135

Религія Лермонтова.

Философско-религіозные взгляды Лермонтова представляютъ, внѣ всякаго сомнѣнія, громадный интересъ, такъ какъ они, пожалуй, больше, чѣмъ всѣ другіе элементы его міровоззрѣнія, могутъ способствовать пониманію его личности. Окрашенные религіознымъ чувствомъ, однимъ изъ наиболѣе глубокихъ и интимныхъ у человѣка, эти взгляды, безспорно, имѣютъ очень важное значеніе для уясненія подлинной основы психической жизни нашего великаго поэта.

Но, къ сожалѣнію, Лермонтовъ не принадлежалъ къ числу тѣхъ писателей, которые, какъ напримѣръ Гоголь или Л. Н. Толстой, вполнѣ сознательно подошли къ основнымъ религіознымъ проблемамъ и постарались найти для нихъ опредѣленныя рѣшенія. Въ своемъ творчествѣ онъ нерѣдко касался этихъ проблемъ, но лишь мимоходомъ, случайно, когда писалъ о чемъ-нибудь другомъ, едва ли думая при этомъ, что онъ даетъ здѣсь рѣшеніе какого-либо религіознаго вопроса; поэтому говорить о его религіи, какъ строго опредѣленной суммѣ воззрѣній, имъ самимъ приведенныхъ въ стройную систему, совершенно невозможно.

Большую помощь могла бы оказать здѣсь біографія поэта, но она очень мало даетъ намъ по отношенію къ разбираемому вопросу. Извѣстно, что Лермонтовъ былъ воспитанъ бабушкой, Е. А. Арсеньевой, въ традиціонномъ православіи; но мы не знаемъ, какъ онъ относился къ его догматамъ, культу и къ предписываемымъ церковью нормамъ поведенія. Въ 1830 г. поэтъ вмѣстѣ съ бабушкой и другими лицами отправился на богомолье (въ Троицкую лавру и Воскресенскій монастырь); но что дало ему посѣщеніе святынь въ религіозномъ отношеніи? Всколыхнуло

136

ли оно въ немъ какія-либо чувства? Вызвало ли его на серьезныя размышленія? У насъ нѣтъ никакихъ данныхъ для отвѣта.

Объ интересѣ поэта къ религіознымъ вопросамъ, по крайней мѣрѣ, въ послѣдніе годы его жизни, свидѣтельствуетъ кн. В. Ѳ. Одоевскій, который велъ съ нимъ бесѣды по этимъ вопросамъ; но содержаніе этихъ бесѣдъ, такъ же какъ и самые вопросы, опять-таки намъ неизвѣстны.

Такимъ образомъ остаются одни произведенія Лермонтова, и только по нимъ мы должны составить представленіе о его религіи. Къ счастью, въ творчествѣ поэта затронуты всѣ основные вопросы бытія, всѣ коренныя философско-религіозныя проблемы, при чемъ возможно установить, съ большей или меньшей степенью вѣроятности, въ какомъ направленіи поэтъ рѣшалъ или, по крайней мѣрѣ, пытался разрѣшить ихъ.

Повторяемъ, что у Лермонтова нельзя подмѣтить какой-либо системы, въ трактованіи имъ религіозныхъ темъ; но мы, для удобства разсмотрѣнія, соединимъ эти темы въ три рубрики: 1) о душѣ и будущей жизни, 2) о божествѣ и отношеніи его къ міру и человѣку, 3) о смыслѣ человѣческаго существованія. Во вторую рубрику войдутъ указанія и на отношенія Лермонтова къ христіанству.

Можно держаться какихъ-угодно взглядовъ относительно духовнаго начала въ человѣкѣ — признавать или отвергать это начало; но едва ли можно сомнѣваться въ томъ, что для непосредственнаго сознанія существованіе своего «я», какъ чего-то отличнаго отъ матеріальнаго міра, кажется очевиднымъ. Всякій человѣкъ непосредственно, путемъ внутренняго опыта, знаетъ о своемъ «я», которое воспринимаетъ внѣшнія впечатлѣнія, чувствуетъ, разсуждаетъ, приходитъ къ тѣмъ или инымъ рѣшеніямъ.

Но есть люди, которые непосредственно знаютъ не только о томъ, что ихъ «я» существуетъ теперъ, но также и о томъ, что оно существовало раньше евоего появленія на землѣ. Такое знаніе является у этихъ людей фактомъ памяти: они помнятъ,

137

правда, очень смутно и неясно, о какомъ-то иномъ бытіи, — о томъ, чего никакъ не могутъ связать съ какимъ-либо опредѣленнымъ моментомъ жизни на землѣ.

Такое непосредственное сознаніе своего изначальнаго бытія, «чувство незапамятной давности»1), по выраженію Д. С. Мережковскаго, является обыкновенно свойствомъ натуръ съ тонкой психической организаціей, одаренныхъ могучимъ воображеніемъ и потому очень охотно уходящихъ изъ реальнаго міра въ царство созданныхъ ими образовъ. Къ такимъ натурамъ принадлежалъ и Лермонтовъ.

Ему нѣтъ полныхъ 17 лѣтъ, а онъ пишет:

И я счетъ своихъ лѣтъ потерялъ,
И крылья забвенья ловлю:
Какъ я сердце унесть бы имъ далъ!
Какъ бы вѣчность имъ бросилъ свою! (1831)

Всего проще было бы объяснить эти удивительныя для юноши-поэта, почти мальчика, строки заимствованіемъ откуда-нибудь со стороны; но тонъ всего стихотворенія — искренній и серьезный — исключаетъ возможность заподозрѣть здѣсь простое повтореніе поэтомъ чужихъ словъ, а также не позволяетъ считать эти слова шуткой. Передъ нами несомнѣнный фактъ: для Лермонтова его «вѣчность» очевидна, такъ какъ онъ непосредственно знаетъ и помнитъ о своемъ изначальномъ существованіи.

Это подтверждается и другими его стихотвореніями, особенно первыхъ лѣтъ творчества.

Оборвана цѣпь жизни молодой,
Оконченъ путь, билъ часъ, — пора домой. (1830)

«Домой», т.-е. въ тѣ сферы, гдѣ поэтъ жилъ до рожденія и откуда онъ пришелъ на землю.

Хранится пламень неземной
Со дней младенчества во мнѣ. (1830)

138

Этотъ «неземной пламень» также говоритъ о томъ, что поэтъ считаетъ своей родиной небо.

Какъ часто силой мысли въ краткій мигъ
Я жилъ вѣка и жизнію иной. (1831)

Поэтъ имѣетъ въ виду свое прошлое, доземное существованіе — вѣка иной жизни, которые онъ по временамъ вновь переживалъ силой воображенія, находя въ своей памяти смутные отголоски давно, давно прошедшаго.

Вѣра въ доземное существованіе человѣка нашла удивительно художественное выраженіе въ стихотвореніи «Ангелъ» (1831) — этомъ благоуханнѣйшемъ цвѣткѣ лирики Лермонтова. Созданное, какъ полагаютъ нѣкоторые изслѣдователи, подъ вліяніемъ талмудической легенды, которая учитъ, что души рождающихся людей приносятся на землю ангелами1), это стихотвореніе выражаетъ подлинныя «думы» самого поэта: стремленіе человѣка къ идеалу — это тоска его по небесной родинѣ, откуда ангелъ принесъ его душу въ міръ «печали и слезъ» и «скучныхъ пѣсенъ».

Въ связь съ «Ангеломъ» должны быть поставлены два стиха изъ поэмы «Сашка» (1836): поэтъ глядитъ на «огнистую цѣпь» звѣздъ —

И мнится, что межъ ними и землей
Есть путь, давно измѣренный душой.

Конечно, этотъ путь былъ «измѣренъ», когда ангелъ несъ душу изъ небесныхъ сферъ на землю.

Но не только въ юношескихъ произведеніяхъ Лермонтова найдемъ мы эту вѣру въ жизнь души до рожденія, — въ «Героѣ нашего времени» есть мѣсто, свидѣтельствующее, что поэтъ не потерялъ этой вѣры и къ концу своей жизни: «Удаляясь отъ условій общества и приближаясь къ природѣ, мы невольно становимся дѣтьми: все пріобрѣтенное отпадаетъ отъ души, и она дѣлается вновь такой, какой была нѣкогда и вѣрно будетъ

139

когда-нибудь опять». Интересно, что и здѣсь вѣра въ доземное существованіе души является не результатомъ теоретическихъ разсужденій, а непосредственнымъ выраженіемъ того, что переживаетъ поэтъ, находясь лицомъ къ лицу съ природой — чистой и прекрасной...

Если душа существовала раньше своего появленія на землѣ, если настоящая ея родина — небо, то, разумѣется, послѣ земной смерти она не можетъ уничтожиться, она возвратится, по выраженію самого поэта, «домой». Дѣйствительно, для Лермонтова загробное существованіе кажется необходимымъ:

Пережить одна
Душа лишь колыбель свою должна. (1831)

И поэтъ не боится смерти, онъ знаетъ, что она — лишь переходъ къ другому бытію:

Но я безъ страха жду довременный конецъ:
Давно пора мнѣ міръ увидѣть новый. (1837)

Утомленный землею съ ея страданіями и «скучными пѣснями», поэтъ съ облегченіемъ говоритъ, что эта пора наступила:

Землѣ я отдалъ дань земную
Любви, надеждъ, добра и зла;
Начать готовъ я жизнь другую,
Молчу и жду... Пора пришла. (1837)

Кто же перенесетъ душу человѣка въ новый міръ? — Тотъ, кто принесъ ее на землю, — ангелъ. И Лермонтовъ нерѣдко рисуетъ въ своихъ произведеніяхъ ангела, уносящаго душу умершаго человѣка; такъ, про Тамару онъ разсказывает:

Въ пространствѣ синяго эѳира
Одинъ изъ ангеловъ святыхъ
Летѣлъ на крыльяхъ золотыхъ,
И душу грѣшную отъ міра
Онъ несъ въ объятіяхъ своихъ.

140

Гарунъ въ «Бѣглецѣ» (1839) говоритъ о своихъ убитыхъ въ сраженіи братьяхъ:

Господь ихъ смерть благословилъ,
И ангелы ихъ души взяли.

И даже въ «Маскарадѣ» (1834—1835) поэтъ влагаетъ въ уста демоническаго героя Арбенина такое обращеніе къ умирающей Нинѣ:

И ангелы возьмутъ
Тебя въ небесный свой пріютъ.

Конечно, ангелъ, несущій въ своихъ объятіяхъ душу (съ небесъ или на небеса), — поэтическій образъ; но этотъ образъ является у Лермонтова настолько яркимъ, выпуклымъ, а, главное, непосредственнымъ, что трудно сомнѣваться въ его вполнѣ реальномъ значеніи для поэта — по крайней мѣрѣ, въ моментъ творчества. Для него и душа и ангелъ — опредѣленныя существа, имѣющія такое же несомнѣнное бытіе, какъ и предметы матеріальнаго міра:

Въ то утро былъ небесный сводъ
Такъ чистъ, что ангела полетъ
Прилежный взоръ слѣдить бы могъ. (1840)

Итакъ, души умершихъ людей переходятъ въ другой міръ; но что это за міръ? — О немъ поэтъ не составилъ себѣ опредѣленнаго представленія. Иногда онъ рисуетъ его, въ противоположность земному, идеальными чертами:

Иная есть страна, гдѣ предразсудки
Любви не охладятъ,
Гдѣ не отниметъ счастія изъ шутки,
Какъ здѣсь, у брата братъ. (1830)

Это черты слишкомъ общія: любовь, отсутствіе эгоизма и жестокости; то же и въ другихъ стихотвореніяхъ подобнаго характера: небесная жизнь въ нихъ называется «страной любви», «страной, гдѣ не знаютъ обману», или просто «лучшей жизнью».

141

Но и традиціонно-церковное дѣленіе загробнаго міра на рай и адъ было, разумѣется, извѣстно Лермонтову и также нашло отраженіе въ его поэзіи:

Надъ бездной адскою блуждая,
Душа преступника порой
Читаетъ на воротахъ рая
Узоры надписи святой. (1840)

Также въ поэмѣ «Демонъ» душу Тамары ангелъ несетъ въ рай:

Издалека ужъ звуки рая
Къ нимъ доносилися, какъ вдругъ,
Свободный путь пересѣкая,
Взвился изъ бездны адскій духъ.

А вотъ заявленія поэта уже отъ себя:

Когда послѣднее мгновенье
Мой взоръ навѣки омрачитъ,
И въ міръ, гдѣ казнь или спасенье,
Душа поэта улетитъ. (1830)

Слѣдовательно, въ загробномъ мірѣ можетъ быть «казнь или спасенье», т.-е. адъ или рай.

Быть можетъ, въ странѣ, гдѣ не знаютъ обману,
Ты ангеломъ будешь, я демономъ стану,

говоритъ поэтъ, обращаясь къ любимой женщинѣ и этимъ самымъ признавая въ потустороннемъ мірѣ двѣ противоположных сферы, два царства — ангеловъ и демоновъ, Бога и дьявола.

Однако Лермонтовъ не останавливается на этомъ взглядѣ, и вопросъ о мученіяхъ въ аду совсѣмъ его не тревожитъ. Иногда онъ сомнѣвается въ существованіи самого рая:

Есть рай небесный — звѣзды говорятъ;
Но гдѣ же? вотъ вопросъ, и въ немъ-то ядъ. (1831)

И въ вопросѣ о характерѣ измѣненія послѣ смерти нашего «я» поэтъ не пришелъ къ окончательному рѣшенію; такъ, въ приведенной

142

выше цитатѣ изъ «Героя нашего времени» онъ полагаетъ что душа, переселясь въ другой міръ, отброситъ все пріобрѣтенное на землѣ, все, связанное съ матеріальной организаціей человѣка, а въ стихотвореніи «Любовь мертвеца» онъ высказываетъ совершенно противоположную мысль:

Что мнѣ сіянье Божьей власти
И рай святой!
Я перенесъ земныя страсти
Туда съ собой... (1840)

Если душа переноситъ въ надземныя сферы «земныя страсти», то она въ сущности не измѣняется; но въ этомъ же стихотвореніи, нѣсколько ниже, поэтъ говоритъ, что онъ не узналъ любимой женщины въ «чертахъ небесныхъ» — настолько она измѣнилась, когда отъ нея отпало все земное!

Эта же мысль выражена и въ двухъ послѣднихъ стихахъ стихотворенія, переведеннаго изъ Гейне (въ оригиналѣ имъ нѣтъ соотвѣтствія):

И смерть пришла, наступило за гробомъ свиданье,
Но въ мірѣ новомъ другъ друга они не узнали. (1840)

Даже долгая и нѣжная любовь двухъ душъ не помогла имъ узнать одна другую «въ мірѣ новомъ»!

Иногда поэту кажется, что его «я», освободившись отъ земной оболочки, сольется съ космосомъ, какъ бы растворится въ немъ:

Въ сырую землю буду я зарытъ,
Мой духъ утонетъ въ безднѣ безконечной. (1830)

Но поэту дорога его индивидуальность, и возможность потерять ее со смертью наполняетъ его настоящимъ ужасомъ; въ письмѣ къ М. А. Лопухиной (1832 г.) онъ говоритъ: «Страшно подумать, что настанетъ день, когда я не смогу сказать: я! При этой мысли весь міръ есть не что иное, какъ комъ грязи». — Такъ постоянно колебался поэтъ въ рѣшеніи вопроса о формахъ послѣземного существованія, о характерѣ измѣненій нашего духа, покидающаго

143

матеріальный міръ. Неопредѣленныя представленія о жизни за гробомъ, какъ о какой-то идеальной странѣ, чередуются съ церковно-христіанскими взглядами о раѣ и адѣ; вѣра въ сохраненіе своей личности и послѣ смерти смѣняется опасеніемъ утратить ее, лишиться индивидуальнаго бытія.

Но нигдѣ въ творчествѣ Лермонтова мы не найдемъ прямого отрицанія потусторонней жизни; вѣра въ духовность и, слѣдовательно, въ неуничтожимость своего существа является у него фактомъ непосредственнаго сознанія, и потому отказаться отъ этой вѣры онъ не могъ, если бы даже хотѣлъ. Въ немъ съ дѣтскихъ лѣтъ «таился пламень неземной» — яркое сознаніе своей духовности; хранились какіе-то смутные отголоски доземнаго бытія: горѣла неугасимымъ огнемъ ничѣмъ непоколебимая увѣренность въ своей вѣчности... Необходимо помнить, что это была не вѣра — въ обычномъ смыслѣ слова, какъ довѣріе къ показаніямъ какого-либо авторитета, напр. священнаго писанія, а настоящее знаніе, основанное на опытѣ — только не внѣшнемъ, а внутреннемъ. Вотъ почему свидѣтельство поэта въ этомъ отношеніи имѣетъ особенную цѣнность для тѣхъ, кто не хочетъ примириться со смертью, какъ абсолютнымъ уничтоженіемъ нашего «я». Это прекрасно выразилъ одинъ изъ извѣстныхъ искателей религіозной истины, Д. С. Мережковскій: «Когда я сомнѣваюсь, есть ли что-нибудь, кромѣ здѣшней жизни, мнѣ стоитъ вспомнить Лермонтова, чтобы убѣдиться, что есть»1).

Считая очевиднымъ, непосредственно даннымъ сознанію существованіе души человѣка, Лермонтовъ не сомнѣвается и въ бытіи Бога, которое для него такъ же очевидно и не требуетъ доказательствъ. Упоминая въ своихъ произведеніяхъ о божествѣ, поэтъ указываетъ на какую-нибудь его черту, и если собрать всѣ эти черты, то можно установить, какъ Лермонтовъ смотрѣлъ на Верховную силу и какія стороны божественнаго существа интересовали его болѣе другихъ. Вотъ эти взгляды:

144

Богъ всевѣдущъ; Онъ одинъ знаетъ внутренній міръ поэта, недоступный для людей. Такъ, ему извѣстна глубина чувства поэта къ любимой имъ женщинѣ:

Онъ знаетъ, и ему лишь можно знать,
Какъ нѣжно, пламенно любилъ я,
Какъ безотвѣтно все, что только могъ отдать,
Тебѣ на жертву приносилъ я. (1831)

Только Ему извѣстны душевныя муки, испытываемыя поэтомъ:

И какъ я мучусь, знаетъ лишь Творецъ. (1831)

Только Онъ въ состояніи понять внутреннія переживанія поэта:

Кто толпѣ мои разскажетъ думы?
Я, или Богъ, или никто. (1831)

Богъ — Творецъ міра: Онъ создалъ вселенную, которую поэтъ въ одномъ стихотвореніи называетъ своимъ «домомъ»:

И Всемогущимъ мой прекрасный домъ
Для чувства этого построенъ. (1830)

Въ другомъ мѣстѣ поэтъ восклицаетъ:

Стократъ великъ, кто создалъ міръ! великъ! (1830)

Богъ — Судія (иногда грозный и карающій). — Поэтъ любитъ землю съ ея «скучными пѣснями», но страшится наказанія:

Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мракъ земли могильный
Съ ея страстями я люблю. (1829)

Три пальмы бросили несправедливый упрекъ божеству: «Не правъ твой, о небо, святой приговоръ», и вскорѣ были наказаны: онѣ погибли отъ руки человѣка — неблагодарнаго и эгоистичнаго.

145

Поэтъ не признаетъ земного суда, предоставляя право судить одному Богу:

Какъ я любилъ, за что страдалъ,
Тому судья лишь Богъ да совѣсть. (1837)

Но предъ судомъ толпы лукавой
Скажи, что судитъ насъ Иной. (1841)

Божій судъ грозенъ, но безпристрастенъ:

Но есть, есть Божій судъ, наперсники разврата;
Есть грозный судъ: онъ ждетъ,
Онъ недоступенъ звону злата,
И мысли и дѣла онъ знаетъ напередъ. (1837)

Богъ — управляетъ жизнью человѣка; все отъ Него: любовь, страданіе, гибель:

Мнѣ любить до могилы Творцомъ суждено,
Но по волѣ того же Творца
Все, что любитъ меня, то погибнуть должно,
Иль, какъ я же, страдать до конца. (1830)

Допуская вмѣшательство божества во всѣ проявленія жизни человѣка, считая его такимъ образомъ виновникомъ не только добра, но и зла на землѣ, — поэтъ не можетъ не протестовать противъ него, и мотивы богоборчества, «тяжбы съ божествомъ», по выраженію Влад. Соловьева1), занимаютъ видное мѣсто въ творчествѣ Лермонтова.

Вызовы небу бросаютъ герои его поэмъ, драмъ и повѣстей, и несомнѣнно, авторъ на ихъ сторонѣ. Такъ Азраилъ горько упрекаетъ Творца за то, что Онъ, зная будущее, все-таки создалъ его и слѣдовательно осудилъ на страданія:

И говорилъ: Всесильный Богъ,
Ты знать про будущее могъ, —

146

Зачѣмъ же сотворилъ меня?
Ужели милъ тебѣ мой стонъ?
И если я ужъ сотворенъ,
Чтобы игрушкою служить,
Душой, — безсмертной, можетъ быть,
Зачѣмъ меня ты одарилъ?
Зачѣмъ я вѣрилъ и любилъ? (1831)

Селимъ (въ поэмѣ «Измаилъ-бей») въ отчаяньи склонился надъ истекающимъ кровью Измаиломъ:

И если бъ страшное мгновенье
Всѣ мысли не убило въ немъ,
Судиться сталъ бы онъ съ Творцомъ,
И проклиналъ бы Провидѣнье. (1832)

Юрій Волинъ (въ драмѣ «Menschen und Leidenschaften), готовясь лишить себя жизни, съ горечью говоритъ о божествѣ, сомнѣваясь даже въ его всевѣдѣніи и всемогуществѣ: «Но если Онъ точно всевѣдущъ, зачѣмъ не препятствуетъ ужасному преступленію, самоубійству? Зачѣмъ не удержалъ удары людей отъ моего сердца?... Зачѣмъ хотѣлъ Онъ моего рожденія, зная про мою гибель?... Гдѣ Его воля, когда по моему хотѣнью я могу умереть или жить?»

Дальше Юрій обвиняетъ божество въ жестокости:

«Я стою передъ Творцомъ моимъ. Сердце мое не трепещетъ... Я молился... не было спасенья... я страдалъ... ничто не могло Его тронуть» (1830).

Подобныя обвиненія — горькія и дерзкія — бросаетъ и Владимиръ Арбенинъ, герой драмы «Странный человѣкъ», а также Вадимъ и Ольга (въ юношеской повѣсти «Вадимъ»). Арбенинъ, считая божество виновникомъ своихъ нестерпимыхъ мученій, даже отрекается отъ него: «Богъ, Богъ, во мнѣ отнынѣ нѣтъ къ тебѣ ни любви, ни вѣры!» Ольга не хочетъ уступить Творцу свободы своихъ чувствъ: «Моя жизнь, моя судьба принадлежитъ тебѣ, Создатель, и кому Ты хочешь, — но сердце въ моей власти». Вадимъ гордо, какъ равный, обращается къ божеству: «Ты меня

147

проклялъ въ часъ рожденья... и я прокляну твое владычество въ часъ моей кончины» (1831—1832).

Названные герои повторяютъ то, что думалъ и чувствовалъ сам поэтъ; въ этомъ убѣждаетъ насъ его лирика, гдѣ онъ говорит уже отъ себя. Его обвиненія и упреки носятъ тотъ же страстны характеръ; въ немъ также нѣтъ смиренія и преклоненія перед неисповѣдимыми судьбами Провидѣнія...

Поэтъ не можетъ понять, зачѣмъ онъ живетъ, когда его жизнь (а она дана Богом) — страданье:

Я не для ангеловъ и рая
Всесильнымъ Богомъ сотворенъ,
Но для чего живу, страдая,
Про это больше знаетъ Онъ. (1830)

Въ другомъ стихотвореніи «Я не хочу, чтобъ свѣтъ узналъ Лермонтовъ прямо обвиняетъ въ своихъ страданіяхъ божество, — и въ его обращеніи къ Провидѣнію слышится какъ будто угроза:

И пусть меня накажетъ Тотъ,
Кто изобрѣлъ мои мученья. (1837)

Богъ, по мнѣнію поэта, какъ бы сознательно препятствуетъ осуществленію его надеждъ и мечтаній:

Придетъ ли вѣстникъ избавленья
Открыть мнѣ жизни назначенье,
Цѣль упованій и страстей, —
Повѣдать, что мнѣ Богъ готовилъ,
Зачѣмъ такъ горько прекословилъ
Надеждамъ юности моей. (1837)

Въ стихотвореніи «Благодарность» (1840) поэтъ съ горькой и страстной ироніей благодаритъ Творца за все то зло, которое онъ испыталъ въ жизни:

За тяжкія мученія страстей,
За горечь слезъ, отраву поцѣлуя,
За месть враговъ и клевету друзей.

148

Послѣдней милости проситъ поэтъ — смерти:

Устрой лишь такъ, чтобы Тебя отнынѣ
Не долго я еще благодарилъ.

Такимъ образомъ смыслъ Лермонтовскаго богоборчества сводится къ тому, что поэтъ считаетъ несправедливымъ божество, которое осудило его на мученія, которое вообще внесло въ жизнь горе и страданія, внесло зло. Поэтъ подошелъ здѣсь къ религіозно-философской проблемѣ о добрѣ и злѣ, которая уже потому не могла не занимать его, что онъ чувствовалъ въ самомъ себѣ борьбу этихъ двухъ началъ: онъ отвергаетъ земную жизнь и ея «скучныя пѣсни», и въ то же время любитъ «мракъ земли могильный съ ея страстями»; онъ презираетъ и ненавидитъ людей — эту «кучу каменныхъ сердецъ», и въ то же время мечтаетъ (правда, очень рѣдко) о наступленіи золотого вѣка, когда люди станутъ невинными и чистыми, какъ дѣти:

Не будутъ проклинать они.
Межъ нихъ ни злата ни честей
Не будетъ; станутъ течь ихъ дни,
Невинные, какъ дни дѣтей.
Межъ нихъ ни дружбу, ни любовь
Приличья цѣпи не сожмутъ,
И братьевъ праведную кровь
Они со смѣхомъ не прольютъ. (1830)

Вѣчное раздвоеніе, постоянное колебаніе воли между добромъ и зломъ, свѣтомъ и тьмою — вотъ жизнь Лермонтова, вотъ его трагедія... Конечно, нельзя было не искать выхода изъ этого двойственнаго состоянія, нельзя было не ставить вопроса: какъ примирить зло съ добромъ? И Лермонтовъ, можетъ быть полусознательно, попытался разрѣшить этотъ вопросъ въ своемъ «Демонѣ», — поэмѣ, надъ которой онъ работалъ всю жизнь, постоянно измѣняя и перерабатывая любимое произведеніе. Демонъ здѣсь — не просто духъ зла, который, соблазняя прекрасную и чистую дѣвушку, дѣлаетъ свою обычную работу — губить

149

людей и «сѣять зло»; нѣтъ, онъ имѣетъ искреннее желаніе примириться съ божествомъ:

Хочу я съ небомъ примириться,
Хочу любить, хочу молиться,
Хочу я вѣровать добру.

Эти слова Демона ни въ какомъ случаѣ не являются ложью, средствомъ увлечь красавицу, — «духъ изгнанья» входитъ въ келью Тамары «любить готовый, съ душой, открытой для добра»; и если онъ все же не успѣлъ въ своемъ намѣреніи, то это объясняется невозможностью той задачи, которую онъ себѣ поставилъ: для примиренія съ небомъ онъ долженъ былъ отречься отъ своей демонической природы, т.-е. потерять свою сущность, свое бытіе, какъ духа зла, — что оказалось для него невозможнымъ. Лермонтовъ, очевидно, смотрѣлъ на зло, какъ на неуничтожаемую реальность, которую онъ видѣлъ вездѣ въ жизни, а особенно остро и болѣзненно переживалъ въ самомъ себѣ. И этотъ взглядъ поэта долженъ былъ привести его къ роковому противорѣчію: Богъ существуетъ, но также существуетъ и зло.

Разумъ требовалъ или отвергнуть бытіе Божіе, или признать зло чѣмъ-то кажущимся, недѣйствительнымъ, можетъ бьть случайнымъ и временнымъ; но для Лермонтова оба начала — добро и зло, Богъ и діаволъ — одинаково реальны и неуничтожимы. Поэтъ такъ и ушелъ отъ насъ въ «міръ незримый», не разрѣшивъ проблемы зла, съ горькимъ сознаніемъ, что напрасно въ его сердцѣ «съ враждой боролася любовь»...

Лермонтовъ, обращаясь къ Высшей волѣ съ гордымъ вызовомъ или горькой ироніей, несомнѣнно представляетъ эту волю личностью: къ безличной силѣ невозможно обращаться съ упреками и насмѣшками, невозможно чувствовать себя обиженнымъ и оскорбленнымъ ею. Только признавая божество личностью, можно бороться съ нимъ; иначе богоборчество потеряетъ всякій смыслъ.

150

Да и другія свойства Бога, которыя признавалъ въ Немъ Лермонтовъ, говорятъ также о личности: Онъ сотворилъ міръ и управляетъ имъ, Онъ все знаетъ, Онъ судитъ и караетъ.

А если верховное существо — индивидуальность, личность, то оно не можетъ слиться съ природой, какъ думаютъ пантеисты, и Лермонтовъ, дѣйствительно, отдѣляетъ природу отъ Бога.

Она исполняетъ повелѣнія своего Творца:

Завѣтъ Предвѣчнаго храня,
Мнѣ тварь покорна тамъ земная. (1841)

Она славитъ Создателя:

И всѣ природы голоса
Сливались тутъ; не раздался
Въ торжественный хваленья часъ
Лишь человѣка гордый гласъ. (1840)

Лермонтовъ живо чувствуетъ одухотворенность природы, замѣчая въ ней много сходнаго съ психической жизнью человѣка; поэтому его олицетворенія явленій внѣшняго міра прямо-таки поражаютъ своей яркостью: нельзя отдѣлаться отъ мысли, что для поэта здѣсь не символы, а живыя существа, подобныя человѣку.

Утесъ-великанъ плачетъ о покинувшей его золотой тучкѣ; засыпанная снѣгомъ сосна грезитъ о далекой пальмѣ; гордыя аравійскія пальмы страдаютъ, негодуютъ, радуются и погибаютъ жертвой людской неблагодарности; дубовый листокъ, усталый и одинокій, напрасно молитъ о пріютѣ гордую красавицу-чинару, любимую знойнымъ солнцемъ и холоднымъ моремъ... Да, природа у Лермонтова не «бездушный ликъ», — она живетъ почти человѣческой жизнью, она одухотворена, въ ней, по выраженію Тютчева, «есть душа», — и однако эта міровая душа — не божество: на это нѣтъ никакихъ указаній въ произведеніяхъ поэта.

Находясь въ близкомъ общеніи съ природой, поэтъ переживаетъ иногда радостное чувство своего единства съ нею, а вмѣстѣ

151

съ тѣмъ и съ божествомъ: «И въ небесахъ я вижу Бога». Но это ни въ какомъ случаѣ не говоритъ о пантеистическихъ воззрѣніяхъ Лермонтова: будучи теистомъ, т.-е. признавая личнаго Бога, можно, разумѣется, испытывать чувство природы, переходящее въ чисто религіозное чувство. Поэтъ, подобно Мцыри, могъ сливаться съ природой, чувствовать себя составнымъ ея элементомъ, какъ бы участвовать въ ея жизни: могъ «вслушиваться къ волшебнымъ страннымъ голосамъ» и угадывать ихъ шопотъ «о тайнахъ неба и земли», — только въ этомъ смыслѣ его можно назвать пантеистомъ1).

Хотя Лермонтовъ и не выразилъ вполнѣ опредѣленно своего взгляда на отношеніе божества и природы, но мы думаемъ, что сказанное даетъ основаніе такъ формулировать этотъ взглядъ: Богъ — въ природѣ, одушевляя ее, но Онъ — внѣ ея, какъ личность; черезъ природу можно познать ея Творца, но нельзя въ природѣ найти Его.

Ведя «тяжбу» съ Богомъ, Лермонтовъ обыкновенно говоритъ съ нимъ какъ обвинитель съ обвиняемымъ; если онъ и молитъ Его о чемъ-либо, то въ его молитвѣ больше вызова и упрека, чѣмъ просьбы; въ ней не примиреніе съ бытіемъ, а полньй разрывъ съ нимъ. На неприступной скалѣ, въ жилищѣ орловъ, чернѣетъ крестъ, съ поднятыми, какъ бы въ мятежномъ порывѣ, руками, и поэтъ восклицаетъ:

О если бъ взойти удалось мнѣ туда,
Какъ я бы молился и плакалъ тогда...
И послѣ я сбросилъ бы цѣпь бытія,
И съ бурею братомъ назвался бы я. (1830)

Но по временамъ, особенно въ послѣдніе годы жизни, уставши отъ постоянной борьбы, поэтъ обращается къ Богу, какъ любящій сынъ къ отцу, противъ несправедливости котораго онъ долго

152

негодовалъ, — и съ неба сходитъ на него примиряющая и успокаивающая сила:

Съ души какъ бремя скатится,
Сомнѣнье далеко,
И вѣрится и плачется,
И такъ легко, легко... (1839)

Безъ сомнѣнія, поэтъ умѣлъ молиться кротко и смиренно и зналъ радость чистыхъ религіозныхъ настроеній, но только они рѣдко переживались имъ. Въ молитвѣ человѣкъ отвлекается отъ самого себя и, вступая въ общеніе съ божествомъ, какъ бы растворяется въ немъ; но Лермонтовъ стремился, наоборотъ, къ утвержденію своего «я» и изъ-за этого велъ борьбу съ людьми и Богомъ; въ его груди чаще всего бушевали бури протеста, а для молитвы необходимо было смириться. По прекрасному выраженію Нестора Котляревскаго, «молитва не могла стать конечнымъ выводомъ его міровоззрѣнія; онъ искалъ въ ней лишь отдыха отъ минувшихъ тревогъ въ ожиданіи бурь грядущихъ»1).

Поэтому-то такъ мало найдемъ мы у Лермонтова стихотвореній, иснолненныхъ теплаго религіознаго чувства: «Вѣтка Палестины» (1837), двѣ «Молитвы» — «Я, Матерь Божія» (1837) и «Въ минуту жизни трудную» (1839) и «Ребенку» (1840) — вотъ жемчужины родной поэзіи, отразившія наиболѣе ярко моменты религіозныхъ переживаній ихъ творца.

Мы изложили взгляды Лермонтова на божество, носкольку ихъ можно было извлечь изъ его произведеній; теперь коснемся труднаго вопроса объ отношеніи поэта къ христіанству, — труднаго потому, что его творчество даетъ очень немного указаній этого рода.

153

Христіанство, понимаемое, какъ религія смиренія, отреченія человѣка отъ своей индивидуальности, не могло быть принято Лермонтовым: слишкомъ сильно было развито въ немъ чувство личности, слишкомъ много «мятежнаго элемента» лежало въ основѣ его натуры. Въ сердцѣ поэта постоянно «съ враждой боролася любовь», и, какъ можно заключить изъ его произведеній и жизни, «вражда» чаще заставляла колебаться струны его души, чѣмъ «любовь».

Хотя Лермонтовъ и не былъ лишенъ способности переживать мягкія, даже элегическія настроенія, но они не часто посѣщали поэта; смиреніе являлось случайнымъ фактомъ его внутренней жизни; основнымъ же началомъ души поэта была и осталась до конца — гордость. Этимъ началомъ проникнуто въ общемъ и все его творчество, и если сущность христіанства — въ отказѣ отъ гордости, въ смиреніи, то Лермонтовъ не былъ христіаниномъ: онъ не смирился до конца своихъ дней.

И взгляды поэта на божество далеки отъ христіанскаго пониманія: у него Богъ — Творецъ міра и Судія (часто грозный и неумолимый), а не Безконечная Любовь. Признать сущностью божества любовь Лермонтовъ не могъ, такъ какъ этому мѣшало существованіе зла въ мірѣ; Богъ, создавшій, непонятно зачѣмъ, горе и страданія и заставившій людей испытывать ихъ, не можетъ быть безконечно добрымъ, благимъ, — и дѣйствительно, поэтъ нигдѣ не говоритъ о благости, какъ свойствѣ божества; христіанское представленіе — «Богъ есть любовь» — осталось чуждымъ поэту.

Если бы онъ проникся этимъ представленіемъ, то ему пришлось бы прибѣгнуть къ единственному возможному выходу изъ противорѣчія, заключающагося въ признаніи одновременно зла и любви всемогущаго Бога: цѣли Провидѣнія намъ неизвѣстны, и мы, ограниченные условіями матеріальнаго бытія, не должны и пытаться проникнуть въ намѣренія Творца, — напротивъ, мы должны смириться и признать, что Онъ все въ мірѣ направляетъ ко благу, хотя съ нашей человѣческой точки зрѣнія этого какъ будто и нѣтъ.

154

Но такого смиренія, граничащаго съ отреченіемъ отъ самого себя, отъ своей личности, конечно, невозможно было ждать отъ Лермонтова — человѣка съ ярко выраженной индивидуальностью, одареннаго пылкимъ и мятежнымъ темпераментомъ. Понятно, что поэту оставалось одно: отказаться отъ христіанскихъ воззрѣній на Бога, какъ на высшую и совершенную любовь, — что онъ, можетъ быть безсознательно, и сдѣлалъ.

Считая дѣйствія божества несправедливыми, поэтъ затѣялъ съ нимъ «тяжбу» — предъявилъ къ нему рядъ серьезныхъ обвиненій. Поэтъ вѣритъ, что Богъ можетъ покарать его за этотъ ропотъ, однако не признаетъ себя виновнымъ: устами Владимира Арбенина онъ обращается къ высшей силѣ съ новымъ вызовомъ; «Ты самъ нестерпимою пыткой вымучилъ эти хулы», — такимъ образомъ вина протеста противъ божества вмѣнена самому божеству!

Богъ, лишенный атрибута любви, конечно, не можетъ быть всепрощающимъ, и поэтъ умалчиваетъ объ этомъ свойствѣ; даже больше — въ уста умирающаго Юрія Волина онъ вкладываетъ слова, повидимому, близкія ему самому: «Богъ мнѣ... никогда... не проститъ».

Въ этихъ представленіяхъ Лермонтова Богъ — скорѣе ветхозавѣтный Іегова, чѣмъ новозавѣтный Христосъ. Отецъ, а не Сынъ, грозный и карающій Судія, а не Пастырь добрый, полагающій душу за своихъ овецъ. Интересно, что самое имя Христа, какъ уже указалъ Д. С. Мережковскій, въ лирикѣ Лермонтова не встрѣчается; также нигдѣ не говорится о великой жертвѣ Сына Человѣческаго, — только въ одномъ стихотвореніи читаемъ: «Такъ зря Спасителя мученья, невинный плакалъ херувимъ».

Божество, смирившееся до принятія человѣческой природы, было непонятно поэту, который страдалъ въ тискахъ этой самой природы, Богочеловѣкъ не могъ привлекать вниманіе того, кто былъ, по словамъ Влад. Соловьева, сверхчеловѣкомъ, идейнымъ родоначальникомъ ницшеанства1). Умирающій, опозоренный

155

Христосъ, молящійся за своихъ враговъ, едва ли могъ тронуть сердце поэта, который, вообще говоря, зналъ только проклятія и не умѣлъ благословлять.

Интересно, что когда Лермонтову потребовалась любовь и участіе небесныхъ силъ, онъ обратился не ко Христу, а къ Его Матери: въ своей «Молитвѣ» («Я, Матерь Божія») онъ съ удивительной для его бурной натуры кротостью вручаетъ любимую женщину «теплой заступницѣ міра холоднаго». Атрибутъ безконечной любви перенесенъ съ божества на Богоматерь, — что сближаетъ Лермонтова съ народно-христіанскими представленіями о «заступницѣ усердной рода христіанскаго».

Поэтъ боролся въ теченіе всей своей жизни на землѣ, смириться онъ не могъ да и не хотѣлъ; въ этомъ смыслѣ можно согласиться съ утвержденіемъ Д. С. Мережковскаго, что вся поэзія Лермонтова «есть не что иное, какъ вѣчный споръ съ христіанствомъ»1). Но это только при одномъ условіи — если признать, что сущность христіанства — дѣйствительно смиреніе; однако и здѣсь необходимо сдѣлать оговорку: тотъ же Мережковскій справедливо указываетъ, что не слѣдуетъ смѣшивать «истинное Христово смиреніе сыновъ Божіихъ» съ «мнимо-христіанскимъ рабьимъ смиреніемъ»2).

Въ Лермонтовѣ не было именно этого «рабьяго смиренія», но требуетъ ли его отъ человѣка истинное христіанство? Въ основѣ гордости поэта, его несмиренности и богоборчества лежитъ могучее чувство достоинства человѣческой личности и законности ея духовной мощи, а также безусловное признаніе неоспоримаго права за идеальными стремленіями человѣка, имѣющими къ тому же, по мнѣнію поэта, божественное происхожденіе.

Когда бъ въ покорности незнанья
Насъ жить Создатель осудилъ,

156

Неисполнимыя желанья
Онъ въ нашу душу не вложилъ.
Онъ не позволилъ бы стремиться
Къ тому, что не должно свершиться. (1831)

А можно ли думать, что христіанство — подлинное, настоящее требуетъ отъ человѣка отказа отъ его духовной самостоятельности, отреченія отъ «неисполнимыхъ желаній», вложенныхъ въ насъ самимъ Всевышнимъ? Не шелъ ли Лермонтовъ, въ своей несмиренности, къ истинному христіанству «сыновъ Божіихъ», отъ богоборчества къ богосыновству, какъ это предполагаетъ Д. С. Мережковскій?1) — Нѣтъ сомнѣнія, что и въ смиреніи могутъ скрываться эгоизмъ и жестокость, тогда какъ гордость и борьба нерѣдко свидѣтельствуютъ о любви къ людямъ, — а въ этой любви и заключается сущность христіанства...

Говоря объ отношеніи Лермонтова къ христіанству, мы имѣли въ виду теоретическое и нравственное ученіе этой религіи; теперь посмотримъ, какъ относился поэтъ къ практической сторонѣ христіанства, къ традиціонному культу. Творчество Лермонтова представляетъ мало данныхъ для рѣшенія этого вопроса.

Прежде всего останавливаетъ на себѣ вниманіе отрицательный взглядъ поэта на монаховъ, которые рисуются обыкновенно людьми своекорыстными, грубыми и ограниченными.

Особенно достается испанскимъ монахамъ въ драмѣ «Испанцы»: поэтъ подчеркиваетъ ихъ лицемѣріе, пьянство, эгоизмъ и любовь къ интригамъ. Но и русскіе не лучше: въ повѣсти «Вадимъ» говорится, что монахи, проходя по церкви, «толкали богомольцевъ съ такимъ важнымъ видомъ, какъ будто бы это была ихъ главная должность»; также они дурно обращались съ маленькимъ Вадимомъ и даже заставляли его благодарить Бога, давшаго ему безобразную наружность. По словамъ Вадима, «всѣ монахи... были обыкновенныя, полудобрыя существа, глупыя отъ рожденія или отъ старости, неспособныя ни къ чему, кромѣ соблюденія

157

постовъ». Также непривлекательна роль монаховъ въ «Бояринѣ Оршѣ», когда они судятъ Арсенія; съ презрѣніемъ говоритъ о ихъ трусости и Мцыри: во время грозы они столпились при алтарѣ и «ницъ лежали на землѣ».

Но и помимо отрицательныхъ чертъ монаховъ, монастыри по самой идеѣ не могли не вызывать протеста поэта; вѣдь сущность его духа и въ то же время цѣль его постоянныхъ стремленій — свобода, а монастырская стѣна отрываетъ личность отъ природы и стѣсняетъ ее, — является для человѣка тюрьмою. Поэтому его герои (монахъ-испанецъ въ «Исповѣди», Арсеній въ «Бояринѣ Оршѣ» и Мцыри) задыхаются въ душныхъ монастырскихъ стѣнахъ и стремятся вырваться на просторъ, на свободу — къ матери-природѣ. Лермонтовъ не допускаетъ, чтобы монастырское лишеніе свободы было справедливо: Мцыри убѣжалъ, такъ какъ хотѣлъ

Узнать, для воли иль тюрьмы
На этотъ свѣтъ родимся мы.

Въ описаніи жизни монаховъ поэтъ особенно подчеркиваетъ одну черту — ихъ внѣшнюю религіозность, соединенную съ непониманіемъ духа религіи; но эта черта свойственна и мірянамъ: въ «Вадимѣ» поэтъ говоритъ съ негодованіемъ, что во время чтенія Евангелія толпа въ храмѣ зѣвала въ нѣмомъ бездѣйствіи: но особенно онъ оскорбленъ слѣдующей сценой: молящіеся подходятъ къ образу Спасителя; «госпожа и крестьянка съ груднымъ младенцемъ на рукахъ подошли вмѣстѣ, но первая съ надменнымъ видомъ оттолкнула послѣднюю, и ушибленный ребенокъ громко закричалъ».

Мы видимъ, что поэта отталкивала религіозность, понимаемая какъ бездушная обрядность; но онъ не отвергаетъ святыни, когда она связана съ искреннимъ религіознымъ чувствомъ; такъ мать-казачка (въ «Казачьей колыбельной пѣснѣ») говоритъ:

Дамъ тебѣ я на дорогу
Образокъ святой,
Ты его, моляся Богу,
Ставь передъ собой. (1840)

158

И тонъ, въ которомь написаны эти строки, свидѣтельствуетъ, что Лермонтовъ всецѣло на сторонѣ матери. — Тѣмъ же благоговѣйнымъ отношеніемъ къ христіанской святынѣ (образу, кресту, зажженной лампадѣ передъ ними) проникнуты стихотворенія «Вѣтка Палестины» и «Молитва» («Я, Матерь Божія, нынѣ съ молитвою»).

Такимъ образомъ, мы не найдемъ у Лермонтова отрицанія христіанскаго культа вообще, но мы встрѣтимъ у него безусловное отверженіе одной внѣшней религіозности — бездушныхъ практическихъ дѣйствій. Религія, какъ рядъ формъ культа, лишенныхъ духа жизни, не могла быть принята поэтомъ...

Настоящая родина человѣка, по мнѣнію Лермонтова, — небо, откуда онъ пришелъ на землю и куда вновь уйдетъ послѣ смерти. Но зачѣмъ высшей силѣ понадобилось поселить человѣческую душу «въ твореньи земномъ»? Какой смыслъ нашего существованія на землѣ? — Этотъ вопросъ поэтъ ставилъ для самого себя:

Придетъ ли вѣстникъ избавленья
Открыть мнѣ жизни назначенье —
Цѣль упованій и страстей? (1837)

Но такой «вѣстникъ» не являлся, и поэтъ не находилъ отвѣта. Онъ, конечно, понималъ прогрессивное значеніе своихъ титаническихъ порывовъ, своего протеста противъ пошлости жизни вообще и условій Николаевской Россіи въ частности; понималъ, что необходимо бороться за общественные идеалы — за свободу и просвѣщеніе родины, за ея счастье; но что значили эти «земные» идеалы передъ лицомъ вѣчности?

Что люди? Что ихъ жизнь и трудъ?
Они прошли, они пройдутъ.

Разумѣется, трудъ людей не напрасенъ — онъ ведетъ человѣка въ свѣтлое царство справедливости и свободы на землѣ; но это выигрышъ для всего человѣчества, а не для отдѣльной личности, которую постоянно подстерегаетъ смерть. Поэтъ видѣлъ, что

159

«летучее время» мчится быстро, и для каждаго неизбѣженъ моментъ, когда человѣкъ не сможетъ сказать: «я».

Лермонтовъ, какъ мы указывали, не боялся смерти, но также не могъ и забыть о ней; при мысли же о смерти наше земное существованіе кажется ненужнымъ и безсмысленнымъ... Поставленный поэтомъ вопросъ о цѣли и смыслѣ нашего временнаго бытія на землѣ остался нерѣшеннымъ; да и можно ли рѣшить его?..

Лермонтовъ не допускалъ хаотичности и случайности явленій въ мірѣ и человѣкѣ; вѣдь всѣмъ руководитъ высшая воля, отъ которой добро и зло, счастье и страданіе. Отсюда его убѣжденіе въ безусловной необходимости всего совершающагося во вселенной — его своеобразный фатализмъ. Въ стихотвореніи «Смерть поэта» (1837) онъ говоритъ про Божій судъ, что «и мысли и дѣла онъ знаетъ напередъ», т.-е., по мнѣнію поэта, наши внутреннія переживанія и наши поступки предопредѣлены заранѣе. Заранѣе установлена и конечная гибель человѣчества:

Теперь я вижу: пышный свѣтъ
Не для людей былъ сотворенъ;
Мы сгибнемъ, нашъ сотрется слѣдъ.
Таковъ нашъ рокъ, таковъ законъ. (1830)

Въ послѣдніе годы жизни поэта это «чувство рока» приводитъ его иногда къ смиренію, или, вѣрнѣе, къ какому-то странному равнодушію, безразличію.

Мой крестъ несу я безъ роптанья —
То иль другое наказанье —
Не все ль одно?... Я жизнь постигъ.
Судьбѣ, какъ турокъ иль татаринъ,
За все я равно благодаренъ;
У Бога счастья не прошу
И молча зло переношу. (1840)

Но такіе моменты примиренія съ жизнью на почвѣ сознанія безцѣльности борьбы, такъ какъ все уже предопредѣлено и потому неизмѣнно и неотвратимо, — были рѣдки у поэта: несмотря

160

на свое заявленіе, «молча переносить зло» онъ не могъ, — какъ разъ противъ зла жизни онъ и боролся, никогда не складывая своего оружія, которымъ являлся «желѣзный стихъ, облитый горечью и злостью».

Смириться сознательно и вполнѣ, преклонявшись передъ неисповѣдимыми путями Провидѣнія, отречься отъ своей воли, поставивъ на ея мѣсто волю божества — Лермонтовъ не могъ уже потому, что у него, какъ указывалось раньше, не было убѣжденія въ абсолютной благости Верховнаго существа...

Но пусть нельзя ничего измѣнить въ установленномъ міровомъ порядкѣ, — по крайней мѣрѣ слѣдуетъ громко протестовать противъ Устроителя. Пусть судьба неодолима, но все-таки надо бороться съ нею, — въ этомъ находитъ объясненіе извѣстное безстрашіе поэта, переходящее порой въ дерзкую игру со смертью. Особенно ярко выразилась эта безумно-протестующая храбрость поэта въ его послѣдней дуэли. Влад. Соловьевъ говоритъ: «На дуэли Лермонтовъ велъ себя съ благородствомъ — онъ не стрѣлялъ въ своего противника, — но по существу это былъ безумный вызовъ высшимъ силамъ, который во всякомъ случаѣ не могъ имѣть хорошаго исхода»1). Изслѣдователь, видимо, полагаетъ, что высшія силы и покарали поэта за его дерзость; мы такъ далеко не идемъ, но съ утвержденіемъ, что въ дуэли съ Мартыновымъ сказались въ одно и то же время и вѣра въ рокъ и вызовъ ему, конечно, нельзя не согласиться.

Лермонтовъ не дорожилъ земною жизнью, — напротивъ, онъ какъ будто искалъ смерти, торопясь «домой» — въ иныя сферы бытія; но оборвать нить жизни собственною рукою поэтъ не рѣшался, и едва ли когда-нибудь серьезно думалъ объ этомъ (указанія этого рода найдутся въ юношескихъ драмахъ «Люди и страсти» и «Странный человѣкъ», имѣющихъ несомнѣнное автобіографическое значеніе). Лишить себя жизни — значило бы бросить, такъ сказать, перчатку божеству, пойти на полный

161

разрывъ съ нимъ, но этого поэтъ не могъ сдѣлать, да и не хотѣлъ: вѣдь онъ все же любилъ Всесильнаго, и въ отдѣльные моменты жизни обращался къ нему съ чисто сыновней преданностью

Мы изложили взгляды Лермонтова, выражающіе отношеніе его къ религіи и дающіе рѣшеніе основныхъ ея проблемъ. Вотъ къ чему сводятся вкратцѣ эти взгляды:

Поэтъ вѣритъ въ особое нематеріальное начало въ человѣкѣ — душу, которая существовала до появленія человѣка на землѣ и будетъ существовать послѣ его смерти — гдѣ-то въ небесныхъ сферахъ, точнѣе не опредѣлимыхъ. Онъ вѣритъ въ бытіе Бога. Творца міра и человѣка и ихъ верховнаго Управителя, отъ котораго происходитъ все: не только добро, но и зло. Не желая примириться со зломъ, понимаемымъ главнымъ образомъ, какъ собственное страданіе, поэтъ выдвигаетъ рядъ обвиненій противъ божества, какъ его виновника — начинаетъ съ божествомъ «тяжбу».

Но не однимъ «бунтомъ» опредѣляются отношенія поэта къ Богу, временами онъ вступаетъ съ нимъ въ близкое общеніе — въ молитвѣ, въ религіозныхъ переживаніяхъ вообще. Божество мыслится поэтомъ, какъ личность, не сливающаяся съ природой, хотя и проявляющаяся въ ней. Находясь лицомъ къ лицу съ природой, поэтъ переживаетъ настроенія, близкія къ религіознымъ, но этотъ пантеизмъ чувства вполнѣ возможенъ при теистическомъ міровоззрѣніи. — Верховное существо, осудившее человѣка на страданія, не есть безконечная любовь, и потому оно не рисуется поэту въ образѣ всепрощающаго Богочеловѣка — Христа. Вообще христіанство, какъ религія смиренія и отреченія отъ самого себя, было чуждо гордой и мятежной натурѣ поэта. Не принималъ онъ и внѣшней, обрядовой религіозности, если она не была проникнута искреннимъ религіознымъ чувствомъ. — Метафизическая проблема о смыслѣ жизни, о цѣли нашего существованія на землѣ осталась для поэта не рѣшенной. Признавая, что все въ мірѣ и человѣкѣ совершается такъ, какъ предопредѣлено заранѣе высшей силой,

162

поэтъ является фаталистомъ, — но рѣдко смиряющимся передъ судьбою, чаще же бросающимъ ей дерзкій вызовъ.

Конечно, самъ поэтъ не представлялъ своихъ религіозныхъ взглядовъ въ такомъ законченномъ и строго опредѣленномъ видѣ, такъ какъ онъ вообще, насколько извѣстно, не дѣлалъ попытки ихъ систематизаціи; но едва ли можно сомнѣваться, что именно этими взглядами, извлеченными изъ его произведеній, опредѣляется религія Лермонтова, какъ теоретическое міровоззрѣніе.

Мы старались показать, что эта религія — не результатъ «исканій» — работы ума надъ вопросами, властно ставшими передъ поэтомъ; она является у него чѣмъ-то непосредственно даннымъ, чѣмъ-то прямо отражающимъ его духовную сущность. Поэтому-то она и не мѣняется въ теченіе всей его сознательной жизни: съ ней онъ выступилъ на творческій путь, съ ней онъ сошелъ и въ могилу.

Свидѣтельство кн. В. Ѳ. Одоевскаго о религіозныхъ спорахъ съ Лермонтовымъ (въ началѣ 1841 г.) говоритъ о томъ, что незадолго до рокового конца поэтъ началъ осмысливать свое религіозное міровоззрѣніе, подходить къ нему съ доводами ума; можетъ быть, результатомъ такой работы, если бы ей суждено было охватить значительный періодъ времени, и было бы построеніе настоящаго религіозно-философскаго зданія, въ которомъ изложенные нами взгляды явились бы, цѣликомъ или отчасти, только отдѣльными камнями, — но тутъ ужъ мы вступаемъ въ область предположеній и гаданій; несомнѣннымъ является одно: религія Лермонтова, какъ показываетъ его творчество, остается, отъ начала и до конца, прямымъ выраженіемъ того, что онъ видѣлъ своимъ духовнымъ зрѣніемъ, — непосредственнымъ знаніемъ о душѣ и о Богѣ.

Это съ необходимостью говоритъ о томъ, что Лермонтовъ принадлежалъ къ числу немногихъ избранныхъ душъ, для которыхъ еще здѣсь на землѣ приподнялась завѣса вѣчности, такъ что онѣ могли смѣло заглянуть въ недоступный для обыкновенныхъ

163

людей міръ... Такія души всегда являются религіозными — въ полномъ и настоящемъ смыслѣ слова: онѣ постоянно чувствуютъ свое «я» частью единой высшей силы, одухотворяющей вселенную, — чувствуютъ въ себѣ и вокругъ себя присутствіе этой силы, и способны, болѣе или менѣе часто, къ близкому и интимному общенію съ ней; для нихъ отказаться отъ Бога — значитъ отказаться отъ самихъ себя.

Но въ этомъ «избранничествѣ» Лермонтова, въ его способности непосредственно видѣть небесный міръ (истина здѣсь или нѣтъ — это другой вопросъ) — и заключается главный источникъ страданій поэта: кто знаетъ «небо» съ его дивными звуками, тотъ никогда не приметъ «земли» и не удовлетворится ея «пѣснями» — ни скучными, ни веселыми; если эти пѣсни и заставятъ его порой забыть о небесной родинѣ, то это лишь на моментъ, за которымъ опять послѣдуетъ отверженіе свѣта и его «обольщеній», опять начнутся страданія... Таковъ удѣлъ всѣхъ избранныхъ душъ, «созданныхъ Творцомъ изъ лучшаго эѳира»!

Конечно, были и другія причины пессимизма Лермонтова — личнаго, общественнаго и литературнаго характера: ранняя смерть матери, одинокое дѣтство, болѣзнь, разладъ между отцомъ и бабушкой, несчастная любовь, тяжелыя общественныя условія Николаевской эпохи, вліяніе Байрона и другихъ «міровыхъ скорбниковъ»; но эти внѣшнія причины имѣютъ лишь второстепенное значеніе, — онѣ только, капля за каплей, прибавляли ядъ въ тотъ кубокъ страданій, который поэтъ постоянно, отъ начала сознательной жизни, носилъ въ самомъ себѣ.

Но сущность личности и поэзіи Лермонтова — не столько въ самомъ пессимизмѣ, сколько въ его характерѣ: это, какъ говоритъ О. А. Андреевскій, «пессимизмъ силы, гордости, божественнаго величія»1). Въ «звѣздную» (выраженіе Бальмонта) душу поэта было вложено также начало мятежа и страсти, и потому его пѣсни — протестъ и вызовъ, его жизнь — борьба.

164

Онъ смѣло бросаетъ свой «желѣзный стихъ» въ лицо современному обществу, гордо отвергаетъ жизнь, какъ «пустую и глупую шутку», постоянно бунтуетъ противъ высшей силы, осудившей его на мученія. Правда, у него были моменты смиренія, сыновней покорности божеству и любви къ людямъ, но эти моменты являлись только временнымъ отдыхомъ для поэта; проходили они — и онъ снова поднималъ бунтъ...

Нѣтъ сомнѣнія, что въ концѣ своего жизненнаго пути Лермонтовъ чаще, а, главное, интенсивнѣе и глубже переживаетъ мирныя чувства, кроткія религіозныя настроенія; но можно ли въ этомъ видѣть наступленіе новаго періода во внутреннемъ развитіи поэта? Можно ли думать, что поэтъ смирился? —

Если и правы тѣ изслѣдователи, которые утверждаютъ, что поворотъ Лермонтова на другой путь — простоты и смиренія, гармоніи духа и любви къ Богу и людямъ — въ концѣ жизни поэта ясно опредѣлился, — то все же остается неизвѣстнымъ, пошелъ ли бы онъ по новому пути, или возвратился на старый; эту тайну своего будущаго духовнаго развитія Лермонтовъ унесъ съ собой въ могилу — въ тотъ надземный міръ, въ существованіи котораго онъ не усомнился до конца.

С. Шуваловъ.

Сноски

Сноски к стр. 137

1) «М. Ю. Лермонтовъ — поэтъ сверхчеловѣчества». С.-Пб. 1909, стран. 29.

Сноски к стр. 138

1) Леон. Семеновъ, Лермонтовъ и Левъ Толстой. М. 1914, стран. 35—36.

Сноски к стр. 143

1) О. с., стран. 48.

Сноски к стр. 145

1) В. С. Соловьевъ, Лермонтовъ. «Вѣстникъ Европы», 1901, кн. 2, стран. 456.

Сноски к стр. 151

1) См. Ивановъ-Разумникъ, Исторія русской общественной мысли. С.-Пб. 1911. Т. I, стран. 165.

Сноски к стр. 152

1) «М. Ю. Лермонтовъ. Личность поэта и его произведенія». С.-Пб. 1912, стран. 198. Ср. также слова Вл. Соловьева: «Это религіозное чувство, часто засыпавшее въ Лермонтовѣ, никогда въ немъ не умирало, и когда пробуждалось, боролось съ его демонизмомъ». О. с., стран. 456.

Сноски к стр. 154

1) О. с., стран. 441, 452.

Сноски к стр. 155

1) О. с., стран. 81.

2) О. с., стран. 17, 52.

Сноски к стр. 156

1) О. с., стран. 53—56.

Сноски к стр. 160

1) О. с., стран. 458.

Сноски к стр. 163

1) Литературныя чтенія. С.-Пб. 1902, стран. 227.