- 77 -

Э. Г. Герштейн

—

ЛЕРМОНТОВ И «КРУЖОК ШЕСТНАДЦАТИ»

Участие Лермонтова в «кружке шестнадцати» остается одним из наименее исследованных моментов его биографии. Литературные источники по этому вопросу не дают сведений ни о полном составе кружка, ни об его деятельности, ни об идеологической направленности. Еще в 1895 г. Н. Викторов в журнальной статье1 утверждал, что, несмотря на частые упоминания об «аристократическом» кружке Лермонтова, история и идейное содержание «кружка шестнадцати» мало кому известны. Возможно, что данные о «кружке шестнадцати» передавались изустно по преданию или сохранялись еще в памяти живых людей. Но в литературу эти сведения не просочились. Те скудные и противоречивые данные о «кружке шестнадцати», которые мы находим в справочных изданиях2, не расширили представления об этом «обществе» и явно были заимствованы из одних и тех же источников. Таких первоисточников в литературе имеется всего два: это книга бывшего участника кружка Ксаверия Браницкого «Les nationalités slaves. Lettres au révérend P. Gagarin (s.-j.)», вышедшая в Париже в 1879 г., и письмо Ю. Ф. Самарина к кн. И. С. Гагарину, написанное в 1840 г., но ставшее известным, и то не полностью, лишь в 1894 г.3.

Между этими двумя публикациями промелькнуло еще одно упоминание о «кружке шестнадцати», но оно именно промелькнуло,

- 78 -

так как, повидимому, было изъято цензурой. Я имею в виду статью Н. С. Лескова «Иезуит Гагарин в деле Пушкина», напечатанную в 1886 г. в 8-й книге «Исторического вестника». По свидетельству Викторова, в этой статье одним из доводов Лескова против версии об участии Гагарина в рассылке пасквильных писем к Пушкину было указание на принадлежность Гагарина к кружку Лермонтова («кружку шестнадцати»). Но несмотря на то, что Викторов приводит точную выдержку из названной статьи Лескова, цитированный им абзац отсутствует в печатном издании. Очевидно, Викторов пользовался либо изъятым экземпляром, либо рукописью статьи Лескова. Этот опущенный абзац, так же как и упорное молчание живших еще в России в конце XIX в. современников Лермонтова, безусловно являются доводом в пользу политического характера «кружка шестнадцати».

В последнее время Б. М. Эйхенбаум, не располагая дополнительными данными, рассмотрел уже известные факты под новым углом зрения и построил развернутую концепцию общественно-политического содержания «кружка шестнадцати» и решающего влияния его на весь последний период жизни и творчества Лермонтова1.

Идейная связь между «Философическим письмом» Чаадаева и «Думой» Лермонтова, тесное общение И. С. Гагарина с Чаадаевым привели Б. М. Эйхенбаума к мысли, что Чаадаев имел непосредственное влияние на «кружок шестнадцати». Все гражданские стихи Лермонтова, согласно концепции Эйхенбаума, были написаны от лица «кружка шестнадцати», охарактеризованного им как неодекабристский кружок, выражавший оппозиционные настроения родовитого дворянства и существовавший уже в 1836 г.

По мнению Б. М. Эйхенбаума, участие Лермонтова в этом кружке решило непосредственно его судьбу в 1840 г., когда он был выслан царем на Кавказ. Б. М. Эйхенбаум предположил, что в то время весь «кружок шестнадцати» был обнаружен правительством и в полном составе выслан на Кавказ.

Разрешение поставленных Б. М. Эйхенбаумом проблем было чрезвычайно затруднено отсутствием не только конкретных материалов о «кружке шестнадцати», но и самых элементарных биографических сведений об его участниках.

В настоящей работе я постараюсь восполнить этот пробел и, насколько позволяют найденные новые данные, наметить пути для дальнейшего изучения «кружка шестнадцати» и влияния его на Лермонтова.

- 79 -

1

Обратимся прежде всего к единственному высказавшемуся о «кружке шестнадцати» его участнику — к Браницкому.

Граф Ксаверий Владиславович Корчак-Браницкий (род. в 1814, ум. в 1879 г.?) в 40—60-х годах был одним из видных польских эмигрантов. История его эмиграции из России рассказана им самим в книге «Les nationalités slaves». Браницкий, с детства ненавидевший Николая I за его беспощадную расправу с Польшей, получив в 1843 г. назначение флигель-адъютантом русского императора, под предлогом болезни отпросился в отпуск, а затем в 1845 г. окончательно подал в отставку. В это время он был уже под наблюдением III отделения — о разрешенной ему отставке было сообщено непосредственно Бенкендорфу1. Сведения об оппозиционных политических настроениях Браницкого дошли до Николая I только в 1843 г. «До этого момента, — пишет Браницкий, — все шло хорошо». В разговоре с Паскевичем царь, охарактеризовав Браницкого: «Это молодая Франция, привитая к старой Польше», раскрыл Паскевичу свой умысел — приблизить к себе Браницкого, с тем чтобы установить за ним самое мелочное наблюдение.

Вскоре после выхода в отставку Браницкий выхлопотал себе заграничный паспорт и уехал в Италию. Февральская революция 1848 г. пробудила его либеральные надежды и заставила отказаться от задуманного переезда в Америку: «Теперь, сказал я... можно будет свободно дышать и в Западной Европе».

Потомок коронного гетмана, получившего огромные земли на Украине и в царстве Польском, Браницкий обладал колоссальным богатством. Он соединял интерес к демократическим идеям с размахом и независимым образом жизни крупного миллионера. Его заграничная деятельность заключалась, главным образом, в субсидировании различных польских националистических начинаний. В 1849 г. он финансировал издание организованной Мицкевичем демократической газеты «La tribune de peuples». В ответ на участие в газете, направленной против политики русского царизма, Николай I предложил Браницкому вернуться в Россию, но, получив отказ Браницкого, лишил его гражданских прав и конфисковал все его земли в России. Браницкий стал официальным эмигрантом. С 1854 г. он перешел в французское подданство и с этих пор стал официальным врагом России. Будучи членом Лондонского польского комитета, он встречался с Герценом в Лондоне во время польского восстания 1863 г. Свою политическую

- 80 -

карьеру Браницкий закончил в рядах реакционной французской партии: в 1875 г. он выставил свою кандидатуру для избрания в Палату депутатов от одного из парижских департаментов1, поддерживая Мак-Магона, боровшегося против республиканской конституции.

Юность Браницкого прошла в Варшаве и на Украине, в имении его бабки, графини Александры Васильевны Браницкой, под Белою Церковью. Он был племянником Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой (ур. графини Браницкой), связанной с одесским периодом жизни Пушкина. Ксаверий Браницкий получил блестящее образование: он владел четырьмя языками — немецким, французским, греческим и итальянским. Доминирующую роль в формировании его мировоззрения имели французские влияния. «С самого детства я был француз в душе», — пишет Браницкий в 1879 г.

Уроки житейской мудрости Браницкий получил от крупнейшего политического интригана и шпиона — графа Витта. Девятнадцатилетним юношей Браницкий вступил в Украинский уланский полк, а в 1836 г. перевелся в Ахтырский гусарский полк. Оба эти полка находились в ведении Витта — начальника всей поселенной кавалерии. Браницкий пользовался его неизменным расположением: Витт считал его своим дальним родственником. Он развлекал молодого человека рассказами о своих любовных похождениях, рассказами, перемежающимися с историческими анекдотами, более или менее правдоподобными. Витт не скрывал от Браницкого, что он донес Александру о существовании Южного общества декабристов и этим поступком заслужил особую благодарность Николая I. Несмотря на это, Ксаверий Браницкий охотно пользовался покровительством Витта. По его ходатайству Браницкий был в марте 1837 г. прикомандирован к гусарскому полку лейб-гвардии.

В этом полку, куда он был переведен окончательно в январе 1839 г., Браницкий числился вплоть до своей отставки в 1845 г. В Петербурге он прожил почти беспрерывно с 1837 г. до весны 1840 г.2.

В этот период Браницкий и принадлежал к «кружку шестнадцати». Память об этом кружке Браницкий сохранил до старости и напомнил о нем И. С. Гагарину в 1879 г.:

- 81 -

«En l’an de grâce 1839, Saint-Pétersbourg possédait une société des jeunes gens qu’on avait surnommés à cause de leur nombre, les Seize. Leur camaraderie s'était formée, soit sur les bancs de l’Université, soit dans les bataillons de l’armée du Caucase. Chaque nuit, au sortir du théâtre ou du bal, ils se retrouvaient tantôt chez l’un, tantôt chez l’autre. Là, après un frugal souper, fumant leurs cigares, ils se rapportaient les événements du jour, causaient de tout, discutaient sur tout, avec une parfaite liberté de langage: comme si, la Troisième section de la Chancellerie impériale n’existait pas, tant ils étaient sûrs de leur mutuelle discrétion.

Nous appartenions à la franche et joyeuse association des Seize: vous, mon révérend père, qui étiez alors secrétaire d’ambassade, et moi, qui portais l’uniforme de lieutenant des hussards de la garde impériale.

Combien peu de ces amis, alors si pleins de vie, si exubérants de jeunesse, restent aujourd’hui sur cette terre, où une longue et heureuse destinée semblait promise à tous!

Lermontof, exilé au Caucase pour avoir écrit d’admirables vers sur la mort de Pouschkine, succombait en 1841, dans un duel, comme le grand poète qu’il avait chanté.

Peu après, A. Dolgorouki mourait de la même façon. Une fin non moins tragique, sous les balles des montagnards du Daghestan, attendait Gervais et Frédricks. Plus à plaindre encore, Mongo Stolipine et le beau Serge Dolgorouki étaient tous deux enlevés prématurément par la maladie, ainsi qu’André Schouvalof devait l'être plus tard.

Des survivants, quelques-uns ont laissé certaine trace dans la politique contemporaine. Mais un seul y figure encore en situation éclatante, Valouïef, qui fit partie du ministère sous lequel s’accomplit l’affranchissement des serfs, et dont on reparla dans ces derniers temps comme devant recueillir l’héritage du prince Gortchakoff.

Nos convictions à nous deux nous on fait adopter une ligne de conduite bien différente de celle de nos camarades»1.

Перевод:

«В 1839 г. в Петербурге существовало общество молодых людей, которое называли, по числу его членов, кружком шестнадцати. Это общество составилось частью из окончивших университет, частью из кавказских офицеров. Каждую ночь, возвращаясь из театра или бала, они собирались то у одного, то у другого. Там, после скромного ужина, куря свои сигары, они рассказывали друг другу о событиях дня, болтали обо всем и все обсуждали с полнейшею непринужденностью и свободою, как будто бы III отделения собственной его императорского величества канцелярии

- 82 -

вовсе и не существовало — до того они были уверены в скромности всех членов общества.

Мы оба с вами принадлежали к этому свободному, веселому кружку — и вы, мой уважаемый отец, бывший тогда секретарем посольства, и я, носивший мундир гусарского поручика императорской гвардии.

Как мало из этих друзей, тогда молодых, полных жизни, осталось на этой земле, где, казалось, долгая и счастливая жизнь ожидала всех их!

Лермонтов, сосланный на Кавказ за удивительные стихи, написанные им по поводу смерти Пушкина, погиб в 1841 г. на дуэли, подобно великому поэту, которого он воспел.

Вскоре таким же образом умер А. Долгорукий. Не менее трагический конец — от пуль дагестанских горцев — ожидал Жерве и Фредрикса. Еще более горькую утрату мы понесли в преждевременной смерти Монго-Столыпина и красавца Сергея Долгорукого, которых свела в могилу болезнь. Такая же судьба позднее ожидала и Андрея Шувалова.

Из оставшихся в живых кое-кто оставил некоторый след в современной политике. Но лишь один занимает блестящее положение еще и поныне. Это — Валуев, принадлежавший к министерству, при котором совершилось освобождение крестьян, и про которого говорят в последнее время, что ему предстоит получить наследие князя Горчакова.

Что касается нас обоих, то мы, согласно с нашими убеждениями, пошли другими путями, совершенно отличными от путей наших товарищей».

Браницкий описал «кружок шестнадцати» в самых общих чертах. Повидимому участники кружка в своих беседах охватывали самый широкий круг тем. Несомненно они были независимы в своих политических суждениях. На это указывает и осторожность, проявленная Браницким по отношению к живым еще членам кружка, которых он не назвал. Но на высылку кружка в 1840 г. Браницкий не дает никакого намека. Между тем у него не было никаких оснований замалчивать это событие: мы видим, что он свободно рассказывает историю своей эмиграции и на протяжении всей книги подчеркивает свою ненависть к Николаю I.

Трудно также предположить, что Браницкий в 1879 г. забыл или перепутал события 1839 г., так как факты своей биографии он передает совершенно точно. Умышленное умолчание Браницкого о шести неизвестных членах кружка поможет нам искать их среди умерших после 1879 г. Но самое ценное в описании Браницкого — это указание на 9 человек из 15, с которыми Лермонтов безусловно сталкивался ежевечерне в 1839 г. Часть названных лиц известна либо по биографии Лермонтова, как Монго-Столыпин и отчасти князь Александр Долгорукий, либо

- 83 -

по своей дальнейшей жизни и деятельности, как гр. Петр Александрович Валуев, иезуит Гагарин и земский деятель гр. Андрей Павлович Шувалов, высланный за границу в 60-х гг. за участие в дворянской оппозиции. Гораздо менее известен кн. Сергей Васильевич Долгорукий — член-учредитель Русского археологического общества, коллекционер, издавший в 1850 г. «Описание неизданных русских монет» из своего собрания. Но совсем не было сведений об умерших вскоре после Лермонтова Жерве и Фредериксе1.

Все эти имена мелькали иногда в литературе рядом с именем Лермонтова, но связь их с Лермонтовым была так мало раскрыта, что упоминания эти казались случайными.

Браницкий указал, что «общество» состояло частью из кавказских офицеров, частью из окончивших университет. Из названных им лиц мы видим лишь одного, пришедшего в «кружок шестнадцати» с университетской скамьи, — кн. Сергея Васильевича Долгорукова, окончившего в 1839 г. Петербургский университет. Гораздо яснее группа кавказских офицеров: Лермонтов, Монго-Столыпин, Николай Андреевич Жерве и гр. Андрей Павлович Шувалов. Эти кавказские офицеры объединялись и по другой линии: они принадлежали к семьям, связанным традиционной дружбой с М. М. Сперанским.

В «кружке шестнадцати» мы видим сыновей Андрея Андреевича Жерве, графа Павла Андреевича Шувалова и Аркадия Алексеевича Столыпина — ближайших друзей Сперанского. Они поддерживали Сперанского в годы его опалы, в 1812—1820 гг. Сперанский был знаком со всей многочисленной семьей Столыпиных. Как известно, живя в 1817 г. в Пензе, Сперанский был осведомлен о драме, происходившей в доме Елизаветы Алексеевны Арсеньевой (родной сестры Аркадия Алексеевича Столыпина) — о ссоре ее с Юрием Петровичем Лермонтовым из-за внука Михаила.

После смерти в 1823 г. П. А. Шувалова Сперанский был назначен официальным опекуном его сыновей — Андрея и Петра Павловичей Шуваловых. Он принимал непосредственное участие в воспитании Андрея Шувалова, знал его учителей, следил за его судьбой2.

С 1824 г. вплоть до своей смерти Сперанский вместе с дочерью и зятем проводил каждое лето в Парголове, имении Шуваловых под Петербургом3.

- 84 -

В последний период своей жизни Сперанский, стремившийся вернуть себе руководящее положение, тяготел к высшему сановному и придворному кругу. Но дома у него был специфический семейный кружок. Центром этого кружка была его дочь, Елизавета Михайловна Фролова-Багреева. Здесь хранился пиэтет по отношению к Сперанскому, однако кружок жил и своей несколько отдаленной от Сперанского жизнью. В этом кругу, несомненно, было положено начало дружественной связи будущих членов «кружка шестнадцати» — Жерве и Шувалова, длившейся весь последующий период и не нарушавшейся, несмотря на разницу в возрасте между ними: Жерве был старше Шувалова на девять лет. Самые близкие отношения поддерживала с Фроловой-Багреевой мать Монго — Вера Николаевна Столыпина. Надо думать, что Лермонтов, бывавший у Столыпиных, был знаком с Шуваловым и Жерве со времени своего переезда в Петербург.

К семьям Жерве и Шуваловых был близок еще один человек, который не мог не иметь на них влияния, — это Вильгельм Карлович Кюхельбекер. В 1817—1821 гг. он был связан дружбой с одним из братьев Жерве, дружбой, в которой Кюхельбекер играл роль наставника и духовного руководителя1. Память о Кюхельбекере должна была сохраняться в кругу Шуваловых и Жерве в течение многих лет после постигшей Кюхельбекера катастрофы, после 14 декабря 1825 г. Сестра Кюхельбекера, Юлия, была дружна с Шуваловыми — в 1833 г. она уезжает за границу вместе с Андреем и Петром Шуваловым и их матерью2.

Это заграничное путешествие Андрея Шувалова было не первым. Его мать жила большей частью за границей — во Франции и Швейцарии. Она была наследницей колоссальных строгановских богатств и окружала себя невероятной роскошью. Устраиваемые ею балы и приемы поражали современников своим великолепием. Почти все свое детство Андрей Шувалов провел с матерью за границей. Лишь после смерти, в 1830 г., своего второго мужа — швейцарского уроженца графа Полье, — мать Шуваловых поселилась надолго в Парголове. В этот период с нею был знаком Пушкин. Первоначальное воспитание, полученное Андреем Шуваловым во Франции, наложило на него отпечаток на всю жизнь. Современники, знавшие его даже в зрелых годах, иронически называли его «полуфранцузом».

Монго-Столыпин в детстве был связан с кругом Сперанского через своих родителей. Традиции семейной дружбы безусловно должны были сохраняться Алексеем Аркадьевичем и после смерти

- 85 -

отца (1825) и матери (1834). Отец Монго — сенатор, обер-прокурор Аркадий Алексеевич Столыпин — своими выдающимися личными качествами приобрел глубокое уважение в самых широких кругах. Его неподкупность и беспристрастие в решении судебных дел поражали развращенных сановников. Даже Фаддей Булгарин, имевший тяжбу в сенате и пытавшийся склонить на свою сторону Столыпина непорядочными, присущими Булгарину методами, отступил перед честностью Столыпина и вынужден был признать его «русским Катоном»1.

У Аркадия Алексеевича еще в 1812 г. установилась репутация либерала и «тайного возбудителя против правительства». Эта репутация, правда очень скрытая и не мешавшая ему занимать высокие посты, сопутствовала всей государственной деятельности Столыпина. Фигура «русского Катона» привлекала внимание декабристов. Имеются указания на то, что Столыпин, так же как и Н. С. Мордвинов (тесть Столыпина), Сперанский и Ермолов, намечался декабристами в члены правительства после переворота. Смерть Арк. Ал. Столыпина в мае 1825 г. избавила его от участия в последекабрьской драме. Быть может, ему пришлось бы поступить подобно Сперанскому и Мордвинову, которые засвидетельствовали свою преданность Николаю I участием в суде над декабристами. Смерть Столыпина была воспринята декабристами как тяжелая утрата.

При его последних часах присутствовал Грибоедов; он был близким человеком в семье Столыпиных2 и, вероятно, служил связующим звеном между декабристами и Столыпиным.

Рылеев написал Вере Николаевне Столыпиной стихи, звучащие как посвящение в революционеры ее детей:

Не отравляй души тоскою,
Не убивай себя: ты мать;
Священный долг перед тобою...
Прекрасных чад образовать.
Пусть их сограждане увидят
Готовых пасть за край родной,
Пускай они возненавидят
Неправду пламенной душой.
Пусть в сонме юных исполинов
На ужас гордых их узрим
И смело скажем: «знайте, им
Отец Столыпин, дед Мордвинов».

- 86 -

Вдова Аркадия Алексеевича Столыпина всю свою жизнь посвятила воспитанию детей. Она не понимала революционно-политических идей, воодушевлявших Рылеева, и не была осведомлена о связях своего мужа с декабристами, но всегда старалась оживить перед детьми нравственный облик их покойного отца. Монго-Столыпин перенял от отца его внутренние качества: всю свою жизнь он пользовался среди окружающих высоким нравственным авторитетом.

Я уже говорила, что Жерве, Шувалов, Столыпин и Лермонтов составили впоследствии группу кавказских офицеров в «кружке шестнадцати». Как они попали на Кавказ? Первыми уехали на Кавказ Жерве и Шувалов. В 1835 г. они были высланы Николаем I. Причины высылки Шувалова не выяснены, но некоторый свет на историю его отъезда проливает письмо начальника Отдельного Кавказского корпуса бар. Г. А. Розена к М. М. Сперанскому1:

             «Милостивый  государь  Михаил  Михайлович.

Зная участие, принимаемое вашим высокопревосходительством в графе Шувалове, я считаю приятным долгом иметь честь сообщить вам, милостивый государь, что молодой человек сей оправдывает в полной мере ваше о нем попечение. С самого выезда моего из С.-Петербурга я видаю его ежедневно, он приобык уже к мундиру и, занимаясь первоначальными правилами фронта, обещает хорошего со временем офицера; нравственность его во всех отношениях заслуживает одобрения, и, кажется, он не жалеет о удовольствиях большого света и решительно хочет быть достойным сыном покойного своего отца.

Милостивый прием государя и отеческое наставление его императорского величества сильно подействовали на сего молодого человека, и мне весьма приятно довести о сем до вашего сведения.

Поручая себя продолжению благосклонного вашего ко мне расположения и прося принять уверение в истинном моем почтении и совершенной преданности, имею честь быть,

милостивый  государь,  вашего  высокопревосходительства       
покорнейший  слуга  барон  Григорий  Розен.

27  июля  1835  г.

Тифлис».

Из этого письма видно, что Шувалов был определен в военную службу и отправлен царем на Кавказ. Видно также, какое участие принимал в его судьбе Сперанский.

- 87 -

В том же 1835 г. был выслан Н. А. Жерве. А. Вейкарт1 писал (13 февраля 1836 г.) из Петербурга к брату Н. А. Жерве, жившему за границей:

«... Notre bon Nicolas a été obligé de faire un grand voyage, — que faire, — espérons qu’il nous sera rendu bientôt...»2 (Перевод: «Наш добрый Николай вынужден был отправиться в большое путешествие, — что делать, — будем надеяться, что он скоро будет нам возвращен».)

Н. А. Жерве, который был кавалергардом, был выслан за пустую гвардейскую «шалость». Но наказание, понесенное им и участвовавшим с ним в этой «шалости» его другом кн. С. В. Трубецким (впоследствии секундантом Лермонтова в дуэли его с Мартыновым), было неожиданно строго даже для сурового николаевского режима в гвардии. Жерве и Трубецкой были отправлены в разные полки с фельдъегерями, а за Трубецким кроме того был установлен секретный надзор3. Когда Жерве и Трубецкого увозили из Петербурга, их провожали однополчане Лермонтова. Об этом сохранилось донесение фельдъегеря к Клейнмихелю:

«Фельдъегерск. корп. порутчик Григорьев был отправлен 6-го прошедшего ноября из Спетербурга в г. Одессу с одним будущем князем Трубецким прибыль на первою станцию Четырех рук, где означинный князь Трубецкой просил отобедать, между тем чрез полчаса приехал фельдъегерского корпуса прапорщик Чернов с одним будущем порутчиком Жерве, где имел общий обет, и с прежде прибывшими лицами, а именно: корнетом кавалергардского полка князем Голицыным, адъютантом капитаном Жерве4, Нарышкиным и порутчиком князем Трубецким⁴, означинные г.г., имели разговор между собой на французском деолекте, но как порутчик Григорьев не заметил из этих разговоров никакой особенной важности, кроме того, что только пожилали обоим доброй пути и скорого монаршего прощения. Откуда отправились на станцию Ижору, где и нашли леб-гвардии гусарского полка — графов Олапеуса и Ламберта, кои толка успели распростится и пожилали доброй пути и скорова возврата; по выезде же из Ижоры до самого места назначение ни кто из знакомых не повстречался и никаких происшествий не случилось. 2-го декабря 1835 г.».

(Сохраняю особенности орфографии подлинника.)

- 88 -

Жерве и Шувалов встретились на Кавказе в Нижегородском драгунском полку. Они участвовали в экспедициях между Ольгинским и Абинским укреплениями1. 1836 и 1837 гг. они пробыли вместе на Кавказе. В переломный момент жизни Лермонтова, в дни смерти Пушкина, их не было в Петербурге. Вспомним, что и Браницкий приехал в Петербург лишь в марте 1837 г. Ясно, что ни в 1836, ни в 1837 гг. «кружка шестнадцати» еще быть не могло. Вполне вероятно, что оппозиционные настроения, существовавшие в гвардии, повлияли на создание Лермонтовым «Смерти поэта», но нет оснований полагать, что ода Лермонтова была написана от лица определенной группы — «кружка шестнадцати».

Высланный за эти стихи на Кавказ в 1837 г., Лермонтов состоял с Шуваловым и Жерве в одном и том же Нижегородском драгунском полку.

Когда Николай I «простил» Лермонтова, в высочайшем приказе от 11 октября 1837 г., где было объявлено о переводе Лермонтова в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, было объявлено и «прощение» Жерве. Лермонтов через Москву и Петербург уехал в Новгород, Жерве к своему новому полку не являлся и вышел в отставку.

Шувалов, несмотря на полученную в экспедиции тяжелую рану, только весной 1838 г. был переведен царем в Петербург и был прикомандирован «для испытания по службе» к лейб-гвардии гусарскому полку.

Итак, три бывших кавказских офицера — Лермонтов, Столыпин и Шувалов — оказались весной 1838 г. в лейб-гвардии гусарском полку. Здесь они нашли нового однополчанина, выпущенного в этот полк из Пажеского корпуса в их отсутствие, — девятнадцатилетнего князя Александра Николаевича Долгорукого. По словам А. В. Мещерского, А. Н. Долгорукий «был красивый молодой человек, блестящего ума и с большими связями в высшем свете... язык у него был, как бритва»2; «...очаровательный юноша, очень добрый и талантливый, хороший рисовальщик, изящный рассказчик...» — описал А. Н. Долгорукого его приятель кн. М. Б. Лобанов-Ростовский3.

Надо думать, что к этому времени относится первое знакомство Лермонтова с Долгоруким, так как до отъезда Лермонтова на Кавказ Долгорукий был еще в Пажеском корпусе. К 1838 г. относится и рисунок Долгорукого — портрет полковника Н. И. Бухарова, под которым подписана авторизованная копия стихотворения

- 89 -

Лермонтова «Смотрите, как летит, отвагою пылая»1. Напомним, что к лейб-гвардии гусарскому полку с 1837 г. был прикомандирован также Браницкий. По всей вероятности, эти пятеро гусаров, во главе с Лермонтовым и Столыпиным, поддерживали тот оппозиционный по отношению к правительству «дух товарищества» (esprit de corps) в лейб-гвардии гусарском полку, с которым всегда боролся Николай I. Позднее, в 1839—1840 гг., Михаил Павлович грозил, что он «разорит это гнездо», т. е. сходки гусаров на квартире Лермонтова и Столыпина.

Но эти специфические гусарские сборища не нужно смешивать с «кружком шестнадцати». Содружество в лейб-гвардии гусарском полку было только очагом, где зародился «кружок шестнадцати». В кружок входили люди и другого склада. Одним из них был Валуев. Валуева много общих нитей связывало с Шуваловым, Жерве и Столыпиным. С 1836 г. он работал под непосредственным руководством Сперанского, во II отделении собственной его императорского величества канцелярии. (Здесь же служил и младший брат Шувалова — Петр Павлович.) Влияние Сперанского на своих молодых сотрудников было велико. «Он завел прекрасный обычай часто приглашать к себе на обед только что поступивших к нему молодых людей и беседовать с ними; каждый при этом получал свою долю наставлений и работы; этим путем Сперанский руководил новичками на службе, которые очень скоро начинали относиться к нему с восторженной любовью»2.

Однако естественно напрашивающееся предположение, что «кружок шестнадцати» организовался под непосредственным влиянием Сперанского, нужно сразу отвести. Браницкий в книге «Les nationalités slaves» упомянул, что он не был лично знаком с Сперанским и не был осведомлен о его политических настроениях3. Кроме того «кружок шестнадцати» организовался только в 1839 г., а Сперанский в феврале этого года уже умер. Тем не менее близкое общение в домашней жизни и в служебной деятельности нескольких участников «кружка шестнадцати» с Сперанским не могло не отразиться на круге их интересов и темах бесед. Тип, жизненная повадка таких людей, как Шувалов, Жерве, которых мы знали до сих пор под общими понятиями «гусар», «кавалергард», — понятиями, ставшими у нас синонимом пошлости и пустоты, рисуется совсем в другом свете.

В то же время в «кружке шестнадцати» мы видим барона Дмитрия Петровича Фредерикса, пришедшего совсем с другой стороны. Его мать, Сесиль Фредерикс, была известна своим влиянием при дворе Николая I, она была ближайшей подругой императрицы

- 90 -

Александры Федоровны. Фредерикс воспитывался в непосредственной близости ко двору и был одним из товарищей детских игр наследника (Александра II). Он был моряком и в крейсерствах часто бывал за границей и на кавказском побережье.

В 1839 г. он был переведен в гвардейский экипаж и назначен адъютантом к князю А. С. Меншикову — начальнику морского штаба. В одном из своих заграничных крейсерств Фредерикс, благодаря своему происхождению и связям своей матери, был в Берлине принят при дворе и награжден прусским королем орденом Красного орла (27 июня 1839 г.)1.

Как видим, Фредерикс принадлежал к тем из приближенных ко двору Николая I немцев, против которых восстал Лермонтов в знаменитых строфах на смерть Пушкина.

Декабрист Беляев, встречавшийся в 40-х годах с Фредериксом на Кавказе, так описывает его в своих воспоминаниях:

«Вспоминая кавказских знакомых, останавливаюсь на одной бесподобной личности, на которой также приятно остановиться. Это был наш добрый друг Дмитрий Петрович Фредерикс... высокий, стройный, с прекрасными правильными чертами, черными усами, вьющимися волосами и голубыми глазами, он был действительно красавец. Всегда задумчивый, редко веселый, скромный, кроткий и в то же время пылкий, но всегда сдержанный и сосредоточенный. Он был так привлекателен, так симпатичен, что нельзя было не полюбить его сердцем»2.

Свою внутреннюю независимость Фредерикс выразил в самостоятельном выборе вероисповедания — в 1838 или 1839 г. он перешел в православие. Насколько этот шаг был сделан им из внутренних, а не внешне-бытовых соображений, видно из того, что после его смерти в 1844 г. его мать, чтя память любимого сына, также перешла в православие3. О сильном религиозном чувстве Фредерикса рассказывает и А. Беляев. Убежденное православие одного из членов кружка интересно тем, что другой участник кружка — Гагарин, ставший впоследствии иезуитом, по его собственному указанию, уже с 1836 г. тяготел к католицизму4. Это указывает на то, что у участников кружка не было общих убеждений: кружок составился по какому-то другому принципу. В дальнейшем мы увидим, что единства мнений в кружке не было и по другим вопросам.

- 91 -

Фредерикс, А. и С. Долгорукие принадлежали к самым молодым участникам кружка. В 1839 г. они были в возрасте от девятнадцати лет до двадцати одного года. Вряд ли они могли иметь влияние на Лермонтова, Браницкого, Валуева. Но несомненное влияние должен был иметь князь Иван Сергеевич Гагарин. Участие в кружке собеседника Шеллинга, Чаадаева, Тютчева, безусловно, как уже указывал Б. М. Эйхенбаум, должно было отразиться на общем направлении «кружка шестнадцати». Философские занятия Гагарина совмещались с дипломатической службой (в русском посольстве в Мюнхене, а с 1838 г. в Париже). Постоянное пребывание за границей дало ему возможность общаться с самыми выдающимися европейскими умами. Он был в курсе всей европейской политической, научной, литературной жизни. Известно, что в 30-х годах мысль Гагарина развивалась в сильной зависимости от Чаадаева. Но нам важно присмотреться к умонастроению Гагарина ближе к 1839 г., когда он участвовал в «кружке шестнадцати».

Гагарина, как и Чаадаева, занимает вопрос о России, о месте ее среди европейских народов и ее историческом пути. К 30-м годам относится запись его в дневнике, дошедшая до нас в передаче В. А. Бильбасова (очевидно, в переводе с французского)1:

«Тебе, отчизна, посвящаю я мою мысль, мою жизнь. Россия, младшая сестра семьи европейских народов, твое будущее прекрасно, велико, оно способно заставить биться благородные сердца. Ты сильна и могуча извне, враги боятся тебя, друзья надеются на тебя, но среди твоих сестер ты еще молода и неопытна. Пора перестать быть малолетнею в семье, пора сравняться с сестрами, пора быть просвещенною, свободною, счастливою.

Положение спеленатого ребенка не к лицу уже тебе; твой зрелый ум требует уже серьезного дела. Ты прожила уже много веков, но у тебя впереди более длинный путь, и твои верные сыны должны расчистить тебе дорогу, устраняя препятствия, которые могли бы замедлить твой путь».

Уже в этой записи мы замечаем внимание Гагарина к внешнему политическому положению России, вытекающее из опыта его дипломатической службы, и чрезвычайно характерный для активной натуры Гагарина призыв к деятельности.

В дальнейшем мы увидим, какой философский смысл придавал Гагарин внешнему могуществу России. В призыве же Гагарина к активной деятельности содержится нераскрытый намек на необходимость внутреннего переустройства России. Этот намек истолкован Бильбасовым на основании изучения им бумаг Гагарина2:

- 92 -

«Он не видал совершенства в западноевропейском строе жизни, сознавая уродливое развитие русского строя1, и готов был посвятить все свои силы на служение родине, горячо им любимой. Как Чаадаев и Самарин, он признавал необходимость прежде всего освобождения крестьян, причем дальнейшие задачи должны быть указаны требованиями самого освобожденного народа¹, а не западными теориями и не русскими вожделениями рабовладельцев». К сожалению, В. А. Бильбасов ничем не подкрепляет документально свою характеристику общественно-политических взглядов Гагарина, но все же с этим указанием на крайние демократические воззрения Гагарина нельзя не считаться. Оно подтверждается косвенно и отзывом о Гагарине А. И. Тургенева в письме к Гумбольдту, относящемся к 1844 г., когда Гагарин уже вступил в орден иезуитов: «...не премину сообщить г-же Свечиной ваше об ней воспоминанье и, может статься, через нее благороднейшему из обращенных. Если не ошибаюсь, то это относится к тому, кто теперь в Сент-Аршеле занимается должностью поваренка (аки труп) после того, как пренебрег возможностью дать свободу 3000 рабов, оставив их на попечении иностранца и дряхлого отца»2. Из этого иронического замечания видно, что при вступлении Гагарина в орден иезуитов, наряду с обвинениями его в измене отечеству, исходящими из лагеря славянофилов, раздавались и другие голоса: Тургенев отнесся к этому шагу Гагарина, как к измене его прежним убеждениям, а может быть и реальным проектам.

Стремление к практическому осуществлению овладевавших им тех или иных идей было очень сильно выражено в Гагарине. Эта черта его характера подчеркивается знавшими его людьми и доказана была впоследствии вступлением его в орден иезуитов. Она отмечена в книге русского католика П. Шувалова3; несмотря на тенденциозный специфически-ханжеский тон этой книги, автору удалось охарактеризовать Гагарина штрихами, позволяющими нам представить Гагарина более ранней, интересующей нас эпохи:

«...d’un esprit prompt et cultivé, et d’une imagination active, il possédait, et c'était en lui le trait le plus frappant, une âme de feu qui avait besoin de se communiquer... C'était une âme de missionnaire qui errait comme perdue et se consumait elle-même... Nous nous étions connu autrefois... et maintenant, nous nous rencontrions de nouveau; lui, gai, actif, occupé de mille projets, qui devaient tous avorter, cherchant et fuyant la vérité tour à tour...»4

- 93 -

(Перевод: «...с живым и развитым умом, с деятельным воображением, он обладал — и это было его отличительной чертой — пламенной душой, которая стремилась к общению... Это была душа миссионера, которая блуждала, как потерянная, и сама себя сжигала... Мы были некогда знакомы... и теперь встретились вновь; он, веселый, деятельный, занятый тысячью проектов, которые умирали не родившимися, ищущий истину повсюду...»)

Стремление Гагарина к подчинению своему идейному влиянию ясно видно по его отношениям с Ю. Ф. Самариным в 1838—1840 гг. Гагарин пишет наставнические письма своему младшему другу, еще ищущему в эти годы внутренней опоры и нравственного руководства.

Одно из этих писем, от 2 апреля 1838 г., характерное своим приподнятым тоном, начинающееся восхвалением творческой дружбы людей, ищущих «истину», целиком посвящено философско-историческому «credo» Гагарина1.

«...Votre lettre m’a fait grand plaisir, mon ami, et je me souviens qu’en la lisant je sentis autour de moi comme un parfum de ces grandes amitiés du XV ou du XVI siècle, alors que confidences déposées dans le sein de l’ami étaient quelque grand problême de la science à résoudre, quelque oeuvre d’art qui venait d'éclore, quelque révélation de l’esprit humain... qui sait? la découverte de l’Amérique ou la réforme de Luther? — Ces amitiés là sont vivaces et fécondes: elles ne reposent pas sur quelques conformités d’habitudes... Elles lient les intelligences et les volontés par les liens les plus puissants. Telle est celle qui nous unit et si nous ne sommes ni Luther, ni Erasme, ni Christophe Colomb, grands noms devant lesquels la postérité s’incline avec respect, la question que nous agitons est grande et laissez-moi croire qu’avant ces flambeaux de l’humanité qui ont apporté sur la terre la solution de problêmes longtemps cherchée avec ardeur, les labeurs de ceux qui les ont précédés dans la carrière, qui se sont interrogés sur l’avenir et qui ont préparé leur oeuvre, n’ont pas été inutiles à la cause de la Vérité...» (Перевод: «...Ваше письмо доставило мне большую радость, мой друг, и я припоминаю, что, читая его, я ощущал вокруг как бы аромат одной из тех великих дружб XV и XVI веков, когда дружеские признания разрешали великие проблемы науки, порождали произведения искусства, откровения человеческого разума... как знать? открытие Америки или реформу Лютера?.. Такие дружбы долговечны и плодотворны: они основаны не на сходстве привычек... они связывают умы и воли могущественными узами. Такова дружба, связывающая и нас, и хотя мы с вами не Лютер, не Эразм, не Христофор Колумб — великие имена, перед которыми почтительно склоняется потомство, —

- 94 -

вопросы, обсуждаемые нами, велики. Светочи человечества, которые принесли на землю долго и пламенно ожидавшееся решение вечных проблем, имели предшественников на этом поприще, вопрошавших будущее и подготовивших их творения, и я смею надеяться, что их труды не были бесполезны перед лицом Истины...»)

Далее Гагарин переходит к непосредственному изложению своих философских взглядов, развивающихся под влиянием Шеллинга:

«...tout est changement dans la vie de l’humanité, tout passe, tout s’en va, tout est remplacé par des éléments nouveaux, par des phénomènes inconnus: nous qui ne voyons pas l’avenir et qui ne considérons que le passé, nous éprouvons un sentiment de tristesse et de regret lorsque toutes ces choses qui furent si belles disparaissent et meurent. Nous oublions trop facilemant que cette instabilité des choses humaines qui nous enlève toujours le passé, nous ouvre l’avenir, nous oublions que l'étoile s'éteint dans les rayons du jour... Le jour ne fait que commencer et il faut déjà dire adieu à ce que nous admirons avec tant de volupté... j’aime la civilisation, j’aime son présent, j’aime son passé, j’aime son avenir; je vois en elle et le soir d’un beau jour, et l’aurore d’un magnifique soleil... le soleil toujours présent, toujours actif est — la Pensée humaine...» (Перевод: «...все изменчиво в жизни человечества, все проходит, все заменяется новыми элементами, незнакомыми явлениями: не видя будущего и изучая только прошедшее, мы испытываем чувство печали и сожаления, когда все, что казалось нам столь прекрасным, умирает и исчезает. Мы легко забываем, что это непостоянство человеческих явлений, которое у нас всегда похищает прошедшее, открывает нам будущее; мы забываем, что звезды потухают при свете восходящего дня... День только что начался, а мы уже должны проститься с тем, чем мы восхищаемся со всею страстью... я люблю цивилизацию, я люблю ее настоящее, прошедшее и будущее; я вижу в ней и вечер прекрасного дня и восход великолепного солнца... Солнце всегда существующее, всегда деятельное — это Мысль человеческая...»)

Носительницей «Мысли человеческой» Гагарин считает наряду с другими европейскими странами Россию. Но чаадаевскую идею о России как наследнице европейской цивилизации, выраженную в «Апологии сумасшедшего», Гагарин развивает в политическом направлении, придавая мессианский смысл завоевательным тенденциям русского царизма:

«Quand vous me dites que la Civilisation de l’Occident est a son déclin, que le jour de l’Orient est arrivé, que c’est là que va briller la lumière, Vous ne dites rien contre la Civilisation même de l’Europe, Vous croyez seulement que la pensée humaine, libre et souveraine va soumettre des peuples nouveaux à son sceptre, qu’elle va fleurir au sein des nations nouvelles. Oui, vous avez raison,

- 95 -

la Pensée humaine étend chaque jour ses conquêtes; la jeune Amérique reconnait en elle sa maitresse et sa loi, l’Afrique cernée de toutes parts, ne tardera pas à entrer dans la voie, dans laquelle marche l’Europe; les Archipels de l’Océan pacifique reçoivent avec une population d’origine européenne toutes les conquêtes que la Pensée humaine a faites et lui préparent un nouveau théâtre; l’Asie enfin, ce berceau du genre humain résiste avec peine au Nord et au midi aux deux peuples qui l’initient aux trésors de la Civilisation Européenne. La Russie d’un côté, l’Angleterre de l’autre, sont les deux puissants bras que la Pensée humaine emploie pour soumettre à son empire ce vaste continent et ses populations inombrables. Et si la vielle Europe allait périr, si la Providence nous appellait a recueillir son héritage, si c'était parmi nous que la Pensée devait faire épanouir ses plus belles fleurs, ce serait une raison de plus de ne pas se séparer de ce foyer de lumière et de recueillir précieusement le dépot de la civilisation pour en rester les dignes successeurs». (Перевод: «Когда вы мне говорите, что цивилизация Запада приходит в упадок, что настает день Востока и что вот уже там загорается свет, вы ничего не говорите против самой европейской цивилизации, вы полагаете только, что мысль человеческая, свободная и независимая, подчинит своему скипетру новые народы, что она расцветет среди новых народов. Да, вы правы, Мысль человеческая каждый день ширит свои победы. Юная Америка признает ее власть и закон, Африка, залитая со всех сторон, не замедлит стать на путь, по которому идет Европа; Архипелаг Тихого океана получает вместе с европейским населением все победы, одержанные Мыслью, и расширяет сферу ее действия; наконец, Азия, эта колыбель человеческого рода, с трудом сопротивляется с севера и юга двум народам, которые приобщают ее к сокровищам цивилизации. Россия с одной стороны, Англия с другой — две мощные руки, которые Мысль человеческая простирает, чтобы подчинить своей власти эти обширные пространства и эти бесчисленные народы. И если старая Европа должна погибнуть, если бы Провиденье призвало нас, как ее наследников, если бы у нас Мысль должна была расцвести самым пышным цветом, — это было бы лишним доводом, чтобы не отделяться от этого источника света и кропотливо собрать все ценности цивилизации, стать ее достойными наследниками».)

Идеи, высказанные Гагариным в этом письме, были им глубоко продуманы в течение целого года. Он об этом пишет в том же письме. Гагарин, у которого всякое умонастроение всегда связывалось с стремлением к действию, оставался в нерешительности относительно своей дальнейшей деятельности. «Я не знаю, что буду делать, может быть, поеду в Москву», — пишет он в том же письме. Он приехал в Петербург в 1839 г. Здесь он встретился с Лермонтовым.

Как видим, несмотря на несомненную внутреннюю связь

- 96 -

«Философического письма» Чаадаева с «Думой» Лермонтова, нет оснований видеть в Гагарине непосредственного передатчика идей Чаадаева Лермонтову. В 1838 г. влияние Чаадаева на Гагарина проявлялось уже в несколько иной сфере; весь строй мысли Гагарина далек уже от идей первого «Философического письма». К тому же Гагарин осенью и зимой 1837 г. и весь 1838 г. (год создания «Думы») жил в Париже и фактически не мог быть связующим звеном между Чаадаевым и Лермонтовым.

Искания Гагарина привлекали к нему людей самых противоположных мнений и характеров. В этом смысле интересно отношение к нему славянофила И. В. Киреевского в эпоху, когда Гагарин был уже католиком, но ни об этом, ни о предстоящем его вступлении в орден иезуитов в России еще не знали. 7 января 1843 г. И. В. Киреевский писал своему брату В. А. Елагину в Берлин:

«Это письмо получишь ты от князя Гагарина, который взялся доставить его и с которым ты должен познакомиться непременно. Это один из людей редких по внутренним и внешним качествам. О мнениях его не говорю, ты сам увидишь и оценишь хорошее, а в чем не сойдешься, то, конечно, извинишь ему ради чистоты намерений. Я люблю его и уважаю и желал бы только, чтобы некоторые его особенности не мешали нам вполне сочувствовать друг другу»1.

Внешний облик и манера держаться Гагарина очень живо описаны в наивном письме младшего из братьев Елагиных, Андрея (к отцу в декабре 1842 г.):

«Я видал Парижского Гагарина. Это весьма замечательный человек. Наташа и Александра Петровна2 от него без ума. Гагарин дипломат, франт и между тем ходит каждый день на Никольскую покупать старые книги. Это замечательно! По-русски говорит он дурно, по-французски так хорошо и скоро, что не поймешь. Сболтнет фразу, так что и не расслушаешь, а между тем на Никольскую ходит»3.

2

«Дума» Лермонтова и «Философическое письмо» Чаадаева возникли на одной исторической почве. Внутренняя связь между ними несомненна. Однако между «Думой» и «Философическим письмом» есть глубокое принципиальное различие.

- 97 -

Последекабристская эпоха и общий философский строй мыслей Чаадаева поставили перед ним вопрос о России и Европе, о сущности национального исторического призвания России, наконец, о христианстве и о всей культуре Запада. «Дума» гораздо реальнее и уже. Она имеет определенный адрес — «наше поколение». Белинский, восторженно оценивший «Думу», восставал только против одного определения Лермонтова. «...излишества познания и науки, хотя бы и «бесплодной», мы не видим: напротив, недостаток познания и науки принадлежит к болезням нашего поколения», — писал Белинский.

В лермонтовском определении Белинский не узнавал современного поколения, так как та среда, из которой Лермонтов черпал свои наблюдения, была незнакома Белинскому. Через два года многие критики не узнавали в Печорине «героя нашего времени». «Отчего же вы не веруете в действительность Печорина?» — спрашивал их Лермонтов. Лермонтов видел Печорина, он был у него перед глазами. Блестящие молодые аристократы, европейски образованные, и молодежь, которая вышла из самого культурного слоя русского общества и привыкла считать Сперанского, Грибоедова, Рылеева своими домашними людьми, — вот круг Лермонтова, послуживший ему конкретным материалом для характеристики своего поколения. В этом смысле можно говорить о среде, которая послужила почвой для создания Лермонтовым «Думы».

«Дума и «Поэт» были уже напечатаны в «Отечественных записках», когда в Петербург приехал Гагарин, воодушевленный своими философско-историческими мечтаниями.

Это был 1839 г., отмеченный Браницким как год существования в Петербурге «кружка шестнадцати». В этом году мы и видим впервые собравшимися вместе в Петербурге всех названных Браницким участников кружка. Но прежде чем говорить о темах, обсуждаемых в этом кружке, надо отметить еще одно обстоятельство, несомненно помогающее определению идейной направленности кружка. Основное ядро кружка летом и осенью 1839 г. отсутствовало в Петербурге. С весны не было А. Долгорукого и Браницкого, вернувшихся в Петербург из Крыма и с Кавказа только в октябре и ноябре1. Фредерикс, Шувалов и Валуев были за границей. Мы видим Фредерикса при дворе прусского короля летом 1839 г., Валуева, путешествующего по Германии и Италии, изучающего немецкое и итальянское искусство, наблюдающего политическую и общественную жизнь Западной Европы2.

- 98 -

Шувалов, мать которого была в третий раз замужем за неаполитанским посланником в Петербурге князем де-Ривали-ди-Бутера, летом 1839 г. представляется английской королеве в Лондоне1.

Покинув Лондон, Шувалов путешествует по Германии, встречается во Франкфурте с Валуевым, который для него задержался там на один день, и в конце ноября 1839 г. приезжает из Берлина в Петербург2. Одновременно возвращается и Валуев3. В это же время, в ноябре, после длительного пребывания за границей на службе в русских посольствах в Мюнхене, Париже и Константинополе, переводится в Петербург князь Григорий Григорьевич Гагарин4, которого вполне резонно предположить также участником «кружка шестнадцати»: художник Г. Г. Гагарин со времени своего приезда непосредственно общается с «кружком» — он делает портреты его участников, индивидуальные и групповые, в Петербурге и на Кавказе.

Итак, осенью 1839 г., именно в ноябре, в Петербург стекаются с юга России, из Германии, Англии и Франции участники «кружка шестнадцати». Этот момент вернее всего будет предположить датой организации «кружка шестнадцати», назвавшего себя так по числу его членов.

Мы уже видели, с какой торжественной серьезностью разрешал Гагарин философские и исторические проблемы и о каких путях мечтал он для России. Эти же вопросы, может быть в другом разрезе, неминуемо должны были встать перед Шуваловым, перенесенным из кавказской ссылки в Лондон, перед Фредериксом и перед всеми ними, путешествующими по просвещенной Европе и возвращающимися в Петербург, в Царское Село, в полк. Здесь требования, предъявляемые Лермонтовым в «Думе» и «Поэте», его призыв к гражданской деятельности сталкиваются с замыслами Гагарина.

Вопрос о национальном историческом пути России, поставленный

- 99 -

Чаадаевым, не мог обойти никто из русских, кто задумывался над настоящим положением своего отечества. Возникала проблема национальности.

И действительно, в первые же дни съезда в Петербурге вернувшихся из-за границы молодых людей в «кружке шестнадцати» завязался спор о национальности. Об этом говорит запись Валуева в его «Записной книжке», прямо адресованная к Гагарину1:

«Idées sur la Nationalité

Amicus Gagarinus, magis amica veritas.

Note. Une discussion sur la nationalité m’engage à mettre sur papier mon opinion sur cette matière, ne fusse que pour me rendre à moi-même un compte exact de ma manière de voir. P. Valouief.

Commencé 6 Dec. 1839.

Comme en toutes choses il faut commencer par le commencement analysons dabord ce qu’il faut entendre par nationalité.

Je ne saurais préciser à quelle époque remonte l’invention de ce mot. Toute fois l’invention ne me paraît pas mauvaise. De nos jours les gasettiers désignent particulièrement sous cette denomination l’independance plus ou moins complète d’une nation formant au millieu des autres un corps politique isolé. — C’est dans ce sens que l’on évoque sans cesse comme un fantôme la nationalité polonaise. — Mais ce n’est point ainsi que dans notre discussion nous avons compris le mot nationalité. — En l’attachant de préférance aux formes politiques extérieures, en lui assignant pour limites des frontières arbitrairement tracée par les gouvernements, en la reduisant à n'être pour ainsi dire que le costume ou le masque sous lequel un peuple se présente dans le monde politique, je pense qu’on oublie les éléments les plus essentiels de la nationalité; on se plait à reconstruire sur le sable mouvant des négociations diplomatiques un édifice dont les fondements reposent dans la vie interieure, dans les moeurs et dans l’histoire des nations. — Je pense que nous avons parlé nationalité dans le sens de ce qu’on appelle esprit national, coutumes nationales, chants nationaux, pour être aussi concis que possible je m’empresse de soumettre à votre approbation une definition preliminaire du mot nationalité. —

La nationalité est l’ensemble formée par le language, les moeurs, les croyances et le caractère d’une nation, elle est l’ensemble de tout ce qui l’isole foncièrement des autres, l’ensemble qui forme un lien.

- 100 -

(Перевод:

«Мысли о национальности

Гагарин друг, но бо́льший друг истина.

Заметка. Спор о национальности заставляет меня изложить на бумаге свое мнение по этому вопросу, хотя бы для того, чтобы отдать себе самому ясный отчет в том, как я на это смотрю.

Начато 6 декабря 1839 г.

Как полагается, нужно начинать сначала, разберем же, что нужно подразумевать под словом национальность.

Я не могу точно установить, к какому времени относится изобретение этого слова. Как бы то ни было, изобретение неплохое. В наше время газетчики подразумевают под этим словом почти исключительно бо́льшую или ме́ньшую независимость нации, образующую среди других наций обособленное политическое целое. В этом смысле вызывают постоянно призрак польской национальности. — Но мы в нашем споре совсем не так поняли слово национальность. Применяя это слово к внешним политическим формам, ограничивая национальность рубежами, установленными правительствами, сводя ее, так сказать, только к костюму, маске, под которой народ появляется в политическом мире, забывают, мне кажется, основные элементы национальности, занимаются тем, что восстанавливают на зыбучем песке дипломатические переговоры, т. е. здание, фундамент которого должен покоиться на внутренней жизни, нравах и истории нации. Я думаю, что мы употребляли слово национальность в том смысле, которым обозначают национальный дух, национальные обычаи, национальные песни.

Чтобы быть возможно более сжатым, спешу представить вашему одобрению предварительное определение слова национальность. Национальность есть целое, состоящее из языка, нравов, верований и характера нации, она является комплексом всего того, что ее существенно отделяет от других — комплексом связывающим».)

Эта запись Валуева вводит нас в круг тем «кружка шестнадцати». Мы видим, что, противопоставляя государственному политическому понятию национальности национальный дух, песни, обычаи, Валуев ссылается на Гагарина, разделяющего эту точку зрения. Самостоятельным взглядом Валуева было отрицательное отношение к Польше как к независимому государству (этот взгляд выражен Валуевым и в дальнейшей записи). Но интересно то, что после спора у Валуева остается потребность уяснить самому себе свою собственную независимую точку зрения. Единства мнений в «кружке шестнадцати» не было. Здесь не было программы, не было общих взглядов. На это указывает и эпиграф Валуева: «Гагарин друг, но бо́льший друг истина». Он дает нам

- 101 -

представление о характере внутренних взаимоотношений между членами кружка. В «кружке шестнадцати» не было подчинения его участников какому-нибудь одному господствующему взгляду. Шестнадцать молодых людей сошлись в кружке с разными мнениями.

Общее мнение было еще тем искомым, которое должно было притти, но так и не успело образоваться. На это указывает и Браницкий в упоминаемой уже неоднократно книге «Les nationalités slaves», как видно из самого заглавия ее, также рассматривающей исторический процесс под углом зрения национальности. Приведенное мною в начале этой статьи вступительное письмо Браницкого к Гагарину заканчивается следующим обращением:

«Je vous demande, en me lisant, d’avoir pour un des Seize l’indulgence à laquelle vous l’aviez habitué il y a près de quarante ans, quand tous deux, jeunes et superbes, nous tranchions les questions qui nous préoccupaient alors et qui nous préoccupent toujours. Seulement, aujourd hui les années accumullées sur nos têtes ont mûri un jugement qui n’est plus exposé à prendre pour des réalités les rêves d’une imagination exubérante». (Перевод: «Я прошу вас, читая мою книгу, отнестись к одному из Шестнадцати с той снисходительностью, к какой вы привыкли 40 лет назад, когда мы оба, юные и гордые, разрешали вопросы, которыми мы были озабочены тогда и озабочены всегда. Только теперь пронесшиеся над нами годы сделали более зрелыми наши суждения, и мы не принимаем уже за действительность мечты необузданного воображения».)

Спор в конце 30-х и, главным образом, в 40-х годах был единственной живой формой общественной мысли. Именно в 1839 г. спор вводится в систему интеллектуальной жизни. К этому году относится начало традиционных «сред» И. В. Киреевского, на которых впервые вводятся литературные чтения, «среды» и «понедельники» у Чаадаева и др.

Через 3—4 года в этих спорах оформились два основных течения общественной мысли — западники и славянофилы, а один из главных вождей славянофилов, Хомяков, довел искусство спора до совершенства. Крик и шум сопутствовали всем московским собраниям. Спорили и в Петербурге в «кружке шестнадцати». Спорящими и нарисовал их Г. Г. Гагарин в наброске, относящемся к 1839 г. или самому началу 1840 г.1. Здесь изображены А. А. Столыпин, А. П. Шувалов и его брат Петр Павлович, А. И. Васильчиков, которые слушают воодушевленно жестикулирующих Кс. Браницкого и С. В. Долгорукого.

В 1840 г. летом Г. Г. Гагарин рисует в известной «группе в Кисловодске» тех же А. А. Столыпина, С. В. Долгорукого,

- 102 -

Н. А. Жерве, А. Н. Долгорукого, А. И. Васильчикова и других за картами. Но на дверях комнаты на этом рисунке воспроизведена надпись, уводящая нас от карт к тем же спорам о национальности: «Здесь я проигрался. Славянин»1.

Карты и «метафизические прения» очень естественно совмещались в кругу Лермонтова. Вспомним, как начинается «Фаталист»:

«Мне как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга поочередно, по вечерам играли в карты.

Однажды, наскучив бостоном и бросив карты под стол, мы засиделись у майора С*** очень долго: разговор, против обыкновения, был занимателен. Рассуждали о том, что мусульманское поверье, будто судьба человека написана на небесах, находит и между нами христианами2 многих поклонников; каждый рассказывал разные необыкновенные случаи pro или contra».

«Фаталист» закончен Лермонтовым в 1839 г. С этого года произведения Лермонтова начинает пронизывать тема «спора». Она начинается в «Фаталисте», отчетливо слышна в насквозь полемичной «Родине» и завершается стихотворением, так и озаглавленным «Спор».

В «Фаталисте» разговор пехотных офицеров начинается с наблюдения реального явления: среди христиан русских есть много поклонников мусульманского фатализма. Затем беседа переходит в спор: существует ли действительно предопределение? Вся фабула «Фаталиста» построена на примерах, дающих утвердительный ответ на этот вопрос. Но эти разительные примеры ни в чем не убеждают Печорина: «После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? — говорит Печорин. — Но кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?.. И как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!. Я люблю сомневаться во всем...»

Таким образом, на поставленный вопрос, верно ли, что судьба человека написана на небесах, Лермонтов в «Фаталисте» ответа не дает. Этот спор остается неразрешенным.

Но первоначальная тема разговора, об элементах мусульманства в сознании русских, находит свое дальнейшее развитие в окончании новеллы. В реплики есаула и Максима Максимыча вставлены русские поговорки. В этих поговорках отражена мусульманская вера в судьбу.

Есаул, уговаривающий казака сдаться, чтобы понести неизбежное наказание за убийство Вулича, апеллирует к христианскому сознанию казака, но подкрепляет свои доводы фаталистической

- 103 -

поговоркой: «Побойся бога! ведь ты не чеченец окаянный, а честный христианин. Ну, уж коли грех твой тебя попутал, нечего делать: своей судьбы не минуешь!»

Максим Максимыч не верит в предопределение и не понимает даже значения этого слова. Он находит разумное объяснение чудесному спасению, а затем неожиданной гибели Вулича. Между тем, сам того не замечая, Максим Максимыч обращается к русской поговорке, утверждающей предопределение:

«Да, жаль беднягу... Чорт же его дернул ночью с пьяным разговаривать... Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано!..

Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений».

Этим «Фаталист» заканчивается, и рассуждения офицеров о распространенности среди русских мусульманского поверья находят свое подтверждение. Мне кажется, что эта одна из скрытых идей «Фаталиста» указывает на круг интересов Лермонтова в 1839 г.: он прислушивается к народным поговоркам и находит в них элементы мусульманства.

Но Лермонтов интересовался не религиозными проблемами. «Фаталист» был подсказан Лермонтову его общим интересом к Востоку. Еще в 1837 г. Лермонтов писал Раевскому: «Начал учиться по-татарски, язык, который здесь и вообще в Азии необходим, как французский в Европе — да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским». (Напомню, что и Печорин уехал в Персию.)

В CVIII строфе поэмы «Сашка», написанной в 1839 г., Лермонтов мотивирует свое стремление на Восток интересом к историческому происхождению русских:

Не  веры я  ищу, — я  не  пророк,
Хоть и стремлюсь душою на Восток,
Где  свиньи  и  вино так  ныне  редки,
И где, как пишут, жили наши предки!1

      (Т. III, стр. 401.)

Эти скрытые идеи «Фаталиста» и «Сашки» соприкасаются с темой споров в «кружке шестнадцати» об историческом пути России и о возникающей отсюда национальной проблеме. Интерес к различным национальностям остро оттенен Лермонтовым в «Фаталисте» введением (на первый взгляд немотивированным) серба Вулича.

В заключительных строфах I главы «Сашки» Лермонтов, протестуя против раболепия перед иностранцами, продолжая политическую линию «Смерти поэта», заостряет ее воодушевленными

- 104 -

строками о достоинстве России, которые могут быть истолкованы также и как ответ Чаадаеву:

Или, трудясь, как глупая овца,
В рядах дворянства, с рабским униженьем,
Прикрыв мундиром сердце подлеца, —
Искать чинов, мирясь с людским презреньем,
И поклоняться немцам до конца...
И чем же немец лучше славянина?
...................
Кричит, шумит... Но что ж? — Он не рожден
Под нашим небом; наша степь святая
В его глазах бездушных—степь простая,
Без памятников славных,  без следов,
Где б мог прочесть он повесть тех веков,
Которые, с их грозными делами,
Унесены забвения волнами...1

   (Т. III, стр. 414.)

Искание собственного исторического пути России, сравнение западноевропейской цивилизации с русской — такова была одна линия тем, обсуждавшихся в «кружке шестнадцати». Я уже показывала, что в кружке высказывались различные точки зрения: убежденный националист поляк Браницкий беседовал с Валуевым, отвергавшим Польшу как самостоятельное государство; католик Гагарин — с перешедшим в православие Фредериксом. Среди них — Лермонтов, с его определенно выраженным интересом к Востоку. Но это стремление Лермонтова на Восток совсем не совпадало с провозглашаемой славянофилами идеей — «свет с Востока». Слишком многое отличало Лермонтова от пассивно-религиозных славянофильских тенденций, уже наметившихся с начала 30-х годов, но еще не сформировавшихся при жизни Лермонтова в то славянофильское течение, каким оно было в 40-х годах. Уже в «Сашке» — социальной сатире, полной атеизма, скептицизма и политической остроты — мы видим совсем другую линию в творчестве Лермонтова. Эта сторона лермонтовской поэзии безусловно находила почву также и в «кружке шестнадцати».

Герцен писал: «... люди, отчаивавшиеся в России, и люди, искавшие спасения в прошлом, — все мы наконец со всеми оттенками надежды и веры, сомнения и неверия, любви и ненависти, все мы сходились в одном... — в осуждении императорского режима, установившегося при Николае. Не существовало двух мнений о петербургском правительстве. Все люди, имевшие независимые

- 105 -

убеждения, одинаково относились к нему»1. Эти слова целиком можно отнести и к «кружку шестнадцати».

Если бы от всего Лермонтова до нас дошло только его восьмистишие «Прощай, немытая Россия», у нас не оставалось бы сомнений в резко оппозиционном отношении Лермонтова к социальному и политическому строю России Николая I. Это отношение разделялось «кружком шестнадцати». Доказательством этому служит отъезд их на Кавказ в 1840 г. Мы уже упоминали, что Самарин видел всю группу шестнадцати, направляющуюся на юг. Есть еще одно указание на отъезд «шестнадцати» из Петербурга. Кюстин, в заключительной главе своего четырехтомного памфлета на николаевскую Россию «La Russie en 1839», отмечает как исключение на общем фоне Петербурга определенную группу людей. Кюстин не рисковал называть имена, но портретность описания явно указывает на то, что он имел в виду не общее явление, а конкретное событие. Осведомленность Кюстина вполне объяснима. Несмотря на то, что он пробыл в России всего четыре месяца в 1839 г., он был введен в курс русской жизни такими людьми, как П. А. Вяземский, П. Я. Чаадаев, В. Ф. Одоевский и А. Я. Булгаков2. Книгу свою Кюстин выпустил во Франции только в 1843 г., а четыре года собирал дополнительные материалы и, конечно, встречался с А. И. Тургеневым и другими русскими, направлявшими его наблюдения. Кюстин писал:

«J’ai vu en Russie quelques hommes qui rougissent de se sentir opprimés par le dur régime sous lequel ils sont forcés de vivre sans oser s’en plaindre; ces hommes ne sont libres qu’en face de l’ennemi; ils vont faire la guerre au fond du Caucase pour se reposer du joug qu’on leur impose chez eux; la tristesse de cette vie imprime prématurément sur leur front un cachet de mélancolie qui contraste avec leurs habitudes militaires et avec l’insouciance de leur âge; les rides de la jeunesse révélent de profonds chagrins et elles inspirent une grande pitié; ces jeunes hommes ont emprunté à l’Orient sa gravité, aux imaginations du Nord le vague et la rêverie: ils sont très-malheureux et très-aimables; nul habitant des autres pays ne leur ressemble»3. (Перевод: «Я видал в России людей, краснеющих при мысли о гнете сурового режима, под которым они принуждены жить, не смея жаловаться; эти люди чувствуют себя свободными только перед лицом неприятеля; они едут на войну в глубине

- 106 -

Кавказа, чтобы отдохнуть от ига, тяготеющего на них на родине. Эта печальная жизнь накладывает преждевременно на их чело печать меланхолии, контрастирующую с их военными привычками и беззаботностью их возраста; морщины юности обличают глубокие скорби и вызывают живейшее сострадание; эти молодые люди заимствовали у Востока его серьезность, у воображения северных народов — туманность и мечтательность; они очень несчастны и очень привлекательны; ни один обитатель иных стран не походит на них»1.)

Рядом с описанием Кюстина лермонтовские стихи звучат как программные, написанные от лица определенной группы и продиктованные конкретными событиями:

Быть  может, за  стеной  Кавказа
Сокроюсь  от  твоих  пашей,
От  их  всевидящего  глаза,
От  их  всеслышащих  ушей.

Ввиду того, что Б. М. Эйхенбаум высказал несколько предположений о причинах отъезда «кружка шестнадцати», необходимо подробнее остановиться на обстоятельствах выезда участников кружка из Петербурга весной 1840 г.

Б. М. Эйхенбаум в своей статье предположил, что участникам кружка либо посоветовали уехать, либо они сами уехали в виде протеста. В комментариях Б. М. Эйхенбаум еще определеннее утверждает, что «кружок шестнадцати» был обнаружен правительством и выслан вместе с Лермонтовым.

Для окончательного решения этого вопроса необходимо привлечь ряд документов.

По документам инспекторского департамента Военного министерства и дел II отделения собственной е. и. в. канцелярии2 выясняется прежде всего, что указание Самарина на всю «группу шестнадцати», проследовавшую через Москву, не точно.

Из поименованных Браницким десяти участников кружка только шестеро уехали на Кавказ: Лермонтов, Монго-Столыпин, Фредерикс, А. и С. Долгорукие, Н. А. Жерве. Из не названных Браницким прибавим Г. Г. Гагарина и А. И. Васильчикова, которых я предполагаю также членами кружка. И. С. Гагарин, как видно уже из самого письма Самарина, уехал в Париж, а Валуев остался в Петербурге. Интереснее всего то, что Шувалов и Браницкий получили блестящие назначения адъютантами Паскевича, бывшего тогда главнокомандующим действующей армией. Они уехали в Варшаву.

- 107 -

Важно проследить, совпал ли по времени разъезд участников кружка из Петербурга с дуэлью Лермонтова, отдачей его под суд и переводом на Кавказ. До дуэли с Барантом переводятся Шувалов и А. Долгорукий.

Переписка о Шувалове началась в начале января, т. е. вскоре после возвращения его из-за границы; назначение его произошло по высочайшему повелению 28 января 1840 г.1. 10 марта — в день ареста Лермонтова — Шувалов производится в поручики (уезжает он в Варшаву лишь в апреле 1840 г.). Это назначение и повышение в чине разбивает представление о высылке Шувалова.

А. Н. Долгорукий был переведен на Кавказ приказом по гвардейскому корпусу от 10 февраля; он попал в общее число ежегодно откомандировываемых от каждого полка на Кавказ. Здесь надо указать, что А. Н. Долгорукий был «на замечании» — это видно из его формулярного списка, где в графе «достоин ли знака беспорочной службы» А. Н. Долгорукий, единственный из всех участников кружка, кроме Лермонтова, отмечен как «не аттестованный за невыслугой лет»2.

После дуэли Лермонтова с Барантом и во время заключения его одно за другим поступают в инспекторский департамент отношения, свидетельствующие о желании участников кружка уехать из Петербурга. О Фредериксе пишет кн. А. С. Меншиков, о Жерве — начальник Отдельного Кавказского корпуса ген. Е. А. Головин3, о Браницком — Паскевич4; позднее, 20 апреля, сенатор Ган заявляет о своем желании зачислить в число чиновников Комитета об устройстве Закавказского края князя С. В. Долгорукого5. О зачислении вновь в военную службу Ал. Арк. Столыпина, во исполнение сентенции Николая I по военно-судному делу о дуэли Лермонтова в инспекторский департамент поступило отношение Бенкендорфа6.

На примере Дмитрия Петровича Фредерикса, о котором наиболее полно сохранилась переписка, легко убедиться, что отъезд молодых людей из Петербурга произошел совершенно добровольно.

- 108 -

П. А. Плетнев писал 20 сентября 1840 г. Гроту:

«От вел[икой] кн[ягини] отправился я к Ольге Фредерикс, которая помолвлена за гусара Никитина, сына известного счастливца в картах. Мать невесты, друг императрицы, очень умная женщина и тонко рассуждающая, рассказывала мне про своих сыновей, из коих один по страсти уехал на корабле кругом света, как морской офицер, а другой по собственной же охоте воюет на Кавказе»1. В переписке, ведущейся по поводу перевода Фредерикса на Кавказ, мы находим подтверждение версии Сесиль Фредерикс о добровольном отъезде ее сына. 6 марта Меншиков доносит военному министру Чернышеву, что Фредерикс, «имея особую склонность к кавалерийской службе, просил, с согласия своих родителей, ходатайства моего о всемилостивейшем дозволении ему перейти в Кавалерию с состоянием при Кавказском корпусе»2. Одновременно Сесиль Фредерикс пишет частное письмо к Чернышеву с аналогичной просьбой. Тон этого письма указывает, что давления со стороны Чернышева на решение Фредерикса не могло быть:

«Cher comte je m’adresse à vous car j’ai pleine confiance en votre amitié et vos sentiments bienveillants à mon égard. De grâce accordez votre protection à mon fils ainé — il désire être при Кавказ. Корпусе по Кавалерии. L’Empereur eut été prévenu par le P^ce Menchikoff dont il est aide-de-Camp. L’affaire va vous parvenir sous peu, je remets le sort de mon fils entre vos mains, car de vous dépend la réalisation de ses voeux — par amitié pour moi, accordez à mon fils ce qu’il demande, protégez le, et assurez par là son avenir!.. Cécile Frederickcz. Ce Mercredi»3.

(Перевод: «Дорогой граф. Обращаюсь к вам, т. к. вполне уверена в вашей дружбе и доброжелательном отношений ко мне. Пожалуйста, возьмите под свое покровительство моего старшего сына, он желает быть при Кавказском корпусе по кавалерии. Император был предупрежден князем Меншиковым, у которого он адъютант. Дело, следовательно, скоро дойдет до вас, и я поручаю судьбу моего сына вам, т. к. от вас зависит исполнение его желаний; из дружбы ко мне, сделайте для моего сына то, что он просит, поддержите его, и этим вы упрочите его будущее. Цецилия Фредерикс. Середа»).

Очевидные данные о добровольном, свободно выбранном решении Фредерикса уехать на Кавказ заставляют нас думать, что и остальные участники кружка уехали из Петербурга без всякого давления на них со стороны правительственных кругов. Дальнейшая

- 109 -

судьба на Кавказе и в Варшаве участников кружка также не дает повода предполагать высылку их или опалу. Столыпин, Жерве, Фредерикс и А. Долгорукий участвовали вместе с Лермонтовым в сражении при р. Валерик и в осенней экспедиции в Большую и Малую Чечню. Одновременно с Лермонтовым они были представлены к наградам и, не встречая препятствий ни в одной инстанции, были награждены по высочайшему повелению1. В то же время Николай I упорно отказывался наградить Лермонтова. Кроме того, Лермонтов, так же как и декабристы и другие разжалованные, проходил по особому списку для штрафных, а товарищи его по кружку были представлены в обычном порядке. Беспрепятственно также, по линии комиссии Гана, был награжден и С. В. Долгорукий.

Показательно также то, что Жерве, Столыпин, Браницкий, Шувалов, как видно из официальной переписки, совершенно беспрепятственно получили в начале 1841 г. отпуска в Петербург. Приехавший одновременно с ними в Петербург Лермонтов получил отпуск только благодаря настойчивым хлопотам его бабки. Само собой разумеется, что ни Николай I, ни Михаил Павлович не разрешили бы съезд в Петербурге участников «кружка шестнадцати» во главе с Лермонтовым, если бы у них были какие-нибудь сведения о «кружке шестнадцати» и его оппозиционных политических настроениях.

И, наконец, как я уже указывала, все участники кружка, за исключением А. Долгорукого и самого Лермонтова, аттестовались «достойными к знаку беспорочной службы».

Итак, «кружок шестнадцати» как единое целое в 1840 г. обнаружен жандармами и выслан на Кавказ не был.

Причины враждебного отношения царя и Бенкендорфа к Лермонтову во время пребывания его под судом за дуэль с Барантом остаются, следовательно, невыясненными. Раскрытие их требует еще специального изучения.

3

Уже не раз упоминалось, что Лермонтов и «кружок шестнадцати» проехали весной 1840 г. через Москву и здесь встретились с Самариным. Эту встречу я рассматриваю не как случайное

- 110 -

событие, а как принципиальную встречу петербургского «кружка шестнадцати» с еще не вполне определившимся славянофилом.

Мы уже видели по письмам Гагарина конца 1838 г., что Самарин, провозглашая «День Востока» и упадок западноевропейской цивилизации, не был тверд в этих своих убеждениях.

Непримиримое, так называемое «славянское убеждение» в лице Самарина, К. Аксакова, Дм. Ал. Валуева, Хомякова, бр. Киреевских и др. сформировалось позже, в 1842 г. В 1840 г. Самарин все еще находился в процессе колебаний и идейных исканий. Так как Гагарин был его учителем, то отношение Самарина к «кружку шестнадцати» не могло быть безразличным. Есть все основания полагать, что интерес Самарина к Лермонтову был поднят именно тем, что Лермонтов был в «кружке шестнадцати»: встреча Самарина с Лермонтовым в 1840 г. была не первой, он познакомился с Лермонтовым еще в 1838 г., когда поэт пленил Самарина «простым обращением, детской откровенностью». Теперь Самарин ищет в Лермонтове человека, могущего руководить и оказывать влияние. Его поражает артистизм Лермонтова. Он подчеркивает, что Лермонтов сам с трудом поддается чьему-нибудь влиянию, и вместе с тем ждет от Лермонтова руководящего и разъясняющего слова.

Уже начало письма Самарина к Гагарину от 19 июля указывает на то, что все письмо вызвано определенным событием — встречей Самарина с «кружком шестнадцати». Это впечатление еще усиливается, когда мы читаем это письмо полностью.

Обычно (в «Новом слове» и в сочинениях Самарина) публиковалась только первая часть письма. Не известная до сих пор вторая часть совершенно неожиданно вводит новое лицо в наше поле зрения, очень редко упоминавшееся рядом с Лермонтовым. Это кн. Петр Владимирович Долгоруков, прозванный за свою хромоту «Bancal», считающийся автором пасквиля, посланного Пушкину. Ввиду того, что все письмо посвящено одному событию — встрече Самарина с «кружком шестнадцати» — и характеристике двух людей — Лермонтова и Bancal'я, я предполагаю, что Bancal был также членом «кружка шестнадцати». Привожу все письмо полностью1:

«19 июля 1840

C’est aujourd’hui le 19 juillet, mon cher ami, j’irai passer la journée de demain à Jassnewo et pour ce soir je veux me donner le plaisir de causer avec vous. Il y a déjà longtemps que j’avais l’intention de vous écrire; toutes les fois qu’il m’arrive d'éprouver quelque émotion nouvelle, de concevoir vivement une chose qui m’occupe, à la joie de me sentir avancer dans la vie vient se joindre le désir de vous en faire part et d’avoir votre avis.

Peu de temps après votre départ, j’ai vu défiler par Moscou toute la fraction des 16 qui tient route vers le midi. J’ai beaucoup

- 111 -

vu Лермонтов pendant tout le temps de son séjour. C’est une nature éminemment artistique, insaisissable et qui échappe à toute influence extérieure grâce à un infatigable esprit d’observation et à un grand fond d’indifférence. Avant qu’on ne l’ait abordé, il vous a compris; rien ne lui échappe; son regard est lourd et fatigant à supporter. Les premiers instants, la présence de cet homme m'était désagréable; je le sentais doué d’une grande force d’investigation qui lisait dans ma pensée, et en même temps je comprenais que cette force ne procédait que d’une simple curiosité, dénuée d’intérêt et à laquelle il est humiliant de se sentir céder. Ce n’est jamais ce que vous lui dites, c’est vous que cet homme écoute et observe, et après qu’il vous a observé et compris, vous ne cessez pas d'être pour lui quelque chose de pûrement extérieur, qui n’a droit à rien changer dans son existence. Dans la position où je me trouve, je regrette de ne pas l’avoir vu plus longtemps. Je conçois qu’entre lui et moi des rapports auraient été possibles qui m’auraient aidé à comprendre bien des choses1.

Après lui, Bancal a été pour moi une découverte bien agréable. De tous les Pétersbougeois au milieu desquels le sort m’appelle à vivre, c’est sans contredit celui avec lequel j’ai le mieux sympathisé. J’admire et j’aime Bancal. Bancal me fait l’effet du Caliban de Shakespeare, il est rare qu’on sache aussi bien que lui faire tourner à son avantage tous ses défauts. Grâce à sa laideur, il a su admirablement abjurer d’un seul coup une foule de prétentions et d’intérêts que tout le monde ne peut pas froisser impunément et qui nous mettent au pouvoir de notre entourage. Cette abnégation se trouve donc rachetée par un certain quant à soi, par une grande indépendance et une liberté de propos dont il abuse. Je crois qu’il y a eu un temps dans sa vie, où sa difformité physique et le sentiment d’aversion qu’il ne peut manquer d’inspirer l’a beaucoup fait souffrir; mais une fois devenu maître de ce sentiment de honte si naturel, il n’a plus rien en à perdre, il a eu des représsailles à exercer. Aussi je l’aime pour l’intelligence qu’il a de sa position, pour ce cynisme avec lequel il étale ses défauts, en se réservant le droit d’en agir de même avec autrui. Cette sourde et perpétuelle vengeance, ce venin joint à beaucoup de loyauté ont eu pour moi un charme auquel je me suis laissé aller. Pendant trois ou quatre soirées que nous avons passées à nous deux ou à trois, avec Rossette, Bancal m’a beaucoup parlé de Pétersbourg, de tous ceux que j’y connaissais déjà et de ceux qu’il voulait me faire connaître2. Seulement, lui qui croit vous bien connaître

- 112 -

ne vous connait pas du tout et puis, ce qui ne me plait pas en lui, c’est son esprit d’intrigue, son goût pour les petits rapports embrouillés, pour les secrets qui ne regardent que ceux à qui ils appartiennent. C’est peut-être la faute de l’atmosphère où il se trouve, mais il y a en lui un certain manque de grandeur et d'élévation de pensée. J’aurais voulu le voir s’attacher davantage aux idées qu' aux hommes qui après tout, à peu d’exceptions près, ne sortent pas de la sphère des Zufälligkeiten, comme dit Hegel. Ce mot me rejette moi-même bien loin de Bancal, dans une autre région où je commence à m’orienter et à voir clair, région sublime et bien peu visitée, et où pourtant se retrouvent à chaque pas les plus hauts produits de la pensée. Je voudrais vous parler de tout cela et de mes études sur nos prédicateurs des XVII et XVIII siècles, mais ce sera pour un autre jour. Je viens d’achever le Камень Веры et toute une série d’ouvrages qui s’y rattachent. Le protestantisme m’est apparu sous un jour bien différent de l’idée que je m’en étais faite. Le peu que j’ai appris depuis trois mois sur certaines questions religieuses m’a déjà suffi pour comprendre combien peu en savent Хомяков et autres1. Tous ces Messieurs vous disent bien des choses, et moi je vous envois mes félicitations et mes voeux car minuit vient de sonner.

G. Samarin».

(Перевод:

«19 июля 1840 г.

Сегодня 19 июля, мой дорогой друг; завтрашний день я проведу в Ясеневе, а сегодняшний вечер я хочу посвятить удовольствию беседы с вами. Я давно уже хотел писать вам; каждый раз, когда мне случится испытать какое-нибудь впечатление, живо постичь какой-нибудь занимающий меня предмет, у меня к радостному чувству движения вперед присоединяется желание поделиться с вами и знать ваше о нем мнение.

Вскоре после вашего отъезда я видел, как через Москву проследовала вся группа шестнадцати, направляющаяся на юг. Я часто видел Лермонтова за все время его пребывания в Москве. Это в высшей степени артистическая натура, неуловимая и не поддающаяся никакому внешнему влиянию благодаря своей неутомимой наблюдательности и большой глубине индиферентизма. Прежде чем вы подошли к нему, он вас уже понял; ничто не ускользает от него; взор его тяжел, и его трудно переносить. Первые мгновенья присутствие этого человека было мне неприятно; я чувствовал, что он наделен большой проницательной силой и читает в моем уме, и в то же время я понимал, что эта сила происходит лишь от простого любопытства, лишенного всякого участия, и потому

- 113 -

чувствовать себя поддавшимся ему было унизительно. Этот человек слушает и наблюдает не за тем, что вы ему говорите, а за вами, и после того, как он к вам присмотрелся и вас понял, вы не перестаете оставаться для него чем-то чисто внешним, не имеющим права что-либо изменить в его существовании. В моем положении мне жаль, что я его не видел более долгое время. Я думаю, что между ним и мною могли бы установиться отношения, которые помогли бы мне постичь многое1.

После него другим приятным открытием для меня оказался Bancal. Из всех петербуржцев, среди которых судьба призвала меня жить, бесспорно ему я больше всего симпатизирую. Я восхищаюсь и люблю Bancal'я. Он представляется мне Калибаном Шекспира. Редко кто умеет так хорошо, как он, обращать все свои недостатки в свою пользу. Вследствие своего безобразия он удивительно сумел сразу отречься от массы притязаний и интересов, которые никто не может безнаказанно отбрасывать и которые ставят нас в зависимость от нашего окружения. Это отречение вознаграждается некоторым «quant-a-soi», — большой независимостью и свободой злословия, которой он злоупотребляет. Я подозреваю, что было время в его жизни, когда его физическое уродство и чувство отвращения, которое он, несомненно, внушал, заставили его много страдать; подчинив себе это столь естественное чувство стыда, ему нечего было терять, и он стал изощряться в мести. Я люблю его также за понимание своего положения, за тот цинизм, с которым он хвастает своими недостатками, оставляя за собой право поступать так же и по отношению к чужим недостаткам. Эта скрытая и непрерывная месть, этот яд в соединении с большим прямодушием представляли для меня очарование, которому я поддался. В течение трех или четырех вечеров, которые мы провели вдвоем или втроем с Россетом2, Bancal мне много рассказывал о Петербурге, обо всех, кого я уже знал там, и о тех, с которыми он хотел меня познакомить3. Однако вас он не знает совсем, хотя и думает, что знает хорошо; то, что мне не нравится в нем, — это его способность к интригам, его пристрастие к запутанным мелким пересудам, к секретам, которые касаются только тех, кому они принадлежат. Это, может быть, вина среды, в которой он находится, но в нем есть некоторое отсутствие великодушия и возвышенности мысли. Мне бы хотелось, чтобы его более привлекали идеи, чем люди, которые в конце концов, за немногими исключениями, не выходят из сферы Zufälligkeiten4, как говорит

- 114 -

Гегель. Это слово уносит меня далеко от Bancal'я, в иную область, в которой я начинаю разбираться и ясно понимать, — в мало изведанную величественную область, где на каждом шагу встречаются самые высокие плоды мысли.

Я хотел бы поговорить с вами обо всем этом и о моих занятиях над нашими проповедниками XVII и XVIII веков, но это до другого дня. Я только что закончил «Камень веры» и целый ряд работ, которые к нему относятся. Протестантизм предстал передо мною совсем в другом свете, чем я себе раньше его представлял. То немногое, что я узнал в течение трех месяцев о некоторых вопросах религии, достаточно уже для меня, чтобы понять, как мало знают об этом Хомяков и другие.

Все эти господа желают вам всяких благ, а я, так как полночь уже пробила, шлю вам свои поздравления и пожелания.

Ю. Самарин».)

Несмотря на то, что Bancal умер до 1879 г. (в 1868 г.), Браницкий мог по основательным причинам умолчать об участии его в «кружке шестнадцати» из-за той роли, которую Долгоруков играл в 50-х и 60-х годах в эмиграции. Известный скандальный процесс его с Воронцовым, твердо установившаяся репутация шантажиста, появившиеся в 60-х годах в печати утверждения о гнусной роли, сыгранной Долгоруковым в истории дуэли Пушкина, наконец, встречи Браницкого с ним в эмиграции могли послужить причиной нежелания Браницкого связывать это одиозное имя с «кружком шестнадцати». Между тем, неуверенное, правда, указание на это дает и Н. С. Лесков в упоминаемой уже мною статье: «Подчеркну здесь принадлежность Гагарина в 1839 г. и следующих годах к кружку Лермонтова, автора стихотворения на смерть Пушкина, в виду тех обвинений, которые бесчеловечно сыпали легкомысленные люди на Гагарина и на его друга, и кажется, тоже члена «кружка шестнадцати», Петра Владимировича Долгорукова, в рассылке безыменных «пасквилей», бывших причиной дуэли Пушкина»1.

Участие Долгорукова в «кружке шестнадцати» вполне естественно сочетается с другой линией кружка, на которую намекает Браницкий, — культурой политического анекдота, интересом к событиям дня, происходящим в дворцовых и светских кругах. Это — сплетня, посыпанная политической солью, на которую Долгоруков, с его злостью и умом, как мы знаем по его очеркам в «Правдивом» и «Колоколе», был большой мастер.

Любопытно, что в этих очерках Долгоруков благожелательно отзывался об А. П. Шувалове. «... гр. Андрей Павлович Шувалов, — писал Долгоруков в 1867 г., — один из богатейших людей России, зять покойного фельдмаршала Воронцова, человек вполне честный, энергический и всегда себя державший в

- 115 -

отношении ко двору самым независимым и благородным образом».

О Петре Павловиче Шувалове, нарисованном Гагариным в общей группе в 1839 г. и потому предполагаемом мною также в числе участников «кружка шестнадцати» (он умер в 1900 г.), Долгоруков писал: «Человек добрый и неглупый, но вполне неспособный, слабый, бесхарактерный, никогда не умеющий ни на что решиться»1.

Из письма Самарина мы видим, что Хомяков еще далеко не был для него тем авторитетом, которым стал впоследствии. Самарин присматривается к петербургскому «кружку шестнадцати». Долгоруков идет ему навстречу и рассказывает о петербуржцах, с которыми хочет свести Самарина. В свою очередь Лермонтов присматривается к москвичам, среди которых он встречает новых для него лиц.

В дневнике Самарина читаем о встрече с Лермонтовым 9 мая на именинах у Гоголя: «Мы разговорились про Гагарина... Ему понравился Хомяков»2.

В дневнике А. И. Тургенева о том же записано: «С Лермонтовым о Барантах, о кн. Долгорукове... Кн. Долгоруков здесь и скрывается от публики»3.

Как видим, у нас нет никаких оснований рассматривать пребывание Лермонтова в Москве в 1840 г. как период сближения с кружком московских славянофилов. Ни славянофилы, ни «кружок шестнадцати» еще себя не проявили. Это были два зарождающихся течения, из которых одно оказало сильнейшее влияние на развитие русской общественной мысли на протяжении десятков лет, а другому суждено было погибнуть.

Из приведенных мною ранее официальных документов вырисовывается картина, очень важная для понимания взаимоотношений между Лермонтовым и членами «кружка шестнадцати». Как мы видим, несколько участников кружка, начиная с 1840 г., сопровождают Лермонтова и не расстаются с ним до самой его смерти. Они едут вместе с ним на Кавказ, делят здесь с ним и трудности походной боевой жизни и «веселости» Кисловодска, направляются вслед за ним в отпуск в Петербург и возвращаются одновременно на Кавказ весной 1841 г. (на этот раз к ним присоединяется и Браницкий4).

- 116 -

Очевидно, для этой части кружка Лермонтов был притягательным центром. Лермонтов, а не Гагарин, не Валуев, не Браницкий и не Долгоруков-Bancal имел решающее влияние в «кружке шестнадцати». Недаром Лесков назвал его «кружком Лермонтова».

Кружок Лермонтова на Кавказе расширяется. На упоминаемой мною «группе в Кисловодске» в 1840 г. Г. Г. Гагарина изображены все ближайшие товарищи Лермонтова. К участникам кружка Н. А. Жерве, А. А. Столыпину, кн. А. Н. Долгорукому, кн. С. В. Долгорукому присоединяются кн. А. И. Васильчиков, гр. К. К. Ламберт, кн. С. В. Трубецкой и Ю. К. Арсеньев.

Взаимоотношения Васильчикова с Лермонтовым и роль, сыгранная им в дуэли Лермонтова, требует специального исследования, поэтому мы здесь не будем говорить о Васильчикове. Скажем только, что вполне допустимо считать и его членом «кружка шестнадцати» (он умер в 1881 г.).

С. В. Трубецкой интересен для нас тем, что Лермонтов выбрал его своим секундантом на дуэли с Мартыновым. Кроме того, Трубецкой был тесно связан дружбой с Н. А. Жерве. Упоминая историю высылки Жерве в 1835 г., я уже говорила, что высланный одновременно с ним Трубецкой был взят под секретный надзор. Со времени этой высылки вплоть до смерти Трубецкого его судьба проходила под знаком особого нерасположения к нему Николая I и всех «верхов». Это выясняется из переписки секретной части инспекторского департамента. В январе 1840 г. Трубецкой вторично высылается, на этот раз на Кавказ. Вместе с Лермонтовым и членами «кружка шестнадцати» он участвовал в сражении при р. Валерик и был здесь тяжело ранен. Несмотря на это, в награде ему было, так же как и Лермонтову, отказано. В феврале 1841 г. он приезжает в отпуск в Петербург для прощания с умирающим отцом и лечения раны. Николай I лично налагает на него домашний арест. Во все время пребывания Лермонтова и его друзей по «кружку шестнадцати» в Петербурге Трубецкой безвыходно находился дома, «не смея ни под каким предлогом никуда отлучаться», а в апреле, следуя «высочайшему повелению» царя, еще больной, был отправлен назад на Кавказ1. Здесь он поселился вместе с Лермонтовым и через 3 месяца был его секундантом на дуэли с Мартыновым.

Эти штрихи из биографии Трубецкого было важно здесь указать, чтобы еще раз подчеркнуть, что общество Лермонтова на Кавказе вовсе не было веселящимся офицерством: это была все та же оппозиционно настроенная гвардия и петербургская молодежь, сгруппировавшаяся на Кавказе на службе в комиссии Гана.

Я уже указывала на связь подписи «Славянин» с темой бесед, которые велись в этом кружке и на Кавказе.

- 117 -

Когда Лермонтов получил отпуск в Петербург, проездом с Кавказа он остановился в Москве и опять встретился с Самариным. В Петербурге съезжаются участники «кружка шестнадцати» — Жерве1 и Монго-Столыпин2. С Кавказа приехал Трубецкой3 из Варшавы — «полуфранцузы» Браницкий4 и Шувалов5. В это время Лермонтов написал стихотворение «Родина».

В «Родине» Лермонтова отчетливо слышна интонация спора. Стихотворение обращено к собеседникам, с которыми поэт считается; это не безразличные для него люди, это противники, достойные спора.

Вспомним, что вопросы, разрешаемые в «кружке шестнадцати» и Самариным, вращались вокруг проблемы «Европа и Россия», и мы получим полное право утверждать, что стихотворение «Родина» обращено к тем же оппонентам — к славянофилам и «кружку шестнадцати». Уезжая в сопровождении «кружка шестнадцати» в 1840) г. на Кавказ, Лермонтов сказал: «Прощай, немытая Россия», а вернулся в Россию со словами: «Люблю отчизну я, но странною любовью». Уже первая строфа, отделенная от всего стихотворения, указывает на то, что стихотворение представляет собою ответ на политические споры о России.

Перечтем «Родину»:

 Люблю отчизну я, но странною любовью!..

Эта строка несомненно вызвана обвинениями поэта в нелюбви к отчизне.

 Не победит ее рассудок мой... —

сопротивление другому оппоненту, который, следуя чаадаевской мысли, убеждает Лермонтова, что он должен быть последовательным и Россию любить не за что.

Далее следуют три отвергаемые Лермонтовым политические и исторические формулы:

 Ни  слава, купленная  кровью,
 Ни  полный  гордого доверия  покой,
 Ни  темной старины  заветные  преданья
 Не  шевелят  во  мне  отрадного  мечтанья...

(Т. II, стр. 100.)

Казенный государственный патриотизм, идеализация крепостного строя, связанный с нею культ русской старины, исходящие из помещичьей Москвы, от славянофилов, отрицаются Лермонтовым.

- 118 -

Лирическое восприятие родной природы опять заставляет Лермонтова оправдываться. Перед кем? Перед людьми, отвергавшими Россию целиком: «Но я люблю, за что не знаю сам».

И, наконец, когда пейзаж в стихотворении становится все более конкретным, поэт прямо адресуется к своим собеседникам:

С отрадой многим незнакомой
Я вижу полное гумно,
Избу, покрытую соломой,
С резными ставнями окно...

 (Т. II, стр. 100.)

Полуфранцузу Шувалову, поляку Браницкому, родовитому русскому князю парижанину Гагарину, дурно говорящему по-русски, не знакомо отрадное чувство при виде русской избы. Отталкиваясь от них, освобождаясь от всех наслоений, Лермонтов находит свою кровную связь с русской природой и с русским народом. Этим поэт завершает стихотворение и разрешает все споры:

И в праздник, вечером росистым,
Смотреть до полночи готов
На пляску с топаньем и свистом
Под говор пьяных мужичков.

 (Т. II, стр. 101.)

Стихотворение «Родина» — ответ и аристократическому европеизированному эмигрантскому «кружку шестнадцати», и зарождающемуся славянофильству, и официальному патриотизму николаевской России. «Родина» Лермонтова вызвана к своему поэтическому бытию совсем другими внутренними и внешними событиями, чем строфа «Путешествия Онегина», хотя и сходная с «Родиной», но мотивированная Пушкиным совсем иначе («Мой идеал теперь хозяйка, мои желания — покой, да щей горшок, да сам большой»)1.

«Родина» была напечатана в апрельской книжке «Отечественных записок», а 14 или 15 апреля Лермонтов уехал из Петербурга на Кавказ через Москву2.

- 119 -

За ним едут на Кавказ Монго-Столыпин, Жерве, Браницкий и Трубецкой1, не вполне вылечившийся от раны, но вновь отправленный на Кавказ по высочайшему повелению Николая I. В Москве произошла последняя принципиальная встреча Самарина с Лермонтовым. В первую же встречу Лермонтов во взволнованном разговоре о Кавказе и о Трубецком, которого преследовал царь, переходит к характеристике внутреннего положения России. Перечтем запись в дневнике Самарина:

«Мы долго разговаривали, он показывал мне свои рисунки. Воспоминанья Кавказа его оживили. Помню его поэтический рассказ о деле с горцами, где ранен Трубецкой... Его голос дрожал, он был готов прослезиться. Потом ему стало стыдно, и он, думая уничтожить первое впечатление, пустился толковать, почему он был растроган, сваливая все на нервы, растворенные летним жаром. В этом разговоре он был виден весь. Его мнение о современном состоянии России: «Ce qu’il у a de pire, ce n’est pas qu’un certain nombre d’hommes souffre patiemment, mais c’est qu’un nombre immense souffre sans le savoir». (Перевод: «Хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а то, что огромное количество страдает, не сознавая этого».) Вечером он был у нас. На другой день мы были вместе под Новинским»2.

Политическая острота этой беседы Лермонтова с Самариным усиливается тем, что она происходила на фоне верноподданнической шумихи, поднятой в Москве, ожидавшей приезда Николая I и всей царской фамилии. Эти дни описаны в письме Н. А. Елагина к А. А. Елагину от 21 апреля 1841 г.: «У нас в Москве большие празднества — 3 дня сряду звонят; три дня сряду горят плошки, и вчера безденежно были открыты для всех балаганы под Новинским»3. (Очевидно, Лермонтов с Самариным ездили под Новинское именно 20 апреля.) В указании Лермонтова на определенную категорию людей, страдающую терпеливо и

- 120 -

сознательно, есть сходство с приводимой выше характеристикой Кюстина. Косвенно оно относится и к «кружку шестнадцати» и лишний раз убеждает нас в том, что кружок не проявлял никакой активной деятельности и участники его только были под властью оппозиционных настроений.

Это был первый разговор Лермонтова с Самариным весной 1841 г. Затем они встречались каждый день. Я потому останавливаюсь так подробно на взаимоотношениях Лермонтова с Самариным, что из факта их встреч было сделано два вывода: согласно одному, бегло высказанному П. Е. Щеголевым (в книге «Дуэль и смерть Пушкина»), Самарин был участником «кружка шестнадцати»; согласно другому (настойчиво пронизывающему комментарий и хронологическую канву Полн. собр. соч. Лермонтова, изд. «Academia»), в 1840 и 1841 гг. произошло сближение Лермонтова с московским кружком славянофилов. Между тем из всех славянофилов Лермонтов был хорошо знаком только с одним Самариным, который, как я уже показывала, не был еще славянофилом в 1840 г. Но в последние встречи с Лермонтовым Самарин уже изменился. Гагарин для него уже не тот безусловный учитель, каким был раньше. 10 января (нов. ст.) 1841 г. Гагарин пишет Самарину в обычном для их переписки наставническом тоне:

«Je ne m’explique pas bien pourquoi vous n’êtes pas encore à Pétersbourg. Hâtez vous de quitter Moscou, hâtez vous d’entamer vos Wanderjahre, le moment est venu et vous reviendrez plus tôt a Moscou...»1 (Перевод: «Я не могу себе как следует объяснить, почему вы до сих пор не в Петербурге. Торопитесь покинуть Москву, торопитесь начать ваши «годы странствий», момент настал, а потом вы вернетесь в Москву».)

Но Самарин не следует совету Гагарина. Он не едет в Петербург, куда должен приехать Лермонтов и его товарищи по «кружку шестнадцати». У него нет потребности покидать Москву. Год, посвященный изучению русских проповедников и проведенный под влиянием Константина Аксакова, подвинул его ближе к его основному пути, к славянофильству, одним из вождей которого становится он через два-три года. Правда, Самарин еще довольно иронически относится к Хомякову и погодинскому «Москвитянину», только что начавшему выходить. В записке к К. Аксакову, написанной в конце марта, Самарин резко отзывается о стихотворении Хомякова, помещенном в № 3 «Москвитянина», а обо всем журнале отозвался: «куда как плох». Но при последних встречах с Лермонтовым в Москве Самарин уже тверже: он уже не ждет от Лермонтова разъясняющего слова — он требует его. Лермонтов отвечает ему «Спором», и Самарин принимает это приношение в «Москвитянин» как человек, идейно связанный с журналом «Москвитянин».

- 121 -

«Радуюсь за него [т. е. за Лермонтова. — Э. Г.], за Вас и за всех читателей «Москвитянина», — пишет Самарин Погодину, отсылая ему рукопись «Спора». Лермонтов принес ему эти стихи за полчаса до отъезда из Москвы на Кавказ. При этом у них был последний разговор. «Он [Лермонтов. — Э. Г.] говорил мне о своей будущности, о своих литературных проектах...» — свидетельствует Самарин в письме к Гагарину от 3 августа 1841 г.1. Эта последняя беседа была насыщена политическим принципиальным содержанием. На это указывает то, что в подлиннике дневника Самарина, откуда я цитировала так подробно описанные встречи Самарина с Лермонтовым, вырезаны последние страницы, следующие непосредственно за описанием последнего посещения Лермонтова. Запись обрывается так:

«...Мы простились. Вечером, часов в 9, я занимался один в своей комнате. Совершенно неожиданно входит Лермонтов. Он принес мне свои стихи для «Москвитянина» — «Спор». Не знаю почему, мне особенно приятно было видеть Лермонтова в этот раз. Я разговорился с ним. Прежде того какая-то робость связывала мне язык в его...»

Дальше вырезано 7 листов, из которых, как видно по корешкам, 2 листа с оборотом были заполнены сплошным текстом (на странице, где обрывается запись, заметны следы от чернил следующей вырезанной страницы).

Содержание утраченной записи восстановить невозможно, но из других свидетельств Самарина устанавливается, с какой острой заинтересованностью относился Самарин и его единомышленники — очевидно, К. Аксаков и, вероятно, молодой Д. А. Валуев — к дальнейшему направлению творчества Лермонтова.

Прямое указание на это содержится в том же письме Самарина к Гагарину от 3 августа 1841 г.:

«После своего романа «Герой нашего времени» он очутился в долгу перед современниками... теперь у очень многих он оставляет за собою тяжелое и неутешительное впечатление... Очень мало людей поняли, что его роман указывал на переходную эпоху в его творчестве, и для этих людей дальнейшее направление его творчества представляло вопрос высшего интереса...»2

В этих строках совершенно определенно отмечено желание Самарина привлечь Лермонтова к создающемуся новому течению.

В подлиннике дневника Самарина эта мысль выражена еще острее в зачеркнутых им фразах:

«(Он умер в ту минуту, как друзья нетерпеливо от него ожидали нового

- 122 -

произведения, которым он расплатился бы с Россиею...) На нем лежит великий долг — его роман «Герой нашего времени». Его надлежало выкупить, и Лермонтов, ступивши вперед, оторвавшись от эгоистической рефлексии, оправдал бы его и успокоил многих. (Теперь его не может оправдать никто.)»1.

Самарин ждал и требовал от Лермонтова положительных выступлений, приближающихся к вынашиваемой Самариным славянофильской доктрине.

Славянофилы, стремившиеся повернуть историю вспять и отмести могучее влияние петровской реформы, не поняли прямого ее наследника — «героя нашего времени»; они надеялись, что Лермонтов зачеркнет «Героя нашего времени» и перейдет на позиции славянофилов. Но Самарин не знал, что Лермонтов, по всей вероятности в Москве, тогда же, когда беседовал с ним, записал уже свой ответ славянофилам: «У России нет прошедшего: она вся в настоящем и будущем...»2

Одновременность создания «Спора» и записи, отвергающей одно из основных положений славянофилов — культ прошлого России, — опровергает мнение о том, что «Спор» и передача его в «Москвитянин» были признаком поворота Лермонтова к славянофилам.

Любопытно, что и Хомяков рассматривал помещение Лермонтовым «Спора» в «Москвитянине» не как принципиальный шаг, а как тактический прием литературной борьбы. Напомню письмо Хомякова к Языкову, недатированное, но, очевидно, написанное в мае или июне 1841 г.:

«В «Москвитянине» был разбор Лермонтова Шевыревым, и разбор не совсем приятный, по-моему, несколько несправедливый. Лермонтов отметил очень благоразумно: дал в «Москвитянин» славную пьесу, спор Шата с Казбеком, стихи прекрасные»3.

«Спор», как указал Б. М. Эйхенбаум4, является первым стихотворением из не написанного Лермонтовым цикла «Восток». Это вполне совпадает с интересом Лермонтова к Востоку в 1839 г., отмеченным мною в «Фаталисте» и «Сашке» (не говоря уже о восточных сказаниях Лермонтова).

- 123 -

«Спор» нельзя рассматривать как прославление завоевательных планов николаевской армии. Как мы видели, Лермонтов в Москве, в разговоре с Самариным, осуждал николаевскую Россию, а через два месяца, в Пятигорске, иронически называл веселящееся офицерство «l’armée russe». В аллегории «Спор» Лермонтов, мне кажется, приписывает победоносному шествию русской армии на Кавказ историческую миссию — соединение Севера с Востоком. В 1841 г. Лермонтов высказывал свои взгляды Краевскому. Из переданных Краевским лермонтовских слов видно, что Лермонтов искал на Востоке не покорения и уничтожения азиатских народов, а органического соединения с ними: «Зачем нам все тянуться за Европой и за французским? Я многому научился у азиатов, и мне бы хотелось проникнуть в таинства азиатского миросозерцания, зачатки которого и для самих азиатов и для нас еще мало понятны».

Таким образом, стихотворение «Спор» стоит в одном ряду с теми произведениями Лермонтова 1839 г., где выражено его стремление на Восток, и которые я связывала с национальной проблемой, разрешаемой в «кружке шестнадцати». Смерть лишила Лермонтова возможности закончить задуманный им цикл «Восток» и большой исторический роман, в которых, очевидно, были бы разрешены противоречия творчества Лермонтова и нашли бы свое завершение его политические и исторические взгляды. Лермонтов пошел бы своим самостоятельным путем, не связывая его с путем славянофилов. В этом отношении очень показательно намерение Лермонтова издавать свой журнал: Лермонтов не был профессиональным литератором, и мысль о журнале могла быть ему внушена только идейными соображениями. Из сообщений Краевского мы знаем, что Лермонтов не одобрял «Отечественные записки» за ориентацию этого журнала исключительно на Западную Европу, однако и направление «Москвитянина» (начавшего выходить в 1841 г.), очевидно, не удовлетворяло Лермонтова. Иначе он не замышлял бы самостоятельного нового журнала.

Убийство Лермонтова оборвало все творческие замыслы поэта. Вскоре после его смерти распался и «кружок шестнадцати». Уже 30 июля 1841 г. Васильчиков писал Ю. К. Арсеньеву из Кисловодска: «Мы с Столыпиным часто задумываемся, глядя на те места, где в прошлом году, летом... но что старое вспоминать. Из нас уже двоих нет на белом свете. Жерве умер от раны после двухмесячной мучительной болезни. А Лермонтов по крайней мере без страданий... Напиши мне, где Долгорукий. Не уехал ли он за границу?»1

Это предположение Васильчикова об отъезде Сергея Васильевича Долгорукого за границу очень показательно для настроений участников «кружка шестнадцати»: тяга из России в Европу характерна

- 124 -

для большинства из них. Гагарин, Шувалов, Столыпин, Браницкий уехали за границу, но там дороги их разошлись. Гагарин, как известно, в 1843 г. вступил в орден иезуитов и этим похоронил себя навсегда для России. Столыпин, выйдя в отставку в 1842 г., уезжает в Париж. Здесь он печатает свой перевод «Героя нашего времени» в газете демократического направления. Вернувшись в Россию, Столыпин ничем себя больше не проявлял на литературном и общественном поприще до 1854 г., когда он добровольно вступил в армию для защиты Севастополя. Здесь Столыпин встречается с Львом Толстым и вместе с ним организует литературный кружок офицеров, намеревавшихся издавать военный журнал. Журнал должен был существовать на средства Толстого и Столыпина1.

Любопытно, что в то время как Столыпин, всегда настроенный оппозиционно к Николаю I, исполнял все же свой долг патриота, добровольно защищая Севастополь, другой из участников кружка, Браницкий, на свои средства организовал специальный польский батальон для помощи французам при осаде Севастополя.

Фредерикс и Александр Долгорукий оставались в России, но не находили для себя никакого поприща. Фредерикс вернулся с Кавказа в Петербург в 1842 г., но вскоре опять уехал на Кавказ. О Фредериксе в схватках с горцами писал Беляев: «Человек отчаянной храбрости, который под самым сильным огнем неприятеля стоял все время при спешившихся и залегших казаках во весь свой высокий рост, не трогаясь с места... Один из наших черкесских офицеров рассказывал мне об этом с полным убеждением, что этот офицер нарочно ищет смерти»2. И действительно, в 1844 г. Фредерикс был убит на Кавказе в деле с горцами.

«Меланхолического Жерве» встретил на Кавказе в 1841 г. кн. М. Б. Лобанов-Ростовский и отметил в своих воспоминаньях, что у него «было такое выражение лица, как будто он, по словам Ксаверия (Браницкого. — Э. Г.) неминуемо должен был дать себя убить в первом же сражении».

Александр Долгорукий был убит на дуэли в 1842 г. своим однополчанином по гусарскому полку, князем Яшвилем, при чрезвычайно тяжелых условиях: дуэль происходила без свидетелей. Долгорукий, вернувшись с Кавказа в свой полк в апреле 1841 г., до самой своей смерти жил очень замкнуто в Царском Селе и в этот последний год своей службы в лейб-гвардии гусарском полку никогда не посещал Петербурга. Тяжелые условия дуэли были выбраны им самим. Долгорукий, так же как Жерве и Фредерикс, настойчиво искал смерти.

Сноски

Сноски к стр. 77

¹ Н. Викторов, Кружок шестнадцати, «Исторический вестник», 1895, № 10.

² См. напр. «Русский биографический словарь», статьи «Гагарин», «Валуев» и «Лермонтов». Ср. также редакционную статью «Материалы для биографии и литературной характеристики» в Полн. собр. соч. М. Ю. Лермонтова под ред. Д. И. Абрамовича, СПБ, 1913, т. V, стр. LXXXIV.

³ В. А. Бильбасов, Самарин и Лермонтов, «Новое слово», 1894, № 2.

Сноски к стр. 78

¹ См. статью Б. М. Эйхенбаума «Основные проблемы изучения Лермонтова», «Литературная учеба», 1935, № 6 и комментарии к Полн. собр соч. Лермонтова, изд. «Academia», 1936—1937.

Сноски к стр. 79

¹ Центр. военно-истор. архив, дело Воен. министер., инсп. департ., I отд., 3 ст., № 696. По просьбе флиг.-адъют. е. и. в. л.-гв. гус. п. ротм. гр. Браницкого об увольнении его за болезнию от службы. Нач. 21 сент. 1845 г. Конч. 24 дек. 1845 г.

Сноски к стр. 80

¹ См. Xavier Branicky, La politique du passé et la politique de l’avenir,» P., 1876.

² Сведения о прохождении Браницким военной службы взяты из Центр. военно-истор. архива — высочайших приказов и документов инсп. департ. Воен. минист.: а) Оп. 428. Канц. инсп. Департ. по части старш. адъют. (по отправлении офицеров), № 139, 1837, 23/III. По отнош.: ген. от кав. гр. Витта об оставлении здесь для употребления по службе Ахтырск. гус. п. порутч. гр. Браницкого; б) Оп. 441. Инсп. департ. I отд., 4 ст., № 2 св. 76 2. 1. 1839. О переводе Ахтырск. гус. полк. шт.-рот. гр. Браницкого л.-гв. в гус. полк.

Сноски к стр. 81

¹ Korçak-Branicky Xavier, Les nationalités slaves. Lettres au révérend P. Gagarin (s.-j.), P., 1879. Lettre préliminaire.

Сноски к стр. 83

¹ Инициалы всех этих лиц (за исключением Жерве) раскрыты в XII т. Сочинений Ю. Ф. Самарина (М., 1911, стр. 54), в примечании к письму Самарина к Гагарину от 19 июля 1840 г.

² В архиве М. М. Сперанского сохранилось неопубликованное письмо к нему А. Дегурова от 17 мая 1835 г. с просьбой дать отзыв о бывшем учителе А. Шувалова — Аллье (Гос. публ. библ. им. Салтыкова-Щедрина, отдел рукописей).

³ См. бар. М. А. Корф, Жизнь гр. Сперанского, СПБ, 1861 т. II, стр. 292.

Сноски к стр. 84

¹ Письмо В. К. Кюхельбекера к К. А. Жерве от 1821 г. сообщил на заседании лермонтовской группы Института мировой литературы им. Горького (15 июня 1938 г.) В. И. Нейштадт.

² «С.-Петербургские ведомости», 1833, № 118 и 199, стр. 1084.

Сноски к стр. 85

¹ Из неопубликованного письма кн. А. А. Шаховского к В. Н. Столыпиной от 21 мая 1830 г. Гос. архив феодально-крепостнической эпохи. Фонд № 80, дело № 21, оп. 2. Архив В. Н. и А. А. Столыпиных.

² Из неопубликованной записи В. Н. Столыпиной «Начало болезни моего Аркадия Алексеевича» (ibid.). См. также письмо Грибоедова к С. Н. Бегичеву от 18/V 1825 г. (Полн. собр. соч. А. С. Грибоедова, изд. Академии наук, Петроград, 1917, т. III, стр. 172).

Сноски к стр. 86

¹ Неопубликованное письмо из архива Сперанского (Гос. публ. библ. им. Салтыкова-Щедрина, отдел рукописей).

Сноски к стр. 87

¹ Вейкарты — семья, тесно связанная с Сперанским. Е. Е. Вейкарт был сотрудником Сперанского в Сибири. Его отец — доктор, друг Сперанского и его семьи.

² Гос. лит. музей, архив Жерве.

³ Центр. Военно-истор. архив. Оп. 856. По секрету № 77. Дело по 2 ст. Канцел. инсп. деп. Воен. минист. о переводе кавал. ее велич. полка порутч. Жерве 2-го, кн. Черкасского, корнета кн. Трубецкого 2-го в армейск. кавал. полки теми же чинами. С 4 ноября 1835 г. по 8 октября 1836 г.

⁴ Братья провинившихся.

Сноски к стр. 88

¹ Это видно из неопубликованного «Журнала военных действий отряда под начальством ген.-майора Фезе» (Гос. лит. музей).

² Воспоминания кн. А. В. Мещерского «Из моей старины» («Русский архив», 1900, т. III, стр. 617).

³ Воспоминания кн. Лобанова-Ростовского, Госуд. историч. музей. Отдел письменных источников. Фонд 174, ед. 5, л. 166 об.

Сноски к стр. 89

¹ Не следует ли это стихотворение датировать 1838 г.?

² Воспоминания кн. Лобанова-Ростовского, л. 83 об. Госуд. историч. музей. Отдел письменных источников. Фонд 174, ед. 5.

³ Korçak-Branicky, Les nationalités slaves. P., 1879, p. 335.

Сноски к стр. 90

¹ Из формулярн. списка Д. П. Фредерикса, Центр. военно-истор. архив, Воен. минист., инсп. департ., I отд., 4 ст., дело № 1534, нач. 30 сентября 1842.

² А. Беляев, Воспоминанья о пережитом и перечувствованном, СПБ, 1882, стр. 479.

³ «Русская старина», 1871, т. III, стр. 459, «Статс-дамы и фрейлины русского двора в XVIII и XIX ст. Биографические списки П. Ф. Карабанова».

⁴ Из письма о. Гагарина к Ю. Ф. Самарину [1866]. Литограф. экземпляр из архива Самариных (Гос. библ. СССР им. В. И. Ленина, отдел рукописей).

Сноски к стр. 91

¹ В распоряжении Бильбасова были предоставленные ему о. Пирлингом (иезуитом) неопубликованные дневники и письма Гагарина. К сожалению, Бильбасов пользовался ими, не указывая точных дат и прямого источника (см. «Новое слово», 1894, № 2, В. А. Бильбасов, Самарин и Лермонтов).

² Ibid.

Сноски к стр. 92

¹ Разрядка моя. — Э. Г.

² «Русский архив», 1872, кн. 2-я, стр. 1525. Разрядка моя. — Э. Г.

³ Однофамилец участника «кружка шестнадцати» — А. П. Шувалова.

⁴ Р. Schouvaloff, Ma conversion et ma vocation, P., 1859, p. 298—299.

Сноски к стр. 93

¹ Неопубликованное письмо из архива Самариных (Гос. библ. СССР им. В. И. Ленина, отдел рукописей).

Сноски к стр. 96

¹ Полн. собр. соч. И. В. Киреевского под ред. М. О. Гершензона, М., 1911, т. II, стр. 229.

² Наталья Петровна Киреевская (урожд. Арбенева) и ее сестра.

³ Неопубликованное письмо из архива Елагиных (Гос. библ. СССР им. В. И. Ленина, отдел рукописей).

Сноски к стр. 97

¹ Формулярн. список кн. А. Н. Долгорукого 2-го. Центр. военно-истор. архив. Военн. минист. инсп. департ., III отд., 1 ст., дело № 223, 1841 г., ч. IV. Формулярн. список Браницкого.

² Формулярн. список Валуева и неопубликованные «Записки, веденные во время путешествия в 1839 г. по Германии и Италии 17/5 авг. — 14 ноября 1938 г.» П. А. Валуева Ленингр. отд. Центр. истор. архива. Арх. нар. хоз. Фонд Валуева, № 860, арх. № 9.

Сноски к стр. 98

¹ Об этом имеется запись в неопубликованном дневнике русского поверенного в делах в Лондоне Н. Д. Киселева за июнь 1839 г.: «26 Mercredi... А 1 h. ¹/₄ je vais en uniforme à l’Ambassade et au bout d’une ¹/₂ heure je vais avec Meyendorf et le C^te André Schouvaloff fils de la P-sse Butera à V. Farnaise Palace... L. Palmerston me présente à la Reine et ensuite je présente à Elle mes deux compatriotes». (Перевод: 26 среда... В четверть второго я пошел в полной форме в посольство и через четверть часа пошел с Мейендорфом и гр. Андреем Шуваловым, сыном княгини ди-Бутера, в V. Farnaise Palace... Лорд Пальмерстон представил меня королеве, а затем я представил ей обоих моих соотечественников» (Дневн. Киселева Н. Д. Гос. библ. СССР им. В. И. Ленина, отдел рукописей, Кис. IV. 20. 6).

² Формулярн. список гр. А. П. Шувалова. Центр. военно-истор. архив. Военн. минист. инсп. департ., I отд., 3 ст., дело № 362, нач. 25 февраля 1842 г. По зап. главноком. действ. арм. об увольнении за раною от службы адъют. его Ниж. драг. полка поруч. графа Шувалова.

³ Формулярн. список П. А. Валуева.

⁴ Формулярн. список кн. Гагарина. Ленингр. отд. Центр. истор. архива. Арх. внутр. полит., культуры и быта. Фонд имп. Академии художеств.

Сноски к стр. 99

¹ Ленингр. отд. Центр. истор. архива. Арх. народ. хоз. Фонд Валуева, № 860, св. I. Арх. № 4. «Записная книжка 1837—1844».

Сноски к стр. 101

¹ Рисунок находится в Институте литературы Академии наук в Ленинграде.

Сноски к стр. 102

¹ См. снимок во II т. Полн. собр. соч. Лермонтова, изд.«Academia», 1936 г., стр. 264—265.

² Слово «христианами» во всех изданиях, перепечатывающих «Героя нашего времени» с первого издания 1840 г., обычно пропускается, но в автографе оно стоит.

Сноски к стр. 103

¹ Разрядка моя. — Э. Г.

Сноски к стр. 104

¹ Разрядка моя. — Э. Г.

Сноски к стр. 105

¹ А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, Петерб., Гиз, 1922, т. XVII, стр. 232—233. «Новая фаза в русской литературе». (Разрядка моя. — Э. Г.)

² Об этом свидетельствует письмо А. И. Тургенева к П. А. Вяземскому с рекомендацией Кюстину и просьбой познакомить его с упомянутыми нами лицами («Ост. архив кн. Вяземских», т. IV, СПБ, 1899, стр. 79).

³ «La Russie en 1839» par le marquis de Custine. Tome quatrième. Paris, 1843, p. 463. Ср. В. Нечаев. Воспоминания французского путешественника маркиза де Кюстина, «Русская быль», III, «Николаевская эпоха», М., 1910, стр. 125.

Сноски к стр. 106

¹ Ср. В. Нечаев, Воспоминания французского путешественника маркиза де Кюстина, «Русская быль», III, «Николаевская эпоха», М., 1910 стр. 125.

² Центр. воен.-истор. арх. (Москва); Ленингр. отд. воен. арх. и архив внутренней политики, культуры и быта (Ленинград).

Сноски к стр. 107

¹ Центр. военно-ист. архив минист. военн. деп. инсп., I отд., 4 стол, св. 1240, № 61. Нач. 9/1 1840 г.

² Это положение А. Н. Долгорукого могло перейти к нему по отцовской линии. Именно в это время виленский генерал-губернатор кн. Николай Андреевич Долгорукий женился во второй раз на польке. Этот брак вызвал чрезвычайное неудовольствие царя, который перевел Долгорукого в Полтаву. Нерасположение Николая I к Н. А. Долгорукому могло отразиться и на участи сына последнего, отличавшегося к тому же острым и злым языком.

³ Опись дел. минист. военн. департ. инсп., отд. I, стола 2-го, св. 1274, № 636, 26/III 1840 г.

⁴ То же — стола 4-го, св. 1242, № 577, 21/III 1840 г. Переписка не сохранилась.

⁵ Ленингр. отд. Центр. ист. архива. Арх. внутр. политики, культуры и быта. Фонд ком-та об устр. Закавказск. края. Дело № 113.

⁶ Опись дел мин. военн. деп. инсп., отд. I, стола 2-го, св. 1276, № 916, 6/V 1840 г.

Сноски к стр. 108

¹ Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым. СПБ, 1896, т. III, стр. 61. (Разрядка моя. — Э. Г.)

² Центр. военно-ист. архив. министр. военн. деп. инсп. Отд. 1-го, стола 4-го, св. 1242, № 507. Нач. 12/III 1840 г.

³ Госуд. библ. СССР им. В. И. Ленина, отд. рукописей. Фонд А. И. Чернышева (Б/II, 219,9).

Сноски к стр. 109

¹ Центр. военно-истор. архив. мин. военн. деп. инсп. Отд. III-го, стола 1-го, св. 1094. № 223. «По представлению команд. Отд. Кавк. корпуса о пожалов. наград генералу, штаб и обер-офицерам, медицинским, нижним чинам и Азиатцам за отличие противу Горцев в 1840 году в Большой и Малой Чечне». Из чч. 1 и 2. Нач. 20/III 1841 г. (Фредериксу и А. Долгорукому было отказано в награде за сражение при Валерике, но при вторичном представлении, за осеннюю экспедицию, они были награждены).

Сноски к стр. 110

¹ Хранится в отд. рукописей Госуд библ. СССР им. В. И. Ленина. Архив Самариных (коп.).

Сноски к стр. 111

¹ Разрядка моя. — Э. Г.

² Разрядка моя. — Э. Г.

Сноски к стр. 112

¹ Разрядка моя. — Э. Г.

Сноски к стр. 113

¹ Разрядка моя. — Э. Г.

² Клементий Осипович Россети.

³ Разрядка моя. — Э. Г.

⁴ Случайностей.

Сноски к стр. 114

¹ Н. Викторов, Кружок шестнадцати, «Исторический вестник», 1895, № 10, стр. 179.

Сноски к стр. 115

¹ П. В. Долгоруков, Петербургские очерки, М., 1934, стр. 270. (Разрядка моя. — Э. Г.)

² Соч. Ю. Ф. Самарина, М., 1911, т. XII, стр. 55.

³ ИЛИ. Архив А. И. Тургенева. Ср. цитированную запись в моей статье «Новое о дуэли Лермонтова с Барантом», «Литературная газета», 1940, 28 июля, № 41.

⁴ Сведения из прошения К. Браницкого об отставке (см. примеч. на стр. 79).

Сноски к стр. 116

¹ Сведения о Трубецком взяты из дел Центр. военно-истор. архива. Оп. 441, инсп. департ. воен. минист., I отд., 4 ст., № 2170, нач. 21 дек. 1839 г., и № 387, нач. 26 февр. 1841 г.

Сноски к стр. 117

¹ «Русский инвалид», 1841 г., 11 февр., № 34,  стр.   134. Приехавш. СПБ 11 и  12 февр.

²            »                »           »        15   »             38     »      152             »                 4  и    7   »

³            »                »           »        25   »           184     »      184             »               20  и  21   »

⁴            »                »           »         4 марта       53     »      214             »               25  и  26   »

⁵            »                »       1840 г.  15 дек.         280     »    1126             »                 8  и   9 дек.

Сноски к стр. 118

¹ Ср. комментарий к стихотворению «Родина» во II томе Полн. собр. соч. Лермонтова под ред. Б. М. Эйхенбаума, «Academia», М. — Л., 1936.

² Дата отъезда Лермонтова из Петербурга устанавливается по неопубликованной копии письма М. А. Языкова, сотрудника конторы «Отечественных записок», к М. Н. Каткову, написанного в СПБ 16 апреля 1841 г.: «Здесь был Лермонтов и отправился опять на Кавказ, оставив большую тетрадь стихов, которые будут напечатаны в «О. З.» (Гос. библ. СССР им. В. И. Ленина, отдел рукописей. Архив Каткова). Эта дата связывается с датой на альбоме, подаренном Лермонтову Одоевским, — 13 апреля. Лермонтов уехал внезапно по предписанию Клейнмихеля покинуть столицу в 48 часов; естественно, что он получил альбом Одоевского при прощании 13 апреля. Это подтверждается и письмом Лермонтова к А. А. Краевскому: «Очень жалею, что не застал уже тебя у Одоевского и не мог, таким образом, с тобою проститься». Противоречием является только надпись Растопчиной на книге ее «Стихотворений», подаренной ею в Петербурге Лермонтову, датированная 20 апреля. Очевидно, Лермонтов не получил этой книги в Петербурге и просил свою бабушку переслать ему книгу Растопчиной в Пятигорск. См. письмо Лермонтова к Е. А. Арсеньевой от 28 июня [1840 г.], которое, несомненно, должно быть датировано 1841 г. и, таким образом, является последним известным нам письмом Лермонтова.

Сноски к стр. 119

¹ По сведениям из «Русского инвалида», формулярн. спискам и дел инсп. деп. воен. минист.

² Цитирую по подлиннику, хранящемуся в отд. рукописей Гос. библ. СССР им. В. И. Ленина, соч. Ю. Ф. Самарина, М., 1911, т. XII, стр. 56. Ср. П. Е. Щеголев. Книга о Лермонтове, Л., 1929, вып. 2, стр. 162. (Разрядка моя. — Э. Г.)

³ Гос. библ. СССР им. В. И. Ленина, отдел рукописей. Архив Елагиных.

Сноски к стр. 120

¹ Гос. библ. СССР им. В. И. Ленина, отдел рукописей. Архив Самариных.

Сноски к стр. 121

¹ «Новое слово», 1894, № 2, стр. 47.

² Там же, стр. 46. (Разрядка моя. — Э. Г.)

Сноски к стр. 122

¹ См. мою публикацию «Отклики современников на смерть Лермонтова». Сборник Гос. библ. СССР им. В. И. Ленина «М. Ю. Лермонтов». Статьи и материалы. Соцэкгиз, 1939, стр. 68. Зачеркнутые в подлиннике фразы взяты в скобки. (Разрядка моя. — Э. Г.)

² Эта запись сделана Лермонтовым в том же альбоме Одоевского, где набросаны черновики «Спора». Установить точную хронологическую последовательность записей в этом альбоме трудно. Но во всяком случае можно сказать с уверенностью, что она сделана либо в Москве, либо на Кавказе, так как Лермонтов получил альбом 13 апреля, а уехал из Петербурга 14 или 15.

³ Полн. собр. соч. А. С. Хомякова, М., 1900, т. VIII, стр. 104.

⁴ См. коммент. к этому стихотворению во II т. Полн. собр. соч. Лермонтова, изд. «Academia», М. — Л., 1935—1937.

Сноски к стр. 123

¹ «Вестник знания», 1928, № 3. Ср. П. Е. Щеголев, Книга о Лермонтове, Л., 1929, вып. 2, стр. 230. (Разрядка моя. — Э. Г.)

Сноски к стр. 124

¹ См. Б. М. Эйхенбаум, Лев Толстой, Л., 1928, т. I, стр. 160—161, 182—183.

² А. Беляев, Воспоминания о пережитом и перечувствованном, СПБ. 1882, стр. 456.