- 221 -
А. И. ГЕРЦЕН
О РАЗВИТИИ РЕВОЛЮЦИОННЫХ ИДЕЙ В РОССИИ
(Отрывок из книги)
...Но каковы были новые мысли, стремления, проявившиеся после 14 декабря?..*
Первые годы, следовавшие за 1825-м, были ужасающие1. Потребовалось не менее десятка лет, чтобы в этой злосчастной атмосфере порабощения и преследований можно было прийти в себя. Людьми овладела глубокая безнадежность, общий упадок сил. Высшее же общество с подлым и низким рвением поспешило отречься от всех человеческих чувств, от всех гуманных мыслей. Не было почти ни одной аристократической семьи, не насчитывающей близких родственников в числе сосланных, и почти ни одна из них не осмеливалась носить по ним траур или выказывать сожаление2. Когда же люди, отворачиваясь от этого печального зрелища холопства, сосредоточивались в размышлении с целью найти в нем совет или надежду, они приходили к мысли страшной, леденившей сердце.
Не оставалось никаких иллюзий: народ остался равнодушным зрителем 14 декабря. Всякий добросовестно
- 222 -
мыслящий видел ужасное последствие полного разрыва народной России с Россией европеизованной. Между двумя лагерями порвалась всякая связь, — необходимо было ее восстановить, но как, каким образом? Вот в чем основной вопрос. Одни думали, что ни к чему не придешь, если оставить Россию на буксире Европы; они возлагали свои надежды не на будущее, а на возврат к прошедшему. Другие видели в будущем только несчастие и разорение. Они проклинали ублюдочную цивилизацию и равнодушный народ. Душой всех мыслящих людей овладела глубокая грусть.
Одна лишь звонкая и широкая песнь Пушкина звучала в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, наполняла мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в отдаленное будущее...
...14 декабря слишком глубоко отделило прошедшее, чтобы можно было продолжать предшествовавшую ему литературу. Еще назавтра после этого великого дня мог прийти молодой человек, полный фантазий и идей 1825 года, Веневитинов. Отчаяние, как и боль от раны, наступает не сразу. Но едва только он произнес несколько благородных слов, как исчез, подобно цветам, расцветшим под более теплым небом и умирающим от ледяного дуновения Балтийского моря3.
Веневитинов не был жизнеспособным в новой русской атмосфере. Нужен был другой закал, чтобы вынести воздух этой мрачной эпохи; нужно было с детства привыкнуть к этому резкому и непрерывному холодному ветру; надо было приспособиться к неразрешимым сомнениям, к горьчайшим истинам, к собственной немощности, к каждодневным оскорблениям; надо было с самого нежного детства приобрести навык скрывать все, что волнует душу, и не растерять того, что хоронилось в ее недрах, — наоборот, надо было дать вызреть в немом гневе всему, что ложилось на сердце. Надо было уметь ненавидеть из любви, презирать из-за гуманности; надо было обладать беспредельною гордостью, чтобы высоко держать голову, имея цепи на руках и ногах.
Каждая глава «Онегина», которая появлялась после 1825 года, отличалась все большей и большей глубиной. Первый план поэта отличался легкостью и ясностью, — он его задумал в другое время; поэт был тогда окружен
- 223 -
обществом, которому нравился тот иронический, но благосклонный и веселый смех. Первые главы «Онегина» сильно напоминают язвительный, но сердечный комизм Грибоедова. Слезы и смех — все переменилось4.
Два поэта, которых мы имеем в виду и которые выражают новую эпоху русской поэзии, это — Лермонтов и Кольцов. То были два сильных голоса, шедших с двух противоположных концов.
Ничто не может с большей ясностью доказать перемену, происшедшую в настроении умов с 1825 года, как сравнение Пушкина с Лермонтовым. Пушкин, часто недовольный и грустный, оскорбленный и полный негодования, готов тем не менее заключить мир. Он желает его, он не отчаивается в нем; струна воспоминаний о временах императора Александра не переставала дрожать в его сердце5. Лермонтов же настолько свыкся с отчаянием, с антагонизмом, что не только не искал выхода, но даже не понимал возможности ни борьбы, ни примирения. Лермонтов никогда не учился надеяться; он не жертвовал собой, так как ничто не требовало этого самопожертвования. Он не шел с гордо поднятой головой к палачу, как Пестель и Рылеев, потому что не мог верить в действительность жертвы; он бросился в сторону и погиб ни за что.
Пистолетный выстрел, убивший Пушкина, разбудил душу Лермонтова. Он написал выразительную оду, в которой, клеймя низкие интриги, предшествовавшие дуэли, — интриги, затеянные министрами-писателями и журналистами-шпионами6, — с юношеским негодованием воскликнул: «Отмщенье, государь, отмщенье!» Поэт искупил эту единственную непоследовательность ссылкой на Кавказ. Это происходило в 1837 году, а в 1844 тело Лермонтова было опущено в могилу у подножия Кавказских гор7.
И то, что ты сказал перед кончиной,
Из слушавших тебя не понял ни единый...
...............
Твоих последних слов
Глубокое и горькое значенье
Потеряно...*К счастью, мы не потеряли того, что Лермонтов написал за последние четыре года своей жизни. Он всецело
- 224 -
принадлежит к нашему поколению. Все мы были слишком юны, чтобы принимать участие в 14 декабря. Разбуженные этим великим днем, мы увидели только казни и изгнания. Принужденные к молчанию, сдерживая слезы, мы выучились сосредоточиваться, скрывать свои думы — и какие думы! То не были уже идеи просвещающего либерализма, идеи прогресса, то были сомнения, отрицания, злобные мысли. Привыкший к этим чувствам, Лермонтов не мог спастись в лиризме, как Пушкин. Он влачил тяжесть скептицизма во всех своих фантазиях и наслаждениях. Мужественная, грустная мысль никогда не покидала его чела, — она пробивается во всех его стихотворениях. То была не отвлеченная мысль, стремившаяся украситься цветами поэзии, нет, размышления Лермонтова — это его поэзия, его мучение, его сила* 8. Его симпатия к Байрону была глубже той, что испытывал к поэту Пушкин. К несчастью слишком большой проницательности он прибавил другое — смелость многое высказывать без прикрас и без пощады. Существа слабые, оскорбленные никогда не прощают такой искренности. О Лермонтове говорили как о баловне из аристократической семьи, как о каком-нибудь бездельнике, погибающем от скуки и пресыщения. Никто не хотел видеть, сколько боролся этот человек, сколько он выстрадал, прежде чем решился высказать свои мысли. Люди переносят ругательства и ненависть с гораздо большей снисходительностью, чем известную зрелость мысли, чем одиночество, не желающее разделять с ними ни их надежд, ни их опасений и осмеливающееся подтверждать этот разрыв. Когда Лермонтов уезжал из Петербурга на Кавказ во вторую ссылку, он чувствовал себя усталым и говорил друзьям, что постарается скорее умереть. Он сдержал свое слово.
Что же это, наконец, за чудовище, называемое Россией, которому нужно столько жертв и которое детям своим предоставляет печальный выбор: или нравственно погибнуть в среде, враждебной всему, что есть человеческого, или же умереть в начале своей жизни? Бездонная пропасть, где гибнут лучшие пловцы, где величайшие усилия, величайшие таланты, величайшие способности исчезают раньше, чем успевают чего-нибудь добиться9...
СноскиСноски к стр. 221
* Не без страха я приступаю к этой части моего обозрения. Понятно будет также, что мне невозможно все сказать и во многих случаях называть лица: чтоб говорить о каком-нибудь русском, надо знать, что он под землей или в Сибири. Я и на печатание этой книги решился только после зрелого размышления; немота поддерживает деспотизм; то, что не осмеливаешься высказать, нужно считать лишь наполовину существующим. А. И. Г.
Сноски к стр. 223
* Стихи, которые Лермонов посвятил памяти князя Одоевского, умершего на Кавказе солдатом (один из приговоренных по делу 14 декабря). — А. И. Г.
Сноски к стр. 224
* Стихотворения Лермонтова прекрасно переведены на немецкий язык Боденштедтом; есть французский перевод М. Шопена романа «Герой нашего времени». — А. И. Г.