290

Вліянія на творчество Лермонтова
русской и европейской поэзіи.

«Каждый великій поэтъ и писатель является продуктомъ не только жизни, но и литературныхъ токовъ — родныхъ и чужеземныхъ», говоритъ біографъ Лермонтова П. А. Висковатовъ1), — и съ этими словами нельзя не согласиться. Но, разумѣется, великій поэтъ, т.-е. обладающій могучимъ и самобытнымъ талантомъ, при всѣхъ вліяніяхъ и заимствованіяхъ — сознательныхъ или безсознательныхъ, никогда не дойдетъ до полнаго подчиненія тѣмъ или инымъ литературнымъ образцамъ; напротивъ, все, взятое у другого писателя, онъ переработаетъ соотвѣтственно своей индивидуальности и общему характеру своего творчества. Только второстепенныя и мало оригинальныя дарованія могутъ быть эхомъ другого поэта, всецѣло проникаясь его міровоззрѣніемъ и настроеніями. Вотъ почему отношеніе какого-нибудь поэта къ другимъ, — иначе говоря, литературныя вліянія въ его творчествѣ, — являются важнымъ показателемъ степени оригинальности и силы его поэтическаго дара, такъ сказать, пробныкъ камнемъ его геніальности.

Настоящая статья имѣетъ задачей указать, по возможности, на всѣ элементы поэзіи Лермонтова, которые могутъ объясняться, какъ результатъ вліянія другихъ поэтовъ, какъ заимствованное у нихъ или просто навѣянное ими2). При этомъ слово вліяніе мы употребляемъ въ самомъ широкомъ смыслѣ — начиная съ простой, безсознательной реминисценціи и кончая воздѣйствіемъ на міровоззрѣніе поэта, на его духовное развитіе («вліяніе» въ точномъ и настоящемъ значеніи этого термина). Конечно,

291

въ этомъ вопросѣ еще много спорнаго и невыясненнаго; во многихъ случаяхъ очень трудно сказать, что̀ означаетъ указываемое сходство — простое совпаденіе или литературное заимствованіе, и здѣсь рѣшающимъ является личный взглядъ изслѣдователя, его субъективная оценка.

Лермонтовъ испыталъ вліянія со стороны самыхъ различныхъ авторовъ, и хотя эти вліянія часто дѣйствовали на него одновременно, все же, для легкости изученія, мы ихъ разъединимъ и будемъ разсматривать каждый литературный факторъ отдѣльно. При этомъ удобнѣе всего изучать отношенія Лермонтова къ другимъ писателямъ въ порядкѣ отдѣльныхъ литературъ, начиная съ русской.

«Наша литература такъ бѣдна, что я изъ нея ничего не могу заимствовать», пишетъ 16-лѣтній Лермонтовъ въ одной замѣткѣ, относящейся къ 1830 г.; но это утвержденіе молодого поэта самымъ рѣшительнымъ образомъ опровергается его творчествомъ: оно даетъ убѣдительнѣйшія доказательства, что поэтъ очень многимъ обязанъ именно русской литературѣ. Вѣроятно, эти слова Лермонтова надо понимать въ томъ смыслѣ, что у русскихъ поэтовъ онъ не могъ найти въ достаточной мѣрѣ тѣхъ мрачныхъ и бурныхъ настроеній, тѣхъ протестующихъ и демоническихъ мелодій, которыхъ жаждала его мятежная душа; но, конечно, наша литература къ 30 годамъ — началу творческой дѣятельности Лермонтова — ни въ какомъ случаѣ не была «бѣдной» и могла дать гордому юношѣ-поэту много истинно художественныхъ образцовъ для подражанія; и дѣйствительно, онъ, отвергая на словахъ родную литературу, на самомъ дѣлѣ многое почерпнулъ изъ ея сокровищницы: Пушкинъ, Козловъ, Жуковскій, Рылѣевъ, Полежаевъ, Марлинскій, Бенедиктовъ, Грибоѣдовъ, Гоголь, Батюшковъ и Баратынскій — вотъ наиболѣе извѣстныя имена, съ которыми можно связывать тѣ или другіе элементы его произведеній: образы, мотивы или отдѣльные стихи и выраженія. — Разсмотримъ отношеніе Лермонтова къ каждому изъ этихъ авторовъ.

292

Между рукописями Императорской Публичной Библіотеки находится самая ранняя изъ дошедшихъ до насъ дѣтскихъ тетрадей Лермонтова, помѣченная на 7-мъ листѣ 6 ноября 1827 г.; поэтъ вписывалъ въ нее понравившіяся ему стихотворенія — сначала французскія, потомъ русскія, и вотъ оказывается, что первое произведеніе на русскомъ языкѣ, которое Лермонтовъ внесъ въ свою тетрадь, — это поэма Пушкина «Бахчисарайскій фонтанъ». Съ слѣдующаго (1828) года начинается уже собственное творчество Лермонтова изъ литературной области, и три поэмы этого года: «Кавказскій плѣнникъ», «Черкесы» и «Корсаръ», находятся въ большей или меньшей зависимости отъ произведеній Пушкина. Дѣйствительно, «Кавказскій плѣнникъ» представляетъ пересказъ одноименной поэмы Пушкина, только конецъ измѣненъ: освобожденный черкешенкой, плѣнникъ не успѣваетъ уйти въ русскій лагерь, а умираетъ отъ руки отца любящей его дѣвушки, которая вслѣдъ за этимъ находитъ смерть въ волнахъ Терека. — «Черкесы», несомнѣнно, навѣяны той же Пушкинской поэмой; правда, сюжетъ у Лермонтова другой (черкесскій князь отправляется освобождать своего плѣннаго брата и погибаетъ въ жестокой сѣчѣ съ русскими), но краски, которыми начинающій поэтъ рисуетъ здѣсь черкесовъ, заимствованы у Пушкина, а извѣстные стихи черкесской пѣсни: «Не спи, казакъ: во тьмѣ ночной чеченецъ ходитъ за рѣкой», прямо перенесены Лермонтовымъ — только единственное число замѣнено множественным: «чеченцы ходятъ» — «Корсаръ» также указываетъ на произведенія Пушкина: разсказъ героя о смерти брата и о своемъ душевномъ состояніи послѣ этого напоминаетъ поэму «Братья-разбойники», а отдѣльные стихи позволяютъ привлекать опять-таки «Кавказскаго плѣнника»; напр. у Пушкина: «И зналъ невѣрной жизни цѣну», — у Лермонтова: «Узнавъ невѣрной жизни цѣну» и т. д.

1829-й годъ открывается въ творчествѣ Лермонтова поэмой «Преступникъ», въ которой Висковатовъ видитъ вліяніе тѣхъ же «Братьевъ-разбойниковъ1)». Дѣйствительно, обѣ поэмы могутъ

293

быть сближены по общей темѣ: разбойникъ въ кругу товарищей разсказываетъ о своей прошлой жизни и рисуетъ свое духовное одиночество. Тогда же Лермонтовъ пытается передѣлать въ драму или либретто для оперы Пушкинскихъ «Цыганъ», но работа прерывается въ самомъ началѣ — сценой, когда Земфира приводитъ Алеко къ отцу. — Къ этому же году относятся два стихотворенія, въ которыхъ также можно видѣть отзвуки лиры Пушкина: «Мой демонъ» и «Два сокола». Первое стихотвореніе можетъ быть сближено съ Пушкинскимъ «Демономъ», въ силу сходныхъ чертъ, которыми рисуются оба «демона»;а второе напоминаетъ «Шотландскую пѣсню», незадолго передъ тѣмъ написанную Пушкинымъ (1828 г.); сходство здѣсь не только формальное (у Пушкина разговоръ ведутъ два ворона, у Лермонтова — два сокола, общій размѣръ — четырехстопный хорей), но и идейное — и тамъ и здѣсь рисуется женское коварство и измѣна.

Въ 1830 г. можно отмѣтить значительно меньше слѣдовъ вліянія Пушкина, при этомъ они носять чисто внѣшній характеръ — заимствованія отдѣльнаго мотива или штриха для поэтической картины. Такъ начало поэмы «Послѣдній сынъ вольности» близко напоминаетъ стих. «Осень», а въ трагедіи «Испанцы» разговоръ Ноэми съ Саррой соотвѣтствуетъ ночному разговору Татьяны съ няней въ «Евгеніи Онѣгинѣ». Также небольшая поэма «Двѣ невольницы» навѣяна, несомнѣнно, «Бахчисарайскимъ фонтаномъ»): отношенія обѣихъ героинь, гречанки Заиры и испанки Гюльнары, къ султану Ахмету почти такія же, что и отношенія Маріи и Заремы къ хану Гирею1). Можно еще указать на стихотвореніе «Простите мнѣ, что я рѣшился къ вамъ», которое своимъ содержаніемъ напоминаетъ письмо Онѣгина къ Татьянѣ; даже подпись въ послѣднемъ стихѣ — «Евгеній» указываетъ на героя Пушкинскаго романа.

294

Въ творчествѣ Лермонтова послѣдующихъ лѣтъ вліяніе Пушкина замѣтно еще менѣе; по выраженію Дюшена, его «скорѣе можно чувствовать, чѣмъ указать»1). Такимъ образомъ поэзія Пушкина имѣла значеніе для Лермонтова лишь въ первые годы его творческой дѣятельности (1828—1830 г.), и это значеніе было очень велико: на образцахъ своего великаго современника юный поэтъ учился облекать въ литературныя формы свои мысли и настроенія; муза Пушкина окружала его поэтическую колыбель и своими «сладкими звуками» заставляла дрожать еще не окрѣпшія струны души мальчика-поэта.«Любимцемъ его (т.-е. Лермонтова) сталъ Пушкинъ, — говоритъ Висковатовъ, хорошо изучившій жизнь поэта, — подъ вліяніемъ его произведеній открылся въ душѣ мальчика родникъ поэзіи»2). Дюшенъ принимаетъ это утвержденіе: «Прежде чѣмъ Лермонтовъ познакомился съ Байрономъ, несомнѣнно, Пушкинъ былъ его любимымъ поэтомъ, неразлучнымъ товарищемъ его досуговъ»3). Наиболѣе замѣтно и важно «учительство» Пушкина въ области стиха: заимствуя у него риѳмы, подражая его размѣрамъ, Лермонтовъ уловилъ главныя свойства его стихотворной техники и на основѣ ихъ создалъ свой удивительный стихъ, отличающійся, по словамъ Бѣлинскаго, «жгучей и острой силой». Дюшенъ говоритъ про Лермонтова, что Пушкинъ «завѣщалъ ему тайны своего искусства, вкусъ къ художественной краткости, къ простотѣ и естественности, чувство ритма; а къ этому первоначальному фонду Лермонтовъ прибавилъ силу выраженія и красочность»4).

Однако поэзія Пушкина по своимъ основнымъ настроеніямъ — мирнымъ и свѣтлымъ — не могла долго господствовать надъ Лермонтовымъ — натурой совершенно иного склада. Нетрудно видѣть, что у своего учителя начинающій поэтъ облюбовалъ лишь произведенія, отмѣченныя тревожностью и нѣкоторою

295

мрачностью духа — «Бахчисарайскій фонтанъ», «Кавказскій плѣнникъ», «Цыганы», «Братья-разбойники», «Демонъ»; понятно что онъ неудержимо долженъ былъ пойти навстрѣчу Байрону, у котораго мятежныя и мрачныя настроенія нашли болѣе сильное и яркое выраженіе, — и дѣйствительно, великій англійскій поэтъ скоро становится «властителемъ думъ» Лермонтова. Но любовь къ первому учителю была настолько глубока, что ея не могли вытѣснить совершенно изъ его сердца никакія другія вліянія, — объ этомъ свидѣтельствуетъ его знаменитое стихотвореніе «Смерть поэта» (1837); да и творчество Пушкина все же продолжало на него воздѣйствовать, и слѣды этого воздѣйствія (иногда почти неуловимые) встрѣчаются нерѣдко въ произведеніяхъ Лермонтова и послѣ 1830 г.

Такъ, стихотвореніе «Примите дивное посланье» (1832) напоминаетъ по тону и нѣкоторымъ выраженіямъ Пушкинскій «Отвѣтъ» (Е. Н. Ушаковой); а стихотвореніе «Опять, народные витіи» (1835) навѣяно, несомнѣнно, пьесой Пушкина «Клеветникамъ Россіи»: то же преувеличенное негодованіе на «народныхъ витій», тотъ же паѳосъ при упоминаніи о славѣ и величіи Россіи. — Прелестное стихотвореніе «Вѣтка Палестины» (1836) указываетъ, какъ на свой образецъ, на «Цвѣтокъ» Пушкина: схема ихъ одна и та же — авторъ видитъ цвѣтокъ (или вѣтку) и спрашиваетъ сначала о немъ самомъ, а дальше о томъ, кто принесъ его сюда и зачѣмъ; только у Лермонтова въ эту схему вложено болѣе подробное содержаніе и внесенъ элементъ глубокаго религіознаго чувства, — чего нѣтъ у Пушкина1).

Стихотвореніе «Три пальмы» (1839) хранитъ отзвуки Пушкинскаго «И путникъ усталый на Бога ропталъ» (Подражаніе Корану, IX): фонъ, на которомъ развертываются у обоихъ поэтовъ ихъ картины, одинъ и тотъ же — песчаная пустыня съ оазисомъ, гдѣ растетъ пальма (или пальмы) и журчитъ родникъ; кромѣ

296

того одинаковый размѣръ и нѣкоторыя сходныя выраженія; напр. у Пушкина: «И путникъ усталый на Бога ропталъ», — у Лермонтова: «И стали три пальмы на Бога роптать». Въ стихотвореніи «Благодарность» (1840), по мнѣнію Леон. Семенова, «слышатся отголоски пушкинской лиры»1). На самомъ дѣлѣ, перечисленіе «даровъ», за которые Лермонтовъ иронически благодаритъ Творца, находитъ аналогію у Пушкина — въ стихотвореніи «Вновь я посѣтилъ» или въ стихахъ изъ «Евгенія Онѣгина», гл. 6, стр. XLV: «О, юность легкая моя»; но сходство здѣсь чисто внѣшнее и, самое большее, можетъ указывать лишь на безсознательныя реминисценціи: тонъ Лермонтовской пьесы не оставляетъ никакого сомнѣнія въ томъ, что она непосредственно вылилась изъ души поэта, и является продуктомъ его самостоятельнаго творчества. — Стихотвореніе «Журналистъ, читатель и писатель» (1840) можетъ быть сближено съ «Разговоромъ книгопродавца»: одна и та же тема, общая идея о свободѣ творчества, нѣкоторыя сходныя выраженія. Кромѣ того, стихи поэта: «Бываютъ тягостныя ночи» и т. д., напоминаютъ по содержанію и настроенію Пушкинское «Воспоминаніе» («Когда для смертнаго умолкнетъ шумный день»).

Знаменітая баллада Лермонтова «Морская царевна» (1841) имѣетъ несомнѣнное сходство съ однимъ мѣстомъ Пушкинскаго стихотворенія «Янышъ Королевичъ», гдѣ рисуется картина, какъ герой поилъ коня въ Моравѣ и поймалъ Водяницу:

Изъ воды вдругъ высунулась ручка —
Хвать коня за узду золотую.

Царевичъ у Лермонтова при тѣхъ же условіяхъ овладѣлъ царевной: онъ купалъ коня въ морѣ и —

Вотъ показалась рука изъ воды,
Ловитъ за кисти шелковой узды.

Стихотвореніе «Отчизна» (1841) нѣсколько напоминаетъ своимъ концомъ одинъ отрывокъ изъ «Путешествія Онѣгина» («Иныя

297

нужны мнѣ картины»): оба поэта любятъ самое простое и незатѣйливое въ русской природѣ и народномъ быту. — Стихотвореніе «Тамара» (1841) можетъ быть сопоставлено съ Пушкинскимъ: «Чертогъ сіялъ. Гремѣли хоромъ» (гл. III «Египетскихъ ночей»): тема обѣихъ пьесъ одна и та же — страстная красавица беретъ жизнь за проведенную съ нею ночь любви; обѣ героини, Клеопатра и Тамара, обрисованы сходными чертами. Указываютъ еще, въ качествѣ аналогіи къ «Тамарѣ», одно мѣсто изъ «Руслана и Людмилы», начинающееся словами: «Нашъ витязь мимо черныхъ скалъ» (IV пѣснь): «здѣсь многіе элементы лермонтовскаго стихотворенія: замокъ, возвышающійся на скалахъ; башни, которыя чернѣютъ на углахъ; образъ красавицы, страстной пѣсней зазывающей случайнаго гостя»; упоминаніе о лобзаньяхъ, о кубкѣ»1). Одно изъ послѣднихъ стихотвореній, написанныхъ Лермонтовымъ, «Пророкъ» (1841), представляетъ какъ бы продолженіе Пушкинскаго «Пророка»; разумѣется, и по содержанію и по тону пьеса Лермонтова рѣзко отличается отъ своего предполагаемаго образца, но мысль связать свои пессимистическія настроенія съ образомъ именно пророка могла явиться у Лермонтова подъ вліяніемъ Пушкина.

Для полноты обзора слѣдуетъ упомянуть, что Н. Ѳ. Сумцовъ возводитъ стихотвореніе «Молитва» («Я, Матерь Божія») къ Пушкинскому: «Нѣтъ, нѣтъ, не долженъ я, не смѣю» (Н. Л. Соллогубъ)2); но съ этимъ трудно согласиться, такъ какъ основной мотивъ Лермонтовской пьесы — молитва за любимую женщину — отсутствуетъ у Пушкина, а сходство — мягкое, нѣжное выраженіе любви — настолько общаго характера, что говорить здѣсь о вліяніи совершенно невозможно. — Также нельзя согласиться съ Дюшеномъ, который стихотворенія Лермонтова на тему

298

«узникъ» — именно, «Желаніе» («Отворите мнѣ темницу»), «Узникъ», «Сосѣдъ», «Сосѣдка» и «Плѣнный рыцарь» — считаетъ отдаленнымъ эхомъ Пушкинскаго «Узника»1): общаго у нихъ одна тема, а этого, конечно, мало, чтобы хотя предположительно настаивать здѣсь на вліяніи. Еще указывали, что образъ Печорина въ «Героѣ нашего времени» восходитъ къ Онѣгину; дѣйствительно, можно отыскать кое-какія сходныя черты въ обоихъ герояхъ, но въ цѣломъ это натуры настолько различныя по своимъ основнымъ признакамъ, что говорить о воздѣйствіи Пушкинскаго романа на Лермонтовскій можно только въ одномъ смыслѣ: Лермонтовъ въ своемъ замыслѣ дать портретъ «героя нашего времени» (если у него былъ такой замысел) могъ итти отъ Пушкина.

Надо еще замѣтить, что и въ знаменитой поэмѣ «Демонъ» изслѣдователи видятъ отзвуки Пушкинскихъ стихотвореній «Демонъ» и «Ангелъ». Такъ. Д. И. Абрамовичъ сближаетъ со вторымъ изъ этихъ стихотвореній конецъ первоначальныхъ очерковъ «Демона»2), а Дюшенъ приводитъ съ нимъ же въ связь ту сцену изъ «Демона», гдѣ духъ зла, вступивъ въ комнату монахини, находитъ тамъ ангела3). Но сходство въ обоихъ случаяхъ состоитъ лишь въ фактѣ встрѣчи демона и ангела, характеръ же этой встрѣчи различенъ: у Пушкина видъ ангела приводитъ демона въ умиленіе, а у Лермонтова «духъ гордости и отверженья» или загорается ревностью и злобой, или упрекаетъ ангела «горькой улыбкой»; поэтому едва ли здѣсь можно видѣть вліяніе одного поэта на другого. Но М. Гершензонъ держится иного взгляда, — по его мнѣнію, вообще вся поэма Лермонтова коренится въ произведеніяхъ Пушкина: «Стихотвореніе Пушкина «Демонъ» дало ему (т.-е. Лермонтову) образъ демона, стихотвореніе «Ангелъ» — идею встрѣчи демона съ образомъ

299

чистоты и совершенства, наконецъ, фабулу своей поэмы онъ заимствовалъ, можетъ быть, изъ письма Татьяны во 2-й главѣ «Онѣгина»1). Эти утвержденія уважаемаго изслѣдователя очень интересны, но мало доказательны: какъ увидимъ ниже, знаменитую Лермонтовскую поэму лучше возводить къ аналогичнымъ по темѣ произведеніямъ европейской литературы.

Дѣлались и нѣкоторыя другія сопоставленія Лермонтовскихъ произведеній съ Пушкинскими2), указывались отдѣльные стихи и выраженія, которые младшій поэтъ заимствовалъ у старшаго — цѣликомъ или съ измѣненіями; но мы о нихъ не станемъ упоминать, такъ какъ эти сближенія очень спорны, а тождественные или сходные стихи говорятъ лишь о безсознательной реминисценціи или даже о простой случайности. Во всякомъ случаѣ ясно одно, что Лермонтовъ до конца своихъ дней не порывалъ поэтической связи съ Пушкинымъ: произведенія послѣдняго, видимо, сохраняются въ его памяти, при чемъ они дѣйственны и приводятъ по временамъ въ колебаніе соотвѣтствующія струны его лиры. Но все же эти отзвуки поэзіи Пушкина въ творчествѣ зрѣлаго Лермонтова — рѣдкія и случайныя явленія, свидѣтельствующія лишь о томъ, что нашъ скорбный поэтъ хорошо зналъ и долго помнилъ многіе изъ «сладкихъ звуковъ и молитвъ» своего великаго предшественника.

Южныя поэмы Пушкина, проникнутыя въ той или иной мѣрѣ байроническимъ настроеніемъ, явились, какъ мы уже указали, какъ бы мостомъ, по которому Лермонтовъ подошелъ къ самому Байрону; то же значеніе имѣлъ для Лермонтова другой поэтъ — Козловъ, который, пожалуй, сильнѣе и ярче Пушкина 20-хъ годовъ отразилъ въ своемъ творчествѣ Байрона. Имъ была переведена поэма послѣдняго «Невѣста Абидосская», которая, повидимому, произвела глубокое впечатлѣніе на Лермонтова,

300

о чемъ говорятъ его первыя три поэмы (1828 г.): «Кавказскій плѣнникъ», «Черкесы» и «Корсаръ». Такъ, заключительные стихи «Кавказскаго плѣнника», содержащіе обращеніе автора къ отцу бросившейся въ Терекъ черкешенки, представляютъ близкое сходство съ концомъ предпослѣдней строфы «Невѣсты Абидосской», при чемъ послѣдній стихъ: «Гдѣ дочь моя? и отзывъ скажетъ: гдѣ?» взятъ цѣликомъ. «Черкесы» нѣкоторыми стихами и выраженіями указываютъ на ту же поэму; напр., у Лермонтова: «Одѣто небо черной мглою», — у Козлова: «Одѣлись волны черной мглой». Третья поэма «Корсаръ» также даетъ рядъ аналогій и совпаденій съ поэмой Байрона-Козлова; такъ, пять стиховъ: «Простясь съ печальными брегами» и т. д., взяты у Козлова, только вмѣсто «блестящими» поставлено «цвѣтущими».

Не только Байроновская «Невѣста Абидосская», но также и оригинальная поэма Козлова «Княгиня Наталья Борисовна Долгорукая», появившаяся въ 1828 г., отразилась отдѣльными стихами на указанныхъ поэмахъ Лермонтова; такъ, стихи «Черкесовъ»:

Востокъ алѣя пламенѣетъ,
И день заботливый свѣтлѣетъ...
Колосья въ полѣ подъ серпами
Ложатся желтыми рядами...

заимствованы у Козлова безъ измѣненій. «Исповѣдь», написанная Лермонтовымъ въ 1830 г., можетъ быть сближена съ третьей поэмой Козлова «Чернецъ»: въ обоихъ произведеніяхъ монахъ передъ смертью открываетъ свою душу старцу-игумену; есть сходные стихи и совпадающія выраженія. (Надо замѣтить, что позднѣйшія поэмы Лермонтова — «Бояринъ Орша» и «Мцыри», — представляющія дальнѣйшую разработку мотивовъ «Исповѣди» и связанныя съ ней генетически, могутъ быть также сопоставлены съ «Чернецомъ»1).

Но въ болѣе позднихъ произведеніяхъ Лермонтова мы уже не найдемъ слѣдовъ вліянія Козлова; только стихотвореніе

301

«Въ рядахъ мы стояли безмолвной толпой» (1834—1835) своимъ содержаніемъ и ритмомъ нѣсколько напоминаетъ стихотвореніе Козлова «На погребеніе англійскаго генерала сира Джона Мура». Да это и понятно: съ 1830 г. Лермонтовъ перешелъ къ Байрону въ подлинникѣ, и посредники стали ему не нужны; самобытная же поэзія Козлова не могла привлекать Лермонтова, — вѣдь ея характерными чертами являются, по словамъ Бѣлинскаго, «таинство страданія, покорность волѣ Провидѣнія, надежда на лучшую жизнь за гробомъ, вѣра въ любовь, тихое уныніе и кроткая грусть», т.-е. элементы, явно чуждые натурѣ и творчеству Лермонтова. Однако, отказавшись очень рано отъ учительства Козлова въ области поэзіи, Лермонтовъ до конца своей жизни сохранилъ къ нему чувство глубокаго уваженія, о чемъ свидѣтельствуетъ его стихотвореніе «Аннѣ Григорьевнѣ Хомутовой» (1841): «Слѣпецъ, страданьемъ вдохновенный, вамъ строки чудныя писалъ...».

Поэзія Жуковскаго еще менѣе, чѣмъ творчество Козлова, могла дѣйствовать на основныя струны души Лермонтова: никогда не знавшая презрѣнія или ненависти къ людямъ, лишенная элементовъ страданія, гордости и мятежа, — она была чужда нашему поэту. И однако онъ читалъ Жуковскаго и, быть можетъ, временами находилъ удовольствіе въ этомъ чтеніи: будучи воспитанникомъ университетскаго пансіона, онъ выбралъ для декламаціи на публичномъ актѣ какъ разъ стихотвореніе этого поэта — «Море». Увлекался онъ и «Шильонскимъ узникомъ», переведеннымъ изъ Байрона; эту поэму онъ даже переписалъ въ свою тетрадку 1827 г. — сейчасъ же послѣ «Бахчисарайскаго фонтана», и она отразилась на его «Корсарѣ», который начинается почти тѣми же словами.

Къ стихотвореніямъ, навѣяннымъ поэзіей Жуковскаго, относятся, повидимому, двѣ баллады Лермонтова: «Незабудка» (1830) и «Гость» (1831). Основной мотивъ «Незабудки» — любовь рыцаря къ легкомысленной или равнодушной красавицѣ — нерѣдко встрѣчается въ балладахъ Жуковскаго, переведенныхъ

302

имъ съ нѣмецкаго — главнымъ образомъ изъ Шиллера: «Перчатка», «Рыцарь Тогенбургъ» и друг.1). —«Гость» по своему сюжету близко напоминаетъ «Людмилу» Жуковскаго: въ обѣихъ пьесахъ женихъ увлекаетъ невѣсту въ могилу, но идея у Лермонтова другая — дѣвушка карается за невѣрность и измѣну, а не за ропотъ на Провидѣніе. «Людмила» представляетъ передѣлку «Леноры» Бюргера; поэтому является вопросъ: не лучше ли возводить «Гостя» непосредственно къ нѣмецкому образцу? Тотъ же вопросъ можно поставить и по отношенію къ «Незабудкѣ», сблизивъ ее съ балладами Шиллера. Мы склоняемся къ отрицательному отвѣту, такъ какъ естественнѣе думать, что переводы Жуковскаго, какъ написанные на родномъ языкѣ, скорѣе могли найти доступъ къ сердцу Лермонтова.

Можно еще указать, что образъ Ингелота въ поэмѣ «Послѣдній сынъ вольности» нарисованъ не безъ вліянія образа Гостомысла въ повѣсти Жуковскаго «Вадимъ Новгородскій»; но сходство ограничивается ихъ одинаковымъ положеніемъ въ разсказѣ и нѣкоторыми второстепенными чертами характера. Д. И. Абрамовичъ полагаетъ, что стихотворенія Лермонтова: «Письмо» («Свѣча горитъ. Дрожащею рукою»), «Баллада» («Въ избушкѣ позднею порою») и «Любовь мертвеца», также навѣяны чтеніемъ Жуковскаго2); но едва ли есть серьезныя основанія для такого утвержденія. Правда, названныя произведенія по тону и общему характеру нѣсколько напоминаютъ Жуковскаго, но этого слишкомъ мало, чтобы видѣть здѣсь вліяніе одного поэта на другого. — Также невозможно согласиться съ Дюшеномъ, что Лермонтовскія стихотворенія: «Молитва» («Я, Матерь Божія») и «Когда волнуется желтѣющая нива», могутъ быть сближены по своему настроенію и тону съ творчествомъ Жуковскаго3). Хотя они и проникнуты

303

несомнѣннымъ религіознымъ чувствомъ, сопровождаемымъ искреннимъ стремленіемъ поэта примириться съ людьми и божествомъ, — въ нихъ все же не чувствуется свойственной Жуковскому мечтательно-сентиментальной окраски. Основательнѣе, повидимому, указаніе Н. Энгельгардта на зависимость «Боярина Орши» отъ «Марьиной рощи»: послѣдній эпизодъ поэмы, когда Арсеній входитъ въ покинутую свѣтлицу любимой дѣвушки, близко напоминаетъ то мѣсто повѣсти Жуковскаго, гдѣ рисуется заброшенный теремъ, въ который ночью приходитъ Усладъ1).

Вотъ и все, что можно въ творчествѣ Лермонтова отнести на долю вліянія Жуковскаго, — какъ видимъ, очень немного; учителемъ Лермонтова Жуковскій не могъ быть: слишкомъ былъ чуждъ натурѣ «гонимаго міромъ странника» тотъ сентиментально-мирный, оптимистическій романтизмъ, главнымъ представителемъ и проводникомъ котораго являлся у насъ «Теонъ русской поэзіи».

Зато другіе романтики 20—30 годовъ, группировавшіеся вокругъ Марлинскаго, были значительно ближе и понятнѣе сердцу нашего поэта. «Между этими романтиками и между Лермонтовымъ, — говоритъ Несторъ Котляревскій, — была несомнѣнная связь по настроенію. Они сходились въ общей имъ симпатіи къ необузданному стремленію куда-то впередъ, къ туманно понятой свободѣ и въ симпатіи къ напряженному нервному состоянію духа, которое, по ихъ мнѣнію, было источникомъ всѣхъ великихъ мыслей и дѣлъ»2). — Романтическая выспренность юношескихъ драмъ Лермонтова и особенно его неоконченной повѣсти «Вадимъ» указываетъ на вліяніе какъ разъ этого «бурно-величаваго» теченія русскаго романтизма — съ Марлинскимъ во главѣ. Однако это вліяніе едва ли могло итти далѣе усвоенія

304

Лермонтовымъ литературной манеры, пріемовъ творчества Марлинскаго и его послѣдователей; для «души» нашъ поэтъ не могъ найти у нихъ ни мрачной безнадежности, ни трагизма борьбы между любовью и ненавистью къ людямъ...

Напыщенная, цвѣтистая рѣчь, искусственная экзальтація, стремленіе изображать исключительныя, нерѣдко переходящія всякую мѣру естественнаго страсти — вотъ чѣмъ обязанъ Лермонтовъ романтической школѣ Марлинскаго въ первые годы своей дѣятельности. Чтобы убѣдиться въ этомъ, слѣдуетъ сравнить, напр., два мѣста изъ повѣсти «Аммалатъ-Бекъ», гдѣ изображается любовь Аммалата и Селтанеты1), съ тѣми страницами «Вадима», на которыхъ разсказывается о любви Ольги и Юрія, а также о нераздѣленной любви Вадима къ Ольгѣ; также интересно сопоставить разсказъ героя «Страшнаго гаданія» о своей жестокости къ сопернику2) съ эпизодомъ убійства Вадимомъ Ѳедосея, принятаго имъ за Юрія.

Но Лермонтовъ скоро освободился отъ вліянія этого романтика; въ его произведеніяхъ послѣ 1832 г. отзвуки «марлинизма» почти не встрѣчаются. Однако даже въ «Героѣ нашего времени» могутъ быть указаны реминисценціи изъ романовъ Марлинскаго: по словамъ С. И. Родзевича, «рисуя образы Бэлы, Казбича и Азамата, Лермонтовъ усвоилъ кое-что отъ манеры, красокъ и «мѣстнаго колорита» кавказскихъ повѣстей своего старшаго современника»3).

Оть Марлинскаго естественный переходъ къ Бенедиктову, который, по мѣткому выраженію Н. Энгельгардта, «то же въ стихахъ, что Марлинскій въ прозѣ»4). Стихотворенія этого поэта отличаются внѣшнимъ блескомъ, звучнымъ стихомъ и смѣлыми, эффектными образами; но за этой красивой внѣшностью рѣдко скрывается живое содержаніе, непосредственныя и искренія

305

движенія души; часто это — только рядъ трескучихъ фразъ, которыя однако плѣняли тогдашняго читателя, увлекавшагося и романами Марлинскаго. — Но Лермонтовъ не могъ увлекаться искусственно-блестящимъ стихомъ Бенедиктова: если въ его юношеской лирикѣ (а также въ позднѣйшихъ поэмахъ, напр., въ «Демонѣ») и замѣчается иногда риторическая приподнятость тона, то она все же не доходитъ до предѣловъ, за которыми уже нѣтъ мѣста неиспорченному эстетическому чувству. И по содержанію поэзія Бенедиктова мало говорила сердцу Лермонтова: въ ней нельзя найти ни мрачности и тревожности духа, ни болѣзненной надломленности и жгучаго страданія, которыя ясно обнаруживаются уже въ самыхъ раннихъ произведеніяхъ русскаго «скорбника». Но, конечно, онъ читалъ Бенедиктова, и, можетъ быть, это чтеніе отразилось отдѣльными штрихами въ его поэтическихъ созданіяхъ1).

Такъ, въ стихотвореніи «Дары Терека» рисуется дикій Терекъ, котораго не хочетъ принять въ свое лоно море-Каспій, и только послѣ того, какъ Терекъ принесъ ему «трупъ казачки молодой», онъ принялъ въ свои объятія его волны; у Бенедиктова въ стихотвореніи «Ореллана» — аналогичная картина: рѣка Ореллана, подобно Тереку, стремится влиться въ бездну сопротивляющагося Океана-великана и только послѣ долгихъ усилій достигаетъ своей цѣли (но мотивъ «даровъ» здѣсь отсутствуетъ). Стихотвореніе «Кинжалъ» нѣсколько напоминаетъ Бенедиктовское «Прощаніе съ саблей»: въ обѣихъ пьесахъ обращеніе къ оружію (кинжалу или саблѣ), при чемъ Лермонтовъ пользуется выраженіемъ Бенедиктова: «мой другъ желѣзный». (Въ содержаніи стихотвореній однако нѣтъ сходства.) Слѣдуетъ также указать на стихотвореніе Бенедиктова «Утесъ», въ которомъ символизуется сильная и гордая личность, утесъ (съ этимъ же значеніемъ) — одинъ изъ любимыхъ образовъ Лермонтова.

306

Изъ современныхъ поэтовъ Лермонтовъ могъ найти «родную душу» въ Полежаевѣ: ихъ сближало, по словамъ Н. Котляревскаго, «тревожное состояніе духа, непримиримаго съ жизнью, и отрицаніе всякаго произвольнаго и односторонняго соглашенія»1). Кромѣ того связью между ними могъ служить Байронъ, передъ которымъ оба они одинаково преклонялись2). И все-таки, несмотря на нѣсколько стихотвореній, почти Лермонтовскихъ по тону, поэзія Полежаева въ общемъ проникнута не тѣми настроеніями, которыя характерны для Лермонтова: стоны и жалобы, упреки и слезы у одного, — мрачное и гордое страданіе, сосредоточенная, порою какъ бы ледяная печаль у другого; если тоска Полежаева, какъ онъ самъ говоритъ, Чайльдъ-Гарольдова («Арестантъ»), то пессимистическія настроенія Лермонтова должны быть опредѣлены образомъ Конрада въ «Корсарѣ», а порой даже титана-Манфреда.

Вотъ почему Полежаевъ, при сравнительной близости по духу къ Лермонтову, не оказалъ на него замѣтнаго вліянія, и въ числѣ произведеній послѣдняго трудно найти такія, которыя съ несомнѣнностью указывали бы на это вліяніе. Одна только поэма «Сашка», съ значительной долей вѣроятности, можетъ считаться навѣянной чтеніемъ одноименной поэмы Полежаева: въ обѣихъ поэмахъ разсказывается о любовныхъ похожденіяхъ и кутежахъ молодого героя Сашки; реальность изображенія и юморъ одинаково характеризуютъ оба произведенія, хотя содержаніе рисуемыхъ поэтами картинъ различное. Внимательно сравнивая стихотворенія Лермонтова и Полежаева, можно найти въ отдѣльныхъ мѣстахъ сходство между ними — и не только по тону или настроенію, но и по художественнымъ образамъ и структурѣ стиха; однако нѣтъ основаній говорить здѣсь о вліяніи: это сходство легко объясняется или общимъ источникомъ — воспитавшими поэтовъ теченіями романтизма и байронизма, или же

307

случайнымъ совпаденіемъ. Только «Казачья колыбельная пѣсня» (1840), можетъ быть, возникла, какъ на это указываетъ Дюшенъ, не безъ вліянія сходнаго по основному мотиву стихотворенія Полежаева «Баю-баюшки-баю»1).

Лермонтовъ — пѣвецъ личной и міровой скорби; но и гражданскіе мотивы не являются чуждыми его творчеству; правда, стихотвореній съ этими мотивами у него немного, но въ нихъ высказывается, ярко и опредѣленно, отрицательное отношеніе его къ порядкамъ «страны рабовъ, страны господъ», свидѣтельствующее о томъ, что поэтъ былъ и остался до конца своихъ дней другомъ прогресса. Эти гражданскіе мотивы въ произведеніяхъ первыхъ лѣтъ поэтической дѣятельности Лермонтова (1829— 1830) вполнѣ объясняются вліяніемъ Рылѣева, съ идеями котораго юный поэтъ могъ познакомиться не только изъ его творчества: Висковатовъ указываетъ, что Рылѣевъ находился въ близкихъ отношеніяхъ съ мужемъ Е. А. Столыпиной, въ имѣніи которой, Средниковѣ, Лермонтовъ проводилъ свои вакаціи2).

Гражданскія чувства Рылѣева выразились, главнымъ образомъ, въ его знаменитыхъ «Думахъ», и эти произведенія не остались безъ воздѣйствія на нашего поэта. Къ 1829 г. относятся три первыхъ строфы неоконченной поэмы «Олегъ», написанной, по словамъ П. В. Владимірова, «совершенно въ стилѣ «Думъ» Рылѣева, съ такимъ же выраженіемъ общественныхъ и гражданскихъ идеаловъ»3); одна изъ «думъ» носитъ то же названіе «Олегъ Вѣщій», и не лишено значенія, что здѣсь слово «героевъ» риѳмуется со словомъ «боевъ», какъ у Лермонтова. Въ 1830 г. написано небольшое стихотвореніе «Новгородъ», въ которомъ также обнаруживается вліяніе Рылѣева: здѣсь Лермонтовъ укоряетъ новгородцевъ за недостатокъ мужества (послѣ усмиренія

308

бунта въ военныхъ поселеніяхъ) и угрожаетъ «тирану» Аракчееву, что̀ сближаетъ эту пьесу съ Рылѣевскимъ стихотвореніемъ, направленнымъ противъ того же «временщика» и «тирана»1). Поэма того же года «Послѣдній сынъ вольности» можетъ быть сближена по общему характеру съ «думой» «Вадимъ»: въ обоихъ произведеніяхъ одинъ и тотъ же герой, пламенный борецъ за свободу родины, рисуется сходными чертами; только у Лермонтова мотивъ любви къ родинѣ осложненъ еще мотивомъ любви къ дѣвушкѣ, поруганной тѣмъ же поработителемъ отчизны. Вліяніе идей Рылѣева можно также видѣть въ двухъ стихотвореніяхъ, посвященныхъ іюльской революціи во Франціи: «10 іюля 1830 г.» и «Парижъ 30 іюля 1830 г.» Интересно, что въ первомъ изъ нихъ начинающій поэтъ какъ бы высказываетъ осужденіе Суворову за то, что онъ когда-то боролся противъ республиканскихъ войскъ Франціи; то же отношеніе къ Суворову найдемъ у Рылѣева, говорившаго, что «слава его блѣднѣетъ, когда вспомнимъ, что онъ былъ орудіемъ деспотизма и побѣждалъ для искорененія расцвѣтшей свободы»2).

Еще непримиримѣе, чѣмъ къ политическому строю родины, «гдѣ стонетъ человѣкъ отъ рабства и цѣпей», Лермонтовъ относился къ современному ему обществу, противъ котораго онъ высказался особенно рѣзко въ знаменитой «Думѣ». Поэтому комедія Грибоѣдова «Горе отъ ума», тоже бичевавшая современное общество, должна была подѣйствовать на основныя струны души нашего поэта и отразиться въ его творчествѣ. Однако эти «отраженія» совсѣмъ не многочисленны; ихъ видятъ обыкновенно въ «Маскарадѣ» — самой совершенной изъ пяти драмъ Лермонтова.

Висковатовъ3), а вслѣдъ за нимъ и Дюшенъ4), полагаютъ, что Лермонтовымъ при созданіи «Маскарада» руководило желаніе

309

написать рѣзкую критику на современные ему нравы — и такое желаніе явилось у него не безъ вліянія «Горя отъ ума». Такимъ образомъ, оба изслѣдователя видятъ вліяніе Грибоѣдова въ первоначальномъ замыслѣ Лермонтова нарисовать сатирическую картину современнаго ему свѣтскаго общества; къ этому нужно добавить, что краски, которыми пользовался Лермонтовъ, находятъ соотвѣтствіе у Грибоѣдова: пустота и безсодержательность жизни изображаемаго общества, сплетни и интриги, царящія въ немъ, и проч. Кромѣ, того Дюшенъ считаетъ, что 1 сцена I дѣйствія «Маскарада», гдѣ Казаринъ характеризуетъ передъ Арбенинымъ отдѣльныхъ игроковъ, навѣяна тѣми мѣстами «Горя отъ ума», въ которыхъ Чацкій также набрасываетъ рядъ сатирическихъ портретовъ (главнымъ образомъ, сцена 7-я I дѣйствія и 5-я II). Это допустимо, хотя сходство здѣсь лишь въ общемъ литературномъ пріемѣ, а не въ самихъ характеристикахъ, рисуемыхъ Казаринымъ и Чацкимъ. Только одна изъ характеристикъ въ «Маскарадѣ» — Шприха, нѣсколько напоминаетъ портретъ Загорѣцкаго въ «Горѣ». Также вліяніе «Горя отъ ума», можетъ быть, сказалось въ стихѣ «Маскарада», мѣстами напоминающемъ стихъ Грибоѣдова.

Обратимся къ вопросу объ отношеніи Лермонтова къ Гоголю.

Лермонтовъ, конечно, читалъ Гоголя, и нѣкоторыя мѣста его произведеній могутъ объясняться этимъ чтеніемъ; такъ два описанія портрета — въ «Княгинѣ Лиговской» и въ отрывкѣ изъ начатой повѣсти 1841 г. (о Лугинѣ), находятъ общую аналогію въ «Портретѣ» Гоголя, и могутъ считаться реминисценціями изъ этой повѣсти. Дюшенъ указываетъ еще, что эпизодъ «Княгини Лиговской», — о томъ, какъ Печоринъ отыскиваетъ квартиру чиновника Красинскаго, по тону разсказа напоминаетъ обычныя гоголевскія описанія и слѣдовательно можетъ быть объясненъ, какъ результатъ воздѣйствій на Лермонтова великаго русскаго юмориста1). Слѣдуетъ добавить, что въ самой симпатіи Лермонтова

310

къ Красинскому — бѣдному, оскорбленному Печоринымъ чиновнику, слышатся отзвуки чисто гоголевской жалости къ маленькимъ людямъ.

Въ числѣ писателей, оказавшихъ воздѣйствіе на Лермонтова, называютъ еще Мерзлякова, который былъ учителемъ поэта въ старшемъ классѣ университетскаго пансіона и кромѣ того давалъ ему частные уроки — по русскому языку и словесности. Висковатовъ относитъ на долю вліянія этого профессора-поэта стихотворенія Лермонтова: «Цѣвница» (1828) и «Панъ» (1829) 1). Дѣйствительно, эти стихотворенія, написанныя въ «классическомъ» родѣ, совершенно необычномъ y Лермонтова, заставляютъ видѣть здѣсь вліяніе уроковъ Мерзлякова, который былъ горячимъ сторонникомъ какъ разъ этого «классическаго» направленія.

Но воздѣйствія этого рода могли итти еще отъ другого поэта — Батюшкова, автора изящныхъ антологическихъ пьесъ. Такъ упомянутая «Цѣвница» должна быть возводима къ «Бесѣдкѣ музъ» этого поэта: объ этомъ съ несомнѣнностью свидѣтельствуютъ текстуальныя совпаденія, при чемъ такія, какъ «алтарь и музъ и грацій», «черемухи млечно̀й», ни въ какомъ случаѣ не могутъ быть объяснены случайностью.

Наконецъ, слѣдуетъ упомянуть о Баратынскомъ. Бѣлинскій, разбирая стихотворенія этого поэта, сопоставлялъ его «Эду» съ «Бэлой» Лермонтова; но знаменитый критикъ проводилъ лишь психологическую параллель между героинями обѣихъ поэмъ и совсѣмъ не касался вопроса о вліяніи. И дѣйствительно, нѣтъ никакихъ основаній говорить здѣсь о воздѣйствіи Баратынскаго на Лермонтова, такъ какъ сходство обоихъ произведеній лишь въ сюжетѣ, притомъ очень отдаленное. Но, разумѣется, Лермонтовъ читалъ стихотворенія и поэмы своего старшаго современника, и, можетъ быть, обязанъ ему нѣсколькими стихами и выраженіями. Такъ, извѣстный стихъ «Вѣтки Палестины» —

311

«широколиственной главой», вѣроятно, заимствованъ Лермонтовымъ изъ поэмы Баратынскаго «Переселеніе душъ»:

И вотъ примѣтенъ кровъ жилой,
Надъ коимъ пальма вѣковая
Стоитъ, роскошно помавая
Широколиственной главой.

Кромѣ того, отдѣльные стихи «Демона» находятъ близкое соотвѣтствіе въ «Цыганкѣ», напр. «И лучшихъ дней воспоминанья» — «Минувшихъ дней воспоминанья» и т. д.

И текущая журналистика не осталась безъ отраженій въ творчествѣ Лермонтова, особенно перваго періода. «Изучая произведенія Лермонтова, — говоритъ П. В. Владиміровъ, — невольно наталкиваешься на выборъ имъ темы и сюжетовъ, если ужъ не говорить о подражаніи, изъ русской журналистики» 1). Приведемъ примѣры: въ «Московскомъ Телеграфѣ» 1830 г. была помѣщена статья «Панорама Москвы», а въ «Телескопѣ» 1831 г. стихотвореніе Трилуннаго «Московскій Кремль»; разработку какъ разъ этихъ темъ находимъ y Лермонтова: въ юнкерской школѣ онъ написалъ сочиненіе «Панорама Москвы» (1833—1834), а къ 1831 г. относится четверостишіе : «Кто видѣлъ Кремль въ часъ утра золотой»; описанію Кремля посвящена и VII строфа I гл. поэмы «Сашка» (1835—1836). Въ «Библіотекѣ для чтенія» 1835 г. была напечатана повѣсть Шидловскаго «Пригожая казначейша»; написанная въ 1837 г. Лермонтовымъ «Казначейша» по содержанію близко напоминаетъ указанную повѣсть2). Стих. «Дубовый листокъ» (1841) по темѣ и тону можетъ быть сближено съ стих. М. С. «Оторванный отъ вѣточки грозой», напечатаннымъ въ «Атенеѣ» за 1830 г. (ч. II, 337).

Приведенный обзоръ вліяній на Лермонтова русской литературы показываетъ, съ одной стороны, что нашъ поэтъ обязанъ ей очень многимъ, а съ другой стороны, что, воспринимая самыя

312

разнообразныя воздѣйствія, онъ не подчинился вполнѣ ни одному изъ нихъ, а шелъ своей дорогой, создавая пѣсни, являющіяся выраженіемъ ему одному принадлежащей сущности.

Переходя къ вопросу объ отношеніи Лермонтова къ западно-европейскимъ художникамъ слова, слѣдовало бы поставить на первое мѣсто великаго англійскаго поэта Байрона; однако говорить о немъ мы не будемъ, такъ какъ это служитъ предметомъ особой статьи, а прямо обратимся къ другимъ представителямъ англійской литературы, которымъ нашъ поэтъ обязанъ въ той или другой мѣрѣ, — Томасу Муру, Вальтеръ-Скотту, Макферсону, Шекспиру и Матюрену.

А. П. Шанъ-Гирей говоритъ, что Лермонтовъ въ 1829 г. «началъ учиться англійскому языку по Байрону и черезъ нѣсколько мѣсяцевъ сталъ свободно понимать его; читалъ Мура и поэтическія произведенія Вальтера Скотта»1). Такимъ образомъ, знакомство Лермонтова съ Томасомъ Муромъ относится къ самой первой порѣ его литературной дѣятельности, когда въ воображеніи молодого поэта только что появился неясный, но могучій и обольстительный образъ Демона; и дѣйствительно, вліяніе Т. Мура на концепцію Лермонтовымъ этой знаменитой поэмы несомнѣнно. Перу Мура принадлежитъ поэма «Любовь ангеловъ» (The Loves of the angels), написанная на ту же тему взаимной любви ангеловъ и дочерей земли, которая разработана почти одновременно Байрономъ въ его мистеріи «Небо и земля». Рядомъ съ этими англійскими произведеніями слѣдуетъ поставить поэму французскаго поэта Альфреда де-Виньи «Элоа» и смотрѣть на замыселъ Лермонтовскаго «Демона», какъ на результатъ сложнаго вліянія указанныхъ трехъ произведеній.

Если сравнить «Демона» съ каждымъ изъ нихъ отдѣльно, то окажется, что наибольшее число совпаденій представляетъ поэма Мура, — только «въ исторіи одного Демона y Лермонтова повторяются подробности печальныхъ любовныхъ исторій трехъ ангеловъ

313

Мура»1). Укажемъ на нѣкоторыя, наиболѣе яркія параллели:

1) Первый ангелъ Мура плѣнился земной дѣвушкой (ее звали Леа), пролетая въ голубомъ небѣ надъ землею, — такъ же и Демонъ вспыхнулъ страстью къ Тамарѣ, увидѣвъ ее во время своихъ блужданій «надъ грѣшною землей».

2) Второй ангелъ Мура, желая добиться любви красавицы Лилисъ, является ей въ снахъ и видѣніяхъ, воспламеняя фантазію дѣвушки и возбуждая въ ней неясныя желанія, — такъ же и Демонъ, прежде чѣмъ предстать передъ Тамарой, «навѣвалъ ей золотые сны», вызывалъ въ ней «тоску и трепетъ», «тревожилъ неотразимою мечтой».

3) Третій ангелъ Мура, пролетая, слышитъ чудную игру на лютнѣ своей возлюбленной Намы, — и Демонъ 1-го и 2-го очерковъ почувствовалъ любовь къ монахинѣ подъ вліяніемъ ея пѣнія и игры на лютнѣ.

4) Второй ангелъ, явившись своей Лилисъ во всемъ блескѣ небеснаго величія, сжалъ ее въ своихъ объятіяхъ, но пламя, исходившее отъ него, сожгло любимую имъ и любящую его дѣвушку, которая въ моментъ смерти запечатлѣла на его челѣ пламенный поцѣлуй, — такъ умираетъ и Тамара, сожженная «смертельнымъ ядомъ его лобзанья».

Итакъ, несомнѣнно, Лермонтовъ усердно читалъ «Любовь ангеловъ» Мура, и слѣды этого чтенія отразились и на идеѣ «Демона» и на нѣкоторыхъ эпизодахъ этой поэмы. Но лирика Мура, пронікнутая мирно-грустными, спокойно-меланхолическими настроеніями, мало могла говорить душѣ нашего поэта, и потому трудно указать на ея отраженія; только небольшое стихотвореніе «Ты помнишь ли, какъ мы съ тобою», первоначально возникшее въ годы пребыванія Лермонтова въ университетѣ и окончательно обработанное имъ въ 1841 г., является

314

простымъ переводомъ стихотворенія Мура «Вечерній выстрѣлъ» (The evening Gun)1). Вотъ начальныя строки обѣихъ пьесъ: y Лермонтова —

Ты помнишь ли, какъ мы съ тобою
Прощались позднею порою?
Вечерній выстрѣлъ загремѣлъ,
И мы съ волненіемъ внимали...

У Мура —

Помнишь ли тотъ заходъ солнца,
Послѣдній, который видѣлъ вмѣстѣ съ тобою,
Когда мы слышали, какъ вечерній выстрѣлъ
Раздался надъ сумрачнымъ моремъ. —

Какъ видно изъ приведеннаго выше свидѣтельства Шанъ-Гирея, Лермонтовъ читалъ Вальтера Скотта въ ранней юности (въ 1829 г.); но и позднѣе, надо думать, онъ не разъ снова принимался за его романы; по крайней мѣрѣ, Печоринъ (въ «Героѣ нашего времени») наканунѣ дуэли съ Грушницкимъ читаетъ романъ «Шотландскіе пуритане» и увлекается его волшебнымъ вымысломъ, — конечно, это говоритъ о томъ, что самъ Лермонтовъ, незадолго передъ этимъ или, можетъ быть, какъ разъ въ этотъ самый моментъ, зачитывался «Пуританами». По мнѣнію Дюшена, Лермонтовъ учился y Вальтера Скотта искусству разсказывать, умѣнью развивать дѣйствіе2); это возможно, но не надо забывать, что учителей y Лермонтова въ этомъ отношеніи было много, и нѣкоторыхъ изъ нихъ онъ ставилъ выше: такъ, въ романахъ Фенимора Купера нашъ поэтъ видѣлъ больше глубины и художественной цѣльности, чѣмъ y Вальтера Скотта3). — Оставило ли чтеніе Вальтера Скотта реальные слѣды въ творчествѣ Лермонтова? Еще Шевыревъ указалъ4), что прелестная «Казачья колыбельная пѣсня» своимъ содержаніемъ напоминаетъ подобную

315

колыбельную пѣсенку Вальтера Скотта «Lullaby of an intant chief»; конечно, говорить на основаніи этого сходства о безусловномъ вліяніи здѣсь не приходится, но оно допустимо: Лермонтовъ могъ заимствовать тему и нѣкоторыя детали содержанія y Вальтера Скотта; однако онъ разработалъ эту тему вполнѣ самостоятельно, въ народномъ стилѣ, такъ что все стихотвореніе указываетъ на замѣчательное умѣнье Лермонтова угадывать народно-поэтическіе мотивы1). — По указанію Спасовича2), въ «Измаилѣ-беѣ» есть эпизодъ, дающій аналогію къ одному мѣсту поэмы Вальтера Скотта «Дѣва озера» (The Lady of the Lake): Измаилъ оказываетъ гостепріимство и защиту русскому офицеру, который жаждетъ убить его, какъ соблазнителя своей невѣсты (въ лицо они не знали другъ друга); y Вальтера Скотта Іаковъ V также находитъ ночной пріютъ y своего врага Родерика, соблазнившаго любимую имъ дѣвушку. Мы не можемъ согласиться съ Дюшеномъ3), что этотъ эпизодъ въ «Измаилѣ-Беѣ» является безполезнымъ для развитія дѣйствія, — напротивъ, онъ необходимъ для характеристики Измаила; но, конечно, Лермонтовъ, создавая его, могъ припомнить аналогичное мѣсто «Дѣвы озера». Вотъ то немногое y Лермонтова, что можно приводить въ связь съ творчествомъ Вальтера Скотта.

Такъ же мало найдемъ мы въ поэзіи Лермонтова и отраженій знаменитыхъ «Пѣсенъ Оссіана» Макферсона, хотя эти пѣсни должны были уже потому привлекать его вниманіе, что онъ въ ранніе годы считалъ Шотландію своей настоящей родиной и посвятилъ шотландскому барду небольшое стихотвореніе «Гробъ Оссіана» (1830). Чтеніе Лермонтовымъ «Пѣсенъ Оссіана», можетъ быть, сказалось въ его неоконченной поэмѣ «Олегъ»

316

(1832) — на ея общемъ колоритѣ, мрачномъ и торжественномъ. Кромѣ того Лермонтовъ въ своихъ стихотвореніяхъ первыхъ лѣтъ нерѣдко говоритъ о тучахъ, лунѣ, осенней природѣ, а это можетъ указывать, между прочимъ, на Макферсона, предпочтительно останавливавшаго свое вниманіе на этихъ предметахъ1).

Съ Шекспиромъ Лермонтовъ познакомился очень рано и прежде всего, вѣроятно, по его пьесамъ, ставившимся на русской сценѣ того времени. Уже въ письмѣ къ М. А. Шанъ-Гирей (1831) онъ «вступается за честь англійскаго драматурга» и утверждаетъ, что Шекспиръ истинно великъ въ «Гамлетѣ», при чемъ приводитъ на память нѣсколько мѣсть изъ этой трагедіи — не всегда точно и правильно, какъ указываетъ Дюшенъ. И съ другой пьесой, «Отелло», Лермонтовъ познакомился тогда же: она ставилась въ Москвѣ въ годы ученья поэта. Интересъ къ Шекспиру не пропадаетъ y него въ теченіе всей его жизни: въ 1840 г. онъ пишетъ бабушкѣ изъ Пятигорска, чтобы она прислала ему полнаго Шекспира по-англійски.

Однако великій англійскій драматургъ не оказалъ сколько-нибудь замѣтнаго вліянія на Лермонтова изъ пяти драмъ нашего поэта только «Маскарадъ» (въ 1-й ред.) можетъ указывать на Шекспира — именно, на «Отелло». Сходство обѣихъ пьесъ заключается въ драматической интригѣ и группировкѣ фактовъ: и тамъ и здѣсь ревность вызывается печальной случайностью (въ «Отелло» пропавшимъ платкомъ, въ «Маскарадѣ» утеряннымъ браслетомъ); Отелло убиваетъ невинную и любящую его Дездемону, — Арбенинъ отравляетъ Нину, которая также искренно любитъ своего мужа и все время была ему вѣрна2). Ho ни по основнымъ чертамъ личности главнаго героя (Арбенина), представляющаго одну изъ разновидностей излюбленнаго Лермонтовымъ типа, ни по бытовымъ элементамъ (поэтъ хотѣлъ нарисовать сатирическую картину свѣтскаго общества) «Маскарадъ»

317

не можетъ быть сближаемъ съ «Отелло» или съ какой другой драмой Шекспира: Лермонтовъ по отношенію и къ этому писателю остался самостоятельнымъ1).

Въ числѣ англійскихъ авторовъ, оказавшихъ воздѣйствіе на Лермонтова, называютъ еще Матюрена, романъ котораго «Мельмотъ-Скиталецъ» былъ очень популяренъ среди русскихъ читателей того времени и, конечно, былъ извѣстенъ нашему поэту. Въ этомъ романѣ большую роль играетъ таинственный портретъ Мельмота; Лермонтовъ также разсказываетъ о загадочномъ портретѣ (въ «Княгинѣ Лиговской» и начатой повѣсти о Лугинѣ), и сравнивая его описанія съ соотвѣтствующими страницами y Матюрена, найдемъ несомнѣнное сходство. Выше мы объясняли эти мѣста Лермонтовскихъ произведеній реминисценціями изъ «Портрета» Гоголя; но ничто не препятствуетъ допустить здѣсь одновременное вліяніе Гоголя и Матюрена2).

Леонидъ Семеновъ указываетъ и на другія аналогіи: въ рядѣ произведеній Лермонтова монахи и монастырская жизнь рисуются отрицательными чертами («Испанцы», «Вадимъ», «Исповѣдь» и др.), — такое же отношеніе къ монахамъ нерѣдко встрѣчается и y Матюрена; мотивъ умиротворяющаго значенія природы для поэта, нашедшій выраженіе въ извѣстныхъ стихотвореніяхъ: «Когда волнуется желтѣющая нива» и «Выхожу одинъ я на дорогу», найдется и на страницахъ «Мельмота» ; самъ герой этого романа во многомъ напоминаетъ Демона3). Можно ли видѣть въ этихъ аналогіяхъ указаніе на зависимость Лермонтова отъ Матюрена? Едва ли, такъ какъ специфически Матюреновскаго здѣсь ничего нѣтъ.

Отъ англійской поэзіи перейдемъ къ нѣмецкой, которая также оставила слѣды въ творчествѣ Лермонтова: Шиллеръ, Гете:

318

Гейне и Лессингъ, — имена, которыми справедливо гордится нѣмецкая литература, не разъ вдохновляли и нашего поэта. — Съ поэзіей Шиллера Лермонтовъ познакомился въ ранней юности и нашелъ въ ней близкое и родное своему сердцу: герой Шиллера — гордый и независимый, съ презрѣніемъ относящійся къ установленнымъ людьми всякаго рода правиламъ и условностямъ, во многомъ соотвѣтствовалъ тому образу гордой и могучей личности, который неотступно носился передъ духовнымъ взоромъ мальчика-поэта. И однако увлеченіе Шиллеромъ не могло быть продолжительнымъ, такъ какъ въ его творчествѣ элементы «мятежа» проявлены недостаточно глубоко и ярко, переплетаясь къ тому же съ элементами чувствительнаго идеализма и даже приторной сентиментальности. Мятежный духъ Лермонтова все время искалъ бурь и битвъ, а Шиллеръ, послѣ юношескихъ боевыхъ произведеній, быстрыми шагами направился по пути примиренія съ Богомъ и людьми.

Поэтому-то, творчество Лермонтова только самыхъ первыхъ лѣтъ (1829—1831) носитъ слѣды вліянія Шиллера. Къ 1829 г. относятся семь стихотвореній, представляющихъ переводъ или передѣлку произведеній великаго нѣмецкаго поэта (по академическому изд. №№ 27, 28, 49—53 I тома); причемъ они совершенно лишены тревожной, протестующей окраски. Два изъ нихъ: «Къ Нинѣ» (у Шиллера — «An Emma») и «Встрѣча» (переводъ двухъ первыхъ строфъ «Begegnung»), говорятъ о любви, которая рисуется въ чувствительно-восторженныхъ тонахъ. Три перевода: «Дитя въ люлькѣ», «Къ***» и «Три вѣдьмы», кажутся случайными, такъ какъ въ нихъ не чувствуется специфически-лермонтовскаго настроенія. Это настроеніе найдемъ лишь въ стихотвореніяхъ «Баллада» и «Перчатка», которыя разсказываютъ о красавицѣ, легкомысленно или прямо безсердечно относящейся къ страстно любящему ее рыцарю.«Баллада» представляетъ передѣлку пьесы Шиллера «Taucher», переведенной Жуковскимъ подъ заглавіемъ «Кубокъ»: въ оригиналѣ жестокость по отношенію къ юношѣ проявляетъ царь, отецъ любимой имъ дѣвушки, въ передѣлкѣ

319

Лермонтова — сама красавица. «Перчатка» не представляетъ существенныхъ измѣненій въ содержаніи своего образца.

Отзвуки поэзіи Шиллера найдемъ мы и въ оригинальныхъ произведеніяхъ Лермонтова тѣхъ же лѣтъ. Такъ, трагедія «Испанцы» (1830) указываетъ на драмы «Разбойники» и «Коварство и Любовь», съ которыми начинающій поэтъ познакомился не только путемъ чтенія, но и со сцены: какъ разъ въ 1830 г. онѣ ставились въ Москвѣ, съ участіемъ знаменитаго актера Мочалова, и письма Лермонтова содержатъ упоминанія о нихъ. 1-я сцена II дѣйствія «Испанцевъ», гдѣ изображены пирующіе бродяги въ домѣ Соррини, съ ихъ бранью, ссорами и грубыми шутками, напоминаетъ сцену 2-го акта «Разбойниковъ». Также отношеніе Альвареца къ Фернандо сходно съ отношеніемъ президента фонъ-Вальтера къ сыну Фердинанду (въ драмѣ «Коварство и Любовь»); кромѣ того оба молодыхъ героя сходны между собою по своимъ чувствамъ и поступкамъ: Фердинандъ, желая спасти отъ позора любимую имъ дѣвушку, Луизу, грозитъ заколоть ее, а Фернандо изъ того же побужденія на самомъ дѣлѣ убиваетъ свою возлюбленную — Эмилію. Третья драма Шиллера «Донъ-Карлосъ» оказала, по мнѣнію Висковатова1), вліяніе на поэму Лермонтова «Преступникъ» (1829); но сходство обоихъ произведеній заключается лишь въ сюжетѣ — и то въ самыхъ общихъ очертаніях: любовь пасынка и мачехи вызываетъ вражду между сыномъ и отцомъ; самая же любовь въ изображеніи Лермонтова носитъ жгучій и страстный характеръ, тогда какъ у Шиллера она рисуется болѣе идеальной и платонической. Кромѣ того неоконченная поэма «Два брата» (1829) можетъ быть сближена по темѣ съ «Мессинской невѣстой» Шиллера; Дюшенъ, указывая на это, добавляетъ, что вообще мотивъ вражды между братьями является однимъ изъ излюбленныхъ у Лермонтова (еще поэма «Измаилъ-Бей», драма «Два брата» и друг.) и, можетъ быть, восходитъ къ «Разбойникамъ» Шиллера, гдѣ

320

какъ разъ изображена вражда между братьями Карломъ и Францемъ1). Однако это предположеніе французскаго ученаго не можетъ быть принято: говорить о вліяніи, основываясь только на общности поэтическаго мотива, совершенно невозможно. Послѣ 1830 г. нельзя указать сколько-нибудь несомнѣнныхъ отраженій поэзіи Шиллера въ творчествѣ Лермонтова2); видимо, она перестала удовлетворять мятежную душу нашего поэта, который въ это время обращается къ другому источнику — мрачной и гордой поэзіи Байрона.

Поэзія Гете въ общемъ была чужда Лермонтову: полная художественнаго самообладанія, зовущая въ конечномъ итогѣ (за исключеніемъ развѣ «Вертера») къ примиренію съ жизнью, — она не могла питать его тревожной и мятущейся души. Но Лермонтовъ читалъ Гете, и слѣды этого чтенія (правда, немногіе) сказались въ его творчествѣ. Въ одной изъ его тетрадокъ 1829 г. (Лерм. Муз., III, л. 3 об.) находится начало стихотворенія (всего 8 строкъ): «Забывши волненія жизни мятежной»; это стихотвореніе представляетъ подражаніе извѣстной балладѣ Гете «Рыбакъ» (Der Fischer), — неизвѣстно почему, Лермонтовъ не окончилъ этой пьесы и даже зачеркнулъ написанные 8 стиховъ, но отзвуки ея мы найдемъ значительно позднѣе — въ поэмѣ «Мцыри», именно въ пѣснѣ рыбки-русалки:

Дитя мое!
Останься здѣсь со мной;
Въ водѣ привольное житье:
И холодъ и покой.

У Гете:

Ахъ, если бъ зналъ, какъ рыбкой жить
Привольно въ глубинѣ,
Не сталъ бы ты себя томить
На знойной вышинѣ.

321

Въ этой же поэмѣ можно указать еще одно мѣсто, которое, можетъ быть, является тоже реминисценціей изъ Гете:

И милліономъ черныхъ глазъ
Смотрѣла ночи темнота
Сквозь вѣтви каждаго куста.

У Гете («Свиданіе и разлука»):

Und Finsterniss aus dem Gestraüche
Mit hundert schwarzen Augen sah

(«И сотней черныхъ глазъ изъ-за куста смотрѣла темнота»).

Тогда же было написано Лермонтовымъ стихотвореніе «Горныя вершины», являющееся вольнымъ переводомъ второй части «Wandrers Nachtlied» Гете, которая начинается словами: «Über allen Gipfeln ist Ruh». — Лермонтову, несомнѣнно, былъ знакомъ и «Фаустъ», но эта трагедія не нашла опредѣленныхъ отраженій въ его творчествѣ; можетъ быть, на нее указываетъ послѣдняя редакція «Демона»: какъ извѣстно, Тамара этой редакціи, несмотря на свое паденіе, спасена, такъ какъ «она страдала и любила, и рай открылся для любви»; эти же страданія и любовь, также повлекшая за собою паденіе, дали райское блаженство и Маргаритѣ. «Божественная правда приняла Тамару въ свою обитель, какъ приняла Маргариту и Фауста», замѣчаетъ по этому поводу Дашкевичъ1). Кромѣ того, одно изъ раннихъ стихотвореній Лермонтова «Отрывокъ» (1830), гдѣ поэтъ говоритъ о своемъ приближеніи къ природѣ, нѣсколько напоминаетъ извѣстный монологъ Фауста въ лѣсу2).

Читалъ Лермонтовъ и третьяго великаго нѣмецкаго поэта — Гейне, съ «Книгой пѣсенъ» котораго онъ былъ близко знакомъ: къ 1840 г. относится переводъ двухъ небольшіхъ пьесъ изъ этой «Книги»: «Сосна» и «Они любили другъ друга». Во второй изъ

322

этихъ пьесъ характерны для уясненія лермонтовскаго настроенія два послѣднихъ стиха, соотвѣтствія которымъ нѣтъ у Гейне:

И смерть пришла: наступило за гробомъ свиданье,
Но въ мірѣ новомъ другъ друга они не узнали.

Необходимо замѣтить, что ироническая струя «Книги пѣсенъ» мало могла говорить сердцу нашего поэта, такъ какъ иронія Гейне, колеблющаяся въ довольно широкихъ предѣлахъ отъ милой, безобидной шутки до ядовитой насмѣшки, все же легкая и мирная — въ ней нѣтъ вызова и протеста; а лермонтовская иронія — тяжелая, мрачная, соединенная съ элементами злости и мятежа. Но въ «Книгѣ пѣсенъ», кромѣ иронической струи, ярко пробивается и другая, чисто элегическая; она могла найти созвучныя струны въ душѣ Лермонтова, который въ послѣдніе годы своей жизни какъ разъ переживаетъ (и сравнительно часто) мирныя, меланхолическія настроенія. Конечно, трудно доказать, что поэзія Гейне давала опору этимъ новымъ для Лермонтова настроеніямъ; но въ его творчествѣ послѣднихъ лѣтъ пьесы мирно-грустнаго характера находятъ аналогію въ «пѣсняхъ» Гейне. Не настаивая на томъ, что здѣсь имѣются несомнѣнныя реминисценціи изъ Гейне, мы все же приведемъ наиболѣе яркія параллели.

Въ 1837 г. Лермонтовъ пишетъ стихотвореніе «Когда волнуется желтѣющая нива», гдѣ изображаетъ картины мирной природы и указываетъ на ихъ благотворное вліяніе для своей бурной, страдающей души. Этотъ мотивъ находитъ соотвѣтствіе у Гейне — въ пьесѣ № 98 «Возвращенія на родину»:

Ночь среди чужого края...
Я усталъ и сердце ноетъ.
Но взойдетъ луна блистая
И тревоги успокоитъ.

Картины природы у Гейне другія, но вліяніе ихъ на душу поэта одинаковое. — Стихотвореніе «Выхожу одинъ я на дорогу» относится къ тѣмъ лирическимъ пьесамъ, которыя были лебединою

323

пѣснью поэта. Въ этомъ удивительно музыкальномъ стихотвореніи можно выдѣлить, между прочимъ, мотивы: 1) природа прекрасна и спокойна, а находящійся лицомъ къ лицу съ нею поэтъ страдаетъ; 2) поэтъ ищетъ забвенья и покоя; 3) онъ и въ этомъ состояніи полнаго безстрастія все-таки желаетъ слышать пѣснь любви. Всѣ эти мотивы найдемъ мы и въ «Книгѣ пѣсенъ»: первый, напр., въ № 31 «Лирическаго Интермеццо», послѣдніе два, какъ было указано И. М. Болдаковымъ1), въ № 99 «Возвращенія на родину». Въ первомъ стихотвореніи Гейне рисуетъ чудныя картины природы: голубое небо, вѣютъ вѣтерки, лугъ пестрѣетъ цвѣтами, — и все же поэтъ желалъ бы лежать въ могилѣ. Второе стихотвореніе приведемъ цѣликомъ, въ переводѣ М. Михайлова:

Смерть — прохладной ночи тѣнь,
Жизнь — палящій лѣтній день.
Близокъ вечеръ, клонитъ сонъ!
Днемъ я знойнымъ утомленъ.
А надъ ложемъ дубъ растетъ,
Соловей надъ нимъ поетъ...
Про любовь поетъ, и мнѣ
Пѣсни слышатся во снѣ.

Во второй части этой пьесы даже образы напоминаютъ Лермонтова: дерево (въ переводѣ неточно — дубъ) и пѣніе о любви (только у Лермонтова поетъ просто «сладкій голосъ», а у Гейне болѣе опредѣленно — соловей). — Стихотвореніе «Молитва» («Я, Матерь Божія, нынѣ съ молитвою»), заключающее въ себѣ мотивъ молитвы за любимую женщину, находитъ полное соотвѣтствіе въ пьесѣ № 50 «Возвращенія на родину». Только Гейне обращается съ молитвой къ Богу, а не къ Богоматери, какъ Лермонтовъ, но это различіе не существенно, тѣмъ болѣе, что въ «Книгѣ пѣсенъ» есть упоминанія о молитвенныхъ обращеніяхъ и къ Божьей Матери («Освященіе», «На богомолье въ Кевларъ»). Въ стихотвореніи «Ребенку» Лермонтовъ обращается къ ребенку любимой

324

имъ женщины и высказываетъ всю силу и глубину своей грустной любви къ ней. Дюшенъ сближаетъ это стихотвореніе съ пьесой Байрона, «Итакъ, ты счастлива»1); но у Гейне есть стихотвореніе «Къ дочери моей возлюбленной», которое представляетъ болѣе полную аналогію Лермонтовскому. Правда, пьеса Гейне написана въ нѣсколько шаловливомъ тонѣ, чего нѣтъ у Лермонтова, но она проникнута въ то же время глубокой грустью и не менѣе глубокой любовью, — а какъ разъ эти настроенія найдемъ мы и у Лермонтова, съ присоединеніемъ еще мотива: поэтъ желалъ бы узнать, любитъ ли его она.

Можно указать еще на стихотворенія: «Тучи», «Морская царевна» и «Сонъ», заключающія въ себѣ мотивы, нерѣдкіе въ «Книгѣ пѣсенъ»2), кромѣ того, Дюшенъ приводитъ въ связь съ лирикой Гейне по настроенію — «Утесъ» и «Нѣтъ, не тебя такъ пылко я люблю»3), а Леон. Семеновъ сближаетъ стихотвореніе «Смерть» съ стихотвореніемъ Гейне «Сумерки боговъ»4).

Вліяніе четвертаго нѣмецкаго поэта Лессинга видятъ обыкновенно въ трагедіи «Испанцы», сближая ее съ«Натаномъ Мудрымъ». «Въ Лермонтовской драмѣ «Испанцы», — говоритъ Висковатовъ, — старый еврей съ дочкою Ноэми и старухой служанкой — совершенный сколокъ съ Натана Мудраго, его дочери и старой ея няни. У Лермонтова, какъ у Лессинга, подъ конецъ драмы герой ея оказывается братомъ молодой еврейки»5). И другая драма Лессинга «Эмилія Галотти», можетъ быть, сказалась на тѣхъ же «Испанцахъ»: убіеніе Фернандо Эмиліи напоминаетъ закланіе Эмиліи Галотти Одоардомъ (едва ли случайно, что обѣ героини носятъ одно имя). Мы указывали выше, что этотъ эпизодъ убійства любимой дѣвушки могъ быть навѣянъ соотвѣтствующимъ

325

мѣстомъ изъ драмы Шиллера «Коварство и Любовь», но здѣсь возможно сложное вліяніе.

Изъ другихъ нѣмецкихъ поэтовъ слѣдуетъ назвать Цедлица; съ его именемъ связано знаменітое Лермонтовское стихотвореніе «Воздушный корабль», которое представляетъ свободное подражаніе его балладамъ: «Die nächtliche Heerschau» (переведено Жуковскимъ подъ точнымъ заглавіемъ «Ночной смотръ») и «Das Geisterschiff». Послѣдняя баллада и положена Лермонтовымъ въ основу его передѣлки, первая же отразилась лишь нѣкоторыми деталями. И. М. Болдаковъ признаетъ — и съ этимъ нельзя не согласиться, что Лермонтовское стихотвореніе превосходитъ свой образецъ бо̀льшей простотой выраженія и отсутствіемъ чрезмѣрной фантастичности1).

Наконецъ, нельзя не отмѣтить нѣкоторыхъ слѣдовъ вліянія на Лермонтова знаменитаго нѣмецкаго романтика Гофмана. Нѣтъ сомнѣнія, что нашъ поэтъ читалъ его произведенія, такъ какъ, по словамъ П. Н. Сакулина, «было бы совершенно невѣроятнымъ предположить, чтобы русскій писатель 30-хъ годовъ не зналъ Гофмана»2). Лермонтова, тяготѣвшаго ко всему фантастическому, могло привлекать въ нѣмецкомъ романтикѣ огненное воображеніе, «растворявшее дѣйствительность въ причудливомъ кружевѣ образовъ, картинъ, поступковъ, лицъ четвертаго измѣренія, появившихся изъ-за «предѣловъ предѣльнаго»3).

Вліяніе Гофмана можно видѣть въ описаніи Лермонтовымъ загадочныхъ портретовъ въ «Княгинѣ Лиговской» и начатой повѣсти о Лугинѣ: нѣмецкій писатель не разъ пользуется этимъ образомъ загадочнаго, оживающаго портрета, напр. въ «Эпизодѣ изъ жизни трехъ друзей», въ разсказахъ «Зловѣщій гость» и «Ошибка» и въ романѣ «Элексиръ сатаны». Выше мы указывали,

326

что здѣсь на Лермонтова, можетъ быть, оказали воздѣйствіе «Портретъ» Гоголя и «Мельмотъ-Скиталецъ» Матюрена; но вѣдь не исключена возможность сложнаго вліянія; къ тому же названная повѣсть Гоголя сама можетъ быть возводима къ творчеству тѣхъ же Матюрена и Гофмана. Слѣдуетъ также отмѣтить, что Лермонтовъ, разрабатывавшій въ Печоринѣ мотивъ душевнаго раздвоенія, можетъ быть опять-таки сближенъ съ Гофманомъ неоднократно касавшимся этого мотива («Элексиръ сатаны», «Двойникъ», «Принцесса Брамбилла»). Леон. Семеновъ указываетъ еще, что въ разсказѣ Гофмана «Счастье игрока» находится эпизодъ, напоминающій «Казначейшу»1).

Изъ даннаго обзора вліяній нѣмецкой литературы можно заключить, что это вліяніе (главнымъ образомъ, Шиллера и Лессинга) падаетъ на самые ранніе годы дѣятельности Лермонтова; произведеніями же эпохи зрѣлости онъ очень мало обязанъ нѣмецкому поэтическому генію: нѣсколько превосходныхъ переводовъ — передѣлокъ изъ Гете, Гейне и Цедлица, отдѣльныя реминисценціи изъ первыхъ двухъ, а также изъ Гофмана, составляютъ все, что̀ можно привести у зрѣлаго Лермонтова въ связь съ нѣмецкой поэзіей.

Обратимся къ французской литературѣ. Французскому языку Лермонтовъ научился въ раннемъ дѣтствѣ; «платя дань обычаю времени, — говоритъ Висковатовъ, — бабушка старалась сдѣлать для внука этотъ языкъ роднымъ»2); понятно, что и съ французской литературой поэтъ сталъ знакомиться очень рано. Въ упоминавшейся дѣтской тетради 1827 г. мы встрѣчаемъ прежде всего рядъ выписокъ изъ французскихъ писателей Saint-Ange и La Harpe; но интересно, что, прерывая вдругъ выписку изъ послѣдняго, Лермонтовъ пишетъ: «я не окончилъ, потому что окончить не было силъ», и вслѣдъ за этимъ переходитъ

327

къ перепискѣ уже русскихъ произведеній —«Бахчисарайскаго фонтана» Пушкина и «Шильонскаго узника» Жуковскаго.

На основаніи этого Висковатовъ предполагаетъ, что уже 13 лѣтъ мальчикъ-поэтъ отвертывается отъ французской музы, а въ подтвержденіе приводитъ еще слова 16-лѣтняго Лермонтова, что «въ народныхъ русскихъ сказкахъ болѣе поэзіи, чѣмъ во всей французской литературѣ»1). Однако этому отзыву слѣдуетъ такъ же мало довѣрять, какъ и извѣстной замѣткѣ о русской литературѣ, что изъ нея ему нечего заимствовать. Несомнѣнно, что первыя пѣсни Лермонтову пѣла французская муза; на французскомъ языкѣ писалъ онъ и собственныя стихотворенія; были ли это первые опыты, — мы не знаемъ, но въ той же тетради 1827 г. находятся три листа (правда, вставленныхъ позднѣе и писанныхъ болѣе зрѣлымъ почеркомъ), гдѣ содержится нѣсколько французскихъ стихотвореній, принадлежащихъ, повидимому, самому Лермонтову.

Эти первыя французскія вліянія скоро смѣнились другими — русскими, нѣмецкими и англійскими; но и въ юношескіе годы и позднѣе Лермонтовъ читаетъ французскихъ писателей, и это чтеніе отражается въ его произведеніяхъ — тѣмъ или другимъ поэтическимъ образомъ или мотивомъ. Укажемъ на всѣ сколько-нибудь заслуживающія довѣрія сопоставленія этого рода.

Шатобріанъ, одинъ изъ блестящихъ представителей поэзіи «міровой скорби», сталъ извѣстенъ Лермонтову очень рано: въ тетради 1830 г. находится слѣдующая замѣтка2): «Сюжетъ трагедіи. Въ Америкѣ. (Дикіе, угнетенные испанцами. — Изъ романа французскаго «Аттала»)»; изъ этого видно, что начинающій поэтъ собирался драматизировать романъ Шатобріана. Это намѣреніе осталось невыполненнымъ, но Висковатовъ полагаетъ, что, вмѣсто драмы, на этотъ сюжетъ была написана поэма «Индіанка», о которой упоминаетъ Шанъ-Гирей, считая ее первой

328

изъ Лермонтовскихъ поэмъ1). Къ сожалѣнію, это произведеніе, сожженное самимъ авторомъ, не дошло до насъ, и судить о томъ, насколько вѣроятно предположеніе Висковатова, невозможно.

И другой романъ Шатобріана «Рене» былъ, конечно, извѣстенъ Лермонтову: написанная въ 1828 г. поэма «Кавказскій плѣнникъ» характеромъ своего героя близко напоминаетъ этотъ романъ. Правда, эта близость можетъ объясняться посредничествомъ Пушкина: его «Кавказскій плѣнникъ» написанъ отчасти подъ вліяніемъ Шатобріана, а Лермонтовъ, какъ мы указывали, передѣлалъ эту поэму, сохранивъ даже ея заглавіе. Но интересуясь образомъ Пушкинскаго «плѣнника», Лермонтовъ не могъ не интересоваться и его прототипомъ — Рене, и, разумѣется, читалъ романъ Шатобріана. Печальный и скорбный образъ героя этого романа могъ волновать душу нашего поэта, но, какъ справедливо полагаетъ Дюшенъ, аналогичные характеры геніальнаго ученика Шатобріана — Байрона, какъ болѣе родственные Лермонтову, должны были вытѣснить прежній образъ2). С. И. Родзевичъ утверждаетъ, что Рене способствовалъ созданію образа Печорина3); но къ этому мнѣнію слѣдуетъ отнестись осторожно, такъ какъ указываемыя изслѣдователемъ сходныя черты — исключительно психологическія, единственная же формальная черта — бѣгство скучающихъ героевъ изъ Европы — находитъ рядъ аналогій въ другихъ произведеніяхъ, помимо Шатобріановскихъ «Рене» и «Атала».

Слѣды чтенія Лермонтовымъ Щатобріана могутъ быть указаны еще въ нѣкоторыхъ образахъ и мотивахъ: выраженіе нашего поэта: «Такъ храмъ оставленный — все храмъ, кумиръ поверженный — все Богъ» (оно повторяется въ двухъ стихотвореніяхъ, по академич. изд., I, № 68 и II, № 55), напоминаетъ фразу Шатобріана: «Есть алтари, какъ алтарь чести, которые, будучи покинутыми, все же требуютъ жертвы: Богъ не исчезаетъ потому

329

только, что храмъ его оставленъ»1). Потомъ у Лермонтова встрѣчается два раза образъ чистаго и свѣтлаго американскаго колодца, на днѣ котораго — ядовитый крокодилъ (въ повѣсти «Вадимъ» и въ «Княгинѣ Лиговской»); тотъ же образъ найдемъ мы и въ романѣ «Атала». Кромѣ того Дюшенъ дѣлаетъ еще одно сближеніе: описаніе долинъ Грузіи въ «Демонѣ» (строфа IV I ч.) напоминаетъ изображеніе Шатобріаномъ береговъ Мешасебе («Атала»); однако это сходство слишкомъ общаго характера, чтобы можно было думать, хотя бы и предположительно, что между «Демономъ» и «Атала» имѣется въ данномъ мѣстѣ генетическая связь2).

Другой французскій романтикъ В. Гюго не могъ воздѣйствовать на интимныя стороны души Лермонтова, такъ какъ и міровоззрѣнія обоихъ поэтовъ и основныя настроенія ихъ творчества далеки другъ отъ друга. Но поэзія Гюго могла привлекать Лермонтова своей любовью ко всему исключительному, необыкновенному, а также своимъ величаво-риторическимъ, вычурнымъ стилемъ, т.-е. тѣми чертами, которыя характеризовали у насъ романтическую школу Марлинскаго. Отсюда нетрудно заключить, къ какому времени мы должны относить вліяніе Гюго на нашего поэта; это, конечно, первые годы его творчества, когда онъ подчинился до нѣкоторой степени этой школѣ. И дѣйствительно, отраженіе произведеній Гюго въ поэзіи Лермонтова могутъ быть указаны, съ большой долей вѣроятности, въ періодъ 1830—1832 гг.

Въ трагедіи «Испанцы», какъ было указано выше, нашли отраженіе произведенія нѣмецкихъ писателей — Шиллера («Разбойники», «Коварство и Любовь») и Лессинга («Натанъ Мудрый» и «Эмилія Галотти»); но на эту трагедію также оказалъ воздѣйствіе В. Гюго своей драмой «Эрнани». На послѣднюю указываютъ слѣдующія совпадающія мѣста: 1) Альварецъ въ «Испанцахъ» говоритъ Фернандо о своихъ знатныхъ предкахъ, при чемъ

330

указываетъ на ихъ портреты (дѣйств. I, сц. 1-я); аналогичный эпизодъ найдемъ въ «Эрнани», гдѣ Рюи Гомецъ ведетъ короля Дона-Карлоса къ портретамъ своихъ предковъ; 2) послѣ неудачной попытки убить Соррини Фернандо отказывается отъ своего намѣренія и бросаетъ кинжалъ на землю (дѣйств. V, сц. 1-я); также и Эрнани отказывается отъ убійства находящагося у него въ рукахъ Дона-Карлоса; 3) Фернандо въ одеждѣ пилигрима проникаетъ въ домъ Соррини; такимъ же способомъ, переодѣтый странникомъ, Эрнани приходитъ къ Рюи Гомецу. Кромѣ указанныхъ эпизодовъ, обѣ драмы имѣютъ и другія общія черты: дѣйствіе совершается въ Испаніи; обоими поэтами выдвинутъ яркій и пестрый арсеналъ романтики: ядъ, кинжалъ, убійство и самоубійство; исключительные люди и страсти.

Реминисценціи изъ «Эрнани» можно видѣть и въ болѣе позднемъ произведеніи Лермонтова «Бояринъ Орша» (1835—1836): Эрнани проникаетъ ночью въ спальню доньи Соль и предлагаетъ ей уйти съ нимъ въ горы къ удальцамъ-разбойникамъ, его товарищамъ, похожимъ больше на дьяволовъ, чѣмъ на людей; также Арсеній, находясь ночью въ комнатѣ своей возлюбленной, говоритъ ей, что хочетъ бѣжать съ нею въ «лѣса», къ «товарищамъ лихимъ».

Неоконченная повѣсть «Вадимъ» обнаруживаетъ нѣкоторые слѣды вліянія романа Гюго «Соборъ Парижской Богоматери»: фигура Вадима обрисована чертами, во многомъ напоминающими Квазимодо — и по внѣшнему виду и по характеру: оба они — физическіе уроды, испытавшіе насмѣшки и презрѣніе со стороны окружающихъ ихъ людей; оба они злы и отвѣчаютъ людямъ ненавистью; въ сердцѣ обоихъ живетъ исключительное чувство къ женщинѣ — Вадимъ любитъ Ольгу, Квазимодо Эсмеральду, только у послѣдняго любовь носитъ болѣе мягкій характеръ и сопровождается нѣжностью, которая совершенно несвойственна страстной и ревнивой натурѣ Вадима.

Сцена, гдѣ Вадимъ, думая, что онъ убилъ своего соперника Юрія, предается дикой радости, не находитъ соотвѣтствія въ «Соборѣ Парижской Богоматери», но сходныя съ ней мѣста имѣются

331

въ другихъ произведеніяхъ Гюго: «Гансъ Исландецъ» и «Король забавляется»: въ первомъ Гансъ, схвативъ въ свои желѣзныя объятія несчастнаго Спіагидри, подобно Вадиму, дико торжествуетъ; во второмъ Трибуле съ такимъ же чувствомъ попираетъ трупъ Франциска I (какъ онъ ошибочно думаетъ). Однако приведеннаго сходства недостаточно для утвержденія, что здѣсь мы имѣемъ дѣло съ несомнѣннымъ вліяніемъ Гюго на Лермонтова.

Въ 1829 г. появился сборникъ лирическихъ пьесъ Гюго — «Восточныя стихотворенія» (Orientales) и онъ не могъ не произвести впечатлѣнія на Лермонтова, любившаго, подобно Байрону и вообще романтикамъ, яркія картины изъ жизни востока, который рисовался въ ихъ воображеніи чудеснымъ, таинственнымъ краемъ, такъ мало похожимъ на окружавшую сѣрую, будничную дѣйствительность. Слѣды этого сборника, по крайней мѣрѣ, двухъ пьесъ: «Прощаніе съ арабкой» и «Проклятіе», можно указать въ творчествѣ Лермонтова ранняго періода.

Въ стихотвореніи Лермонтова «Прощаніе» (1830) дѣвушка уговариваетъ молодого лезгинца остаться подъ ея кровлей, обѣщая ему покой и любовь, но онъ рѣшительно отвергаетъ это предложеніе, такъ какъ не можетъ сказать никому: «люблю», пока не прольетъ крови своего врага. Въ болѣе распространенной обработкѣ найдемъ мы ту же тему въ одномъ изъ эпизодовъ поэмы «Измаилъ-Бей» (строфы 32—36, I ч.): здѣсь съ аналогичной просьбой обращается къ Измаилу молодая Зара. На эту тему Гюго написалъ стихотвореніе «Прощаніе съ арабкой», гдѣ арабка обращается съ прощальнымъ привѣтомъ къ уѣзжающему, и въ ея словахъ слышится неподдѣльная грусть и обѣщаніе любви:

Ну, садись же! Добрый путь!...
Вспоминай когда-нибудь...
Если жъ, можетъ быть, случится
Ты задумаешь жениться, —
Къ намъ обратно пріѣзжай
И любую выбирай.

332

Только у Гюго нѣтъ отвѣта на слова арабки, а Лермонтовъ какъ разъ вложилъ отвѣтъ въ уста своего героя (по мнѣнію Дюшена, неудачно, но съ этимъ нельзя согласиться).

Еще одна деталь сближаетъ «Прощаніе арабки» съ «Измаиломъ-Беемъ»: это — описаніе коня, на которомъ герой уѣзжаетъ. Подобный эпизодъ встрѣчается у Лермонтова еще въ «Аулѣ Бастунджи» (строфа 39 I гл.), при чемъ въ обоихъ описаніяхъ (у Лермонтова и Гюго) близкое сходство.

Въ «Аулѣ Бастунджи» есть и еще мѣсто, находящее аналогію у Гюго: строфы 28—29 2-й гл. содержатъ проклятіе Селиму; въ «Восточныхъ стихотвореніяхъ» довольно близкое соотвѣтствіе этому мѣсту представляетъ «Проклятіе».

Итакъ, «Восточныя стихотворенія», драма «Эрнани» и романъ «Соборъ Парижской Богоматери» оставили слѣды, хотя и немногіе, въ творчествѣ Лермонтова первыхъ лѣтъ (1830 1832); въ послѣдующіе годы такихъ слѣдовъ поэзіи Гюго мы уже не найдемъ (за исключеніемъ указаннаго выше мѣста изъ «Боярина Орши»). Правда, Дюшенъ считаетъ возможнымъ говорить о вліяніи Гюго на зрѣлаго Лермонтова, сближая стихотворенія послѣдняго: «Дары Терека» (1839) и «Споръ» (1841) съ стихотвореніемъ Гюго «Разгнѣванный Дунай»; но сходство здѣсь лишь въ анимизмѣ природы, мотивы же, лежащіе въ основѣ названныхъ произведеній Лермонтова, не даютъ основаній для сближенія ихъ съ пьесой Гюго1).

Когда говорятъ о вліяніи на Лермонтова Альфреда де-Виньи, то обыкновенно сопоставляютъ ихъ поэмы — «Демонъ» и «Элоа». Знаменитая поэма Лермонтова явилась, какъ мы указывали выше, результатомъ многихъ и разнообразныхъ литературныхъ вліяній, изъ которыхъ особенно важны — Томаса Мура («Любовь ангеловъ»), Байрона («Каинъ» и «Небо и земля» и Гете («Фаустъ»). Но и «Элоа» Альфреда де-Виньи занимаетъ не послѣднее мѣсто

333

среди ряда произведеній, воздѣйствовавшихъ такъ или иначе на Лермонтова въ процессѣ созданія имъ «Демона».

Дюшенъ полагаетъ1), что о вліяніи «Элоа» можно говорить, начиная лишь со 2-го очерка «Демона» (1830—1831), такъ какъ въ этомъ очеркѣ уже можно указать на одно текстуальное сходство обѣихъ поэмъ; но съ этимъ мнѣніемъ французскаго ученаго невозможно согласиться, — вѣдь и названныя произведенія Мура и Байрона не даютъ текстуальныхъ аналогій къ 1-му очерку поэмы Лермонтова, и все же изслѣдователь находитъ возможнымъ включить ихъ въ число источниковъ «Демона» въ первоначальномъ его видѣ. Намъ представляется болѣе правильнымъ мнѣніе А. Н. Веселовскаго, что «на первоначальный замыселъ его (т.-е. «Демона») повліяла поэма Альфреда де-Виньи «Элоа» — повѣсть любви небесной дѣвы къ падшему ангелу»2); только необходимо добавить, что, кромѣ «Элоа», были и другія произведенія, повліявшія на возникновеніе «Демона» — главнымъ образомъ «Любовь ангеловъ» Мура и «Небо и земля» Байрона.

Во 2-мъ очеркѣ «Демона» можно уже найти и текстуальное сходство съ «Элоа»: на вопросъ Элоа: «Мнѣ покинуть небо?» Сатана отвѣчаетъ:«Такъ что жъ, если ты меня любишь». — А вотъ разговоръ монахини съ незнакомцемъ во 2-мъ очеркѣ «Демона»:

А Богъ? — На насъ не кинетъ взгляда.
Онъ занятъ небомъ, не землей.
— А наказанье, муки ада?
— Такъ что жъ? Ты будешь тамъ со мной.

И при дальнѣйшихъ обработкахъ своей поэмы Лермонтовъ, несомнѣнно, вызывалъ въ памяти твореніе Виньи; отсюда рядъ мѣстъ въ «Демонѣ», близко напоминающихъ «Элоа», или прямо совпадающихъ съ этой поэмой. Мы приведемъ наиболѣе яркія изъ такихъ аналогій (конечно, возможность случайнаго совпаденія не исключается).

334

1. «Là, comme un ange assis, jeune, triste et charmant,

Une forme céleste apparut vaguement».

(Тамъ, подобно ангелу, молодому, прекрасному и печальному, явилось небесное видѣнье).

«Пришлецъ туманный и нѣмой,
Красой блистая неземной,
Къ ея склонился изголовью;
И взоръ его съ такой любовью,
Такъ грустно на нее смотрѣлъ,
Какъ-будто онъ о ней жалѣлъ».

2. «Mais pourquoi vos discours m’inspirent-ils la crainte?

(Ho почему твои рѣчи внушаютъ мнѣ страхъ?)

«О, кто ты? Рѣчь твоя опасна».

3. «Le Tentateur lui-même était presque charmé,

Il avait oublié son art et sa victime».

(Искуситель самъ былъ почти очарованъ, онъ забылъ свое искусство и свою жертву).

«Онъ искушать хотѣлъ, не могъ,
Не находилъ въ себѣ искусства».

4. «Mais on dit qu’à présent il est sans diadème,

Qu’il gémit, qu’il est seul, que personne ne l’aime».

(Говорятъ, что теперь онъ безъ діадемы, что онъ страдаетъ и одинокъ, что его никто не любитъ).

«Я тотъ, кого никто не любитъ.
Одинъ, какъ прежде, во вселенной».

Кромѣ «Элоа», трудно указать слѣды вліянія Альфреда де-Виньи на Лермонтова. Дюшенъ сближаетъ1) разсказы «Бэла» и «Максимъ Максимовичъ» съ разсказомъ Виньи «Лоретта или Красная печать»: y Лермонтова авторъ узнаетъ исторію Бэлы въ дорогѣ отъ стараго штабсъ-капитана Максима Максимовича, — у Виньи исторію Лоретты разсказываетъ автору тоже капитанъ (chef de bataillon) и также во время случайной встрѣчи въ дорогѣ. Самъ французскій капитанъ по внѣшнему виду и характеру

335

напоминаетъ Максима Максимовича. Можно ли согласиться съ Дюшеномъ, что здѣсь y Лермонтова отраженіе разсказа Виньи? Едва ли, такъ какъ формальное совпаденіе (исторія женщины разсказана въ дорогѣ старымъ офицеромъ) не является существеннымъ, а сходство въ характерахъ героевъ Лермонтова и Виньи легко объясняется тѣмъ, что оба поэта выводятъ одинъ психологическій типъ — простого, добраго человѣка, да еще въ одинаковомъ соціальномъ проявленіи его — въ обстановкѣ военной службы, которая, разумѣется, и во Франціи и въ Россіи сообщаетъ аналогичныя черты представителямъ военной среды.

Въ «Героѣ нашего времени» можно усматривать слѣды французскаго вліянія, только не со стороны Альфреда де-Виньи, а Альфреда де-Мюссе, именно вліяніе его романа «Исповѣдь сына вѣка». Сходство здѣсь не въ общей схемѣ романовъ и не въ отдѣльныхъ эпизодахъ или сценахъ, а въ характерахъ главныхъ героевъ — Октава и Печорина, въ изображеніи воплощенной въ этихъ образахъ «одной и той же нравственной болѣзни, душевной пустоты, какъ результата праздности и скуки, потери всякаго рода иллюзій, которыя разумъ опрокинулъ, но по которымъ душа въ себѣ самой носитъ трауръ»1).

Конечно, Лермонтовъ рисовалъ своего героя по тѣмъ наблюденіямъ, которыя доставляла ему окружающая жизнь, а еще больше собственное сердце, но выяснить для себя и представить вполнѣ опредѣленно и выпукло черты этого героя помогъ ему Мюссе своимъ романомъ. «Особенно, — говоритъ Дюшенъ, — поразила Лермонтова въ «Исповѣди» глубина психологическаго анализа; этотъ анализъ составляетъ наиболѣе существенный элементъ книги А. де-Мюссе, и онъ-то, какъ показываетъ «Журналъ Печорина», обнаруживаетъ вліяніе на автора «Героя нашего времени»2). Съ этими словами нельзя не согласиться; такъ какъ дѣйствительно романъ Лермонтова отличается удивительно

336

глубокимъ анализомъ души героя. Признавъ такого рода вліяніе, мы не станемъ указывать аналогій въ отдѣльныхъ эпизодахъ или выраженіяхъ, — эти сходныя мѣста могли появиться у обоихъ авторовъ совершенно независимо другъ отъ друга. Только одинъ изъ такихъ эпизодовъ заслуживаетъ нѣкотораго вниманія, — это отношенія Печорина къ Вѣрѣ, которыя во многомъ напоминаютъ отношенія Октава къ m-me Персонъ. Хотя Лермонтовъ въ любви Печорина къ Вѣрѣ изобразилъ одну изъ стадій своего чувства къ постоянно любимой имъ Варенькѣ Лопухиной, однако ничто не препятствуетъ видѣть здѣсь и воздѣйствіе со стороны Мюссе.

Слѣдуетъ также замѣтить, что доктора Вернера въ «Героѣ нашего времени» сближали со скептикомъ и матеріалистомъ Деженэ, выведеннымъ въ романѣ Мюссе; конечно, Лермонтовъ при обрисовкѣ Вернера могъ воспользоваться нѣкоторыми чертами Деженэ, но считается болѣе или менѣе установленнымъ, что настоящимъ образцомъ для него было живое лицо — докторъ Майеръ, съ которымъ поэтъ познакомился на Кавказѣ.

«Исповѣдью сына вѣка» и ограничилось, по всей вѣроятности, вліяніе Мюссе на Лермонтова. Попытка Дюшена1), сближающаго нѣкоторые стихи «Демона» и «Сказки для дѣтей» съ стихотвореніями Мюссе: «Ballade à la Iune» и «Don Paez», не можетъ быть признана удачной; также нельзя согласиться и съ Дашкевичемъ, который сопоставляетъ Лермонтовскія стихотворенія «Ночь I» и «Ночь II» съ «Ночами» Мюссе2).

Въ «Героѣ нашего времени» изслѣдователи видятъ отраженія еще двухъ французскихъ романовъ, безъ сомнѣнія, извѣстныхъ Лермонтову, если не въ подлинникѣ, то въ переводѣ «Адольфа» Бенжамена Констана и «Обермана» Сенанкура. Характеры дѣйствующихъ лицъ перваго романа — Адольфа и Элленоры, по словамъ С. И. Родзевича, «во многомъ близки къ характерамъ

337

Печорина и Вѣры, при чемъ главный романическій мотивъ «Адольфа», проблема любви и свободы, нашелъ отголосокъ въ эпизодѣ съ Вѣрой, въ литературныхъ и психологическихъ его деталяхъ»1). Дѣйствительно, нельзя отвергать близости между романами Б. Констана и Лермонтова въ указываемыхъ отношеніяхъ, но ея не слѣдуетъ и переоцѣнивать; осторожность заставляетъ высказаться неопредѣленно: чтеніе «Адольфа» могло внести нѣкоторыя детали въ общую канву Лермонтовскаго романа и отразиться какъ на характеристикѣ Печорина, такъ и на отношеніи къ нему автора. — Еще менѣе основаній говорить о воздѣйствіи на Лермонтова «Обермана»; правда, Печоринъ, какъ указалъ проф. Сиповскій, отдѣльными чертами «напоминаетъ» Обермана2), но въ цѣломъ оба героя (Лермонтова и Сенанкура) представляютъ два различныхъ психологическихъ типа3).

Такимъ образомъ романъ Лермонтова оказывается очень сложнымъ цѣлымъ: въ немъ, кромѣ автобіографическаго и общественнаго элементовъ, могутъ быть указаны и нѣкоторыя черты байронизма, и вліянія (правда, не всегда безспорныя) французскихъ авторовъ — Шатобріана, Мюссе, Б. Констана, Сенанкура, можетъ быть, Гюго и Виньи, — и, наконецъ, воздѣйствія русскихъ писателей — Пушкина и Марлинскаго.

Говоря о французскихъ вліяніяхъ въ творчествѣ Лермонтова, нельзя не упомянуть объ Огюстѣ Барбье, творцѣ знаменитыхъ «ямбовъ», которыми нашъ поэтъ, по указанію А. А. Краевскаго, одно время (1838—1839 гг.) сильно увлекался. Чтеніе Барбье отразилось на стихотвореніи «Не вѣрь, не вѣрь себѣ, мечтатель молодой»; Лермонтовъ заимствовалъ у французскаго поэта эпиграфъ, нѣкоторые эпитеты и сравненіе поэта съ актеромъ4).

338

Висковатовъ относитъ на долю вліянія Барбье стихотвореніе «Поэтъ»: «разсматриваемое стихотвореніе, — говоритъ онъ, — особенно его вторая часть, по силѣ, строю стиха и направленію своему, напоминаетъ манеру этого, въ своемъ родѣ и теперь еще первенствующаго, поэта»1). Дюшенъ, принимая это утвержденіе, не можетъ, однако, указать въ творчествѣ Барбье прямого соотвѣтствія Лермонтовскому «Поэту»; только два стиха изъ «Мельпомены» представляютъ нѣкоторое сходство, да и то отдаленное, по признанію самого изслѣдователя2). Съ бо̀льшимъ основаніемъ сближаетъ онъ знаменитую «Думу» съ «Il Pianto» Барбье: сходство обѣихъ пьесъ въ тонѣ (скорѣе риторическомъ, чѣмъ лирическомъ и ритмѣ; кромѣ того, аналогичныя мысли и близкія выраженія3). Приведемъ въ дословномъ переводѣ 8 стиховъ изъ указанной пьесы Барбье: «Не родились ли мы подъ ледянымъ дыханіемъ, или подъ мягкимъ вѣтромъ, который проводитъ морщины на лицѣ, отнимаетъ у насъ силу, ослабляетъ пульсъ и, подъ тяжестью склоненнаго тѣла, заставляетъ дрожать наши колѣни? Не отвращаемся ли мы отъ всякой человѣческой славы и, живя только для себя, безъ любви и безъ ненависти, не стремимся ли мы къ тому дню, когда холодъ могилы разрумянитъ намъ кожу, какъ старый пергаментъ?» Стоитъ сравнить эти строки съ стихами «Думы»: «Къ добру и злу постыдно равнодушны» и т. д., чтобы убѣдиться въ несомнѣнной близости названныхъ произведеній обоихъ поэтовъ.

Лермонтовъ, судя по упоминаніямъ въ его произведеніяхъ, былъ знакомъ и съ другими французскими писателями XVIII и XIX вв., при чемъ чтеніе этихъ писателей, можетъ быть, сказалось въ его творчествѣ заимствованіемъ отдѣльнаго образа, мотива, выраженія, или даже послужило импульсомъ для созданія имъ лирической пьесы. Вотъ эти болѣе или менѣе несомнѣнныя

339

имена: Лесажъ. А. Шенье, Лагарпъ, Руссо, Вольтеръ, Бомарше, Ротру, Бальзакъ, Ламартинъ, Ж. Зандъ; этотъ перечень очень важенъ для характеристики Лермонтова, такъ какъ онъ показываетъ, что поэтъ дѣйствительно «шелъ съ вѣкомъ наравнѣ».

Мы закончимъ обзоръ отношеній Лермонтова къ иностраннымъ литературамъ польской поэзіей, которая, въ лицѣ величайшаго своего представителя, Мицкевича, оказала нѣкоторое вліяніе на нашего поэта. Знаменитая поэма Мицкевича «Конрадъ Валленродъ»1), проникнутая отъ начала до конца Байроновскимъ духомъ, не могла не затронуть сердечныхъ струнъ Лермонтова, не могла не отразиться въ его творчествѣ, — и дѣйствительно, она отразилась въ его поэмѣ Измаилъ-Бей». Въ судьбѣ и характерѣ Измаила несомнѣнны черты, сближающія его съ Альфомъ: оба героя еще въ дѣтствѣ были взяты въ плѣнъ врагами родины и воспитаны въ христіанской вѣрѣ; однако ненависть ихъ къ христіанамъ еще болѣе обостряется, и они, возмужавши, удаляются на родину, беззавѣтно любимую ими, чтобы защищать ея свободу и мстить ея поработителямъ; наконецъ, оба они кончаютъ свою жизнь трагически — самоубійство Альфа и убійство Измаила. Правда, главный мотивъ «Конрада Валленрода» — «святое вѣроломство» героя по отношенію къ врагамъ родины — отсутствуетъ въ поэмѣ Лермонтова, но, тѣмъ не менѣе, едва ли можно сомнѣваться, что нашъ поэтъ, изображая характеръ Измаила и разсказывая о его жизни, вызывалъ въ своей памяти, на ряду съ Байроновокими героями, и грандіозную фигуру Альфа-Конрада2).

Можетъ быть, къ этой же поэмѣ Мицкевича слѣдуетъ возводить и нѣкоторые образы и мотивы другихъ

340

произведеній Лермонтова. Такъ, четыре стиха «Боярина Орши»:

И тотъ, кто крикъ сей услыхалъ,
Подумалъ, вѣрно, иль сказалъ,
Что дважды изъ груди одной
Не вылетаетъ звукъ такой.. .

находятъ полную аналогію въ концѣ «Конрада Валленрода», когда умираетъ съ такимъ же ужаснымъ крикомъ Альдона:

Услышавши его, легко бы понялъ каждый,
Что грудь, откуда стонъ тотъ вырвался однажды,
Не можетъ голоса ужъ больше издавать.

Однако здѣсь можно видѣть и отраженіе общаго для Лермонтова и Мицкевича источника — поэмы «Паризина» Байрона, героиня которой издаетъ въ моментъ смерти Гуго такой же крикъ.

Указываютъ еще параллель: въ «Конрадѣ Валленродѣ» говорится о глазахъ героя, которые сверкали,

Мѣняясь каждый мигъ, какъ огонекъ ночной,
Который путнику засвѣченъ сатаной.

Этотъ образъ — губительныхъ для человѣка блуждающихъ огней — отразился, по мнѣнію Дюшена, въ «Демонѣ», въ томъ мѣстѣ, гдѣ духъ зла говоритъ про себя: «И скрылся я въ ущельяхъ горъ» и т. д. (стихи 720—27 по акад. изд.)1).

Кромѣ «Конрада Валленрода», Лермонтовъ, повидимому, высоко цѣнилъ и «Крымскіе сонеты», по крайней мѣрѣ, въ 1841 г. онъ перевелъ одинъ изъ нихъ, при чемъ тотъ, который былъ уже переведенъ Козловымъ: «Видъ горъ изъ степей Козлова». Сравненіе обоихъ переводовъ съ подлинникомъ показываетъ, что Лермонтовъ пользовался польскимъ текстомъ, а это съ достаточной убѣдительностью говоритъ о знаніи имъ польскаго языка. Въ этомъ сонетѣ у Мицкевича встрѣчается выраженіе «караваны звѣздъ», его же мы найдемъ и въ «Демонѣ»: «Онъ слѣдилъ

341

кочующіе караваны въ пространствѣ брошенныхъ свѣтилъ»; не реминисценція ли здѣсь изъ польскаго поэта?

Къ другому сонету Мицкевича (не изъ «Крымскихъ») — «Примиреніе» (Rezygnacya) Спасовичъ возводитъ излюбленное лермонтовское сравненіе: душа — это храмъ, гдѣ божествомъ является образъ любимой женщины, при чемъ «храмъ оставленный — все храмъ, кумиръ поверженный — все богъ». (Этотъ поэтическій образъ встрѣчается въ стихотвореніяхъ: «Разстались мы», «Я не люблю тебя», «Какъ духъ отчаянья и зла», въ «Демонѣ» и «Бояринѣ Оршѣ».) Дѣйствительно, въ указанномъ сонетѣ мы найдемъ это же сравненіе; Мицкевичъ говоритъ про человѣка, который любилъ и не можетъ забыть: «Его сердце подобно оставленному храму, опустошенному временемъ и непогодой, гдѣ божество жить не хочетъ, а человѣкъ не смѣетъ». Нѣтъ основаній не согласиться со Спасовичемъ1).

Говорить о вліяніи другихъ польскихъ поэтовъ мы не имѣемъ опредѣленныхъ данныхъ; повидимому, Лермонтовъ былъ хорошо знакомъ только съ Мицкевичемъ, о которомъ сочувственно, а порой восторженно отзывалась русская критика 20-хъ годовъ2).

Мы дали обзоръ всѣхъ тѣхъ вліяній и воздѣйствій родной и чужеземной поэзіи на Лермонтова, которыя казались намъ заслуживающими сколько-нибудь вниманія, если не по безусловной достовѣрности, то по авторитету изслѣдователей, приводившихъ тѣ или иныя сближенія. Размѣры статьи не позволили намъ остановиться подробно на всѣхъ приведенныхъ фактахъ; мы часто принуждены были ограничиться простымъ указаніемъ на эти факты. Мы видѣли, какъ много спорнаго во всѣхъ этихъ сопоставленіяхъ и параллеляхъ; видѣли, что въ очень многихъ случаяхъ мы имѣемъ право сказать только:

342

вліяніе здѣсь могло быть, но было ли оно на самомъ дѣлѣ — это неизвѣстно.

Несомнѣнно, Лермонтовъ читалъ много и усердно, при этомъ самыхъ разнообразныхъ авторовъ; пріобрѣтенный имъ путемъ чтенія (а также, конечно, и опыта жизни) запасъ идей и образовъ, мотивовъ и выраженій составилъ въ его художественной памяти какъ бы богатую сокровищницу, къ которой поэтъ постоянно обращался за матеріаломъ для собственныхъ произведеній, часто совершенно забывая о его первоначальномъ источникѣ.

Но обязанный многими элементами своей поэзіи различнымъ представителямъ художественнаго слова — русскаго и европейскаго, Лермонтовъ ни одному изъ нихъ не подчинился вполнѣ — до потери своей поэтической индивидуальности; напротивъ, за исключеніемъ отдѣльныхъ моментовъ, онъ всегда былъ и остался до конца оригинальнымъ, самобытнымъ поэтомъ; онъ «разсказалъ» намъ свою великую душу, выразилъ свою геніальную сущность, спѣлъ свои чудесныя пѣсни...

Если правъ А. Н. Веселовскій, говоря, что при входѣ въ святилище творчества Лермонтова «по всему порталу гирляндами вьются цвѣты чужеземной поэзіи»1) (слѣдовало бы добавить еще — и родной), то, думается, не менѣе правы и мы, утверждая, что въ самомъ святилищѣ благоухаетъ, сверкая непередаваемой красотой, одинъ чудный цвѣтокъ — самобытной лермонтовской поэзіи.

О. Шуваловъ.