- 211 -

Н. С. АШУКИН

ИСТОРИКО-БЫТОВОЙ КОММЕНТАРИЙ
К ДРАМЕ ЛЕРМОНТОВА „МАСКАРАД“

Цель настоящего комментария к „Маскараду“ — ознакомить работников театра с бытом эпохи тридцатых годов XIX в., раскрыть круг житейских интересов светского человека этого времени.

Некоторые черты быта, скупо намеченные в драме Лермонтова, расширены в комментарии.

Для удобства комментарий сгруппирован по темам: светская жизнь, маскарады, дуэли, карты и пр.

НИКОЛАЕВСКАЯ ЭПОХА

А. И. Герцен назвал николаевскую эпоху в России „моровой полосой“. Политическим идеалом Николая I была казарма. Тяжелая рука деспотизма душила всякое проявление свободной мысли. Историк С. М. Соловьев называет Николая I „деспотом по природе“, который „любил только бездушное движение войсковых масс по команде“. „Он, — пишет историк, — инстинктивно ненавидел просвещение, как поднимающее голову людям, дающее им возможность думать и судить, тогда как он был воплощенное „не рассуждать!“ При самом вступлении его на престол враждебно встретили его на площади люди, и эти люди принадлежали к самым просвещенным и даровитым, — они все думали, рассуждали, критиковали, и следствием этого было 14 декабря. По воцарении Николая просвещение перестало быть заслугою, стало преступлением в глазах правительства... Военный человек, как палка, привыкший не рассуждать, но исполнять, и способный приучить других к исполнению без рассуждений, считался лучшим,

- 212 -

самым способным начальником везде; имел ли он какие-нибудь способности, знания, опытность в делах — на это не обращалось никакого внимания. Фрунтовики воссели на всех правительственных местах, и с ними воцарилось невежество, произвол, грабительство, всевозможные беспорядки. Смотр стал целью общественной и государственной жизни. Все делалось на показ, для того, чтобы державный приехал, взглянул и сказал: — Хорошо! все в порядке! — Отсюда все потянулось на показ, во внешность, и внутреннее развитие остановилось“.1

Стремление правительства все нивелировать, оказармить доходило до смешного; например, по „высочайшему повелению“ ношение усов было разрешено только военным, исключение делалось только для купцов и „простого народа“, который не брил бород.

Характеризуя мрачную казарменность николаевской эпохи, Герцен с негодованием восклицает: „Какая бедность правительственной мысли, какая проза самодержавия и какая жалкая пошлость! Это самая простая, самая грубая форма деспотизма“.2

Французский путешественник и литератор де-Кюстин, совершивший путешествие по России в 1839 г., пораженный этой казарменностью, „перманентным военным положением, ставшим нормальным состоянием государства“, резюмируя свои впечатления, писал: „Нужно жить в этой пустыне без покоя, в этой тюрьме без отдыха, которая именуется Россией, чтобы почувствовать всю свободу, предоставленную народам в других странах Европы, каков бы ни был принятый там образ правления“.3

Герцен, говоря о мертвом формализме, казарме и канцелярии, выражающих сущность николаевской эпохи, подтверждает вывод, сделанный наблюдательным иностранцем, и дает убийственную характеристику русского аристократического общества. „На поверхности официальной России, „фасадной империи“, — пишет он, — виднелись одни потери, свирепая реакция, бесчеловечные преследования, усугубление деспотизма. Виднелся Николай, окруженный посредственностями, солдатами парадов, балтийскими немцами и дикими консерваторами — сам недоверчивый, холодный, прямый, безжалостный,

- 213 -

с душою, недоступною высоким порывам, и посредственный, как его приближенные. Возле него пониже находилось высшее общество, которое при первом ударе грозы, разразившейся над головой после 14 декабря, потеряло едва перед тем приобретенные понятия о чести и достоинстве. Русская аристократия уже не поднялась при Николае, — она отцвела; все, что имелось в ее среде благородного и великодушного, находилось в рудниках или в Сибири. Все, что оставалось или держалось в благоволении господина, пало до той степени низости или раболепия, которая известна по картине, нарисованной де-Кюстином“.1

СВЕТСКАЯ ЖИЗНЬ

Обозреватель петербургской жизни 30-х гг., изображающий быт различных слоев населения, дает расписание дня, по которому жило огромное большинство светского общества, рисуя следующие картины.

„Свет только брезжит... У ворот домов, на деревянных скамьях и тротуарах, лежат ночные караульщики и дворники... Это утро — для народа, ночь — для высших разрядов. Трудолюбивый, недавно погасивший сальную свечку свою, скоро уже встанет, а не занятый, преданный светскому рассеянию, игрок и посетитель балов, полузаспанный, измученный бденьем или танцами, с измятым платьем, поблеклым лицом, с пустотою в сердце, усталостью в теле, только что приехал домой и бросается в постель... Пять и шесть и семь давно пробило... Давно встали и живут люди всех состояний, но в Адмиралтейских частях только слуги начинают протирать глаза потягиваясь, а господа спят или беспокойно вертятся на пуховиках, набитых булавками честолюбивых забот... До одиннадцатого часа, среди движения довольно общего, мы не заметили еще на улицах ни одной женщины, хорошо одетой... Модный плащ и шляпка мелькнули на извозчике, до половины загороженные большим круглым картоном. Это — модистка, Аврора2 петербургских дам высшего разряда. Она открывает перстами крышу своего картона, как врата востока, из-за которых, в виде лучей светила дневного, появляются поля модной шляпки, и в ту же минуту открываются томные глаза прекрасных.

- 214 -

Войдите в любую спальню, если пустят; послушайте. — Барышня! маменька встали-с. — Ах, как рано! — Одиннадцать уже пробило. — Как скучно! Оставь, я не спала всю ночь... Поди прочь! — Мадам Жиго здесь с картоном. — Здесь? Боже мой! да подыми же штору! Проси! какая ты бестолковая! Зови же! я два часа не допрошусь одеваться...“ Все милые проснулись в столице; до сих пор для них было в Петербурге „очень рано“, теперь началось „утро“. Важные минуты, посвященные таинствам туалета... Однако часовая стрелка давно переступила за полдень, на улицах появились прекрасные кареты, рысистые четверки, разноцветные ливреи; на Морской, на Невском проспекте у каждого почти дома съезды; где ж это? у кого? В магазинах — в присутственных местах дам; в местах, где для многих решается будущая судьба целой их жизни. — „Кто знает: может, цвет, покрой, вкус этого платья привлекут на завтрашнем бале сердце мое...“ Но солнце уже на самой высоте неба, из магазинов beau monde едет с визитами,1 а там домой, чтобы переодеться... Два часа... Народ называет это время „обедом“, высшие сословия — „перед обедом“, потому что первых убывает, а других прибывает на улицах... Дамы, девицы, военный, статский, старый, малый, вельможа, дэнди, журналист, все в условный час спешат на Невский проспект. Заметьте вкус и роскошь нарядов, разнохарактерные выражения лиц, отличие поступи и приемов. Послушайте, как явственно и звонко раздаются смешанные речи на всех возможных языках, кроме русского!.. Гулянье хорошей публики продолжается до четвертого часа... Сейчас ударит четыре. На тротуарах поклоны, уверенья, шарканья, приглашенья, зазывы и пожиманья рук. На мостовой стук запираемых каретных дверец, гром колес, разъезд. Прошло еще полчаса, и все затихло. Петербург обедает, т. е. голова Петербурга (если можно так выразиться) обедает, а ноги, руки давно уже отдохнули и — за работою... До седьмого часа в городе мало движения... С семи часов стук, крик кучеров и форейторов послышались снова на улицах... В семь часов выезжают в театры, в восемь приезжают к знакомым „запросто“, посидеть и выпить чашку чая. В десятом едут на

- 215 -

вечера. В одиннадцатом, двенадцатом — на балы“1 (А. Башуцкий. Панорама Санктпетербурга, 1834, ч. III, стр. 78—93).

Обеспеченность давала возможность светским женщинам проводить дни в полнейшей праздности. Эта праздность усиленно заполнялась ими кокетством и любовными интригами, протекавшими на фоне балов, вечеров, маскарадов, театров, пикников, визитов, прогулок, посещений модных магазинов и т. д. Беллетристика 30-х гг., особенно журнальная, дает целую галлерею светских женщин, всецело поглощенных делами любви. Вот, например, княгиня Златопольская,2 вдова двадцати двух лет, постигшая в совершенстве искусство нравиться и позабывшая счет своим поклонникам. Семнадцати лет, только что окончив пансион, она вышла замуж за князя Златопольского. „Достопочтенный супруг, занятый счетом банковых билетов, не имел времени подсчитать свои годы, иначе он понял бы, что в семьдесят лет не следовало жениться на ребенке. Едва перед юной княгиней открылась долина светской жизни, как она, подобно мотыльку, вспорхнула со старого репейника и понеслась кружиться вокруг цветов, привлекавших ее внимание свежестью“. Все, что не входило в программу любви, не имело никакого значения для княгини. Никаких других интересов, кроме интересов любви, у нее не было. Такова же и другая светская дама, Чарова,3 влюбленная в француза Рюсселье. И для нее, кроме любви, ничего не существовало. „В рябом лице его (Рюсселье), — признавалась, сидя в ванне, Чарова своей подруге, — я нахожу столько прелести, что при взгляде на него вся кровь приливает у меня в голову. Когда он входит, я не своя; когда вдруг заговорит, я содрогаюсь; когда он сидит в комнате, мне кажется, какой-то дух-властитель в ней присутствует“ и т. д.

Героини журнальной беллетристики 30-х гг., жившие исключительно интересами любви, нарядов, балов и маскарадов, частицу свободного времени уделяли иногда чтению, главным образом французских романов. Любимыми авторами светских

- 216 -

модниц были Бальзак и Жорж-Занд.1 Томик сочинений русского писателя в будуаре светской дамы являлся как исключение.

Столь же пуста была и жизнь светской мужской молодежи. Ловкость и приятные манеры, уменье вести легкий, изящный и шутливый разговор, лишенный глубокого содержания, отличное знание французского языка и модных танцев — вот что требовал свет от молодого человека. Типичные герои с такими добродетелями мелькают на страницах романов и повестей 30-х гг. Вот, например, молодой гвардейский офицер. „Его можно было видеть везде. Кресла у него в театре всегда были в первом ряде; лорнет у него был складной, бумажный. В большом свете он занимал видное место вследствие особого уменья танцовать мазурку с модной красавицей и заводить дружбу с первостатейными любезниками и франтами. Он прочитал всего Бальзака... слышал о Шекспире и имел понятие об английском парламенте... о свекловичном сахаре, о паровых каретах... Влюбившись в одну прелестную особу, он преследовал ее как тень. Она была на бале — и он был там, она сидела в ложе — и он сидел в партере, она каталась с английских гор — и он присутствовал там, она гуляла — он морозил себе пальцы и нос, гуляя в сюртуке молодцом по Невскому проспекту“.2

Изящные манеры, непринужденные поклоны имели немаловажное значение в светском обществе. Эти манеры усваивались с детства, им обучались молодые люди вместе с танцами. Учителями танцев были выработаны особые правила красивого положения корпуса, головы и ног при поклоне. Один из учителей танцев писал по этому поводу следующее: „Две вещи — ходить и кланяться — принадлежат к самым нужнейшим. При появлении в обществе незнакомца, прежде нежели узнают о его достоинстве, обращают внимание на вид его и движения. Как в походке, так и в поклонах — разные способы. Много зависит здесь от характера, состояния, образования. Характер пылкий обнаруживается в живости поклонов и походки.

- 217 -

Ежели кто в важной находится должности, тому самая степень воспрещает лишнюю живость. Наконец, человек благовоспитанный сам знает, где и какой поклон сделать должно. От тех, которые никогда не обращали внимания, как прилично ходить, кланяться, ничего приятного ожидать нельзя“.1

Усвоить всю гамму непринужденности светских манер человеку, принадлежавшему к другому кругу, было нелегко. В повести Н. Ф. Павлова „Именины“ музыкант, вышедший из крепостных, рассказывает: „Я уже умел довольно смело предстать перед многочисленное заседание в гостиной. Когда я говорю „довольно смело“, это значит, что я уже не ходил на цыпочках, что я уже ступал всею ногою, и ноги мои не путались, хотя еще не было в них этой красивой свободы, с которою я теперь кладу их одна на другую, подгибаю, шаркаю и стучу... Я мог уже при многих перейти с одного конца комнаты на другую, отвечать вслух; но все мне было покойнее держаться около какого-нибудь угла“.2 Но все „тонкое познание оттенков светскости“ прикрывало собою полную душевную пустоту. „Знаете ли вы, что такое вполне светский человек? — пишет И. И. Панаев в одной из своих повестей (1834 г.). — Вы встречаете его в обществе в разных видах; или в франтовском фраке с желтыми перчатками или тросточкой, или затянутого в мундир, гремящего шпорами и махающего белым султаном. Светский человек — существо, дышащее только атмосферою гостиных, вздумайте лишить его этой атмосферы: он уничтожается, гибнет. Вы у него отняли жизнь... Светский человек ежедневно кружится без цели, около лжи, сплетней, напыщенности, предрассудков, прихотей, выдумок — словом, около всего толкучего рынка жалкой человеческой ничтожности и, наконец, одуревает от кружения... Он будто флюгер, вертящийся во все стороны по прихоти ветра и погибающий от ярости бури. В этом человеке постепенно стираются самобытность и чувства, верования и мысли, как стирается вычеканенная поверхность монеты от долгого употребления. Он имеет совершенно одинаковую с ней участь: истертый светский человек и истертая монета перестают быть в ходу, потому что начинают бояться их фальшивости... Он топчет в грязь все прекрасное, он

- 218 -

смеется над всем благородным, он ни от чего не краснеет, он ничему не удивляется, он не хочет ничего чувствовать!.. Действия светского человека не имеют никакой определительности, никакой цели... Он безбожно растрачивает свою душу и не подозревает этой растраты. Порок и бесчувствие вкрадываются к нему без сознания и одолевают его без сопротивления. Он не злодей — это имя для него чересчур громко: он ничтожный раб случая, он жалкий поденщик моды“.1

Молодые люди, прожигавшие жизнь на балах, маскарадах, в модных ресторанах, игорных домах, быстро проматывали свое состояние и, нуждаясь в деньгах, прибегали к займам у ростовщиков. К числу известных петербургских ростовщиков в эпоху, описываемую в „Маскараде“, принадлежал некто Элькан — прототип лермонтовского Шприха — чиновник, тайный агент Третьего отделения,2 мелкий литератор, широко известный в обществе, неоднократно служивший прототипом и других литературных произведений, упоминаемый мемуаристами. „Под именем Элькана, — пишет петербургский старожил В. Бурнашев, — известен сутуловатый, темнорусо-кудрявый, гладко выбритый, румяный, с толстыми яркокрасными губами, с огромными, всегда оскаленными зубами, смеющийся, веселый, постоянно чему-то радующийся господин в очках с черною оправою, встречаемый повсюду и почти одновременно, вечный посетитель всех театров, концертов, маскарадов, балов, раутов, dejeuners dansants (завтраков с танцами), загородных поездок, зрелищ всякого рода и сорта, господин-юла, неутомимый хлопотун, исполнитель возможных и невозможных (для деликатных и уважающих себя людей) поручений, всеобщий фактор, сводник, знакомый всему Петербургу, со всеми на cher ami, владеющий превосходно французским, немецким, английским, польским и итальянским языками, умеющий болтать и на многих других языках; что же касается русского языка, то этот Протей говорил на нем так чисто, так приятно, как не умеют говорить даже многие коренные русские люди“.3 В рассказе барона Брамбеуса

- 219 -

(Сенковского) Элькан изображен под фамилией Шпирха („Библиотека для чтения“, 1834, т. VII), которой, лишь переставив одну букву, и воспользовался Лермонтов. „Шпирх, — читаем мы в этом рассказе, — есть микроскопическое создание, смуглое, бледное, тощее, сухое, без тела, без крови, без чувств, без сердца, без души. Вы всегда найдете его на каком-нибудь тротуаре. Это — домовой Невского проспекта... Шпирх... беспрестанно занят какими-то делами. Он француз в тех домах, где обожают французов, даже таких, как он, и немец с теми, кто бранит все французское. По воскресеньям и в большие праздники он бывает русский, по субботам он, вероятно, возвращается к своей подлинной нации, потому что в субботу вы нигде его не отыщете. У него все исчислено на рубли и копейки — погода, ум, грязь, жизнь, красота, знакомство, страсть и удовольствие...''1

Светский человек, подчинявшийся ритуалу своего круга, должен был (хотя бы ему и не хотелось) посещать званые вечера, балы, обеды и пр., часто презирая тех, кто его приглашал. Неполучение приглашения на какой-либо бал, куда был приглашен „весь свет“, светский человек считал обидой. Характерный разговор на эту тему находим у Пушкина в одной из неоконченных повестей: „Что с тобой сделалось, Валериан? Ты сегодня сердит. — Сердит... — На кого? — На князя Горецкого. У него сегодня бал, а я не зван. — А тебе очень хотелось быть на его бале? — Ни мало. Чорт его побери с его балом. Но если зовет он весь город, то должен звать и меня. — Который это Горецкий? Не князь ли Яков? — Совсем нет. Князь Яков давно умер. Это брат его, князь Григорий, известная скотина. — На ком он женат? — На дочери какого-то целовальника,2 нажившего миллионы... — Так ты очень дорожишь вниманием князя Григория, известного мерзавца, и благосклонностью жены его, дочери целовальника? — И конечно... Я человек светский и не хочу быть в пренебрежении у аристократии, из какой грязи, впрочем, ни была б она вылеплена... Мне дела нет ни до их родословной, ни до их нравственности. — Кого ты называешь у нас аристократами? — Тех, которые протягивают руку графине Фуфлыгиной.

- 220 -

— А кто такая графиня Фуфлыгина? — Взяточница, толстая наглая дура“.1

О необходимости для светских людей обязательно посещать те или иные вечера В. А. Соллогуб в повести „Жизнь светской женщины“ пишет следующее: „Есть дома в петербургском большом свете, которые вошли некоторым образом в обязанность: в них никому не бывает ни приятно, ни весело; хозяевам надоели гости, гостям надоели хозяева, и, несмотря на то, никто не смеет отделаться от утомительного долга, составляющего нечто вроде утомительной службы: всякий член светского клуба стремится, скрепя сердце, в известный день недели потолкаться да позевать в эти тяжелые дома“.2

К доблестям светского молодого человека относились его любовные связи, о которых свет, конечно, знал, но, если они не выходили за строго очерченные границы светской благопристойности, не осуждал. „По светским правилам, я мужу угождаю, а за женою волочусь“ — говорит в драме Лермонтова князь Звездич (д. II, сцена 4). Это — одно из правил теории светского волокитства. Этой теории следовал и юный Онегин:

Как рано мог уж он тревожить
Сердца кокеток записных!..
Но вы, блаженные мужья,
С ним оставались вы друзья...

Иметь любовницей женщину, которая в свете держалась гордо и недоступно, среди светских ловеласов, хваставшихся в кругу приятелей своими любовными похождениями, считалось особенным шиком. Колоритный рассказ на эту тему находится в воспоминаниях графа В. А. Соллогуба:

„Мы собрались однажды у Х.; нас было человек шесть, все один другого моложе и впечатлительнее; заговорили о женщинах, как вдруг хозяин развалился на турецком диване, как-то особенно молодцевато стал раскуривать свою трубку и принялся нам рассказывать о своих любовных похождениях с княгиней Z., одной из самых красивых и модных женщин

- 221 -

в Петербурге. Сначала мы слушали его с недоумением, потом один из моих товарищей вскочил и вне себя закричал:

„ — Это неслыханная подлость так отзываться о светской женщине!

„ — Послушай, однако... — выпрямляясь, перебил его хозяин.

„ — Да, да, — ближе еще подступая к нему, кричал Д. (мой товарищ), — и человек, так говорящий о женщине, не только наглец, он негодяй...

„ — Стреляться, сейчас, сию минуту!.. — кричал Х“.

На другой день состоялась дуэль, и Х. был довольно опасно ранен.

„Дня через три, — продолжает Соллогуб, — я пришел все-таки к Х. навестить его; он лежал весь бледный, с туго забинтованной ногой; увидав меня, он несколько сконфузился и протянул мне руку.

„ — Вот вам урок, — сказал я ему, указывая на его раненую ногу, — рассказывать о ваших победах.

„ — Ах, уж не говорите, — жалобно промолвил он, — тем более, что тут не было ни слова правды.

„ — Как, что вы говорите? — закричал я.

„ — Да разумеется, — все так же продолжал хозяин, — никогда у меня не было никаких таких похождений с светскими дамами, а княгиню Z. я даже в глаза никогда не видал“.1

Светский человек больше всего боялся огласки, молвы, часто приукрашенной сплетнями, о том, что его честь скомпрометирована. Когда баронесса (д. II, сцена 3-я) говорит Звездичу, что Арбенин, честь которого он затронул, его убьет, Звездич спокойно возражает: „Арбенин в свете жил, — и слишком он умен, чтобы решиться на огласку“. Однако кипение страстей не всегда считалось с „мнением света“, и светская хроника изобилует драматическими историями, получившими самую широкую огласку. 1 января 1834 г. Пушкин записал в своем дневнике о скандале в семье ротмистра лейб-гвардии кирасирского полка, недавно женившегося на фрейлине Хилковой. „Скоро по городу разнесутся толки о семейных ссорах Безобразова с молодою своей женою. Он ревнив до безумия. Дело доходило не раз до драки и даже до ножа. Он прогнал всех своих людей, не доверяя никому. Третьего дня она решилась броситься к ногам государыни,

- 222 -

прося развода... Государь очень сердит. Безобразов под арестом. Он, кажется, сошел с ума“. Через пять дней Пушкин снова записал: „В свете очень шумят о Безобразовых. Он еще под арестом, жена его вчера ночью уехала к своему брату дивизионному генералу. Думают, что Безобразов не останется флигель-адъютантом“. П. А. Вяземский, приятель Пушкина, в одном из своих писем к А. И. Тургеневу, сообщая об этой же „несчастной истории молодых и новобрачных Безобразовых“, писал: „Она отправилась в Москву к брату своему, генералу; он посылается на Кавказ. Бешеная ревность овладела им с первого дня брака и до брака, так что он готов был на все неистовства и преступления. Бог знает, каких причин не выдумывают тому в городе, но я ничего не вижу в этом, кроме мономании его. Жаль ее сердечно... Вот все жаловались у нас на плоскую прозу нашего житья-бытья; ан напротив: романтическая поэзия воочию совершается и такая, что за пояс заткнет Гюго и Дюма. Ревность, кинжал, преступная любовь, все это теперь [стало] ходячею монетою нашего гостиного разговора, и все — вчерашние лица и вчерашние обстоятельства. Кто бы подумал, что бедная Люба Хилкова, холодная, благоразумная, мерная, образцовая льдинка Зимнего дворца, будет героинею подобной трагической повести. Вот те и браки по любви! Теперь никто из девушек не посмеет выйти замуж по любви. Денег ни гроша, и всего на все кинжал. Нет, брак по расчету вернее“ („Остафьевский архив князей Вяземских“, СПБ. 1899, т. III, стр. 255).1

Но если огласки нельзя было избегнуть, жертвы молвы спешили покинуть свет, уехать в другой город или в деревню, чтобы дать возможность утихнуть всем слухам и сплетням. В драме Лермонтова баронесса, после того как ее маскарадная интрига стала достоянием молвы, уезжает в деревню, а Звездич, честь которого запятнана отказом Арбенина драться с ним на дуэли, уезжает на Кавказ (д. III, сцена 1-я).

- 223 -

Это бегство от молвы прочно держалось в традициях светской жизни. Так, после трагической смерти Пушкина его вдова, имя которой стало достоянием сплетен светских салонов, поспешила покинуть Петербург и уехать на два года в деревню.

МАСКАРАДЫ В ДОМЕ ЭНГЕЛЬГАРДА

Балы-маскарады в доме Энгельгардта занимали видное место в светской жизни Петербурга 30-х гг. Василий Васильевич Энгельгардт (1785—1837) — внук одной из сестер Потемкина-Таврического, отставной полковник (в молодости — член дружеского вольнолюбивого кружка „Зеленая лампа“, в котором участвовал А. С. Пушкин), — по выражению П. А. Вяземского, „хорошо и всенародно был знаком Петербургу. Расточительный богач, не пренебрегающий веселиями жизни, крупный игрок, впрочем, кажется, на веку своем более проигравший, нежели выигравший, построитель в Петербурге дома, сбивающегося немножко на Пале-Рояль,1 со своими публичными увеселениями, кофейными, ресторанами. Построение этого дома было событием в общественной жизни столицы“.2

Дом Энгельгардта (он получил его в приданое за своей женой, дочерью петербургского богача Кусовникова) на углу Невского проспекта и Екатерининского канала (ныне д. № 30) в 30-х гг. служил местом встреч всей светской молодежи.3

В 1829 г. Энгельгардт получил привилегию на устройство публичных маскарадов. Но правом своим он пользовался всего шесть лет, так как дирекция императорских театров, получавшая большой доход от устройства своих маскарадов, не могла примириться с привилегией Энгельгардта, которая и была прекращена в 1835 г.4

Булгарин в газете „Северная пчела“ (1830, № 17) описывает роскошь маскарадного помещения в доме Энгельгардта: „Вот храм вкуса, храм великолепия открыт для публики! Все, что выдумала роскошь, все, что изобрела утонченность общежития,

- 224 -

жития, соединено здесь. Тысячи свеч горят здесь в богатых бронзовых люстрах и отражаются в зеркалах, в мраморах и паркетах; отличная музыка гремит в обширных залах; согласные звуки певчих разносятся под позолоченными плафонами“. Но в то же время Булгарин отмечает малолюдность маскарада и отсутствие подлинного веселья: „Мужчины, в черных фраках, без шляп, с важными и угрюмыми лицами, расхаживали по светлым, веселым комнатам, с любопытством посматривали на мебель, живопись, драпировку, как будто на аукционе или в комнатах, отдающихся в наем. Малое число дам, в костюмах обыкновенных, или в наряде, известном под именем капуцинской одежды, сидели чинно или прохаживались по комнатам. Знакомые, сходясь вместе, говорили друг другу: „Какие прелестные комнаты! Как жаль, что наша публика не пользуется предоставляемым ей удовольствием!“ — и снова расходились, чтоб передвигаться из одной комнаты в другую“. Причину чопорности энгельгардтовских маскарадов Булгарин усматривал в том, что на них не присутствуют дамы высшего общества: „Высшее общество, — писал он, — обязано участвовать в публичных забавах; это род его службы для угождения публике. Высшее общество приобретает чрез это уважение. Какая нужда, что в одной зале с вами может быть и купец, у которого вы берете товары, и честный ремесленник, трудящийся для удовлетворения всем прихотям? Разве вы не бываете с ними на гульбищах, в театре? Ах, боже мой! мы все живем под одним небом, на одной земле! И если человек низшего состояния, хорошего поведения, одетый благопристойно, побудет с вами несколько часов вместе, в одних комнатах, вы не только ничего не потеряете, но приобретете более уважения и доставите наслаждение многим... Между тем, какая масса публики приобретает лучший тон, благороднейшие приемы от этого смешения состояний“.

Необходимо отметить, что большинство подобных заметок, печатавшихся в „Северной пчеле“, было рекламного характера. И весьма вероятно, что призыв Булгарина к великосветскому обществу о посещении маскарадов у Энгельгардта имел одну цель: вообще рекламировать эти маскарады. Из заметки, напечатанной в следующем номере „Северной пчелы“, видно, что на маскараде в доме Энгельгардта присутствовали представители великосветского общества: „Их королевские высочества, — герцог Александр Виртембергский и принц Альберт Прусский... Множество знатных дам и первостепенных военных, гражданских и придворных чиновников

- 225 -

составляли блистательное общество. Костюмы были прекрасны“. Впрочем, и на этот раз Булгарин жаловался на малочисленность посетителей и объяснял это высокой входной платой (10 рублей). „Высокая цена, — писал он, — не есть средство, чтоб те не посещали маскерада,1 которых бы не хотели видеть в обществе... Впрочем, в публичных собраниях, как в саду: роза не теряет своего достоинства, если в одной ограде с нею растет волчец“. К концу 1830 г. входная плата на маскарады была снижена до 5 рублей.2

На энгельгардтовских маскарадах, пользуясь инкогнито, которое дает маска, бывали члены царской семьи — великие княгини. Бывал там и Николай I.3 Эти маскарады — по словам одного из мемуаристов — „демократически соединяли верхи и низы Петербурга. Тут появлялись гордые графини и княжны — „Диана в обществе, Венера в маскараде“4 — и легкомысленные жрицы мимолетных наслаждений“.5

В словах князя (д. I, сцена 1-я): „Там женщины есть... чудо... И даже там бывают, говорят...“, имеются в виду разные „высокопоставленные“ посетители маскарадов.

По установившейся маскарадной традиции кавалеры и дамы говорили друг другу обязательно „ты“. Дамы под масками, в домино или в каких-либо маскарадных костюмах, стремясь заинтересовать кавалера, интриговали его; знакомая, под маской, рассказывала ему о каких-либо его проделках, намекала, что ей известны те или иные его секреты и т. п. Чтобы не быть узнанными, маски изменяли голоса, манеры, походку. Мужчины на энгельгардтовских маскарадах бывали в большинстве случаев без масок.

Атмосферу, царившую на энгельгардтовских маскарадах, хорошо передает рассказ „Маскарад“, напечатанный в журнале „Библиотека для чтения“, 1839, т. XXXVIII.6

- 226 -

„Было одиннадцать. Первая комната Энгельгардтова дома пестрела разноцветными костюмами. Вдруг дверь в прихожую отворилась. Вошла дама в черной маске. Один из мужчин насмешливо спросил:

„— Beau masque (прекрасная маска), ты приехала одна?

„— Как можно, отвечала маска, покачивая головой, и оглянулась: старик мой тащится за мною. Вот он.

„В эту минуту, ничего не подозревая, вошел в прихожую какой-то почтенный генерал.1 Бывшие там мужчины встретили его громким смехом, окружили и рассказали причину своей веселости. Генерал просил показать затейницу: ее уж не было.

„Между тем в зале уже начиналось движение; настал законный час непринужденной веселости. Маскарад одушевился; все старались любезничать; все шутили и позволяли шутить с собой.

„Маскарад, как известно, свет на изнанку. Мужчины скромничают и порой даже краснеют. Женщины бегают за мужчинами, шепчут им любовные признания, назначают свидания, упрекают в ветренности. Сходство между светом и маскарадом является только в том, что мужчины, и здесь и там, пленяясь сладкими словами, остаются в дураках.

„Одна маска, подцепив грозного воина, которого никогда не встречали в дамском обществе, таскала его из одной комнаты в другую, кружила по зале и до того расшевелила его воображение, что грозный воин посматривал на нее с любопытством и даже улыбнулся прежде, чем передал ее другому кавалеру.

„Другая морочила философа. И философ пустился догонять рассказчицу, которая открывала ему самые тайные его помышления и вовсе не философские замыслы.

„Некто, известный своим равнодушием к женскому полу, стоял одинок и смотрел насмешливо на эти женские сатурналии...

„Некоторые из самых сонливых, сдвинутые с своих подножий веселым разгулом маскарада, теряясь в этой путанице чинов и умов, пожимали плечами, уверяя, что маскарад в Петербурге — анахронизм. Прочие, посметливее, вникая в дух времени, схватывали налету сердца, блуждающие без цели, и были довольны собою“.

- 227 -

Приводим из этого же рассказа несколько маскарадных диалогов:

„— Благодарю вас, Алеко. Вы меня ободряете.

„— Не говори на маскараде никому „вы“. Это противно закону. Здесь все братья. Для того и маска, чтобы уровнять сословия.

„— Бедный, как его прижали! — сказала маска пискливым голосом, — ты не уйдешь отсюда.

„Дальский оборотился.

„— Ты думаешь, beau masque, что мне нельзя уйти. Почему?

„— Ты ожидаешь, ищешь кого-то...

„— Кого же?

„— Одну особу, которую ты преследуешь на всех балах, на всех гуляньях.

„— Я никого не преследую.

„— Отговорки! Я не раз видела, как ты, задумчиво, в рассеянности, следил за нею.

„— Где же мы встречаемся с тобой?“

И другой диалог:

„— Твое имя! Прошу тебя, скажи, кто ты!

„— Угадай!

„— Не смею. Но ты так мила, так снисходительна, что верно не откажешь мне в счастии увидеть тебя без маски.

„— Изволь.

„— Место?

„— Михайловский театр.

„— День?

„— Будущая среда.

„— Знак?

„— Во время антракта я уроню в партер афишку.

„— А я могу ли тебе ее вручить?

„— Если ты меня узнаешь, почему же нет!..

„— Позволь мне проводить тебя до кареты.

„— О, нет!  Это противно законам маскарада“.

КАРТОЧНАЯ ИГРА

Карточная игра в начале XIX в. в России была развита в высшей степени, особенно в среде дворянско-помещичьей, военной и чиновной. В клубах, трактирах, игорных домах проигрывались целые состояния. Правительство, не запрещая „коммерческих“ игр в карты, боролось с играми азартными.

- 228 -

„С крайним неудовольствием, — сказано в „высочайшем“ указе петербургскому военному губернатору в 1801 г., — доходит до сведения моего, что карточная азартная игра, многими законами запрещенная и никаким благоучрежденным правительством нетерпимая, к сожалению, производится в здешней столице без зазору и без страху. Признавая зло сие вреднейшим в своих последствиях, нежели самое открытое грабительство, коего она есть благовидная отрасль, и зная сколь глубоко, при малейшем попущении, может пустить свои корни в сих скопищах разврата, где толпа бесчестных хищников, с хладнокровием обдумав разорение целых фамилий, из рук неопытного юношества или нерасчетливой алчности, одним ударом исторгают достояние предков, веками трудов уготованных и ниспровергая все законы чести и человечества без угрызения совести, и, с челом бесстыдным, нередко поглощают даже до последнего пропитания семейств невинных, — я признаю справедливым обратить всю строгость закона на сие преступление и, дабы остановить в самом начале гибельные его действия, повелеваю вам неослабно иметь бдение и наблюдение, дабы запрещенные игры отнюдь и нигде не были производимы, и чтоб вы, приняв все меры к открытию такового действия, где бы ни таились виновные в оном, без всякого различия мест и лиц, приказали брать под стражу и отсылать к суду, донося мне в то же время об именах их сообщников“. Во все клубы, собрания и трактиры было сообщено, что „государь император высочайше повелеть соизволил обратить особенное внимание на карточные игры в столице, в особенности же на игру экарте и предупреждать и удалять по возможности из общества всякий повод к порокам. А как в обществах образованных повод такой весьма легко представляется в карточной игре, то всякое ограничение сей забавы составляет несомненную пользу для самого общества, и его величеству остается желать, чтобы как в обществах публичных, так и в собраниях частных, всякого рода карточные игры были употреблены не иначе, как препровождением времени: игра же производилась бы и по цене самой умеренной, так, чтобы не могла ни возбудить корысти, ни клониться к расстройству состояния участвующих в оной. Особенно же государю императору желательно, чтобы все служащие елико возможно реже занимались игрою, которая часто отвлекает их от полезных по службе занятий“.1

- 229 -

Однако, несмотря на подобные правительственные постановления, азартная карточная игра, особенно в Москве и Петербурге, цвела пышным цветом.1 Описывая жизнь петербургского светского общества 30-х гг., современник пишет: „Можно положительно сказать, что семь десятых петербургской мужской публики с десяти часов вечера играет в карты...“ Имея в виду широкое распространение „коммерческой“ игры, современник поясняет: „Она высока до того, что может по справедливости быть названа азартною“. „Потребность игры, — продолжает он, — столь привычна, что в некоторых кругах без дальнейшего рассмотрения уже прямо оценивают достоинство многих словами: он играет, он не играет; трудно ли, что в эти круги сперва незаметно пробрались, потом дружески расположились люди, которые никогда, может, не были бы впущены, если б они не играли по большой“ (А. Башуцкий. Панорама Санктпетербурга, 1834, III, стр. 93; 106—107).2

„Нигде карты не вошли в такое употребление, как у нас, — писал П. А. Вяземский, — в русской жизни карты одна из непреложных и неизбежных стихий... Страстные игроки были везде и всегда. Драматические писатели выводили на сцене эту страсть со всеми ее пагубными последствиями. Умнейшие люди увлекались ею... Пушкин, во время пребывания своего в Южной России, куда-то ездил за несколько сот верст на бал, где надеялся увидеть предмет своей тогдашней любови. Приехав в город, он до бала сел понтировать и проиграл всю ночь до позднего утра, так что прогулял все деньги свои, и бал, и любовь. Богатый граф Сергей Петрович Румянцев, блестящий вельможа времен Екатерины, человек отменного ума, большой образованности, любознатель по всем отраслям науки, был до глубокой старости подвержен этой страсти, которой предавался, так сказать, запоем. Он запирался иногда дома на несколько дней с игроками, проигрывал им баснословные суммы и переставал играть впредь до нового

- 230 -

запоя. Подобная игра, род битвы на жизнь и смерть, имеет свое волнение, свою драму и поэзию. Хороша и благородна ли эта страсть и эта поэзия, это другой вопрос. Один из таких игроков говаривал, что после удовольствия выигрывать, нет большего удовольствия, как проигрывать...“1

Пушкин в разговоре с приятелем своим Вульфом однажды сказал: „Страсть к игре есть самая сильная из страстей“.2 В другом разговоре, с англичанином Томасом Рейке, поэт выразился еще решительнее: „Я предпочел бы лучше умереть, чем не играть“.3

Эта „самая сильная из страстей“, нередко приводящая человека к гибели, — один из основных мотивов „Маскарада“ (д. I, сцена 1-я, Арбенин: „Я здесь давно знаком“; „Два средства только есть...“. Д. II, сцена 2-я. Казарин: „Тут все сквозь душу переходит...“ и пр.). Азартная игра, „род битвы на жизнь и смерть“, всецело овладевая человеком, делала его профессиональным игроком, живущим исключительно интересами карточной игры, создавшим из нее свой промысел. Жажда верного выигрыша заставляла такого игрока прибегать в игре к разнообразным обманам, делала из него шулера. Шулерские приемы были весьма разнообразны. Широкое употребление имели разного рода фальшивые тасовки карточной колоды и передергиванья. Передернуть карту — особый прием, с помощью которого при сдаче карт или вскрытии запечатанной колоды одна карта заменяется другой или кладется вниз колоды. На крапе — оборотной стороне карт — наносились незаметные для постороннего глаза знаки, особые для каждой карты, или изнанка карт покрывалась наколами, сделанными тонкой иглой. Для игры „наколотыми“ картами шулера подпиливали кожу на пальцах, чтобы сделать их более осязательными. Все шулерские приемы требовали особой ловкости рук, которая достигалась долгими упражнениями. „Надо... годы употребить на упражненье рук“ — говорит Арбенин (д. I, сцена 1-я). „Подобное искусство не может приобресться, не быв практиковано от гибкого юношества“ — говорит шулер в комедии Гоголя „Игроки“.

- 231 -

Помимо знания разнообразных плутней („всех тонкостей“ — слова Арбенина), применяемых в игре, профессиональный игрок должен был быть отличным психологом и актером, умеющим играть, смотря по обстоятельствам, различные роли. В любопытной книге, изданной в 1826—1827 гг., „Жизнь игрока, описанная им самим, или Открытые хитрости карточной игры“1 старый шулер, поучая молодых, говорит им следующее (стр. 27—30): „Глупец не может быть игроком: к сему способен только человек хитрый, ловкий и бессовестный. Он должен быть проницателен, осторожен, предусмотрителен и скромен касательно своего искусства. Должен иметь поверхностные сведения обо всех приятных искусствах и даже об науках; ему надлежит вести рассеянную жизнь, знать все любопытные городские новости, показывать во всем вид знатока, казаться охотником до лошадей, собак, ружья и пр., хотя бы внутренно того не терпел. Он должен быть, смотря по обстоятельствам, шалуном, философом, мотом, экономом, нежным, сердитым, вспыльчивым, мягкосердечным, добронравным, великодушным, а иногда даже дураком. Игрок должен иметь привлекательную наружность, острое зрение, проворство в пальцах, должен уметь приятно и замысловато объяснять свои мысли, во всех поступках оказывать ловкость, любезность, хороший тон светского человека; он не должен быть стыдлив и не терять присутствия духа, когда заметят его действия в игре. Все хорошо, лишь бы удалось — есть девиз его, и потому он не должен пренебрегать для предрассудков народных2 никакими средствами, через которые может достигнуть

- 232 -

своей цели. Таковой только способен сделаться славным игроком!“ То же самое говорит и Арбенин: „Но чтобы здесь выигрывать решиться, нам надо кинуть все: родных, друзей и честь... Все презирать: закон людей, закон природы... И не краснеть, когда вам скажут явно: „подлец!“ (д. I, сцена 1-я).

К шулерским приемам прибегали не только темные личности, которыми изобиловал мир игроков, но и люди светские, титулованные. Таков был, например, дальний родственник А. С. Пушкина, князь Алексей Ник. Оболенский, — по выражению современника, „человек без правил, но не без ума“. Он постоянно вел крупную игру. Однажды Пушкин пришел к Оболенскому просить взаймы. „Он застал его за игрою в банк. Оболенский предлагает ему играть. Не имея денег, Пушкин отказывается, но принимает вызов Оболенского играть пополам. По окончании игры Оболенский остался в выигрыше большом и, по уходе проигравшего, отсчитывая Пушкину следующую ему часть, сказал: „Каково! Ты не заметил, ведь я играл наверное“. Как ни нужны были Пушкину деньги, но, услышав это, он, как сам выразился, до того пришел вне себя, что едва дошел до двери и поспешил домой“.1

К игре „наверное“ часто прибегал и другой прославленный игрок того времени, граф Федор Иванович Толстой, прозванный Американцем.2 „Граф, вы передергиваете, — сказал ему кто-то, играя с ним в карты, — я с вами больше не играю. — Да, я передергиваю, — сказал Федор Иванович, — но не люблю, когда мне это говорят. Продолжайте играть, а то я размозжу вам голову этим шандалом. — И его партнер продолжал играть и... проигрывать“. На чей-то вопрос: „ведь ты играешь наверняка?“ Толстой отвечал: „Только дураки играют на счастье“. Но, кроме передергиванья, Толстой пользовался в игре и психологическими наблюдениями. „Поиграв несколько времени с человеком, — рассказывает Булгарин, — Толстой разгадывал его характер и игру, по лицу узнавал, к каким мастям или картам он прикупает, а сам был тут для всех загадкой, владея физиономией по произволу. Такими стратегемами он разил своих картежных совместников“.3

- 233 -

„В старину было немало бар, принадлежавших к высшему кругу общества, с которыми даже в коммерческие игры садились играть не иначе, как с условием, чтобы они никогда не тасовали и не сдавали карт, и они покорялись этому требованию с величайшим хладнокровием“.1

Профессиональные карточные игроки являлись содержателями игорных домов. В конце 20-х и начале 30-х гг. в Петербурге, — рассказывает Пыляев, — был известен некто Долгашев, „очень загадочная и непонятная личность, самый искуснейший игрок... Квартира этого Долгашева была в Морской, отделана очень роскошно и изящно и полна всевозможными редкостями... Он хорошо знал, что наши благородные игроки с тугими бумажниками любят комфорт и покой для того, чтобы их занятие вышло как можно изящнее. На этот высший тон игры и избранное общество очень манится, в особенности разные зажиточные интенданты, купцы, банкиры, которые, после денег, всегда больше всего гоняются за избранным обществом... Долгашев имел вид барина, всегда со вкусом хорошо одетого, он называл себя фридрихсгамским первостатейным купцом... В течение своего более полутора десятка лет пребывания в Петербурге Долгашев обманул и обыграл многих богатых и небогатых людей “.2

Обстановка комнат, где происходила игра, была более или менее традиционна, отличалась только степенью роскоши. Беллетрист А. С. Афанасьев-Чужбинский,3 изображая роскошный игорный дом в Петербурге более позднего времени, дает следующее описание игорной залы: „Это была длинная зала в два света с тяжелыми шелковыми драпри, стены которой украшались превосходными копиями с редких картин в золоченых затейливых рамах. Посредине стоял длинный резной дубовый стол на массивных ножках, обитый зеленом сукном и обставленный восемнадцатью стульями с высокими спинками... и одним широким креслом, на котором сидел хозяин, когда отправлял обязанности банкомета. По краям стола сделан был довольно глубокий желобок с перегородками против каждого понта (понтера) для склада золота, и перед

- 234 -

каждым же стояла серебряная пепельница. Дальше, в двух углах, находились столы меньшего размера, но приспособленные для игры на случай значительного стечения публики. По обеим сторонам главного стола, у стен на широких пьедесталах, стояли по одной искусно сделанной фигуре в рост, представляющей коленопреклоненную красавицу с серебряным подносом в руках. На этих подносах имелись для желающих кувшины с сельтерской водою, бутылки с шампанским и другими винами и ликерами, и стаканы... Кроме люстр со множеством свечей, спускавшихся с потолка, по стенам висели густые бра, а на всех столах стояли роскошные канделябры, в которые вправлялось по пятнадцати свечей елкою, так что в игорной зале свет равнялся дневному, но не мешал глазам, потому что из всех снарядов падал сверху“.

Шулера обычно действовали компаниями. „Одному, — пишет Пыляев, — играть рискованно и, в случае разоблачения проделки, за него некому вступиться и принять его сторону в споре, ему необходимы помощники. В игре в банк и ей подобных один — его кажущийся антагонист; если нужно, он скажет „атанде“ (подождите, не делайте ставки); если товарищ-банкомет забыл число прометанных абцугов, он ловко напомнит и т. д. Другой товарищ — его дольщик; он держит банк с ним пополам, значит имеет право прометать за него или дать ему другую колоду... он его поправит; он сидит рядом с банкометом, и на него никто не обращает внимания... Товарищество в шулерах необходимо: они связаны общим интересом, и каждое лицо необходимо в компании. Один — техник, он неуловимо делает держки, вольты и проч.; другой имеет дар завлекать, дружиться и „путать“; третий отлично живет, имея богатую квартиру с приманками для пижонов; четвертый обладает талантом пронюхать, у кого можно выиграть; пятый всегда в деньгах, у него хорошее знакомство“ и т. д.1

Богатство, светский лоск и широкие связи с аристократическим миром были ценными качествами для шулера. Под маской богатства и светскости трудно было разглядеть его настоящее лицо. Поэтому Казарин и мечтает о том, чтобы втянуть в свою компанию Арбенина, который и богат, и имеет покровительство у знати, и искусен в карточной игре (д. II, сцена 1-я).

- 235 -

Одной из распространенных азартных игр в 30-х гг. был банк или штосс. Сущность этой игры в цитированной уже книге „Жизнь игрока“ объяснена в таком диалоге между землемером Дуралевичем и рассказчиком-игроком. Дуралевич не знал „что ставить на карту“. — „Это очень просто, — возразил я, — выдерни наудачу какую-нибудь, положи ее на стол, а на нее наклади сколько хочешь денег. Я из другой колоды буду метать две кучки; когда карта, подобная твоей, выйдет на мою сторону, то я беру твои деньги, а когда выпадет на твою, то ты получаешь от меня столько же, сколько ставил на свою карту“.

Тот, кто ставил деньги на карту, назывался понтером, метавший карты — банкометом.

Сторона банкомета — правая, сторона понтера — левая. Играть семпелем — ставить один простой куш, не увеличивать суммы ставки. Ва-банк — сумма, равная поставленной банкометом. Убитая карта — проигравшая. Притузить туза — убить другой картой. Мастак — мастер своего дела, искусник. Гнуть пароли или просто гнуть — увеличивать ставку вдвое. Обрежется или обдернется говорят про того, кто ошибется, поставит не на ту карту, на которую задумал сделать ставку. Баста — обычное значение: довольно, будет. Половина — половинные ставки, — двое понтируют против банкомета пополам. Транспорт — три куша, ставка увеличенная втрое.1

„Я в картах суевер“ — говорит Казарин (д. II, сцена 2-я). Среди карточных игроков существовал ряд примет. Например, проиграв три раза одному и тому же лицу, не следовало продолжать с ним игру, но в случае неизбежности этого суеверие предписывало переменить стул или вести игру в другой комнате и т. п.2

- 236 -

ДУЭЛЬ

Дуэль или заранее условленный поединок — обычай западный, занесенный в Россию в петровскую эпоху. Обычай этот возник из веками слагавшегося понятия дворянской чести. На русской почве, как и на Западе, это понятие прививалось в дворянской среде с детства мальчику, росшему с сознанием, что он не может перенести оскорбление и что смыть это оскорбление он должен кровью, т. е. в поединке (д. II, сц. 4-я. Князь: Кровь ваша, ваша кровь лишь смоет оскорбленье. Д. IV, сц. 1-я. Князь: Ждут пистолеты, спор наш не решен).

На почве этого усердно культивировавшегося чувства сословного достоинства развивалась щепетильность, в силу которой „молодежь поставляет себе долгом и обязанностью ничего не извинять. Отсюда происхождение частых дуэлей, которые существовали в первую половину XIX столетия и поводы к которым доходили до глупости и даже до пошлости“.1

Русское законодательство с XVIII века неустанно боролось с дуэлями. В описанную в „Маскараде“ эпоху в России действовал свод законов 1832 г., впитавший в вопросах дуэльного права постановления „Патента о поединках и начинании ссор“ 1716 г. и манифеста 1787 г. Консервативность русского законодательства привела к тому, что в 1830-х гг. еще существовал пункт петровского дуэльного права: „и ежели случится, что оба или один из них (дуэлянтов) в таком поединке останется (т. е. будет убит), то их по смерти за ноги повесить“. Разумеется, закон этот не применялся, и участникам дуэли реально не грозила смертная казнь. Военных обычно переводили в воинскую часть в район военных действий (в 1830-х г. на Кавказ), иногда разжаловали в солдаты или же из гвардейских частей переводили в армейские. Убивший на дуэли, кроме того, присуждался к „церковному“ покаянию.2

- 237 -

Кары по закону не могли, однако, пресечь распространения дуэлей, которыми 1820-е — 1830-е гг. были особенно богаты. Дрались на дуэли из-за женщин, из-за карточных ссор, иной раз из-за пустого слова, воспринятого как дерзость.

В описываемую эпоху выработался тип русского бреттера, т. е. задиры, не только не упускавшего случая драться, но прямо его вызывавшего искусственно создаваемыми поводами. В условиях русской реакции конца александровской и николаевской эпохи такая удаль, желание постоянно ставить жизнь на карту, часто объяснялась невозможностью развернуть силы на ином поприще. Черты бреттерства заметны были, например, в Пушкине в первый период его петербургской жизни и кишиневской ссылки. Славились как дуэлянты декабрист Якубович1 и Ф. И. Толстой-Американец, убивший на дуэли 11 человек.2

Бреттеры относились к поединку как к своего рода спорту и постоянно тренировались в стрельбе. Образ такого бреттера дан Пушкиным в „Выстреле“. „Главное упражнение его [Сильвио] состояло в стрельбе. Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной мазанки, где он жил“.3

Русские дуэлянты пользовались преимущественно западной литературой. В эпоху „Маскарада“ особенно была популярна книга Brillat Savarin. Essai historique et critique sur le duel, Paris, 1819.

Дуэльная практика нормировалась дуэльными кодексами, в которых устанавливались принципиальные положения о поединке и давались практические правила дуэльной процедуры.

Дуэль, согласно кодексу, должна была „решать недоразумения между отдельными членами общей дворянской семьи, не прибегая к посторонней помощи“. Дуэль могла происходить

- 238 -

„только между равными“, т. е. лицо не дворянского сословия не могло ни вызывать, ни быть вызванным на дуэль.

Оскорбленный должен был требовать сатисфакции, или удовлетворения, т. е. вызвать на дуэль. Не потребовать удовлетворения в случае оскорбления значило обесчестить себя. (Д. III, сц. 1-я. 4-й гость: ...выиграл, — да, видно, не путем и получил пощечину. 5-й гость: Стрелялся? 4-й гость: Нет, не хотел. 3-й гость: Каким же подлецом он показал себя... 5-й гость: Отныне незнаком я больше с ним).

Оскорбивший должен был дать удовлетворение, т. е. принять вызов. (Д. II, сц. 3-я. Князь: Я обязан драться, я виноват пред ним — его я тронул честь. Д. II, сц. 4-я. Арбении: ...и обольстителя с пощечиной оставил. Князь: Да это вовсе против правил).

Если оскорбленный вызывал оскорбителя и вызов его принят не был, он считался навеки обесчещенным. (Д. II, сц. 4-я. Князь: О, я вас заставлю драться!.. О, где ты, честь моя? Д. IV, сц. 1-я. Князь: А я? Навек лишен спокойствия и чести).

Насколько государство строго боролось с дуэлями, настолько общественное мнение зорко следило за тем, чтобы от дуэлей не уклонялись. В военной среде подобные дела разбирались обществом офицеров, оберегавших „честь мундира“. (Д. I, сц. 1-я. Казарин: Он из полка был выгнан за дуэль или за то, что не был на дуэли).

Вызов на дуэль бывал устный или письменный. В последнем случае он назывался картель. (Д. II, сц. 3-я. Князь: Ну, право, глаз особый нужен, чтоб в этом увидать картель).

Обычно картель передавался секундантом, уполномоченным оскорбленного. Он же совместно с секундантом оскорбителя вырабатывал условия дуэли.

Оскорбленный имел право выбора оружия, которое могло быть огнестрельным — пистолеты — или холодным — рапиры, шпаги, сабли. (Д. II, сц. 4-я. Князь: Стрелялись? Арбенин: Нет. Казарин: Рубились? Арбенин: Нет, нет).

В 1830-х гг. в ходу были пистолеты работы известных в то время оружейников Кухенрейтера и Лепажа. (Д. II, сц. 3-я. Князь: Возьмут Лепажа пистолеты).

Секунданты устанавливали время и место встречи, число и последовательность выстрелов, дистанцию, т. е. расстояние, на котором надо было стрелять, сходясь к барьеру (границе, разделявшей противников). (Д. II, сц. 3-я. Князь: Отмерят тридцать два шага).

- 239 -

МОДЫ

В России 30-х гг. законодателями мод были представители петербургского света, вызывавшие робкое подражание Москвы и провинции.

Для самого же Петербурга непреложным образцом в вопросах вкуса был Париж. Вот что в 1834 г. пишет о модах обозреватель петербургской жизни: „Женщины одеваются со вкусом и роскошью; все производимое европейскими мануфактурами тотчас же получается здесь, или, по образцам иностранным, переделывается на наших фабриках. Мода, с быстротой молнии достигшая Петербурга, утверждает в нем свои законы, часто вопреки возможности, рассудка и совершенно противоположно требованиям климата“...1

Петербургская светская женщина, согласно эстетике этого времени, отличается томной бледностью.

Румянец в 30-х гг. накладывали одни старухи, еще помнившие требования екатерининского века. (Д. III, сц. 2, вых. 1-й. Нина: Но в Петербурге кто не бледен, право? Одна лишь старая княжна, и то — румяны!).

Общий силуэт женщины 30-х гг. иной, чем у женщины александровской эпохи, перехватывавшей фигуру высоко, под самой грудью. Уже в середине двадцатых годов граф Нулин на вопрос Натальи Павловны: „Как тальи носят?“ — отвечает: „Очень низко“. В тридцатых годах талия обозначена модой на своем естественном месте, но естественный перехват фигуры чрезвычайно усиливается корсетом, туго затянутым. (Д. III, сц. 2-я, вых. 1-й. Нина: Мне что-то дурно: верно от корсета).

„Здесь вы встретите такие талии, какие вам не снились никогда, — восклицает Гоголь, описывая петербургских модниц этой эпохи, — тоненькие, узенькие талии, никак не толще бутылочной шейки, встретясь с которыми вы почтительно отойдете к сторонке, чтобы как-нибудь неосторожно не толкнуть невежливым локтем; сердцем вашим овладеет робость и страх, чтобы как-нибудь от неосторожного даже дыхания вашего не переломилось прелестнейшее произведение природы и искусства“.2

Иллюзия таких необычайно тонких талий поддерживалась еще тем, что плечи искусственно расширяли, вшивая рукав,

- 240 -

пышный и собранный, значительно ниже плеча. В том же „Невском проспекте“ Гоголя читаем: „А какие встретите вы дамские рукава на Невском проспекте! Ах, какая прелесть! Они несколько похожи на два воздухоплавательные шара, так что дама вдруг бы поднялась на воздух, если бы не поддерживал ее мужчина“.

Газета „Северная пчела“ сообщала в октябре 1834 г. (№ 232), что „при всех вообще костюмах, в неглиже, в параде, дамы носят манжеты на руках, которые выставляются из-под рукавов и закрывают кисть до половины“.

Юбки были длинны и пышны, что также подчеркивала узкую талию.

В гардеробе нарядной женщины для утра имелся легкий пеньюар, поверх которого накидывалась шаль.

Панаев в рассказе „Она будет счастлива“ описывает героиню „в простом утреннем пеньюаре“, скрывающуюся „под длинной шалью“. (Д. III, сц. 2-я. Нина: Дай мне шаль).

Шали делались шерстяные и шелковые, вышитые и с тканым рисунком. В моде были турецкие шали. Их носили и вне дома.

Для дневных выходов и визитов носили закрытые, строгие платья, называвшиеся рединготами.

Гоголь в „Невском проспекте“ пишет: „Все, что ни встретите на Невском проспекте — все исполнено приличия: мужчины в длинных сюртуках... дамы в розовых, белых и бледно-голубых рединготах“.

При рединготах дамы носили ридикюли — кожаные мешочки с необходимыми туалетными принадлежностями.

Вот как Загоскин в 30-х гг. описывал содержание ридикюля: „Посмотрите, что в этом ридикюле... Во-первых, белый батистовый платок; на одном углу вышиты... французские буквы S и L. Что далее? Желтая атласная ленточка... черепаховая бонбоньерка с мятными лепешечками... хрустальный флакончик со спиртом... уксус четырех разбойников [модная в то время марка туалетного уксуса]... Ого!.. C'est du bon genre! (это хороший тон)... Слабые нервы, плохой желудок — все признаки женщины хорошего общества“.1 Ридикюли имели фасон мешочка на сдержке. Герой повести Загоскина даже подумывает о том, чтобы применить его в качестве кисета для табака. (Д. II, сц. 1-я, вых. 4-й. Нина вынимает браслет из ридикюля).

- 241 -

Каждая модница должна была еще иметь вечерние платья, закрытые — для вечеров без танцев и открытые — для балов.

Вот описание таких платьев из „Библиотеки для чтения“ 1834 г. „Новая материя по имени старо-новая, nouvelle-ancienne одерживает верх над прочими: это тафта с ткаными цветными узорами во вкусе наших прабабушек. Другая модная материя называется персидская тафта, tafetas persan: она бывает беломолочнистого или лимонного цветов, с букетами роз, редко набросанными. Бальные платья делаются все из белого крепа или тюля, с шитыми цветами в том же роде. На вечерах бархатные платья высокие, до самой шеи, считаются отлично благородными — parfaitement comme il faut“. На балах дамы носили искусственные цветы, и в прическах и на платьях.

„Атласные шитые эшарпы1 и прошлогодние длинные пелерины вытеснили собольи и пуховые хвосты, боа, которые совсем не в моде. Все почти дамы носят меховые муфты, атласные, гладкие, или печатные узорчатые, или шитые, с двумя бантами из лент по концам“.

В качестве верхней одежды женщины носили теплые капоты (пальто) или, когда не холодно, — плащи.

Вот образец описания их из журнала „Библиотека для чтения“ за зимние месяцы 1834 г.

„Вот прекрасный наряд для гулянья, простой и благородный: теплый капот на вате, из штофной материи синего цвета, разрезанный сбоку и завязанный атласными лентами; шляпка бархатная темножелтая; ботинки, застегнутые пуговками, и соболья муфтка“.

„Если кто хочет сшить себе плащ истинно отличный, барский, такой, под который не могла бы подделаться ни одна чиновница, следует сделать его широким из черного атласа, с длинными разрезными рукавами только для вида, подбитый весь зеленым плюшем с тремя бархатными воротниками,2 обшитыми черным кружевом, и с богатыми шелковыми кистями, пришитыми у воротника спереди и ниспадающими до колен. Но мы не советуем нашим дамам носить подобных плащей: в самом Париже щеголихи простуживаются в них поминутно''.

- 242 -

Для выхода на прогулку надевали шляпы „капор“ с большими опущенными полями спереди и по бокам. Украшали их перьями. Эти „шляпки опрокидывают до того, что виден пробор волос. Завязка сбоку завязывается у самого уха“.1 При шляпах носили блондовые (род шелкового кружева) вуали, которые по желанию опускались так, чтобы закрыть все лицо. Тюлевые вуали изобретены позднее.

Дамы, присутствовавшие на похоронах, должны были быть в трауре — в черных закрытых платьях, отделанных черным же крепом. (Д. IV, сц. 1-я. „Напомни мне заехать в магазин купить материи на траурное платье“).

В описываемую эпоху женщины носили гладкую прическу с пробором, шиньоном сзади и приколотыми буклями с двух сторон. (Д. III, сц. 2-я. Нина снимает букли и завертывает косу).

Впрочем, эта прическа, сохранившаяся с двадцатых годов, понемногу вытеснялась более модной. Вот ее описание в „Библиотеке для чтения“, 1834 г.:

„Шиньоны, вообще низкие, очень легкие и весьма простые, носятся на маковке и обвиваются внизу косою, чтобы дать им вид пошире. Блондовые тюрбаны в большом употреблении: они чрезвычайно красивы. Вместо блонд можно делать тюрбан из газового эшарпа. Большие щеголихи делают тюрбаны из турецких шалей и являются в них даже на бале“.

Наряду с тюрбанами продолжали носить токи, модные уже в двадцатых годах.

Вот описание, сделанное современницей: „Тока, которую я выбрала, очень хороша. Наверху султан из перьев очень коротких, а большое перо спускается до плеча. Все белое — тока, перья, платье“.2

На балах носили туфли, преимущественно атласные, под цвет платья, дома „атласные сапожки черные или того же цвета, что платье“.3 Эти сапожки застегивались сбоку на пуговки.

„Молва“ (1832 г., № 27) сообщала, что „чулки так тонки, что нет возможности их носить, не надевая под них розовые шелковые, столь же прозрачные, как и блонды“. Тот же журнал в № 43 сообщает, что „перчатки цветные, лайковые подбивают белой лайкой“.

- 243 -

При рединготах перчатки надевались короткие, но с маленькими крагами, а при бальном платье — до локтя.1

В 30-х гг. любимыми поставщиками петербургских модниц были портниха Сихлер и модистки Мальпар и Ксавье.

Заботы о своей наружности не ограничивались, однако, заказами нарядов. Маникюр уже в ту пору был известен щеголихам.

Вот что мы читаем в современном издании: „Ногти в продолжение нескольких лет подвержены были двадцать раз прихотям моды. Теперь обрезывают и гранят их en amande (в форме миндалин), пальцы кажутся от того продолговатее“.2

Ювелирные вещи были в большом ходу; носили фероньеры на лбу, кулоны и ожерелья на шее, браслеты, кольца. В большинстве семей петербургского света ценности переходили из рода в род, и поэтому на балах описываемой эпохи зачастую можно было встретить модно одетую женщину, украшенную, однако, драгоценностями екатерининского времени. Изменчивый женский вкус не всегда все же удовлетворялся украшениями, унаследованными от бабушек, и тут на помощь поспевал Английский магазин, снабжавший модниц вещами новейшего фасона. К таким модным вещицам, сезонным новостям, повидимому, и относились парные золотые браслеты Нины. Примерная цена браслета, указанная Ниной, очень низка для ювелирной вещи; браслет был, очевидно, очень скромен. Любопытно заметить, что в счете Английского магазина А. С. Пушкину поставлен браслет, приобретенный его женой 20 ноября 1834 г. за 150 руб.3

Перейдем к мужским модам тридцатых годов. Значительный досуг, которым располагал светский человек, выработал тип светского щеголя, облик которого В. А. Соллогуб рисует в одной из своих повестей („Две минуты“).

- 244 -

[Он] „глубоко изучил науку большого света и постиг, что в свете первая добродетель — наружность, что в свете человек ценится не за то, что он есть, а за то, чем он кажется. Не будучи вовсе красавцем, он умел придать себе такой приличный и приятный вид, что никому не приходило в голову спросить, хорош ли он или дурен. Он не позволял себе ни ярких жилетов, ни фраков удивительного покроя, ни странных причесок, ни галантерейных безделок, словом, ничем не привлекал внимания, но сверкал, так сказать, самой утонченной опрятностью... Ни пылинки, ни складки никогда не было заметно на его лондонском платье. Он был истинным щеголем, потому что щеголял не для других, а для себя, щеголял мелочами, не всегда понятными записным франтам, как-то: добротою снежного белья, формою шляпы, тканью черного галстука“.1

„Истинный щеголь“ ничем не привлекал внимания, но наряду с ним немало встречалось в петербургских гостиных „бульварных франтов, затянутых в корсет“ (д. I, сц. 3-я) и нарумяненных „жителей модных лавок“ (д. I, сц. 1-я), со страстью следовавших за всеми капризами изменчивой моды. Прежде всего такой щеголь уделял большое внимание своей прическе. Гоголь, описывая в 1834 г. Петербург, рисует „бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстук, бакенбарды атласные как соболь или уголь... усы чудные... которым посвящена лучшая половина жизни, — предмет долгих бдений во время дня и ночи, усы, на которые излились восхитительнейшие духи и ароматы и которых умастили все драгоценнейшие и редчайшие сорта помад, усы, которые заворачиваются на ночь тонкою веленевою бумагою, усы, к которым дышит самая трогательная привязанность их посессоров и которым завидуют проходящие“.2

В „Княгине Лиговской“ Лермонтов, описывая званый обед в Петербурге в 1833 г., пишет: „У мужчин прически à la jeune France, à la Russe, à la moyen âge, à la Titus, гладкие подбородки, усы, испаньёлки, бакенбарды и даже бороды“.

Разнообразие мужских причесок в эту эпоху распространилось и в офицерские круги и даже побудило Николая I в 1837 г. приказом ввести обязательную прическу для военных, не допускавшую „никаких странностей в усах и бакенбардах“.

- 245 -

В приказе говорится, что „некоторые из военнослужащих дозволяют себе иметь на голове весьма длинные волосы и причесывают их или даже завивают, подражая всем прихотям новых, странных обычаев, нередко из-за границы к нам достигающих“.1

Щеголь с утра облекался в изысканный шлафрок (рисунок дан в журнале „Молва“, 1832, № 33); днем и вечером он носил фрак. „Единственный наряд всех служащих есть мундирный фрак, отличающийся от обыкновенного светлыми металлическими пуговицами, с гербом, шифром или другими знаками и бархатным или суконным воротником по цвету, присвоенному месту служения“.2

В „Библиотеке для чтения“ за 1834 г. находим следующее описание фрака, носившегося в свете. „Фрак с бархатным воротником; борты также обшитые бархатом; полы подложенные атласом“.

Там же дано следующее описание вечернего фрака: „Черный фрак с черным бархатным воротником, узкие панталоны очень светлого цвета, почти в обтяжку и двубортный жилет, откидной, шалью, составляют вечерний наряд щеголя“. И. И. Панаев описывает в „Спальне светской женщины“ увлекшегося крайностями молодого человека, наряженного по последней моде: „в узкий фрак, совершенно обтягивавший его, с двумя лацканами, отлетевшими далеко от груди и выказывавшимися за спиною, будто остроконечные крылья летучей мыши; с небрежно развевавшимися концами черного галстука, в белых лайковых перчатках, с обстриженною и завитою, как у барашка, головою“. Туалет дополнялся галстуком. Увлечение галстуками было большое; существовало даже специальное руководство: „Описание и рисунки сорока фасонов повязывать галстук. Перев. с франц.“, М. 1829. Художник, неожиданно оказавшийся владельцем большого состояния, изображенный Гоголем в повести, относящейся к началу тридцатых годов, покупает на радостях „бездну всяких галстуков более, нежели было нужно“ („Портрет“).

Перчатки и лорнет завершали вечерний наряд светского щеголя.

Верхним мужским платьем в те времена был сюртук (не следует путать его с сюртуком позднейшего времени). Сюртук имел фасон бекеши и был подбит ватой и имел меховой

- 246 -

воротник (у Гоголя в „Невском проспекте“ „щегольский сюртук с бобром“). Служащие, когда шли на службу, или, как тогда говорили, в присутствие, носили поверх форменного фрака шинель, — длинное пальто с пелериной.

Из „Записок сумасшедшего“ Гоголя, относящихся к 1834 г., мы узнаем, что шинели „носят с длинными воротниками“, „а на мне, — жалуется чиновник, — были коротенькие, один на другом“. Шинели не форменные назывались плащами и носились с бархатными отворотами, вообще „со всякой отделкой“. Наконец, тогда в моде был английский каррик, т. е. большею частью коричневый или гороховый сюртук с маленькою пелеринкою или капюшоном... Помимо каррика тогда входил еще в моду широкий синий, подбитый бархатом черным, а часто и малиновым, плащ, называвшийся „альмавива“ по имени известного персонажа в пьесе Бомарше.

Тогда в Петербурге модным портным был Руч, и вот, чтобы рекламировать эти два мужских одеяния, „он в виде живых вывесок пустил [двух] братьев ходить по Невскому: для одного он сшил даром величественную синюю альмавиву с малиновым бархатным подбоем; а на другого напялил щегольской светло-гороховый каррик. Вместе с тем в листках, разносимых при афишах, было объявлено об альмавивах и карриках, заказы на которые принимаются в портняжном заведении, на углу Невского и Малой Морской; ежели кому угодно будет удостовериться в красоте фасона этих новомодных одежд, тот может их видеть на двух известных столичных элегантах ежедневно на Невском проспекте между часом и четырьмя пополудни“.1

В качестве головного убора носились мягкие шляпы с небольшими полями и высокой тульей и цилиндры; к форменным шинелям — треуголки. В большой моде были тросточки. „Библиотека для чтения“ за 1834 г. сообщает, что „страсть к тросточкам, в том числе и к надежным палкам с богатыми золотыми набалдашниками, украшенными эмалью и каменьями, доходит почти до бешенства“. Иногда, впрочем, трости делались не с набалдашниками. „Молва“ в 1832 г. сообщала, что в тросточках и дамских зонтиках вместо набалдашников „ныне провертывают дырочки и продергивают снурок или ленточку“.2

- 247 -

Остается добавить несколько слов о ливреях слуг, описание которых, помимо модных журналов, мы встречаем и в „Пиковой даме“ Пушкина, и в петербургских повестях Гоголя, и у ряда второстепенных беллетристов тридцатых годов.

Лакеи в описываемую пору носили короткие штаны, чулки и туфли. Кафтан (цветной, вечером чаще красный, в дни траура — черный) обшивался галуном с гербами барина. В дни траура на плечо прикалывались черные ленты. При выезде слуга надевал шинель с множеством пелеринок (нижняя — длинная, каждая следующая — короче) и треуголку с галуном. Швейцар в ливрейной одежде стоял с булавой.

ОБСТАНОВКА

Меблировка петербургских домов 30-х гг. носила признаки эпохи переходной. В светских особняках родовитой знати целы были предметы екатерининского времени, начавшего с использования вычурных форм стиля рококо, неуклонно упрощавшего эти формы и доведшего их до строгой линии стиля империи. Александровское время довело этот стиль до совершенства.

В это время применяется преимущественно красное дерево и карельская береза, орнаментированная позолоченной гипсовой лепкой. Мебель этого времени строго архитектурна и имеет характер величественный.

В обстановке в николаевскую эпоху начинает пробиваться все больше и больше стремление к уюту и удобству. Линия смягчается. Кресла и диваны становятся мягче, спинка их и подлокотники даже делаются мягкими, как тогда говорили, эластичными (до того они были твердыми). Разумеется, что залы еще сохраняют холодно-торжественный характер. В них мебель расставлена симметрично, стены или лепные, или обтянуты штофом, окаймленным карнизами; много зеркал большого размера в строгих рамах красного дерева. В гостиных смягчающими моментами являются подушки и шали на креслах, ковры на паркетах, трельяжи, т. е. своего рода ширмы, только не обтянутые тканью, а увитые зеленью.

В залах и гостиных ставились фортепиано. К началу XIX в. было распространено три типа фортепиано: „1) горизонтальный крыловидной формы (рояль), 2) горизонтальный четырехугольный столообразной формы и 3) вертикальные

- 248 -

(пирамидальные и жирафовые фортепиано)“. „Первый тип получил преимущественное употребление там, где требовалась большая и полная звучность инструмента, т. е. в концертах и тому подобных случаях, где это дозволял размер помещения. Вторые служили главным образом целям интимной домашней музыки там, где не требовалась большая звучность и где помещение не дозволяло поставить громоздкий рояль“.1

В мужских кабинетах появляются готические мотивы (увлечение Вальтером Скоттом) или восточный колорит (интерес к Востоку поддерживается кавказскими войнами). Появляются ковровые оттоманки, мужчины курят из длинных чубуков.

Следует отметить, что стены попрежнему обиты штофом, кожей или отделаны лепкой, но появляются и обои (ср. описание комнаты Лизы в „Пиковой даме“).

Освещались комнаты люстрами со множеством свечей; бра на стенах и канделябры на столах — тоже со свечами. Ставились также отдельные свечи в подсвечниках. Пламя свечи загораживалось маленьким экранчиком. На окнах ставились транспаранты из цветного или разрисованного стекла. Появляются лампы с колпаками в виде матовых шаров.

В комнатах были камины, перед которыми ставились экраны. Для вызова прислуги существовали звонки — на стенах висели широкие ленты с кольцами внизу, за которые надо было дернуть, чтобы привести звонок в действие. Ставились также колокольчики на столах.

На письменных столах и на бюро с поднимающейся крышкой стояли чернильницы, гусиные перья и песочницы. Написанное чернилами посыпалось мелко просеянным песком.

Картины, гравюры, бронза и фарфор (в особенности большие фарфоровые вазы) были обычными украшениями нарядной комнаты.

Сноски

Сноски к стр. 212

¹ Записки С. М. Соловьева, „Вестник Европы“, 1907, № 5, стр. 41, 43—44.

² А. И. Герцен. Полное собрание сочинений под редакцией М. К. Лемке, П. 1919, т. VI, стр. 361.

³ Маркиз де-Кюстин. Николаевская Россия, М. 1930, стр. 61,283.

Сноски к стр. 213

¹ А. И. Герцен. Полное собрание сочинений, П. 1919, т. VI, стр. 360.

² Утренняя заря.

Сноски к стр. 214

¹ В драме Лермонтова (д. II, сцена 1) Арбенина заезжает к баронессе из Английского магазина. Этот магазин, фирмы Никольс и Плинке, на углу Невского проспекта и Мойки, торговал главным образом импортными предметами роскоши. Постоянными покупателями Английского магазина были представители светского общества и двор.

Сноски к стр. 215

¹ Привычное время балов и вообще вечерних собраний есть осень и зима, а весною они слабеют. (Примеч. А. Башуцкого).

² „Библиотека для чтения“, 1835, повесть „Беда, если бы не медведь“. Цит. по книге: С. Весин, Очерки истории русской журналистики двадцатых и тридцатых годов. СПБ. 1881, стр. 487—488.

³ Повесть „Прихоть“ в „Библиотеке для чтения“, 1835, № 6. Цит. по книге Весина.

Сноски к стр. 216

¹ Романы Жорж-Занд, появившиеся в период 1832—1835 гг. („Индиана“, „Валентина“, „Так“ и др.), имели шумный успех. Все они посвящены вопросу о свободе любви, заключая в себе протест против бесправного положения женщины в браке. Один из этих романов и читает в драме Лермонтова баронесса (д. II, сцена 1).

² Цит. по книге Весина, стр. 515. Ср. характеристику светского молодого человека, данную Пушкиным в „Евгении Онегине“, гл. I, особенно строфы IV, V, X—XII.

Сноски к стр. 217

¹ „Правила для благородных общественных танцев, изд. учителем танцевания при Слободско-Украинской гимназии Людовиком Петровским“, Харьков, 1825, стр. 25—26.

² Повесть изд. 1835 г. Цит. по переизданию: „Именины“. Повесть Н. Ф. Павлова, СПБ. 1922, стр. 21.

Сноски к стр. 218

¹ Собр. соч. И. И. Панаева, М. 1912, т. I, стр. 23.

² Третье отделение собственной его величества канцелярии — учреждение, ведавшее политическим сыском.

³ Касьян Касьянов (В. Бурнашев). Наши чудодеи. СПБ. 1875, стр. 251. Возможно, что Элькан послужил прототипом и для Загорецкого в „Горе от ума“. См. Н. Лернер. Один из героев Грибоедова и Лермонтова. Ежемесячные литературные и популярно-научные приложения к журналу „Нива“ за 1914 г., № 1.

Сноски к стр. 219

¹ Ср. в „Маскараде“ (д. I, сцена 1) характеристику Шприха, данную ему Казариным: „Человек он нужный, лишь адресуйся — одолжит. Какой он нации, сказать не знаю смело: на всех языках говорит“ и т. д.

² Кабатчика.

Сноски к стр. 220

¹ Отрывок, печатающийся в соч. Пушкина под заглавием „На углу маленькой площади“. Этот и другие отрывки из не оконченных Пушкиным повестей из светской жизни дают ценнейший материал для уяснения нравов и психологии светского общества 30-х гг. Такую же ценность представляет и неоконченный роман Лермонтова „Княгиня Лиговская“.

² Соч. гр. В. А. Соллогуба, СПБ. 1855, II, стр. 186.

Сноски к стр. 221

¹ Граф В.А.Соллогуб. Воспоминания, М. 1931, стр. 328—330.

Сноски к стр. 222

¹ В том же 1834 г. Пушкин занес в свой дневник и другую драматическую историю, получившую огласку в свете. „Некто Карцев [отставной поручик], женатый на парижской девке в 1814 году, развелся с нею и жил розно. На днях он к ней пришел ночью и выстрелил ей в лицо из пистолета, заряженного ртутью. Он под судом, она еще жива.

Повидимому, и сюжет „Маскарада“ имеет своим источником подлинное событие. В 1835 г. цензор Ольдекоп в своем докладе о драме Лермонтова, между прочим, отметил: „Возможно, что вся пьеса основывается на событии, происшедшем в нашей столице“ (М. Ю. Лермонтов. Полное собр. соч., изд. „Academia“, 1935, т. IV, стр. 518).

Сноски к стр. 223

¹ Пале-Рояль — старинный дворец герцогов Орлеанских в Париже; часть дворца с конца XVIII в. сдавалась под магазины, кафе, игорные дома и т. п.

² Соч. П. А. Вяземского, СПБ., 1878, т. I, стр. XVII—XVIII.

³ А. Я. Яцевич. Пушкинский Петербург, Л. 1935, стр. 300—307.

⁴ „Русский архив“, 1885, № 9, стр. 150—151.

Сноски к стр. 225

¹ Маскерад, как всюду в драме Лермонтова, — старинное произношение слова маскарад.

² „Сев. пчела“, 1830, № 154.

³ „Русская старина“, 1899, № 9, стр. 656.

⁴ Слова Арбенина (д. I, сцена 2-я), смысл которых: в обществе, в свете иная дама — горда, целомудренна и неприступна, а в маскараде, под маской, держится вольно и охотно идет на любовные интриги. (Диана — древнеримская богиня Луны, девственница, строго наказывавшая всякое оскорбление скромности. Венера — богиня любви и красоты).

⁵ „Исторический вестник“, 1911, № 5, стр. 548.

⁶ Рассказ подписан именем „Неверин“, повидимому, псевдонимом. В числе действующих лиц под именем Н-н в нем выведен А. С. Пушкин, принимающий участие в маскарадной интриге. Рассказ этот полностью перепечатан в журнале „Русская старина“, 1913, № 4.

Сноски к стр. 226

¹ Следует отметить, что военные в маскарадах, как и на балах, присутствовали без сабель. Бывая в гостях, военные входили в комнату при оружии и снимали его по предложению хозяев. (В „Маскараде“, д. II, сц. 4-я: Хозяин. Прошу-ка без чинов, снимите саблю и садитесь).

Сноски к стр. 228

¹ „Русская старина“, 1899, т. 97, стр. 549—550.

Сноски к стр. 229

¹ В 30-х гг. азартная игра в карты каралась иногда очень сурово: карточных игроков, наблюдение за которыми имело Третье отделение, заключали в Петропавловскую крепость. Об этом упоминает Лермонтов в вариантах к „Маскараду“:

За то, что прежде, как нелепость,
Сходило с рук не в счет бедам,
Теперь Сибирь грозится нам
И Петропавловская крепость.

(М. Ю.Лермонтов. Полное собр. соч., изд. „Academia“, 1935, т. IV, стр. 521).

² По сообщению газеты „Северная пчела“ (1841 г., № 53) в 1836 г. было выпущено в продажу 165 326 дюжин карточных колод.

Сноски к стр. 230

¹ П. А. Вяземский. Выдержки из старой записной книжки, „Русский архив“, 1872, стр. 2252—2253.

Небезинтересно отметить, что Лермонтов не был азартным игроком. По словам мемуаристов, он играл редко. (См. П. Е. Щеголев. Книга о Лермонтове, Л. 1929, т. 1, стр. 162; т. II, стр. 184).

² Дневник А. Н. Вульфа, „Русская старина“, 1899, № 4, стр. 43.

³ „Пушкин и его современники“, Л. 1927, вып. XXI—XXII, стр. 106.

Сноски к стр. 231

¹ В предисловии к ней издатель пишет, что книга является записками, которые он получил от одного из своих приятелей. В них „читатели увидят ясное и подробное изображение жизни, правил и постыдного искусства игроков... Раскрывая постепенно все хитрости их до последних даже изобретений... я надеюсь предостеречь многих от обманов сего класса людей, а некоторых, может быть, удастся совершенно отвратить от содружества с игроками, которое обыкновенно бывает гибелью для неопытных“. Газета „Северная пчела“ (1827, № 143) в рецензии на эту книгу писала, что сочинитель ее „имеет полное право на признание всех благонамеренных соотечественников. Открывая плутни адского ремесла, он предостерегает неопытных искателей счастия в игре, хотя, — замечает рецензент, — книга ни мало не подействует на закоренелых бездельников, которых, к несчастью, довольно развелось в нашем отечестве“. Книга эта имела большой успех. Один из игрецких анекдотов, в ней приведенных, использовал Гоголь в комедии „Игроки“.

² Так на языке игроков назывались честность, добродетель, великодушие и т. п. (примеч. автора книги „Жизнь игрока“).

Сноски к стр. 232

¹ „Рассказы о Пушкине, записанные со слов его друзей П. И. Бартеневым“, М. 1925, стр. 46.

² В IV действии комедии Грибоедова „Горе от ума“ он обрисован в образе „ночного разбойника“ и дуэлиста, нечистого на руку.

³ С. Л. Толстой. Федор Толстой-Американец, М. 1926, стр. 39—41.

Сноски к стр. 233

¹ М. И. Пыляев. Старый Петербург, СПБ. 1887, стр. 411.

² М. И. Пыляев. Старое житье, СПБ. 1892, стр. 49—50.

³ В романе „Петербургские игроки“ (Собр. соч., СПБ. 1891, т. V, стр. 202—23). Романы Афанасьева-Чужбинского (1817—1875) „Петербургские игроки“ и „Рыцари зеленого поля“, хотя в них изображена эпоха более поздняя, 50-е—60-е гг., дают чрезвычайно ценный материал для изучения быта и нравов игроков.

Сноски к стр. 234

¹ М. И. Пыляев. Старое житье, стр. 50.

Сноски к стр. 235

¹ Здесь объяснены главным образом те термины карточной игры, которые встречаются в тексте „Маскарада“. Упоминаемый в д. I, сц. 1-й Ванька-Каин (слова 1-го понтера: „Не по нутру мне этот Ванька-Каин“) — знаменитый в первой половине XVIII в. московский вор и сыщик. Будучи сыщиком, он завел у себя в доме игорный притон, где в ходу были всякие „хитрости“ и фальшивые деньги. (В. О. Михневич. История карточной игры на Руси, „Историч. вестник“, 1901, № 2, стр. 583—586). Имя Ваньки-Каина стало нарицательным, обозначающим ловкого и наглого вора.

² Коран, виста, или Собрание всех правил сей игры. СПБ. 1832, стр. 71.

Сноски к стр. 236

¹ Н. Дубровин. Русская жизнь в начале XIX столетия, „Русская старина“, 1899, № 1, стр. 543.

² Д. I, сц. 1-я. Арбенин: А этот маленький каков?.. С крестом и табакеркой? Казарин: Семь лет он в Грузии служил, иль послан был с каким-то генералом, из-за угла кого-то там хватил, пять лет сидел он под началом и крест на шею получил. — Здесь речь идет о каком-то военном сомнительной репутации. Он был послан в Грузию в свите какого-то генерала; там он совершил убийство, может быть, убил кого-то на дуэли, нарушив правила дульного кодекса; был приговорен к церковному покаянию, пять лет находился под началом, т. е. под надзором духовной власти, но, нисколько не пострадав по службе, получил „крест на шею“, т. е. орден „св. Владимира“ или „св. Анны“. Вероятно, и табакерка была получена им в награду; табакерки, часто очень ценные, золотые, украшенные драгоценными камнями, были обычной „высочайшей“ наградой.

Сноски к стр. 237

¹ П. Анненков. Пушкин в Александровскую эпоху, СПБ. 1874, стр. 66.

² С. Л. Толстой. Федор Толстой-Американец, М. 1926.

³ Арбенин (д. I, сц. 1-я) спрашивает одного из модных франтов: „Конечно, он герой не в деле и мастерски стреляет в цель?“ Т. е. он герой не на войне, не в бою (в „деле“), а в дуэльных историях.

Сноски к стр. 239

¹ Панорама Санктпетербурга, III, СПБ. 1834, стр. 65.

² Гоголь. Невский проспект.

Сноски к стр. 240

¹ М. Н. Загоскин. Тоска по родине,

Сноски к стр. 241

¹ Шарфы.

² „Первый, нижний и самый длинный, того же покроя, как обыкновенные пелерины á pointe при платьях; второй такой же, немножко короче первого; третий коротенький, вокруг шеи“.

Сноски к стр. 242

¹ „Молва“, 1832, № 38.

² Дневник В. П. Шереметевой, урожд. Алмазовой, М. 1916, стр. 85.

³ „Библиотека для чтения“, 1834 г.

Сноски к стр. 243

¹ Приводим список портретов, дающих представление о прическах и платьях тридцатых годов и воспроизведенных в легко находимом издании. „Библиотека великих писателей под ред. С. А. Венгерова. Пушкин“ Изд. Брокгауз-Ефрона, I—VI. СПБ. 1907—1915: О. С. Павлищева, т. I, стр. 81, Е. П. Бакунина, I, между стр. 288 и 289, гр. А. А. Орлова-Чесменская, I, 561, А. Д. Абемелек, III, 333, А. Д. Смирнова, III, между стр. 374 и 375, Н. Н. Пушкина, IV, между стр. 224 и 225, А. О. Смирнова, V, между стр. 448 и 449, А. О. Смирнова, VI, 103. Модные картинки можно найти в журнале „Молва“, выходившем при „Телескопе“ и в „Библиотеке для чтения“.

² Собрание наставлений для уборного столика... Перевод с франц. А... Г... М. 1829, стр. 26.

³ Литературный архив, М.—Л. 1938, стр. 53.

Сноски к стр. 244

¹ Соч. В. А. Соллогуба, СПБ. 1855, т. II, стр. 137.

² „Невский проспект“.

Сноски к стр. 245

¹ „Исторический вестник“, 1883, 1, стр. 223.

² „Панорама Санктпетербурга“, СПБ. 1834, III, стр. 64.

Сноски к стр. 246

¹ М. И. Пыляев. Замечательные чудаки и оригиналы, СПБ. 1898, стр. 328.

² В журнале „Молва“ за 1832 г. даны рисунки мужских мод (в № 33—шлафрок, в № 27—фрак, в № 12—плащ, в № 5—сюртук).

Сноски к стр. 248

¹ П. Н. Зимин. Фортепиано в его прошлом и настоящем. М. 1934 стр. 52—53. См. помещенные здесь иллюстрации.