5

ЛЕРМОНТОВ В ВОСПОМИНАНИЯХ
СОВРЕМЕННИКОВ

Чаадаев, старший современник Лермонтова, говорил близким, что чувствует себя Атлантом, который держит на своих плечах свод мироздания.

Близкие оказались далекими. Они оценили подобные слова как проявление непомерной гордыни.

Гордость не была чужда Чаадаеву. Но не преувеличенное мнение о своей  личности лежало в основе глубокого убеждения московского философа в том, что он исполин интеллектуальной державы. Он чувствовал свое предназначение, силу своего ума, смело можно сказать, свой гений.

Гений — это бремя, чреватое созиданием. Творческое начало вызывает черную зависть бесплодной посредственности. Гению почетно в веках, но катастрофически тяжело при жизни. Неудивительно, что гении порой неуживчивы и болезненно самолюбивы.

У Лермонтова был трудный характер, который не сулил ему счастья. Предчувствие трагического исхода с ранних лет овладело им.

Нет, я не Байрон, я другой,
Еще неведомый избранник,
Как он гонимый миром странник,
Но только с русскою душой.
Я раньше начал, кончу ране,
Мой ум немного совершит;
В душе моей, как в океане,
Надежд разбитых груз лежит.
Кто может, океан угрюмый,
Твои изведать тайны? кто
Толпе мои расскажет думы?
Я — или бог — или никто!

Так писал шестнадцатилетний Лермонтов. «Я — или бог — или никто!» Поставить себя вровень с верховным владыкой вселенной мог только юноша неукротимо смелый и гордый, беспрекословно уверенный в своем избранничестве.

И снова близкие оказались далекими.

6

Читая воспоминания о великом человеке, нужно всегда помнить, что между ним и мемуаристами, как правило, «дистанция огромного размера».

Правда, бывают исключения. И. С. Тургенев видел Лермонтова мельком; Белинский лишь дважды беседовал с поэтом; Герцен, возможно, и не был лично с ним знаком. И тем не менее именно их свидетельства поражают нас глубиной постижения личности Лермонтова.

Итак, при оценке воспоминаний необходимо в первую очередь досконально представить себе пристрастия и антипатии мемуариста, его душевный и интеллектуальный уровень.

Исключительно важным фактором является также время создания мемуаров; для тех, кто хотел писать о Лермонтове, условия были неблагоприятные. До 18 февраля 1855 года, до дня смерти Николая I, биография опального поэта была запретной темой в руской печати. «Записки» Е. А. Сушковой — первые воспоминания о Лермонтове — были напечатаны (да и то частично) в 1857 году. Но и в последующие десятилетия еще оставались негласные препоны, мешавшие мемуаристам правдиво повествовать о важнейших событиях жизни мятежного поэта. Не случайно А. В. Дружинин, писавший в 1860 году статью о Лермонтове, оставил в рукописи пустые листы, на которых он собирался впоследствии поместить рассказ о событиях, приведших к ранней гибели поэта. Однако и в незавершенном варианте его работа не появилась в печати; она была опубликована лишь сто лет спустя.

Трудные цензурные условия препятствовали своевременному написанию воспоминаний; порой это приводило к невосполнимым потерям. Особенно ощутимо отсутствие воспоминаний С. А. Раевского, человека независимого образа мыслей, во многом способствовавшего умственному возмужанию Лермонтова. Воспоминания друга детства А. П. Шан-Гирея написаны лишь в 1860 году. Некоторые воспоминания писались еще позднее, в семидесятые и восьмидесятые годы. К этому времени многие подробности забылись, даты сместились, и, кроме того, о самых драматических эпизодах жизни поэта по-прежнему следовало рассказывать обиняками и недомолвками. О иных событиях можно было писать лишь за рубежом. Так, первое упоминание об участии Лермонтова в оппозиционном «кружке шестнадцати» появилось в Париже в 1879 году в книге Ксаверия Браницкого, участника этого кружка.

Сложную индивидуальность поэта понимали далеко не все мемуаристы. Стоит ли удивляться, что они вольно или невольно по собственному разумению изменяли облик Лермонтова, неверно объясняли его поступки и высказывания. Личность мемуариста всегда имеет решающее значение при оценке достоверности и объективности его воспоминаний. А. Ф. Тиран, учившийся с Лермонтовым

7

в юнкерской школе и служивший с ним в лейб-гвардии Гусарском полку, намного поверхностнее воспринимал поэта, чем случайный его знакомец артиллерист К. Х. Мамацев или профессор И. Е. Дядьковский, за две-три встречи сумевший оценить широту интересов и редкий ум своего собеседника.

Достоверность и объективность мемуаров порой не совпадают. Достоверные воспоминания могут быть недостаточно объективны из-за пристрастного отбора материала. В «Заметках о Лермонтове» М. Н. Лонгинова выбор эпизодов произведен явно тенденциозно; сообщив о посещениях А. Х. Бенкендорфом дома Е. А. Арсеньевой в 1837 году и об объявлении «высочайшего прощения» поэта, мемуарист не счел нужным отметить ту неблаговидную роль, которую играл шеф жандармов в других случаях жизни Лермонтова. Трудно поверить, что М. Н. Лонгинов не знал об истинной роли Николая I и Бенкендорфа в жизни и гибели поэта. Знал, отлично знал, но предпочел умолчать! Политические симпатии мемуариста наложили верноподданнический отпечаток на его воспоминания: М. Н. Лонгинов был достаточно честен, чтобы не измышлять, но не столь честен, чтобы писать всю правду.

Не все события в жизни писателя являются для нас в равной мере интересными и поучительными. Душевный такт мемуариста, умение распознавать талант, широкий умственный кругозор — вот те качества, которые помогают отделять главное от второстепенного и определяют значительность воспоминаний.

1

С наибольшей глубиной личность и творческую индивидуальность Лермонтова понял его гениальный современник А. И. Герцен. Он хотя и не был знаком с поэтом, но общался с людьми, окружавшими Лермонтова, с жадностью читал каждое его произведение, появлявшееся в печати или ходившее в списках. Критически сопоставив устные воспоминания друзей о Лермонтове, конгениально восприняв его творчество, Герцен нарисовал психологический портрет поэта на широком фоне России того времени: «...чтобы дышать воздухом этой зловещей эпохи, надобно было с детства приспособиться к этому резкому и непрерывному ветру, сжиться с неразрешимыми сомнениями, с горчайшими истинами, с собственной слабостью, с каждодневными оскорблениями; надобно было с самого нежного детства приобрести привычку скрывать все, что волнует душу, и не только ничего не терять из того, что в ней схоронил, а, напротив, — давать вызреть в безмолвном гневе всему, что ложилось на сердце. Надо было уметь ненавидеть из любви, презирать из гуманности, надо было обладать безграничной гордостью,

8

чтобы, с кандалами на руках и ногах, высоко держать голову»¹.

Перед нами первоклассная адекватная «транскрипция» «Думы» Лермонтова!

Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее — иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно.
..................................
Мы иссушили ум наукою бесплодной,
Тая завистливо от ближних и друзей
Надежды лучшие и голос благородный
Неверием осмеянных страстей.

«Он полностью принадлежит к нашему поколению, — продолжал Герцен. — Все мы были слишком юны, чтобы принять участие в 14 декабря. Разбуженные этим великим днем, мы увидели лишь казни и изгнания. Вынужденные молчать, сдерживая слезы, мы научились, замыкаясь в себе, вынашивать свои мысли — и какие мысли! Это уже не были идеи просвещенного либерализма, идеи прогресса, — то были сомнения, отрицания, мысли, полные ярости. Свыкшись с этими чувствами, Лермонтов не мог найти спасения в лиризме, как находил его Пушкин. Он влачил тяжелый груз скептицизма через все свои мечты и наслаждения. Мужественная, печальная мысль всегда лежит на его челе, она сквозит во всех его стихах. Это не отвлеченная мысль, стремящаяся украсить себя цветами поэзии; нет, раздумье Лермонтова — его поэзия, его мученье, его сила»².

И вслед за этой исторически безупречной оценкой творчества Лермонтова Герцен с поразительной прозорливостью охарактеризовал личность поэта: «К несчастью быть слишком проницательным у него присоединилось и другое — он смело высказывался о многом без всякой пощады и без прикрас. Существа слабые, задетые этим, никогда не прощают подобной искренности. О Лермонтове говорили как о балованном отпрыске аристократической семьи, как об одном из тех бездельников, которые погибают от скуки и пресыщения. Не хотели знать, сколько боролся этот человек, сколько выстрадал, прежде чем отважился выразить свои мысли. Люди гораздо снисходительней относятся к брани и ненависти, нежели к известной зрелости мысли, нежели к отчуждению, которое, не желая разделять ни их надежды, ни их тревоги, смеет открыто говорить об этом разрыве. Когда Лермонтов, вторично приговоренный к ссылке, уезжал из Петербурга на Кавказ, он чувствовал сильную усталость и говорил

9

своим друзьям, что постарается как можно скорее найти смерть. Он сдержал слово»¹.

Отбросив в сторону все наносное, второстепенное, Герцен вскрыл самые существенные стороны личности Лермонтова. Словно полемизируя с будущими недальновидными мемуаристами (напомним читателям, что цитаты взяты нами из труда Герцена «О развитии революционных идей в России», написанном в 1850 году), Герцен писал о глубине душевных переживаний поэта, о выстраданной им интеллектуальной смелости.

Тридцать лет тому назад была впервые опубликована статья А. В. Дружинина², основанная на беседах автора с близкими поэту людьми; в этой новонайденной статье характеристика Лермонтова полностью совпадает с герценовской: «Большая часть из современников Лермонтова, даже многие из лиц, связанных с ним родством и приязнью, — говорят о поэте как о существе желчном, угловатом, испорченном и предававшемся самым неизвинительным капризам, — но рядом с близорукими взглядами этих очевидцев идут отзывы другого рода, отзывы людей, гордившихся дружбой Лермонтова и выше всех других связей ценивших эту дружбу. По словам их, стоило только раз пробить ледяную оболочку, только раз проникнуть под личину суровости, родившейся в Лермонтове отчасти вследствие огорчений, отчасти просто через прихоть молодости, — для того, чтоб разгадать сокровища любви, таившиеся в этой богатой натуре».

Однако «пробить ледяную оболочку» удавалось немногим, лишь наиболее проницательным и доброжелательным собеседникам. Даже Белинский при первом знакомстве не разгадал Лермонтова. Из воспоминаний Н. М. Сатина известно, что их встреча на Кавказе в 1837 году окончилась взаимной неприязнью. Три года спустя Белинский посещает Лермонтова во время его пребывания под арестом в ордонанс-гаузе, и происходит внезапная метаморфоза; серьезный и откровенный разговор полностью перечеркивает старое предубеждение. Потрясенный этой встречей, Белинский спешит сообщить В. П. Боткину о своем «открытии» Лермонтова: «Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух! Как он верно смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный вкус изящного! О, это будет русский поэт с Ивана Великого! Чудная натура! <...> Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном, охлажденном и озлобленном взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: «Дай бог!» Боже мой, как он ниже меня по своим понятиям, и как я бесконечно ниже его в моем перед ним превосходстве.

10

Каждое его слово — он сам, вся его  натура, во всей глубине и целости своей. Я с ним робок, — меня давят такие целостные, полные натуры, я перед ними благоговею и смиряюсь в сознании своего ничтожества».

В этом признании Белинского перед нами как бы воочию встают две исполинские фигуры — фигура «неистового Виссариона», безудержного в проявлении своих чувств, и фигура Лермонтова с его «озлобленным взглядом на жизнь», наперекор всему верующего в высокое назначение человека.

Проникнув в заповедную глубину натуры поэта, Белинский и Герцен «высветили» его творческую индивидуальность, отметили психологическую близость между Лермонтовым и его любимыми героями, намекнули читателям на интимный, автобиографический подтекст его произведений. «...что за огненная душа, что за могучий дух, что за исполинская натура у этого мцыри! — восклицал Белинский.— Это любимый идеал нашего поэта, это отражение в поэзии тени его собственной личности. Во всем, что ни говорит мцыри, веет его собственным духом, его собственной мощью»¹.

Аналогичные суждения высказал Герцен в немецком журнальном варианте своего труда «О развитии революционных идей в России»: «На немецком языке имеется отличный перевод «Мцыри». Читайте его, чтобы узнать эту пламенную душу, которая рвется из своих оков, которая готова стать диким зверем, змеей, чтобы только быть свободной и жить вдали от людей. Читайте его роман «Герой нашего времени», который напечатан во французском переводе в газете «Démocratie pacifique» и который является одним из наиболее поэтических романов в русской литературе. Изучайте по ним этого человека — ибо все это не что иное, как его исповедь, его признания, и какие признания! Какие грызущие душу терзания! Его герой он сам. И как он с ним поступил? Он посылает его на смерть в Персию, подобно тому как Онегин погибает в трясине русской жизни. Их судьба столь же ужасна, как судьба Пушкина и Лермонтова»².

В свою очередь, Белинский в статье о «Герое нашего времени» создал восторженный апофеоз Печорину — Лермонтову: «Вы предаете его анафеме не за пороки, — в вас их больше и в вас они чернее и позорнее, — но за ту смелую свободу, за ту желчную откровенность, с которою он говорит о них. <...> Да, в этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что-то великое, как молния в черных тучах, и он прекрасен, полон поэзии даже и в те минуты, когда человеческое чувство восстанет на него... Ему другое назначение, другой путь, чем вам. Его страсти — бури, очищающие сферу духа; его заблуждения, как

11

ни страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его  на долгую и здоровую жизнь»¹ .

Личность и поэзия Лермонтова мужали в раскаленном горниле событий, очистительное пламя которого сжигало дотла старые верования, вековые предрассудки, обветшалые догмы. «Но перед идолами света//Не гну колени я мои;//Как ты, не знаю в нем предмета//Ни сильной злобы, ни любви» («Договор»).

Читателю конца XX века трудно понять, какой могучий отклик вызывали эти строки у наиболее дальновидных современников Лермонтова, как они непосредственно ассоциировались с отрицанием «средневековья» во всех сферах человеческого общежития. «Я знал, что тебе понравится «Договор», — писал В. П. Боткин Белинскому 22 марта 1842 года.— В меня он особенно вошел, потому что в этом стихотворении жизнь разоблачена от патриархальности, мистики и авторитетов. Страшная глубина субъективного я, свергшего с себя все субстанциальные вериги. По моему мнению, Лермонтов нигде так не выражался весь, во всей своей духовной личности, как в этом «Договоре». Какое хладнокровное, спокойное презрение всяческой патриархальности, авторитетных, привычных условий, обратившихся в рутину. Титанические силы были в душе этого человека»².

Как мы видим, высокая самооценка поэта подтверждается вескими свидетельствами наиболее проницательных современников. Их суждения являются для нас незыблемым эталоном, умственной вершиной, с которой надлежит обозревать жизнь, личность и творчество Лермонтова.

2

Детство, отрочество и юность, вся жизнь поэта, за исключением его странствий по Кавказу, просто и бесхитростно описаны Акимом Павловичем Шан-Гиреем, троюродным братом поэта. Мемуариста порой упрекают за то, что он допустил ряд неточностей. Он запамятовал, что Лермонтов родился в Москве, а не в Тарханах; на год позднее датирует он поступление Лермонтова в Московский университет; среди произведений, написанных в Москве, называет поэмы «Боярин Орша» и «Беглец», созданные в Петербурге, и т. д. Не всегда можно согласиться и с его оценками произведений Лермонтова. И, тем не менее, нельзя отрицать, что во всей мемуарной литературе о Лермонтове нет более полного и психологически верного рассказа о жизни поэта, о его радостях и горестях, о его круге чтения, о трогательной привязанности к бабушке, о верной и горькой любви к В. А. Лопухиной, чем воспоминания его младшего друга.

12

Первую часть воспоминаний А. П. Шан-Гирея дополняют рассказы тарханских старожилов, собранные П. К. Шугаевым в его публикации «Из колыбели замечательных людей». Тарханские впечатления запомнились Лермонтову на всю жизнь. Его одаренность и повышенная восприимчивость помогли почувствовать, а затем понять и воплотить в своих произведениях трагические контрасты окружавшего его мира. В юношеских драмах, в незавершенном романе «Вадим», в поэме «Сашка» Лермонтов верно изобразил нравы крепостнической деревни.

Скупо сообщают мемуаристы о семейном конфликте, в который были вовлечены родители и бабушка поэта. В записях П. К. Шугаева мы читаем о сложных, драматических взаимоотношениях в семье Лермонтова. Трудно решить, кто был прав и кто виноват в этой семейной распре. Вероятно, каждый из ее участников внес свою посильную «лепту». Для нас важен самый факт непримиримых столкновений между матерью, отцом и бабушкой Лермонтова: ведь эта вражда предопределила появление некоторых трагических мотивов в творчестве Лермонтова. Достаточно вспомнить строки «Ужасная судьба отца и сына//Жить розно и в разлуке умереть...», посвященные смерти отца, чтобы почувствовать, как напряженно вдумывался поэт в историю отношений своих родителей. В одном из черновых набросков 1831 года он писал:

Я сын страданья. Мой отец
Не знал покоя по конец.
В слезах угасла мать моя;
От них остался только я,
Ненужный член в пиру людском,
Младая ветвь на пне сухом...

Ранняя смерть матери, разрыв между отцом и бабушкой, рассказы о самоубийстве деда на новогоднем балу в Тарханах, — все это, несомненно, повлияло на характер Лермонтова, а следовательно, и на его творчество.

За последнее время наши сведения о детских и отроческих годах поэта обогатились ценными эпистолярными и архивными свидетельствами, уточняющими запутанный «узел» взаимоотношений между отцом и бабушкой Лермонтова¹. Оказалось поколебленным мнение о непривлекательном облике отца поэта, которого, с легкой руки А. Ф. Тирана, представляли горьким пьяницей и картежником. Отметая недостоверные, недостойные наветы, настало время вдуматься в взволнованные строки Лермонтова, навеянные смертью отца:

Дай бог, чтобы, как твой, спокоен был конец
Того, кто был всех мук твоих причиной!

13

Но ты простишь мне! я ль виновен в том,
Что люди угасить в душе моей хотели
Огонь божественный, от самой колыбели
Горевший в ней, оправданный творцом?
Однако ж тщетны были их желанья:
Мы не нашли вражды один в другом,
Хоть оба стали жертвою страданья!

3

Из воспоминаний, посвященных юношеским годам поэта, наибольший интерес представляют записки Е. А. Сушковой, в которых она живо рассказала о своем знакомстве, встречах и отношениях с Лермонтовым. В текст записок включены ранние стихотворения Лермонтова, в том числе и такие, автографы и списки которых до нас не дошли. Мемуаристка поведала и о драматической коллизии, которая сопутствовала ее встречам с Лермонтовым в Петербурге в конце 1834 и в начале 1835 года; эти страницы проясняют возникновение образа Лизаветы Николаевны Негуровой в незавершенном романе Лермонтова «Княгиня Лиговская» (как известно, Б. А. Сушкова была прототипом Негуровой).

Безусловно, Е. А. Сушкова стремилась преувеличить свое значение в жизни поэта. Но какая женщина, имея в качества веских доказательств посвященные ей стихотворения, не поступила бы точно так же? Между тем, последние разыскания подтверждают, что в своих воспоминаниях мемуаристка не искажала событий, а лишь эмоционально педалировала имевшие место реальные ситуации. «Материалы архива Верещагиных подтверждают аутентичность такого значительного документа, как «Записки» Сушковой, до сих пор не оцененного еще по достоинству», — констатирует А. Глассе, автор превосходного исследования «Лермонтов и Е. А. Сушкова»¹. Многочисленные параллели, приведенные А. Глассе, убедительно доказывают, как совпадение личных, психологических конфликтов в молодости Байрона и Лермонтова повлияло и на поведение, и на творческие искания русского поэта. «Записки» Е. А. Сушковой дали благодатный материал для выявления поэтических импульсов Лермонтова, и не будет преувеличением сказать, что ее воспоминания являются одним из важнейших источников биографии молодого Лермонтова.

Критики и историки литературы многие годы писали о духовном одиночестве юного Лермонтова. Однако, сопоставляя мемуарные свидетельства Д. А. Милютина, С. Е. Ранча, А. З. Зиновьева, В. С. Межевича, А. М. Миклашевского и обращаясь к архивным

14

и забытым печатным материалам, исследователи пришли к противоположному выводу. Ученым удалось установить, что в годы учения в пансионе и университете вокруг Лермонтова образовалась дружная группа передовых молодых людей, оказавших благотворное влияние на формирование личности и мировоззрения поэта¹. Правомерен вывод о том, что на духовное развитие Лермонтова Благородный пансион и Московский университет оказали столь же большое и плодотворное воздействие, как Царскосельский лицей на Пушкина.

Московский университет начала 30-х годов XIX века описан в воспоминаниях И. А. Гончарова, П. Ф. Вистенгофа и Я. И. Костенецкого. Правда, они мало знали Лермонтова, ни один из них не был его другом, и по этой причине значение их воспоминаний для характеристики личности Лермонтова ограниченно; богатый духовный мир поэта лишь угадывается по отдельным штрихам, вкрапленным в их повествование. Зато эти мемуары и в особенности соответствующие главы из эпопеи Герцена «Былое и думы» рисуют живую картину нравов Московского университета тех лет. Возбужденное состояние умов московского студенчества, которое столь ярко проявилось в нашумевшей «маловской» истории, описанной Герценом (Лермонтов принимал в ней участие), доказывает, что в Московском университете поэт находился среди оппозиционно настроенной молодежи. Именно в Москве — среди воспитанников пансиона и университета — начали формироваться передовые политические и эстетические взгляды Лермонтова.

В Москве юный Лермонтов испытал два глубоких сердечных чувства. Долгие годы биографы не знали имени женщины, скрытого под инициалами Н. Ф. И.; ей адресованы многие стихи Лермонтова. Разыскания И. Л. Андроникова открыли это имя. В статье «Лермонтов и Н. Ф. И.» исследователь опубликовал рассказ Н. С. Маклаковой, внучки Н. Ф. Ивановой: «Что Михаил Юрьевич Лермонтов был влюблен в мою бабушку — Наталью Федоровну Обрескову, урожденную Иванову, я неоднократно слышала от моей матери Натальи Николаевны и еще чаще от ее брата Дмитрия Николаевича и его жены. У нас в семье известно, что у Натальи Федоровны хранилась шкатулка с письмами М. Ю. Лермонтова и его посвященными ей стихами и что все это было сожжено из ревности ее мужем Николаем Михайловичем Обресковым. Со слов матери знаю, что Лермонтов

15

и после замужества Натальи Федоровны продолжал бывать в ее доме. Это и послужило причиной гибели шкатулки. Слышала также, что драма Лермонтова «Странный человек» относится к его знакомству с Н. Ф. Ивановой»¹.

Загадка «Н. Ф. И.» заслонила на некоторое время внимание к самому сильному чувству Лермонтова: ведь бесспорно, что особенно глубокий след в жизни и творчестве поэта оставила Варвара Александровна Лопухина; ей посвящен ряд стихотворений, поэма «Демон», послание «Валерик». А. П. Шан-Гирей писал, что Лермонтов-студент был страстно влюблен «в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. <...> Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения...».

«Последующие увлечения» лишь на краткое время заглушали в душе поэта большое чувство к Лопухиной. Незадолго до своей гибели он писал:

Но я вас помню — да и точно,
Я вас никак забыть не мог!
Во-первых, потому, что много
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил;
Потом в раскаянье бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет;
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, — но вас
Забыть мне было невозможно.

4

Переезд в Петербург в августе 1832 года круто изменил жизнь Лермонтова. Оборвались дружеские московские связи, оборвались отношения с Лопухиной.

Отказ администрации Петербургского университета зачесть ему экзамены, сданные в Московском университете, и ряд других причин побудили Лермонтова отказаться от продолжения университетского образования. Он поступает в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров.

Годы, проведенные поэтом в юнкерской школе, отражены в воспоминаниях А. М. Меринского, А. М. Миклашевского, Н. С. Мартынова, В. В. Боборыкина, Н. Н. Манвелова. Эти мемуары богаты

16

подробностями жизни Лермонтова в стенах юнкерской школы. Однако они не отвечают на вопрос, почему поэт называл «ужасными» годы своего пребывания в юнкерской школе. Между тем, не ответив на этот вопрос, невозможно понять, какое воздействие оказали на Лермонтова нравы этого военного заведения, типичной казармы николаевского царствования.

При всей достоверности воспоминаний, относящихся к пребыванию Лермонтова в юнкерской школе, они страдают весьма существенным недостатком: мемуаристы идеализируют порядки, царившие в этом военном учебном заведении. Юнкерская школа в эти годы была в ведении великого князя Михаила Павловича, который превыше всего почитал муштру. Постоянные аресты воспитанников и выговоры начальству школы вызывались малейшими нарушениями дисциплины.

Ценным подспорьем для изучения быта юнкерской школы служат воспоминания И. В. Анненкова «Несколько слов о старой школе гвардейских подпрапорщиков и юнкеров». В этом мемуарном источнике имя Лермонтова не упомянуто (вторая часть воспоминаний, в которой должен был фигурировать Лермонтов, осталась неопубликованной; сохранилась ли рукопись — неизвестно), но правдивое описание повседневной жизни юнкеров, их обычаев позволяет яснее представить среду, в которой поэт провел два года. Жестокая военная дисциплина сочеталась в юнкерской школе с крайне разнузданными нравами. В этом отношении своеобразным документом является рукописный журнал «Школьная заря»; в нем видное место занимали скабрезные, неудобные для печати стихи, среди которых были помещены и юнкерские поэмы Лермонтова.

Превосходство гениальной натуры, склонной саркастически отзываться о многом и многих, семейные неурядицы и, наконец, циничная атмосфера юнкерской школы определили модель жизненного поведения Лермонтова. Листая страницы мемуаров о юнкерской школе, невольно вспоминаешь слова А. В. Дружинина о том, как трудно было «пробить ледяную оболочку» поэта; ведь она была надежной броней, защищавшей его от пошлости окружавшей жизни; и она же осложнила его отношения с товарищами и явилась не последней причиной того, что ссора с Мартыновым закончилась не бутылкой шампанского, а смертельной раной...

По окончании юнкерской школы Лермонтов получил назначение в лейб-гвардии Гусарский полк, расквартированный в Царском Селе. Служба в полку, гусарский разгул, попойки, картежная игра, цыгане, наезды в столицу, посещения «большого света», интрига с Сушковой, — и напряженная творческая работа («Княгиня Лиговская», «Маскарад», «Умирающий гладиатор»). Жизнь поэта в 1835—1836 годах отражена в мемуарах, рисующих колоритные картины гусарского быта. Однокашники Лермонтова по юнкерской школе и его

17

сослуживцы по гусарскому полку сообщили В. П. Бурнашеву, П. К. Мартьянову, П. А. Висковатову множество подробностей, характеризующих вольные нравы военной молодежи того времени. Какой внутренней сосредоточенностью и силой воли должен был обладать Лермонтов, чтобы творить в этой обстановке!

Наступил январь 1837 года. Гибель Пушкина всколыхнула русское общество. За полное скорби и гражданского негодования стихотворение «Смерть Поэта» Лермонтов был арестован и выслан на Кавказ. Этот важнейший эпизод политической биографии поэта описан многими его современниками — А. П. Шан-Гиреем, М. Н. Лонгиновым, В. П. Бурнашевым, А. Н. Муравьевым и, кроме того, отражен в «Деле о непозволительных стихах...». Следственное дело значительно уточняет воспоминания современников, написанные много лет спустя. Из документальных материалов в приложение к нашему изданию включено объяснение С. А. Раевского, наиболее авторитетного свидетеля, принимавшего деятельное участие в распространении стихотворения «Смерть Поэта».

Из мемуаров явствует, что эта стихотворная инвектива была справедливо воспринята современниками как смелое политическое выступление Лермонтова; она сразу сделала его имя известным всей передовой России. Значение стихотворения «Смерть Поэта» для идейного самоопределения Лермонтова огромно. В статье «Несколько слов в оправдание Лермонтова от нареканий г. Маркевича» А. И. Васильчиков с полным основанием утверждал, что «Лермонтов был представитель направления, противного тогдашнему поколению великосветской молодежи, что он отделился от него при самом своем появлении на поприще своей будущей славы известными стихами «А вы, надменные потомки...».

Все мемуаристы единодушно отмечают, что стихотворение «Смерть Поэта» произвело сильнейшее впечатление на русское общество. В. В. Стасов, учившийся в то время в Училище правоведения, писал в своих воспоминаниях: «...Спустя несколько месяцев после моего поступления в училище Пушкин убит был на дуэли. Это было тогда событие, взволновавшее весь Петербург, даже и наше училище; разговорам и сожалениям не было конца, а проникшее к нам тотчас же, как и всюду, тайком, в рукописи, стихотворение Лермонтова «На смерть Пушкина» глубоко взволновало нас, и мы читали и декламировали его с беспредельным жаром, в антрактах между классами. Хотя мы хорошенько и не знали, да и узнать-то не от кого было, про кого это речь шла в строфе:

А вы, толпою жадною стоящие у трона... —

и т. д., но все-таки мы волновались, приходили на кого-то в глубокое негодование, пылали от всей души, наполненной геройским воодушевлением, готовые, пожалуй, на что угодно, — так нас подымала

18

сила лермонтовских стихов, так заразителен был жар, пламеневший в этих стихах. Навряд ли когда-нибудь еще в России стихи производили такое громадное и повсеместное впечатление. Разве что лет за <двенадцать> перед тем «Горе от ума»¹.

Молодой Пушкин сказал: «И неподкупный голос мой//Был эхо русского народа».

Теперь, в дни похорон Пушкина, скорбным эхом русского народа прозвучал смелый голос молодого Лермонтова:

И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь!

Весной 1837 года сосланный Лермонтов прибыл на Кавказ.

Что пишут о времени его первой ссылки мемуаристы?

Единственным значительным воспоминанием об этом периоде жизни поэта являются воспоминания Н. М. Сатина, соученика Лермонтова по Университетскому пансиону, участника студенческого кружка Герцена — Огарева. Белинский, декабристы С. И. Кривцов, В. М. Голицын, доктор Н. В. Майер — таков круг лиц, с которыми свел знакомство Лермонтов при содействии Сатина. Дружеские отношения с Николаем Васильевичем Майером, широкообразованным человеком, другом сосланных на Кавказ декабристов, оставили глубокий след в жизни поэта. Майер, как известно, стал прототипом доктора Вернера в «Герое нашего времени».

О политических интересах Майера писал в своих воспоминаниях офицер Генерального штаба в Ставрополе Г. И. Филипсон; отправляясь в экспедицию 1837 года, он взял с собой несколько книг, рекомендованных ему Майером, — это были: «История французской революции» Минье, «История английской революции» Гизо, «История контрреволюции в Англии» Карреля и «О демократии в Америке» Токвиля. «Я их прилежно изучал, — писал Филипсон, — и это дало совсем особенное направление моим мыслям и убеждениям»².

Итак, в Пятигорске, в кружке сосланных декабристов, в котором бывали Лермонтов и Майер, читались запрещенные в России книги, посвященные английской и французской революциям, социальному устройству Соединенных Штатов Америки, словом, обсуждались кардинальные вопросы общественного развития современного общества.

       Не так ли ты, о европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд — игралище детей,
       Осмеянный ликующей толпою!
                         («Умирающий гладиатор»)

19

Эти строки, написанные поэтом в 1836 году, вероятно, приходили ему на память во время откровенных бесед в пятигорском «оазисе» свободолюбия.

Немногословные воспоминания М. И. Цейдлера и В. В. Боборыкина воссоздают лишь отдельные штрихи жизни Лермонтова на Кавказе. Отсутствие развернутых мемуарных свидетельств привело к тому, что первая ссылка Лермонтова оказалась недостаточно освещенной биографами поэта; многие ее эпизоды остаются неизвестными или плохо изученными. Правда, разыскания Ираклия Андроникова в его книге «Лермонтов в Грузии в 1837 году» и работы других исследователей постепенно проясняют «белые пятна», однако пробелы в мемуарной литературе и в других источниках вынуждают порой ограничиваться предположениями.

К осени 1837 года относится знаменательная встреча поэтов двух поколений — Лермонтов знакомится с Александром Одоевским, только что переведенным из Сибири на Кавказ. От Одоевского Лермонтов мог узнать многое о Грибоедове и Рылееве, о восстании 14 декабря 1825 года, о сибирской ссылке. К сожалению, Одоевский не оставил воспоминаний, и об их увлекательных беседах мы можем только догадываться по стихотворению Лермонтова «Памяти А. И. О<доевско>го».

Я знал его: мы странствовали с ним
В горах востока, и тоску изгнанья
Делили дружно; но к полям родным
Вернулся я, и время испытанья
Промчалося законной чередой;
А он не дождался минуты сладкой:
Под бедною походною палаткой
Болезнь его сразила, и с собой
В могилу он унес летучий рой
Еще незрелых, темных вдохновений,
Обманутых надежд и горьких сожалений!

5

С Кавказа Лермонтов был переведен в Гродненский гусарский полк, расквартированный в Селищенских казармах под Новгородом. Двухмесячное пребывание поэта в этом полку отражено в воспоминаниях А. И. Арнольди и М. И. Цейдлера.

Лермонтов подружился с корнетом Николаем Александровичем Краснокутским, который «с ранней молодости обращал на себя внимание своим многосторонним образованием. Замечательный лингвист, он владел свободно десятью языками, много занимался живописью и музыкой и был всегда душой полковой молодежи. Он помогал Лермонтову в переводах  иностранных произведений

20

и жил с ним на одной квартире в Селищенских казармах»¹. Так, А. И. Арнольди вспоминал, что Краснокутский сделал для поэта подстрочный перевод сонета Мицкевича «Вид гор из степей Козлова».

Наконец, усиленные хлопоты Е. А. Арсеньевой увенчались полным успехом — 9 апреля 1838 года был подписан приказ о переводе Лермонтова в лейб-гвардии Гусарский полк. Жизнь поэта в 1838—1839 годах отражена во многих воспоминаниях его современников (И. С. Тургенева, И. И. Панаева, В. А. Соллогуба, А. П. Шан-Гирея, Е. П. Ростопчиной и др.). Письма С. Н. Карамзиной к сестре позволяют еще полнее представить дела и дни Лермонтова в эти годы расцвета его творчества. Эти письма, наряду с дневниковыми записями Александра Тургенева, полностью подтверждают рассказ А. П. Шан-Гирея о том, что по возвращении из первой кавказской ссылки Лермонтов наиболее дружески был принят «в доме Карамзиных, у г-жи Смирновой и князя Одоевского».

Письма С. Н. Карамзиной свидетельствуют, что уже в сентябре 1838 года Лермонтов становится своим человеком в салоне Карамзиных. Подобное сближение вполне естественно; ведь еще 10 февраля 1837 года С. Н. Карамзина, посылая брату Андрею стихи «Смерть Поэта», писала ему: «Я нахожу их такими прекрасными, в них так много правды и чувства, что тебе надо знать их...»². В то время Карамзины не были лично знакомы с поэтом, но, безусловно, у них сразу же возникла симпатия к «гусарскому офицеру», откликнувшемуся реквиемом на гибель Пушкина.

Однако среди литераторов пушкинского окружения, среди друзей покойного поэта не было единодушного отношения к автору «непозволительных стихов». Вечная антиномия поэтических поколений! «Век другой, другие птицы, //А у птиц другие песни», — как сказал Гейне.

П. А. Плетнев без особой приязни относился к Лермонтову, что не мешало ему сочувственно отзываться о его таланте.

В. А. Жуковский и П. А. Вяземский покровительствовали Лермонтову, но в их отношениях к нему не было сердечной теплоты.

Дружественнее был расположен к Лермонтову В. Ф. Одоевский, отличавшийся широтой своих взглядов.

Приятельница Пушкина Е. М. Хитрово, судя по воспоминаниям М. Б. Лобанова-Ростовского, благоволила Лермонтову и способствовала тому, что перед молодым поэтом были открыты двери лучших салонов столицы.

21

Короткие, приятельские отношения связывали Лермонтова и С. А. Соболевского, друга Пушкина.

Важным событием петербургской жизни Лермонтова было его участие в «кружке шестнадцати», состоявшем из университетской молодежи и гвардейских офицеров. Однако мемуаристы, за исключением Ксаверия Браницкого, хранят полное молчание об этом. Б. М. Эйхенбаум, обративший внимание на роль «кружка шестнадцати» в биографии Лермонтова, писал: «Определить точно идейное направление и общественно-политическую физиономию этого кружка трудно за отсутствием материалов, да вряд ли у него и было единое направление; но несомненно, что кружок этот был оппозиционный, настроенный против николаевского режима. Кроме того, в этом кружке, по-видимому, горячо обсуждались философские и религиозные вопросы — не без влияния идей Чаадаева»¹.

Значительный архивный материал приведен в работах Э. Г. Герштейн, которая на протяжении многих лет занимается разысканиями о членах «кружка шестнадцати». Еще в 1941 году исследовательница пришла к выводу, что «искание собственного исторического пути России, сравнение западноевропейской цивилизации с русской — такова была одна линия тем, обсуждавшихся в «кружке шестнадцати»². Наиболее развернутая характеристика этого кружка имеется во втором издании ее книги «Судьба Лермонтова» (М., 1986). И хотя в этом оппозиционном кружке не было единомыслия по общественным и философским проблемам, тем не менее атмосфера откровенных, фрондирующих разговоров без оглядки на всесильное III Отделение, безусловно, положительно отразилась на духовном возмужании Лермонтова, на радикализации его политических взглядов.

В начале 1840 года жизнь Лермонтова была нарушена его дуэлью с сыном французского посла в Петербурге — Эрнестом Барантом. Мемуарные свидетельства, а также письма и дневниковые записи современников позволяют утверждать, что дуэль Лермонтова с Барантом произошла в результате сложного сплетения политических и личных мотивов. Обострение франко-русских отношений, тенденциозные толки о том, что Лермонтов в стихотворении «Смерть Поэта», заклеймив Дантеса, якобы стремился оскорбить французскую нацию, соперничество между Лермонтовым и Барантом, возникшее на почве их заинтересованности княгиней М. А. Щербатовой, — все это, вместе взятое, привело к дуэли.

Суровый приговор — вторичная ссылка на Кавказ — последовал не случайно. Э. Г. Герштейн, сопоставив семейную переписку

22

Барантов с воспоминаниями Ю. К. Арнольда, пришла к выводу, что шеф жандармов Бенкендорф и министр иностранных дел Нессельроде, «гонители Пушкина и главные организаторы его убийства — беспощадно преследуют его преемника — Лермонтова. Бенкендорф и Нессельроде не забыли ему выступления в дни гибели Пушкина с одой, направленной против «завистливого и душного света», против палачей русской свободы, русской славы и русского гения»¹.

По пути на Кавказ Лермонтов остановился в Москве. Воспоминания, дневники и письма современников позволяют утверждать, что Лермонтов, находившийся в то время в расцвете творческих сил, быстро вошел в круг московских интеллектуалов. Воспоминания С. Т. Аксакова показывают нам Лермонтова, вдохновенно читающего «Мцыри» 9 мая 1840 года на именинном обеде Гоголя, в саду у Погодина, избранному кругу московских литераторов.

Мемуарные, эпистолярные и дневниковые материалы говорят о том, что диапазон московских знакомств Лермонтова стал чрезвычайно широк; в него входит и многочисленная группа писателей (Н. В. Гоголь, Е. А. Баратынский, К. К. и Н. Ф. Павловы, С. Т. Аксаков, М. Н. Загоскин, М. А. Дмитриев), и видный деятель декабристского движения М. Ф. Орлов, живший в Москве под тайным политическим надзором, и опальный философ П. Я. Чаадаев, и идеологи нарождавшегося славянофильства (К. С. Аксаков, А. С. Хомяков, Ю. Ф. Самарин), и прославленный актер М. С. Щепкин².

Московские встречи, упрочив известность Лермонтова среди видных представителей тамошней интеллигенции, вовлекли поэта в самую гущу интенсивных общественных и литературных споров. Раздвигался его умственный горизонт, оттачивался поэтический талант.

Жизнь Лермонтова во время его второй ссылки на Кавказ нашла отражение в воспоминаниях декабриста Н. И. Лорера, К. Х. Мамацева, А. Чарыкова, А. Д. Есакова, Я. И. Костенецкого. Их записки, а также журнал боевых действий отряда на левом фланге Кавказской линии (в этом отряде сражался Лермонтов) свидетельствуют о храбрости поэта. 3 февраля 1841 года командующий войсками на Кавказской линии и Черномории генерал-адъютант П. Х. Граббе представил Лермонтова за храбрость к «Золотой полусабле», но Николай I, враждебно относившийся к поэту, отказал в награде.

В 1840 году расширились декабристские связи Лермонтова. Как свидетельствуют мемуаристы, во время второй ссылки поэт встречался со многими декабристами: В. Н. Лихаревым, сраженным

23

пулей в момент философского спора с Лермонтовым, М. А. Назимовым, Н. И. Лорером и другими.

Среди кавказских знакомых Лермонтова неоднократно мелькает имя отчаянного храбреца и бесстрашного дуэлянта Р. И. Дорохова (прототипа Долохова в романе Л. Н. Толстого «Война и мир»), устные рассказы которого позволили А. В. Дружинину написать статью о поэте, полную глубокого понимания его личности. В это же время Лермонтов сблизился с младшим братом Пушкина, Львом Сергеевичем.

В отряде генерала А. В. Галафеева Лермонтов служил вместе с прогрессивно настроенным артиллерийским офицером К. Х. Мамацевым, который в своих записках нарисовал привлекательный, правдивый образ поэта. Заслуживает внимания сообщение Мамацева о том, что в конце тридцатых годов интеллектуальный уровень офицеров-артиллеристов заметно повысился, они «предавались научным занятиям и чтению», следили за журналами, интересовались статьями Белинского. Именно к этой передовой части кавказского офицерства влекли Лермонтова их общие симпатии и умственные устремления.

Очерчивая круг кавказских знакомств Лермонтова, нужно особо отметить Григория Григорьевича Гагарина, художника, по-видимому, члена «кружка шестнадцати». Мемуарное упоминание об их дружбе принадлежит Д. А. Столыпину, который, передавая в дар Лермонтовскому музею в 1882 году акварель «Стычка в горах», писал: «Прилагаю еще акварель, нарисованную Лермонтовым, а красками князем Гр. Гагариным, расскажу в кратких словах сюжет: в одной рекогносцировке число войск наших было мало, когда появились толпы лезгин; начальник отряда дал приказание казакам зажечь степь. Лермонтов, возвращаясь после данного ему поручения к начальнику, который виден стоящим со свитою на кургане, увидел изображенную сцену. Один лезгин проскочил сквозь пламя и напал на двух пеших казаков (полагаю, пластунов), дал выстрел и после промаха, наскочив на одного из казаков, хотел ударить его прикладом. Казак ловко отвернул голову от удара и кинжалом поразил лезгина. Лермонтов жил в одной палатке с братом (А. А. Столыпиным) и кн. Григорием Гагариным»¹.

Живописные эскизы Лермонтова органически вписываются в традицию художественного дилетантизма, которая поддерживалась боевыми товарищами поэта; до нас дошли альбомы и отдельные зарисовки А. Н. Долгорукова, Д. П. Палена, Г. Г. Гагарина; в альбоме П. А. Урусова сохранилось два рисунка Лермонтова. Эти альбомы —

24

ценный источник, удачно дополняющий воспоминания современников о второй ссылке Лермонтова¹.

11 декабря 1840 года военный министр А. И. Чернышев сообщил командиру Отдельного Кавказского корпуса о том, что «государь император, по всеподданнейшей просьбе г-жи Арсеньевой, бабки поручика Тенгинского пехотного полка Лермонтова, высочайше повелеть соизволил: офицера сего, ежели он по службе усерден и в нравственности одобрителен, уволить к ней в отпуск в С.-Петербург сроком на два месяца».

В середине января 1841 года Лермонтов выехал в столицу.

6

Лермонтов приехал в Петербург в начале февраля.

8 февраля П. А. Плетнев застал Лермонтова вечером у В. Ф. Одоевского.

9 февраля поэта видели на великосветском балу у графа И. И. Воронцова-Дашкова. Появление опального армейского поручика там, где присутствовали император, императрица и великие князья, «нашли неприличным и дерзким».

27 февраля П. А. Плетнев встретил Лермонтова в салоне Карамзиных. «В 11 часов тряхнул я стариной — поехал к Карамзиным, где не бывал более месяца. <...> Там нашлось все, что есть прелестнейшего у нас: Пушкина-поэт <т. е. Н. Н. Пушкина>, Смирнова, Ростопчина и проч. Лермонтов был тоже. Он приехал в отпуск с Кавказа. После чаю молодежь играла в горелки, а потом пустились в танцы. Я приехал домой в 1 час»².

Мемуарные свидетельства позволяют утверждать, что чаще всего Лермонтов проводил время в обществе Карамзиных, Е. П. Ростопчиной, В. Ф. Одоевского, А. О. Смирновой-Россет. К ранее известным источникам в последнее время добавились дневниковые записи В. А. Жуковского, которые полностью согласуются с этим выводом.

Жуковский вернулся из Москвы в Петербург 9 марта, в тот самый день, когда Лермонтову надлежало покинуть столицу и возвращаться в свой полк на Кавказ. Но, к счастью, ему удалось получить отсрочку.

Вечером в день приезда Жуковский посетил Карамзиных, где видел Лермонтова и Ростопчину. Эти два имени и дальше будут стоять рядом в дневниковых записях Жуковского. Знакомство Лермонтова с Ростопчиной (точнее, возобновление знакомства, так как они встречались еще в Москве в начале 1830-х годов), поэтессой

25

и человеком далеко незаурядным, привело к их быстрому сближению. Не будем гадать о характере их отношений — была ли это интеллектуальная дружба двух поэтических натур без всякой примеси любовного влечения, или слова Лермонтова из февральского письма к А. И. Бибикову («...у меня началась новая драма, которой завязка очень замечательная...») имели в виду Ростопчину, — так или иначе, они постоянно виделись друг с другом. Во всяком случае, дружба с Лермонтовым глубоко взволновала Ростопчину; ее черновые тетради неоспоримо доказывают, что в 1841 году (да и в последующие годы) образ Лермонтова часто всплывает и в сознании, и в поэзии Ростопчиной.

17 марта Жуковский был в гостях у А. О. Смирновой вместе с Лермонтовым, Ростопчиной, С. А. Соболевским, А. С. Норовым, И. С. Мальцовым. «Жаркий спор за Орлова, Ермолова и Перовского».

Что объединяло имена Ермолова, Орлова и Перовского в сознании современников?

Перенесемся на несколько лет назад. 15 декабря 1836 года Александр Тургенев провел вечер у Пушкина: «О М. Орл<ове>, о Кисел<еве>, Ермол<ове>, и к. Менш<икове>. Знали и ожидали, «без нас не обойдутся», — записано в дневнике А. И. Тургенева. Пушкин и Тургенев беседовали о негласном резерве декабристов.

И вот теперь, четыре года спустя, «жаркий спор» о лицах, близко соприкасавшихся с движением декабристов, происходит в доме Смирновой в присутствии и, по всей вероятности, при ближайшем участии Лермонтова. Идут годы. А разговоры о восстании декабристов не умолкают. Размышления о трагедии 14 декабря 1825 года продолжают волновать умы писателей пушкинского круга и их ближайшего окружения.

4 апреля Жуковский отмечает визит к нему Лермонтова, «который написал прекрасные стихи на Наполеона».

Лермонтов прочитал Жуковскому только что написанное им стихотворение «Последнее новоселье», в котором он в оценке Наполеона и царствования Луи-Филиппа, короля «с зонтиком под мышкой», продолжал традицию пушкинского «Современника». «Ночной смотр» Жуковского, статьи Вяземского «Наполеон и Юлий Цезарь», «Наполеон. Поэма Э. Кине», возвеличивая корсиканца, тем самым, по контрасту былого величия и современного мещанского благополучия, порицали Июльскую монархию.

В 1830-е годы все, кто был недоволен правлением Луи-Филиппа (если не считать ультрароялистов, сторонников старшей ветви Бурбонов), противопоставляли ему времена Наполеона. В хоре голосов, хваливших властителя покоренной Европы, слышались и голоса демократической оппозиции (Беранже, Э. Дебро и других), и голоса ярых бонапартистов. Слышались не только голоса: в 1835 году бонапартист Фиески организовал покушение на Луи-Филиппа. Через год жители Тулузы возбудили прошение о переносе

26

останков Наполеона во Францию; правительство ответило отказом, а несколько лет спустя вынуждено было согласиться; стремясь вырвать знамя Наполеона из рук недовольных, Луи-Филипп устроил в декабре 1840 года пышную церемонию: прах Наполеона был перенесен с острова Святой Елены в Париж, в Пантеон. В стихотворении «Последнее новоселье» Лермонтов осудил непостоянство французского общественного мнения, переменчивость соотечественников к своему императору.

В каждом произведении истинного искусства два «оттиска» — слепок быстротекущего времени и слепок вечности. Если отвлечься от злободневности «Последнего новоселья», то в нем явственно проступает извечная неразрешимая коллизия гения и толпы. В 1839 году в драматической поэме «Камоэнс» Жуковский изобразил печальный жизненный эпилог португальского поэта, умиравшего в нищенском лазарете. Все та же дилемма несовместимости величия и посредственности, таланта и бездарности! И, конечно же, при чтении «Последнего новоселья» и Жуковский, и Лермонтов не могли не вспоминать заключительных строк «Полководца» Пушкина:

        О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и в умиленье!

Прилив творческих сил вызывал желание у Лермонтова выйти в отставку и целиком отдаться литературной работе. В его воображении возникали картины исторических романов. «Уже затевал он в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые; он сам говорил нам, что замыслил написать романтическую трилогию, три романа из трех эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени), имеющие между собою связь и некоторое единство...»¹.

Как пишет А. П. Шан-Гирей, Лермонтов собирался вернуться к «Демону» и довести до совершенства эту поэму, замысел которой преследовал его многие годы. Издание журнала, «трилогия в прозе», «Демон» — таковы литературные планы Лермонтова, о которых сообщают мемуаристы. Многие другие творческие начинания волновали поэта. Сообщая читателям о приезде Лермонтова в Петербург, редакция «Отечественных записок» писала: «...Замышлено им много, и все замышленное превосходно. Русской литературе готовятся от него драгоценнейшие подарки»².

Однако мечтам Лермонтова и надеждам «Отечественных записок» не суждено было сбыться — поэту отказали в отставке и приказали

27

возвращаться на Кавказ. Безуспешными оказались и настойчивые хлопоты Жуковского, который, как видно из недавно опубликованных нами дневниковых записей, пытался повлиять и на наследника престола, и на императрицу. В эти дни столица готовилась к торжественному событию — к свадьбе великого князя Александра Николаевича. Жуковский решил воспользоваться благоприятным стечением обстоятельств: по существовавшей традиции свадьбе наследника должны были сопутствовать щедрые награды, равно как и амнистия провинившихся и осужденных. Жуковский настоятельно советует своему воспитаннику цесаревичу Александру Николаевичу сделать все от него зависящее для смягчения участи декабристов, Герцена и Лермонтова. Ходатайство Жуковского потерпело фиаско. Царское правительство не пожелало быть великодушным.

В первой половине дня 12 апреля Лермонтов посетил Жуковского. Мы не знаем точно, о чем они беседовали, но несомненно одно — опальный поэт благодарил Жуковского за искреннее желание помочь ему.

Вечером 12 апреля в доме Карамзиных состоялись проводы поэта. «После чаю Жуковский отправился к Карамзиным на проводы Лермонтова, который снова едет на Кавказ по минованию срока отпуска своего»¹.

Накануне отъезда В. Ф. Одоевский сделал надпись на записной книжке: «Поэту Лермонтову дается сия моя старая и любимая книга с тем, чтобы он возвратил мне ее сам, и всю исписанную». Эта книжка стала бесценной реликвией лермонтовского наследия; в нее вписаны последние стихотворения поэта.

Лермонтов приехал в Москву 17 апреля и пробыл там меньше недели. Но какие это были дни! Есть основания предполагать, что часть записной книжки Одоевского заполнялась в Москве. Сопоставим имеющиеся свидетельства современников. В письме к Н. М. Языкову, которое относится ко времени пребывания Лермонтова в Москве или вскоре после отъезда поэта на Кавказ, А. С. Хомяков, дав свою оценку стихотворению «Последнее новоселье» и частично процитировав по памяти «Спор», писал: «Есть другая его пьеса, где он стихом несколько сбивается на тебя. Не знаю, будет ли напечатано. Стих в ней пышнее и полнозвучнее обыкновенного»².

В записной книжке Одоевского вслед за стихотворением «Они любили друг друга так долго и нежно...» идет текст «Тамары»:

На мягкой пуховой постели,
В парчу и жемчуг убрана,
Ждала она гостя. Шипели
Пред нею два кубка вина.

28

Сплетались горячие руки,
Уста прилипали к устам,
И странные, дикие звуки
Всю ночь раздавалися там.

Как будто в ту башню пустую
Сто юношей пылких и жен
Сошлися на свадьбу ночную,
На тризну больших похорон.

Яркое изображение всесильной земной страсти естественно вызвало в памяти Хомякова вакхическую поэзию Языкова.

«Спор», как известно, Лермонтов отдал Ю. Ф. Самарину, «Они любили друг друга так долго и нежно...», вероятно, Лопухиным (еще одно признание своего большого чувства к Вареньке Лопухиной), «Тамару» читал своим московским друзьям. Скорее всего и два других стихотворения — «Сон» и «Утес», — записанные до «Тамары», были созданы в Москве.

Но возможно ли это? Ведь Лермонтов пробыл в Москве считанные дни. 10 мая 1841 года Е. А. Свербеева сообщала в Париж А. И. Тургеневу: «....Лермонтов провел пять дней в Москве, он поспешно уехал на Кавказ, торопясь принять участие в штурме, который ему обещан. Он продолжает писать стихи со свойственным ему бурным вдохновением»¹.

У каждого большого поэта случаются дни и недели, когда мощный поток творческой энергии овладевает его существом.

У Пушкина была знаменитая болдинская осень.

У Лермонтова было пять вдохновенных московских дней.

«Лермонтов пишет стихи со дня на день лучше (надеемся выслать последние, чудные)», — писал в это же время Д. А. Валуев Н. М. Языкову².

Обуреваемый мрачными предчувствиями, Лермонтов торопился высказать то, что жгло его душу. Время стремительно шло на убыль. Поэт с лихорадочной поспешностью заполняет чистые листы записной книжки Одоевского.

Ярким поэтическим метеором промелькнул Лермонтов в московских салонах, где все громче раздавались споры славянофилов и западников.

В предисловии к сборнику «Русская потаенная литература XIX века» (1861) Огарев писал: «Струну, задетую Лермонтовым, каждый чувствовал в себе — равно скептик и мистик, каждый, не находивший себе места в жизни и живой деятельности; а их откровенно никто не находил. Лермонтов не был теоретическим скептиком, он не искал разгадки жизни; объяснение ее начал было для него

29

равнодушно; теоретического вопроса он нигде не коснулся. <...> он ловил свой идеал отчужденности и презрения, так же мало заботясь об эстетической теории искусства ради искусства, как и о всех отвлеченных вопросах, поднятых в его время под знаменем германской науки и раздвоившихся на два лагеря: западный и славянский. Вечера, где собирались враждующие партии, равно как и всякие иные вечера с ученым или литературным оттенком, он называл «литературной мастурбацией», чуждался их и уходил в великосветскую жизнь отыскивать идеал маленькой Нины; но идеал «ускользал, как змея», и поэт оставался в своем холодно палящем одиночестве»¹.

На наш взгляд, Огарев излишне категоричен. Трудно согласиться с тем, что поэту чужды общие вопросы, волновавшие западников и славянофилов. Вероятно, его лишь утомляли длинные словопрения с абстрактными теоретическими выкладками, когда табачный дым застилал гостиную, а взаимное непонимание оппонентов приводило к постоянным повторам мысли. Самое ценное для нас в статье Огарева — это указание на то, что Лермонтов не принимал доводы ни одной из враждующих сторон. Подтверждение особой позиции Лермонтова мы находим и в записной книжке Одоевского:

«У России нет прошедшего: она вся в настоящем и будущем.

Сказывается сказка: Еруслан Лазаревич сидел сиднем 20 лет и спал крепко, но на 21 году проснулся от тяжелого сна — и встал и пошел... и встретил он тридцать семь королей и 70 богатырей и побил их и сел над ними царствовать.

Такова Россия».

В записной книжке Одоевского эта притча вписана вслед за черновым текстом стихотворения «Они любили друг друга так долго и нежно...»; вписана в Москве или вскоре после отъезда поэта, по дороге в Ставрополь.

В этом лапидарном фольклорном иносказании — отголосок бурных споров в московских салонах, отражение несогласия Лермонтова и со славянофилами, идеализировавшими прошлое России, и с западником Чаадаевым, пессимистически оценивавшим будущую судьбу родины. Эта запись — свидетельство самостоятельности позиции Лермонтова, принципиального отличия его исторических воззрений от суждений и западников, и славянофилов.

15 июля, между 6 и 7 часами вечера, Лермонтов был убит на дуэли Мартыновым.

О последних днях поэта подробно рассказано во многих воспоминаниях, дневниках и письмах современников. Однако многое

30

в этой печальной развязке остается для нас неизвестным — о самом главном, о тайных пружинах дуэли современники не осмеливались писать. П. А. Висковатов, тщательно собиравший сведения о гибели поэта от его знакомых и очевидцев событий, утверждал: «Нет никакого сомнения, что г. Мартынова подстрекали со стороны лица, давно желавшие вызвать столкновение между поэтом и кем-либо из не в меру щекотливых или малоразвитых личностей. Полагали, что «обуздание» тем или другим способом «неудобного» юноши-писателя будет принято не без тайного удовольствия некоторыми влиятельными сферами в Петербурге. Мы находим много общего между интригами, доведшими до гроба Пушкина и до кровавой кончины Лермонтова. Хотя обе интриги никогда разъяснены не будут, потому что велись потаенными средствами, но их главная пружина кроется в условиях жизни и деятельности характера графа Бенкендорфа...»¹

Мартынов понимал, что гибель Лермонтова будет благосклонно принята Николаем I. Уверенный в безнаказанности, он убил поэта, наотрез отказавшегося стрелять в него. Ни один из четырех секундантов не сумел предотвратить кровавой развязки дуэли.

29 июля 1842 года Герцен записал в дневнике: «Да и в самой жизни у нас так, все выходящее из обыкновенного порядка гибнет — Пушкин, Лермонтов впереди, а потом от А до Z многое множество, оттого, что они не дома в мире мертвых душ»².

Воспоминания современников о Лермонтове полностью раскрывают эту мысль Герцена. От своего первого открытого политического выступления — стихотворения «Смерть Поэта» — и до конца жизни Лермонтов высказывал свою вражду к деспотизму и крепостничеству, свою приверженность идеалам гуманизма.

Быть поборником человечности в мире «мертвых душ», быть беспощадным обличителем общественных пороков — трудное и опасное поприще.

Смерть Лермонтова побудила Ростопчину задуматься над трагической судьбой русских поэтов, — и тех, что уже погибли, и тех, кому еще суждено было погибнуть. Ее поэтическое предостережение так и названо: «Нашим будущим поэтам».

Не трогайте ее, — зловещей сей цевницы!
Она губительна!.. Она вам смерть дает!
Как семимужняя библейская вдовица
На избранных своих она грозу зовет!..
Не просто, не в тиши, не мирною кончиной, —
Но преждевременно, противника рукой —
Поэты русские свершают жребий свой,
               Не кончив песни лебединой!..

М. Гиллельсон