки Грибоедова, у которого в «Горе от ума» (д. IV, явл. 14-е) Фамусов грозит дочери отправить ее «к тетке, в глушь, в Саратов». Тамбов же сам Лермонтов осмеял в «Тамбовской казначейше».

...ветер... свистал, как Соловей-Разбойник... — Образ из былины об Илье Муромце и побежденном им страшном Соловье-Разбойнике,

- 245 -

от свиста которого «под Ильею конь окарачился»; даже на дворе у князя Владимира, когда привязанный к седельной луке Соловей по приказу Ильи, желавшего потешить князя, засвистел по-своему, по-соловьиному, «князи и бояра испужалися, на карачках по двору наползалися, и все сильны богатыри могучие. И накурил он беды несносные: гостины кони с двора разбежалися, и Владимир князь едва жив стоит со душой княгиней Апраксеевной...» (см.: Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М.: Гослитиздат, 1938. С. 242 и 246).

Лермонтов хорошо знал русское народное творчество и глубоко проникал в поэтику русской песни и сказки. В годы, непосредственно предшествующие работе над «Героем нашего времени», Лермонтов внимательно изучал сборник Кирши Данилова в издании 1818 года, ставший едва ли не самым важным источником «Песни про купца Калашникова» (см.: Азадовский М. К. Фольклоризм Лермонтова // Лит. наследство. 1941. Т. 43—44. С. 227—262; Штокмар М. П. Народно-поэтические традиции в творчестве Лермонтова // Там же. С. 263—352).

С. 73. ...об этом кресте существует странное, но всеобщее предание, будто его поставил император Петр 1-й, проезжая через Кавказ; но, во-первых, Петр был только в Дагестане, и, во-вторых, на кресте написано крупными буквами, что он поставлен по приказанию г[енерала] Ермолова, а именно в 1824 году. — «Всеобщее предание» о кресте Петра I нашло отражение и в статье в «Московском телеграфе»: «На самой высокой точке переправы через Кавказское ущелье — на вершине Крестовой горы — императором Петром Великим поставлен крест в ознаменование перехода им сими местами с войском своим. Отсюда начало названия горы Крестовой» (Моск. телеграф. 1833. № 15. С. 363).

Название Крестовая дано горе, как было уже указано выше, действительно от каменного креста, но возражение Лермонтова справедливо: крест воздвигнут «по приказанию Ермолова» в 1824 году; Петр I не был ни в Дарьяльском ущелье, ни на Крестовом перевале; в 1722 году он посетил западный берег Каспийского моря и прилегающую к нему часть Дагестана.

По всей вероятности, Лермонтову была известна статья Павла Бестужева в «Сыне отечества» (1838, № 1) «Замечания на статью „Путешествие в Грузию“, помещенную в одном из московских журналов» (Моск. телеграф. 1833. Авг. № 15). Статья П. Бестужева была напечатана незадолго до работы Лермонтова над «Бэлой». В этой статье П. Бестужев писал: «Если г. Гамба перекрестил Крестовую гору в Mont St. Cristophe, то русскому путешественнику стыдно не знать, что Петр I никогда

- 246 -

не проходил через Кавказские горы и поэтому не мог поставить креста на Крестовой горе...» О принадлежности очерка не А. Бестужеву-Марлинскому, как это указано в журнале, а его брату Павлу см.: Воспоминания Бестужевых / Ред. и коммент. М. К. Азадовского. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1951. С. 700 (Лит. памятники); Виноградов Б. С. О «Герое нашего времени» // М. Ю. Лермонтов: Материалы и сообщения VI Всесоюзной Лермонтовской конференции. Ставрополь, 1965. С. 21—24.

Не исключено, что крест на перевале существовал с древнейших времен и не раз обновлялся. До 1824 года надпись на кресте гласила: «Крест сей воздвигнут в память строения дороги, сделан попечением подполковника Казбека 1809 года». Казбек — это Гарбриэль Казбеги, дед писателя Александра Казбеги, правитель области Хеви. Но о кресте есть упоминание, относящееся и к 1805 году, где его сооружение приписывается П. С. Потемкину, первому наместнику Кавказа, родственнику Г. А. Потемкина (см.: Маркелов Н. «Старый памятник, обновленный Ермоловым...» // Ставрополье. 1979. № 3. С. 62—63).

Нам должно было спускаться верст пять... чтоб достигнуть станции Коби. — Коби — деревня и почтовая станция у подъема на Крестовую гору. Рассказчик, странствующий офицер, с Максимом Максимычем едет с юга, из Тифлиса, на север, во Владикавказ. Поэтому для них Коби находилась ниже, на северном склоне между Крестовым перевалом и станцией Казбек, куда они спускались, настигнутые зимней метелью.

...метель гудела сильнее и сильнее... — В. М. Фишер обратил внимание на то, что для описания метели у Лермонтова «красок нет, и он передает ее звуками, все метели у Лермонтова особенно певучи... Мы слышим их, но мы их не видим» (Фишер В. М. Поэтика Лермонтова // Венок Лермонтову. М., 1914. С. 207—208).

С. В. Шувалов заметил, что «пейзаж вводится в роман не просто по связи с местом или временем действия: он нужен для мотивировки переживаний героя (Печорина или рассказчика в двух первых новеллах) как фактор, вызывающий в нем известные настроения, желания, мысли. Поэтому пейзаж рисуется в преломлении психики героя, переносящего в природу свое «я», ищущего в ней успокоения и очищения от пустой и пошлой жизни. Такое отношение к природе вызывает широкое применение в пейзаже приемов анимизации (оживления) и антропоморфизации (очеловечения), а также обилие субъективно-оценочных эпитетов; нередки авторские восклицания, вопросы, обращения к изображаемому. Такова, например, в «Бэле» лирическая картина при спуске к станции Коби» (Шувалов С. В. «Герой нашего времени» в школьной проработке // Рус. яз. в сов. школе. 1929. № 4. С. 62).

- 247 -

И ты, изгнанница, — думал я, — плачешь о своих широких раздольных степях! — Обращение автора записок к метели как к тоскующей и рвущейся на волю изгнаннице, похожее на стихотворение в прозе, подсказывает догадку о том, что этот офицер, подобно Лермонтову и Печорину, был подневольным кавказцем, «изгнанником с милого севера в сторону южную».

Байдара — правый приток Терека в его верхнем течении, протекает по Байдарскому ущелью, начинающемуся у станции Коби, где Военно-Грузинская дорога, покинув долину Терека, поднимается к Гудаурскому перевалу; зимою это один из самых опасных и трудных участков дороги, где снежные обвалы угрожают жизни путников.

...сакли: там всегда-с проезжающие останавливаются в погоду... — Проезжающие по Военно-Грузинской дороге обычно останавливались в сакле Бидаровых у северного подножья Крестового перевала. Возможно, эту саклю и описал Лермонтов. См.: Кусов Г. М. Ю. Лермонтов в сакле Бидаровых // Кусов Г. Поиски краеведа. Орджоникидзе, 1975. С. 53—73.

С. 74. ...у меня нет семейства... — Слова Максима Максимыча напоминают лермонтовское «Завещание». Эта проза и эти стихи предвосхищают трогательные страницы «Набега» Л. Н. Толстого о капитане Хлопове и его матери (см.: Семенов Л. П. Лермонтов и Л. Толстой. М., 1914. С. 137).

Кавказские служаки чаще всего бывали до конца своих дней холостяками. Об этом писал Лермонтов в очерке «Кавказец»: «Он женится редко, а если судьба и обременит его супругой, то он старается перейти в гарнизон и кончает дни свои в какой-нибудь крепости, где жена предохраняет его от гибельной для русского человека привычки» (Т. 6. С. 351).

На безбрачие рядовых кавказских офицеров обрекали бытовые условия военной кавказской жизни и материальная необеспеченность (см.: Ливенцов М. Воспоминания о службе на Кавказе в начале 1840-х годов // Рус. обозрение. 1894. № 4. С. 753). Декабрист Н. И. Лорер рассказал «грустную, но обыкновенную у нас на Руси повесть» о семейном старике офицере, дошедшем до «вопиющей нищеты» (Рус. архив. 1874. Кн. 2. С. 662—663). Известный кавказский офицер Н. П. Колюбакин писал своему боевому товарищу И. Ф. Хлопову о том, что многосемейному офицеру, чтобы содержать семью, приходилось прибегать к незаконным поборам и взяткам (Рус. архив. 1874. Кн. 2. С. 951). Привязанность к Кавказу, трудность и дороговизна сообщений с Россией часто навсегда отрезали холостого кавказца от родного дома (см.: Дурылин, с. 110—119).

С. 75. А если это так будет продолжаться, то я сама уйду: я не раба его, — я княжеская дочь!.. — Характерно, что Бэла не

- 248 -

считает себя пленницей Печорина, она не покорилась ему, но полюбила его как свободная, княжеская дочь.

...схватила свой бубен, начала петь, плясать и прыгать... — Грация и подвижность Бэлы часто выказываются в танцах. «Как она пляшет!» — расхваливает ее Азамат. «А уж как плясала!» — вспоминает Максим Максимыч. Княжна Мери «вальсирует удивительно хорошо». Таманская контрабандистка поет и прыгает целый день. Прекрасных героинь своих Лермонтов любит показывать в танцах. Танцуют Леила («Хаджи Абрек»), Тамара («Демон»), Нина («Маскарад»), маленькая Нина («Сказка для детей»), Ольга («Вадим»). Героини Лермонтова часто выражают танцем то, чего они не могли бы выразить словами.

С. 76. ...только что порох на полке вспыхнул... — В кремневых ружьях и пистолетах полкой называлась часть замка, находившаяся с внешней стороны ствола, на которую насыпался порох. При ударе курка, снабженного куском кремня, о стальное огниво, прикрепленное к крышке, прикрывающей полку, появлялась искра, зажигавшая порох на полке. Эта вспышка сквозь отверстие в стволе (затравку) взрывала пороховой заряд, забитый под пулей в ствол ружья или пистолета.

С. 77. ...у меня несчастный характер... — Здесь начинается первая исповедь Печорина, его самораскрытие, подготавливающее портрет, нарисованный автором в следующей повести «Максим Максимыч», а затем и «Журнал Печорина», в котором Печорин ведет рассказ от своего лица.

С. 78. ...любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой... — К концу тридцатых годов XIX века, когда Лермонтов создавал свой роман, разработка мотива любви цивилизованного европейца к «дикарке» была уже широко использованным и привычным явлением в романтической литературе. Отрицательное отношение к европейской цивилизации и поэтизация первобытной «простоты естественного человека» восходят к философии Руссо и к сочинениям Шатобриана (напр., повесть Шатобриана «Атала», в которой «дикарка» освобождает пленника, а затем «Рене» и «Начезы», представляющие один цикл с повестью «Атала»). Особенно яркое выражение руссоистская традиция и разработка мотива любви европейца к «дикарке» получила в некоторых восточных поэмах Байрона (напр., «Гяур», «Корсар»), а также в отдельных эпизодах «Дон-Жуана». Пушкин в романтических поэмах «Кавказский пленник» и «Цыганы» не только следовал европейской традиции, но и глубоко вскрыл иллюзорность, несостоятельность всех этих попыток найти утраченную гармонию в сближении

- 249 -

с первобытными, «естественными» условиями жизни. Его Пленник и Алеко терпят полный крах в своих руссоистских иллюзиях. Лермонтов, начав с подражания Пушкину в юношеской романтической поэме «Кавказский пленник», в повести «Бэла» традиционную романтическую историю любви горской девушки к русскому офицеру переключает в принципиально новый реалистический план. Эта романтическая по своему содержанию история не случайно рассказана старым кавказцем, простодушным Максимом Максимычем. Кроме того, в замысле романа очень большое значение имеет противопоставление любви «дикарки» сложной и утомительной игре Печорина с княжной Мери и его мучительной связи с Верой.

...мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь, — только не в Европу, избави боже! — поеду в Америку, в Аравию, в Индию, — авось где-нибудь умру на дороге! — Предчувствие Печорина, основанное на глубоком понимании своей натуры, сбывается. Как мы узнаем из Предисловия к «Журналу Печорина», Печорин, возвращаясь из Персии, умер (с. 95).

Страсть к путешествиям и особый интерес к жизни и культуре народов Востока — черта автобиографическая. В письме к С. А. Бахметьевой в 1832 году Лермонтов писал: «...право мне необходимо путешествовать; — я цыган» (Т. 6. С. 411). В конце 1837 года с Кавказа Лермонтов писал С. А. Раевскому: «Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским» (там же, с. 441). В последние месяцы жизни Лермонтов полагал, что поездка на Восток интереснее поездки в Америку. В письме к Е. А. Арсеньевой он писал: «Скажите Екиму Шангирею [т. е. А. П. Шан-Гирею], что я ему не советую ехать в Америку, как он располагал, а уж лучше сюда на Кавказ. Оно и ближе и гораздо веселее» (там же, с. 459).

В последний приезд в Петербург, в начале 1841 года, Лермонтов неоднократно говорил с А. А. Краевским о своем интересе к Востоку: «Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое. Зачем нам все тянуться за Европою и за французским. Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов и для нас еще мало понятны... там на Востоке тайник богатых откровений» (Висковатов, с. 368). Об интересе Лермонтова к Востоку см.: Гроссман Л. П. Лермонтов и культура Востока // Лит. наследство. 1941. Т. 43—44. С. 674—744.

Б. М. Эйхенбаум обратил внимание на то, что страсть к путешествиям, стремление вырваться из России и повышенный

- 250 -

интерес к Востоку характерны для настроений дворянской интеллигенции в последекабристский период. Д. В. Веневитинов писал в 1827 году: «Я еду в Персию. Это уже решено. Мне кажется, что я там найду силы для жизни и вдохновения» (Веневитинов Д. В. Полн. собр. соч. М.; Л.: Academia, 1934. С. 344). В драме В. К. Кюхельбекера «Ижорский» герой говорит:

Игралище  страстей, людей  и  рока,
Я  счастия в странах роскошного  Востока
Искал в Аравии, в  Иране золотом,
Под  небом  Индии  чудесной...

См.: Эйхенбаум Б. М. Роман Лермонтова «Герой нашего времени» // Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени. М.: Изд-во АН СССР, 1962. С. 144 (Лит. памятники).

С. 79. — А все, чай, французы ввели моду скучать?

— Нет, англичане. — Отвечая так Максиму Максимычу, автор путевых записок имеет в виду сплин (английское слово spleen — в буквальном значении — селезенка, в переносном — хандра, тоскливое настроение, пониженный жизненный тонус, что в старину связывали с заболеванием селезенки). Недуг сплина, охвативший наиболее просвещенную и пресыщенную жизнью аристократическую молодежь Англии в начале XIX века, был одним из проявлений «мировой скорби», в которой нашло свое выражение разочарование в политических и философских идеалах эпохи Просвещения и Французской буржуазной революции. Тип хандрящего, разочарованного скептика — Чайльд-Гарольд — герой поэмы Дж. Байрона «Паломничество Чайльд-Гарольда». Эти настроения разочарования, скепсиса, хандры получили широкое распространение и у дворянской интеллигенции России в годы торжества реакционной политики Священного союза. Сплин — мрачное состояние духа, характерное и для Онегина, типичного героя конца 1810 — начала 1820-х годов:

Недуг, которого  причину
Давно  бы  отыскать пора,
Подобный  английскому сплину,
Короче:  русская хандра
Им  овладела  понемногу... (Пушкин. Т. 5. С. 26)

По справедливому замечанию Н. Л. Бродского, «если... меланхолические признания вырывались у людей, не обнаруживавших склонности к общественному делу, пассивно выражавших лишь свое отвращение к пошлости обыденной жизни, то та же объективная жизнь в ее косной стихии вызывала более обостренное, более едкое чувство скуки, хандры в той среде, которая мечтала о сдвигах и переменах в общественной жизни, которая иногда попадала в страдающее положение,

- 251 -

слышала окрик чиновных скалозубов, ощущала тяжелую и давящую лапу деспотического строя».

У Пушкина в политической ссылке то и дело прорывались стоны: «мне скучно»; «у меня хандра»; «скука смертная везде»; «тебе скучно в Петербурге, а мне скучно в деревне»; «скучно — вот и все»; «часто бываю подвержен так называемой хандре»; «скука есть одна из принадлежностей мыслящего человека».

Н. И. Тургенев в 1814 году завел «Книгу скуки» и, когда в 1820 году закончилась неудачей его попытка обратиться к правительству с предложением начать освобождение страны от рабства, писал в дневнике 1 июня: «Безнадежность моя достигла высочайшей степени... Скучная, мрачная будущность, одинокая старость, морозы, эгоисты и бедствия непрерывные отечества — вот что для меня остается!» Его брат С. И. Тургенев в связи с той же неудачей писал 15 июля 1820 года: «Теперь все веселье мое исчезло. Наши противники обдали меня холодной водой, их любимым элементом, и я проснулся поневоле» (цит. по: Бродский Н. Л. «Евгений Онегин»: роман А. С. Пушкина: Пособие для учителя. 5-е изд. М.: Просвещение, 1964. С. 98—99).

В годы после разгрома восстания декабристов, в годы общественного упадка и «всеобщего раболепия» разочарование, сплин стали одной из форм выражения дворянской оппозиции николаевскому режиму с его православием и официальной народностью. Эти настроения были близки и понятны Лермонтову и наиболее полное выражение нашли в образе «героя времени» Печорина, затем Лугина в отрывке «Штосс» (1841).

Состояние одержимого сплином человека хорошо обрисовал приятель Лермонтова В. Ф. Одоевский в повести «Записки гробовщика» (Альманах на 1838 год. СПб., 1838. С. 221—222; ср.: Дурылин, с. 200).

С. 84. ...Слышал я, что на правом фланге у шапсугов есть какой-то Казбич, удалец, который в красном бешмете разъезжает шажком под нашими выстрелами и превежливо раскланивается, когда пуля прожужжит близко; да вряд ли это тот самый!.. — Об этом другом, историческом Казбиче, Кизилбече Шертулокове, см.: Дубровин М. История войны и владычества русских на Кавказе. Т. 1. Кн. 1. СПб., 1871. С. 203—204; Потто В. А. Кавказская война в отдельных очерках, эпизодах, легендах и биографиях. Т. 2. СПб., 1885. С. 626—628, 638 и др.; Записки генерала М. Ольшевского. Кавказ с 1841 по 1866 гг. // Рус. старина. 1895. Кн. 6. С. 173; Кавказский сборник. Вып. 19. 1898. С. 50, 168—170, 172, 174, 183—188, 204, 209, 213; Щербина А. Ф. История Кубанского казачьего войска. Т. 2. Екатеринодар, 1913. С. 255—256, 259—260, 272, 276—278, 281—282 и др.; Лернер Н. О. Оригинал одного из героев Лермонтова // Нива. 1913. № 37. С. 732;

- 252 -

Семенов Л. П. Лермонтов на Кавказе. Пятигорск: Орджоникидз. краев. изд-во, 1939. С. 93—94; Гиоргидзе Г. Конец Казбича // Лит. Грузия. 1958. № 6. С. 111; Попов А. В. «Герой нашего времени»: Материалы к изучению романа М. Ю. Лермонтова // Литературно-методический сборник. Ставрополь, 1963. С. 49—53; Виноградов Б. С. Горцы в романе Лермонтова «Герой нашего времени» // М. Ю. Лермонтов: Вопр. жизни и творчества. Орджоникидзе: Сев.-Осет. кн. изд-во, 1963. С. 59—62.

29 февраля 1840 года при взятии горцами форта Вельяминовского Кизилбеч Шертулоков был тяжело ранен и вскоре умер (см. рапорт начальника I отдел. Черноморской береговой линии генерал-лейтенанту Н. Н. Раевскому // Архив Раевских. Т. 3. СПб., 1910. С. 422).

Правый фланг Кавказской линии простирался от границ Черноморья до Каменного моста на реке Малке и состоял из трех кордонных линий — Кубанской, Лабинской и Кисловодской; последняя, охранявшая Минеральные Воды, в военном отношении имела второстепенное значение (см.: Филипсон Г. И. Воспоминания // Рус. архив. 1884. Т. 1. С. 367—368).

Шапсуги — вольное черкесское племя, жившее по берегу Черного моря, от Анапы до реки Шахе, и по низовой части Закубанья.

До 1863 года шапсуги отчаянно сопротивлялись русским властям. В 1864 году, теснимые правым флангом русских войск, они получили приказ переселиться на Кубанскую равнину или выселиться в Турцию. О шапсугах см.: Люллье Л. О натуханцах, шапсугах и абадзехах // Записки Кавк. отд-ния Рус. географ. о-ва. Тифлис, 1857. Кн. 4. С. 234—236.

Бешмет — недлинная, обтягивающая стан одежда горцев, мужская и женская, полукафтан, носится под верхней одеждой, то же, что и архалук (ахалук).

Сознайтесь, однако ж, что Максим Максимыч человек достойный уважения?.. — Как отметил Дурылин, это обращение к читателю, переносящее внимание на личность Максима Максимыча, как бы подготавливает к следующей повести, где Максим Максимыч из рассказчика превращается в основное действующее лицо.

Слова автора о Максиме Максимыче и его оценка напоминают аттестацию настоящего кавказца в очерке Лермонтова «Кавказец»: «Настоящий кавказец человек удивительный, достойный всякого уважения и участия» (Т. 6. С. 349).

«МАКСИМ МАКСИМЫЧ»

Автограф — в собрании рукописей Лермонтова в РНБ. Тетрадь № 2. Л. 2—8.

- 253 -

Эта часть романа появилась в печати в первом отдельном издании «Героя нашего времени» в 1840 году. «Максим Максимыч» примыкает к повести «Бэла» и самостоятельного новеллистического значения не имеет, что ни в какой мере не снижает значения этой части романа для всего произведения в целом. Здесь читатели единственный раз непосредственно встречаются лицом к лицу с Печориным и знакомятся с ним (портрет Печорина). Максим Максимыч появится потом уже в самом конце романа; см. упоминание о нем в повести «Фаталист».

Для понимания и верной оценки образа Максима Максимыча многое дает очерк «Кавказец», написанный Лермонтовым через год после окончания «Героя нашего времени» (Т. 6. С. 348—351). Этот очерк предназначался для задуманного А. П. Башуцким второго сборника «Наши, списанные с натуры русскими», но не был пропущен цензурой1. Только в 1928 году Н. О. Лернер обнаружил в архиве Н. А. Долгорукова в РО РНБ копию очерка и опубликовал его в журнале «Минувшие дни» (1929. № 4. С. 22—24).

«Кавказец» написан в жанре «физиологического очерка», это один из самых ранних случаев обращения к «физиологическому очерку» в России, относящийся к самому началу 1840-х годов, когда «физиологический очерк» в творчестве Бальзака, Теккерея и Диккенса только начинал появляться во французской и английской литературе. Несколько позднее в России к жанру «физиологического очерка» обратились И. С. Тургенев, В. И. Даль, Ф. В. Булгарин, И. И. Панаев, Н. А. Некрасов, А. С. Афанасьев-Чужбинский, Я. П. Бутков, И. Т. Кокорев и многие другие.

При чтении очерка «Кавказец» сразу же вспоминаются не только внешний облик Максима Максимыча, но и отдельные его черты: его трубочка, его загорелое лицо, его ироническая улыбка, его сочувственное отношение к кабардинцам, его холодное мужество, самый тон его немногословных бесед. При переходе от последних строк «Фаталиста» к очерку «Кавказец» становится заметной разница только некоторых внешних приемов, вызванная разницей жанров, но читатель не обнаруживает никакого изменения голоса, ни малейшего понижения таланта. В романе мы застаем Максима Максимыча уже старым служакой, которому лет пятьдесят. Мы не знаем его прошлого, история его жизни только угадывается по отдельным намекам. Очерк «Кавказец» позволяет нам восстановить прошлое Максима Максимыча и подобных ему старых кавказцев. С образом Максима Максимыча и кавказца не раз сопоставлялся

- 254 -

лирический герой стихотворения Лермонтова «Завещание» (см.: Максимов Д. Е. Поэзия Лермонтова. М.; Л.: Наука, 1964. С. 158—166).

Почти для всех героев романа искали и находили живых оригиналов или прототипов, но не для Максима Максимыча, который сразу был воспринят и всеми признан в качестве ясно выраженного, законченного типа, литературное воплощение которого как будто ожидалось современниками.

До Лермонтова похожие на Максима Максимыча «кавказцы» были выведены в известной в свое время книге Н. П. Титова «Неправдоподобные рассказы чичероне дель К...о» (В 3-х ч. СПб., 1837). Это прежде всего майор Антон Федорович Хашмин (ср.: Ливенцов М. А. Воспоминания о службе на Кавказе в начале 1840-х годов // Рус. обозрение. 1894. Кн. 4. С. 751—753; Кн. 6. С. 579—580).

В обрисовке Максима Максимыча отразились и впечатления от появившейся незадолго до романа Лермонтова «Капитанской дочки» Пушкина. Н. Черняев в своей статье о Лермонтове (Южный край. 1901. № 6925) проследил сходство Максима Максимыча с комендантом Белогорской крепости Иваном Кузьмичом Мироновым и его сослуживцем поручиком Иваном Игнатьичем (ср.: Нейман Б. В. Влияние Пушкина в творчестве Лермонтова. Киев, 1914. С. 114).

По справедливому замечанию Дурылина, «личности Печорина и Максима Максимыча контрастны по своему жизненному положению, психологическому содержанию и по месту, занимаемому ими в композиции романа, — контрастны не менее, чем Дон-Кихот и Санчо Панса, эти образцы жизненного и литературного контраста.

Противопоставление Максима Максимыча Печорину сделалось любимым приемом критиков, публицистов и литературоведов, писавших о «Герое нашего времени», причем в этих противопоставлениях выражалось обычно с наибольшей яркостью общественно-политическое мировоззрение самих противопоставителей» (Дурылин, с. 117).

Так, для С. П. Шевырева Печорин был злым порождением «безбожного запада». Отрицая положительное значение образа «злодея» Печорина, Шевырев трактовал образ Максима Максимыча как явление светлое, как одну из опор русской жизни (Москвитянин. 1841. № 2. Ч. 1. С. 524).

Как ни странно, именно такой же точки зрения и на Печорина и на Максима Максимыча придерживался и В. В. Набоков (см.: Набоков В. В. Предисловие к «Герою нашего времени» // Новый мир. 1988. № 4. С. 195).

Белинский высоко оценил душевное здоровье Максима Максимыча и его моральную чистоту, но в отличие от реакционной

- 255 -

критики Белинский никогда не противопоставлял положительного Максима Максимыча отрицательно понятому Печорину (Белинский. Т. 4. С. 205, 224—225).

Продолжение разработки образа Максима Максимыча в русской литературе обычно усматривают в образе капитана Хлопова в рассказе Л. Н. Толстого «Набег» (1852) (об этом подробнее см.: Семенов Л. П. Лермонтов и Лев Толстой. М. 1914 С. 137).

Аполлон Григорьев, причисливший Максима Максимыча к «смиренному» типу (противоположен ему «хищный», к которому принадлежат пушкинские Сильвио и Германн и Печорин Лермонтова), недостаточно его понял, назвав его «тупоумным» (см.: Григорьев А. А. И. С. Тургенев и его деятельность: По поводу романа «Дворянское гнездо» // Рус. слово. 1859. Кн. 4. Отд. 2. С. 34). При этом критик вступает в противоречие с самим собой: ведь сам же он охарактеризовал пушкинского Белкина, этого брата Максима Максимыча, так: «простой здравый толк и здравое чувство...» (на это впервые обратил внимание Н. О. Лернер; см.: Минувшие дни. 1929. № 4. С. 22—24).

В Максиме Максимыче есть наивность, но именно это свойство никогда не бывает присуще тупым людям и часто соединяется с чрезвычайной тонкостью ума. А именно в Максиме Максимыче поражает способность становиться на чужую точку зрения, понимать различные индивидуальные и национальные характеры. Не случайно рассказчик «Бэлы» по поводу одного такого суждения капитана удивляется «неимоверной гибкости» русского ума.

Только воздействием ошибочного мнения о тупости Максима Максимыча можно объяснить, например, упрек В. М. Фишера Лермонтову, что «рассказ слишком художествен для штабс-капитана» и что «невероятно, чтобы Печорин стал исповедоваться перед Максимом Максимычем, и еще невероятнее, что последний запомнил от слова до слова его исповедь, которой не понял» (Фишер В. М. Поэтика Лермонтова // Венок Лермонтову. М., 1914. С. 233).

С. 85. Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел в Владыкавказ. — Казбек — станция на Военно-Грузинской дороге, у подножия горы Казбек, в 42 верстах от Владикавказа; Ларс — станция на Военно-Грузинской дороге, в 25 верстах от Владикавказа. За Ларсом ущелье, по которому течет Терек, суживается, и тут начинается Дарьяльское ущелье, тянущееся верст на двенадцать по тому же Тереку, почти до самого Казбека. Владикавказ — крепость на Тереке, основанная русскими в 1784 году для защиты Военно-Грузинской дороги от нападения горцев.

- 256 -

Таким образом, автор путевых записок утром расстался с Максимом Максимычем на станции Коби, а к вечеру, проехав 84½ версты, прибыл во Владикавказ. Дальнейший его путь лежал в станицу Екатериноградскую на реке Малке.

А. П. Беляев описал Владикавказ в те годы, когда там бывал Лермонтов: «...крепость Владикавказ составляет ключ к горному проходу в Грузию и за Кавказ. Он имеет обширный форштадт с несколькими правильными и широкими улицами, красивыми домами и садами почти при каждом доме, большую площадь с собором посредине, общественный сад и бульвар по берегу шумного Терека... Тут была прекрасная каменная гостиница... Площадь обстроена большими домами красивой архитектуры с большими окнами и балконами, откуда открывались во все стороны самые прелестные виды... К югу возвышался снеговой хребет, увенчанный... Казбеком» (Беляев А. П. Воспоминания декабриста. СПб., 1882. С. 390—391; см. также: Семенов Л. П., Тедтоев А. А. Город Орджоникидзе: Кр. ист. очерк. Орджоникидзе: Сев.-Осет. кн. изд-во, 1957).

Начало «Максима Максимыча» напоминает и, может быть, пародирует песню Ашик-Кериба из азербайджанской сказки, записанной Лермонтовым осенью 1837 года: «Утренний намаз творил я в Арзиньянской долине, полуденный намаз в городе Арзруме; перед захождением солнца творил намаз в городе Карсе, а вечерний намаз в Тифлизе. Аллах дал мне крылья, и я прилетел сюда...» (Т. 6. С. 200).

Избавляю вас от описания гор... — Лермонтов в данном случае имел хороший образец — в целомудренной прозе «Путешествия в Арзрум» Пушкина, который на этот раз не вернулся к ярким краскам своего «Кавказского пленника», а лаконически и сдержанно рассказывал: «В Ставрополе увидел я на краю неба облака, поразившие мне взоры ровно за девять лет. Они были все те же, все на том же месте. Это — снежные вершины Кавказской цепи... На краю неба вершины Кавказа, каждый день являющиеся выше и выше» (Пушкин. Т. 6. С. 644 и 646). Перед этой простотою казались пошлыми роскошные описания Марлинского, и в особенности его сентенции в таком роде: «...я не мог наглядеться, не мог налюбоваться Кавказом; я душой понял тогда, что горы есть поэзия природы» («Вечер на Кавказских водах в 1824 году»). Только молодой Лев Толстой смог впоследствии заговорить об этом «горном чувстве», столь многими испытанном и так трудно выразимом, по-новому, с особой силой искреннего лиризма (описание гор и восторги Оленина в 3-й главе «Казаков»).

В кавказских поэмах Лермонтова (1828—1837) «описания гор» занимают видное место. В «Бэле» «описание гор» мотивировано самим содержанием повествования и тесно в него вплетено

- 257 -

(встреча офицера с Максимом Максимычем во время переезда через перевал). В конце 1830-х годов высокопарные описания Военно-Грузинской дороги, Терека и Дарьяльского ущелья, пересыпанные восторженными восклицаниями, стали общим местом. См., например, «Поездка в Грузию»: «Поэты! Живописцы! Спешите сюда!.. Здесь ожидает вас вдохновение! Здесь низойдет на вас могущество творческой силы» (Моск. телеграф. 1833. № 15. С. 359; ср.: Дурылин, с. 201).

Оказия. — Пушкин в первой главе «Путешествия в Арзрум», напечатанного в «Современнике» в 1836 году (Т. 1. С. 17—84), подробно описал движение с «оказией» по этой самой дороге, между Екатериноградом и Владикавказом, по которой ему пришлось ехать в 1829 году по пути в Закавказье: «С Екатеринограда начинается военная Грузинская дорога; почтовый тракт прекращается. Нанимают лошадей до Владикавказа. Дается конвой казачий и пехотный и одна пушка. Почта отправляется два раза в неделю, и приезжие к ней присоединяются: это называется оказией» (Пушкин. Т. 6. С. 645).

От Владикавказа до Екатериноградской станицы дорога шла через земли кабардинцев и, так как они часто нападали на проезжающих, в 1830-х и 1840-х годах все еще приходилось из предосторожности составлять обоз из колясок и подвод и сопровождать его военным конвоем, и впереди авангард казаков, потом авангард пехотный и, наконец, пушка, а за нею почта и проезжающие (см.: Моск. телеграф. 1833. № 15. С. 342).

Н. И. Лорер вспоминал: «...нельзя никому ни отстать, ни выдвинуться в сторону, и предосторожности строго соблюдаются. Чуть сломалось что-нибудь у кого бы то ни было, весь караван останавливается и не прежде двигается, как когда все приведено в порядок» (Лорер Н. И. Из записок // Рус. архив. 1874. Кн. 2. С. 653; ср.: Лорер Н. И. Записки декабриста. М.: Соцэкгиз, 1931. С. 235).

Екатериноград — город при впадении Малки в Терек, когда-то бывший значительной крепостью и даже столицей Кавказской губернии, но потом переименованный в станицу, «играл в то время немаловажную роль: здесь был узел дорог по разным направлениям и паромная переправа через р. Малку» (Ливенцов М. А. Воспоминания о службе на Кавказе в начале 1840-х годов // Рус. обозрение. 1894. Кн. 4. С. 712).

С. 86. ...Казбек в своей белой кардинальской шапке. — Здесь Лермонтов ошибся: кардиналы (высшие сановники католической церкви, ближайшие сотрудники папы) носят красные головные уборы, а белые — папы.

...пустая дорожная коляска; ее легкий ход, удобное устройство и щегольской вид имели какой-то заграничный отпечаток. За нею шел человек с большими усами, в венгерке, довольно

- 258 -

хорошо одетый для лакея; в его звании нельзя было ошибиться, видя ухарскую замашку, с которой он вытряхивал золу из трубки и покрикивал на ямщика. Он явно был балованный слуга ленивого барина, — нечто вроде русского Фигаро. — Комфортабельная венская коляска на Военно-Грузинской дороге была редкостью и не всегда выдерживала испытания трудного пути. Ср. упоминание венской коляски «приятеля моего О^***» в «Путешествии в Арзрум» (Пушкин. Т. 6. С. 654).

Описанием изумившей Максима Максимыча коляски Печорина и его слуги, который с «презрительной миной» выслушал обещание восьмигривенного на чай, Лермонтов подчеркивает если не богатство, то полную материальную независимость Печорина.

Фигаро — имя ловкого, расторопного слуги, умеющего вертеть своими господами, героя знаменитой трилогии Бомарше (1732—1799): «Севильский цирюльник» (1775), «Безумный день, или Женитьба Фигаро» (1784) и «Преступная мать» (1792).

С. 87. ...Печорин остался ужинать и ночевать у полковника Н. — Полковник Н., быть может, лицо не вымышленное. П. А. Висковатов, со слов А. П. Шан-Гирея, утверждал, что здесь имеется в виду Петр Петрович Нестеров, состоявший командиром 6-го линейного батальона и живший постоянно во Владикавказе (Висковатов, с. 365). У Нестерова можно было достать не только газеты «Русский инвалид» и «Северную пчелу», но и «Revue Britannique» — французский журнал, в котором печатались переводы статей из английских журналов и произведения английской художественной литературы (см.: Боборыкин В. В. Три встречи с М. Ю. Лермонтовым // Рус. библиофил. 1915. № 5. С. 71—81). А. М. Дондуков-Корсаков говорил о Нестерове, что это была «замечательно симпатичная и образованная личность; веселая натура его, доброта и обходительность привлекали к нему положительно всех» (Дондуков-Корсаков А. М. Мои воспоминания. 1840—1844 // Старина и новизна. Кн. 5. СПб., 1902. С. 202; Кавказский сборник. Т. 9. Тифлис, 1887. С. 371—380, 427—428; Записки М. Я. Ольшевского // Рус. старина. 1894. Кн. 1. С. 135, 153—155; Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 223).

В «Русском биографическом словаре» дана небольшая справка о П. П. Нестерове (ум. в 1854 г.), но там указано, что в чин полковника он произведен только в 1842 году, когда был назначен комендантом Владикавказской крепости. В годы, когда Лермонтов встречал Нестерова и писал «Героя нашего времени», тот был капитаном и майором (см.: Русский биографический словарь. Т. Нааке-Накенский — Николай Николаевич старший. СПб., 1914. С. 254). См. также Прокопенко Л. Владикавказский полковник Н... // Соц. Осетия. 1967. 11 июня. С. 3.

- 259 -

Я дам тебе восьмигривенный на водку... — Серебряная монета в 4 абаза (двугривенных), чеканившаяся специально для Грузии и ходившая только в Закавказье и на Кавказе.

С. 88. ...шевырять в печи... — Шевырять (разг.) — ковырять, копаться, рыться, разгребать кочергой угли, золу.

С. 89. Теперь я должен нарисовать его портрет. — В романе «Герой нашего времени» исключительно большое значение имеет портрет Печорина, нарисованный наблюдательным автором путевых записок, за которым угадывается сам Лермонтов. Предшествуя «Журналу Печорина», этот портрет подготавливает восприятие читателя и многое объясняет в сложной и противоречивой натуре Печорина. Таких детальных психофизиологических портретов до Лермонтова в русской литературе не было. Портретные характеристики Карамзина — условны и скорее являются попытками раскрыть внутреннее состояние героя, чем показать в его внешности сущность, личность. Портреты Пушкина очень точны и выразительны, но лаконичны и не представляют такого развернутого анализа внешности героя и его внутреннего содержания, как это удалось сделать Лермонтову в портрете Печорина. От портрета Печорина потом в истории русского романа и повести шли и Тургенев, и Л. Толстой, и Достоевский, и Чехов.

Лермонтов был вообще чрезвычайно внимателен к наружности своих героев. Недаром в этом описании встречается имя Бальзака. Для великого французского романиста была характерна такая подробная физическая детализация индивидуальностей. Как и Бальзак, Лермонтов придавал большое значение физическим чертам человека. Никого из героев своего романа он не описал так подробно, как Печорина; это описание сделано с обстоятельностью наблюдателя-клинициста, владеющего научным методом. У Лермонтова был свой метод. На него он намекает здесь, говоря: «...мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях» (с. 89.). Этот метод применяет для распознавания людей и Печорин, в котором воспроизведены многие черты его создателя. Лермонтов, по словам И. С. Тургенева, «до некоторой степени изобразил самого себя в Печорине» (Тургенев И. С. Собр. соч.: В 12-ти т. Т. 10. М.: Гослитиздат, 1956. С. 330—331).

Лермонтов не забывает отметить, что у Печорина «зубы ослепительной белизны» (с. 90); Печорин спрашивает Грушницкого, белы ли зубы у Мери, и тут же замечает: «Это очень важно!» (с. 113) Недалекий Грушницкий сердится, что Печорин говорит «об хорошенькой женщине, как об английской лошади» (с. 113), но Печорин в данном случае является таким же «физиологом», как и сам Лермонтов, который с полною объективностью усматривает «породу» Печорина, как усмотрел бы ее в белой

- 260 -

лошади с черной гривой и черным хвостом. В этом замечании сказался кавалерист.

Заслуживает внимания, что «породист» не только Печорин; «породиста», по мнению Печорина, и девушка-контрабандистка.

Как отмечалось выше, Лермонтов уделил большое внимание глазам Печорина: «...они не смеялись, когда он смеялся...» (с. 90) Не была ли эта особенность в некоторой степени подсказана Байроном? У его Лары странная улыбка:

Лишь на устах  скользит  она  всегда,
Но  нет  в  глазах  веселости  следа

(замечание Г. Э. Федерса в его книге «Эволюция типа «странного человека» у Лермонтова». Нежин, 1914. С. 78).

Один из мемуаристов заметил, что эта черта была присуща самому Лермонтову. «Сколько припомню, — писал он, — глаза его никогда не смеялись, когда он смеялся, как у Печорина, героя его романа. Вообще напрасно Лермонтов говорит, что Печорин не его портрет: в нем много сходства с ним даже внешнего: тот же согбенный стан, та же безжизненность в глазах, изредка светящихся фосфорическим блеском» (Рассказ штабс-капитана N о Лермонтове // Кавказ. 1853. 27 июня. С. 2). Эти воспоминания согласуются с наблюдением И. С. Тургенева, видевшего Лермонтова в гостиной Мусиной-Пушкиной: «Лермонтов... засмеялся, но в то же время с каким-то обидным удивлением оглядывал их обоих [своих собеседников]» (Воспоминания. С. 297).

Блеск глаз Печорина «подобен блеску гладкой стали». Эта сталь — холодное оружие. В. М. Фишер привел ряд примеров, показывающих, что Лермонтов любил это сравнение:

И  черные глаза, остановясь на мне,
Исполнены таинственной  печали,
Как  сталь твоя  при трепетном  огне,
То  вдруг тускнели, то  сверкали («Кинжал»).

        И  блистали,
Как  лезвие  кровавой  стали,
Глаза  его... («Измаил-Бей»).

Таков был и взор Демона:

Пред  нею  прямо  он  сверкал,
Неотразимый, как  кинжал.

(См.: Фишер В. М. Поэтика Лермонтова // Венок Лермонтову. М., 1914. С. 206.)

Лермонтов вообще относился с особым вниманием к глазам героев своего романа. Черные очи Бэлы «так и заглядывали к вам в душу» (с. 58), глаза таманской контрабандистки, «казалось, были одарены какою-то магнетическою властью»

- 261 -

(с. 103), глаза Вернера, «всегда беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли» (с. 116), у Казбича глаза были «неподвижные, огненные» (с. 58), у Вулича были «проницательные глаза» (с. 183), у Веры «глубокие и спокойные» (с. 124), а у Мери «бархатные», которые «будто бы тебя гладят» (с. 113). С недоумением смотрит Печорин на лицо слепого мальчика в «Тамани», оно для него загадка: «что прикажете прочитать на лице, у которого нет глаз?» (с. 98)

В одном из черновых вариантов «Максима Максимыча» Лермонтов писал: «Если верить тому, что каждый человек имеет сходство с каким-нибудь животным, то, конечно, Печорина можно было сравнить только с тигром; сильный и гибкий, ласковый или мрачный, великодушный или жестокий, смотря по внушению минуты, всегда готовый на долгую борьбу, иногда обращенный в бегство, но не способный покориться, не скучающий один в пустыне с самим собою, а в обществе себе подобных требующий беспрекословной покорности: по крайней мере таков, казалось мне, должен был быть его характер физический, то есть тот, который зависит от наших нерв и от более или менее скорого обращения крови: душа — другое дело: душа или покоряется природным склонностям, или борется с ними, или побеждает их: от этого злодеи, толпа и люди высокой добродетели; в этом отношении Печорин принадлежал к толпе, и если он не стал ни злодеем, ни святым — то это, я уверен, от лени» (Т. 6. С. 568—569)1. Причисление Печорина к толпе, т. е. к большинству, еще раз свидетельствует о намерении Лермонтова создать типический образ.

С. 89. ...привычки порядочного человека... — Этими словами Лермонтов характеризует Печорина не с моральной стороны, а с социально-классовой. Если не по форме, то в сущности это галлицизм: по-французски Лермонтов назвал бы Печорина «un homme comme il faut», Максима Максимыча Лермонтов называет «достойным уважения», но не причислил бы его к «порядочным» в том смысле, в каком причисляет к этой социальной категории Печорина.

Ниже в таком же сословно-классовом смысле следует понимать «порядочная женщина», «порядочный человек» в колком разговоре Печорина с Грушницким о Мери: «...если даже она и любит, то порядочная женщина этого не скажет...» — «Хорошо! И, вероятно, по-твоему, порядочный человек должен тоже молчать о своей страсти?..» (с. 141)

К этой «порядочности» Лермонтов относился иронически. В отличие от «порядочных людей» в данном смысле Лермонтов с

- 262 -

уважением упоминает об «истинно-порядочных людях», которые умели оценить ум и душу благородного доктора Вернера (с. 115).

...бальзакова тридцатилетняя кокетка... — Французский романист-психолог О. Бальзак (1799—1850) в своих очерках «Тридцатилетняя женщина» (1831—1834) и в ряде других произведений по-новому изобразил европейскую женщину высших классов. Это своего рода аналогия Печорину. Ее анализ дал Г. Брандес в книге «Литература XIX века в ее главных течениях. Французская литература. Романтическая школа», гл. 14 (СПб., 1895). По словам Г. Брандеса, «Бальзак изобразил тридцатилетнюю женщину, уже оставившую за собой первую молодость, глубже и богаче чувствующую и мыслящую, уже испытавшую разочарования и тем не менее способную к новой страсти. Прошлое оставило на ее лице резкие следы... но героиня Бальзака не утеряла еще всемогущества своего пола» (с. 172—173).

С. 92. ...ни стука колес по кремнистой дороге... — Ср. в одном из последних стихотворений Лермонтова («Выхожу один я на дорогу...»): «Сквозь туман кремнистый путь блестит».

Лев Толстой считал этот стих «как описание Кавказа очень метко схваченным впечатлением» (слова Л. Н. Толстого, записанные С. А. Стахович // Толстой и о Толстом: Новые материалы. Вып. 1 / Под ред. Н. Н. Гусева. М.: Изд. Толстовского музея, 1924. С. 64).

С. 93. Я понял его: бедный старик, в первый раз отроду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности, говоря языком бумажным, — и как же он был награжден! — В подорожных и других официальных документах обычно указывалось, едут ли по «казенной надобности» или по «собственной».

Вы молодежь светская, гордая... — В этих словах беззлобного Максима Максимыча слышится давно накипевшая обида отнюдь не узколичного свойства, обида затираемого старого служаки. На Северный Кавказ в те времена слетались искатели легких наград, отпрыски аристократических и богатых семей, которым давалась возможность хватать чины и ордена и потом садиться на шею тем, кто действительно служил честно. «Случалось, — рассказывает Г. И. Филипсон, — и не редко, что предпринималась какая-нибудь экспедиция, стоившая немало крови, в виде угощения какого-нибудь посетителя. Эти походы... были вредны коренным деятелям, офицерам постоянных войск, часто несшим на своих плечах бремя этой беспощадной войны и большею частью остававшимся в тени» (Филипсон Г. И. Воспоминания // Рус. архив. 1884. Т. 1. С. 370).

В романе Е. Хамар-Дабанова «Проделки на Кавказе» один из таких «гастролеров» утешает другого, опасающегося, как бы им не уменьшили наград, к которым их представило благосклонное начальство: «Как это можно! Уменьшат награды лишь фронтовых

- 263 -

офицеров. И в самом деле, на что им так много получать? Для них все хорошо» (Хамар-Дабанов Е. Проделки на Кавказе. Ч. 2. СПб., 1844. С. 150—151).

Старый кавказец, «ломовик», в воспоминаниях М. А. Ливенцова, толкуя о предстоящей экспедиции, жалуется: «...скоро, вот, понаедут к нам целые легионы гвардионцев, человек шестьдесят прискачет, наверно... шестьдесят наград отнимутся у наших многотерпцев-строевиков для украшения этих «украсителей» модных салонов» (Ливенцов М. А. Воспоминания о службе на Кавказе в начале 1840-х годов // Рус. обозрение. 1894. Кн. 4. С. 698).

Я не заслужил этих упреков, Максим Максимыч. — Обиженный Максим Максимыч причисляет офицера-путешественника, автора записок, к тому же столичному дворянскому кругу, к которому по рождению и воспитанию принадлежит Печорин. У них действительно много общего: это люди одного круга, одного поколения, одних интересов. Им обоим свойственна «охота к перемене мест», любовь к Байрону, глубокое, сильное чувство природы, разочарования в русской николаевской действительности. Поскольку личность офицера-повествователя проступает в его рассказе, можно и его причислить к «лишним людям» (см.: Виноградов Б. С. Образ повествователя в романе «Герой нашего времени» // Лит. в школе. 1956. № 1. С. 20—28).

С. 94. Флер — прозрачная тонкая ткань.

Я уехал один. — После этих заключительных слов в черновом автографе было: «Я пересмотрел записки Печорина и заметил по некоторым местам, что он готовил их к печати, без чего, конечно, я не решился бы употребить во зло доверенность штабс-капитана. — В самом деле, Печорин в некоторых местах обращается к читателям; вы это сами увидите, если то, что вы об нем знаете, не отбило у вас охоту узнать его короче. — На тетрадках не было выставлено чисел: некоторые, вероятно, потеряны, потому что между ними нет большой связи. — А я, несмотря на дурной пример, поданный нам некоторыми журналистами, никак не решился поправлять или доканчивать чужое произведение1: я только переменил одно: поставил Печорин вместо его настоящей фамилии, за что, конечно, он сам на меня сердиться не будет» (Т. 6. С. 570).

Таким образом, в первоначальной редакции «Максим Максимыч» заканчивается прямым переходом или Предисловием к «Журналу Печорина». Но в окончательной редакции Лермонтов от такого варианта Предисловия отказался: он хотел сохранить за записками Печорина всю искренность признаний, обращенных только к самому себе.

- 264 -

ПРЕДИСЛОВИЕ К «ЖУРНАЛУ ПЕЧОРИНА»

Автограф Предисловия к «Журналу Печорина» приклеен к л. 2 тетради, содержащей рукописные тексты «Максима Максимыча», «Фаталиста» и «Княжны Мери» (РО РНБ. Собрание рукописей Лермонтова. № 2). Но в автографе заглавие «Журнал Печорина. Предисловие» отсутствует. Впервые оно напечатано перед «Таманью» в первом отдельном издании романа 1840 года. О Предисловии см.: Крупышев А. М. О предисловиях в романе М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // Науч. докл. высш. шк. Филол. науки. 1989. № 6. С. 63—67.

С. 95 ....Печорин, возвращаясь из Персии, умер. — В повести «Бэла» Печорин говорил Максиму Максимычу: «Как только будет можно, отправлюсь, — только не в Европу, избави боже! — поеду в Америку, в Аравию, в Индию, — авось где-нибудь умру на дороге!» (с. 78) Печорин сдержал свое слово, отправился в дальнее путешествие на Восток и умер в дороге. Об интересе Печорина и Лермонтова к путешествиям и к Востоку см. комментарии к «Бэле», с. 250—251.

...я видел его только раз в моей жизни на большой дороге... — Имеется в виду встреча во Владикавказе, описанная в «Максиме Максимыче». Лермонтов еще раз подчеркивает, что Печорин все время в пути, в дороге.

История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа... — Такое заявление было бы невозможно в эпоху классицизма. Только после того как сентименталисты, а затем, главным образом, романтики обратились к раскрытию внутреннего мира человека, к субъекту, рассматривающему весь мир в отношении только к себе, стала возможна попытка создать «историю души человеческой». В «Герое нашего времени» центральная проблема — проблема личности. Но история личности героя, в отличие от произведений романтизма, рассматривается Лермонтовым в отношении к конкретному обществу и к определенному историческому моменту, что и нашло свое выражение в заглавии романа — «Герой нашего времени».

Через несколько месяцев после выхода в свет первого издания «Героя нашего времени» в «Отечественных записках» появились «Записки одного молодого человека» Герцена. Тут во Вступлении Герцен цитировал Гейне: «Каждый человек, — говорит Гейне, — есть вселенная, которая с ним родилась и с ним умирает; под каждым надгробным камнем погребена целая всемирная история». Герцен имеет в виду «Путевые картины» Гейне (ч. 3, Путешествие из Мюнхена до Генуи, гл. 30). Этот источник, конечно, был хорошо знаком и Лермонтову.

Белинский справедливо усматривал пафос лермонтовской поэзии в «нравственных вопросах о судьбе и правах человеческой

- 265 -

личности» (Белинский. Т. 7. С. 36). Это определение вполне распространяется и на роман Лермонтова.

Исповедь Руссо имеет уже тот недостаток, что он читал ее своим друзьям. — Эти слова вполне в духе Печорина, который, по его собственному признанию, «к дружбе неспособен». Недоверие Лермонтова к искренности Жан-Жака Руссо (1712—1778) стоит в связи с его юношеским отзывом о романе Руссо «Новая Элоиза, или Письма двух любовников, жителей одного небольшого города у подошвы Альпийских гор» (1761): «Я читаю Новую Элоизу. Признаюсь, я ожидал больше гения, больше познания природы, и истины...» (Т. 6. С. 388)

С. 96. ...мы почти всегда извиняем то, что понимаем. — Н. О. Лернер полагал, что в данном случае Лермонтов перефразировал афоризм из самого известного романа мадам де Сталь (1766—1817) «Коринна, или Италия» (1807): «Tout comprendre rend très indulgent» («Кто все понимает, тот становится весьма снисходительным»). Д. И. Абрамович указал на зависимость этих слов в Предисловии к «Журналу Печорина» от афоризма Жорж Санд (1804—1876) «Tout comprende c’est tout pardonner» («Все понять — все простить»). См.: Лермонтов М. Ю. Полн. собр. соч. / Под ред. и с примеч. проф. Д. И. Абрамовича. Т. 5. СПб., 1913. С. XLIV (Акад. б-ка рус. писателей).

...в моих руках осталась еще толстая тетрадь, где он рассказывает всю жизнь свою. Когда-нибудь и она явится на суд света... — «Благодарим автора за приятное обещание, — писал Белинский, — но сомневаемся, чтоб он его выполнил: мы крепко убеждены, что он навсегда расстался с своим Печориным. В этом убеждении утверждает нас признание Гёте, который говорит в своих записках, что, написав «Вертера», бывшего плодом тяжелого состояния его духа, он освободился от него и был так далек от героя своего романа, что ему смешно было видеть, как сходила от него с ума пылкая молодежь... Если же г. Лермонтов и выполнит свое обещание, то мы уверены, что он представит уже не старого и знакомого нам, о котором он уже все сказал, а совершенно нового Печорина, о котором еще можно много сказать. Может быть, он покажет его нам исправившимся, признавшим законы нравственности, но верно уж не в утешение, а в пущее огорчение моралистов; может быть, он заставит его признать разумность и блаженство жизни, но для того, чтобы увериться, что это не для него, что он много утратил сил в ужасной борьбе, ожесточился в ней и не может сделать эту разумность и блаженство своим достоянием... А может быть и то: он сделает его и причастником радостей жизни, торжествующим победителем над злым гением жизни... Но то или другое, а во всяком случае искупление будет совершено через одну из тех женщин, существованию которых Печорин

- 266 -

так упрямо не хотел верить, основываясь не на своем внутреннем созерцании, а на бедных опытах своей жизни... Так сделал и Пушкин с своим Онегиным...» (Белинский. Т. 4. С. 269—270).

Белинский оказался прав. Продолжения «Героя нашего времени» не последовало. В бумагах Лермонтова не сохранилось никаких следов какой-либо попытки вернуться к продолжению истории Печорина.

«ТАМАНЬ»

Автографа повести «Тамань» не сохранилось, но в собрании рукописей Лермонтова в РНБ имеется авторизованная копия «Тамани» с пометкой на 1-м листе П. А. Висковатова: «Писано рукою двоюродного брата Лермонтова Ак[има] Павл[овича] Шан-Гирея, коему Лерм[онтов] порою диктовал свои произв[едения]». Тетрадь № 3.

До нас дошло сообщение П. С. Жигмонта о том, что Лермонтов «набросал начерно «Тамань» из «Героя...» в Ставрополе, в квартире Семена Осиповича Жигмонта». Это могло быть только осенью 1837 года (об этом подробнее см.: Иофанов Д. М. М. Ю. Лермонтов: Новые материалы о жизни и творчестве. Киев. 1947. С. 37—38; Попов А. В. «Герой нашего времени»: Материалы к изучению романа М. Ю. Лермонтова // Литературно-методический сборник. Ставрополь, 1963. С. 30—31).

В воспоминаниях Д. В. Григоровича есть любопытное указание на то, что ему была известна черновая, ныне утерянная рукопись повести: «Возьмите повесть Лермонтова «Тамань»: в ней не найдешь слова, которое можно было бы выбросить или вставить; вся она от начала до конца звучит одним гармоническим аккордом; какой чудный язык, как легко, кажется, написано! Но загляните в первую рукопись: она вся перемарана, полна вставок, отметок на отдельных бумажках, наклеенных облатками в разных местах» (Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М.: Гослитиздат, 1961. С. 107). Впрочем, следует отметить, что воспоминания Д. В. Григоровича источник не очень авторитетный.

Однако о существовании черновой рукописи «Тамани» свидетельствует и Лев Толстой. На вопрос С. Н. Дурылина, какое произведение из русской прозы он считает наиболее совершенным в чисто художественном отношении, Толстой ответил: «„Тамань”. Это совершенство. Я видел снимок с рукописи: она вся до того исчерчена, что ничего нельзя разобрать. В повести нет ни одного лишнего слова, ничего, ни одной запятой нельзя ни прибавить, ни убавить» // Прометей. М., 1980. Т. 12. С. 216.

Впервые «Тамань» напечатана в журнале «Отечественные записки» (1840. Т. 8. № 2. Отд. 3. С. 144—154) с примечанием редакции:

- 267 -

«Еще отрывок из записок Печорина, главного лица в повести «Бэла», напечатанной в 3-й книжке «Отечественных записок» 1839 года». Затем повесть вошла в первое издание «Героя нашего времени» 1840 года и во все последующие издания.

В истории создания «Тамани» имеют значение не только личные впечатления Лермонтова, полученные им во второй половине 1837 года во время странствий по Кавказу, и в частности в Тамани, но и историко-литературные традиции и источники, до сих пор недостаточно проясненные. Так, в самых общих чертах указывалось, что в «Тамани» Лермонтов продолжил традиции Пушкина-прозаика. По-пушкински живо и стремительно развивается действие. Экспозиция заключена в двух строчках, которые сразу же вводят в содержание этой краткой повести: «Я там чуть-чуть не умер с голоду, да еще вдобавок меня хотели утопить». И сразу же развитие действия: «Я приехал на перекладной тележке поздно ночью» (с. 97). События развертываются в течение суток, молниеносно следуют одно за другим. Безусловно, Лермонтов опирался также и на традиции европейской романтической разбойничьей повести, но ставшие уже привычными романтические положения и образы он низвел в реальную южно-русскую жизнь, показал в повседневном и грубом быте. Однако от этого реалистическое повествование не утратило своей волнующей поэтичности.

Повесть Лермонтова «Тамань» поражает своим лаконизмом. Автор «не рассуждает, не дает пояснений, ничто не навязывает читателю: он только рисует, предполагая в читателе достаточно тонкого судью. Мы не знаем прошлого контрабандистов, мы не знаем точно положение дел их; по нескольким осторожно брошенным намекам мы должны сами дополнить картину, причем мы знаем не больше автора, но видим все то, что он видит. Нам предоставлена полная свобода отношения к изображаемым героям» (Фишер В. М. Поэтика Лермонтова // Венок Лермонтову. М., 1914. С. 234).

С. В. Шувалов отметил «некоторую недоговоренность и неясность в жизни контрабандистов и в их взаимных отношениях, оставляющую достаточно простора для работы нашего воображения...» (Шувалов С. В. Лермонтов: Жизнь и творчество. М.: ГИЗ, 1925. С. 134).

По справедливому замечанию Е. Н. Михайловой, «всю поэзию, красоту, лиризм, присущие его мастерству, Лермонтов обратил на передачу всесильного обаяния свободы, непокорства, бесстрашия, борьбы с людьми и стихией. Жизнь контрабандистов он слил воедино с жизнью моря и внес этим самым в нее черты мощной суровой поэзии» (Михайлова, с. 269; см. также: Евзерихина В. А. «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова: Лекция в помощь студентам-заочникам. Новосибирск,

- 268 -

1959. С. 6; она же. Мастерство Лермонтова в «Герое нашего времени»: («Тамань») // М. Ю. Лермонтов: Материалы и сообщения VI Всесоюзной Лермонтовской конференции. Ставрополь, 1965. С. 35—44).

Как отметила Е. Н. Михайлова, в «Тамани» Лермонтов почти ничего не говорит о переживаниях и мыслях Печорина. «Внутренний мир его здесь еще для читателя закрыт. Но характер Печорина четко выступает из описываемых событий. По сравнению с «Бэлой» на первом плане здесь не печоринские «странности», — то есть непонятная противоречивость его натуры, а, наоборот, упругая, волевая собранность в моменты, когда надо и можно действовать. Этому способствует центральная ситуация, в которой он здесь выведен. Вместо истории психологических (любовных) отношений... здесь Печорин поставлен перед лицом непосредственной опасности, угрожающей жизни и требующей немедленного отпора. И здесь (сцена с девушкой в лодке) вдруг в грозном блеске раскрываются обычно свернутые, томящиеся бездействием силы печоринской натуры... Все от начала и до конца в этом цикле событий движется силой печоринской воли. Его зоркая наблюдательность, настойчивый, последовательный интерес к неизвестному, а пуще всего влечение к опасности и действию, напрягая его безотказно работающую, почти смертоносную волю, создали из заурядно-житейских обстоятельств остро захватывающие приключения... В «Тамани», как и в «Бэле», Печорин показан снова не в кругу людей одинакового с ним социального положения и культурного уровня, но в среде, глубоким рубежом отделенной от привилегированной господствующей верхушки» (Михайлова, с. 249—250).

«Тамань» — одно из самых совершенных созданий в истории русской классической прозы — еще при жизни Лермонтова была высоко оценена Белинским: «Повесть эта отличается каким-то особенным колоритом: несмотря на прозаическую действительность ее содержания, все в ней таинственно, лица — какие-то фантастические тени, мелькающие в вечернем сумраке, при свете зари или месяца. Особенно очаровательна девушка: это какая-то дикая, сверкающая красота...

Что касается до героя романа — он и тут является тем же таинственным лицом, как и в первых повестях. Вы видите человека с сильною волею, отважного, не бледнеющего никакой опасности, напрашивающегося на бури и тревоги, чтобы занять себя чем-нибудь и наполнить бездонную пустоту своего духа, хотя бы и деятельностию без всякой цели» (Белинский. Т. 4. С. 226—227).

В 1840 году «Тамань» «чертовски поразила» А. В. Кольцова (см. его письмо к В. Г. Белинскому: Кольцов А. В. Полн. собр. соч. СПб., 1909. С. 212).

- 269 -

И. С. Тургенев признавал, что «из Пушкина целиком выработался Лермонтов — та же сжатость, точность и простота...» «Какая прелесть «Тамань»! — восклицал он» (см.: Луканина А. Мое знакомство с И. С. Тургеневым // Сев. вестник. 1887. № 2. С. 54).

Л. Н. Толстой в списке книг, оказавших на него влияние, отметил «Героя нашего времени», который произвел на него «очень большое впечатление». В 1909 году на вопрос С. Н. Дурылина, какое из произведений русской поэзии он считает совершеннейшим, Л. Н. Толстой, не колеблясь, назвал «Тамань» (см.: Апостолов Н. Н. Лев Толстой и его спутники. М., 1928. С. 15).

А. П. Чехов считал «Тамань» образцом русской прозы: «Я не знаю языка лучше, чем у Лермонтова, — говорил Чехов. — Я бы так сделал: взял его рассказ и разбирал бы, как разбирают в школах — по предложениям, по частям предложения... Так бы и учился писать» (см.: Щукин С. Из воспоминаний об А. П. Чехове // Рус. мысль. 1911. Кн. 10. С. 46).

Говоря о «Тамани», А. П. Чехов отказывался понять, «как мог Лермонтов, будучи почти мальчиком, сделать это», и мечтал «написать такую вещь... тогда бы и умереть можно!» (О Чехове. Воспоминания и статьи. М., 1910. С. 17).

В 1888 году в письме к Я. П. Полонскому А. П. Чехов писал: «Может быть, я не прав, но лермонтовская «Тамань» и пушкинская «Капитанская дочка»... прямо доказывают тесное родство сочного русского стиха с изящною прозой» (Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем: В 30-ти т. Письма. Т. 2. М.: Наука, 1975. С. 177).

Д. В. Григорович в 1888 году писал Чехову: «...образец повести, по-моему, «Тамань», — пусть все литераторы соберутся, и ни один не найдет слова, которое можно было бы прибавить или убавить, там все как цельный музыкальный аккорд» (Слово. Сб. 2: К 10-летию смерти Чехова. М., 1914. С. 202).

«Сколько надо было, — писал Иннокентий Анненский, — иметь ума и сколько настоящей силы, чтобы так глубоко, как Лермонтов, чувствуя чары лунно-синих волн и черной паутины снастей на светлой полосе горизонта, оставить их жить, светиться, играть, как они хотят и могут, не заслоняя их собою, не оскорбляя их красоты... Или в последней сцене, покинув на берегу слепого мальчика, так и покинуть его тихо и безутешно плачущим и не обмолвиться напоследок ни словом о родстве своем...» (Анненский И. Юмор Лермонтова // Анненский И. Книги отражений. М.: Наука, 1978. С. 139 (Лит. памятники).

Совершенно неожиданную оценку «Тамани» дал В. В. Набоков, который назвал ее «самым неудачным из всех рассказов». «...школьные учителя в России всегда склонны были видеть в ней образец русской прозы. Этого нелепого мнения, высказанного

- 270 -

(по утверждению мемуариста) Чеховым, можно придерживаться в том только случае, если понятиями общественной морали или добродетели подменять суть литературного творчества...» (Новый мир. 1988. № 4. С. 195). Заметим, что отзыв Чехова подтверждается И. Буниным, который воспринимал «Тамань» «как один из самых прекрасных перлов нашей литературы» (Лит. наследство. Т. 84. Кн. 2. С. 276).

«Тамань» оказала несомненное влияние на рассказ Николая Николаевича Толстого, старшего брата Льва Николаевича, «Пластун». Его герой попадает на Черноморское побережье Кавказа в среду контрабандистов, но входит в нее не как враг, а как друг. Молодая девушка Оксана любит контрабандиста Бесшабашного, очень напоминающего лермонтовского Янко. Он «всегда приезжает в бурю или темную ночь... он в темную ночь раза два или три отправляется в море и всякий раз привозит груз товара; он тогда весел, — говорит Оксана, — смеется и шутит, и я весела при нем, а когда он отчалит и плывет к кораблю, на котором чуть виден мелькающий огонек, я сижу у открытого окна и не слышу, как ветер шумит, как дождь льется; не слышу, как бьется мое сердце». Своих героев Н. Толстой оставляет в такой же безвестности, как и Лермонтов: «...не знаю, удалось ли ему наколотить мошну, купить дом, пожениться, и где теперь он и Оксана. Бог знает!» (Красная новь. 1926. Кн. 5 и 7). В 1857 году Н. П. Огарев написал стихотворение «У моря» («Дождь и холод! А ты все сидишь на скале...»), являющееся поэтическим откликом на лермонтовскую «Тамань» (Огарев Н. П. Избр. произведения. Т. 1. М.: Гослитиздат, 1956. С. 303—304).

В 1890 году был напечатан рассказ А. П. Чехова «Воры», одна из самых его поэтических вещей. В этом рассказе, как уже не раз отмечалось в работах о Чехове, и общее содержание, и обстановка, и некоторые характеры, и даже отдельные положения — все отмечено влиянием Лермонтова (см.: Пиксанов Н. К. О классиках. М.: Моск. т-во писателей, 1933. С. 271—292).

С. 97. Тамань — самый скверный городишка из всех приморских городов России. — Тамань — городок, название которого Лермонтов взял для заглавия повести, находится на крайней западной оконечности Кавказа, у восточной Таманской бухты Керченского пролива, отделяющего Кавказ от Крыма. На этом месте была древнегреческая колония Фанагория, а затем столица русского удельного княжества Тьмутаракань (X—XI вв.). Во времена Лермонтова из Тамани шел почтовый тракт (210 верст) на Екатеринодар (ныне Краснодар), оттуда на Ставрополь, центр Северного Кавказа. Тамань входила в черту военной черноморской береговой линии: близ Тамани находилась небольшая крепость Фанагория, построенная в

- 271 -

1792 году А. В. Суворовым, но к тридцатым годам XIX века утратившая всякое военное значение. Здесь находился военный госпиталь и провиантский магазин (склад).

В 1820 году через Тамань проезжал Пушкин, в то время там было «жителей не более двухсот» (Гераков Г. Путевые записки по многим Российским губерниям. 1820. Пг., 1828. С. 113), а в конце 1850-х годов около полутора тысяч да около полутораста домов, «большею частью земляных и сложенных из обломков старинных каменных зданий, отрываемых из-под земли; эти приземистые домики покрыты черепицей и землей... Общественных заведений, кроме убогой гостиницы и первоначального училища, никаких» (Попка И. Черноморские казаки в их гражданском и военном быту. СПб., 1858. С. 62; ср.: Кавказский календарь на 1850 год. Тифлис, 1849. С. 78—79 и Соколов В. Тамань в прошлом и настоящем. Керчь, 1914).

Тихая жизнь этих мест несколько оживлялась, когда неподалеку на западной части черноморского побережья разгорались бои с шапсугами.

А. В. Попов обратил внимание на то, что Лермонтов посетил и описал Тамань после стихийного бедствия, обрушившегося на городок в 1834 году. Это бедствие и послужило главной причиной запустения Тамани. По словам кавказоведа М. Селезнева, чудовищной силы вихрь налетел в 1834 году «на песчаную лощину и, разворачивая ее постепенно, раскидал песок подобно вулканическому извержению, засыпав зеленую равнину, пахати, сады, дома жителей, развалины (турецкой крепости)» (Руководство к познанию Кавказа. Кн. 2. СПб., 1847. С. 265). Последствия урагана были очень тяжелыми.

Лермонтов посетил Тамань в сентябре 1837 года; здесь ему пришлось задержаться в ожидании корабля, на котором он должен был отправиться в Геленджик. О пребывании Лермонтова в Тамани в 1837 году см.: Семенов Л. П. Лермонтов на Кавказе. Пятигорск: Орджоникидз. краев. изд-во, 1939. С. 86—87; Попов А. В. Лермонтов на Кавказе. Ставрополь: Кн. изд-во, 1954. С. 98—101 он же. «Герой нашего времени»: Материалы к изучению романа М. Ю. Лермонтова // Литературно-методический сборник. Ставрополь, 1963. С. 30—41. ЛЭ; Лермонтовские места. С. 202—211.

В Тамани, как сообщал еще П. А. Висковатов, «поэт испытал странного рода столкновение с казачкою Царицыхой, принявшей его за тайного соглядатая, желавшего накрыть контрабандистов, с которыми она имела сношения. Эпизод этот послужил поэту темою для повести «Тамань». В 1879 году описываемая в этой повести хата еще была цела...» (Висковатов, с. 252).

- 272 -

«...В 1838 году, — рассказывает товарищ Лермонтова, М. И. Цейдлер, — ...Тамань была небольшим, невзрачным городишком, который состоял из одноэтажных домиков, крытых тростником; несколько улиц обнесены были плетневыми заборами и каменными оградами. Кое-где устроены были палисадники и виднелась зелень. На улицах тихо и никакой жизни.

Мне отвели с трудом квартиру, или, лучше сказать, мазанку, на высоком утесистом берегу, выходящем к морю мысом. Мазанка эта состояла из двух половин, в одной из коих я и поместился.

Я почти весь день проводил в Тамани на излюбленной завалинке; обедал, читал, пил чай над берегом моря в тени и прохладе. Однажды, возвращаясь домой, я издали заметил какие-то сидящие под окнами моими фигуры: одна из них была женщина с ребенком на руках; другая фигура стояла перед ней и что-то с жаром рассказывала. Подойдя ближе, я поражен был красотой моей неожиданной гостьи. Это была молодая татарка лет 19-ти с грудным татарчонком на руках... Вообще вся она была изящна; прекрасное лицо ее выражало затаенную грусть. Собеседник ее был мальчик в сермяге, босой, без шапки. Он, казалось, был слеп, судя по бельмам на глазах. Все лицо его выражало сметливость, лукавство и смелость. Несмотря на бельма, ходил он бойко по утесистому берегу. Из расспросов я узнал, что красавица эта — жена старого крымского татарина, серебряных дел мастера, который торгует оружием, и что она живет по соседству, в маленьком сарае, на одном со мной дворе; самого же его здесь нет, но что он часто приезжает. Покуда я расспрашивал слепого мальчика, соседка тихо запела свою заунывную песню... Слепой мальчик сделался моим переводчиком. Всякий раз, когда она приходила посидеть под окном, он, видимо, следил за ней. Муж красавицы, с которым я познакомился впоследствии, купив у него прекрасную шашку и кинжал, имел злое и лукавое лицо, говорил по-русски неохотно, на вопросы отвечал уклончиво; он скорее походил на контрабандиста, чем на серебряных дел мастера. По всей вероятности, доставка пороха, свинца и оружия береговым черкесам была его промыслом.

Сходство моего описания с поэтическим рассказом о Тамани в «Герое нашего времени» М. Ю. Лермонтова заставляет меня сделать оговорку: по всей вероятности, мне суждено было жить в том же домике, где жил и он; тот же слепой мальчик и загадочный татарин послужили сюжетом к его повести. Мне даже помнится, что когда я, возвратясь, рассказывал в кругу товарищей о моем увлечении соседкою, то Лермонтов пером начертил на клочке бумаги скалистый берег и домик, о

- 273 -

котором я вел речь» (Цейдлер М. И. На Кавказе в 30-х годах // Воспоминания. С. 258).

В 1891 году появилось сообщение О. Арканникова о жившем тогда в Темрюке отставном офицере, который хорошо помнил девушку-контрабандистку, выведенную Лермонтовым в его повести; и дом над обрывом все еще существовал (Рус. архив. 1891. Т. 3. С. 575).

Поэт В. А. Шуф, выступавший в печати под псевдонимом Борей, сообщал, что какой-то есаул Ф., родом из Тамани, с которым он познакомился в Персии, рассказал ему о таманском звонаре Яшке, который умер в конце XIX века и действительно был полуслепой. «Он хорошо помнил Лермонтова, которому прислуживал во время пребывания поэта в Тамани, и любил о нем рассказывать. «Слепой мальчик» превратился в старого звонаря... Звонарь Яшка, рассказывая о Лермонтове, почему-то упорно молчал только о Миньоне поэта. Может быть, в детстве Яшка действительно помогал контрабандистам, и о многом вспоминать ему было неудобно». Итак, в «Тамани» Лермонтова, — заключил решительно В. А. Шуф, — «старуха, в доме которой он жил, была казачка Царицыха, слепой мальчик — Яшка, и лишь о главном лице повести, девушке, чуть было не утопившей поэта, мы ничего не знаем» (Нов. время. 1912. № 13079).

Предания о прототипах героев «Тамани» можно услышать и в современной станице. См.: Лихоносов В. И. Осень в Тамани. Тайна хаты Царицыхи. Краснодар, 1986.

С. 98. Геленджик — укрепление юго-восточнее Анапы, на кавказском берегу Черного моря, заложенное русскими войсками в 1831 году. Ныне морской курорт.

С. 99. ...опоясал кинжал... — В смысле «опоясаться кинжалом», надеть пояс с пристегнутым к нему кинжалом — выражение чисто военное. У Марлинского («Вечер на Кавказских водах в 1824 году») читаем: «полковник... опоясал саблю».

В тот день немые возопиют... — Печорину пришли на память библейские тексты, вероятно, из книги пророка Исайи: «И в тот день глухие услышат слова книги, и глаза слепых прозрят из тьмы и мрака» (Исайя 29:18; ср. 35:5—6).

Янко не боится бури. — Высказывалось предположение, что прототипом Янко можно считать Якова Бараховича, портрет которого работы Г. Г. Гагарина сохранился. На портрете надпись художника: «Есаул Барахович, выходец из Турции, теперь служит в Азовском казачьем войске». О Бараховиче подробнее см.: Лермонтовские места. С. 208—209.

С. 101. Черноморский урядник. — Урядник Черноморского казачьего войска — то же, что в армии унтер-офицер, в наше время соответствует чину сержанта.

- 274 -

С. 102. Как по вольной волюшке... — Страстным стремлением к свободе эта песня контрабандистки предвосхищает песню Любы из «Медвежьей охоты» Некрасова («Отпусти меня, родная...»):

Не  рыбацкий  парус  малый,
Корабли  мне  снятся.
Скучно! в  этой  жизни  вялой
Дни  так  долго  длятся...

С. 103. Магнетическая власть. — У Мери тоже «магнетические глазки» (с. 121); там же читаем: «...магнетическое влияние сильного организма» (с. 126). В наше время термин «магнетизм» было бы правильнее заменить понятием «гипнотизм», сила внушения. В 1820—1830-х годах как в Западной Европе, так и в России много писали и говорили о магнетизме. Был даже ряд магнетизеров-практиков, особенно целителей, действовавших именно своим пристальным взглядом. Подобное выражение есть в «Евгении Онегине»: «сила магнетизма» (гл. 8, строфа XXXVIII). Ср. у Лермонтова ироническое упоминание о магнетизме в «Тамбовской казначейше» (строфа XXXII). В неоконченном рассказе Лермонтова «Штосс» Лугин столбенеет под магнетическим влиянием серых глаз своего партнера (Т. 6. С. 364).

...порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это открытие принадлежит Юной Франции. — Эти слова, вероятно, являются перифразом стихов В. Гюго из сборника «Les chants du crépuscule» (1835):

Et  ce jeune énervé... qui  n’admire à  Paris
Que  les  femmes de race et  les chevaux de  prix.

(Этот издерганный юноша... который поклоняется в Париже только женщинам хорошего рода и призовым лошадям.) Слова Печорина явно ироничны, так как Гюго «издерганному поколению» противопоставляет героическую фигуру Канариса (в стихотворении «Канарис»).

Юная Франция (Jeune France) — так называли себя молодые французские поэты и писатели романтического направления, объединившиеся после революции 1830 года вокруг молодого В. Гюго (А. де Виньи, Эм. Дешамп, Шарль Нодье, Шендолле и др.). Участники этой группы носили блузы и отпускали длинные волосы. См. упоминание в романе «Княгиня Лиговская» (Т. 6. С. 160).

Правильный нос в России реже маленькой ножки. — Здесь намек на известное лирическое отступление в «Евгении Онегине» (гл. 1, строфа XXX и след.).

Гётева Миньона — Героиня романа И.-В. Гёте (1749—1832) «Ученические годы Вильгельма Мейстера» (1777—1796). Песня Миньоны «Kennst du das Land» в конце 1830-х годов была

- 275 -

известна в России в нескольких переводах. В этом романе встречается фамилия Вернер, может быть, бессознательно использованная Лермонтовым.

Лермонтовской характеристике Миньоны предшествовала другая, которую дала мадам де Сталь в своей книге «О Германии»: «Странная смесь ребячества с глубиною, серьезности с воображением... Личность Миньоны таинственна, как сон. Нельзя представить без волнения ни одного движения этой девушки; ей присуща какая-то волшебная простота, под которою можно предположить бездну мыслей и чувств; как будто слышишь бушующую в глубине ее души грозу, но в то же время не можешь привести ни одного слова, ни одного обстоятельства в объяснение невыразимого беспокойства, внушаемого ею» (ч. 2, гл. 28).

Юная таманская контрабандистка, видимо, такого же непростого происхождения, как героиня «Ученических годов Вильгельма Мейстера»; своей Миньоне Гёте также придал «охоту к лазанью», «уменье взбираться на высочайшие вершины, бегать по самому краю лодки» (Гёте И.-В. Собр. соч. Т. 4. СПб., 1894. С. 377).

Образ лермонтовской девушки-контрабандистки иногда также сближался с образом Эсмеральды, героини романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери» (1830—1831). Этот роман произвел на современников сильное впечатление и, конечно, был хорошо знаком Лермонтову. Есть предположение, что одна из акварелей Лермонтова в альбоме А. М. Верещагиной — это иллюстрация к роману Гюго. Об этом см.: Ковалевская Е. А. Акварели и рисунки Лермонтова из альбомов А. М. Верещагиной // М. Ю. Лермонтов: Исследования и материалы. Л.: Наука, 1979. С. 24—79. Указание на связь образа лермонтовской героини с Эсмеральдой впервые сделано С. П. Шевыревым (Москвитянин. 1841. Ч. 1. № 2. С. 527). Сопоставляя творчество Лермонтова с произведениями его предшественников в русской и западноевропейской литературе, Шевырев стремился доказать несамостоятельность Лермонтова и не видел, что при внешнем совпадении мотивов, ситуаций и образов Лермонтов всегда ставил и решал другие художественные задачи. Все поведение героини «Тамани», ее речь, ее отношение к Печорину с романтическим образом Эсмеральды, по существу, имеют мало общего.

Анализ образа девушки-контрабандистки см.: Михайлова, с. 259—262.

С. 104. Она... скрылась, как птичка... Она, как змея, скользнула между моими руками... — В стихотворении «К портрету» (1840), посвященном А. К. Воронцовой-Дашковой, Лермонтов писал:

Ей  нравиться  долго  нельзя:
Как  цепь, ей  несносна  привычка,

- 276 -

Она  ускользнет, как  змея,
Порхнет  и  умчится, как  птичка.

...моя ундина; она села против меня тихо и безмолвно... — Ундина — созданное воображением германо-скандинавских народов существо, соответствующее славяно-русской русалке. Образу этому дал в начале XIX века новую жизнь немецкий романтик Фуке де ла Мотт своею повестью «Ундина», которую В. А. Жуковский перевел в стихах на русский язык (вышла в свет в 1837 году). У героини этой повести, загадочного существа нечеловеческого происхождения, нет души, но она ее обретает, полюбив человека. Ее появление похоже на появление прекрасного призрака в отрывке «Штосс»: «...он почувствовал возле себя чье-то свежее ароматическое дыхание; и слабый шорох, и вздох невольный... склонясь над его плечом, сияла женская головка; ее уста умоляли, в ее глазах была тоска невыразимая...» (Т. 6. С. 365). Образ русалки-ундины часто встречается в творчестве Лермонтова; ср. «Русалка» (1836), «Мцыри» (1839), «Морская царевна» (1841).

С. 105. ...я мгновенно бросил ее в волны. — В наброске первоначального плана «Тамани» «Я в Тифлисе» (Т. 6. С. 383) происходит такая же борьба: «Он хотел меня сбросить, но я его предупредил и сбросил» (с моста в Куру).

С. 107. Мне стало грустно. И зачем было судьбе кинуть меня в мирный круг честных контрабандистов? Как камень, брошенный в гладкий источник, я встревожил их спокойствие и, как камень, едва сам не пошел ко дну! — Те же жалобы звучат в «Княжне Мери», в словах Печорина: «Я был необходимое лицо пятого акта...» (с. 146) — и в записи о дуэли: «И с той поры сколько раз уже я играл роль топора в руках судьбы!» (с. 165) Ср. замечание Максима Максимыча о Печорине: «Ведь есть, право, этакие люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные вещи» (с. 56).

Честные контрабандисты — И. Л. Андроников полагает, что «эти простые люди, жившие над морским обрывом в Тамани, названы «честными контрабандистами» потому, что они тайно доставляли горцам оружие — честную контрабанду, ибо она помогала в борьбе за независимость и честь свободолюбивых народов Кавказа с царским самодержавием» (Андроников И. Л. Лермонтов: Новые разыскания. М.: Сов. писатель, 1948. С. 142; ср.: Андроников И. Л. Лермонтов. М.: Сов. писатель, 1952. С. 209).

С таким пониманием этих слов не соглашается Б. С. Виноградов. Он пишет: «Участникам кавказской войны было известно о том, что горцы снабжались оружием из Турции и Персии, вернее, через них. Знаменитый русский хирург Н. И. Пирогов, приехав на Кавказ в 1847 году, столкнулся с ужасными огнестрельными ранениями, произведенными оружием горцев.

- 277 -

Пирогов писал, что пушки горцев «большей частью турецкие или персидские» (Пирогов Н. И. Отчет о путешествии по Кавказу. М.: Медгиз, 1952, С. 62). Один из современников вспоминал: «...наше оружие было ужасно плохо. Это были гладкоствольные кремневые ружья, которыми стрелять далее чем на сто шагов бесполезно, между тем горцы были вооружены винтовками, бившими более чем вдвое дальше» (Бельгард В. А. Автобиографические воспоминания // Рус. старина. 1899. Кн. 2. С. 413). Русским войскам приходилось непосредственно сближаться с противником, чтобы в рукопашных схватках решать исход сражения. Но мог ли Лермонтов одобрительно относиться к вмешательству других держав в кавказскую войну? Мог ли он одобрять действия тех, кто помогал этому вмешательству? Нам думается — нет. Так почему же все-таки — «честные контрабандисты»?

Только в тридцатых годах XIX века было официально уничтожено на Кавказе рабство «как несвойственное по законам российскому подданному». Но и после этого работорговля продолжалась длительное время. В городе Кизляре и в кумыкском селении Эндери (Андреевском) существовали явные, а потом тайные «ясырь-базары». Купленных здесь рабов переправляли на кавказское побережье, «откуда ежегодно продавалось в Турцию до 4 тыс. пленников» (Смирнов Н. А. Политика России на Кавказе в XVI—XIX веках. М.: Соцэкгиз, 1958. С. 19—192). «Контрабандисты из «Тамани», по словам Янко, перевозили «богатые товары», а не оружие и не людей. Работорговлей, невольничеством они не занимались. Лермонтов поэтому и назвал их честными. Намек приобретал политический характер. Контрабандисты оказались честнее тех, кто торговал людьми, то есть не только работорговцев на Кавказе, но и крепостников в России» (Виноградов Б. С. О «Герое нашего времени» // М. Ю. Лермонтов: Материалы и сообщения VI Всесоюзной Лермонтовской конференции. Ставрополь, 1965. С. 33—34). Комментарий Б. С. Виноградова представляется более убедительным.

...едва сам не пошел ко дну... — После этих слов в рукописи было: «А право я ни в чем не виноват: любопытство вещь, свойственная всем путешествующим и записывающим людям». Впоследствии эти слова Лермонтов исключил, т. к. поведение Печорина обусловлено его характером, свойствами его личности, а не желанием получить интересный сюжет для своих записок. Да и понять эти слова скорее можно так, что имеется в виду не дневник, а путевые очерки, литературное произведение. Лермонтоведы, придерживающиеся мнения, что «Тамань» первоначально создавалось как самостоятельная повесть, видят в этих отброшенных строках подтверждение своей версии.

- 278 -

Дагестанский кинжал. — Самое лучшее кавказское холодное оружие издавна производилось в Дагестане; особенно славилось своими оружейниками селение Большие Казанищи.

...с подорожной по казенной надобности!.. — Для того чтобы получить на почтовой станции почтовых лошадей, прежде требовалось предъявление подорожной, официального документа, удостоверяющего личность и права едущего. Подорожные выдавались с обозначением: по казенной (служебной, государственной) или личной, частной надобности едет путник. Тут же указывалось, сколько лошадей соответственно своему чину и званию имеет право требовать предъявитель. При выдаче подорожных в канцеляриях петербургского и московского военных генерал-губернаторов взыскивалась за весь путь следуемая сумма дорожного сбора. Получавшие подорожные от прочих губернских учреждений и из уездных казначейств должны были предъявлять подорожные на первой шоссейной заставе и уплачивать причитающийся с них дорожный сбор за все расстояние, которое предстоит проехать. На почтовых станциях подорожные записывались в шнуровые книги.

«КНЯЖНА МЕРИ»

Черновой автограф повести «Княжна Мери» — в тетради Лермонтова, хранящейся в РНБ (№ 2. Л. 16—58). Вся рукопись «Княжны Мери» написана рукой Лермонтова, за исключением части от слов: «Нынче поутру у колодца», кончая словами: «и хотел разгорячиться». Эта часть писана рукою А. П. Шан-Гирея, но и здесь обнаруживается правка, сделанная самим Лермонтовым.

Судя по этой рукописи, «Княжна Мери» (Л. 15—37) была вписана в тетрадь после «Максима Максимыча» (Л. 1—7) и «Фаталиста» (Л. 8—14). По-видимому, в истории создания романа был такой момент, когда по композиционным соображениям Лермонтов принял именно такой порядок повестей. Но работа над «Княжной Мери» была начата значительно раньше, а задумана повесть, может быть, еще в Пятигорске летом 1837 года (см.: Сатин Н. М. Воспоминания // Воспоминания. С. 250).

Впервые «Княжна Мери» напечатана в первом отдельном издании «Героя нашего времени» в 1840 году, затем во всех последующих изданиях романа. В рукописном тексте по сравнению с печатным есть заслуживающие внимания варианты (см.: Т. 6. С. 574—607). Некоторые из них учтены в нашем комментарии.

«Княжна Мери» — основная часть записок Печорина. В отличие от «Тамани» и «Фаталиста» это «журнал», поденная запись в точном смысле этого слова. Отсюда — кажущаяся

- 279 -

небрежность, случайность записей Печорина. На самом деле и в этой повести, в первой ее части, написанной в форме дневника, и во второй части, охватывающей события дуэли и после дуэли, удивительная соразмерность частей и, точнее, чувство целого. За мнимым автором записок — Печориным — стоит настоящий их создатель — Лермонтов.

В композиции «Героя нашего времени» повесть «Княжна Мери» занимает центральное место. До сих пор Печорин показывался или извне, или в действии («Тамань»). Теперь откровенные дневниковые записи раскрывают перед читателем внутренний, полный противоречий мир этого сложного человека. И вместе с тем именно в «Княжне Мери» наиболее широко показаны время, эпоха, жизнь современного Печорину дворянского общества, быт и нравы посетителей Кавказских минеральных вод. По удачному определению Е. Н. Михайловой, «не только герой, но и общество в его отношении к герою выступает здесь как важнейший элемент идейно-художественного целого. Оно фигурирует здесь и как конкретный фон действия («водяное общество»), и в лице отдельных своих представителей, сталкивающихся с Печориным, и, наконец, как социальное целое, как историческая среда, к понятию которой обращается мысль героя для уяснения своих судеб» (Михайлова, с. 291).

По жизненному материалу «Княжна Мери» ближе всего к так называемой «светской повести» 1830-х годов с ее балами, дуэлями и пр. Но у Лермонтова все приобретает другой смысл и характер, поскольку в основу положена другая задача: раскрыть картину душевной жизни современного человека, героя времени. Здесь Лермонтов завершает те опыты, которые он начал в романе «Княгиня Лиговская» и драме «Два брата». Автохарактеристика Печорина: «Да! такова была моя участь с самого детства...» (с. 142) — перенесена из драмы «Два брата» (Т. 5. С. 415—416). См. также с. 330. О жанре «Княжны Мери» см.: Евзерихина В. А. «Княжна Мери» и «светская повесть» 1830-х годов // Учен. зап. Ленингр. пед. ин-та им. А. И. Герцена. Л., 1961. Т. 219. С. 51—72; Иезуитова Р. В. Светская повесть // Русская повесть XIX века: Ист. и проблематика жанра. Л., 1973. С. 196—197.

Тотчас же после появления в свет первого издания «Героя нашего времени» Белинский писал о «Княжне Мери»: «Эта повесть разнообразнее и богаче всех других своим содержанием, но зато далеко уступает им в художественности формы. Характеры ее — или очерки, или силуэты, и только разве один — портрет. Но что составляет ее недостаток, то же самое есть и ее достоинство, и наоборот» (Белинский. Т. 4. С. 227).

Б. М. Эйхенбаум в ряде изданий сочинений Лермонтова, выходивших под его редакцией, в повести «Княжна Мери»,

- 280 -

начиная с записи от 22 мая, восстановил по рукописи датировки, поскольку в печатный текст вкрались явные ошибки. Так, в записи от 21 мая говорится: «завтра бал по подписке в зале ресторации»; следующая запись, рассказывающая о событии на балу и сделанная, очевидно, непосредственно после него, датирована в автографе правильно — 22 мая, а в печати ошибочно — 29 мая. Это вносит явную бессмыслицу, усугубляемую тем, что в следующей записи, датированной в автографе 23 мая, а в печати — 30 мая, Грушницкий благодарит Печорина за то, что Печорин вчера (т. е. 22 мая, как и должно было быть) защитил Мери. Далее в печатных датировках появляется еще одна бессмыслица — явный результат недосмотра: после даты «6-го июня» следует дата «13 июня» (в автографе в первом случае — «22 мая», во втором — «3 июня»), а затем — «12-го июня». Надо полагать, что основная ошибка, превратившая дату «22 мая» в дату «29 мая», повлекла за собою дальнейшие изменения и ошибки (Т. 6. С. 655—656).

С. 108. Вчера я приехал в Пятигорск... — Первое русское поселение у подножия Машука относится к 1770 году. Первоначально оно носило главным образом военный характер, но с начала 1820-х годов А. П. Ермолов обратил внимание на лечебное значение минеральных источников и в 1822 году сделал «представление» о «необходимости устройств на Кавказских водах». На это «представление» последовало «высочайшее повеление» составить проект. Поселение называлось тогда Горячеводском; в 1830 году оно переименовано в Пятигорск (уездный город) (см.: Кавказский календарь на 1850 год: Отд. 3. Тифлис, 1849. С. 73).

Список современной Лермонтову литературы о Кавказских минеральных водах см.: Мануйлов В. А. Семья и детские годы Лермонтова // Звезда. 1939. Кн. 9. С. 122. О Лермонтове в Пятигорске см.: Ениколопов Н. К. Лермонтов на Кавказе. Тбилиси: Заря Востока, 1940; Семенов Л. П. Лермонтов на Кавказе. Пятигорск, 1939; Яковкина Е. И. Последний приют поэта. 2-е изд., доп. Ставрополь, 1968. 190 с.; Лермонтовские места; Библиография 1 и 2; ЛЭ.

По словам А. Е. Розена, жившего в Пятигорске в 1838 году, «город построен на левом берегу Подкумка, на покатости Машука, имеет одну главную улицу с бульваром, который ведет в гору, на коей рассажена виноградная аллея близ Елизаветинского источника, где устроена крытая галерея. В различных местах горы, в недальнем расстоянии, бьют серные ключи различной температуры, от 21° до 37° теплоты... При тихой погоде летом, при тумане зимою, по всему городу распространяется сильный серный запах» (Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 247).

- 281 -

...нанял квартиру на краю города... — Деталь автобиографическая. Так выбирал Лермонтов в Пятигорске жилье для самого себя. 31 мая 1837 года он писал М. А. Лопухиной: «У меня здесь очень славная квартира; из моего окна я вижу каждое утро всю цепь снеговых гор и Эльбрус. И сейчас, покуда пишу это письмо, я иногда останавливаюсь, чтобы взглянуть на этих великанов, так они прекрасны и величественны» (перевод с французского) (Т. 6. С. 438 и 730).

С этим описанием любопытно сравнить отрывок из «Писем с Кавказа», которые печатались в 1830 году в «Московском телеграфе»: «Домик, в котором живем мы, стоит на высоте, господствующей над всем местечком. Сзади, над самою головою нашею, возвышается Машуха, покрытая лесом и кустарником; внизу перед нами, как в панораме, поставлен Горячеводск, так что все крыши домов пересчитать можно... Прямо через них взор упирается в скалу, на которой построены Александровские и Ермоловские ванны. Немного правее видна мутная Подкумка; за нею необозримая степь, на коей местами возвышаются горы, похожие видом на курганы или насыпи. Далее, в ясную погоду, виден Эльбрус, со всею цепью гор Кавказских, которые, как шатры, белеются на небосклоне и блестящими льдистыми верхами подпирают свод неба» (Моск. телеграф. 1830. Май. № 10. С. 182—183; ср.: Зеленецкий К. И. Кавказские минеральные воды в 1852 году // Москвитянин. 1853. № 6. С. 41—70).

Последнюю квартиру летом 1841 года Лермонтов снова снял на краю города, у подножия Машука, в доме В. И. Чилаева. В 1912 году в нем был открыт музей «Домик Лермонтова» (Лермонтовская ул., 4). Теперь это центр Государственного музея-заповедника М. Ю. Лермонтова. См.: Лермонтовские места. С. 290—297.

На запад пятиглавый Бешту... — Бешту — Беш-тау (тюркск.) — пять гор. Так называется самая высокая из всех гор Минераловодского района, состоящая из пяти вершин (высшая поднимается на 1400 м над уровнем моря); по ней и вся окружающая местность прозвана Пятигорьем; в семи верстах от Бештау находится город Пятигорск. В стихах Лермонтова Бештау упоминается не раз: «задумчивый» («Аул Бастунджи». Т. 3, С. 247), «крутой», «суровый» («Измаил-Бей». Т. 3. С. 156 и 158). Еще раньше Бештау воспет Пушкиным в посвящении к «Кавказскому пленнику» и в «Отрывках из путешествия Онегина» (Пушкин. Т. 4. С. 105 и Т. 5. С. 201).

«...последняя туча рассеянной бури» — строка из «Тучи» А. С. Пушкина (1835) (Т. 3. С. 333). «Туча» впервые была напечатана в «Моск. наблюдателе» (1835. Ч. 2. Кн. 2. Май. С. 175), а затем в 3-м томе посмертного издания сочинений Пушкина в 1838 году.

- 282 -

...на север подымается Машук... — Машук, или Машуха, гора высотою в 993 м, под южным склоном которой расположен город Пятигорск; из одной, похожей на нарост, части Машука, называемой Горячей горою, вытекают лечебные источники. О Машуке Лермонтов упомянул в поэме «Аул Бастунджи» (1831): Селим говорит о своей молодости, которая «кипит, как жаркий ключ в скалах Машука» (ч. I, строфа XXVII; Т. 3. С. 252). Начало поэмы «Измаил-Бей» происходит там, «где за Машуком день встает, // А за крутым Бешту садится».

...цепь снеговых вершин, начинаясь Казбеком и оканчиваясь двуглавым Эльборусом. — Самая высокая часть Кавказского хребта между Эльбрусом (5633 м) и Казбеком (5047 м). В этой цепи более 15 пиков выше Монблана, высочайшей вершины Европы. Высота снеговой линии на Кавказском хребте не везде одинакова в зависимости от климатических условий. Наиболее значительные вершины Кавказского хребта, видимые в ясную погоду из Пятигорска: Ужба (4786 м), Дых-тау (5198 м), Каштан-тау (5145 м), Тетнульд (4862 м), Шхара (5184 м) и Адай-хох (4646 м).

Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка... — Отзвук юношеского (1830) обращения Лермонтова к Кавказу: «Синие горы Кавказа, приветствую вас!», где есть:

Воздух там чист, как молитва ребенка.

Эта фраза приводит на память следующие строки из письма Лермонтова к С. А. Раевскому: «...право я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух — бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит — ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь» (Т. 6. С. 441).

Фраза «Воздух чист и свеж, как поцелуй ребенка» близка характеристике дочери Яфара из «Абидосской невесты» Байрона: «чиста, как у детей молитва на устах» (перевод И. И. Козлова).

...солнце ярко, небо синё, — чего бы, кажется, больше? — зачем тут страсти, желания, сожаления? — одно из частых у Лермонтова противопоставлений покоя и безмятежности природы беспокойному, мятежному человеку. Ср. в стихотворном послании к В. А. Лопухиной «Валерик» (1840):

Окрестный лес, как бы  в  тумане,
Синел  в дыму пороховом.
А там  вдали грядой  нестройной,
Но  вечно гордой  и  спокойной,
Тянулись горы — и  Казбек
Сверкал  главой  остроконечной.
И  с  грустью  тайной  и  сердечной

- 283 -

Я  думал: жалкий  человек.
Чего он  хочет!.. небо  ясно,
Под  небом  места  много  всем,
Но  беспрестанно  и  напрасно
Один  враждует  он — зачем?

Елизаветинский источник — углекислый, слегка насыщенный сероводородом источник в конце верхнего бульвара; при Лермонтове там была деревянная галерея, впоследствии замененная каменной, после революции совершенно перестроенная и получившая название Академической. Здесь открывается один из самых широких и красивых видов Пятигорска и его окрестностей на далекое расстояние, а в хорошую погоду и всего Главного Кавказского хребта от Эльбруса до Казбека.

...все водяное общество. — Свидетельства мемуаристов подтверждают точность лермонтовской характеристики «водяного общества». «В то время съезды на кавказские воды были многочисленны, со всех концов России. Кого, бывало, не встретишь на водах?.. Со всех концов России собираются больные к источникам, в надежде, и большею частью справедливой, исцеления. Тут же толпятся и здоровые, приехавшие развлечься — поиграть в картишки. С восходом солнца толпы стоят у целительных источников со своими стаканами. Дамы с грациозным движением опускают на беленьком снурочке свой стакан в колодезь; казак, с нагайкой через плечо, обыкновенною его принадлежностью, бросает свой стакан в теплую вонючую воду и потом, залпом выпив какую-нибудь десятую порцию, морщится и не может удержаться, чтобы громко не сказать: «чорт возьми, какая гадость!» Легко больные не строго исполняют предписания своих докторов держать диэту, и я слышал, как один из таких звал своего товарища на обед, хвастаясь ему, что получил из колонии двух славных поросят и велел их изжарить к обеду» (Лорер Н. И. Из записок декабриста // Воспоминания. С. 396).

Корреспондент «Московского телеграфа» в 1830 году сообщал: «После обеда почти все посетители в одно время собираются для питья воды к кислородному [следовало бы сказать: кислосерному] колодцу. Место этого сборища составляет площадка, образующаяся, так сказать, на первой ступени горы Машуки... Люди, которые сходятся к кислосерному колодцу, составляют картину пеструю, живую, разнообразную. Там вы увидите и франта, одетого по последней моде, и красавицу в щегольском наряде, и черкеса в лохматой шапке, и казака, и грузинку, и грека, и армянина... Глядя на все это, невольно скажешь:

Какая  смесь одежд  и  лиц,
Племен, наречий, состояний!»

- 284 -

(Имеются в виду стихи из «Братьев Разбойников». Пушкин. Т. 4. С. 167).

С. 109. Спустясь в середину города... — «Все здешние источники, — писал в июне 1836 года из Пятигорска Н. В. Станкевич, — бьют на горе Машук... От центра города до первого источника Елизаветинского не более полуверсты» (Станкевич Н. В. Переписка. М., 1914. С. 359).

...я пошел бульваром... — «Посредине большой улицы бульвар, весьма приятный пешеходам», — описывает Пятигорск в 1833 году Я. Сабуров (Кавказ // Моск. наблюдатель. 1835. Ч. 3. Июль. Кн. 2. С. 201).

Елена Ган в рассказе «Медальон» описала Пятигорский бульвар: «Здесь не найдете вы ни фонтанов, ни статуй; это просто аллея стриженых липок, перерезывающая город во всю длину до самых источников минеральных вод. Зато с одной стороны вместо штукатуренных стен вы увидите дикие утесы с высеченными ступенями, ведущие к выстроенным на высоте ваннам, с другой, — над городом, фантастическую громаду скал, разбросанных в самом живописном беспорядке... Бледные, изнуренные, нередко изувеченные физиономии странно бросаются в глаза посреди цветущих лиц и лепета порхающей молодежи» (Зенеида Р-ва [Елена Ган]. Медальон // Б-ка для чтения. 1839. Т. 34. Май — июнь. С. 23—24).

Жены местных властей, так сказать хозяйки вод, были благосклоннее; у них есть лорнеты, они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум. — Армейские солдаты носили номера своих войсковых частей на пуговицах и фуражках; армейские офицеры — на эполетах. В гвардии на пуговицах был изображен выпуклый двуглавый орел.

Лермонтов намекает в этой фразе на то, что при Александре I и Николае I на Кавказе легко можно было встретить офицеров, переведенных в виде наказания из гвардии в армейские полки (как Печорин и сам Лермонтов) или разжалованных в солдаты (как некоторые декабристы). Таких офицеров-армейцев и разжалованных в рядовые было так много, что «образованный ум под белой фуражкой» сделался привычным явлением на Кавказе. «Пылкое сердце под нумерованной пуговицей» обличает людей столичной военной среды, платившихся за независимость характера и суждений кавказскою ссылкою. Так, например, товарищ Лермонтова по службе на Кавказе, Руфин Дорохов, был три раза разжалован из офицеров в солдаты, по официальному определению, «за шалости», т. е. за независимость своего поведения (см.: Ракович Д. В. Тенгинский полк на Кавказе 1819—1896 гг. Тифлис, 1900. С. 247).

- 285 -

По выражению одного из кавказских офицеров, Карла Ламберта, в ту пору «существовали только две дороги в России: первая, доступная единственно для весьма немногих привилегированных лиц, шла из Петербурга в Париж; вторая, открытая для всех остальных смертных, вела на Кавказ. И укатали же эту дорожку до такой степени, что весьма часто случалось офицерам, едущим по казенной надобности, сидеть по трое суток на станции в ожидании лошадей» (цит. по: Мартынов Н. С. Экспедиция действующего Кавказского отряда за Кубанью в 1837 году под начальством генерал-лейтенанта А. А. Вельяминова // Рус. архив. 1893. Кн. 8. С. 592).

Любопытно отметить, что почти в тот же день фразу Печорина о «нумерованной пуговице» и «белой фуражке» с незначительными изменениями повторяет Грушницкий: «...какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?» (с. 112).

Услышав от Грушницкого «свои» слова, Печорин, столь дороживший своей индивидуальностью, должен был быть этим поражен довольно неприятно. За эту неприятность Печорин вознаградил себя несколько дней спустя (запись в дневнике от 16 мая). Потешаясь над Грушницким и «приняв серьезный вид», Печорин говорит ему с притворным сочувствием об его «толстой, серой шинели», под которой бьется «сердце страстное и благородное...» (с. 123).

...между чающими движения воды. — Ср. Евангелие от Иоанна (Иоанн 5: 3, 4).

Они пьют — однако не воду... — Этих посетителей Пятигорска описал бывший там в 1833 году Я. Сабуров, называющий их «будто больными», которые здесь «составляют особый класс». Они «лазают по горам, ездят на борзых черкесских лошадях, задают пикники, вечеринки. Воду пьют какую, как и когда угодно, купаются где попросторней. Снабжены обильно рецептами, термометрами, литературными новостями, модными галстуками, вином и картами; платят щедро докторам и пляшут до упаду, будто завтра умирать! Их хотя немного, но почти одних только и видно: встречаются везде, и на всех водах, и на гуляньях, и на горах, и в аулах, почему они, составляя род водяной аристократии, называют себя исключительным обществом» (Сабуров Я. Кавказ // Моск. наблюдатель. 1835. Ч. 3. Июль. Кн. 2. С. 203—204).

Академические позы. — Предписанные школьными образцами, опошленные и всем давно наскучившие картинные позы.

Брызжи — белые воротнички сорочки, которые при военной форме запрещалось выпускать из-за воротника мундира; на водах правила ношения формы плохо соблюдались.

Несколько раненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли, бледные, грустные. — «Военные экспедиции на Кавказе»,

- 286 -

по словам декабриста А. Е. Розена, «кончались в июне». Пятигорск переполнялся военными. «Гвардейские офицеры, после экспедиции, нахлынули в Пятигорск, — вспоминал Н. И. Лорер о лете 1838 года, — и общество еще более оживилось. Молодежь эта здорова, сильна, весела, как подобает молодежи; вод не пьют, конечно, и широко пользуются свободой после трудной экспедиции. Они бывают также у источников, но без стаканов; их заменяют лорнеты, хлыстики... Везде в виноградных аллеях можно их встретить, увивающихся и любезничающих с дамами» (Воспоминания. С. 396).

Лермонтов обращает внимание на группу тяжело больных, измученных войною офицеров. Но дальше речь пойдет о веселящейся военной молодежи на Кавказских минеральных водах. Из цензурных соображений Лермонтов не мог в «Герое нашего времени» вывести декабристов — офицеров и солдат, сосланных на Кавказ (Н. И. Лорера, кн. В. М. Голицына, кн. А. И. Одоевского, бар. А. Е. Розена и др.), которые именно в эти годы лечились в Пятигорске и Кисловодске. Отсутствуют у Лермонтова и разжалованные офицеры, вроде известного бретера Р. И. Дорохова.

Несколько дам скорыми шагами ходили взад и вперед по площадке, ожидая действия вод. — В черновике было сначала «большими шагами». Лермонтов заменил эпитет «большими» более точным «скорыми». Дамы, конечно, ускоряли шаги, но не делали их большими.

Под виноградными аллеями... — «Пятигорск порядочно отстроился за короткое время, — писал оттуда в мае 1836 года Н. В. Станкевич. — Славное шоссе ведет на гору, вместилище источников... Тут начинаются виноградные аллеи (не воображай чудес: бедный виноград вьется по плетушкам и не делает никакого вида!). Они вьются, пересекаются, ведут к разным источникам» (Станкевич Н. В. Переписка. М., 1914. С. 355).

С. 110. Эолова Арфа. — Так называется павильон на одном из отрогов Машука, несколько выше Елизаветинской (впоследствии Академической) галереи, над гротом. В павильоне «Эолова арфа» в 1830—1831 годах была поставлена арфа, которая звучала под порывами ветра. Н. В. Станкевич, описывая Пятигорск в мае 1836 года, сообщал: «...на одной из гор беседка, в которой, говорят, будет Эолова арфа, — это было бы чудесно!» (Там же.). Вскоре Эолова арфа была устроена, но Станкевича не удовлетворила: «...мы ее зовем арба — татарская повозка с двумя немазанными колесами, которые скрипят ужасно» (там же. с. 359). Впрочем, не все отзывались о ней так строго. А. Е. Розен в 1838 году нашел ее лишь «немного расстроенной» (Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 249). Э. А. Шан-Гирей, много лет жившая в Пятигорске,

- 287 -

вспоминала: «...звуки ее далеко разносились в воздухе, а когда была настроена, то и довольно гармоничные» (Нива. 1885. № 27. С. 643). Стоял этот романтический инструмент на «жертвеннике» (Зенеида Р-ва. Медальон // Б-ка для чтения. 1839. Т. 34. Май — июнь. С. 50). Я. Сабуров писал о «странных, унылых звуках Эоловой арфы» (Сабуров Я. Поездка в Саратов, Астрахань и на Кавказ // Моск. наблюдатель. 1835. Ч. 2. Май. Кн. 2. С. 221). В 1974 году «Эолова арфа» была восстановлена. См. также: Лермонтовские места. С. 277—281.

На крутой скале... торчали любители видов... — Н. В. Станкевич в июне 1836 года писал совсем не в печоринском настроении духа, восхищаясь этим самым видом: «Пригорок над гротом — любимое место мое. Мне вздумалось подняться выше — какая картина! С одной стороны, вблизи, Машук, который, кажется, уперся в тучи и полуокружием обогнул центр города, в стороне — трехголовый Бештау, подернутый туманом, внизу — куча народа, дамы, черкесы, музыка, все полно жизни и гражданственности» (Станкевич Н. В. Переписка. М., 1914. С. 356).

Грушницкий — юнкер. — Юнкерами в то время, кроме учившихся в некоторых военных учебных заведениях, назывались вольноопределяющиеся молодые люди дворянского происхождения, вступавшие в военную службу нижними чинами, но на особых правах, выделявших их из общей солдатской массы, и производившиеся в офицеры по получении практической подготовки или за боевые заслуги. Одевались они по-солдатски и по экипировке вообще ничем, кроме тонкого сукна, не отличались от солдат.

По верному определению Дурылина, «юнкер Грушницкий — вторая контрастная фигура, поставленная Лермонтовым подле Печорина: как Максим Максимыч контрастирует с ним в «Бэле» и «Максиме Максимыче», так Грушницкий составляет контраст Печорину в «Княжне Мери». Контрастирование Максима Максимыча основано на противоположности его Печорину по возрасту, характеру, социальному положению, образованию, — и эта контрастность прекрасно осознается и Печориным, и Максимом Максимычем, но не мешает им обоим питать друг к другу чувства уважения и дружественности. Контрастность между Печориным и Грушницким, на первый взгляд, кажется гораздо менее значительной; Грушницкий всего на пять лет моложе Печорина, он живет, по-видимому, в кругу тех же умственных и моральных интересов, в каких живет Печорин, он ощущает себя человеком того же поколения и той же культурной среды, к которой принадлежит сам Печорин. На деле контрастность между Грушницким и Печориным, не будучи столь прямой и определенной, как между ним и Максимом Максимычем, является

- 288 -

более резкой: кажущаяся близость их культурных и социальных позиций есть близость мнимая: между ними скоро обнаруживается настоящая — психологическая, культурная, социальная — пропасть...

Эта противоположность Печорина и Грушницкого, раскрытая Лермонтовым со всей полнотой психологической и исторической правды, доведена им до такой обобщающей показательности, что дает право в контрасте между Печориным и Грушницким видеть противоположность личности и личины, индивидуальности и подражательности, свободной мысли и следования трафаретам» (курсив авт. — О. М.; Дурылин, с. 119—120).

Ирония «отличает Печорина от Грушницкого — его двойника-антагониста: Грушницкий потому и выглядит «пошлым», что он воспроизводит внешние формы поведения «байронического героя», не улавливая их внутреннего психологического содержания. Отсюда стереотипы «романтического» поведения и речевые шаблоны в монологах Грушницкого... Вместе с тем антитеза «Печорин — Грушницкий» сложнее, нежели прямое противопоставление истинного и ложного, органического и наносного. Грушницкий есть часть социального мира, в котором действует Печорин; один из тех «других людей», чья судьба в конечном счете определяет меру правоты или виновности главного героя» (Вацуро В. Э. Художественная проблематика Лермонтова // Лермонтов М. Ю. Избр. соч. М., 1983. С. 29).

Лермонтов нигде в своей повести не называет имени А. А. Бестужева-Марлинского (1797—1837), но, несомненно, образ Грушницкого связан с традициями творчества Марлинского и в какой-то степени является пародией на его героев (Стрелинского, Правина, героя из «Страшного гадания» и др.). Эту связь Грушницкого с персонажами Марлинского хорошо чувствовали современники Лермонтова, и об этом, характеризуя Грушницкого, писал Белинский: «Грушницкий — идеальный молодой человек, который щеголяет своею идеальностью, как записные франты щеголяют своим модным платьем, а «львы» — ослиною глупостью... производить эффект — его страсть. Он говорит вычурными фразами». По определению Белинского, Грушницкий принадлежит к числу тех молодых людей, которые «страх как любят сочинения Марлинского, и чуть зайдет речь о предметах сколько-нибудь не житейских, стараются говорить фразами из его повестей» (Белинский. Т. 4. С. 227—228). О «бытовом марлинизме» Грушницкого см. в ст.: Кривонос В. Ш. И. С. Тургенев и бытовой марлинизм // Эстетика и метод: Рус. лит. 1870—1890 гг. Свердловск, 1987. С. 56—58.

Б. В. Нейман, а вслед за ним и Д. Д. Благой указывали на сходство отношений Печорина и Грушницкого с отношениями Онегина и Ленского, которое вместе с тем, как всегда у Лермонтова,

- 289 -

подчеркивает разницу между Пушкиным и Лермонтовым в трактовке сходных положений или тем (Нейман Б. В. Влияние Пушкина в творчестве Лермонтова. Киев, 1914. С. 116; Благой Д. Д. Лермонтов и Пушкин: (проблема историко-литературной преемственности) // Жизнь и творчество М. Ю. Лермонтова. Сб. I. Исследования и материалы. М.: Гослитиздат, 1941. С. 402—405).

Делались попытки установить прототип Грушницкого. Однако до сих пор этот вопрос остается открытым. Э. А. Шан-Гирей заявляла: «...известно хорошо, что Лермонтов списал Грушницкого с Колюбакина, прозванного „немирным”» (Нива. 1885. № 27. С. 646). В обнаруженных А. Н. Михайловой воспоминаниях К. А. Бороздина, встречавшегося в начале шестидесятых годов прошлого столетия с Н. П. Колюбакиным на Кавказе, сообщается: «В „Герое нашего времени” Лермонтов в лице Грушницкого вывел Колюбакина, который это знал и, от души смеясь, простил ему эту злую на себя карикатуру» (Воспоминания. С. 357).

На сближение Николая Петровича Колюбакина (1812—1868) с Грушницким современников натолкнули, вероятно, некоторые черты внешнего сходства. Колюбакин служил в одном из кавказских батальонов, был ранен в ногу, награжден солдатским Георгиевским крестом, произведен в прапорщики. Затем лечился в Пятигорске, где тогда же, в 1837 году, находился Лермонтов. «Они не сошлись по эксцентричности своих натур», — сообщал биограф Колюбакина (Бороздин К. А. Закавказские воспоминания. СПб., 1885. С. 112).

Известно, что Н. П. Колюбакин славился своей вспыльчивостью, неоднократно дрался на дуэлях и, будучи приятелем А. А. Бестужева-Марлинского, вел себя «несколько в духе его героев» (Потто В. А. История 44 драгунского полка. Т. 4. СПб., 1894. С. 59—60; ср.: Ист. вестн. 1894. № 11. С. 381—407 и Рус. архив. 1874. Стб. 955).

Известный кавказовед Е. Г. Вейденбаум, которому также «случалось читать и слышать, будто Грушницкий списан с Н. П. Колюбакина, известного впоследствии кавказского деятеля», решительно отверг эту версию. В молодые годы Н. П. Колюбакина можно было упрекнуть в резкости и заносчивости, которые ему обошлись очень дорого. Но он был всегда человеком выдающимся и благородным. По убеждению Е. Г. Вейденбаума, из Грушницкого, каким его изобразил Лермонтов, никогда не вышел бы такой «государственный деятель», каким выказал себя Н. П. Колюбакин «и как боевой офицер и как администратор» (Вейденбаум Е. Г. Кавказские этюды. Тифлис, 1901. С. 317. Видимо, Вейденбаум не совсем понимал, чем прототип отличается от оригинала. Ср.: Попов А. В. «Герой нашего

- 290 -

времени». Материалы к изучению романа М. Ю. Лермонтова // Литературно-методический сборник. Ставрополь, 1963. С. 57—59). О Н. П. Колюбакине см. также в воспоминаниях А. И. Дельвига: Дельвиг А. И. Мои воспоминания. Т. 1. М., 1912. С. 316—318; ср.: Дельвиг А. И. Полвека русской жизни: Воспоминания. 1820—1870. М.; Л.: Academia, 1930. С. 341—344.

Неоднократно назывался другой прототип Грушницкого — Николай Соломонович Мартынов (1815—1875), убийца поэта. Н. С. Мартынов был выпущен из Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров в корнеты Кавалергардского полка на год позже Лермонтова. В середине марта 1837 года Лермонтов встретился с Мартыновым в Москве по пути на Кавказ. Почти целый месяц они сходились чуть ли не каждый день, часто завтракали в ресторане «у Яра», Лермонтов бывал в доме Мартыновых и ухаживал за сестрой Мартынова Наталией Соломоновной. Затем Лермонтов и Мартынов служили на Кавказе и осенью того же года встретились там еще раз. Таким образом, до возвращения в Петербург в начале 1838 года Лермонтов хорошо знал Мартынова и вполне мог что-то почерпнуть от встреч с ним для создания собирательного образа Грушницкого.

Один из современников так описал наружность Мартынова: «В молодости Мартынов был очень красив, он был высокого роста, прекрасно сложен. Волосы на голове темно-русые, всегда носил коротко остриженными; большие усы, спускавшиеся по углам рта, придавали физиономии внушительный вид» (Еще о дуэли Лермонтова. Письмо доктора Пирожкова из Ярославля // Нива. 1885. № 20. С. 474). Эта характеристика близка к описанию Грушницкого: «Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою опирается на костыль» (с. 110). Сходство несомненное, но оно еще ничего не доказывает: доктор Пирожков в 1880-е годы, конечно, отлично знал «Героя нашего времени» и мог сознательно или бессознательно охарактеризовать Мартынова под прямым воздействием портрета Грушницкого. Точно так же слишком позднего происхождения отзыв о Мартынове в воспоминаниях И. Арсеньева: Мартынов «был человек щепетильно-самолюбивый и обидчивый, не отличаясь большим развитием... Мартынов был довольно бесхарактерен и всегда находился под чьим-либо влиянием» (Арсеньев И. Из моей памятной книжки // Воспоминания. С. 507).

Белинский подчеркивал, что самолюбие — главная слабость в характере Грушницкого: «Самолюбие уверило его в небывалой любви к княжне и любви княжны к нему; самолюбие

- 291 -

заставило его видеть в Печорине своего соперника и врага; самолюбие решило его на заговор против чести Печорина; самолюбие не допустило его послушаться голоса своей совести и увлечься своим добрым началом, чтобы признаться в заговоре; самолюбие заставило его выстрелить в безоружного человека: то же самое самолюбие и сосредоточило всю силу его души в такую решительную минуту и заставило предпочесть верную смерть верному спасению через признание. Этот человек — апотеоз мелочного самолюбия и слабости характера...» (Белинский. Т. 4. С. 257).

Мартынов мог себя узнать в Грушницком. Немецкий поэт и переводчик Фридрих Боденштедт, встречавшийся с Лермонтовым, писал о его гибели: «Противник его принял на свой счет некоторые намеки в романе «Герой нашего времени» и оскорбился ими, как касавшимися притом и его семейства. В этом последнем смысле слышал я эту историю от секунданта Лермонтова Г[лебова], который и закрыл глаза своему убитому другу» (Современник. 1861. № 2. С. 323; ср.: Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. 2-е изд. М.: Худож. лит., 1986. С. 271—290).

Доктор Н. П. Раевский, свидетель не особенно точный, оригиналом Грушницкого называл юнкера Бенкендорфа (Нива. 1885. № 7. С. 168).

Н. О. Лернер, а затем А. А. Ленорин высказали предположение, что прототипом Грушницкого следует признать известного в конце 1830-х и в 1840-х годах беллетриста Павла Павловича Каменского (1810—1875), подражателя Марлинского, автора романа «Искатель сильных ощущений». Вот что о нем рассказывает в «Литературных воспоминаниях» И. И. Панаев: это был «интересный молодой человек, явившийся с Кавказа с повестями à la Марлинский и с солдатским Георгием в петлице. Кавказский герой одержал две победы в Петербурге: одну над г. Краевским, издававшим «Литературные прибавления» (к «Русскому инвалиду»), который, пораженный его талантом, заплатил ему 500 рублей (ассигнациями) за его первую повесть; другую над дочерью [графа] Ф. П. Толстого [вице-президента Академии художеств]» (Панаев И. И. Литературные воспоминания. М.: Гослитиздат, 1950. С. 51; ср.: там же, с. 99—100).

Это свидетельство И. И. Панаева дополняют воспоминания жены Каменского Марии Федоровны, впоследствии мемуаристки и писательницы. Она сообщает, что Каменский, 19-ти лет от роду, в 1831 году из Петербургского университета добровольно отправился служить юнкером на Кавказ, получил там Георгиевский солдатский крест и сделался закадычным другом Марлинского. Влияние Марлинского отразилось вскоре на «кудрявом» слоге Каменского, из-за чего Мария Федоровна постоянно спорила с мужем (Ист. вестн. 1894. № 10. С. 55—56).

- 292 -

Каменский вернулся с Кавказа и появился у Ф. П. Толстого весной 1837 года. Тогда же в «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду» А. А. Краевского была напечатана его повесть «Келиш-бей», а затем «Майко». Как известно, в начале 1838 года, возвратившись из Тифлиса в Петербург, Лермонтов выписал наскоро карандашом для памяти на обороте листа со стихотворением «Спеша на север из далека» имя этой красавицы-грузинки — Майко Орбелиани (о ней см.: Андроников, с. 306—310).

Повести П. П. Каменского, включая «Келиш-бей» и «Майко», вышли отдельным изданием в 1838 году, а в следующем году вышел роман «Искатель сильных ощущений» (1839).

Белинский резко отрицательно отозвался о произведениях Каменского. По мнению Белинского, Каменский был напыщенным «марлинистом», который «совершенно доканал славу своего образца, показав, как легко упражняться в этом ложном роде литературы, даже и не имея таланта, и особенно, как смешон этот род» (Белинский. Т. 9. С. 254).

Лермонтов, вероятно, читал произведения Каменского и мог быть с ним знаком лично. Каменский и его герои во многом близки типу Грушницкого, но вряд ли П. П. Каменский был единственным прототипом Грушницкого. Скорее всего, Грушницкий, как сказано выше, образ собирательный.

Через несколько лет после выхода в свет «Героя нашего времени» появился обличительный роман Е. Хамар-Дабанова (Е. Лачиновой) «Проделки на Кавказе». В этом романе читатели встретились с адъютантом Грушницким. Автор сознательно подчеркнул, что это тот самый Грушницкий, который был показан у Лермонтова.

Один из персонажей романа «Проделки на Кавказе» спрашивает у Грушницкого, как это он вновь появился, после того как был убит Печориным на дуэли, ведь все читали записки Печорина. На это Грушницкий отвечает: «И обрадовались моему концу!.. — Потом, немного погодя, перекидывая аксельбант с одной пуговицы на другую и не спуская глаз с зеркала, он промолвил со вздохом: — Вот, однако же, каковы люди! Желая моей смерти, они затмились до того, что не поняли всей тонкости Печорина. Как герой нашего времени, он должен быть лгун и хвастун, поэтому-то он и поместил в своих записках поединок, которого не было. Что я за дурак, перед хромым лекарем, глупым комендантом и самим Печориным хвастать удальством! Кто бы прославлял мое молодечество?.. А без этих условий глупо жертвовать собою... Мы просто с Печориным поссорились, должны были стреляться; комендант узнал и нас обоих выслал к своим полкам» (Хамар-Дабанов Е. Проделки на Кавказе. Ч. 2. СПб., 1844. С. 72—74; ср.: Попов А. В. «Герой нашего

- 293 -

времени»: Материалы к изучению романа М. Ю. Лермонтова // Литературно-методический сборник. Ставрополь, 1963. С. 60—61).

Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами, — иногда тем и другим. — Превращение возвышенного романтика в помещика-обывателя — «обыкновенный удел», «обыкновенная история» в крепостнической России середины XIX века. О подобном жизненном пути думал Пушкин, пытаясь предугадать дальнейшую возможную судьбу Ленского:

А  может быть и  то: поэта
Обыкновенный  ждал  удел.
Прошли  бы  юношества лета:
В  нем  пыл души бы  охладел.
Во  многом он бы  изменился,
Расстался б с  музами, женился,
В  деревне счастлив и  рогат
Носил бы стеганый халат;
Узнал бы  жизнь на самом  деле,
Подагру  б в  сорок лет имел,
Пил, ел, скучал, толстел, хирел.
И  наконец в своей  постеле
Скончался  б  посреди  детей,
Плаксивых  баб  и  лекарей  (Пушкин. Т. 5. С. 135—136).

Для Ленского такой конец был, по мнению Пушкина, возможен; для Грушницкого, по мнению Печорина, неизбежен. Во всяком случае обоих спасла от него ранняя смерть.

Дальнейшая возможная общность судеб Ленского и Грушницкого вместе с тем не дает оснований для их безоговорочного сближения. При всем ироническом отношении к восторженному романтизму Ленского, к его поэтическим опытам Пушкин относится к нему с теплотой и симпатией, отмечает образованность Ленского, воспитанника Геттингенского университета, широкий круг его интеллектуальных интересов, горячие споры на философские темы с Онегиным. Наконец, моральный облик Ленского не идет ни в какое сравнение с мелкой и пошлой натурой Грушницкого.

С. 111. Это что-то не русская храбрость!.. — Печорин этими словами выражает взгляд многих тогдашних кавказских офицеров, между прочим, несомненно и самого Лермонтова. В те времена на Северном Кавказе часто наблюдалось соперничество между офицерами русского происхождения и офицерами из немцев. Эти офицеры-немцы группировались преимущественно около выдвинувшегося в 1830-х годах генерала Г. Х. Засса, который командовал Кубанской линией, а в 1840 году был назначен начальником всего правого фланга Кавказской линии.

- 294 -

Это был талантливый кавалерийский генерал, но карьерист и стяжатель, не чуждавшийся самых неблаговидных способов обогащения.

В романе Е. Хамар-Дабанова «Проделки на Кавказе» (1844), о котором сам военный министр сказал, что в нем «что строчка, то правда», большое место отведено проделкам Засса (Т. 1. С. 122—123 и 163). О «генерале-грабителе» Зассе см. также в воспоминаниях А. И. Дельвига: Дельвиг А. И. Мои воспоминания. Т. 1. М., 1912. С. 301; ср.: он же. Полвека русской жизни: Воспоминания. 1820—1870. М.; Л.: Academia, 1930. С. 307—310.

Антагонизм в офицерской среде на Кавказе между немцами и русскими держался долго. Его застал Лев Толстой, воспринявший антипатию к офицерам-немцам. В рассказе «Набег» Толстой иронизирует над поручиком из Саксонии Каспаром Лаврентьичем, который неизвестно чего не поделил с кавказскими горцами и «немецкий голос» которого сразу поражает «оскорбительным диссонансом среди тихой и торжественной гармонии»... Поручик Розенкранц напоминает Грушницкого, когда в стычке с горцами, не переставая, сам стреляет из винтовки, мечется по всей цепи и хрипло кричит на солдат. Толстой, как известно, списал своего Розенкранца с подлинного немца, некоего Пистолькорса (см.: Зиссерман А. Л. 25 лет на Кавказе (1842—1867). Т. 2. СПб., 1879. С. 327); в «Хаджи-Мурате» Толстой снова показал подобный тип в лице Бутлера, которого списал с гвардейца Кутлера (см. вступительную статью Н. О. Лернера к «Хаджи-Мурату». СПб.: Изд. Голике и Вильборг, 1916. С. 25).

В презрительных словах Печорина о поведении Грушницкого в бою и в определении его «нерусской» храбрости прямо предвосхищены страницы «Набега», где Л. Н. Толстой ставит и решает вопрос о храбрости: «храбрый тот, который ведет себя как следует».

Мемуарная литература подтверждает критическое отношение Лермонтова и Льва Толстого к «нерусской храбрости». См., например, сообщение о штабс-капитане фон Неймане (Записки Э. С. Андриевского. Т. 1. Одесса, 1913. С. 36—37), о графе Оскаре Менгдене (Потто В. А. История 44 драгунского полка. Т. 6. СПб., 1894. С. 17) и др.

...он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке... — Эту ироническую трактовку Грушницкого предвосхитил Пушкин, который задолго до Лермонтова посмеялся над «марлинизированными молодыми людьми». Герой «Барышни-крестьянки», юный Алексей Берестов, пленял уездных барышень тем же манером, имея перед Грушницким то преимущество, что «первый перед ними явился мрачным и разочарованным, первый говорил им об утраченных радостях и об увядшей

- 295 -

своей юности; сверх того носил он черное кольцо с изображением мертвой головы. Все это было чрезвычайно ново в той губерии. Барышни сходили по нем с ума» (Пушкин. Т. 6. С. 148). Но Печорин и Лермонтов относились к подражателю Марлинского без пушкинского добродушия.

...причина, побудившая его вступить в К... полк... — По предположению Я. Л. Махлевича, Лермонтов имеет в виду Кабардинский полк. Обоснования этого мнения см. в его книге «И Эльборус на юге...» М., 1991. С. 34—35.

С. 112. — Вот княгиня Лиговская... и с нею дочь ее Мери... — Как справедливо заметил Дурылин, «княжне Мери посвящена Лермонтовым самая обширная из повестей, образующих роман, но в жизни героя этого романа Мери занимает место несравненно меньшее, чем Бэла, которой посвящена небольшая повесть, и чем Вера, которая лишь мелькает в нескольких записях [Печорина]. В то время как Бэле была отдана вспышка настоящей страсти Печорина, а чувство свое к Вере он осознал, в конце концов, как любовь к единственной женщине, которую он мог взять себе в спутницы целой жизни, встреча Печорина с Мери и искание им ее любви были скорее главным приемом его борьбы с Грушницким, чем проявлением зарождающегося, еще неосознанного чувства любви к ней. Встретившись в эту же пору с Верой, Печорин отдается... своей истинной старой любви к ней, и тем яснее он отдает себе отчет в действительной природе своих чувств к Мери; когда Печорин, в конце концов, говорит ей: «Я не люблю вас», он говорит правду.

С Мери связана у Печорина не любовь, как с Верой, и не страстное увлечение, как с Бэлой, — с Мери связан у него один из тех опасных опытов освоения женского сердца, которых было в жизни у него так много и которые, в конце концов, так ему прискучили. Встретив со стороны Мери серьезное чувство, Печорин прервал этот опыт, — как прервал бы такой опыт со всякой другой девушкой, в которой нашел бы такой же серьезный отклик, как у Мери.

Рисуя Веру, Лермонтов оставляет в тени все, что касается ее психологических и культурных связей с ее средой и обществом: она вся раскрывается перед нами только со стороны своего чувства к Печорину. Наоборот, рисуя Мери, Лермонтов чрезвычайно отчетливо рисует ее как человека своего времени, социального положения и своей культурной среды <...>

Лиговские не принадлежат к петербургской новой знати, «жадною толпой стоящей у трона»: это один из тех старых «игрою счастия обиженных родов», к которым принадлежал Пушкин и сам Лермонтов. Лиговские — как видно из дальнейшего заявления княгини: «Я богата» — еще сохранили прочную поместную базу, но уже утеряли всякое значение в правящих и

- 296 -

придворных кругах. Лермонтов подчеркивает, что они связаны не с правящим и влиятельным Петербургом, а с Москвою, где, постепенно разоряясь в хлебосольстве, проживало дворянство в отставке» (Дурылин, с. 150—152).

Н. М. Сатин, сообщая о том, что Лермонтов зорко наблюдал за встречавшимися ему летом 1837 года в Пятигорске различными типами «водяного общества» и уже задумывал своего «героя нашего времени», среди персонажей романа, как бы списанных с натуры, назвал и княжну Мери: «те, которые были в 1837 году в Пятигорске, вероятно, давно узнали и княжну Мери и Грушницкого» (Воспоминания. С. 250). Эти слова Сатина вызвали немало безрезультатных попыток установить прототип княжны Мери. Однако, по-видимому, княжна Мери еще в большей степени, чем Грушницкий, образ собирательный, обобщающий впечатления поэта, полученные им в разное время от разных лиц.

Упорно и настойчиво называли в качестве прототипа княжны Мери Наталию Соломоновну Мартынову, сестру убийцы Лермонтова. С семейством Мартыновых Лермонтов познакомился весной 1837 года в Москве, а затем встречался с ними летом того же года в Пятигорске. По словам Д. Д. Оболенского, «вернувшись с Кавказа, Наталия Соломоновна бредила Лермонтовым и рассказывала, что она изображена в „Герое нашего времени”» (Рус. архив. 1893. Кн. 8. С. 613). В 1841 году известный историк Т. Н. Грановский сообщил сестрам, что Лермонтов «убит на дуэли г. Мартыновым, братом молодой особы, выведенной в его романе под именем княжны Мери» (Т. Н. Грановский и его переписка. Т. 2. М., 1897. С. 128). Андрей Елагин, сообщая отцу о гибели Лермонтова, добавлял: «Мартынов, который вызвал его на дуэль, имел на то полное право, ибо княжна Мери сестра его». Мефодий Катков, извещая брата Михаила о гибели Лермонтова, добавлял: «Мартынов, брат мнимой княжны Мери, описанной в «Герое нашего времени», вызвал его на дуэль» (Герштейн Э. Г. Отклики современников на смерть Лермонтова // М. Ю. Лермонтов: Статьи и материалы. М.: Соцэкгиз, 1939. С. 66—67; ср.: она же. Судьба Лермонтова. 2-е изд. М.: Худож. лит., 1986. С. 277—290). Однако, как доказала Э. Г. Герштейн, утверждение, что Мартынов защищал на дуэли с Лермонтовым честь своей сестры Наталии Соломоновны, исходило из кругов, близких к семье Мартыновых, и возникло только после трагической дуэли, чтобы как-то объяснить эту дуэль и умалить вину Мартынова. Теперь установлено, что Лермонтов встречался, и вполне дружественно, с семейством Мартыновых в мае 1840 года, когда «Герой нашего времени» уже вышел в свет. Такие добрые встречи были бы просто невозможны, если бы Наталия Соломоновна узнала себя в образе

- 297 -

княжны Мери и если бы это изображение показалось ей или ее брату оскорбительным.

Не менее настойчиво называли прототипом княжны Мери Эмилию Александровну Клингенберг, впоследствии вышедшую замуж за А. П. Шан-Гирея. Но сама Эмилия Александровна решительно опровергала эту фантастическую версию, сообщая, что она познакомилась с Лермонтовым только летом 1841 года, когда роман был уже издан и широко известен (Рус. архив. 1889. Т. 2. № 6. С. 315). По той же причине отпадают предположения относительно Надежды Петровны Верзилиной, Екатерины Григорьевны Быховец, Нины Александровны Ребровой и других современниц поэта. П. А. Висковатов в числе возможных прототипов княгини и княжны Лиговских называл помещицу Киньякову из Симбирска, Иванову из Елизаветграда и некую госпожу В., «ходившую в 1881 году по Пятигорскому бульвару и у источников. Эту даму, со следами былой красоты, многие называли «княжной Мери», и она с видимым удовольствием принимала это название» (Висковатов, с. 351—358).

Заслуживает внимания соображение П. А. Висковатова о том, что в образе княжны Мери отразились какие-то черты юной В. А. Лопухиной, которая еще в большей степени напоминает образ Веры, что «характер Вареньки Лопухиной раздвоен и представлен в двух типах» (там же, с. 288; ср.: Попов А. В. «Герой нашего времени»: Материалы к изучению романа М. Ю. Лермонтова // Литературно-методический сборник. Ставрополь, 1963. С. 64—66).

И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?.. — См. выше, с. 286—287.

...толстая трость — точно у Робинзона Крузое! — Робинзон Крузо — главное и почти единственное действующее лицо романа английского писателя Даниэля Дефо (1659—1731) «Жизнь и удивительные приключения Робинзона Крузо» (первое издание вышло в свет в 1719 году). Робинзон был выброшен кораблекрушением на остров и жил там несколько лет, отрезанный от цивилизованного мира. Даниэль Дефо во многом предвосхитил идеи Ж.-Ж. Руссо о естественном человеке и благотворном влиянии природы на человека.

В английском тексте романа Дефо у Робинзона — зонт; трость — во французских переводах, по которым Лермонтов, видимо, знакомился с этим романом.

...прическа à la moujik. — Прическа «под мужика», «вроде мужика», заимствована штатскими из Франции — это довольно длинные волосы, которые сзади подстригались полукругом, «в скобку», и часто воспринимались как признак некоторого вольномыслия. В царствование Николая I борода и длинные волосы были одной из форм внешнего выражения оппозиционного

- 298 -

образа мыслей и поведения (см.: Лорер Н. И. Записки. М., 1931. С. 218).

С. 114. Легче птички она к нему подскочила, нагнулась, подняла стакан и подала ему с телодвижением, исполненным невыразимой прелести... — Прямое человеческое движение княжны — помочь больному Грушницкому поднять стакан — сейчас же корректируется и осуждается ею же самой с точки зрения обиходной классовой морали и закона «приличий»: великосветской девушке не подобает снисходить до нужд незнакомого армейского юнкера. Еще С. П. Шевырев отмечал здесь художественную зоркость Лермонтова: «Мы любим в ней [Мери] то сердечное человеческое движение, которое заставило поднять ее стакан бедному Грушницкому, когда он, опираясь на свой костыль, тщетно хотел к нему наклониться; мы понимаем и то, что она в это время покраснела; — но нам досадно на нее, когда она оглядывается на галерею, боясь, чтобы мать не заметила ее прекрасного поступка. Мы отдаем всю справедливость наблюдательности [автора], которая искусно схватила черту предрассудка, не приносящего чести обществу, именующему себя христианским» (Москвитянин. 1841. Кн. 2. С. 525—526; ср.: Дурылин, с. 154).

...она вбежала в ворота одного из лучших домов Пятигорска... — Этот дом сохранился. Он находится на проспекте Кирова, 12. О нем см.: Лермонтовские места. С. 284—285.

Я лгал. Но мне хотелось его побесить. У меня врожденная страсть противуречить; целая моя жизнь была только цепь грустных и неудачных противуречий сердцу или рассудку. — «Напрасное обвинение! — замечает по этому поводу Белинский. — Такое чувство противоречия понятно во всяком человеке с глубокою душою. Детская, а тем более фальшивая идеальность оскорбляет чувство до того, что приятно уверить себя на ту минуту, что совсем не имеешь чувства. В самом деле, лучше совсем без чувства, нежели с таким чувством. Напротив, совершенное отсутствие жизни в человеке возбуждает в нас невольное желание увериться в собственных глазах, что мы не похожи на него, что в нас много жизни, и сообщает нам какую-то восторженность. Указываем на эту черту ложного самообвинения в характере Печорина, как на доказательство его противоречия с самим собою вследствие непонимания самого себя...» (Белинский. Т. 4. С. 229).

Д. Н. Овсянико-Куликовский по этому поводу писал: «Человек, душа которого исполнена внутренних противоречий и, так сказать, привыкла к их ритму, невольно при встрече с другим человеком настраивается противоречиво, антагонистически. Это доставляет ему своеобразное наслаждение...» (Овсянико-Куликовский Д. Н. М. Ю. Лермонтов. СПб., 1914. С. 77).

- 299 -

Эту черту, как отметил Д. Н. Овсянико-Куликовский, Печорину передал Лермонтов от себя. Именно из-за этого свойства Белинский в 1837 году не понял Лермонтова и лишь впоследствии почувствовал в нем «глубокий и могучий дух» (о встрече и столкновении Лермонтова с Белинским в Пятигорске летом 1837 года см.: Сатин Н. М. Отрывки из воспоминаний // Воспоминания. С. 250—251).

Декабрист М. А. Назимов, встречавшийся с Лермонтовым на Кавказе, удивлялся «сбивчивости и неясности» его воззрений: «Над некоторыми распоряжениями правительства, коим мы от души сочувствовали и о коих мы мечтали в нашей несчастной молодости, он глумился. Статьи журналов, особенно критические, которые являлись будто наследием лучших умов Европы и заживо задевали нас и вызывали восторги, что в России можно так писать, не возбуждали в нем удивления. Он или молчал на прямой вопрос, или отделывался шуткой и сарказмом» (цит. по: Висковатов, с. 303—304; ср.: Мещерский А. В. Воспоминания // Воспоминания. С. 376).

С. 114—115. ...вряд ли найдется молодой человек, который, встретив хорошенькую женщину, приковавшую его праздное внимание и вдруг явно при нем отличившую другого... не был этим поражен неприятно. — В «сниженном» тоне это чувство изображено Лермонтовым в поэме «Монго» (Т. 4. С. 316).

С. 115. И как, в самом деле, смеет кавказский армеец наводить стеклышко на московскую княжну! — После этих слов в рукописи было: «Но я теперь уверн, что при первом случае она спросит: кто я и почему я здесь на Кавказе. Ей, вероятно, расскажут страшную историю дуэли, и особенно ее причину, которая здесь некоторым известна, и тогда... вот у меня будет удивительное средство бесить Грушницкого». В дальнейшем Лермонтов отбросил все конкретные факты предыстории Печорина.

...его имя Вернер, но он русский. — Доктор Вернер — единственный персонаж в повести «Княжна Мери», для которого может быть указан определенный и бесспорный прототип. Многие современники Лермонтова утверждают, что «доктор Вернер списан с Николая Васильевича Майера» (1806—1846), служившего при штабе генерала А. А. Вельяминова. Н. М. Сатин, А. М. Миклашевский, Н. П. Огарев, Ф. Ф. Торнау, А. Е. Розен, Н. И. Лорер единодушно отмечают высокое портретное мастерство, с которым Лермонтов воспроизвел в «Герое нашего времени» черты и характер Н. В. Майера в образе доктора Вернера.

Г. И. Филипсон писал о Н. В. Майере: «Отец его был крайних либеральных убеждений; он был масон и деятельный член некоторых тайных политических обществ, которых было множество в Европе между 1809 и 1825 годами. Как ученый секретарь

- 300 -

академии, он получал из-за границы книги и журналы без цензуры. Это давало ему возможность следить за политическими событиями и за движением умов в Европе. В начале 20-х годов он получил из-за границы несколько гравированных портретов итальянских карбонари, между которыми у него были друзья. Его поразило сходство одного из них, только что расстрелянного австрийцами, с его младшим сыном Николаем. Позвав к себе мальчика, он поворачивал его во все стороны, осматривал и ощупывал его угловатую, большую голову и, наконец, шлепнув его ласково по затылку, сказал по-немецки: «Однако ж из этого парня будет прок!» С этого времени он полюбил своего Николаса, охотно с ним говорил и читал и кончил тем, что привил сыну свои политические убеждения». Окончив медико-хирургическую академию, Н. В. Майер поступил на службу врачом в ведение генерала И. Н. Инзова, управляющего колониями в южной России, а оттуда был переведен в Ставрополь в распоряжение начальника Кавказской области генерал-лейтенанта А. А. Вельяминова. Зимой он жил в Ставрополе, а летом на Минеральных водах... Ум и огромная начитанность вместе с каким-то аристократизмом образа мыслей и манеры невольно привлекали к нему. Он прекрасно владел русским, французским и немецким языками и, когда был в духе, говорил остроумно, с живостью и душевною теплотою» (Рус. архив. 1883. № 5. С. 178—179).

Заслуживает внимания сообщение Г. И. Филипсона о том, что в 1837 году Майер рекомендовал ему для чтения «Историю французской революции» Минье, «Историю английской революции» Гизо, «Историю контрреволюции в Англии» Карреля и «О демократии в Америке» Токвиля (Рус. архив. 1883. № 6. С. 249). Этот список позволяет предположить, насколько широк был круг политических, социальных и исторических вопросов, которые обсуждались Н. В. Майером при встречах с Лермонтовым и сосланными на Кавказ декабристами.

Н. П. Огарев познакомился с Майером через год после Лермонтова и также встречался с ним в Пятигорске. Впоследствии он писал: «Мейер был медиком, помнится, при штабе. Необходимость жить трудом заставила его служить, а склад ума заставил служить на Кавказе, где среди величавой природы со времени Ермолова не исчезал приют русского свободомыслия, где, по воле правительства, собирались изгнанники, а генералы, по преданию, оставались их друзьями. Жизнь Мейера, естественно, примкнулась к кружку декабристов, сосланных из Сибири на Кавказ в солдаты — кто без выслуги, кто с повышением. Он сделался необходимым членом этого кружка, где все его любили как брата» (Огарев Н. П. Избранные произведения. Т. 2. М.: Гослитиздат, 1956. С. 381). Подробнее о Н. В. Майере

- 301 -

см.: Гершензон М. О. Образы прошлого. М., 1912. С. 310—320; Бронштейн Н. И. Доктор Майер // Лит. наследство. 1948. Т. 45—46. С. 473—493; ЛЭ.

...его соперники, завистливые водяные медики, распустили слух, будто он рисует карикатуры на своих больных, — больные взбеленились! — почти все ему отказали. — Е. Хамар-Дабанов в сатирическом романе «Проделки на Кавказе» отмечает, что «пятигорские медики живут между собою как кошки с собаками» и «все между собою враги» (Ч. 2. СПб., 1844. С. 108—114). Сохранилась злая стихотворная сатира, написанная на минераловодских врачей в 1836 году каким-то раздраженным пациентом (Щукинский сборник. Кн. 9. М., 1910. С. 182—183). В программе пушкинского «Романа на Кавказских водах» упоминаются «два лекаря (враги по ремеслу, кто скорей рекомендуется)» (Пушкин. Т. 6. С. 793).

В числе обвинений против Майера, когда возбуждено было в 1834 году дело «О подозрительном поведении прикосновенных к происшествию 14 декабря 1825 года поручика Палицына, врача Майера и других», большое место занимало хранение «пасквильных рисунков». При разборе бумаг поручика Палицына был обнаружен рисунок Майера, «набросанный пером и представляющий женскую фигуру с поднятою секирою в одной руке и отсеченною коронованной головой в другой; поодаль коронованный же череп» (об этом подробнее см.: Бронштейн Н. И. Доктор Майер // Лит. наследство. 1948. Т. 45—46. С. 478; ср.: Попов А. В. «Герой нашего времени»: Материалы к изучению романа М. Ю. Лермонтова // Литературно-методический сборник. Ставрополь, 1963. С. 55—56).

С. 116. ...женщины влюблялись в таких людей до безумия... — По словам Г. И. Филипсона, Майер внушал некоторым замечательным женщинам «сильное и глубокое чувство» к себе (Филипсон Г. И. Воспоминания // Рус. архив. 1883. № 6. С. 179; ср.: он же. Воспоминания. М., 1885. С. 106—107). Н. М. Сатин был «свидетелем и поверенным любви», которую Майер «своим умом и страстностью возбудил в одной из самых красивейших женщин» (Воспоминания. С. 252).

Эндимион. — по древнегреческому сказанию — молодой красавец, в которого влюбилась богиня Луны Селена (иначе Диана). По ночам, усыпив его, она сходила с неба, чтобы целовать и ласкать юношу. Она испросила Эндимиону бессмертие и вечную молодость. Миф об Эндимионе не раз вдохновлял художников. Лермонтову, несомненно, была знакома по воспроизведениям картина А.-Л. Жироде-Тризона и статуя А. Кановы, изображавшие спящего Эндимиона, женообразного юношу.

Вернер был мал ростом, и худ и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с

- 302 -

туловищем голова его казалась огромна... — Портрет Вернера, нарисованный в повести «Княжна Мери», близок к характеристике Майера, вышедшей из-под пера Н. П. Огарева: «Его некрасивое лицо было невыразимо привлекательно. Волосы, остриженные под гребенку, голова широкая, так что лоб составлял тупой угол, небольшие глубокие глаза, бледный цвет лица, толстые губы, мундирный сюртук на дурно сложенном теле, одна нога короче другой, что заставляло его носить один сапог на толстой пробке и хромать... кажется, все это очень некрасиво, а между тем нельзя было не любить этого лица. Толстые губы дышали добротой, глубокие карие глаза смотрели живо и умно; но в них скоро можно было отыскать след той внутренней человеческой печали, которая не отталкивает, а привязывает к человеку; широкий лоб склонялся задумчиво; хромая походка придавала всему человеку особенность, с которою глаз не только свыкался, но дружился» (Огарев Н. П. Избранные социально-политические и философские произведения. Т. 1. М.: Госполитиздат, 1952. С. 403).

Правнук Н. В. Майера, профессор А. Г. Майер предоставил И. Л. Андроникову фотографию с автопортрета его прадеда. По мнению И. Л. Андроникова, «кроме глаз Вернера, которым Лермонтов сообщил черный цвет, в остальных деталях его наружность совершенно совпадает с автопортретом Майера и впечатлениями очевидцев. Но за этими внешними чертами под пером Лермонтова возникает характеристика еще более тонкая и глубокая, чем у Огарева, и уже обобщенная, позволяющая Лермонтову говорить не об одном человеке, но о „людях, подобных Вернеру”» (Андроников, с. 343).

Отмечая замечательный ум и образованность доктора Майера, Н. М. Сатин досадовал на то, что «тем не менее он тоже не раскусил Лермонтова. Лермонтов снял с него портрет поразительно верный; но умный Майер обиделся, и, когда «Княжна Мери» была напечатана, он писал ко мне о Лермонтове: «Pauvre sire, pauvre talent» («Ничтожный человек, ничтожный талант!»)» (Воспоминания. С. 250).

Н. В. Майер умер 7 февраля 1846 года в Керчи в возрасте 40 лет, где и погребен на городском кладбище. Среди его бумаг, по преданию, были письма Лермонтова, но архив Майера погиб во время Крымской войны 1853—1854 гг. (см.: Архив Раевских. Т. 2. 1909. С. 401—402).

...неровности его черепа... поразили бы френолога странным сплетением противуположных наклонностей. — Френолог — исследователь, пытающийся распознать склонности и способности человека по строению черепа и расположению и форме бугров. На достоверность френологического анализа опирается А. Люше в своей статье «Литературное сотрудничество» // Моск.

- 303 -

наблюдатель. 1835. Апр. Кн. 2. С. 706—728. На рубеже XVIII и XIX веков френология имела большой успех, но не выдержала строгой научной проверки, хотя косвенно способствовала установлению некоторых интересных фактов в области анатомии и физиологии мозга.

Лермонтов интересовался сочинениями основателя френологии Франца-Йозефа Галля и физиономиста Иоганна-Каспара Лафатера. Как известно из письма поэта к А. И. Бибикову, писанному во второй половине февраля 1841 года из Петербурга, среди множества других книг, приобретенных «для общего обихода», были куплены сочинения Лафатера и Галля (Т. 6. С. 458). Речь идет о книгах: Lavater Jean-Gaspard L’art de connaitre les hommes par la physionomie... Paris, 1820 (10 томов, подробное описание см.: Модзалевский Б. Л. Библиотека А. С. Пушкина. СПб., 1910. С. 269; то же, фототип. изд. М.: Книга, 1988) и Gall Franz-Joseph. Anatomie et physiologie du système nerveux en général et du cerveau en particulier. Vol. 1—4. Paris, 1810—1820. Об этом см.: Heier E. Lavater’s system of physiognomy as a mode of characterization in Lermontov’s prose // Arcadia. 1971. Bd. 6. h. 3. P. 267—282.

Упоминание о Лафатере см. в «Княгине Лиговской» (Т. 6. С. 124).

Мефистофель — имя злого духа, заимствованное из средневековых германских легенд И.-В. Гёте (1749—1832), который в своей гениальной драме «Фауст» (1770—1831) вывел Мефистофеля и дал ему новую жизнь и мировое значение, сообщив этой фигуре глубокий символический смысл.

..я к дружбе неспособен. — Это признание Печорина стоит сравнить с заявлением Лермонтова в Предисловии к Журналу Печорина (по поводу «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо) и с другим признанием Печорина в беседе с Вернером на пути к месту поединка с Грушницким (с. 168).

Из двух друзей всегда один раб другого... — У Льва Толстого в «Отрочестве» (гл. 27) Иртеньев говорит: «Карр сказал, что во всякой привязанности есть две стороны: одна любит, другая позволяет любить себя; одна целует, другая подставляет щеку. Это совершенно справедливо...» Возможно, что у Печорина здесь прямо цитата (хотя и глухая) из Альфонса Карра (1808—1890), писателя, которого Лермонтов знал не только по двухтомному роману «Sous les tilleus» («Под липами»), но и по его лирике. Под непосредственным влиянием Альфонса Карра написано одно из последних стихотворений Лермонтова «Любовь мертвеца» (1841) (Т. 2. С. 180 и 355). Ср.: Андроников, с. 446—450; ср.: Т. 6. С. 452 и 747.

...я встретил Вернера в С... среди многочисленного и шумного круга молодежи; разговор принял под конец вечера философско-метафизическое

- 304 -

направление... — Речь идет о Ставрополе, где в 1837 году Лермонтов познакомился с Н. В. Майером, другом сосланных декабристов и передовой молодежи, служившей тогда на Кавказе. В этом «шумном кругу молодежи» были кн. В. М. Голицын, С. В. Кривцов, В. Н. Лихарев, Н. И. Лорер, М. А. Назимов, М. М. Нарышкин, кн. А. И. Одоевский и барон А. Е. Розен. Н. В. Майер пользовался большим уважением за свой независимый характер и передовые политические убеждения (см.: Дурылин, с. 132).

С. 117. Тогда, посмотрев значительно друг другу в глаза, как делали римские авгуры, по словам Цицерона, мы начинали хохотать и, нахохотавшись, расходились, довольные своим вечером. — Цицерон в книге «De divinatione» («Об угадывании», кн. 2, гл. 24) и в «De natura deorum» («О природе богов») ссылается на Катона-старшего: «Очень хорошо известны слова Катона, который говорил, что он удивляется, почему не смеется гаруспик, когда видит другого гаруспика». Катон имел в виду не авгура, гадателя по полету и крику птиц, а гаруспика, гадателя по внутренностям жертвенных животных.

Жрецы-гадатели (авгуры, гаруспики и др.) составляли в Древнем Риме влиятельную коллегию, их гаданиям и истолкованиям придавали большое значение, и ни одно из важных государственных дел не решалось без выяснения предзнаменований (ауспиций). Если ауспиции были неблагоприятны, поход, народное собрание и т. д. отменялись. Сами же гадатели в более поздние времена уже не верили в свои предсказания и втайне относились к своему ремеслу иронически, отлично понимая друг друга. Так понимали друг друга и скептически относились к собственным философствованиям Печорин и Вернер.

Любопытно, что это место в повести «Княжна Мери» очень близко к отрывку из «Путешествия Онегина»:

Святая  дружба! глас  натуры!!!..
Взглянув  друг на  друга  потом
Как  Цицероновы  Авгуры
Мы  рассмеялися  тишком...

Далее в рукописи следуют многочисленные тире (см.: Пушкин. Т. 5. С. 564).

На это совпадение обратил внимание А. О. Гербстман. Лермонтов не мог знать этого отрывка из «Евгения Онегина», так как эти стихи были выброшены Пушкиным из текста путешествия Онегина и были впервые опубликованы уже после смерти Лермонтова. Показательно, что первоначально в рукописи у Лермонтова отсутствовало имя Цицерона; рукописный вариант: «По словам Виргилия» (Т. 6. С. 578). Если бы Лермонтов знал пушкинский текст, он не допустил бы такой ошибки. Вложив

- 305 -

в уста Печорина широко распространенное сравнение с авгурами, Лермонтов заставил себя проверить текст и уточнить указание, кому из древних принадлежит это сравнение. Совпадение упоминания об авгурах у Пушкина и у Лермонтова объясняется общностью источника.

Возможно, этим источником были мемуары Казановы. Заменив гаруспиков на авгуров и так же забывая, что Цицерон удивлялся именно тому, что они не смеются при встрече, он писал, что «понял римского оратора, сказавшего об авгурах, что они не могут смотреть друг на друга без улыбки» (Казанова Дж. Мемуары. М.: Сов. писатель, 1991. С. 121). В библиотеке Пушкина было изд.: Casanova Jacques. Mémoires de Jacques Casanova de Seigalt, écrits par luimême. Èdition originale, le seule complète. T. 1—10. Bruxelles, 1833. Этим изданием мог пользоваться и Лермонтов.

Печальное нам смешно, смешное грустно... — Ср. в стихотворении Лермонтова «А. О. Смирновой» (1840):

Все  это  было  бы  смешно,
Когда  бы  не  было  так  грустно.

С. 118. Княжна сказала, что она уверена, что этот молодой человек в солдатской шинели разжалован в солдаты за дуэль... — Княжна Мери склонна воспринимать Грушницкого в романтическом ореоле и идеализирует его. Если бы она знала, что Грушницкий не разжалован и не сослан, что никакой дуэльной истории у него не было, интерес ее к нему и «его толстой солдатской шинели» резко уменьшился бы.

Дуэль — поединок между двумя противниками для восстановления оскорбленной чести одного из них. Как заранее установленный бой, дуэль предполагает вызов и принятие вызова, переговоры секундантов об условиях поединка (выбор оружия и т. д.) и самый бой. Дуэль возникла во Франции в XV веке. К концу XVIII — началу XIX века уже был выработан дуэльный кодекс, предусматривающий решение спорных вопросов дуэли и определяющий условия, при которых дуэль считается правильной. Как и правительства других европейских стран, русское правительство пыталось бороться с этим феодальным средневековым способом защиты сословной чести: Петр I приговаривал к смертной казни обоих дуэлянтов, Екатерина II — к лишению прав и ссылке в Сибирь и т. д. Однако дуэль оставалась в дворянском, главным образом военном, кругу прочно укоренившимся обычаем, и наказание за дуэль чаще всего ограничивалось разжалованием в солдаты или переводом из гвардии в армейские полки. Лермонтов, видимо, несколько раз дрался на дуэли, но документально устанавливаются две дуэли Лермонтова: 18 февраля 1840 года с сыном

- 306 -

французского посланника Эрнестом де Барантом в окрестностях Петербурга и 15 июля 1841 года с Н. С. Мартыновым у подножия Машука в окрестностях Пятигорска.

О дуэлях Лермонтова см.: Воспоминания; Библиография 1 и 2.

— Я предчувствую, — сказал доктор, — что бедный Грушницкий будет вашей жертвой... — Это знает и Печорин, почему он говорит Вернеру: «Дальше, доктор...», не желая обсуждать вопрос об отношении своем к Грушницкому. Ср. выше слова Печорина о Грушницком: «Я его также не люблю: я чувствую, что мы когда-нибудь с ним столкнемся на узкой дороге, и одному из нас не сдобровать» (с. 111).

Кажется, ваша история там наделала много шума! Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания... Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе... Я не противуречил... — В первоначальном варианте текста вместо слов «Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях» было: «Княгиня мне стала рассказывать о какой-то дуэли».

О какой-то петербургской истории, послужившей причиной отъезда Печорина на Кавказ, может быть, о дуэли, Печорин не рассказывает в своих записках, заинтриговывая этим читателя. Для Лермонтова предыстория Печорина не имела сюжетного значения, он сосредоточил все внимание на раскрытии уже сформировавшегося героя времени. Этот разговор Печорина с Вернером в значительной мере повторяет недавний их разговор о Грушницком. И о прошлом Печорина доктор Вернер оставил Лиговских «в приятном заблуждении».

С. 119. ...разве героев представляют? Они не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти свою любезную... — Ирония Лермонтова направлена на избитую сюжетную схему романтической повести.

...вы мне должны описать маменьку с дочкой. — Ответ Вернера на эту просьбу носит явно шутливо-пародийный характер. Вернер подчеркивает свой профессиональный медицинский подход. Любопытно, что этот ответ Вернера вызвал горячее и наивное возражение одного из первых критиков романа — С. П. Шевырева, который увидел в характеристике княгини Лиговской нападки и клевету на Москву и ее нравы (Москвитянин. 1841. № 2. С. 222—223).

...купаться два раза в неделю в разводной ванне. — Разводная ванна назначалась пожилым людям, чтобы ослабить сильное действие минеральной воды. Она разводилась наполовину или на четверть обыкновенной пресной водой.

- 307 -

— Они в Москве только и питаются, что сорокалетними остряками.

— А вы были в Москве, доктор?

Вопрос этот — очень тонкая шпилька, подпущенная Печориным. Во-первых, Печорин свои вопросом выразил удивление: он не ожидал, что провинциальный врач Вернер мог быть в одной из столиц, во-вторых, он причислил своим вопросом Вернера к «сорокалетним острякам», что в данном контексте для Вернера не совсем лестно. Доктор, вероятно, почувствовал это, но со всем тактом умного и воспитанного человека сделал вид, что ничего не заметил. Следует отметить, что доктору Майеру, оригиналу Вернера, ко времени появления романа было уже под сорок.

С. 120. ...я глупо создан: ничего не забываю... — Как отметил Дурылин, «признание это сближает Печорина со многими героями лермонтовской поэзии. Они все не знают и не хотят знать забвенья; все они наделены неумирающей памятью» (Дурылин, с. 220). См. стихотворения «Расстались мы...»; «Любовь мертвеца». Эта черта точнее всего выражена в формулировке:

Забыть? — забвенья  не  дал  бог,
Да  он  и  не  взял  бы  забвенья!.. («Демон»)

Измаил-Бей сожалеет, что

Все  в  мире  есть — забвенья  только  нет.

По мнению В. Д. Спасовича, в Лермонтове «от природы преобладала эмоциональная деятельность над рефлексной. Он обладал такою же страшною „памятью сердца”, как Байрон» (Спасович В. Д. Байронизм у Лермонтова // Спасович В. Д. Соч. Т. 2. СПб., 1889. С. 308).

Я... остановил двух знакомых Д... офицеров... — Вероятно, офицеров Донского казачьего полка. См.: Махлевич Я. Л. «И Эльборус на юге...» М., 1991. С. 36—40.

...мои анекдоты были умны до глупости... — Ср. у Пушкина в «Евгении Онегине»:

Шутивший  остро  и  умно,
Что  нынче  несколько  смешно.

С. 121. Магазин Челахова был тогдашним пятигорским «универмагом», где можно было достать даже столичные журналы (см. письмо Н. В. Станкевича к В. Г. Белинскому 30 мая 1836 года // Станкевич Н. В. Переписка. М., 1914. С. 412).

С. И. Недумов обнаружил любопытную докладную записку Нахичеванского 3-й гильдии купца Никиты Челахова, поданную им 27 июля 1838 года на имя начальника Кавказской области генерала П. Х. Граббе. Из этой записки явствует, что у Челахова

- 308 -

был магазин не только в Пятигорске, но и в Тифлисе, что он торговал «галантерейными и прочими товарами в Кавказской области... без малого тринадцать лет» и что он «неоднократно публиковал в газетах, что в магазине... в гор. Пятигорске... можно купить, нисколько не дороже противу существующих цен в Москве, разные товары российского и иностранного произведения» (Ставропольский госархив. Ф. 79. № 2439. 1838 г.). Описание «Депо разных галантерейных, косметических и азиатских товаров» Н. Челахова см.: Сев. пчела. 1836. № 89.

С. 122. ...рычаг, которым Архимед хотел приподнять земной шар. — Сравнением с Архимедовым рычагом Лермонтов собирался воспользоваться раньше в «Княгине Лиговской» (гл. 8), где говорится об Архимеде, который «обещался приподнять земной шар, если ему дадут точку упора» (Т. 6. С. 180), Архимеду, великому греческому математику, жившему в III веке до н. э., предание приписывает слова (известные в нескольких редакциях), что можно было бы повернуть землю, земную ось, если бы дано было «где стать» (т. е. вне земли), если вне земли можно было бы найти точку опоры.

С. 123. ... господин, у которого такой неприятный тяжелый взгляд? — Мери подтверждает впечатление, которое произвел взгляд Печорина на рассказчика («Максим Максимыч» — с. 90). Автор придал своему герою свою собственную черту. До нас дошло много воспоминаний о Лермонтове, в которых единогласно отмечается, что взгляд Лермонтова был весьма пронзителен и тяжел и привыкнуть к нему было нелегко. Этот «тяжелый взор» произвел неизгладимое впечатление на И. С. Тургенева: «...в наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло от его смуглого лица, от его больших и неподвижных темных глаз» (Тургенев И. С. Собр. соч.: В 12-ти т. Т. 10. М.: Гослитиздат, 1956. С. 330—331).

...она десять раз публично для тебя пренебрежет мнением и назовет это жертвой... — В рукописи сначала было «для тебя скомпрометируется» (Т. 6. С. 587). Лермонтов сознательно избегал иностранных слов и особое внимание уделял тому, чтобы психологические понятия были выражены русскими словами. Вслед за Пушкиным Лермонтов много сделал для создания русской «метафизической прозы». Например, такие поправки Лермонтова, как «Я всегда готов [рисковать] подвергать себя смерти» (там же, с. 598). «Впрочем, очень натурально, что ей стало тебя жалко» — «очень понятно» (ср.: там же, с. 576).

...под этой толстой, серой шинелью билось сердце страстное и благородное... — См. выше коммент. на с. 284.

С. 124. ...обещая грозу... — Лермонтов, много раз заявлявший о своем родстве с бурей, избегает описывать грозу. В поэме

- 309 -

«Мцыри» он ограничивается общими эпитетами при описании грозы: «И в час ночной, ужасный час...» и т. д. Вместо образов грозы — только передача впечатления, которое она произвела на монахов и на Мцыри. И в «Герое нашего времени» Лермонтов избежал изображения грозы, описав только предгрозье и упомянув, что гроза прошла, пока Печорин и Вера были в гроте (см.: Фишер В. М. Поэтика Лермонтова // Венок Лермонтову. М., 1914. С. 207).

...прихожу к колодцу... подошел к гроту. — «Колодец» — Елизаветинский источник, близ него, несколько выше — грот. Этот грот находится на внутреннем отроге Машука, напротив Елизаветинского источника. Первоначально это была естественная пещера. В 1828 году пятигорские архитекторы братья Бернардацци отделали пещеру, высекли в скале скамьи, провели к гроту аллею. Прохладная пещера стала излюбленным местом отдыха в знойные летние дни. В 1837 году летом здесь часто отдыхал Лермонтов. Впоследствии это место получило наименование Лермонтовского грота. В 1858 году грот был облицован тесаным камнем и закрыт железной решеткой. В 1870 году тамбовский помещик Алексеев установил здесь мраморную доску с высеченными на ней стихами, посвященными Лермонтову. В 1922 году доска снята (хранится в музее «Домик Лермонтова») (см.: Яковкина Е. И. По лермонтовским местам. Пятигорск, 1938. С. 92—94; Лермонтовские места. С. 282).

— Вера! — вскрикнул я невольно. — Из всех женщин, выведенных в романе, самой сложной, разнообразной и интересной натурой является Вера. Именно ее душевным богатством и сложностью натуры объясняются разноречивые суждения о ней в критике (Белинский. Т. 4. С. 268; Шевырев С. П. «Герой нашего времени». Соч. М. Лермонтова. Две части. СПб., 1840 // Москвитянин. 1841. № 2. С. 515—538; Авдеев М. В. Наше общество (1820—1870) в героях и героинях литературы. СПб., 1874. С. 202—204; Иванов И. К. Писемский. СПб., 1898. С. 177; Duchesne Е. М. J. Lermontov. Sa vie et ses oevres. Paris, 1910. С. 174—175, 322; Шувалов С. В. М. Ю. Лермонтов: Жизнь и творчество. М.: ГИЗ, 1925. С. 140 и др.).

И. И. Замотин видел в Вере «жертву страстной любви, отнимающей у ней и волю, и разум... Нельзя, однако, сказать, что она любит слепо, рабски, бессознательно. Нет, она умеет отличить Печорина среди других светских, внешне культурных мужчин; она умеет понять и оценить его тонкую, артистическую натуру, своеобразное обаяние его сильного демонического характера, его разочарование и очарование... Лермонтов в образе Веры не столько обличил светскую пустоту и пошлость, сколько изобразил природу любви светской женщины, любви страстной, изысканной, болезненной, утонченной, но в то же

- 310 -

время лишенной того серьезного нравственного содержания, которое разом дает высший смысл жизни и любящему, и любимому. Сам Лермонтов, по-видимому, всю жизнь искал только серьезной любви, основанной на родстве духовных организаций, и не находил, потому что обычно встречал ту или иную разновидность страстного, но пассивного, бессодержательного чувства, воплощением которого является Вера» (Замотин И. И. Мотивы идеального строительства жизни. Варшава, 1914. С. 139—140).

В дореволюционной критике наиболее обстоятельно анализировал образ Веры Н. И. Стороженко: «Вера представляет собою оригинальный тип женщины, которую с полным правом можно назвать мученицей своего чувства. Эмоциональность развита в ней в высокой степени, но эта эмоциональность односторонняя. Любовь охватывает ее сердце с такой роковой силой, что все остальные чувства являются у ней как бы атрофированными... Нельзя сказать, чтобы женщины этого типа в своих любовных увлечениях руководствовались исключительно чувственной страстью или жаждой наслаждения. Напротив, в большинстве случаев любовь дает им очень мало радостей и очень много горя и упреков совести. Такова многострадальная героиня Лермонтова».

Возражая Белинскому, который назвал Веру «сатирой на женщину», Н. И. Стороженко заступается за нее: «...хотя Вера принадлежит к числу тех женщин, у которых чувство сильнее долга и собственного достоинства, но ее нельзя назвать типом отрицательным. У ней есть то, что составляет основу всякой истинной женственности, — способность любить, жертвовать собой и прощать. Поставленная в другие условия, эта женщина, при ее готовности приносить в жертву все для любимого человека, могла бы составить счастье любого мужчины... Характеристика Веры у Лермонтова — это блистательный психологический этюд, одинаково совершенный как в общем замысле, так и в отделке деталей» (Стороженко Н. И. Женские типы, созданные Лермонтовым // Стороженко Н. И. Из области литературы. М., 1902. С. 368—370; ср.: Рус. ведомости. 1891. № 113).

Много нового и верного в понимании образа Веры и его значения в романе внесла советская исследовательница Е. Н. Михайлова: «Образ Веры не имеет бытовой «освещенности», определенности. Внешность ее передана самыми общими чертами, в безличном «паспортном» ее описании Вернером нельзя уловить ничего отчетливо индивидуализированного, кроме разве чахоточного цвета лица, и самая характерная деталь — черная родинка на правой щеке, столь памятная Лермонтову биографически, ничего не определяет в личности Веры. От всего ее внешнего облика остаются лишь одна-две черты, отмеченные

- 311 -

самим Печориным, но и они не столько показывают Веру, сколько передают психологическое впечатление: «милый голос», «глубокие и спокойные глаза»... В изображении ее внутреннего мира есть только три краски: любовь, ревность, страдание, и, собственно, две последних — только оттенки всепоглощающей первой. Ситуации, в которых она показана, — это только свидания с Печориным или безмолвное присутствие в гостиной Лиговских, когда он бывает там. Мы не знаем ничего ни о ее образе жизни, ни об отношениях с людьми (кроме Мери, к которой она ревнует), ни о ее умственном кругозоре, мы не слышим ее разговоров ни с кем, кроме Печорина. Действительно, кажется, что она существует вне среды, почти вне быта: быт — только легкая декорация для ее встреч с Печориным. Но все это — не недостаток внимания автора, не слабость Лермонтова, но строго оправданная замыслом художественная целесообразность. Вера такою и должна быть, ибо она — образ самой любви, беззаветной, самозабвенной, не знающей границ, переступившей через запреты среды, ничего не теряющей от сознания недостатков и пороков возлюбленного. Только такая любовь и может раскрыть ожесточенное и жаждущее сердце Печорина, отворачивающегося от женщин «с характером». Лермонтов почти совершенно изгоняет из облика Веры какую-либо определенность светского колорита, и это понятно: светскость и искренность чувства — начала враждебные, взаимоисключающие, а Вера — само чувство, не знающее ни противоречий, ни сопротивления.

Линия отношений Печорина и Веры отведена на второй план романа — критика героя, оценка его общественной функции занимает главное внимание Лермонтова; это же — маленький потаенный уголок жизни, где Печорин хоть отчасти раскрывает те стороны своей натуры, не доступные для постороннего глаза, в которых он приближается к неискаженному средой «природному» естественному своему облику. Фигура Веры прячется в тени, пока на очереди стоят большие, мучительные проблемы — о деятельности, о цели, об обществе. Неслышно возникает она рядом с Печориным, когда одиночество, ожесточенность, бессмыслица жизни в обществе толкают его жаждущую душу к «душе родной», и снова она отступает в тень, как только неутомимая потребность действовать бросает Печорина в столкновение с людьми.

В отношениях с Верой Печорин вовсе не избавлен от той уродующей печати, которую общество наложило на его природные черты: любовь его к Вере эгоцентрична».

И дальше: «...любовь к Вере не может заполнить целиком и подчинить себе личность Печорина. Она не приведет Печорина и к примирению с людьми и добром: Печорин не ищет в ней возрождения, как Демон в любви Тамары. Роман Печорина

- 312 -

и Веры необходим в обрисовке образа «героя нашего времени» потому, что здесь Лермонтов позволяет видеть под обликом холодного эгоиста глубину и силу чувств Печорина» (Михайлова, с. 323—325).

Жизненность и убедительность образа Веры в значительной степени объясняется тем, что Вера во многом отразила дорогие Лермонтову черты Варвары Александровны Лопухиной-Бахметевой (1815—1851).

Дурылин повторил ошибку, допущенную им в отношении к Печорину, и предысторию Веры построил на основании романа «Княгиня Лиговская» и драмы «Два брата» (Дурылин, с. 143—150).

Лермонтов, по свидетельству А. П. Шан-Гирея, будучи студентом, «был страстно влюблен в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь помню ее ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет 15—16; мы же были дети и сильно дразнили ее; у ней на лбу чернелось маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: «у Вареньки родинка, Варенька уродинка», но она, добрейшее создание, никогда не сердилась. Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения, но оно не могло набросить (и не набросило) мрачной тени на его существование, напротив: в начале своем оно возбудило взаимность, впоследствии, в Петербурге, в гвардейской школе, временно заглушено было новою обстановкою и шумною жизнью юнкеров тогдашней школы, по вступлении в свет новыми успехами в обществе и литературе; но мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины...» (Воспоминания. С. 37—38).

25 мая 1835 года Варвара Александровна вышла замуж за Николая Федоровича Бахметева (1798—1884), очень богатого человека. Это случилось вскоре после того, как она узнала, что Лермонтов расстроил брак ее брата Алексея с Е. А. Сушковой. Варвара Александровна не сразу поняла, что это было не вероломство по отношению к другу и не измена ей, а искреннее желание спасти Алексея от неудачного выбора. История с Сушковой внесла в ее доверчивую душу смятение, ей показалось, что ее привязанность к Лермонтову, ее вера в него навсегда разрушены.

А. П. Шан-Гирей рассказывал о том, как принял Лермонтов известие о замужестве Вареньки: «...я имел случай убедиться, что первая страсть Мишеля не исчезла. Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но

- 313 -

вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: «вот новость — прочти», и вышел из комнаты» (Воспоминания. С. 43).

Николай Федорович Бахметев был старше жены на семнадцать лет. Он оказался черствым и мелочным человеком. По его требованию Варваре Александровне пришлось уничтожить письма Лермонтова, адресованные к ней. Чтобы спасти кое-что из его рукописей и рисунков, их взяла к себе родственница Лермонтова, Александра Михайловна Верещагина, одна из самых близких приятельниц поэта.

Лермонтов встретился с Варварой Александровной только в конце 1835 года, когда был в Москве проездом в Тарханы. Состоялся очень трудный для обоих разговор. Все недоразумения разъяснились. Но возврата к прошлому не могло быть. Все было кончено.

Последняя встреча Лермонтова с Варварой Александровной состоялась в 1838 году, когда Бахметевы ехали через Петербург за границу. Эту встречу А. П. Шан-Гирей описал так: «Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только ее глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде» (Воспоминания. С. 46).

Наружность Веры в романе Лермонтова очень напоминает внешность Варвары Александровны. Доктор Вернер говорит о Вере: «...очень хорошенькая, но очень, кажется, больная... она среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка: ее лицо меня поразило своей выразительностью» (с. 120).

В 1962 году в Германии от профессора М. Винклера в Государственный литературный музей поступил выполненный Лермонтовым акварельный портрет В. А. Лопухиной в образе испанской монахини, долгое время хранившийся у А. М. Верещагиной (см.: Андроников, с. 198—201, 228—229; портрет воспроизведен за № 11 в альбоме, приложенном к книге). Ср. публикацию Н. П. Пахомова «Подруга юных дней...»: По поводу портрета В. Лопухиной, рисованного Лермонтовым // Огонек. 1961. № 31. С. 9 и вкладка на той же странице).

Известны еще две акварели Лермонтова, которые П. А. Висковатов также признавал за портреты Лопухиной (Музей Пушкинского Дома Российской Академии наук. № 57944 и № 3195. См.: Описание рукописей и изобразительных материалов Пушкинского дома. Вып. 2. М. Ю. Лермонтов. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1953. С. 121 и 123).

Теперь, когда в Россию возвратились материалы из архива А. М. Верещагиной-Гюгель, и среди них переписка Верещагиной

- 314 -

с матерью и М. А. Лопухиной, сестрой Варвары Александровны, мы узнали много интересных и значительных подробностей о жизни Варвары Александровны, о том, как она не нашла счастья в браке, всю жизнь оставалась верна своему глубокому чувству к поэту. Об этом см. в публикациях: Андроников И. Л. Рукописи из Фельдафинга // Записки отдела рукописей Библиотеки СССР им. В. И. Ленина. Вып. 26. М., 1963. С. 5—33 и Гладыш И. А., Динесман Т. Г. Архив А. М. Верещагиной // Там же. С. 34—62.

В. А. Лопухина-Бахметева вдохновила Лермонтова на создание образа Веры Дмитриевны в неоконченном романе «Княгиня Лиговская» и Веры в драме «Два брата». В том и другом произведении в образе мужа Веры угадывается Н. Ф. Бахметев, так же как и в образе Семена Васильевича Г...ва, дальнего родственника княгини и княжны Лиговских в повести «Княжна Мери» (с. 125). Не удивительно, что Н. Ф. Бахметев был крайне раздражен, когда появился в свет роман «Герой нашего времени»; ему казалось, что все знакомые узнают его и его жену в образе Веры и Семена Васильевича. П. А. Висковатов сообщал: «...нам известен случай, когда Бахметев на запрос, был ли он с женою на кавказских водах, пришел в негодование и воскликнул: «Никогда я не был на Кавказе с женою! — это все изобрели глупые мальчишки. Я был с нею, больною, на водах за границей, я никогда не был в Пятигорске или там в дурацком Кисловодске» (Висковатов, с. 288—289).

У Варвары Александровны Лопухиной-Бахметевой была дочь, к которой относится стихотворение Лермонтова «Ребенку» (см.: Бобров Е. А. Из истории русской литературы XVIII и XIX столетий // Изв. ОРЯС. 1909. Т. 14. Кн. 1. С. 91—93).

Бесспорная близость образа Веры с личностью Варвары Александровны Лопухиной-Бахметевой, конечно, не дает никаких оснований отождествлять судьбу Веры, все детали ее биографии с жизнью Варвары Александровны. Отношения Варвары Александровны с Лермонтовым всю жизнь оставались платоническими, и ничего похожего на ночное посещение Веры Печориным не могло быть. Исследователь, который попытался бы перенести историю отношений Печорина и Веры на отношения Лермонтова и Варвары Александровны впал бы в такую же грубую ошибку, как и ревнивый Бахметев, не сумевший понять разницу между жизненной и художественной правдой.

С. 125. ...один из тех разговоров... — Здесь мы видим прозаическое выражение мысли, которая с такою силою выражена Лермонтовым в стихах:

Есть  речи — значенье
Темно  иль  ничтожно,

- 315 -

Но  им  без  волненья
Внимать  невозможно.

Как  полны  их  звуки
Безумством  желанья!
В  них  слезы  разлуки,
В  них  трепет  свиданья...

Да, я уже прошел тот период жизни душевной... — Подобную перемену испытал и сам Лермонтов. О своем освобождении от юношеского романтизма он писал в стихотворении «Из альбома С. Н. Карамзиной» (Т. 2. С. 188). Об этом подробнее см. во вступительной статье, с. 18.

С. 126. ...один только раз я любил женщину с твердою волей... — Товарищ Лермонтова по кавалерийской школе А. Меринский рассказывает, что это «раз случилось с самим поэтом в его ранней юности, как он мне сам о том рассказывал, и о чем, кажется, намекает в одном месте записок Печорина» (Воспоминания. С. 173).

Уж не молодость ли с своими благотворными бурями... — Может быть, это отражение стихов из «Евгения Онегина»:

Любви  все  возрасты  покорны;
Но  юным, девственным  сердцам
Ее  порывы  благотворны,
Как  бури  вешние  полям... (Пушкин. Т. 5. С. 178)

С. 127. Возвратясь домой, я сел верхом и поскакал в степь; я люблю скакать на горячей лошади по высокой траве, против пустынного ветра... — Страстный любитель верховой езды и отменный наездник, Лермонтов много ездил в окрестностях Пятигорска. Однажды ему пришлось кинжалом отбиваться от трех горцев, преследовавших его около озера между Пятигорском и Георгиевским укреплением. Конь Лермонтова оказался выносливым, и Лермонтов ушел от преследователей (Висковатов, с. 342—343).

П. К. Мартьянов со слов В. И. Чилаева и Н. П. Раевского записал, что летом 1841 года в Пятигорске «иногда по утрам Лермонтов уезжал на своем лихом Черкесе за город, уезжал рано и большей частью вдруг, не предуведомив заблаговременно никого: встанет, велит оседлать лошадь и умчится один. Он любил бешеную скачку и предавался ей на воле с какой-то необузданностью. Ничто не доставляло ему большего удовольствия, как головоломная джигитовка по необозримой степи, где он, забывая весь мир, носился как ветер, перескакивая с ловкостью горца через встречавшиеся на пути рвы, канавы и плетни. Но при этом им руководила не одна только любительская страсть к езде, он хотел выработать из себя лихого наездника-джигита, в чем неоспоримо и преуспел, так как все товарищи

- 316 -

его, кавалеристы, знатоки верховой езды, признавали и высоко ценили в нем столь необходимые, по тогдашнему времени, качества бесстрашного, лихого и неутомимого ездока-джигита» (Мартьянов П. К. Дела и люди века. Т. 2. СПб., 1893. С. 45).

В творчестве Лермонтова часто повторяется мотив стремительной скачки, радостного ощущения вольного полета, быстрого, захватывающего дух движения; см., например, стихотворение «Люблю я цепи синих гор» (1832). Так же скачет Измаил-Бей («Измаил-Бей». Ч. 1. Строфа 16); ср. стихотворение «Узник» (1832) и поэму «Сашка» (строфы 145—146).

Какая бы горесть ни лежала на сердце... — С. П. Шевырев в своей статье о романе Лермонтова отказывался допустить, что в Печорине «могла сохраниться любовь к природе, которую приписывает ему автор; мы не верим, чтобы он мог забываться в ее картинах. В этом случае автор портит цельность характера и едва ли своему герою не приписывает собственного чувства». И наивно доверяясь высказываниям Печорина о себе самом Шевырев спрашивает читателя: «...человек, который любит музыку только для пищеварения, может ли любить природу?» (Москвитянин. 1841. Ч. 1. № 2. С. 529).

С. В. Шувалов объяснил происхождение этих ощущений Печорина: «Отталкиваясь от блестящего, но внутренне пустого и искусственного светского общества, Печорин и подобные ему дворянские интеллигенты устремлялись по контрасту ко всему социально-примитивному, естественному, к простым, непосредственно-стихийным людям и к дикой, девственной природе. Эта идеализация простого, первобытного, эта тяга от культуры к природе (начальная стадия дворянского опрощения) часто связывалась в то время с Кавказом, привлекательным своей экзотичностью, далекостью от русского пейзажа и быта...» Близок к природе и рассказчик первых двух повестей. «Рассказчику, как и Печорину, свойственна характерная для их социальной среды тяга к природе, вера в ее очищающее значение для «испорченного культурой» человека...» (Шувалов С. В. «Герой нашего времени» в школьной проработке // Рус. язык в сов. школе. 1929. № 4. С. 53—54, 57, 64).

Об отношении Лермонтова к природе см. коммент. на с. 351—352.

...казаки... на своих вышках... — С начала XIX века вся Кавказская линия почти полстолетия, вплоть до распространения электрического телеграфа, от Черного до Каспийского моря была окаймлена цепью казачьих постов, охранявших границу. На каждом посту была сторожевая вышка, служившая для наблюдения и сигнализации. До нас дошло множество описаний таких постов и вышек. Вот, например, описание поста близ Пятигорска как раз в эпоху «Героя нашего

- 317 -

времени»: «Соломенный шалашик, где два-три казака едва могут укрыться от непогоды, и то сгорбившись, или спать вповалку; лошади привязаны к колу или, стреноженные и оседланные, пущены недалеко; род клетки на четырех высоких шестах служит караульней сторожевому казаку, который с этого возвышения обозревает окрестность и бьет тревогу в случае опасности; внизу оставшиеся казаки садятся тотчас на лошадей и скачут с вестью к соседним постам... Таким образом в одно мгновенье вся линия на ногах, и помощь спешит куда нужно» (Сабуров Я. Кавказ // Моск. наблюдатель. 1835. Ч. 4. С. 36). Товарищ Лермонтова М. И. Цейдлер описывает: «...на высоких столбах сторожки, открытые со всех сторон, с небольшими камышовыми или соломенными крышами в защиту сторожевому казаку от солнца или дождя. Тут же сделан маяк; это высокий шест, обвитый осмоленною соломой... С возвышения сторожевому казаку видна вся местность на далекое расстояние, а внизу, у поста, два или три казака держат в поводу коней, и по первому выстрелу зажигается маяк, и сигнал тревоги передается быстро на далекое расстояние. Верховой казак в то же время летит к ближайшему посту, сообщая, в чем дело: замечена ли переправившаяся партия черкесов, или угнан у станичников скот» (Цейдлер М. И. На Кавказе в 30-х годах // Рус. вестник. 1888. Кн. 9. С. 131; ср.: Торнау Ф. Ф. Воспоминания кавказского офицера 1835, 36, 37 и 38 годов. Ч. 2. М., 1865. С. 7; Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 253). Изображение казачьей вышки см.: Литературное наследство. 1961. Т. 69. Кн. 1. С. 237.

...верно, по одежде приняли меня за черкеса. — А. П. Беляев изображает кавказского денди, передавая свои впечатления 1840 года: «...нет ничего живописнее казака или горца (так как отличить одного от другого незнающему трудно) на своем лихом коне. Костюм его — белая или желтая черкеска из верблюжьего сукна, род широкого, свободного полукафтанья, без воротника, открытый на груди; из-под черкески виднеется щегольский бешмет из канауса или какой-нибудь шелковой материи, по краям обшитый галунами, с низким стоячим воротничком. На груди по обе стороны черкесские сафьянные патроны, также обшитые галунами; кожаный, довольно высокий пояс, всегда с серебряной насечкой, стягивает стан тонкий и эластичный. Нога обута в щегольский сафьянный чувяк, также обшитый галуном. Поверх чувяков на панталоны надеты суконные ноговицы, идущие снизу несколько выше колен, расшитые узорчато галунами. На голове папаха, круглая, обшитая мехом шапка. За спиной винтовка в чехле из войлока. За поясом огромный кинжал, большею частью с серебряной насечкой. В кобуре с правой стороны большой азиатский пистолет,

- 318 -

а за поясом другой. Тонкая нагайка надета на кисть правой руки... Мчится он, обыкновенно пригнувшись к шее лошади, на которой сидит так же свободно и покойно, как бы сидел на мягком диване» (Беляев А. П. Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. СПб., 1882. С. 374—375).

Это описание несколько дополняет и объясняет подробности черкесского костюма Печорина и рисует образец, к которому стремился этот «совершенный денди». Мнение Печорина о кабардинском щегольстве подтверждается показаниями знатоков Кавказа. «Кабардинцы, — говорит, например, А. Л. Зиссерман, — были в некотором роде кавказскими французами; оттуда распространялась мода на платье, на вооружение, на седловку, на манеру джигитовки» (Зиссерман А. Л. Двадцать пять лет на Кавказе, 1842—1867. Ч. 2. СПб., 1879. С. 382). «Костюм черкесов, — рассказывает, описывая Северный Кавказ в 1830-х годах, Г. И. Филипсон, — был в большой моде у всех русских. Большая часть офицеров, особенно приезжих, носили этот костюм... Черкесское оружие носили всегда и все офицеры... Оружие имело условную цену, иногда до нелепости высокую; наружный вид и отделка оружия были своеобразны и очень красивы. Русские переняли от черкесов старательное сбережение оружия» (Рус. архив. 1883. Т. 3. С. 164—165).

Другой современник Лермонтова Ф. Ф. Торнау считает кабардинцев и черкесов самой лучшей конницей (см.: Торнау Ф. Ф. Воспоминания кавказского офицера. Ч. 2. М., 1864. С. 32). «Одежда черкеса, начиная от мохнатой бараньей шапки до ноговиц, равно как и вооружение, приспособлена как нельзя лучше к конной драке». Молодецким видом кабардинцев восхищается и лермонтовский «кавказец» (Т. 6. С. 350).

Сам Лермонтов во время военных экспедиций гарцевал «на белом, как снег, коне, на котором, молодецки заломив белую холщовую шапку, бросался на чеченские завалы» (Висковатов, с. 344)

...я совершенный денди: ни одного галуна лишнего... — Денди — от англ. dendy — франт, щеголь. У нас ему дал право гражданства «Евгений Онегин» Пушкина (гл. I, строфа 4). Печорин подчеркивает, что носит черкесскую одежду — бешмет, черкеску, ноговицы — с такой же аристократической изысканной простотой, как носил в свое время гвардейский мундир. По определению Лермонтова, «...хороший тон царствует только там, где вы не услышите ничего лишнего...» («Княгиня Лиговская». Т. 6. С. 131).

Черевики — так на Украине называют сапожки, по преимуществу женские. Лермонтов говорил по-украински, но в данном случае допускал неточность: необходимая обувь кабардинца не черевики, а чувяки, плотно облегающие ступню, с самой легкой

- 319 -

и мягкой подошвой; черкесские щеголи на чувяки обращали особое внимание.

Впрочем, Н. О. Лернер отмечал, что в книге Н. П. Титова «Неправдоподобные рассказы чичероне дель К...о [Ч.] II. Федор Петрович Каталкин» (СПб., 1837) армейский офицер в казачьей станице франтит в разноцветных ногавках и в красных черевиках (с. 184). В части третьей, «Несчастливец», кабардинский князек танцует лезгинку в сафьяновых цветных черевиках (с. 209).

Немецкая колония — Каррас (по имени стоявшего когда-то здесь аула), или Шотландская колония, в просторечии Шотландка, так как ее населяли колонисты-шотландцы (ныне Иноземцево), отстояла от Пятигорска в 7 верстах. Впоследствии из-за частых нападений черкесов многие колонисты покинули Шотландку. На смену шотландцам в еще большем числе приехали немцы (выходцы из Вюртемберга). Во времена Лермонтова колония была немецкой. Она славилась садами и была любимым местом для прогулок пятигорских «курсовых» (т. е. тех, кто приезжал в Пятигорск пройти курс лечения водами), которых особенно привлекала «ресторация».

Н. И. Лорер сообщал: «По дороге из Пятигорска к Железноводску красиво разбросалась и существует давно уже колония шотландцев, отчего называется Шотландкою; чистые на немецкий манер домики имеют садики и огороды, и вся постройка тонет в зелени садов. Зажиточные колонисты часто отдают свои домики под пикники, устраиваемые наезжающими семействами из Пятигорска. Подобных роз-центифолий, какие я рвал в Шотландке, мне не случалось видеть нигде. Жители живут в довольстве и покое, но лет десять тому назад (т. е. до начала 1820-х годов) подвергались набегам горцев» (См.: Лорер Н. И. Из записок // Рус. архив. 1874. Ч. 2. Стб. 689—690; Сабуров Я. Кавказ // Моск. наблюдатель. 1835. Ч. 4. С. 34—36; Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 249, 252—254; Станкевич Н. В. Переписка. М., 1914. С. 357, 612; Лермонтовские места. С. 312).

Лермонтов обедал в Каррасе, где останавливался по пути из Железноводска к месту своего рокового поединка (см.: Рус. старина. 1892. Кн. 3. С. 767—768). Дом колониста Рошке, где бывал Лермонтов, сохранился до наших дней (см.: Симанская В. Я. Шотландка — селение Каррас: Лермонтовские места в Пятигорске // Михаил Юрьевич Лермонтов: Сб. статей и материалов. Ставрополь, 1960. С. 200—211).

En piquenique — Слово «пикник» обозначает загородную пирушку, устраиваемую в складчину. Во времена Лермонтова оно еще не обрусело. Впоследствии «пикник» по праву вошел в «Толковый словарь живого великорусского языка» В. И. Даля. Piquenique — слово французское, но происхождения иноземного

- 320 -

(возможно, немецкого или английского), что точно не удалось выяснить французским ученым.

С. 127—128. Змеиная, Железная, Лысая гора. Змеиная — одна из гор в степи, в окрестностях Пятигорска; своей подошвою соединяется с Железною горою. Змеиная гора скалиста, имеет крутые скаты и издали походит на группу змей (в тюркских языках — Жлантау, по-черкесски Блеошги). Железная гора состоит из известкового и глинистого сланца; в середине XIX века была покрыта густым лесом, на склонах этой горы бьют железистые источники; Лысая гора к северо-востоку от Пятигорска, на правом берегу Подкумка, состоит из известняка, лишена растительности (см.: Семенов П. П. Географическо-статистический словарь Российской империи. Т. 1. СПб., 1865. С. 224, 293; Т. 2. СПб, 1867. С. 111).

Из этих вершин Пятигорья, расположенных в нескольких верстах от Пятигорска, первые две упоминаются в «Измаил-Бее»:

Между  Железной  и  Змеиной,
Где  чуть  приметный  путь  лежал,
Цветущей, узкою  долиной
Тихонько  всадник  проезжал...

С. 128. ...на здешнем наречии балками... — Под «здешним» наречием Лермонтов разумеет южно-русский диалект, в который слово «балка» вошло еще в незапамятные времена из татарского языка. В «Бэле» автор дал объяснение этого слова — «овраг».

Кавалькада (франц. cavalcade) — от итальянского слова cavalcato — группа всадников, едущих вместе.

Амазонка — так называется длинное платье, внизу широкое, вверху плотно облегающее тело, надеваемое наездницей.

Смесь черкесского с нижегородским — переделка вошедшего в поговорку выражения Чацкого, который издевается над «смешением языков французского с нижегородским» (Грибоедов. Горе от ума, д. I, явл. 7-е). Лермонтов здесь имеет в виду форму Нижегородского драгунского полка, которая заимствовала элементы черкесского национального костюма: мохнатая шапка, бурка и пр. См. также с. 319—320.

С. 129. Поздно вечером, то есть часов в одиннадцать, я пошел гулять по липовой аллее бульвара. — По замечанию Дурылина, «описание ночи в Пятигорске может служить образцом письма Лермонтова последних лет. Несколько строк — и перед нами полная, всеобъемлющая картина ночи. Словам в ней тесно, но живописи и музыке просторно. Первая половина описания построена на зрительных впечатлениях вечера: «...в некоторых окнах мелькали огни. С трех сторон чернели гребни утесов, отрасли Машука, на вершине которого лежало зловещее

- 321 -

облачко; месяц подымался на востоке; вдали серебряной бахромой сверкали снеговые горы». На смену зрительным выступают слуховые впечатления: шум ключей, топот коня, скрип арбы, припев песни. С проникновенным реализмом и вместе с тончайшим лиризмом подмечает Лермонтов эту смену впечатлений и из нее создает картину и вместе симфонию ночи, опираясь на прекрасную ясность малейшей черты, на мелодичную точность любого звука. Это проза поэта, умеющего кристаллизовать чувство, мысль, образ в емкое, прозрачное, как кристалл, слово, звучащее, как мелодия; но это и проза глубокого реалиста, тонкого психолога, безошибочного наблюдателя людей и вещей. Этот отрывок, взятый отдельно, есть проникновенное изображение теплой южной ночи, но он же в ряду страниц психологического романа дает тонкую зарисовку субъективных переживаний Печорина, без которых был бы не полон его образ» (Дурылин, с. 225—226).

Оклики часовых перемежались с шумом горячих ключей, спущенных на ночь. — На возвышенностях, окружающих Пятигорск, еще в тридцатых годах XIX века были расставлены пикеты. По ночам часовые перекликались, чтобы проверить друг друга. Вода из горячих источников спускалась ночью к подножию Машука в долину Подкумка и заболачивала местность. Этот водоем, образованный спущенными горячими ключами, изобразил десятилетний Лермонтов на акварельном рисунке, датированном 13 июня (1825 года) (см.: Т. 6. С. 392, вклейка).

Нагайская арба. — На[о]гайцы — народность тюркской ветви, жила в бассейне р. Кумы (во времена Лермонтова в Ставропольской губернии и Терской области).

Я чувствовал необходимость излить свои мысли в дружеском разговоре... — У таких эгоцентрических натур, как Печорин, «тяготение к людям, к обществу не является выражением симпатий и общественных стремлений и уживается с мизантропией, — объясняет Д. Н. Овсянико-Куликовский. — Их, так сказать, «тянет» к людям, большинство которых они не любят и презирают, и в этом сказывается потребность отвлечься от вечных помыслов о себе и освежить новыми впечатлениями свою душу, отягченную прошлым опытом жизни» (Овсянико-Куликовский Д. Н. Соч. Т. 7. СПб., 1910. С. 100).

С. 130. — Самый приятный дом для меня теперь мой... — Эта фраза Печорина напоминает слова Лермонтова из письма к М. А. Лопухиной (по-французски) от 1832 года: «Назвать вам всех, у кого я бываю? У самого себя: вот у кого я бываю с наибольшим удовольствием» (Т. 6. С. 413, перевод на с. 703).

...завтра бал по подписке в зале ресторации... — Я. Сабуров, описывая пятигорскую «ресторацию», сообщал: «В обширной

- 322 -

ее зале, довольно бедно убранной, бывают балы, на которых больные могут танцевать до упаду» (Сабуров Я. Кавказ // Моск. наблюдатель. 1835. Ч. 3. Июль. Кн. 2. С. 201).

Зала ресторации превратилась в залу Благородного собрания. — В «Московском телеграфе» 1830 года находим следующее описание пятигорской ресторации: «Здешняя ресторация служит очень приятным местом общего сборища. В ней можно хорошо и недорого пообедать; а охотники до виста или бостона всегда найдут там себе партию. Комнаты ресторации убраны очень хорошо, зала ее обширна и очень удобна для танцев, которые в ней иногда и бывают. Словом: больные, выдержавшие карантин на горячих водах в Кисловодске, начинают оживать и опять знакомиться понемногу с удовольствиями света.

Однако ж на бале, который здесь был при мне, как-то все еще плохо клеилось, и в танцы пускались очень немногие. Зато игорные столы все были заняты.

Видно, что господа выздоравливающие не совсем еще освободились от лени, которую нагоняют теплые ванны и серные пары, или может быть иные из них выдумали позаботиться также и о поправлении здоровья кошельков своих, которое от долгого пребывания на Кавказе весьма легко может ”расстроиться”» (Моск. телеграф. 1830. № 10. С. 314—315).

Здание ресторации, или гостиницы Найтаки, на бульваре в центре Пятигорска сохранилось. Оно было построено в 1828 году братьями Бернардацци по проекту архитектора И. И. Шарлеманя. Лермонтов сам часто бывал здесь. См.: Лермонтовские места. С. 286—287.

Благородное собрание в дореволюционной России существовало в каждом губернском городе. Вход в Благородное собрание разрешался только дворянам.

Описываемый в дневнике Печорина дворянский бал по подписке, то есть в складчину, обходился до двух тысяч рублей. С. Н. Дурылин в своей книге воспроизводит подписной лист на бал в Кисловодске в 1838 году и отчет в израсходованной на бал сумме из альбома князя Н. С. Вяземского, сослуживца Лермонтова по лейб-гвардии Гусарскому полку (см.: Дурылин, с. 227—229).

С. 131. ...пышность ее платья напоминала времена фижм, а пестрота ее негладкой кожи счастливую эпоху мушек из черной тафты... — С. Н. Дурылин отметил иронический и даже сатирический тон записей Печорина о пятигорском «водяном обществе», в то время как зарисовки людей столичного круга сделаны более сдержанно (см.: Дурылин, с. 229).

Фижмами (искаж. немецкое слово Fischbein) называлась в XVIII веке широкая юбка на обручах из китового уса.

Мушками в ту же эпоху назывались маленькие кусочки черной тафты, которые дамы наклеивали на лицо для украшения,

- 323 -

а иногда для замаскирования прыщиков или родимых пятен; ими пользовались также для любовных объяснений (существовал условный «мушиный язык», в котором количество и расположение мушек на том или ином месте лица имело свое значение).

Фермуар — (от франц. fermoir) так называется собственно застежка или пряжка, замыкающая ожерелье, а чаще само ожерелье.

Драгунский капитан. — «Драгунский капитан бесподобен, хотя и является в тени, как лицо меньшей важности», — писал Белинский (Белинский. Т. 4. С. 268). Это один из самых ярких типов известной части офицерства тех времен; таким типам суждено было еще много лет процветать в военной среде. Б. В. Нейману он напомнил секунданта Ленского Зарецкого, каким тот был в юности:

...некогда  буян,
Картежной  шайки  атаман,
Глава  повес, трибун  трактирный...
(Пушкин Т. 5. С. 120—121)

(см.: Нейман Б. В. Влияние Пушкина в творчестве Лермонтова. Киев, 1914. С. 117). Есть мнение, что Лермонтов «списал» драгунского капитана с какого-то армейского гусара Сланина (Висковатов, с. 36). Недавно И. Рожков выдвинул гипотезу, что прототипом был И. В. Сабуров // Лит. Россия. 1989. № 27. С. 18—19.

Чины в драгунских полках с XVIII века до 1882 года были такие же, как в пехоте.

С. 132 Пермете — (франц. permettez) — позвольте. Это слово дано в русской транскрипции, чтобы дать понятие о произношении господина во фраке.

С. 133. ...ангажировать pour mazure. — Это приглашение до известной степени характеризует краснорожего усача, который пытался пригласить княжну на мазурку. По-французски польское слово мазурка так и произносится «mazourka», так писал его и сам Лермонтов (Т. 6. С. 454), а «mazure» значит дрянной, полуразвалившийся домишко.

С. 136. О, я удивительно понимаю этот разговор, немой, но выразительный... — Ср. в «Тамбовской казначейше» (строфа XXIII):

Но  эта  маленькая  ссора
Имела  участь нежных ссор:
Меж  них завелся  очень скоро
Немой, но внятный  разговор.
Язык  любви, язык чудесный,
Одной  лишь юности  известный,
Кому, кто раз  хоть был любим,
Не  стал  ты  языком  родным?

- 324 -

В  минуту  страстного  волненья
Кому  хоть раз  ты  не  помог
Близ  милых уст, у  милых  ног?
Кого  под игом  принужденья,
В  толпе завистливой  и  злой
Не  спас ты, чудный  и  живой?

Она запела: ее голос недурен, но поет она плохо... впрочем я не слушал. — В. Э. Вацуро отмечает, что сюжет романа включает серию эпизодов, обычных для повестей Марлинского, «но каждый эпизод предстает переосмысленным и обоснованным функционально». Таков эпизод пения Мери... «В повести Марлинского и его подражателей пение героини обычно — непосредственный толчок к объяснению в любви. «Плохо петь» для нее немыслимо, равно как для героя — остаться безучастным к пению». Печорин же нарочито демонстрирует свое равнодушие, в то время как Грушницкий ведет себя по всем канонам марлинического героя. (см.: Вацуро В. Э. Лермонтов и Марлинский // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения. 1814—1964. М., 1964. С. 356—357).

...ты можешь все, что захочешь. — Вскоре Вера пишет Печорину, что в его голосе «есть власть непобедимая» (с. 176). Максим Максимыч говорил о Печорине: «...есть люди, с которыми непременно должно соглашаться» (с. 66). Все эти признания и замечания лиц, окружающих Печорина, создают у читателя представление о герое романа как о сильном, волевом человеке.

С. 137. ...музыка после обеда усыпляет, а спать после обеда здорово; следовательно, я люблю музыку в медицинском отношении. — Возможно, на мысль о том, как оскорбительно должно быть для музыканта отнесение музыки к факторам, способствующим пищеварению, Лермонтова навели строки из статьи А. Леве-Веймара «Жизнь Гофмана». При описании детства писателя автор рассказывает, как его дядя-советник, не понимая страстной любви мальчика к музыке, утверждал, что она хороша для послеобеденного отдыха и что благоразумный человек может найти несколько приятных мгновений, занимаясь ею в то время, когда совершается пищеварение (Моск. наблюдатель. 1838. Ч. 16. С. 348—349). О чтении Лермонтовым «Московского наблюдателя» см.: Миллер О. В. К вопросу о литературных реминисценциях в балладе Лермонтова «Три пальмы» // Рус. лит. 1986. № 3. С. 181—183.

С. 139. А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! — В самопризнании Печорина главное место занимает признание в «жажде власти» («подчинять моей воле все, что меня окружает» (с. 139) — первое и главное наслаждение Печорина (об этом подробнее см.: Дурылин, с. 70—109)).

- 325 -

Сопоставляя Онегина с Печориным, Белинский утверждал, что они близнецы по социальному происхождению, по общественному положению, но резко различны между собою, как герои двух разных десятилетий, что Онегин — не деятелен, а Печорин — весь порыв к действию. «Этот человек не равнодушно, не апатически несет свое страдание: бешено гоняется он за жизнью, ища ее повсюду...» (Белинский. Т. 4. С. 266) Трагедия Печорина в том, что его погоня за жизнью в тесных пределах его времени и среды оказывается безрезультатной.

...как цветок, которого лучший аромат... — «Аналогичное сравнение, — говорит С. И. Родзевич, — мы находим в «Исповеди сына века» Мюссе, и хотя мы не можем утверждать, что Лермонтов заимствовал именно отсюда свое красочное сравнение, но, в виду и других точек соприкосновения между обоими романами, можем это предполагать. Вот как говорит Октав, наблюдая за нарядными женщинами из уголка гостиной: «...ах, что за сад, что за цветы! как приятно было бы сорвать их и понюхать!» Сравнение Лермонтова оригинально лишь по своему внутреннему смыслу. В то время, как Октав говорит лишь об «удовольствии», Печорин вносит в это удовольствие элемент не то какого-то демонизма, не то деланного цинизма» (Родзевич С. Предшественники Печорина во французской литературе. Киев, 1913. С. 43—44).

Сравнение прекрасной женщины с цветком настолько распространено, что вряд ли целесообразно искать в данном случае какой-то определенный источник и тем более видеть в этом сравнении следы литературного влияния. Тем не менее Л. П. Семенов, не соглашаясь с С. И. Родзевичем, настаивал на другом источнике. Он указал на роман Чарльза Роберта Мэтьюрина (или Метьюрина) (1782—1824) «Мельмот Скиталец», вышедший в 1820 году. Этим романом в 1820—1830-х годах зачитывалась вся Европа, его высоко оценил в «Евгении Онегине» Пушкин. Лермонтов знал «Мельмота Скитальца» и упомянул его в связи с Печориным в черновике Предисловия к «Герою нашего времени»: «Если вы верили существованию Мельмота, Вампира и других — отчего же вы не верите в действительность Печорина?» (Т. 6. С. 563) Мельмот говорит: «Мне поручено попирать ногами и топтать всякий цветок в естественном и нравственном мире — гиацинты, сердца и подобные безделки, какие встретятся мне». «Красота, — читаем мы далее о Мельмоте, — была цветком, на который он смотрел лишь для того, чтобы издеваться над ним, и прикасался к нему только с целью его погубить». Отзвуки знакомства Лермонтова с романом «Мельмот Скиталец» прослеживаются в ст. Алексеев М. П. Чарльз Роберт Метьюрин и русская литература // От романтизма к реализму. М., 1978. С. 36—44.

- 326 -

...я смотрю на страдания и радости других... — Далее Печорин говорит, что мысль о том, что Мери «проведет ночь без сна и будет плакать», доставляет ему «необъятное наслаждение. Есть минуты, когда я понимаю Вампира!..» (с. 155).

По мнению Д. Н. Овсянико-Куликовского, эти признания Печорина отнюдь не означают, что Печорин натура эгоистическая и хищная, что он враждебен окружающим его людям. Другие люди с их страданиями и радостями просто необходимы ему, он не может жить без них, без общества, хотя с этим обществом он находится в глубоком и неразрешимом конфликте. Печорин — «человек с ярко выраженным и очень активным социальным инстинктом» (Овсянико-Куликовский Д. Н. Лермонтов. СПб., 1914. С. 78—79).

...возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха — не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? — О связи любви и власти Лермонтов говорил еще подробнее в «Вадиме» (Т. 6. С. 38). На это указал Н. К. Михайловский (Михайловский Н. К. Герой безвременья // Соч. 4-е изд. Т. 5. СПб., 1908. С. 331).

С. 140. Зло порождает зло; первое страдание дает понятие о удовольствии мучить другого; идея зла не может войти в голову человека без того, чтоб он не захотел приложить ее к действительности; идеи — создания органические, сказал кто-то: их рождение уже дает им форму, и эта форма есть действие... — «Слово «идея» в данном случае, — замечает Д. Н. Овсянико-Куликовский, — род галлицизма: французы словом idèe обозначают не только то, что мы разумеем под термином идея, но и то, что у нас выражается словами: представление и понятие» (Овсянико-Куликовский Д. Н. Лермонтов. СПб., 1914. С. 84).

Н. К. Михайловский по поводу мысли Лермонтова о связи идеи с действием говорил: «Действовать, бороться, покорять сердца, так или иначе оперировать над душами ближних и дальних, любимых и ненавидимых, — таково призвание или коренное требование натуры всех выдающихся лиц произведений Лермонтова, да и его самого» (Михайловский Н. К. Герой безвременья // Соч. 4-е изд. Т. 5. СПб., 1908. С. 342).

Как заметил Н. О. Лернер, «эту тоску по активности много веков тому назад выразил тот перс, слова которого передает Геродот (кн. 9, гл. 16): «...самая тяжкая мука из тех, какими страдают люди, — много понимать и быть не в состоянии что-либо сделать». Печорин ее испытывает лишь по отношению к злу».

В «Думе» Лермонтов порицал современное поколение, которому суждено «под бременем познанья», т. е. тех же «идей», состариться «в бездействии». Еще в юности он говорил о себе:

- 327 -

Всегда  кипит  и  зреет  что-нибудь
В  моем  уме.  Желанье  и  тоска
Тревожат  беспрестанно  эту  грудь...
И  все  боюсь, что  не  успею  я
Свершить  чего-то!.. («1831 года, июня 11 дня»)

Страсти не что иное, как идеи... — «Под страстями, — писал Д. Н. Овсянико-Куликовский, — здесь, очевидно, следует понимать «страстное отношение» и к идеям, эмоциональность мысли, и под «идеями» — все вообще представления и понятия, но преимущественно те, которые относятся к субъективным переживаниям. Лермонтов хочет сказать, что в юношеском возрасте человек относится к «идеям», возникающим в его сознании, страстно, эмоционально, с годами же эта эмоциональность обычно проходит. Но это далеко не всегда означает, что человек охладел и стал равнодушен ко всему на свете, в том числе и к своим душевным переживаниям. Нередко это свидетельствует, напротив, о «глубине и полноте» этих переживаний. Таков Печорин» (Овсянико-Куликовский Д. Н. Лермонтов. СПб., 1914. С. 34—35).

С. 140—141. Пришел Грушницкий и бросился мне на шею: он произведен в офицеры... солдатская шинель к вам очень идет, и признайтесь, что армейский пехотный мундир, сшитый здесь, на водах, не придаст вам ничего интересного... сколько надежд придали мне эполеты... — Сосланный и разжалованный в рядовые, декабрист В. Н. Лихарев вспоминал, что, после того как он был снова произведен в офицеры, он сшил себе в Керчи сюртук Тенгинского пехотного полка «и когда посмотрелся в зеркало, то нашел себя очень смешным. Солдатская шинель мне как-то была более к лицу» (Рус. архив. 1874. Кн. 2. Стб. 668). Грушницкий радовался праву носить офицерский мундир и эполеты (наплечные знаки у офицеров старой русской армии) потому, что они давали ему право появляться в дворянской среде, в частности открывали доступ в Благородное собрание, где устраивались балы и где он мог встретиться с княжной Мери, не будучи даже приглашенным к ней в дом.

С. 141. ...провал... на отлогости Машука... — Эта геологическая достопримечательность Пятигорска представляет собою расселину с отвесными стенами высотою около 30 м, на дне которой бассейн глубиною в 13 м, наполненный теплой мутно-голубой водой, пропитанной сероводородом. С угасшим кратером (над пятигорскими учеными Лермонтов явно смеется) провал ничего не имеет общего; о провале есть обширная специальная литература (см.: Баталин Ф. А. Большой провал в Пятигорске // Отеч. зап. 1857. Т. 113. № 7. С. 191—215). В лермонтовские времена провал был доступен лишь сверху (впоследствии к нему пробили штольню в 43 м), и смельчаки спускались вниз, к бассейну, на веревках. Иногда молодежь устраивала

- 328 -

над провалом балы; отверстие закрывалось досками, и на этом помосте танцевали (Шан-Гирей Э. А. Еще по поводу воспоминаний Раевского о Лермонтове // Нива. 1885. № 27. С. 643; ср.: Рус. архив. 1887. Т. 2. С. 370).

С. 142. Да! такова была моя участь с самого детства. — Значительную часть этой тирады Лермонтов внес в роман из своей ранней драмы «Два брата», где подобный монолог произносит Александр Радин, один из ближайших предшественников Печорина. Но, как отмечает В. Э. Вацуро, монолог этот функционально переосмыслен. «В ”Двух братьях” он — искренняя исповедь, излияние души; в ”Герое нашего времени” — исповедь, рассчитанная и на то, чтобы поразить воображение слушательницы» (Вацуро В. Э. Художественная проблематика Лермонтова // Лермонтов М. Ю. Избр. соч. М., 1983. С. 29.

«От души ли говорил это Печорин или притворялся? — спрашивает Белинский. — Трудно решить определительно: кажется, что тут было и то и другое. Люди, которые вечно находятся в борьбе с внешним миром и с самими собою, всегда недовольны, всегда огорчены и желчны. Огорчение есть постоянная форма их бытия, и что бы ни попалось им на глаза, все служит им содержанием для этой формы...» (Белинский. Т. 4. С. 240; ср.: Овсянико-Куликовский Д. Н. Лермонтов. СПб., 1914. С. 74—76). Об искренности исповеди Печорина высказываются различные мнения (см.: Левин В. Об истинном смысле монолога Печорина // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения. 1814—1964. М., 1964. С. 272—282; Маркович Я. «Исповедь» Печорина и ее читатели // Лит. учеба. 1984. № 5. С. 206—213; Баранов С. Ю. Специфика искусства и анализ литературного произведения. Вологда, 1988. С. 95—96; Гиршман М. М. Литературное произведение: Теория и практика анализа. М., 1991. С. 64—65).

Печорину, как и Александру Радину в драме «Два брата», Лермонтов дал так много своих черт, что все трое — и автор, и его герои — поясняют друг друга. Ср. также признание поэта в стихотворном романе «Сашка»:

Я  для  добра  был  прежде  гибнуть  рад,
Но  за добро  платили  мне  презреньем;
Я  пробежал  пороков длинный ряд
И  пресыщен  был  горьким  наслажденьем...
Тогда  я  хладно  посмотрел назад:
Как  с  свежего  рисунка, сгладил  краску
С  картины  прошлых дней, вздохнул  и  маску
Надел, и  буйным  смехом  заглушил
Слова  глупцов, и дерзко  их  казнил,
И, грубо  пробуждая  их  беспечность,
Насмешливо  указывал  на  вечность.

- 329 -

...другие дети веселы и болтливы... — И. М. Болдаков замечает, что «после «болтливы» несомненно пропущен третий член сложного предложения, составляющий вывод из противоположения двух первых, так что за словом «болтливы» должно бы, собственно, поставить двоеточие, — на это указывают остальные, окружающие это предложение антитезы. Этот пропуск остался невосполненным, вероятно, оттого, что роман печатался не под наблюдением самого автора» (см.: Лермонтов М. Ю. Соч. Т. 1. М.: Изд. Е. Гербек, 1891. С. 436). Как указал Н. О. Лернер, пропуск здесь лишь кажущийся. Здесь перед нами четыре антитезы: «я был скромен...», «я глубоко чувствовал...», «я был угрюм...», «я был готов любить...» Если бы Лермонтов ощущал пропуск, то он мог бы его восстановить при печатании второго издания романа. Что никакого пропуска нет, видно из того, что так же, почти дословно, читается это место в драме «Два брата» (Т. 5. С. 415—416).

...лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил... — Ср. в «Думе»:

Тая  завистливо  от  ближних  и  друзей
Надежды  лучшие  и  голос  благородный
Неверием  осмеянных  страстей...

Я сделался нравственным калекой... — Печорин чувствует себя «нравственным калекой» потому, что человек, живущий в обществе, лишенный глубоких, разумных целей деятельности и обреченный на бездействие, неизбежно деградирует. Как заметила Е. Н. Михайлова, «человек, лишенный возможности действовать, либо заменяет реальную жизнь фиктивной, воображаемой, предаваясь мечте, как это бывает в юности, либо рефлектирует по поводу мимо идущей жизни, анализируя, взвешивая, оценивая все происходящее и больше всего свои собственные переживания и поступки. Но мечта, опережающая жизнь, оставляет после себя горький осадок и опустошенность, как только человек соприкасается с реальной действительностью. «В первой молодости моей я был мечтателем... — говорит Печорин в «Фаталисте». — Но что от этого мне осталось? — одна усталость, как после ночной битвы с привидением... В этой напрасной борьбе я истощил и жар души и постоянство воли, необходимое для действительной жизни; я вступил в эту жизнь, пережив ее уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге» (с. 187). Непомерно же развитая рефлексия расщепляет его существо надвое, отделяя мыслящего от действующего и давая перевес первому. Печорин признается Вернеру: «Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его...» (с. 168).

- 330 -

Усиленно рефлектирующее сознание делает внутреннюю жизнь интересной и богатой; так, диапазон печоринской рефлексии чрезвычайно широк: от наиболее общих вопросов о смысле жизни и назначении человека до мельчайших движений собственного сердца и перипетий всяческих взаимоотношений с окружающими людьми. Но это не только не компенсирует отсутствия деятельности, а обостряет внутреннюю дисгармонию, раздвоенность личности, ведущую к параличу или атрофии определенных ее сторон, — сердца, воли...

Результатом безысходности лучших стремлений и порывов к деятельности является глубокое разочарование в жизни — ”холодное, бессильное отчаяние”» (Михайлова, с. 308; ср.: Овсянико-Куликовский Д. Н. Лермонтов. СПб., 1914. С. 81).

С. 143. ...я вам прочел ее эпитафию. — Серьезное отношение Печорина к эпитафиям — черта самого Лермонтова. В 1830 году он писал в стихотворении «Кладбище»:

Вчера  до самой ночи  просидел
Я  на кладбище, все смотрел, смотрел
Вокруг себя; — полстертые  слова
Я  разбирал. Невольно  голова
Наполнилась  мечтами; — вновь очей
Я  не был  в силах оторвать  с  камней...

Около того же времени написаны «Эпитафия» («Простосердечный сын свободы»), по-видимому, самому себе и другая не менее личная «Эпитафия» («Прости! увидимся ль мы снова?») и «Эпитафия Наполеона».

Я все это знаю наизусть, — вот что скучно! — Ср. слова Арбенина в драме «Маскарад»:

Романа  не  начав, я  знал  уже  развязку,
И  для  других  сердец  твердил
Слова  любви, как  няня  сказку.
И  тяжко  стало  мне  и  скучно  жить!

С. 144. ...мы будем жить в большом доме близ источника... — Источник — Нарзан. Сторожилы указывали, что Лермонтов имел в виду один из самых больших по тем временам домов Кисловодска — дом Реброва в балке, за которой так и упрочилось имя Ребровой балки; в нем сдавались отдельные квартиры, была и гостиница (Зиссерман А. Л. Воспоминания // Рус. архив. 1885. Т. 1. С. 298). Сохранились зарисовки дома, сделанные А. И. Арнольди (Рус. худож. листок. 1862. № 7) и М. А. Зичи (альбом иллюстраций к «Княжне Мери», изд. А. А. Гусевой). Оба дома Реброва сохранились, но перестроены до неузнаваемости (ул. Коминтерна, дом № 3). Подробнее об этом см. в книге Я. Л. Махлевича «И Эльборус на юге...» (М., 1991) в гл. «Мезонин у Нарзана».

- 331 -

С. 145. Тогда я рассказал всю драматическую историю нашего знакомства с нею, нашей любви, — разумеется, прикрыв все это вымышленными именами. — Аналогичный эпизод имеется в неоконченном романе Лермонтова «Княгиня Лиговская» (Т. 6. С. 165) и в его драме «Два брата» (Т. 5. С. 412—413).

С. 146. — Где нам, дуракам, чай пить! — отвечал я ему, повторяя любимую поговорку одного из самых ловких повес прошлого времени, воспетого некогда Пушкиным. — Имеется в виду Петр Павлович Каверин (1794—1855), не только повеса, но и вольнодумец, близкий к кругам декабристов. В 1810—1811 годах Каверин слушал лекции в Геттингенском университете, в 1812 году вступил в ополчение, а с 1816 по 1823 год служил в лейб-гвардии Гусарском полку, где впоследствии в 1834—1837 годах служил Лермонтов. Вероятно, поэт с Кавериным не встречался, но много слышал о нем. Пушкин в 1816—1820 годах дружил с Кавериным и посвятил ему ряд стихотворений, в том числе «К П. П. Каверину» (1817). В первой главе «Евгения Онегина» упоминается Каверин:

К  Talon  помчался: он  уверен,
Что  там  уж  ждет  его  Каверин... (Пушкин. Т. 5. С. 15)

Остроты и меткие слова Каверина долго повторялись в петербургских гвардейских полках. Биограф П. П. Каверина Ю. Н. Щербачев передает более распространенную редакцию каверинской поговорки: «Где нам, дуракам, чай пить, да еще со сливками!» (Щербачев Ю. Н. Приятели Пушкина М. А. Щербинин и П. П. Каверин. М., 1913. С. 45, 199 и 201).

В глухом намеке на П. П. Каверина Лермонтов дает понять читателю, что молодой Печорин общался в Петербурге с людьми поколения Пушкина и декабристов, был связан с традициями оппозиционного дворянства 1820-х годов. Вместе с тем в этой сцене Грушницкому, изображенному с нескрываемой иронией, противопоставлен «ловкий повеса», истинный денди недавнего прошлого П. П. Каверин.

Неужели, думал я, мое единственное назначение на земле — разрушать чужие надежды? — В драме В. Гюго «Эрнани», оказавшей влияние на юношескую драму Лермонтова «Испанцы», главный герой говорит о себе любимой женщине: «...может быть, ты принимаешь меня за такого человека, как все, за разумное существо, стремящееся прямо к намеченной им цели? Разуверься! Я проходящая мимо сила, слепое и глухое орудие мрачных тайн, несчастная душа, созданная из мрака! Куда я иду? Не знаю. Но я чувствую, что меня толкает могучее веяние, бессмысленная судьба... Вокруг моего бешеного бега все разрушается, все умирает. Горе тому, кто соприкасается со мною!» Не менее романтический Дидье (в драме В. Гюго «Марион

- 332 -

Делорм», 1828), такой же гордый, желчный мизантроп, как Печорин, называет себя «мрачным и проклятым существом» и жалуется, что «приносит горе всем, кому приходится иметь с ним дело».

Накануне дуэли Печорин возвращается к обычному для него кругу мыслей. «...я причиною несчастия других», — с горечью говорит он о себе и Максиму Максимычу (с. 77).

Ср. в «Вадиме»: «...есть люди, заражающие своим дыханием счастье других; все, что их любит и ненавидит, обречено погибели...» (Т. 6. с. 13).

Уж не назначен ли я ею в сочинители мещанских трагедий и семейных романов, — или в сотрудники поставщику повестей, например, для «Библиотеки для чтения»?.. — Печорин делает ироническое предположение: не приведет ли его судьба стать литературным ремесленником, автором распространенных в 1830-е годы мещанских драм и романов, в которых изображалась благонамеренная семья, покой которой обычно нарушался вторжением злодея из аристократической среды. Еще более печальна была бы роль безвестного сотрудника, «поставщика повестей». Предприимчивый издатель «Отечественных записок» в первой половине 1830-х годов П. П. Свиньин (1788—1839), редактор «Библиотеки для чтения» О. И. Сенковский (1800—1858), известный под псевдонимом Барон Брамбеус, и другие журналисты-предприниматели широко пользовались помощью бедных начинающих литераторов, платили им гроши и бесцеремонно переделывали на свой лад приобретенные у них рукописи.

«Библиотека для чтения, журнал словесности, наук, художеств, промышленности, новостей и мод» издавался в Петербурге с 1834 по 1848 год А. Ф. Смирдиным и О. И. Сенковским. Это первый русский «толстый» журнал, связанный с «промышленным направлением» русской журналистики начала 1830-х годов.

В «Библиотеку для чтения» без ведома Лермонтова была передана его дальним родственником и приятелем Н. Д. Юрьевым поэма «Хаджи Абрек» и к его неудовольствию напечатана в книге XI за 1835 год. По лживому заявлению журнала, сделанному после смерти Лермонтова, поэма «Хаджи Абрек» будто бы была напечатана только потому, что он сам просил об этом и даже «не отставал» от издателя.

Это заявление редакции опровергается свидетельствами современников. Так, А. П. Шан-Гирей писал: «С нами жил в то время дальний родственник и товарищ Мишеля по школе, Николай Дмитриевич Юрьев, который после тщетных стараний уговорить Мишеля печатать свои стихи передал, тихонько от него, поэму «Хаджи Абрек» Сенковскому, и она, к нашему немалому

- 333 -

удивлению, в одно прекрасное утро появилась напечатанною в «Библиотеке для чтения». Лермонтов был взбешен...» Об этом вспоминал и А. М. Меринский, соученик Лермонтова по Юнкерской школе: «В юнкерской школе он написал стихотворную повесть 1833 г. «Хаджи Абрек». Осенью 1834 года его родственник и товарищ, тоже наш юнкер Н. Д. Юрьев, тайком от Лермонтова, отнес эту повесть к Смирдину, в журнал «Библиотеку для чтения», где она и была помещена в следующем 1835 году» (Воспоминания. С. 42, 173—174).

В 1836 году Лермонтов написал на О. И. Сенковского эпиграмму «Под фирмой иностранной иноземец» (Т. 2. С. 178), которая могла дойти до Сенковского и, конечно, не способствовала установлению между ним и поэтом добрых отношений, хотя вообще они были лично знакомы и даже оба в качестве шаферов присутствовали в октябре 1838 года на свадьбе А. В. Хвостова и Е. А. Сушковой (см.: Андроников, с. 220).

Вскоре после выхода в свет «Героя нашего времени» в «Библиотеке для чтения» был напечатан сочувственный отзыв о романе. Видимо, Сенковский и его сотрудники не обратили внимания на пренебрежительный отзыв о «Библиотеке для чтения» в повести «Княжна Мери». Зато после смерти Лермонтова в журнале Сенковского появилась не только лживая версия о настойчивом требовании Лермонтова напечатать поэму «Хаджи Абрек», но и резко отрицательный отзыв о «Герое нашего времени»; в рецензии на третье издание романа Лермонтова он был назван «неудавшимся опытом юного писателя», «ученическим эскизом» (Б-ка для чтения. 1844. Т. 63. Отд. 4. С. 11—12). Об этом см.: Жук А. А. Лермонтов и журнал «Библиотека для чтения» // Русская литературная критика: История и теория: Межвуз. науч. сб. Саратов: Саратов. ун-т, 1988. С. 29—40.

Мало ли людей, начиная жизнь, думают кончить ее, как Александр Великий или лорд Байрон, а между тем целый век остаются титюлярными советниками?.. — Греческий полководец Александр Македонский, или Александр Великий (356—323 до н. э.), в древности и поэт лорд Дж. Г. Байрон (1788—1824) в новое время — два образца великих людей — противопоставлены в этой записи Печорина роковому чину титулярного советника — уделу тысяч бедных чиновников, не имевших образования или не выдержавших специального экзамена «на чин» асессора. В романе «Княгиня Лиговская» (гл. 8) Печорин, насмехаясь в гостиной княгини над Красинским, замечает, что он «непременно будет великим государственным человеком, если не останется вечно титулярным советником...» и при этом обещает справиться, «есть ли у него университетский аттестат!..» (Т. 6. С. 179) Читатель во времена Лермонтова понимал скрытую в этих словах насмешку, кстати, несправедливую, потому

- 334 -

что у Красинского университетское образование было. Не случайно у Гоголя Поприщин и Акакий Акакиевич Башмачкин — титулярные советники.

Контраст между великими замыслами и малыми свершениями страшил и юного Лермонтова. В письме к С. А. Бахметевой он писал в августе 1832 года: «Тайное сознание, что я кончу жизнь ничтожным человеком, меня мучит» (Т. 6. С. 411).

Несколько в ином плане о стремлении молодежи к великим делам писал в «Евгении Онегине» Пушкин:

Мы  почитаем  всех нулями,
А  единицами — себя.
Мы  все  глядим  в  Наполеоны;
Двуногих  тварей  миллионы
Для  нас  орудие  одно... (Пушкин. Т. 5. С. 42)

С. 147. ...он думает, что на его лице глубокие следы страстей заменяют отпечаток лет. — Лермонтов иронически намекает на литературный штамп, характерный для романов Марлинского и близких к нему авторов. Например: «глубокие морщины лба, нарезанные не летами, но страстями» у Аммалат-Бека, лицо «раннего мученика пылких, жгучих страстей» у Аслана в «Кемин-бее» П. Каменского, которого Белинский назвал вторым Марлинским (см.: Вацуро В. Э. Лермонтов и Марлинский // Творчество М. Ю. Лермонтова: 150 лет со дня рождения. 1814—1864. М., 1964. С. 355).

С. 149. Я люблю врагов, хотя не по-христиански. — Христос в Нагорной проповеди сказал: «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Матф. 5:44).

...зачем она не хочет дать мне случай видеться с нею наедине? — Запись Печорина 6 июня (в ошибочной печатной датировке 14 июня) многое объясняет в поведении его по отношению к Мери. Вера медлит назначить встречу с Печориным, и он надеется, что ее ревность к Мери поможет ему в конце концов сломить сопротивление Веры (ср. запись 11 июня, с. 152). В этот день Печорин ловит себя на том, что едва ли не влюблен в Мери. В Кисловодске его влечение к Мери становится еще сильнее, он целует ее при переезде через Подкумок и доводит ее до признания в любви. Но, как только ему удается добиться желанного свидания с Верой, он охладевает к Мери, признается ей, что не любит ее, а Вера становится ему «дороже жизни, чести, счастья» (с. 177).

С. 151. Вот уж три дни, как я в Кисловодске. — Кисловодск во времена Лермонтова — укрепление и казачья станица.

В середине XIX века было принято начинать курс лечения горячими водами в Пятигорске, а затем продолжать его в Кисловодске, где пили нарзан и брали нарзанные ванны.

- 335 -

Судя по замечаниям Печорина, что «слободка за крепостью населилась», а «в ресторации начинают мелькать вечером огни», можно заключить, что он в Кисловодске уже не в первый раз. Лермонтов тоже был частым посетителем Кисловодска. Собирался он туда и в июле 1841 года. Н. С. Мартынов в своих показаниях о дуэли сообщает, что товарищи, пытавшиеся уговорить его взять вызов назад, напоминали ему о прежних отношениях с Лермонтовым и «говорили о веселой жизни, которая с ним ожидает нас в Кисловодске» (Рус. архив. 1893. Т. 2. С. 599).

В параллель лермонтовскому описанию Кисловодска приведем несколько строк из статьи современника поэта Я. Сабурова: «...красивые домики, церковь, линия мазанок, осыпавшийся вал крепости, дощатые палатки ванн, внизу кипучий Нарзан... Деревья и растения необыкновенной силы и свежести, трава ярко-изумрудного цвета; воздух, напитанный газом, жив, прохладен, крепителен и удивительно приятен... Надобно стать на базарной площади лицом к крепости: по обеим сторонам Ельшанка и Березовка обтекают мыс и сливаются позади вас в один поток... перед глазами крепость; направо солдатская слобода; налево, внизу, долина и сад Нарзана, где виднеются Реброва домы и зала собрания... Следуя по течению Ельшанки, я вошел в сад: липы, каштаны, белая акация, бузина красиво по холмам разбросаны; во все стороны извилистые дорожки; домы на уступах горы; в горе грот; там площадка с двумя палатками, посредине Нарзан» (Сабуров Я. Кавказ // Моск. наблюдатель. 1835. Т. 4. Сент. Кн. 1. С. 51—55).

А. Е. Розен восторженно описывает Кисловодск 1838 года и упоминает между прочим и Слободку, которая тянется в одну линию в стороне от ущелья, и ресторацию «на берегу ручья [Ольховки] на холме» (Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 255; см. также стихотворение Д. П. Ознобишина «Кавказское утро» // Отеч. зап. 1840. Т. 9. С. 151—152).

...Нарзан называется богатырским ключом. — «Нарт-санна» — нарт — у всех народов Северного Кавказа — богатырь; саннэ — хмельной напиток нартов (по-кабардински).

...ущелья, полные мглою и молчанием... — Ср. в начале «Бэлы»: «...из черного, полного мглою ущелья...» (с. 51), а также:

Тихие  долины
Полны  свежей  мглой... («Из Гёте»)

Тифлис  объят  молчаньем,
В  ущелье  мгла  и  дым... («Свиданье»)

...ручьев, которые... кидаются в Подкумок... — Это горные речки Ольховка (прежде Элкоша, Ельшанка) и Березовка (Козада),

- 336 -

которые протекают через Кисловодск, сливаются у его северной стороны, образуя речку Эль-Куму, и в четырех верстах у станицы Кисловодской впадают общим руслом в Подкумок (правый приток р. Кумы, текущей к Каспийскому морю).

С. 152. Но смешивать два эти ремесла / Есть тьма охотников — я не из их числа. — Лермонтов не совсем точно приводит слова Чацкого (Грибоедов. Горе от ума, д. III, явл. 3-е):

     Когда  в делах — я  от  веселий  прячусь,
             Когда дурачиться — дурачусь,
      А  смешивать два  эти  ремесла
Есть тьма  искусников, я  не из  их  числа.

Два последних стиха Печорин применяет к смешению вина с минеральной водой. «Охотники, — рассказывает А. Е. Розен, — пили ее с кахетинским или донским вином вместо лимонада» (Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 255).

С. 153. Нерон, Клавдий Цезарь — римский император в 54—68 гг. н. э., жестокий и развращенный властью тиран, требовавший от поэтов, художников и артистов безудержной лести и поклонения, без всяких на то оснований; воображавший себя певцом, музыкантом и актером.

Ума холодных наблюдений / И сердца горестных замет... — Стихи Пушкина из посвящения П. А. Плетневу, которое появилось сначала в 1828 году при издании IV и V глав «Евгения Онегина», а потом в 1837 году при третьем (втором полном) издании романа.

«Освобожденный Иерусалим» — эпическая поэма великого итальянского поэта Торквато Тассо (1544—1594), классическое произведение итальянской литературы, давно переведенное на все европейские языки. На русский язык «Освобожденный Иерусалим» был переведен в 1828 году С. Е. Раичем (1792—1855) и А. Ф. Мерзляковым (1778—1830). Раич и Мерзляков преподавали в Московском университетском пансионе, когда там учился Лермонтов, и не раз читали воспитанникам свои переводы из латинских и итальянских авторов.

Герой «Освобожденного Иерусалима» рыцарь Танкред вступает в очарованный лес, описание которого находим в XIII песне (Тассо Т. Освобожденный Иерусалим. Ч. 2 / Пер. А. Мерзлякова. М., 1828. С. 100—101).

Кольцо-гора — не в трех верстах от Кисловодска, а вдвое дальше, представляет собою одну из невысоких гор Бургустанского отрога Пастбищного хребта; на ней вследствие выветривания образовалось большое кольцеобразное отверстие. Сюда часто ездят из Кисловодска полюбоваться далеким видом на вершины Пятигорья, степи, Джинальские и Бургустанские горы и Эльбрус. В наше время Кольцо-гору в профиль можно видеть

- 337 -

из окна железнодорожного вагона по пути в Кисловодск, после переезда через Подкумок.

С. 155. Есть минуты, когда я понимаю Вампира!.. — Вампир, или упырь, — сказочный оборотень, мертвец, который по ночам выходит из могилы, чтобы высосать кровь из живых людей. Вера в вампиров была распространена в демонологии народов Европы.

Но Лермонтов (Печорин) имеет в виду героя одноименной анонимной повести, впервые появившейся в 1819 году в журнале «New Monthly Magazine» (№ 4). В основе лежала история, рассказанная Дж. Г. Байроном, но обработанная и изданная его врачом Джоном Полидори (Polidori, 1795—1821). Эта повесть имела громадный успех, и большая часть читателей считала ее произведением Байрона. «Вампир» был переведен на многие языки, и в том числе в 1828 году П. В. Киреевским на русский язык (Вампир. Повесть, рассказанная лордом Байроном... (с английского). П. К[иреевский]. М., 1828). В 1828 году в журнале «Атеней» была помещена заметка «О вампиризме» (Атеней. 1828. Ч. 6. № 24. С. 380—381). За этим журналом Лермонтов регулярно следил.

Вампир — это некий лорд Рутвен, английский аристократ, фигура таинственная и загадочная. Рассказ о нем ведется от имени его секретаря. Во время их совместного путешествия лорд Рутвен был смертельно ранен разбойниками; перед смертью Рутвен взял со своего секретаря клятву в течение года скрывать известие о его смерти. Через несколько месяцев лорд снова появляется в Лондоне и сватается к сестре рассказчика, почти обезумевшего от ужаса и тревоги и тщетно пытающегося под разными предлогами помешать браку. Срок клятвы кончается наутро после брачной ночи; но в это время молодая жена уже мертва, а супруг исчез.

Псевдобайроновский «Вампир» оказал большое влияние на европейскую романтическую литературу и привил в ней тему «вампиризма», которая поддерживалась также и интересом европейских писателей к славянскому фольклору (например, П. Мериме, Ш. Нодье, А. С. Пушкин, А. К. Толстой).

Вампир — это сильный и аморальный герой, для которого зло — условие существования. В этом своем качестве он появляется и у Лермонтова. Сначала в «Вадиме»: Вадим, говоря о подготовляемой им ужасной мести врагу, «дико захохотал и, стараясь умолкнуть, укусил нижнюю губу свою так крепко, что кровь потекла; он похож был в это мгновенье на вампира, глядящего на издыхающую жертву» (Т. 6. С. 30).

В записи 3 июня Печорин признавался: «...я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы» (с. 139). Это тот же вампиризм

- 338 -

в нравственном смысле. Лермонтов упомянул Вампира в связи с Печориным: «Если вы вери<ли> существованию Мельмота, Вампира и других — отчего же вы не верите в действительность Печорина?» (Т. 6. С. 563).

Лугин в неоконченной повести «Штосс» («У графа В.») «...часто делал зло именно тем, которых любил... дикая радость иногда разливалась по его сердцу, когда видел слезы, вызванные им...» (Там же. С. 362).

Анализируя сцену переезда через Подкумок и разговора Печорина с Мери после поцелуя, Белинский задавал себе вопрос: «Что такое вся эта сцена?» — и отвечал: «Мы понимаем ее только как свидетельство, до какой степени ожесточения и безнравственности может довести человека вечное противоречие с самим собою, вечно неудовлетворяемая жажда истинной жизни, истинного блаженства; но последней черты ее мы решительно не понимаем... Она кажется нам преувеличением, умышленною клеветою на самого себя, чертою изысканною и натянутою; словом, нам кажется, что здесь Печорин впал в Грушницкого, хотя и более страшного, чем смешного... И, если мы не ошибаемся в своем заключении, это очень понятно: состояние противоречия с самим собою необходимо условливает большую или меньшую изысканность и натянутость в положениях...» (Белинский. Т. 4. С. 246).

А еще слыву добрым малым... — Для Печорина «добрый малый» — одна из его масок. Выражение «добрый малый», по замечанию Н. О. Лернера, осмысливалось тогда как-то свежее, оригинальнее, чем в наше время. В драме Лермонтова «Два брата» (д. I) князь Лиговской рекомендуется: «...я, как говорят военные, в полном смысле добрый малый» (Т. 5. С. 406).

С. 156. — Господа! — сказал он, — это ни на что не похоже. Печорина надо проучить! Эти петербургские слётки всегда зазнаются, пока их не ударишь по носу! Он думает, что он только один и жил в свете, оттого что носит всегда чистые перчатки и вычищенные сапоги. — Слова драгунского капитана, сочувственно встреченные остальной компанией, изобличают глубокую неприязнь кавказского офицерства к привилегированным гвардейцам, «попадавшим на Кавказ, чтобы принять участие в экспедиции, отличиться, получить награду и вернуться в столицу» (ср.: Ливенцов А. М. Воспоминания о службе на Кавказе // Рус. обозрение. 1894. Кн. 8. С. 698; ср.: там же. 1894. Кн. 4. С. 751—752).

Слёток — молодая птица, вылетевшая из гнезда, в данном случае молодой человек, только что прибывший из столицы.

С. 157. — Я вам скажу всю истину, — отвечал я княжне... — На поведение Печорина проливает некоторый свет личное признание самого Лермонтова в письме к М. А. Лопухиной (1834): «Я

- 339 -

ухаживаю и вслед за объяснением в любви я говорю дерзости; это еще меня немного забавляет... Вы подумаете, что за это меня попросту выпроваживают... ну нет, совсем наоборот... женщины так созданы; я начинаю держать себя с ними самоувереннее; ничто меня не смущает — ни гнев, ни нежность: я всегда настойчив и горяч, а мое сердце довольно холодно; оно бьется только в исключительных случаях...» (пер. с франц. Т. 6. С. 427 и 717).

— Оставьте меня, — сказала она едва внятно. — В автографе было более резко: «Вы подлец, — сказала она едва внятно. — Оставьте меня» (Там же. С. 595).

По справедливому замечанию Н. О. Лернера, это надо считать композиционным изменением. Если бы оставить «Вы подлец», то этим все было бы уже кончено между Мери и Печориным, и тогда было бы немыслимо и не нужно их объяснение в доме Лиговских перед отъездом Печорина в крепость.

С. 158. ...son coeur et sa fortune! — формула официального брачного предложения, которое в великосветском кругу должно быть сделано непременно по-французски, над чем мимоходом иронизирует Печорин.

...но свободы моей не продам. — Ср. в письме Евгения Онегина к Татьяне:

Случайно  вас  когда-то  встретя,
В  вас  искру  нежности  заметя,
Я  ей  поверить  не  посмел:
Привычке милой  не  дал  ходу;
Свою  постылую  свободу
Я  потерять не  захотел  (Пушкин. Т. 5. С. 180).

Н. А. Добролюбов писал об отказе Печорина от любви Мери: «Каждый из обломовцев встречал женщину выше себя (потому что Круциферская [из романа Герцена «Кто виноват?»] выше Бельтова и даже княжна Мери все-таки выше Печорина), и каждый постыдно бежал от ее любви или добивался того, чтоб она сама прогнала его... Чем это объяснить, как не давлением на них гнусной обломовщины?» (Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9-ти т. Т. 4. М.; Л.: Гослитиздат, 1962. С. 330).

...одна старуха гадала про меня... — Задолго до работы над «Героем нашего времени» Лермонтов записал автобиографическое признание: «Еще сходство в жизни моей с лордом Байроном. Его матери в Шотландии предсказала старуха, что он будет великий человек и будет два раза женат; про меня на Кавказе предсказала то же самое старуха моей Бабушке. Дай бог, чтоб и надо мной сбылось; хотя б я был так же несчастлив, как Байрон» (Т. 6. С. 387).

Вчера приехал сюда фокусник Апфельбаум. На дверях ресторации явилась длинная афишка, извещающая почтеннейшую публику о том, что вышеименованный удивительный

- 340 -

фокусник, акробат, химик и оптик, будет иметь честь дать великолепное представление сегодняшнего числа в 8 часов вечера, в зале Благородного собрания (иначе — в ресторации); билеты по два рубля с полтиной. Все собираются идти смотреть удивительного фокусника... — Как установил в свое время Н. О. Лернер, а затем уточнил Л. И. Прокопенко, фокусник Апфельбаум — реальная личность. О нем есть немало упоминаний в периодической печати, а также незаслуженно пренебрежительный отзыв М. Е. Салтыкова-Щедрина в «Сатирах в прозе. Невинных рассказах» (Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: В 20-ти т. Т. 3. М.: Худож. лит., 1965. С. 269).

Сравнивая Апфельбаума с прославленным во всем мире, и особенно в России, где он и умер, иллюзионистом конца XVIII и начала XIX века Жаном-Жозефом Пинетти (1750—1802), газеты отмечали, что последний едва ли не отдал бы своему ученику и сопернику (т. е. Апфельбауму) «преимущества перед собою в проворстве», то есть в ловкости и в мастерстве.

А. З. Левин обратил внимание на «уведомление», помещенное в «Санкт-Петербургских ведомостях» 30 декабря 1841 года: «Прибывший сюда известный физик и механик Апфельбаум... имеет честь известить почтеннейшую публику, что он в посту будет представлять свои очаровательные штучки на театре...» В это уведомление вставлено описание нескольких фокусов. Вот один из них: «...магик предлагает одному из зрителей задумать карту, а другого зрителя просит взойти на сцену и говорит первому: «Вы задумали трефового короля». — «Точно так». Другому: «Трефовый король у вас за пазухой», — и сам обнаженной рукой вынул у него пятнадцать колод трефового короля из карманов, из галстука, отовсюду, и трефовые короли еще вылетали из платья этого зрителя, когда он сходил со сцены и даже когда выходил по окончании представления из театра».

О другом фокусе рассказано: «Потом магик выпросил у четырех кавалерийских офицеров по темляку, зарядил ими большую пушку, скомандовал «Пли!» Выстрел раздался, и победоносный магик воскликнул: «Господа офицеры! темляки ваши на своем месте». Офицеры подняли сабли и увидели на них свои темляки».

Третий фокус: «...магик берет трое часов, кладет их в дамскую шляпку и накрывает ее картоном; после этого просит некоторых зрителей написать, где желают они, чтобы нашлись часы. Собрав записки, положил в стакан и поднес к зрителям для выбора одной из них. Вытянутая записка гласила: «На фонаре подле [памятника] Минина и Пожарского [в Москве]». «Там они и будут, — гордо сказал магик; выстрелил из пистолета в кабалистическую, с числами доску, висевшую высоко посреди театра, и на ней повисла шляпка, но без часов, за

- 341 -

которыми тотчас поехали многие зрители и привезли часы, найденные ими на означенном месте» (Санкт-Петербургские ведомости. 1841. 30 дек. № 293).

Любопытно, что в молодые годы Апфельбаум жил в Москве и принимал приглашения в частные дома. «Дамский журнал» в 1828 году сообщал адрес Апфельбаума: «За Москворецким мостом на Москворецком подворье, в Дворянском коридоре, под № 6». Таким образом, Лермонтов, пансионер и студент Московского университета, мог видеть Апфельбаума еще в конце 1820-х годов в Москве.

В первой половине 1830-х годов Апфельбаум совершил большое турне по Европе и Азии, а в 1836 году снова появился в Москве (см.: Моск. ведомости. 1836. № 16). Как раз летом 1837 года, когда Лермонтов был в Пятигорске и Кисловодске, Апфельбаум гастролировал на курортах Кавказских минеральных вод. Пребывание Апфельбаума на Кавказских водах удостоверяется рекомендательным письмом некоего Ивана Чернова от 29 августа 1837 года (письмо обнаружено Л. И. Прокопенко).

Любопытные сведения об Апфельбауме имеются в книге М. И. Пыляева «Замечательные чудаки и оригиналы». Здесь сообщается, что в конце 1840-х годов Апфельбаум был известной и весьма колоритной фигурой на улицах и рынках Петербурга. «Апфельбаум был очень приличен, ходил во фраке с большим жабо. В руках у него всегда была палочка из слоновой кости, которая и помогала при манипуляциях. Он ловко вынимал у извозчиков из носа картофель; ломал у пирожника пироги, в которых находили червонцы, сковывал висячим замком рот какого-нибудь ротозея, выпускал из рукава голубей, морских свинок и т. д. Апфельбаум все это проделывал даром» (Пыляев М. И. Замечательные чудаки и оригиналы. М.: Орбита, 1990. С. 403—404 (репринт); ср.: Сов. эстрада и цирк. 1966. № 3. С. 29; см. также: Прокопенко Л. И. Поиски лермонтовского фокусника // Сов. цирк. 1962. № 7. С. 22—24; Якунин О. Фокусник из романа «Герой нашего времени» // Ставрополье. 1988. № 5. С. 90—93; ЛЭ).

Темляк — петля из ремня или ленты с кистью, прикрепляется к эфесу холодного оружия; предназначается для надевания на руку, чтобы оружие, выбитое из нее, не упало на землю.

С. 160. Мери сидела на своей постели... большой пунцовый платок покрывал ее белые плечики... — Пунцовые платки (шали) были в конце 1830-х годов в моде. Так, героиня повести Н. Ф. Павлова «Миллион» княжна Софья носит пунцовый платок (Павлов Н. Ф. Новые повести. СПб., 1839. С. 257, 279).

...перед нею на столике была раскрыта книга, но глаза ее, неподвижные и полные неизъяснимой грусти, казалось, в сотый

- 342 -

раз пробегали одну и ту же страницу, тогда как мысли ее были далеко... В черновой рукописи первоначально было: «...но глаза ее, томные и неподвижные, казалось», затем было написано: «...но взор ее, томный и неподвижный, казалось,

Между  печатными  строками
Читал [духовными  глазами]».

Тут Лермонтов, несомненно, вспомнил стихи из восьмой главы «Евгения Онегина»:

И  что  ж? Глаза  его  читали,
Но  мысли  были  далеко;
Мечты, желания, печали
Теснились в  душу  глубоко.
Он  меж  печатными  строками
Читал  духовными  глазами
Другие  строки (Пушкин. Т. 5. С. 183—184).

Ср. также со строками из стихотворения «Видение»:

        Взоры  девы
Блуждали  по листам  открытой  книги,
Но  буквы  все  сливалися  под  ними...

Заслуживает внимания любопытное совпадение с текстом романа Стендаля «Красное и черное». Жюльен «лихорадочно раскрыл «Мемуары», продиктованные Наполеоном на острове св. Елены, и в течение добрых двух часов заставлял себя читать их; правда, читали только его глаза, но все равно он заставлял себя читать» (Стендаль. Собр. соч.: В 15-ти т. Т. 1. М.: Правда. 1959. С. 528).

Роман Стендаля вышел первым изданием в Париже в ноябре 1830 года. Работая над восьмой главой «Евгения Онегина», Пушкин не мог знать романа Стендаля. Но Лермонтову в 1838—1839 годах хорошо были знакомы оба романа, и не исключено, что в данном случае была перекличка и с романом Стендаля.

С. 161. ...по крайней мере, десятка два хищников остались бы на месте. — Лермонтов иронически использует выражения, обычные для официальных сообщений о военных действиях периода кавказской войны, в которых горцы обычно именовались хищниками. Эта фразеология характерна и для многих очерков и воспоминаний того времени. Ср. также стихотворение А. С. Грибоедова «Хищники на Чегеме».

...только и было толков, что об ночном нападении черкесов. — Печорин смеется над перетрусившей кисловодской публикой, но во времена Лермонтова в районе Минеральных Вод еще случались набеги горцев. «Черкесские абреки весьма часто проходили небольшими партиями через кордонную линию или прорывались через нее в большом числе открытою силой,

- 343 -

проникая в глубину края, к Ставрополю, к Георгиевску и в окрестности Минеральных Вод» (Торнау Ф. Ф. Воспоминания кавказского офицера 1835, 36, 37 и 38 годов. Ч. 2. М., 1865. С. 2). «Теперь, — говорил А. Е. Розен, описывая 1838 год, — редко случается в три или четыре года раз, что несколько отважных черкесов делают набег на Пятигорск, на Кисловодск и окрестности их» (Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 253). В 1836 году Кисловодск, несмотря на то, что был хорошо охраняем артиллерией и регулярной пехотой, подвергся нападению горцев, причем не обошлось без человеческих жертв из местных жителей и из «курсовых» (см.: Филипсон Г. И. Воспоминания // Рус. архив. 1883. Т. 3. С. 173—175).

Лермонтов, приехавший в следующем году на Минеральные Воды, не мог, разумеется, не знать об этом памятном событии. В рассказе Марлинского «Вечер на Кавказских водах в 1824 г.», где действие происходит в Кисловодске, один из собеседников, выходя ночью из залы гостиницы, «забился в середину толпы, чтобы в случае нападения горцев быть в безопасности», и «дорогою успел насказать о зверстве и дерзости чеченцев тьму ужасов...» В повести Елены Ган (Зенеиды Р-вой) «Медальон» есть хорошая жанровая картинка, изображающая тревогу кисловодских больных, среди которых разносится слух, что черкесы готовят нападение (Б-ка для чтения. 1839. Т. 34).

С. 162. Я подошел к нему и сказал медленно и внятно:

— Мне очень жаль, что я взошел после того, как вы уже дали честное слово в подтверждение самой отвратительной клеветы. Мое присутствие избавило бы вас от лишней подлости. — Вызов Печориным Грушницкого на поединок был неизбежен с точки зрения дворянских понятий о чести, так как Грушницкий, в присутствии нескольких лиц, честным словом заверил, что видел, как Печорин поздней ночью вышел из комнаты княжны («Какова княжна? а? Ну, уж признаюсь, московские барышни! после этого чему же можно верить?»). Оставленное без ответа со стороны Печорина заявление Грушницкого бросило бы тень на доброе имя княжны Мери в глазах общества; ответом же Печорина, при отказе Грушницкого взять назад свои слова, мог быть только вызов на дуэль. Случайно присутствовавший при объяснении муж Веры, выражая взгляды своего общества, одобрил поступок Печорина: «Благородный молодой человек! — сказал он, с слезами на глазах» (с. 163), не подозревая, что в эту ночь Печорин был у его жены (ср.: Дурылин, с. 241).

С. 163. ...я сам был молод и служил в военной службе; знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. — Разглашать тайну готовящейся дуэли считалось недостойным поступком. Об этом иногда забывают современные авторы работ о дуэли Лермонтова,

- 344 -

упрекающие современников поэта в том, что они не все сделали для предотвращения дуэли.

С. 164. ...он [Вернер] должен был настоять на том, чтобы дело обошлось как можно секретнее, потому что хотя я когда угодно готов подвергать себя смерти, но нимало не расположен испортить навсегда свою будущность в здешнем мире. — Видимо, Печорин был выслан на Кавказ за дуэль. Участие в новой дуэли грозило ему лишением дворянства и разжалованием в солдаты. Условия дуэли-мистификации, задуманной компанией Грушницкого для того, чтобы «проучить» Печорина, были оставлены и для дуэли в ответ на вызов, сделанный Печориным: на этих условиях настаивал Грушницкий, которому, как вызванному, принадлежало первое слово в вопросе об условиях дуэли. Условия эти очень тяжелы: даже смертельная дуэль Пушкина, как и дуэль Лермонтова с Мартыновым, происходила не на расстоянии шести шагов. При согласии Грушницкого на то, чтобы только его пистолет был заряжен пулей, подобная дуэль превращалась в преднамеренное убийство Печорина.

С. 165. Я — как человек, зевающий на бале... — Немного далее Печорин говорит: «Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал» (с. 167). Здесь «с балом ассоциируется даже мысль о смерти. Светская среда, в которой вырос Печорин, сказалась здесь особенно ярко», — замечает С. Шувалов (Шувалов С. В. «Герой нашего времени» в школьной проработке // Рус. язык в сов. школе. 1929. № 4. С. 64).

Пробегаю в памяти все мое прошедшее... — Мысли Печорина перед поединком отразились впоследствии у Льва Толстого в содержании и в тоне предсмертного письма героя «Записок маркера»: «Бог дал мне все, чего может желать человек: богатство, имя, ум, благородные стремления. Я хотел наслаждаться и затоптал в грязь все, что было во мне хорошего... я убил свои чувства, свой ум, свою молодость». Готовящийся к смерти Печорин чувствует только скуку. Толстовский герой признается: «Я думал прежде, что близость смерти возвысит мою душу. Я ошибался» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90-та т. Т. 3. М.; Л.: ГИХЛ, 1932. С. 116).

...верно, было мне назначенье высокое... — А. А. Потебня справедливо усматривает в этих словах Печорина позднее сознание своей связи с обществом и сравнивает его с Белинским, который тоже был «человек рефлексии, самонаблюдения и самоосуждения», настоящий герой своего времени, не менее, если не более чем Печорин», и страстно восклицал в одну из критических минут жизни: «Мне кажется, дай мне свободу действовать для общества хоть на десять лет... и я, может быть, в три года возвратил бы (т. е. вознаградил бы) свою потерянную

- 345 -

молодость, полюбил бы труд, нашел бы силу воли» (Потебня А. А. Из записок по теории словесности. Харьков, 1905. С. 152—153).

...я чувствую в душе моей силы необъятные; но я не угадал этого назначенья, я увлекся приманками страстей пустых и неблагодарных... — Как заметила Е. Н. Михайлова, «человеческая личность для Лермонтова не вмещается целиком в не зависящие от нее, средою предоставленные формы действия. За человеком, реально действующим, у него стоит человек потенциальный, возможный в иных общественных условиях... И «необъятные силы», и «ненасытная жадность, поглощающая все, что встречается на пути», свидетельствующая о неисчерпаемой активности личности, — все это подлинные особенности Печорина, которым не дала выхода и формы осуществления окружающая действительность. Так, о потенциальной мощи натуры Печорина говорит и его неукротимое свободолюбие, внушающее непобедимое отвращение ко всяким узам, и его тоска о невозможности сейчас «великих жертв» ни для блага человечества, «ни даже для собственного нашего счастья». Натура и стремления Печорина не укладываются в рамки тех жизненных возможностей и того «жалкого» действия, какое способно предоставить ему современное общество, и больше всего, пожалуй, это доказывается невозможностью для Печорина найти удовлетворение на тех путях, которые открывает перед ним окружающая действительность» (Михайлова, с. 320—321).

Как орудье казни, я упадал на голову обреченных жертв... — Эту мысль Печорин высказывает не раз. «Неужели... мое единственное назначение на земле — разрушать чужие надежды?.. я разыгрывал жалкую роль палача или предателя» (с. 146). «...если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив», — говорит он Максиму Максимычу (с. 77). После этих слов в черновой рукописи было: «Как нарочно, я всегда являлся к пятому акту их драмы, невидимая сила кидала меня посреди их надежд, намерений и связей, и все разрывалось, и все погибало от моего прикосновения».

Печорин склонен обвинять судьбу в том, что он приносит несчастье окружающим. Поэтому для него такое значение имеет вопрос о предопределении. См. коммент. на с. 365.

...я ничем не жертвовал для тех, кого любил... — Ср. в «Думе»:

И  ненавидим  мы, и  любим  мы  случайно,
Ничем  не  жертвуя  ни  злобе, ни  любви...

С. 166. ...и не останется на земле ни одного существа... — Давние, заветные, горделиво-горькие лермонтовские мысли, с которыми поэт не разлучался с отроческих лет:

- 346 -

Но  лучше  я,  чем  для  людей  кажусь,
Они  в  лице  не  могут  чувств  прочесть;
И  что  молва  кричит  о  мне...  боюсь!
Когда б я  знал,  не  мог  бы  перенесть  («1830  г.  июля  15-го»);

Никто  не  дорожит мной  на  земле,
И  сам  себе я  в  тягость,  как  другим;
Тоска  блуждает  на  моем  челе.
Я  холоден  и  горд;  и  даже  злым
Толпе  кажуся;  но  ужель  она
Проникнуть  дерзко  в  сердце  мне  должна?
Зачем  ей  знать,  что  в  нем  заключено?  («1831  г.  июня  11  дня»)

Вот уже полтора месяца, как я в крепости N; Максим Максимыч ушел на охоту. — Дневник Печорина прерван его вынужденным отъездом, последовавшим после дуэли и смерти Грушницкого. Конец истории он записывает, уже находясь в той глухой крепости, в которой мы встретили его в повести «Бэла». Видимо, до похищения Бэлы Печорин отлучался в станицу на левом фланге, где произошла история, описанная в «Фаталисте» (об этом подробнее см. во вступительной статье, с. 32—34).

...потом сел и открыл рома2н Валтера Скотта, лежавший у меня на столе: то были «Шотландские пуритане». — Шотландский романист, поэт, историк и критик Вальтер Скотт (1771—1832) оказал на развитие европейского романтизма в начале XIX столетия громадное влияние. В 1820-х и 1830-х годах вся Европа была захвачена его историческими романами. Лермонтов, владевший английским языком с 14—15-летнего возраста, читал Вальтера Скотта не только в многочисленных русских переводах, но и в подлиннике, а также во французских переводах. (О том, что Лермонтов читал Вальтера Скотта по-английски, свидетельствовал А. П. Шан-Гирей, см.: Воспоминания. С. 36.)

В юношеской драме Лермонтова «Menschen und Leidenschaften» Любовь Волина читает роман «Вудсток, или Всадник» Вальтера Скотта (Т. 5. С. 151) по петербургскому изданию 1829 года в переводе де Шаплета. «Испанцы» Лермонтова во многом напоминают сюжетные схемы «Айвенго». Установлено воздействие Вальтера Скотта на юношеский исторический роман Лермонтова «Вадим», на поэму «Измаил-Бей» (1832) и на поэму «Беглец» (1839) (об этом подробнее см.: Спасович В. Д. Соч. Т. 2. 1882. С. 393; Якубович Д. П. Лермонтов и Вальтер Скотт // Изв. АН СССР. Отд. обществ. наук. 1935. № 3. С. 243—272; ЛЭ).

Восхищение Печорина романом Вальтера Скотта «Шотландские пуритане», по мнению С. В. Шувалова, говорит о том, что сам Лермонтов незадолго до работы над «Княжной Мери»

- 347 -

зачитывался этим романом (Шувалов С. В. Влияние на творчество Лермонтова русской и европейской поэзии // Венок Лермонтову. М., 1914. С. 314).

Как указал Д. П. Якубович, а затем Б. М. Эйхенбаум, в английском подлиннике этот роман называется «Old Mortality»; заглавие первого русского перевода — «Шотландские пуритане» (1824) ведет к французскому «Les puritains d'Ècosse» (Эйхенбаум Б. М. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени. М.: Изд-во АН СССР, 1962. С. 137 (Лит. памятники)).

Таким образом, возникает вопрос: на каком языке и в каком издании читал Печорин в ночь перед дуэлью роман Вальтера Скотта «Old Mortality». Похоже, что это было французское издание или русский перевод с французского.

Давно уже замечено, что Лермонтов первоначально предполагал положить на стол Печорину другой роман В. Скотта — «Приключения Нигеля» (вернее, Найджеля), чрезвычайно популярный в России (русский перевод: Скотт В. Приключения Нигеля сира Вальтера Скотта: Пер. с англ. Ч. 1—4. М., 1829). Д. П. Якубович полагал причиной замены то обстоятельство, что в характеристике Найджеля есть деталь, сходная с портретом Печорина: «...в его голосе звучала грусть, даже когда он рассказывал что-нибудь веселое, в его меланхолической улыбке был отпечаток несчастья» (Якубович Д. П. Лермонтов и Вальтер Скотт // Изв. АН СССР. Отд. обществ. наук. 1935. № 3. С. 269).

В четвертой части романа (гл. 28) герой романа Найджель говорит о себе: «Я несчастное, весьма несчастное существо! Все, что ко мне приближается, делается жертвою враждующего мне рока. Смерть и злоключения следуют по моим стопам, и несчастье уносит с собою все, что меня окружает». Эти и подобные им признания Найджеля напоминают высказывания Печорина. Д. П. Якубович и Н. О. Лернер полагали, что Лермонтов заменил «Приключения Нигеля» «Шотландскими пуританами», чтобы не подчеркивать эту близость Печорина и Найджеля.

Когда «Герой нашего времени» только вышел в свет, в середине апреля 1840 года, Лермонтов при встрече с В. Г. Белинским в Ордонанс-Гаузе, находясь под арестом за дуэль с де Барантом, говорил: «Я не люблю Вальтера Скотта, в нем мало поэзии, он сух». Зато о Купере он «говорил с жаром, указывал, что в Купере несравненно более поэзии, чем в В. Скотте» (Воспоминания. С. 309; ср.: Белинский. Т. 11. С. 508—509). Тем не менее, по убеждению Е. Дюшена, Лермонтов «в школе В. Скотта учился искусству рассказывать, развивать действие» (Duchesne E. M. Lermontov: Sa vie et ses oeuvres. Paris, 1910. P. 294).

- 348 -

С. 166—167. Погружаясь в холодный кипяток нарзана, я чувствовал, как телесные и душевные силы мои возвращались. Я вышел из ванны свеж и бодр, как будто собирался на бал. — Показательно, что Печорину присуще материалистическое понимание явлений душевной жизни: «После этого говорите, что душа не зависит от тела!» (С. 167).

В наши дни бассейн главного источника нарзана уже не производит впечатления клокочущего ключа, потому что минеральная вода не так сильно насыщена газом. Я. В. Сабуров, видевший источник нарзана в 1833 году, так описывает его: «...бассейн, аршин трех в диаметре, наполнен холодной водой в 10°, которая бьет и кипит белым ключом, как на огне или как шампанское в круговой чаше. Его пьют с жадностью, ибо он весьма приятного вкуса, и употребляют в ваннах. Немногие с первого раза садятся в природную его температуру» (Моск. наблюдатель. 1835. Ч. 4. Сент. Кн. 1. С. 55). Современная медицина не допускает купанья в нарзане естественной температуры, но во времена Лермонтова существовал бассейн, в котором купались в неподогретой углекислой воде.

А. Е. Розен, бывший в Кисловодске в 1838 году, рассказывает: «...ключ кипит в полном смысле слова, выбивает белую пену, клубится, подымает воду на полсажени глубиною: вода эта живит, подкрепляет... Кто пил нарзан несколько недель сряду, тому трудно расстаться с ним» (Розен А. Е. Записки декабриста. СПб., 1907. С. 255).

В 1839 году Е. П. Ростопчина посвятила нарзану хвалебное стихотворение:

Кавказа  честь, он  превосходен
Стремленьем  бешено-живым,
Огнем, разлитым  в хладной  влаге,
Целебным свойством, чистым  дном
И  дикой  прихотью отваги,
И  вечно  зыблемым  жерлом...

С. 167. Архалук (или ахалук). Кавказский полукафтан, то же, что и бешмет. Оба слова тюркские. Воспет А. И. Полежаевым в романтическом стихотворении «Ахалук» (1833).

— Отчего вы так печальны, доктор? — сказал я ему. — ...Вообразите, что у меня желчная горячка! я могу выздороветь, могу и умереть... — Ср. юношеское признание самого Лермонтова: «Умереть с свинцовой пулей в сердце стоит медленной агонии сердца. Итак, если будет война, клянусь вам богом, буду везде впереди» (письмо к М. А. Лопухиной, 1832; пер. с франц. Т. 6. С. 419 и 707).

Я не помню утра более голубого и свежего! — Лермонтов оставляет Печорина верным до конца своей любви к природе.

- 349 -

Ее власть над ним так же велика, как над черкесом Измаил-Беем:

Забыл  он  все, что  испытал,
Друзей, врагов, тоску  изгнанья:
И, как невесту  в  час  свиданья,
Душой  природу  обнимал!

Карл Маркс «считал, что вряд ли кто из писателей превзошел Лермонтова в описании природы, во всяком случае редко кто достигал такого мастерства» (см.: Кугельман Ф. Несколько штрихов к характеристике великого Маркса // Воспоминания о Марксе и Энгельсе. М.: Госполитиздат, 1956. С. 291).

Немецкий поэт и переводчик Боденштедт писал о Лермонтове и его исключительном чувстве природы: «Рисует ли он перед нами исполинские горы многовершинного Кавказа, где наш взор то теряется в снежных облаках, то тонет в безднах; или горный поток, то клубящийся по скале, на которой страшно стоять дикой козе, то светло ниспадающий, «как согнутое стекло», в пропасть, где, сливаясь с новыми ручьями, снова возникает в мутном потоке; описывает ли он горные аулы и леса Дагестана или испещренные цветами долины Грузии; указывает ли на облака, бегущие по голубому, бесконечному небу; или на коня, несущегося по синей, бесконечной степи; воспевает ли он священную тишину лесов или дикий шум битвы, — он всегда и во всем остается верен природе до мельчайших подробностей. Все эти картины предстают нам в отчетливых красках и в то же время от них веет какой-то таинственной поэтической прелестью, как бы благоуханием и свежестью этих гор, цветов, лугов и лесов...

Два замечательнейших ученых новейшего времени Александр Гумбольдт и Христиан Эрстед, первый в своем «Космосе» (Ч. 2. С. 1—103), второй в своем рассуждении об отношении естествознания к поэзии (в «Духе природы». Ч. 2. С. 1—52) указывают, как на настоятельное требование нашего времени, на более обширное приложение в области изящного современных открытий и исследований природы...

Стоит прочесть целиком упомянутые сочинения, чтобы убедиться, что Лермонтов выполнил в своих стихотворениях большую часть того, что великие ученые признают потребностью нашего времени и чего так живо желают.

Пусть назовут мне хоть одно из множества толстых географических, исторических или других сочинений о Кавказе, из которого можно было бы живее и вернее познакомиться с характеристическою природою этих гор и их жителей, нежели из какой-нибудь кавказской поэмы Лермонтова» (Боденштедт Фр. Из послесловия к переводу стихотворений Лермонтова // Воспоминания. С. 370). Об отношении Лермонтова к природе

- 350 -

см.: Анненский И. Ф. Об эстетическом отношении Лермонтова к природе // Анненский И. Ф. Книги отражений. М.: Наука, 1978. С. 242—251; Саводник В. Ф. Чувство природы в поэзии Пушкина, Лермонтова и Тютчева. М., 1911. 210 с.: Григорьян К. Н. Лермонтов и романтизм. Л.: Наука, 1964. С. 158—210; Тамахин В. М. Эстетическая функция пейзажа в романе М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // М. Ю. Лермонтов: Материалы и сообщения VI Всесоюзной Лермонтовской конференции. Ставрополь, 1965. С. 45—51; Библиография 1 и 2 (по сист. указ.).

С. 168. Друзья, которые завтра меня забудут... — В Предисловии к своему журналу Печорин усомнился по поводу «Исповеди» Руссо в возможности быть совершенно искренним с друзьями. «Я к дружбе неспособен», — заявляет он дальше и признает для себя лишь «приятельские» отношения (с. 116). Сомнения в дружбе и упреки неверным друзьям вообще часто слышатся в творчестве Лермонтова.

...я вынес... несколько идей — и ни одного чувства. — С противопоставлением идей чувству, головы сердцу, интеллекта истинкту мы уже знакомы. В «Бэле» выражена надежда, что когда-нибудь отпадет от души «все приобретенное», прекратится внутреннее раздвоение человека. «...признание [перед поединком], — говорит Белинский, — обнаруживает всего Печорина. В нем нет фраз, и каждое слово искренно. Бессознательно, но верно выговорил Печорин всего себя. Этот человек не пылкий юноша, который гоняется за впечатлениями и всего себя отдает первому из них, пока оно не изгладится и душа не запросит нового. Нет, он вполне пережил юношеский возраст, этот период романтического взгляда на жизнь: он уже не мечтает умереть за свою возлюбленную, произнося ее имя и завещая другу локон волос, не принимает слова за дело, порыв чувства, хотя бы самого возвышенного и благородного, за действительное состояние души человека. Он много перечувствовал, много любил и по опыту знает, как непродолжительны все чувства, все привязанности; он много думал о жизни, и по опыту знает, как ненадежны все заключения и выводы для тех, кто прямо и смело смотрит на истину, не тешит и не обманывает себя убеждениями, которым уже сам не верит... Дух его созрел для новых чувств и новых дум, сердце требует новой привязанности: действительность — вот сущность и характер всего этого нового. Он готов для него; но судьба еще не дает ему новых опытов, и, презирая старые, он все-таки по ним же судит о жизни. Отсюда это безверие в действительность чувства и мысли, это охлаждение к жизни, в которой ему видится то оптический обман, то бессмысленное мелькание китайских теней. — Это переходное состояние духа, в котором для человека все старое разрушено, а нового еще нет, и в котором человек

- 351 -

есть только возможность чего-то действительного в будущем и совершенный призрак в настоящем. Тут-то возникает в нем то, что на простом языке называется и «хандрою», и «ипохондриею», и «мнительностию», и «сомнением», и другими словами, далеко не выражающими сущности явления, и что на языке философском называется рефлексиею» (Белинский. Т. 4. С. 252—253).

С. 170. Видите ли на вершине этой отвесной скалы... узенькую площадку? оттуда до низу будет сажен тридцать, если не больше; внизу острые камни. — Тщательные поиски места дуэли Печорина с Грушницким показали, что хотя в ущелье Ольховки есть скала, вполне отвечающая этому описанию, окружающий ее пейзаж имеет совсем другой характер. Об этом подробнее см.: Махлевич Я. Л. Мезонин у Нарзана. Ставрополь, 1983. С. 16—21, 31—35.

С. 171. — Берегитесь! — закричал я ему: — не падайте заранее; это дурная примета. Вспомните Юлия Цезаря! — В числе многих легендарных предзнаменований, будто бы остерегавших Гая Юлия Цезаря (100—44 гг. до н. э.) от присутствия на заседании сената, в котором он был убит заговорщиками, называют и то, что Цезарь оступился на пороге в курию Помпея. Вероятно, с этими анекдотами в памяти Лермонтова сочетались известные, вошедшие в поговорку, слова «Cave ne cadas» («Смотри не упади»), которые по римскому обычаю кричал триумфатору раб, шедший за его колесницей в торжественной процессии. Образ этот Лермонтов использовал за несколько лет до того в стихотворении «Опять народные витии» (Т. 2. С. 244).

Площадка, на которой мы должны были драться, изображала почти правильный треугольник. От выдавшегося угла отмерили шесть шагов и решили, что тот, кому придется первому встретить неприятельский огонь, станет на самом углу, спиною к пропасти; если он не будет убит, то противники поменяются местами. — Переводчик и знакомый Лермонтова, Фридрих Боденштедт, писал в своих воспоминаниях: «В конце этого романа описывается дуэль, в которой тот, кому первому предстоит подвергнуться выстрелу противника, должен стать на краю обрыва, чтобы в случае раны немедленно упасть туда на верную смерть: по странному сближению, почти точно таким же образом умер впоследствии сам Лермонтов. Это поразительное сходство положений объясняется тем, что Лермонтов был по убеждению отъявленным врагом дуэли, но однажды доведенный до нее, не мог уже сделать из нее детской шутки или рисковать подвергнуться одному увечью. Поэтому он и принял такие меры, чтобы один из двух неизбежно остался на месте» (Цит. по: Михайлов В. Л. Заметка о Лермонтове // Современник. 1861. № 2. С. 324).

- 352 -

Поведение Лермонтова на дуэлях с де Барантом и с Мартыновым было именно таково. Соблюдая все правила и соглашаясь на самые опасные условия, он не нападал на противника и оба раза стрелял в сторону.

В донесении полковому командиру о поединке с Барантом (1840) Лермонтов сообщал: «Так как господин Барант почитал себя обиженным, то я предоставил ему выбор оружия. Он избрал шпаги, но с нами были также и пистолеты. Едва мы успели скрестить шпаги, как у моей конец переломился, а он мне слегка оцарапал грудь. Тогда мы взяли пистолеты. Мы должны были стрелять вместе, но я немного опоздал, он дал промах, а я выстрелил уже в сторону. После сего он подал мне руку и мы разошлись» (Т. 6. С. 451). На самом деле Лермонтов не «опоздал», а не хотел стрелять в противника.

Еще более убежденным противником дуэли Лермонтов показал себя в роковом поединке с Мартыновым. Когда была подана команда: «сходись!», «Лермонтов остался недвижим и, взведя курок, поднял пистолет дулом вверх... Мартынов подошел к барьеру и выстрелил. Лермонтов упал, как будто его скосило на месте» (Васильчиков А. И. Несколько слов о кончине М. Ю. Лермонтова и о его дуэли с Н. С. Мартыновым // Воспоминания. С. 471).

Печорин, в отличие от автора романа, убивает своего противника. Но это убийство психологически подготовлено, Лермонтов последовательно показывает, что перед лицом смертельной опасности Печорин ведет себя мужественно и благородно. Зная, что его пистолет не заряжен, Печорин испытывает Грушницкого, полагая, что тот не решится на прямое убийство. Затем с незаряженным пистолетом Печорин становится на край пропасти под выстрел Грушницкого. Ему хочется увериться в порядочности Грушницкого, в том, что Грушницкий раскается. Печорин думает, что в таком положении Грушницкому остается только «выстрелить в воздух». Но ложное самолюбие и тут определило поведение Грушницкого. Он выстрелил и оцарапал Печорину колено. Комедия трогательного прощания с Грушницким, разыгранная драгунским капитаном, окончательно ожесточила Печорина. Он сам так определил свое состояние перед тем, как выстрелил в Грушницкого: «Я до сих пор стараюсь объяснить себе, какого рода чувство кипело тогда в груди моей: то было и досада оскорбленного самолюбия, и презрение, и злоба, рождавшаяся при мысли, что этот человек, теперь с такою уверенностью, с такой спокойной дерзостью на меня глядящий, две минуты тому назад, не подвергая себя никакой опасности, хотел меня убить как собаку, ибо, раненный в ногу немного сильнее, я бы непременно свалился с утеса» (с. 173).

- 353 -

При всем различии поведения на дуэли Лермонтова и его героя Печорина в состоянии Печорина есть нечто, напоминающее состояние самого Лермонтова. Печорин говорит Вернеру, пытающемуся вмешаться в поединок и расстроить планы драгунского капитана и Грушницкого: «Какое вам дело? Может быть, я хочу быть убит...» (с. 172) Е. Г. Быховец, видевшая Лермонтова за несколько часов до смерти, 5 августа 1841 года писала сестре из Пятигорска: «Лермонтову так жизнь надоела, что ему надо было первому стрелять, он не хотел, и тот изверг имел духа долго целиться, и пуля навылет» (Воспоминания. С. 448).

Ни Лермонтов, ни его герой Печорин не были разочарованы в жизни вообще, оба страстно любили жизнь, человека, природу, но оба не могли и не хотели примириться с окружавшей их действительностью, с русской жизнью николаевского царствования.

С. 174. Finita la comedia! — Возможно, цитата из какой-нибудь итальянской «comedia dell arte». Печорин как будто пародирует известные слова римского императора Августа, который, умирая, спросил своих друзей о том, «...не находят ли они, что он хорошо сыграл комедию жизни» (Светоний. 12 цезарей. Биография Октавиана Августа. Гл. XCIX). Подобные же слова легенда приписывает и умирающему Рабле: «Опустите занавес, комедия сыграна» (см.: Бахтин М. М. Творчество Ф. Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М.: Худож. лит., 1990. С. 473).

С. 174—175. Солнце казалось мне тускло, лучи его меня не грели. — «От ужаса совершившегося Печорин ищет спасения в одиноком блуждании среди природы. Примечательно, что в своем потрясении Печорин не замечает на этот раз и природы: обо всем своем долгом странствовании — дуэль началась рано утром, а в Кисловодск он вернулся, когда уже солнце садилось, — он может припомнить только: „...я ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе незнакомом”» (Дурылин, с. 245—246).

С. 176. ...в твоем голосе... есть власть непобедимая... — Вера и раньше говорила Печорину: «...ты можешь все, что захочешь» (с. 136). Максим Максимыч находил, что с ним «непременно должно соглашаться» (с. 66).

С. 177. Не правда ли, ты не любишь Мери? ты не женишься на ней? — Так говорит Вера в своем последнем письме к Печорину. Первоначальная (в рукописи) редакция письма Веры была несколько иная, и самое значительное отличие в ней касалось Мери: «...если что-нибудь доброе проснется в душе твоей, женись на ней; она тебя любит...» Но в конце письма — приписка: «Одно меня пугает: что если ты в самом деле любишь Мери? — О, не правда ли, этого не может быть...» В этом варианте Вера исходила из жалости к девушке: «Мне стало

- 354 -

жаль ее... Бедная!.. о, не погуби ее! одной довольно» (Т. 6. С. 603—604). В окончательной редакции Вера запрещает Печорину жениться на Мери.

Печорин остается до конца хозяином всех положений. Он отказывается от Мери потому, что не находит в себе любви к ней, а не потому, что этого хочет или не хочет Вера. Что же касается до испытанного Лермонтовым колебания, то его очень хорошо разъяснил Н. И. Стороженко. Вдумавшись в первоначальную редакцию письма, Лермонтов, которому «дороже всего художественная правда», «находивший неестественным, чтобы мужчина мог принести в жертву свое чувство для счастья любимой женщины, нашел еще более неестественным, чтобы женщина, одаренная таким страстным темпераментом и способная к такой исключительной, можно сказать фанатической привязанности, могла искренно пожелать любимому человеку быть счастливым с другой, и потому в исправленном тексте он заменил великодушную просьбу Веры к Печорину просьбой совершенно противоположного характера... Посредством этой замены Вера, правда, проигрывает в нравственном отношении, но зато сильно выигрывает в смысле цельности своего психологического типа» (Стороженко Н. И. Женские типы, созданные Лермонтовым // Стороженко Н. И. Из области литературы. М., 1902. С. 369—370).

...еще одну минуту видеть ее, проститься, пожать ее руку... — «При возможности потерять Веру, — говорит Белинский, — она стала для него дороже всего на свете — жизни, чести, счастия! Натиск судьбы взволновал могучую натуру, изнемогавшую в спокойствии и мире, и возбудил ее дремавшее чувство... Здесь невольно приходят на ум эти стихи Пушкина:

О, люди! все  похожи  вы
На  прародительницу Эву:
Что  вам дано, то  не влечет;
Вас  беспрестанно змий  зовет
К  себе, к  таинственному древу;
Запретный  плод вам  подавай,
А  без  того  вам  рай  не  рай»  (Белинский. Т. 4. С. 258).

Ессентуки — казачья станица, впоследствии курорт, между Кисловодском и Пятигорском; во времена Лермонтова ессентукскими источниками пользовались мало, и станица имела, главным образом, военное значение.

...он грянулся о землю. — Н. О. Лернер отметил в своих материалах к «Герою нашего времени»: «Конь Печорина пал; конь Ашик-Кериба пал, — когда оба героя стремились к любимой женщине».

И долго я лежал неподвижно, и плакал, горько... — Так плакал Мцыри:

- 355 -

Тогда на землю  я  упал;
И  в  исступлении  рыдал,
И  грыз  сырую  грудь земли,
И  слезы, слезы  потекли
В  нее  горячею  росой...
...тут  я  плакал  без стыда
Кто  видеть мог? Лишь темный  лес.
Да  месяц, плывший  средь небес!..

С. 178. Когда ночная роса и горный ветер освежили мою горящую голову и мысли пришли в обычный порядок... — В черновой рукописи Печорин «стал припоминать выражения письма Веры, стараясь объяснить себе причины, побудившие ее к этой странной трагической выходке».

«Вот последовательный порядок моих размышлений.

1. Если она меня любит, то зачем она так скоро уехала и не простясь, не полюбопытствовала даже узнать, убит я или нет? — не верю я этим предчувствиям сердца, да и ей бы не должно на них так слепо полагаться.

2. Но ведь нам надобно же было когда-нибудь расстаться — и она хотела своим письмом произвести на меня в последний раз глубокое, неизгладимое впечатление. Эгоизм!

3. Женщины вообще любят драматизировать свои чувства и поступки; сделать сцену почитают они обязанностью.

4. Но тут еще, может быть, скрывается маленькая ревность. Вера думает, что я влюбился в княжну и хочет своим великодушием привязать меня более к себе, или даже, зная мой характер, она думает, что я княжну оставлю и погонюсь за нею, потому что блага, которые мы теряем, получают в глазах наших двойную цену. Если так, то она ошиблась: я слишком ленив.

5. Или она великодушно уступает меня княжне: это от нее пожалуй станется! но в таком случае она меня не любит.

6. И какое же право я имею требовать ее любви? — разве не я первый начал платить за ее ласки холодностью, за ее жертвы равнодушием и насмешкой.

7. Теперь, когда я знаю, что все между нами кончено, мне кажется, что я любил ее истинно. Одно меня печалит: это письмо. Неужели она не могла обойтись без пышных фраз и декламации.

8. Я был дурак, что так мучился несколько часов сряду: вот что значат расстроенные нервы, ночь без сна, две минуты против дула пистолета и пустой желудок» (Т. 6. С. 604—605).

...это новое страдание, говоря военным слогом, сделало во мне счастливую диверсию. — На языке военной науки диверсией называется отдельная операция, цель которой — отвлечь внимание неприятеля в другую сторону и принудить его к раз-делению своих сил. Печорин употребляет это слово в психологическом,

- 356 -

философском смысле. Замечание его глубоко диалектично и вместе с тем заключает в себе горькую шутку: новое физическое страдание отвлекло Печорина от психического потрясения, вызванного внезапной и окончательной разлукой с Верой. «Счастливая диверсия» в смысле благотворное отвлечение.

...заснул сном Наполеона после Ватерлоо. — По преданию (едва ли достоверному), Наполеон I после битвы при Ватерлоо, где пала его империя (18 июня 1815 г.), был так подавлен, что проспал более полутора суток.

...ему хотелось пожать мне руку... — Почему же Вернер воздержался от этого? С. В. Шувалов полагает, что «Вернер проявляет мещанскую трусость и, не понимая Печорина, тем самым осуждает его за убийство Грушницкого» (Шувалов С. В. «Герой нашего времени» в школьной проработке // Рус. яз. в сов. школе. 1929. № 4. С. 59). А Печорин обвиняет Вернера: «Все они таковы, даже самые добрые, самые умные!..» (с. 179) По мнению Н. О. Лернера, «и герой, и критик оба неправы. Вернеру трусить уже нечего, так как он исполнил все, что обещал, и даже больше того: ведь пуля из груди, как можно догадываться, вынута им. Печорин не взял на себя одного, да и не мог бы взять, нравственную ответственность. Отношение доктора к нему должно было измениться. Вовлеченный им в секунданты, доктор уже не мог отступить и оставить Печорина...»

С. 181. Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. — Печорин утром «получил приказание от высшего начальства отправиться в крепость», около полудня «зашел к княгине проститься» и «через час» после свидания с Лиговскими мчался к месту новой ссылки на «курьерской тройке», вероятнее всего, в сопровождении фельдъегеря, как экстренно высылаемый (Дурылин, с. 246).

Я, как матрос, рожденный и выросший на палубе разбойничьего брига; его душа сжилась с бурями и битвами, и, выброшенный на берег, он скучает и томится, как ни мани его тенистая роща, как ни свети ему мирное солнце... — Этим лирическим образом Печорин включает свою личность в семью тех вечных странников-отверженников, неуемных мятежников, скитальцев, которых Лермонтов с юношеских лет выводил в своих поэмах («Исповедь», «Измаил-Бей», «Моряк», «Боярин Орша», «Мцыри» и т. д.), каким был сам и каких символизировал в сходном образе паруса (1832):

Под  ним  струя  светлей  лазури,
Над ним луч  солнца  золотой...
А  он, мятежный, просит  бури,
Как  будто  в  бурях  есть покой!

Бриг — небольшое, быстроходное двухмачтовое судно, ходившее и под парусами, и под веслами, и поэтому весьма употребительное

- 357 -

у пиратов, о которых Лермонтов имел достаточное представление по романтическому разбойничьему роману. Лермонтов с детских лет мог слышать и читать и о действительных похождениях морских разбойников, промысел которых в начале XIX века еще не был искоренен в Атлантическом океане и Средиземном море.

Лирическая концовка повести «Княжна Мери», по определению Е. Н. Михайловой, «выражает... несмиряющееся, мятежное начало потенциально могучей личности, которая превышает своим подлинным содержанием все житейские возможности проявления, ей предоставленные судьбой» (Михайлова, с. 321).

«ФАТАЛИСТ»

Автограф «Фаталиста» хранится в РНБ (Собрание рукописей М. Ю. Лермонтова. № 2. Л. 9—15).

Впервые повесть опубликована в журнале «Отечественные записки» (1839. Т. 6. № 11. Отд. 3. С. 146—158). Тексту были предпосланы следующие строки, исходившие от самого автора: «Предлагаемый здесь рассказ находится в записках Печорина, переданных мне Максимом Максимычем. Не смею надеяться, чтоб все читатели «Отечественных записок» помнили оба эти незабвенные для меня имени, и потому считаю нужным напомнить, что Максим Максимыч есть тот добрый штабс-капитан, который рассказал мне историю Бэлы, напечатанную в 3-й книжке «Отечественных записок», а Печорин тот самый молодой человек, который похитил Бэлу. Передаю этот отрывок из записок Печорина в том виде, в каком он мне достался». В дошедшей до нас авторской рукописи разночтений сравнительно с печатным текстом немного; самое значительное из них находится в конце повествования, в размышлениях Печорина (см. ниже).

Текст «Фаталиста» в «Отечественных записках» очень мало отличается от текста, напечатанного в первом и втором отдельных изданиях романа 1840 и 1841 годов.

Как утверждал Висковатов, «Фаталист» «списан с происшествия, бывшего в станице Червленной с [Акимом Акимовичем] Хастатовым», дядей Лермонтова (Висковатов, с. 263). «По крайней мере, — прибавляет тут же Висковатов, — эпизод, где Печорин бросается в хату пьяного рассвирепевшего казака, произошел с Хастатовым; все это слышал я от А. П. Шан-Гирея. Хохряков говорит, что слышал от С. А. Раевского, будто «Фаталист» истинное происшествие, в коем участвовали сам Лермонтов и Монго Столыпин. Едва ли это так. Или же, быть может, оба друга были лишь свидетелями случая, изображенного в Вуличе, выстрелившем в себя». В другом месте своей книги Висковатов снова утверждает: «...место действия — Червленная

- 358 -

станица; Хастатов и есть офицер, бросившийся в окно на убийцу» (с. 366).

Червленная — одна из старейших гребенских станиц на Тереке. В годы Кавказской войны, как и все линейные станицы, представляла укрепленный пункт, окопанный рвом, обнесенный земляным валом и плетеным тыном. Червленная занимала пространство прямоугольника, в длину около двух верст и в ширину около версты. Жизнь станицы была до крайности сжата и скучена. В ней умещалось все домашнее и полевое хозяйство казака. К ночи люди спешили в станицу. Ворота, а их было пять, наглухо запирались, возле ставили охрану, на сторожевую вышку поднимались казаки, а на Тереке располагались секреты.

В 1837 году Лермонтов проехал вдоль Линии; сохранились рассказы, что он останавливался в Червленной, где казак Борискин провел его на ночлег в хату Ефремова, у которого Лермонтов услышал песню молодой казачки над колыбелью сына и под впечатлением этой песни написал свою «Казачью колыбельную песню».

В автографе рассказа фамилия офицера всюду читается «Вуич», а не «Вулич». Это Иван Васильевич Вуич (1813—1884), поручик лейб-гвардии Конного полка. Г. И. Филипсон, его товарищ по академии Генерального штаба, рассказывает, что это был человек замечательных способностей, много обещавший, но мало сдержавший, хотя и не по своей вине. «Вуич был идеальный юноша. Красавец строгого греческого или сербского типа, с изящными светскими манерами, умный, скромный, добрый и услужливый, Вуич был такою личностью, которой нельзя было не заметить» (Рус. архив. 1883. Т. 3. С. 157; ср.: Филипсон Г. И. Воспоминания. М., 1885. С. 85, а также: Андроников, с. 346—347. В этом же издании в альбоме иллюстраций за № 43 воспроизведен портрет И. В. Вуича).

Н. И. Черняев сблизил тип Вулича с пушкинским Сильвио, героем «Выстрела» (Южный край. 1901. № 6925). Б. В. Нейман, цитируя Н. И. Черняева, добавлял: «...в самом деле имеется некоторое, но не особенно значительное сходство вообще между «Выстрелом» и лермонтовским очерком. Действие произведений разыгрывается в захолустье; все участвующие — офицеры; герои мрачны, молчаливы, таинственны, вдобавок иностранцы; центральным моментом рассказов является выстрел» (Нейман Б. В. Влияние Пушкина в творчестве Лермонтова. Киев, 1914. С. 114—115).

Трудно сказать, кто в большей степени, Вулич или Печорин, является героем рассказа, в котором, как справедливо заметил С. В. Шувалов, «искусно связаны две темы: 1) Печорин и Вулич; 2) Печорин и казак, убивший Вулича; это два последовательные

- 359 -

эпизода одной истории, и в то же время они объединены основным мотивом рассказа — о предопределении» (Шувалов С. В. М. Ю. Лермонтов: Жизнь и творчество. М., ГИЗ, 1925. С. 134—135).

Белинский в своей большой статье о «Герое нашего времени» говорит о «Фаталисте»: «...отрывок с превосходно изложенными подробностями, увлекательный по рассказу. Особенно хорошо обрисован характер героя — так и видите его перед собою, тем более, что он очень похож на Печорина. Сам Печорин является тут действующим лицом, и едва ли еще не более на первом плане, чем сам герой рассказа. Свойство его участия в ходе повести, равно как и его отчаянная, фаталическая смелость при взятии взбесившегося казака, если не прибавляют ничего нового к данным о его характере, то все-таки добавляют уже известное нам и тем самым усугубляют единство мрачного и терзающего душу впечатления целого романа, который есть биография одного лица. — Это усиление впечатления особенно заключается в основной идее рассказа, которая есть — фатализм, вера в предопределение, одно из самых мрачных заблуждений человеческого рассудка, которое лишает человека нравственной свободы, из слепого случая делая необходимость. Предрассудок — явно выходящий из положения Печорина, который не знает, чему верить, на чем опереться, и с особенным увлечением хватается за самые мрачные убеждения, лишь бы только давали они поэзию его отчаянию и оправдывали его в собственных глазах» (Белинский. Т. 4. С. 261).

С. П. Шевырев находил, что «Фаталист» для того и написан, чтобы «развить более характер» Печорина и выставить его «фатализм, согласный со всеми прочими его свойствами» (Москвитянин. 1841. Ч. 2. № 4. С. 527). Выступает в рассказе и присущая Печорину жестокость, его «вампиризм», который он проявляет в отношениях к Бэле, Мери, Максиму Максимычу. Вулич для него тоже лишь орудие эксперимента: своим пари он провоцирует Вулича на весьма возможное самоубийство. Точно такой же эксперимент Печорин проделывает, стоя перед заряженным пистолетом Грушницкого.

Раздумья о предопределении, игра со случаем, отчаянная храбрость, неразрывная спутница фатализма, — все это было свойственно Лермонтову, особенно в последние месяцы его жизни, когда он уже не видел выхода из трагических противоречий в условиях русской действительности начала 1840-х годов. «Ему доставляло как будто особенное удовольствие вызывать судьбу; опасность или возможность смерти делали его остроумным, разговорчивым, веселым» (Висковатов, с. 346).

В сентябре 1840 года в письме к А. А. Лопухину Лермонтов завершал описание Валерикского боя характерным признанием:

- 360 -

«Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными» (Т. 6. С. 456). Эти слова были бы уместны в дневнике Печорина, а в стихотворении «Валерик» он говорил:

Мой  крест несу я  без  роптанья:
То  иль другое наказанье?
Не  все  ль одно. Я  жизнь постиг;
Судьбе, как  турок  иль татарин,
За  все я  ровно  благодарен;
У бога счастья  не  прошу
И  молча зло  переношу.
Быть может, небеса  востока
Меня  с  ученьем их  пророка
Невольно  сблизили...

«Повесть «Фаталист», — заметил Б. М. Эйхенбаум, — играет роль двойного финала: ею не только заканчивается «Журнал Печорина», но и замыкается вся «цепь повестей», образующая роман. Автор избавил себя от традиционной обязанности говорить в конце романа о дальнейшей судьбе героя и о его смерти, потому что об этом было сообщено раньше («Максим Максимыч» и Предисловие к «Журналу Печорина»). Проблема финала решена иначе: в основу последней повести положен вопрос о «судьбе», о «предопределении», о «фатализме» — вопрос, характерный для мировоззрения и поведения людей 30-х годов (последекабристской эпохи). Он подготовлен и самим ходом событий внутри романа, поскольку и в «Тамани» и в «Княжне Мери» герой оказывается на краю гибели» (Т. 6. С. 666).

В другой работе Б. М. Эйхенбаум уточнил историко-философскую основу «Фаталиста». «Как за портретом Печорина стала целая естественнонаучная и философская теория, так за «Фаталистом» скрывается большое философско-историческое течение, связанное с проблемой «исторической закономерности», «необходимости» или, как тогда выражались, «судьбы», «предвидения». Это была одна из острейших декабристских тем (см. у К. Рылеева, А. Бестужева, Н. Муравьева и др.), научным обоснованием которой служили работы французских историков О. Тьерри, П. Баранта, Тьера (об этом см. в кн.: Реизов Б. Г. Французская романтическая историография. Л.: Изд-во ЛГУ, 1955 и Волк С. С. Исторические взгляды декабристов. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1958, особенно с. 136—142). Лермонтов, конечно, знал сочинения и взгляды этих французских историков и, главное, понимал всю серьезность и все значение этих взглядов не только для исторической науки, но и для жизни, для ежедневного решения самых основных вопросов поведения и борьбы. Достаточно вспомнить, какое важное место отведено теме

- 361 -

«судьбы» и «рока» в лирике Лермонтова, в его поэмах» (Эйхенбаум Б. М. Роман М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени» // Лермонтов М. Ю. Герой нашего времени. М.: Изд-во АН СССР, 1962. С. 158—159).

Не отвергая значения предопределения, фатализма, Лермонтов, как это убедительно показал Б. М. Эйхенбаум, берет эту проблему не в теоретическом («метафизическом») плане, а в чисто психологическом, в связи с душевной жизнью человека, с его поведением, и делает неожиданный для «теоретика», но убедительный практический (психологический) вывод: «Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера — напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится — а смерти не минуешь!» (с. 190) «Фатализм здесь повернут своей противоположностью: если «предопределение» (хотя бы в форме исторической закономерности) действительно существует, то сознание этого должно делать поведение человека тем более активным и смелым. Вопрос о «фатализме» этим не решается, но обнаруживается та сторона этого мировоззрения, которая приводит не к «примирению с действительностью», а к «решительности характера — к действию». Таким истинным художественным поворотом философской темы Лермонтов избавил свою заключительную повесть от дурной тенденциозности, а свой роман от дурного или мрачного финала» (там же, с. 159).

Очень близко к этому поставлен вопрос в «Войне и мире» Л. Н. Толстого: «В чем состоит фатализм восточных? — рассуждает он в черновой редакции эпилога. — Не в признании закона необходимости, но в рассуждении о том, что если все предопределено, то и жизнь моя предопределена свыше и я не должен действовать...

Наше воззрение не только не исключает нашу свободу, но непоколебимо устанавливает существование ее, основанное не на разуме, но на непосредственном сознании» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90-та т. Т. 15. М.: Гослитиздат, 1955. С. 238—239). В тридцатые годы XIX века вокруг проблемы фатализма шла оживленная полемика. В этом отношении интересна книга К. Лебедева «История: Первая часть введения: Идея, содержание и форма истории» (М., 1834).

«Круг вопросов, затрагиваемых Лебедевым в связи с проблемой фатализма и, главное, точка зрения, с которой они рассматриваются (нравственная ответственность человека, значение его воли и сознания), настолько перекликаются с аналогичными размышлениями Лермонтова, что невольно напрашивается предположение о знакомстве поэта с названной книгой. Во всяком случае, вполне возможно предположить, что Лермонтов

- 362 -

встречался с автором книги, с которым учился вместе в университете, тем более, что последний был другом Закревского. Но если даже это и не так, то все-таки бесспорно одно: вопросы, затронутые Лебедевым, волновали и обсуждались в том кругу студенчества, с которым был связан Закревский, а следовательно, и Лермонтов» (Тойбин И. М. К проблематике новеллы Лермонтова «Фаталист» // Учен. зап. Курск. пед. ин-та. Гуманит. цикл. 1959. Вып. 9. С. 42).

Но главная задача «Фаталиста» — «не философская дискуссия сама по себе, а определение в ходе этой дискуссии характера Печорина. Только такой подход способен объяснить завершающее место «Фаталиста» в романе. При всяком другом «Фаталист» будет ощущаться — явно или скрыто — как необязательный привесок к основной сюжетной линии „Героя нашего времени”» (Лотман Ю. М. Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова // Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 13).

И. И. Виноградов, исследуя роман Лермонтова в философском плане, специально уделил внимание значению повести «Фаталист» в идейно-художественном единстве романа: «...„Фаталист” отнюдь не довесок к основной, самостоятельно значимой части романа. В известном отношении он занимает в системе повестей „Героя нашего времени” ключевое положение, и без него роман не только потерял бы в своей выразительности, но и во многом утратил бы и свой внутренний смысл. Вся логика повествования, весь ход развертывающегося композиционного его построения подготавливают постепенно, шаг за шагом, необходимость появления этого последнего и решающего звена, — „Фаталист” заключает роман, как своего рода „замковый камень”, который держит весь свод и придает единство и полноту целому...»

И дальше: «„Фаталист” и в самом деле раскрывает нам Печорина с существенно новой и важной стороны. Оказывается, — „рефлексия” Печорина куда более серьезна и глубока, чем это представляется поначалу... Оказывается, — и в этом же Печорин до конца верен своему времени — времени, подвергавшему пересмотру коренные вопросы человеческого существования, во всем пытавшемуся идти „с самого начала”, времени небывалого доселе, напряженнейшего интереса к важнейшим философским проблемам, времени, когда, по выражению Герцена, „вопросы становились все сложнее, а решения менее простыми”. Печорин тоже, как видим, пытается идти „с самого начала”, пытается решить вопрос, которым, действительно, все „начинается”.

Это вопрос о тех первоначальных основаниях, на которых строятся и от которых зависят уже все остальные человеческие

- 363 -

убеждения, любая нравственная программа жизненного поведения. Это вопрос о том, предопределено ли высшей божественной волею назначение человека и нравственные законы его жизни или человек сам, своим свободным разумом, свободной своей волей определяет их и следует им» (Виноградов И. Философский роман Лермонтова // Новый мир. 1964. № 10. С. 217—218).

С. 182. Фаталист (от лат. fatum — судьба) — человек, верящий в судьбу, в предопределение.

Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты... — По всей вероятности, место действия «Фаталиста» — станица Червленная, в которой Лермонтов останавливался по пути в Кизляр в 1837 году. О станице Червленной см.: Кулебякин П. Из местных воспоминаний о М. Ю. Лермонтове // Терские ведомости. 1886. № 14. С. 2; Ткачев Г. А. Станица Червленная. Владикавказ, 1912. 116 с.; Семенов Л. П. Лермонтов и Лев Толстой. М., 1914. С. 119, 423—424; он же. Лермонтов на Кавказе. Пятигорск: Орджоникидз. краев. изд-во, 1939. С. 132—133; Виноградов Б. С. Русские писатели в Чечено-Ингушетии. Грозный: Чеч.-Ингуш. кн. изд-во, 1958. С. 69—75.

Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами, христианами, многих поклонников... — «Учение и вера в предопределение (фатализм), в то, что ход и исход жизни каждого человека извечно предопределены свыше и человек не властен ни в чем его изменить, выполняя в своей жизни лишь божественные предначертания, составляет одну из основ магометанского религиозного жизнепонимания. Исторические корни этого учения таковы: для мусульманина, как и для христианина, бог всемогущ и всеведущ; будущее ему также хорошо известно, как прошлое и настоящее; все, что делается в мире, делается по его воле; и в то же время человек может исполнять и не исполнять предписания божии и за их исполнение подлежит ответственности. Учение о боге, таким образом, могло развиваться или в сторону учения о предопределении, или в сторону признания свободной человеческой воли. В Мекке Мухаммед не был ничьим повелителем; призывая людей к покаянию, вере и деятельной любви, он мог взывать только к их доброй воле; естественно, что в меккских сурах учение об обязанностях и ответственности человека преобладает над учением о всемогуществе божием. После бегства в Медину Мухаммед сделался правителем сначала этого города и его области, потом — почти всей Аравии; люди должны были беспрекословно исполнять волю бога, передаваемую через его посланника; естественно было убеждать их, что этой волей все заранее обдумано и предрешено,

- 364 -

так что сопротивляться ей бесполезно; даже в битвах человеку не угрожает никакая опасность, так как его смертный час заранее определен в книге судеб. Преемники Мухаммеда по тем же причинам имели основание поддерживать учение о предопределении, за которое одинаково стояли „праведные” халифы и омейяды» (Бартольд В. В. Ислам. Пг.: Огни, 1918. С. 68—69; см. также: Климович Л. Ислам и современность // Наука и религия. 1965. № 7. С. 21—24; № 8. С. 51—57; № 9. С. 16—21; № 10. С. 15—20; № 11. С. 29—32; Фаркаш Э. Свобода личности и проблема морали. М., 1962; Бочарова А. К. Фатализм Печорина // Творчество М. Ю. Лермонтова: Сб. статей, посвящ. 150-летию со дня рождения М. Ю. Лермонтова. Пенза, 1965. С. 225—249. (Учен. зап. Пенз. пед. ин-та. Серия филол.; Вып. 14).

В записанной Лермонтовым сказке «Ашик-Кериб» есть эпизод: богач Куршуд-бек обманом женится на невесте бедняка Ашик-Кериба, но в самый разгар свадебного пира появляется Ашик-Кериб, и невеста бросается к нему в объятия. Брат Куршуд-бека кинулся на них с кинжалом, но Куршуд-бек остановил его, сказав: «Успокойся и знай: что написано у человека на лбу при его рождении, того он не минует» (Т. 6. С. 201).

Об отношении Лермонтова к идее предопределения и интересе его к фатализму см. на с. 363.

Он был родом серб, как видно было из его имени. — О поручике И. В. Вуиче — прототипе Вулича см. с. 360—361.

С. 183. Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. — Образ Вулича примыкает к галерее страстных игроков, которыми изобилует русская литература первой половины XIX века. Лермонтов хорошо помнил Сильвио из «Выстрела» и Германна из «Пиковой дамы» Пушкина. В творчестве Лермонтова созданию образа Вулича предшествовала работа над «Маскарадом», где большое внимание уделено изображению игроков, и в том числе Арбенина, Казарина и Звездича. Уже когда «Герой нашего времени» вышел в свет, в начале 1841 года, Лермонтов вернулся к изображению игрока Лугина в отрывке из неоконченной повести «Штосс». Одновременно с Лермонтовым ряд образов игроков был создан Гоголем («Игроки», Ноздрев в «Мертвых душах»).

Этот интерес к карточной игре не случаен. Двадцатые, и в особенности тридцатые годы в России, да и на Западе, характеризуются широко распространенным увлечением игрой в карты. Для некоторых слоев разоряющегося дворянства карты становятся постоянным «промыслом», неверным, но заманчивым способом обогащения.

Ю. М. Лотман связывает тему карточной игры с темой судьбы. «Азартные игры, — пишет он, — фараон, банк, штосс — это игры с упрощенными правилами, и они ставят выигрыш полностью

- 365 -

в зависимость от случая. Это позволяло связывать вопросы выигрыша и проигрыша с «фортуной» — философией успеха и шире — видеть в них как бы модель мира, в котором господствует случай:

Что  ни  толкуй  Вольтер  или  Декарт —
Мир  для  меня — колода  карт,
Жизнь — банк; рок мечет, я  играю.
И  правила  игры  я  к  людям  применяю  („Маскарад”).

(Лотман Ю. М. Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова // Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 13).

...раз, во время экспедиции, ночью, он на подушке метал банк; ему ужасно везло. — Речь идет об игре в банк. Вулич — банкомет. Он ставил определенную сумму (метал или держал банк). Другие игроки — «понтёры» «понтировали», шли против него. Каждый из понтёров объявлял свою сумму, которую он «отвечает»; она могла быть меньше суммы, объявленной банкометом, или равна ей. В случае, как было с Вуличем, она равнялась всей сумме банкомета: «ва банк»! — это значит, что игра достигла предела денежного напряжения, выигравший получил бы всю сумму, находящуюся в банке. Поэтому банкомет Вулич непременно хотел «докинуть талью», то есть довести до конца промет колоды, пока не объявится карта, объявленная его противником-понтёром, в данном случае семерка. Только когда семерка была «дана» и этим определился выигрыш понтёра, проигравший Вулич оторвался от карт и «явился в цепь». В самозабвении игрока Вулич нарушил военную дисциплину. Эта черта была нужна Лермонтову, чтобы показать силу страсти, которая владела Вуличем (ср.: Дурылин, с. 253).

С. 184. Утверждаю, что нет предопределения... — Ю. М. Лотман заметил, что Печорин произносит эти слова за несколько минут до того, как предсказывает Вуличу близкую смерть, основываясь на том, что «на лице человека, который должен умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы. Западное «нет предопределения» и восточное «неизбежная судьба» почти сталкиваются на его языке» (Лотман Ю. М. Проблема Востока и Запада в творчестве позднего Лермонтова // Лермонтовский сборник. Л., 1985. С. 15).

Все замолчали и отошли. — В рукописном тексте за этими словами следует: «Вуич продолжал: если я не должен умереть, то этот пистолет или не заряжен, или осечется, если суждено противное — то ничто не может этому помешать. Итак, господа, все ваши опасения напрасны. Он вышел» и т. д. (Т. 6. С. 609).

По этому поводу И. М. Болдаков приводит рассказ Байрона об одном своем школьном товарище: «...он рассказал мне, что накануне, взяв пистолет и не справляясь, был ли он заряжен, он приставил его себе ко лбу и спустил курок, предоставив

- 366 -

случаю решить, последует выстрел или нет». «Не этот ли случай, — спрашивает И. М. Болдаков, — встреченный Лермонтовым в «Мемуарах Байрона», которыми он зачитывался еще в юности, дал ему тему для рассказа, столь характерно заканчивающего его роман?» (Лермонтов М. Ю. Соч. Т. 1. М.: Изд. Е. Гербек, 1891. С. 442—443). Предположение И. М. Болдакова любопытно, но сомнительно. Такой случай мог быть и в одном из полков, в которых служил Лермонтов. См. также: Левин В. Эдуард Ноэль Лонг — предшественник Вулича // Лит. учеба. 1978. № 1. С. 235—236.

С. 185. ...но я утверждал, что последнее предположение несправедливо, потому что я во все время не спускал глаз с пистолета. — После этого в рукописи следовало: «Как бы то ни было посредничество судьбы в этом деле все-таки оставалось неоспоримо». Лермонтов исключил эту фразу из окончательного текста, как слишком определенное утверждение справедливости веры в предопределение (см.: Дурылин, с. 253).

С. 186. Я возвращался домой... звезды спокойно сияли... — Все это размышление Печорина стоит в близкой связи с давними мыслями самого Лермонтова. Взгляд на звездное небо внушал ему, что человек одинок, что природа равнодушна к нему. Ср. стихотворение «Небо и звезды» (1831).

В «Демоне» звезды поставлены в пример человеку:

В  день томительный  несчастья
Ты  о  них  лишь вспомяни;
Будь к  земному без  участья
И  беспечна  как  они!

В «Сказке для детей» Демон говорит:

И  улыбались звезды  голубые,
Глядя с высот на гордый  прах  земли,
Как  будто  мир достоин их  любви,
Как  будто  им  земля  небес  дороже...

Жалоба Печорина «А мы, их жалкие потомки...» представляет собою отчасти повторение жалобы самого Лермонтова в «Думе»:

К  добру и  злу постыдно  равнодушны,
В  начале поприща  мы  вянем без борьбы;
Перед опасностью  позорно-малодушны,
И  перед  властию — презренные  рабы.

...были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. — Речь идет об астрологах, которые в древности и в средние века пытались предсказывать судьбы людей по положению на небе небесных

- 367 -

светил в момент рождения того или иного человека. Вера в астрологические предсказания была так сильна, что еще в XVIII веке астрономам приходилось составлять гороскопы — таблицы, анализирующие положение звезд в час рождения человека и определяющие их влияние на его судьбу. Печорин относился к таким предсказаниям иронически, но завидовал этому проявлению фатализма, потому что люди, верившие во влияние небесных светил на земные дела, были будто бы сильнее современных людей, дрожащих за свою жизнь (см.: Дурылин, с. 254).

Между тем «позиция Печорина отнюдь не свидетельствует о его приверженности к традиционному мировоззрению, о симпатиях к наивной вере «людей премудрых». Напротив, как это явствует из едкой иронии его по отношению к ним, в разрешении проблемы он склонен идти скорее путями атеистического сознания — или во всяком случае такого, которое не признает вмешательства высшей воли в дела человеческие и оставляет вопрос о боге открытым, не имеющим значения для остальных вопросов человеческой жизни. В этом — отметим кстати — он тоже подлинный герой тридцатых годов; и в самом интересе его именно к этой «начальной» дилемме, и в том, как он ее разрешает, звучат явственные отзвуки тех духовных исканий, которые были характерны для тридцатых годов, через которые прошли все лучшие люди его поколения — в том числе и такие, как Белинский и Герцен, Огарев и Бакунин. Ироническое отношение Печорина к философии «людей премудрых» прямо связано у него, как видим, с утверждением права человека на самостоятельность решений: он называет «колею предков» «опасной», он видит, что она отнимает у него свободу воли, и предпочитает «решительность» характера, основанную на праве человека «сомневаться во всем». Он сознает в себе единственного творца своей судьбы и потому-то и дорожит своей свободой как высшей ценностью...» (Виноградов И. Философский роман Лермонтова // Новый мир. 1964. № 10. С. 218)

С. 187. В первой молодости моей я был мечтателем... — Об этой работе воображения говорит одно из ранних стихотворений Лермонтова («Русская мелодия», 1829):

В  уме  своем  я  создал  мир  иной
И  образов  иных существованье;
Я  цепью  их  связал  между собой,
Я  дал им  вид, но  не дал им  названья...

Ср. другие признания в стихотворении «1831 года июня 11 дня»:

Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала...

- 368 -

И  населял таинственные  сны
Я  этими мгновеньями...
                 ...Не раз,
Встревоженный  печальною мечтой,
Я  плакал; но  все образы  мои,
Предметы мнимой злобы иль любви,
Не  походили  на  существ  земных.
О, нет! все было ад  иль небо  в  них.

...усталость, как после ночной битвы с привидением... — Образ этот заимствован из сохраненного Библией древнего еврейского мифа о борьбе патриарха Якова с богом.

...я истощил и жар души... — Ср. в желчной «Благодарности» Лермонтова: «За жар души, растраченной в пустыне...»

С. 188. «Кого ты, братец, ищешь?» — «Тебя!» — отвечал казак... — Б. М. Эйхенбауму это место показалось сомнительным: «...ясно, что никто, кроме самого Вулича, не мог рассказать об этом, а Вулич успел сказать только два слова: „он прав”» (Эйхенбаум Б. М. Лермонтов: Опыт ист.-лит. оценки. Л.: ГИЗ, 1924. С. 153). Из всего контекста ясно, что краткий диалог Вулича и его убийцы был сообщен Печорину двумя казаками, которые «следили за убийцей» и «подоспели, подняли раненого». Так как Вулич был разрублен «от плеча почти до сердца», то от момента его вопроса и ответа убийцы прошло лишь несколько секунд, и казаки, подоспевшие к еще дышавшему Вуличу, должны были услышать эти слова.

С. 189. Побойся бога, ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин; — ну, уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь! — Ирония Лермонтова направлена на парадоксальность того факта, что есаул, подчеркивая принадлежность казака православной вере, а не магометанской, именно русскому сознанию приписывает покорность судьбе. Ср. дальше слова Максима Максимыча: «Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано...» (с. 191). Дурылин приводит в связи с этим местом русские народные пословицы: «От судьбы не уйдешь», «От роду не в воду», «Судьба руки вяжет», «Детишки не без судьбишки» и др. (Дурылин, с. 257; ср.: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4-х т. Т. 3. М.: ГИС, 1955. С. 622).

С. 190. Я люблю сомневаться во всем... — Это свойство Печорина согласуется с основным принципом «скептической школы», идеи которой развивал Монтень. См.: Головко В. М. «Опыты» М. Монтеня как один из источников романа М. Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»: (О традициях философского скептицизма в «Фаталисте») // М. Ю. Лермонтов: Проблемы изучения и преподавания. Ставрополь, 1994. С. 28—34.

С. 191. Больше я от него ничего не мог добиться... — «Фаталист» кончается юмористически краткой беседой Печорина об

- 369 -

азиатских курках в черкесских винтовках с простодушно-лукавым, неподатливым Максимом Максимычем, так умно и тактично избегающим «метафизических прений». Такою же усмешкой оканчивается и «Тамань»: «Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности?» (С. 107).

Лев Толстой в «Набеге» так же завершил беседу, которую рассказчик пытается завязать на «метафизическую тему» с капитаном Хлоповым, напоминающим Максима Максимыча. Хлопов прямо, без околичностей отклоняет бесплодный разговор: «...вот у нас есть юнкер, так тот любит пофилософствовать. Вы с ним поговорите. Он и стихи пишет» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90-та т. Т. 3. М.; Л.: ГИХЛ, 1932. С. 17).

Сноски

Сноски к стр. 194

¹ Байрон Дж. Дон-Жуан / Пер. Т. Г. Гнедич. М.; Л.: Худож. лит., 1964. С. 184.

Сноски к стр. 199

¹ Все расстояния в комментарии указываются в верстах. Верста — старая русская мера длины (путевая), упоминающаяся еще в памятниках XI века. Величина версты менялась неоднократно в зависимости от числа заключающихся в ней сажен (от 500 до 1000) и от величины сажени. С конца XVIII века величина версты была установлена твердо: 1 верста = 1,0668 км.

Сноски к стр. 200

¹ Отрывок «Военная Грузинская дорога» был напечатан в «Литературной газете» (1830. № 6).

Сноски к стр. 211

¹ Аталычество — распространенный в прошлом среди народов Кавказа обычай, по которому родители отдавали своего ребенка вскоре после его рождения на воспитание в другую семью. Воспитатель (аталык) возвращал воспитанника в родную семью по достижении им зрелости. Обе семьи обменивались подарками и между ними устанавливались очень близкие отношения подобно родственным (см.: Косвен М. О. Аталычество // Сов. этнография. 1935. № 2. С. 41—42; ср.: он же. Этнография и история Кавказа: Исследования и материалы. М.: Изд-во вост. лит., 1961. С. 104—126).

Сноски к стр. 217

¹ Образ Печорина и его значение в истории русской литературы рассматриваются во вступительной статье.

Сноски к стр. 223

¹ Адат или Адет (арабск.) — правовой кодекс, основанный на обычаях, традициях. У кавказских горцев словесные суды руководствовались преимущественно адатами, в противоположность основанному на Коране и на предании общемусульманскому Шариату, писаному праву, имеющему юридическую силу (см.: Леонтович Ф. И. Адаты кавказских горцев: Материалы по обычному праву Северного и Восточного Кавказа. Ч. 1—2. Одесса, 1882—1883).

Сноски к стр. 253

¹ В первом сборнике «Наши, списанные с натуры русскими» (1841) среди вещей, предназначенных для следующего сборника, упомянут и «Кавказец» Лермонтова.

Сноски к стр. 261

¹ О портрете Печорина и вообще о мастерстве Лермонтова-портретиста см. во вступительной статье, с. 39—40.

Сноски к стр. 263

¹ Лермонтов имеет в виду редактора журнала «Библиотека для чтения» О. И. Сенковского, который произвольно распоряжался чужими рукописями и вносил в них свои добавления.