- 40 -

Н. Л. Бродский

—

ЛЕРМОНТОВ-СТУДЕНТ И ЕГО ТОВАРИЩИ

I

В 1913 г. Н. О. Лернер извлек из черновой тетради Лермонтова стихотворное обращение к «А. Д. З....» и напечатал его с пропуском двух слов в «Русском библиофиле» (№ 8), отнеся время его написания к 1831 г. Полный текст (но без вариантов) впервые появился в I т. Полного собрания сочинений Лермонтова под редакцией Б. М. Эйхенбаума (стр. 208). Напомню это стихотворение:

О ты, которого клеврет твой верный Павел
В искусстве ёрников в младенчестве наставил;
О ты, к которому день всякий Валерьян
На ваньке приезжал ярыгой, глуп и пьян,
Которому служил лакеем из лакеев
Шут, алырь, женолаз, великий Теличеев1,
Приветствую тебя и твой триумвират: —
И кто сказать бы смел, что чорт тебе не брат?

Комментируя это стихотворение и другое, извлеченное им из той же черновой тетради («Счастливый миг»), Н. О. Лернер писал: «Юноша-поэт был тогда студентом Московского университета, одним из участников великосветской «bande joyeuse» и щедро платил дань молодости... В обращении к неизвестному А. Д. З. отразились своеобразные интересы молодеческого дружеского кружка». Редактор последнего пятитомного собрания сочинений Лермонтова воздержался от всяких разъяснений данного послания, от расшифровки упоминаемой здесь группы лиц, знакомых поэту. А между тем это стихотворение заслуживает внимания, так как раскрывает лермонтовское окружение в студенческие годы, указывает тех людей, с которыми сталкивался молодой поэт, помогает найти ключ к определению той идейной атмосферы, которой дышал студент Лермонтов. Судить об адресате

- 41 -

по этому посланию и выводить заключение только о «молодеческом» характере встреч поэта с перечисленными лицами крайне рискованно. Сам Лермонтов по поводу Печорина и его товарищей студентов, которых в Москве прозвали «la bande joyeuse», говорил: «Суждения Жоржа в то время были резки, полны противоречий, хотя оригинальны, как вообще суждения молодых людей, воспитанных в Москве и привыкших без принуждения постороннего развивать свои мысли» («Княгиня Лиговская», гл. V). Последняя строка послания к «А. Д. З.»:

И  кто сказать бы смел, что чорт  тебе не  брат! —

как раз и показывает в приятеле поэта «печоринскую» черту резкого своеобразия, оригинальности, независимости, выделения из обычной толпы посредственностей.

Адресат Лермонтова — А. Д. З. — Андрей Дмитриевич Закревский в год обращения к нему поэта с стихотворным посланием был студентом Московского университета. Ему Лермонтов читал свои интимные стихи, свои поэтические опыты разных жанров. Поклонник поэта пропагандировал его в избранном кругу. 15 августа 1831 г. в Костроме А. Закревский вписал в альбом Юрия Никитича Бартенева начало поэмы «Демон», поэмы «Азраил» и, видимо, особенно понравившееся ему философски насыщенное стихотворение Лермонтова «1831-го января»:

Редеют бледные туманы
Над бездной смерти роковой,
И вновь стоят передо мной
Веков протекших великаны;
Они зовут, они манят,
Поют, и я пою за ними,
И полный чувствами живыми
Страшуся поглядеть назад.

Чтоб бытия земного звуки
Не замешались в песнь мою,
Чтоб лучшей жизни на краю
Не вспомнил я людей и муки;
Чтоб я не вспомнил этот свет,
Где носит все печать проклятья,
Где полны ядом все объятья,
Где счастья без обмана нет.

 (Т. I, стр. 171.)

Произведения студента Лермонтова появились в том альбоме, где за год перед этим Пушкин вписал свой сонет «Мадонна» с пометой: «30 августа 1830, Москва, в память любезному Юрию Никитичу Бартеневу». Бывший питомец Благородного университетского

- 42 -

пансиона Ю. Н. Бартенев, в 30-х годах директор Костромской гимназии, проживая в Москве, завязал тесные связи с литературными и научными кругами. В числе его знакомых были: М. Погодин и С. Шевырев1, В. Ф. Одоевский2, Н. М. Загоскин, Н. А. Полевой3, Федор Кони, Авдотья и Федор Глинки, И. Лажечников, А. Тепляков, В. Бенедиктов, А. Зилов, А. Греков, И. Мятлев, Е. Растопчина, А. Башуцкий, Н. Сушков, Т. Филиппов, Н. Щербина, Я. Полонский и мн. др.

Иосиф Романович Грузинов, на которого Лермонтов в 1829 г. написал эпиграмму (в год выбытия Грузинова из Университетского пансиона4), посвятил Ю. Н. Бартеневу свой роман «Записки покойного Якова Васильевича Базлова» (М., 1863, ч. I и II)5. Профессор Московского университета М. А. Максимович (учитель Лермонтова в Университетском пансионе) напечатал в «Телескопе» (1833, № 4) письмо к Ю. Н. Бартеневу под заглавием «О степенях жизни и смерти», помеченное 1832 г. 30 декабря6.

Бартенев интересовался философскими направлениями, в частности философией откровения, творениями отцов церкви, западноевропейских мистиков. Он находился в переписке с проф. Ф. А. Голубинским (1797—1854), который поражал известного немецкого путешественника Августа Гакстгаузена своими философскими

- 43 -

познаниями и по поводу которого Шеллинг обычно задавал вопрос посещавшим его русским: «Знаете ли вы философа Голубинского?»1. Как увидим ниже, специфический характер философских интересов Бартенева мог служить одним из пунктов притяжения Закревского к нему и его библиотеке. Бартеневу был близок бывший домашний и пансионский учитель Лермонтова А. З. Зиновьев2, которому он завещал свои обширные записки, лишь частично опубликованные в «Русском архиве» и в «Русской старине»3.

Общение университетского товарища Лермонтова с таким представителем культурного общества, каким был Юрий Бартенев, показывает, что образ жизни А. Закревского слагался не только из «молодеческих» проявлений. Известные нам биографические материалы об А. Д. Закревском рисуют талантливого человека с сильным интересом к литературе, театру, философии, историческим проблемам. Одно из его печатных произведений, не зарегистрированное за ним ни в одном библиографическом указателе, произвело большой шум в литературных кругах и в частности в университетских.

А. Д. Закревский был сыном генерал-майора Дмитрия Андреевича

- 44 -

Закревского и Марии Григорьевны Закревской. Его отец слегка пострадал за подачу в отставку при Павле I и был восстановлен в звании генерал-майора при Александре I1.

А. Д. Закревский родился 12 августа 1813 г. в имении Одоевщина, Хвалынского уезда, Саратовской губ. О характере его домашнего образования можно судить по заявлению Закревского в правление Московского университета от 24 августа 1828 г. о принятии его в студенты нравственно-политического отделения: шестнадцатилетний Закревский заявлял, что он обучался в доме родителей закону божию, всеобщей и российской истории, всеобщей географии, риторике, математике, физике, языку латинскому, французскому, немецкому и греческому. В тот же день он подвергся испытанию у профессоров Снегирева, Погодина, Ивашковского, Болдырева, Чумакова, нашедших его способным к слушанию лекций, о чем было доложено 31 августа 1828 г. в правлении университета. А. Д. Закревский, как полагалось, написал заявление о непринадлежности к тайным обществам, об обязательстве ношения форменной одежды (28 сентября) и известил университетскую администрацию, что проживает в собственном доме, № 288, в Арбатской части, в 3-м квартале2. Через четыре года он покинул Московский университет, задержавшись на год сверх законного срока. В 1832 г. он окончил словесное отделение со званием кандидата вместе с даровитыми товарищами — М. Чистяковым, Я. Неверовым, И. Клюшниковым, В. Межевичем, К. Лебедевым и др.3.

До нас дошло «Рассуждение студента Андрея Закревского», поданное 29 апреля 1832 г. Небольшое сочинение на тему «Показание главных обстоятельств, побудивших римлян к восстановлению

- 45 -

монархического правления»1, обнаруживает знакомство студента с сочинениями античных историков в оригинале, с современной европейской литературой и сквозь официальный тон дает возможность уловить сочувствие автора к римской вольности, негодование по адресу развращенных Сарданапалов — похитителей престолов и по адресу военного деспотизма, тяготение к прочным «законам», регулирующим государственную жизнь, также к смягчению ужасающих общественных противоречий — богатства аристократии и нищеты «низшего класса». Бросается в глаза попытка понять исторические явления в свете общих философских законов: студент 30-х годов с кафедры и в книгах, европейских и русских, постоянно слышал о различных теориях всемирно-исторического процесса, о смене народов-гегемонов в истории культуры человечества и т. п. Идеи Гердера, Фихте, Шеллинга, Гегеля, Гизо горячо обсуждались студенческой молодежью.

Я  привожу  это  неизданное  рассуждение  А.  Д.  Закревского:

«Показание  главных  обстоятельств,  побудивших  римлян
к  восстановлению  монархического  правления.
  Рассуждение  студента  Андрея  Закревского.

Подано  29  апреля  1832  года. 

Восстановление римлянами монархического правления есть одно из великих происшествий, составляющих эпоху в истории народов. Но каким образом римлянин так дешево уступил свою вольность, приобретение коей стоило великих потоков крови? Каким образом Октавий Август, глава демократической партии, мог сделаться самодержавным, тогда как 700 лет свирепствовала борьба между народом и сенатом, достойно каждый за себя стоявших? О сих-то обстоятельствах я должен сказать в предлагаемом кратком рассуждении. Главные обстоятельства, восстановившие монархическое правление в Риме, были:

1) Испорченность нравов. Римляне сего времени уже были не те строгие блюстители нравственности, не те сподвижники Регула и Фабриция, Сцеволы и Коклеса, кои сделались достоянием поэзии; Крассы, Лукуллы, Гортензии, Помпеи перевезли богатства Азии в Рим и жили, не заботясь о власти, роскошествуя и утопая в несметных богатствах. Ни один писатель не умолчал об этой порче нравов, предвестнице народного упадка. Саллюстий (от I до XIV главы в Катилине) представляет картину тогдашнего развращения, которую нельзя читать без ужаса и омерзения. Тацит (Annal., I, 1, 2) глубоко означает это совершенное изнеможение духовных сил Рима. Цицерон (в бесчисленных местах), Плиний, даже Цезарь, но особенно Варрон. Законное ограничение

- 46 -

(Leges: orchia, fannia, Didia и проч.1) не могло искоренить роскоши, ибо она сделалась обычаем. Какое дело для сих Сарданапалов до правления? Они равнодушно смотрели на встречи, кроме наслаждений и удовольствий. Необыкновенное богатство аристократов было основано на

2) Чрезвычайной бедности низшего класса, и около 40 года до Р. Х. в одном Риме было 200 000 нищих (Capite Censi2), готовых на первое предложение какого-нибудь Мария. Это было причиною сильных успехов всех похитителей законной власти, начиная с Тиберия Гракха по Октавия включительно, и служило основою для:

3) Военного деспотизма, уничтожившего древнюю свободу римлян. Военная сила была главным элементом борьбы Демократии с Аристократиею; первый пример показал сему homo novus, Марий, шествовавший по следам двух Гракхов. Он легко набрал огромное воинство, составленное из Capite Censi, и силе сената, приобретенной в продолжение внешних войн, противопоставил силу оружия, которая процветала.

4) Уничтожение силы законов3. Какое же общество может устоять без власти, без законов? Когда страсти и капризы какого-нибудь демагога Силлы или Помпея требовали безусловного повиновения, угрожая в противном случае смертию, проскрипциею или совершенным разграблением, пожаром, казнями... которых жаждали волны Демократов, пользуясь оными, как случаями к обогащению? Без закона нет порядка; беспорядок есть признак смерти, или явление монархии необходимо. Мы видим пример тому во Французской революции. В таком состоянии является нам Рим после смерти Цезаря, при коем основы республики сильно поколебались. Если Цезарь достоин был своей участи, то чего ожидал Сенат, установляя Триумвират Rei publicae constituendae, тогда как народ требовал мщения за смерть своего благодетеля, отказавшего, по завещанию, ему большие суммы? После уничтожения (46 до Р. Х.) Помпеянской партии Цезарь является совершенным самодержцем и 45-го года получил достоинство Imperatoris perpetui: остались одни формы Республики! После Юлия Цезаря самые

5) Внутренние и внешние политические обстоятельства не могли иметь другого последствия: — ибо восстановление Республики было невозможно. — Вот в каком состоянии представляется сцена политических действий тогдашнего времени: три партии образовались по смерти Императора:

- 47 -

Республиканская (Брут и Кассий), Сенатская (Октавий, Цицерон, Порций) и Цезарева (Антоний, Лепид, а потом и Октавий). Возвещенная амнистия не могла состояться вследствие образования сих партий. Цизальпинская Галлия, служившая поводом к войне Мутиненской (bellum mutinense) между Брутом и Антонином — дала знак к начатию кровопролитнейших гражданских войн. Сенат, устами Цицерона, объявил Антония врагом Сената и народа и поручил Октавию вести войну с Цезаревою партиею. Племянник Цезаря устрояет новый Триумвират вследствие Болонской конференции (43 года) под именем Triumviri Rei publicae Constituendae, и Сенат признает сие установление. После ужасных сцен партия Сената разрушена, и началась борьба Олигархии с Республикою, т. е. партии Цезаревой и партии Брута и Кассия. Успехи последней на Востоке кончились вместе с жизнью ее начальников, после Филиппинской битвы, 42-го года. Тогда в недрах торжествующей Олигархии началось развиваться семя раздора. Октавий и Антоний стремились к одной цели — к единовластию. Лепид был слаб, а Помпей сын, преждевременною своею смертию, ускорил превращение Триумвирата в Дуумвират. Война непременно тотчас бы возгорелась между Антонием и Октавием, если бы не 1) внешние войны и 2) Октавия, сестра Августа, выданная за Антония. Но когда легионы Октавия победили Далматов и Панонцев, когда Антоний, сражаясь с сильными тогда Парфянами, лишил Сирийского царя Артавазда его владений, отдал оные Клеопатре и отослал Октавию к ее брату, тогда Октавий побудил сенат объявить египетской царице войну, и Греция сделалась Ѳеатром последних борений враждующих партий. Партия Антония была сильнее по воинству, партия Октавия — по законности и правоте дела: Актийская битва решила успех в пользу последнего, и за 30 лет до Р. Х. умный, хитрый и благородный Октавий соделался единственным владыкою Римской республики. Август умел сделать незаметным переход от республиканского к монархическому правлению: впрочем, Римляне перестали быть республиканцами еще во время диктатора Суллы. Наконец, 6-е обстоятельство есть

Огромность римского государства, которое при уничтожении силы законов (смотри выше 4) вследствие военного деспотизма (см. обстоятельство 3-е) не могло сохранить своей целости при анархическим правлении: и тяжесть Рима раздавила бы его самого, и огромное тело, не связуемое одним каким-либо узлом, все в себе сосредоточивающим, распалось бы на многие части.

Основание падения Западной Римской империи, говорит германский историк Аст, заключается в самой сущности человечества, ибо вечно образующийся и проявляющийся дух человечества, вполне выразив внешний и политический элемент свой в римском владычестве, долженствовал проявить и внутренний идеальный

- 48 -

элемент свой: для сего нужен был новый мир, в котором оный долженствовал вполне развиться. Явились новый народ (германский) и новая религия (христианство).

Студент Андрей Закревский».

2

В те годы, когда Лермонтов учился в университете, ярко выражена была тяга студентов к историческим изучениям. Аудитории профессоров Погодина и Каченовского всегда были полны. Первый делал попытки вносить в свои курсы философские теории Гердера, Шеллинга, касался иногда современных вопросов, имевших актуальное политическое значение (польский вопрос); второй, последователь Шлецера и Нибура, крупнейших представителей исторической школы, подвергал скептическому анализу исторические документы (летописи, «Русская правда»). Тот и другой по многим темам радикально расходились между собой. Ученики Каченовского, автора статей вроде «О баснословном времени в российской истории», с жаром развивали скептические взгляды своего профессора в разработке древней русской истории, высоко ценя своего учителя. Так, рецензент брошюры Сергея Скромненко (Сергея Строева), написанной против Сенковского как автора статьи о скандинавских сагах в «Библиотеке для чтения», 1834, № 11, писал о «новейшей исторической школе, основанной достопочтенным профессором Каченовским, которую мы желали бы назвать школой московской. Она, подобно философии Декарта, матери всех новейших исследований и открытий, начинает с благоразумного сомнения и идет к истине путем отрицания» («Телескоп», 1834, № 13, стр. 206).

Влияние лекций Каченовского сказалось на исторических воззрениях университетских товарищей Лермонтова — на Белинском, Станкевиче2, на воззрениях его бывшего пансионского товарища Сергея Строева3. Известное утверждение Лермонтова о том, что у России нет прошедшего, питалось скептической

- 49 -

школой Каченовского и «Телескопом», где редактор этого журнала Надеждин неоднократно касался исторического прошлого России в том же скептическом духе.

Товарищ Лермонтова А. Д. Закревский, чьи интересы к общей истории мы только что отметили, не мог не откликнуться на горячие диспуты между московскими профессорами, которые на своих лекциях полемизировали друг с другом, заставляя студентов или становиться на одну из боровшихся сторон, или вырабатывать свое самостоятельное отношение к трактовавшимся вопросам. Я полагаю, что одна из статей в «Телескопе», где студенты Московского университета часто печатались (Станкевич, Огарев, Герцен, В. Межевич и др.), принадлежит не кому иному, как Андрею Закревскому. Это статья в № 20 1834 г. — «Взгляд на русскую историю». Она посвящена была «Его превосходительству А. Ф. М.», т. е. Алексею Федоровичу Малиновскому, знатоку исторических памятников древней Руси, директору архива министерства иностранных дел, покровителю в 20-х годах «архивных юношей». Статья, оконченная в Москве 13 сентября 1833 г., подписана инициалами А. З. В журналах 30-х годов под этими буквами встречаются произведения разнородного содержания; их авторы более или менее легко раскрываются: А. З. подписывались А. Зиновьев, писавший по вопросам педагогики, А. Зилов, баснописец и поэт, А. Заблоцкий, писатель-экономист. Автор статьи в «Телескопе», молодой человек, лишь стремится выработать научное мировоззрение; в академических спорах он во многом антагонист Погодина, но, сторонник Каченовского, не разделяет крайностей скептической школы. Он привык орудовать терминами римского законодательства и склонен к постановке исторических проблем на философской основе. Страстный тон полемиста объясняется стремлением защитить дорогую идею национального своеобразия родины; идея народности, горячая вера в великое будущее России — плоды его задушевных убеждений, поддержанных передовой общественной мыслью.

Уже первые страницы, посвященные 1812 г. как величайшему историческому моменту, пробудившему национальное сознание земли русской, повторяли одну из статей «Телескопа» (1831, № 14), запомнившуюся студенту Московского университета, в которой писалось: «1812 год составляет важнейшую и блистательнейшую эру в общей биографии человеческого рода. Великое зрелище представлял народ русский тогда, когда, с беспримерным самоотвержением, принес сердце свое, Москву, во всесожжение и дымящимися ее развалинами подавил врагов своего величия» (стр. 221).

То, что нам известно об А. Д. Закревском, студенте с определенными историко-философскими влечениями, позволяет высказать догадку, что статья А. З. в «Телескопе» могла принадлежать А. Закревскому. Так как идеи ее служили отголоском

- 50 -

студенческих споров и нашли отражение в одной из драм студента Лермонтова, то надо признать необходимым уяснить существенные части ее содержания.

Автор во введении пытается вскрыть начальный момент зарождения национальной идеи в истории России:

«Сознание есть начало бытия, в неделимом и государстве. Жизнь есть развитие сознания своего свойства, свойства своих потребностей Что представляет нам обновляющееся царство великого преобразователя? Древнее борется с новым, упорствует и уступает мощной воле гения: против себя принимает новую форму; и прекрасный мрамор Пароса, удивлявший зрителя в массе, вдыхает благоговение в созданиях ваятеля. Верный своему посланию, гений, вопреки народным обычаям, запечатленным веками, преобразует сходственно своему идеалу и внешнее и внутреннее: искореняет предрассудки целого народа, ожидая достойной оценки от отдаленного потомства; деспот для непонимающих его современников, он делается благодетелем для следующих поколений; и таков наш Петр, по всем правам обратившийся в миф истории, как гений-преобразователь, в делах которого содержится начало и зародыш всех великих явлений нашего времени!

Век длилось принужденное развитие, век мы принимали бессознательно западное влияние: чужестранное имело непобедимое убеждение. 1812 год, эпоха столкновения Запада и Востока, родил сознание народа русского; 1812 год есть начало самобытной национальной жизни России. В самом деле, какой великий переворот произвел в умах этот год наводнения галлов и двадесяти языков! Какой переворот произошел в полете русского гения, когда на полях отчизны он встретил чужеземца с оружием, готового похитить святое достояние! Дотоле подражатель, русский опознал себя, ибо воля претыкается о чуждую волю, ибо человек, ибо народ только между другими народами делается отдельною нациею.

Это преткновение есть начало народного сознания, начало самобытной жизни; тогда впервые был слышим свой внутренний голос; тогда-то Карамзин читал пред Благословенным деяния Донского и Державин, на закате жизни, пел возвращение миротворца Европы. Полнота жизни проявилась не в скудном и неблагодарном подражании, не в безусловной переимчивости и приноровке, но в собственном полете гения Жуковского и хотя слабых, но отечественных звуках Батюшкова. От времен романтизма Северной Семирамиды до нашего времени продолжался период преображения: сознание развилось, личное значение прояснилось, и с кончиною незабвенного Александра, за которым последовал и его бытописец, начинается исследование сего сознания, исследование оных и уразумение национального значения в исторической драме.

Такие мысли произвели во мне чтение двух статей гг. профессоров —

- 51 -

Блума в «Дерптских летописях» и Погодина в «Ученых записках»1.

Далее, указывая, что «никогда стремление к национальному не было так сильно, как в наше время», чему, между прочим, содействовал «спор о романтизме», автор пишет, что предпосылки к сему спору, к «победе оригинальности» были даны ранее: «И как могло быть иначе? Когда правительство наше действовало в видах, соответственных условиям нашей жизни, когда «Россия» на Западе сделалась символом могущества, когда наука, дотоле ограничивавшаяся кафедрами и кабинетами, стала предъявлять права свои и на общество, — мысль о своеземном образовании необходимо должна была войти в голову всякому мыслящему; идея национальности раскрылась». А. З. ставит задачей в связи с указанными статьями «разобрать элементы нашей жизни, их значение и исторические моменты».

«Где найдем мы центр и горнило русской жизни? Вот вопрос, который невозможен ни для одной державы, кроме России. Только там, где униат и фетишист, дикарь и философ, дворец и Порта, только в таком государстве, где взор разбегается от разнообразия стихий, можно спросить: где начало народной жизни?» Автор полемизирует с Погодиным, который видел различие между историческим процессом Европы и России в том, что «все европейские государства... составились из победителей и побежденных, пришлецов и туземцев» («к нам пришли варяги, но добровольно избранные»), что Запад «озаряется из Рима светом христианской религии, — мы одни, по какому-то нечаянному случаю, получаем ее у Константинополя»2, что Россия не знала феодализма, вместо которого была удельная система, что «ослабление феодализма и усиление монархической власти было произведено у нас монгольским игом», что вообще «ни одна история не заключает в себе столько чудесного, если можно так выразиться, как российская», и проч.3. А. З. по пунктам разбивает историческую концепцию Погодина. «Должно ли искать стихий нашей жизни, как угодно г. Погодину (спрашивает молодой историк), в бренных и жалких остатках Византии, которой вся жизнь представляет с VI столетия низость, робость, бессмыслие, слабость, которая не могла завещать нам ни одного факта, ни одной идеи, влача постыдную жизнь христианских калифов, издыхающих под бременем беззаботных волнений, которые тысячу лет откупались деньгами и хитростью, вероломством и отчаянием? Искать ли

- 52 -

нам стихий в этом серале, где раб убивает господина, мать отравляет сына и по окровавленным ступеням восходит на престол, чтобы в свою очередь обагрить оный; где интриги двора и безумные диспуты софистов, фанатизм и народное унижение составляют всю безвестную ткань истории?.. Булгары и Словене с Севера; Аравитяне и Турки с Юга — нет политической безопасности; религиозные секты внутри, разврат двора и самовластие, нет свободы совести, где схоластицизм во всей наготе своей, где нет ни историка, ни поэта; и, наконец, для судьбы которой взошла Луна, помрачившая свет византийского Солнца? Но мы получили веру из Константинополя? Так. Но христианство получили оттуда же и Готфы: можно получить, но не наследовать. Как скоро Восточная Империя стала упадать, Император отвез наследство на Запад. Неудавшийся собор преобразовал реформу Лютера. Нам не осталось ничего, мы не смели думать о наследстве, ибо отделялись Крымскою ордою... Нет, мы не должны быть, мы не наследники Восточной Империи: напротив, при всем религиозном влиянии, Греки, и в летописях, и в мнении наших предков, были только хитрецами и пронырами». Мимоходом упомянув о Блуме, который подчеркивал «ближайшую связь нашу с Западом», но не раскрыл национального своеобразия России; указав, что в ученых спорах между сторонниками Карамзина и Каченовского он, хоть и занимается историей con amore, «не имеет еще никакого голоса и не сдается ни к той, ни к другой стороне1, автор начинает анализировать три положения проф. Погодина: «переселение Олега, заменение феодализма монголами и неестественность наших событий». Ход рассуждений А. З. был таков: «а) Самое поверхностное воззрение не припишет важности переселению Олега, который, оставя Новгород, перешел в Киев и, отчуждая нас от Запада, примкнул к судьбе Востока! Дикая шайка определяет судьбу всего развития целой нации! Странно выводить из подобных фактов условия жизни, фактов, еще не доказанных и едва ли сбыточных. Как мог Олег с горстью воинов, скрытых под рогожами, пуститься в дальний путь, взять город и все это — Нордманскою смелостью и хитростью? Потом переселясь в Киев, разве он уничтожил на Севере? Какие связи начались тогда с Востоком? Нет! Олег не мог прекратить направления жизни. Оставшись на Севере, он не изменил бы нашего хода. Принятие религии из Царьграда так мало сблизило нас с Востоком, что мы почти и не знали о Латинской империи... Жизнь новгородская заместила жизнь Олега, однако, мы все-таки не приняли участия во всеобщих событиях. Неужели желание сделать Руссов наследниками Греков заставило придать темному

- 53 -

Олегу столь великую значительность? Без всяких предположений мы можем быть Восточными, в противоположность с прочею Европою.

б) «Покорение монголов было благодетельно, усилило Москву, заменило в нашей истории феодализм Европы». Не удивительно бы было найти первое положение в системе г. Каченовского; но как говорить о благодетельности монгольского ига тому, кто признает вполне до-монгольское образование? — «Оно заменило феодализм Европы, усилило Москву?» — Неужели феодализм усилил кого-нибудь во Франции, Италии? Доселе я думал, что феодализм, разрушая целость, обессиливал государство, служил препятствием для возвышения одного какого-либо вассала или владетеля. Притом — что всего важнее — какое сходство между Монголами, поработившими Руссов, и феодализмом, который уничтожил servitutem, изменив оное в обязательство (obligatio)? — «Монголы усилили Москву на свою же голову?» Почему не Владимир, не Рязань? И как вывести это усиление из самых событий? Желая видеть чудесное в нашей истории, г. Погодин приписывает это благодетельности Монгольской. Нет! Здесь выражается исполнение высшего закона, здесь слияние двух начал, необходимо долженствовавших слиться. Монголы ни в каком отношении не были полезны для России, напротив — вредны, по всякой системе. Они подавили в ней благородные чувства.

Наконец, в) чудесное в нашей истории. Кроме замеченных летописцами, я не знаю ни одного чуда в истории русской: все естественно, все необходимо. Чудесного в мире действительном и быть не может... — «Но наши приобретения?» — Казань ли, залитая русскою кровью, или Крым, только при Екатерине возвращенный России? Малороссия ли или Белоруссия достались нам без усилий? Или Новгород с своими владениями, или Литва, или Польша? Мы мало приобрели, мы только возвратили — и то ценою собственных усилий. Можно сказать это в некотором случае о Сибири; но давно ли мы знаем, что такое Сибирь? Можно ли ставить в параллель приобретение Сибири с Америкою? Если Казанская и Ливонская кампании Грозного не значущи в глазах историка, если Крымские походы Миниха, Финляндские Каменского мало значат для России, то что̀ скажем мы о Новгородском покорении, отнятии Смоленска и нашествии Поляков в бедственную эпоху междуцарствия? А ряд самозванцев, а Картуши, а Разины, а голод, а мор, язва — где тут чудесное? Нет; Олег не переменил развития жизни России; монголы были вредны и совершенно различны с феодализмом; чудесного в нашей истории быть не может». Далее А. З. продолжает критиковать Погодина, решительно выступая против норманской теории происхождения Руси («руссы не нордманы; правдоподобнее — пришли с Востока или жили внутри самой России. Призвание невозможно... нашествия

- 54 -

не было, заключаю a posteriori, от несуществования феодализма») и намечает свою схему исторического развития страны: в домонгольской Руси он видит два центра: на юге — в Киеве и на севере — в Новгороде («новгородское и киевское начала я почитаю стихиями русской жизни, слияние которых произвело национальность и ядро, из которого произошел кедр, разостлавший свои ветви над Белыми и Черными водами»); видит выражение религиозной и гражданской жизни Руси XII в. в церковном уставе и в «Русской правде», хотя и «не защищает подлинности сих памятников в официальном значении»; в том же веке, и особенно с XIII в., находит коренное различие между Севером и Югом («где явились первые книги? Где богатство? Где нищета? Не в Киеве... Где бунтуют против духовенства? Где дают десятину? Где вече, где дума? Где концы? Где приходы? В Новгороде»); затем далее прослеживает последующие исторические события: «явилась Москва — слившая в себе и Юг и Север, и митрополита и наместника новгородского... При Иоанне III образовалось Великое Княжество Московское. Цепи Монгольские рушились, зависимость Византии прекратилась. Киевская религиозность, гонимая на Север, нашла убежище: оставалось сокрушить или сплавить Западный элемент — Новгородское Вече... И вот в XV столетии, когда, кажется, начались наши сношения с другими странами, когда, повидимому, жизнь подчинилась влиянию чуждому... с Иоанна III началась самостоятельная русская жизнь, первобытная, способная к оригинальному развитию... Но теперь, к нашему бедствию, Польша (в конце XVI века) производила сильное влияние, продолжавшееся до самого Петра, проглядывающее и в судебнике и в уложении, и в монете и в Чети-Минеях. Эпоха междуцарствия еще более укоренила действие Польши... Один цикл русской жизни кончился. Петр начал другой — влияние Запада безусловное и условное. Наше время есть начало третьего, начало сознания. XI, XV и XIX век совпадают в своем значении. Первый — религия; второй — политическое устройство; третий — жизнь во всем значении сего слова, развитие туземной образованности и сознание индивидуальности величайшего в истории государства. Здесь видим закон развития души: чувство, разум и деятельность в последовательном своем преобладании».

В заключении своей статьи А. З. говорит об исключительных перспективах будущего развития русского народа («взор теряется, недостает числ, бесконечность рвется за пределы идеи»): «Мы вступаем Петром, мы вступаем 1812 годом. Каково же должно быть дальнейшее шествие, если так славно, так громко было начало!»

Противопоставляя России современный Запад, где «революция следует за революцией, реформа сделалась журнальным обыкновенным делом... жизнь как при упадке литературы раздробилась на мелочи, эпиграммы, вкус устарел и идет против природы, искажая до отчаяния человеческое сердце», автор заявляет:

- 55 -

«в России, под сенью благодатного самодержавия, руководимая опытным правительством, жизнь в полном цвете, видоизменяется во все формы европейской и пребывает в существе своем отдельною, самобытною...» А. З. заключает свою статью пожеланием, чтоб русские ученые занялись разработкой исторического прошлого своей родины, дабы «европеец не мог упрекнуть нас в равнодушии, видя историю нашу без связи, без полноты», но это пожелание соединяет с требованием, чтоб труды историков раскрывали внутреннюю жизнь народа, идею народов в его прошлом, помогающем уяснить движение к будущему: «Не превозносите богатства наши! Филипп II обеднял, Мидас умер с голоду, заваленный золотом. Не говорите о нашем физическом положении никому, оно не безызвестно, Гумбольдт знает его лучше всякого... Скажите о нас самих, скажите, что мы были и чем будем».

3

В дневнике московского цензора и профессора И. М. Снегирева 3 января 1834 г. записано: «Были у меня г. Закревский с своим сочин. «Царь-горох» и К. Лебедев с I истории, которую читал я Д. П. Голохвастову»1. Цензурное разрешение на выпуск книги было дано И. Снегиревым 22 декабря 1833 г. Полный титул ее следующий:

ПОДАРОК УЧЕНЫМ

НА МДCCCXXXIV ГОД

Ergo, мотай себе на ус.

Стран. 29.

О
ЦАРЕ ГОРОХЕ

КОГДА ЦАРСТВОВАЛ ГОСУДАРЬ ЦАРЬ ГОРОХ,
ГДЕ ОН ЦАРСТВОВАЛ, И КАК ЦАРЬ ГОРОХ
ПЕРЕШЕЛ, В ПРЕДАНИЯХ НАРОДОВ, ДО
ОТДАЛЕННОГО ПОТОМСТВА

^^^^^^^^^^^^^^^^

МОСКВА
В университетской типографии
1834

- 56 -

«Царь-Горох» — небольшая брошюра, 35 страниц, в 8-ю долю — остроумная сатира на известных профессоров Московского университета, журналистов и писателей 30-х годов, пародия на ученые споры, ловко использовавшая характерные словечки, манеру речи тех, на кого была направлена шутка. Автор насмехается над туманным или напыщенным красноречием одних, издевается над тупым педантизмом, самоуверенностью других, зло разоблачает «разбойников пера». Любимые профессора (Павлов и Каченовский) были задеты тонкой шуткой над их пристрастиями к специальной терминологии, над крайностями их научного метода. А анонимная брошюра даже их раздражила. Долго не смолкали в профессорской среде раздраженные упреки по адресу цензора Снегирева, пропустившего книжку. 17 января 1834 г. он записал в своем дневнике: «После лекции в совете, где Павлов с Давыдовым недовольны были пропуском «Царя-Гороха», где они себя узнали; но я возразил, что там нет ни лица, ни ссылок на сочинения, след. в силу § 14 Устава может быть пропущен». 19 января новая запись: «Заседание цензурного комитета, в коем рассуждали о пропуске мною «Царя-Гороха», возражали Каченовский и Цветаев. Я отвечал, что пропущено мною на точном смысле Устава, и я не нашел в книге ни времени, ни места, ни лиц. Голохвастов1 защитил меня». 29 января продолжался натиск на Снегирева, о чем он отметил в дневнике: «Был у ректора, который говорил мне о ропоте Д(авыдова), К(аченовского) и П(авлова) на пропуск к(нижки «Царь-Гороха», будто я знал о намерении автора и о лицах»2.

Профессор Снегирев, довольный, что отомстил Погодину и Каченовскому, когда-то напечатавшим в «Московском вестнике» и «Телескопе» статьи с обвинением его в плохом знании латинского языка, знал, конечно, на кого метила сатирическая брошюра: с нарочитой сгущенностью подобраны были подробности; и сами попавшие под удар памфлета быстро узнали себя, и всякий, кто читал современные журналы, слышал лекции профессоров, должен был узнать знакомые черты. На экземпляре «Царя-Гороха», доставленном в «Русскую старину» Д. Ф. Кобеко3, почерком 30-х годов на полях были написаны фамилии выведенных автором ученых и писателей. У меня находился экземпляр из библиотеки Т. Н. Грановского с карандашной отметкой фамилий против соответственных страниц. В обоих экземплярах список фамилий совпадает, с одним отличием: Грановский предполагал, что последний в списке литератор был Сергей Глинка, читатель экземпляра «Русской старины» называл беллетриста Василия

- 57 -

Ушакова. Автор изобразил «чрезвычайное заседание философов, историков, естетиков», на котором секретарь предлагал на разрешение собравшихся историко-философическо-художественный вопрос: «Что такое Царь-Горох? Где, когда и точно ли был Царь-Горох? Реальное и идеальное значение Царя-Гороха». «Знаменитые заседатели» по очереди входят на кафедру и произносят речи; каждый был зашифрован буквой греческого алфавита. Так перед читателем брошюры проходят проф. М. Т. Каченовский, проф. Н. И. Надеждин, проф. И. И. Давыдов, Н. А. Полевой, проф. М. Павлов, О. И. Сенковский, проф. М. П. Погодин, Ф. В. Булгарин с Н. И. Гречем, П. А. Вяземский и В. А. Ушаков, намек на которого дан в упоминании «матушки мадам»1, или, может быть, любитель исторических анекдотов С. Н. Глинка, что подтверждается приведенным в речи К. анекдотом о Наполеоне, «сохранившимся в архиве редкостей его свекрови, получившей оный в наследство от бабушки своего прадеда».

Как А. Д. Закревский талантливо имитировал намеченных им лиц, показывает, например, зарисовка им проф. Каченовского под буквой А. Глава скептической школы, сомневавшийся в Несторовой летописи, «Русской правде», в историческом правдоподобии сказаний о первых князьях, отвергавший существование кожаных денег как ассигнаций и признававший куны металлическими деньгами, любивший прибегать к филологическим аналогиям2, метко схвачен с простоватой и в то же время задиристой манерой речи ученого-спорщика, с типичным для пытливого последователя нибуровской школы ходом мыслей, с кафедральными увлечениями, переходившими границы научного вероятия и вызывавшими невольную улыбку молодой, смешливой аудитории. Вот эта речь, произнесенная на ученом заседании первым оратором, в котором проф. Каченовский не мог не узнать себя:

«Сколь ни боязненно для меня начать решение столь великого вопроса, сколь ни откровенно сознание моего бессилия, но занятия и вызов окриляют меня в сем трудном деле.

Народные предания — первый источник летописца, камень преткновения для критики — всегда облечены туманом аллегорий,

- 58 -

сквозь который трудно провидеть и проницательному взору историка. Воззрения нашего времени, стремящиеся к разрешению неразгаданного, нередко попускают заблуждаться юному уму и предают его мучениям мечтательности, нередко самые очевидные анахронизмы принимают за подлинные, нередко самое нелепое облекается в ткань достоверности; но при сих ошибочных воззрениях, принявших договоры Игоря и Олега, «Русскую правду» и Несторову летопись за факты (но об этом после), опытность следует верной стезе: с пламенником критики она входит в лавиринф сказаний, циркулем точности измеряет дедалы преданий и мерою сомнений пересыпает груды баснословий. Надобно порыться, почитать, подумать: правда ли? Есть ли в других странах Цари-Горохи? — Сомнительно. Не вдадимся в обман; прошедшее неверно, может статься, более, нежели самое будущее.

Царь-Горох не то, что Дагобер (du temps du roi Dagobert) французов. Горох не существует ни в фастах, ни в комментариях, ни в святцах. Царь-Горох есть порождение грубой фантазии, которая не поетизировала действительные события, но искажала оные. Отсюда: куны, гривны, смерд и проч.

Как ни сильно говорит народное предание, но Царь-Горох столь же достоверен, как и Царица-Чечевица. Однако, может быть, и действительно был Царь-Горох, по крайней мере, невозможно отвергать совершенно. Когда он царствовал? Решить еще труднее — горох давно известен. Где он царствовал? — Если царствовал, то в Англии. Наш рубль есть рупий Востока, деньга туда же смотрит. Не однозначительно ли слово горох с английским грог, грок (grog), или с французским gros, или с немецким gro? В таком случае Царь-Горох принадлежит к поздним временам, ибо ни Серторий, ни Раумер не упоминают о гроге (grog) в своих творениях о средних веках. Вот что мог сказать я».

Исключительная по резкости тона полемика велась между учеными и журналистами по поводу «Истории народа русского» Н. Полевого. Материал для выпадов против автора давали иногда его неосторожные формулировки, самоуверенный тон, соединенный с пренебрежением ко всему, что казалось ему неверным, отжитым. А. Закревский вкрапил в речь участника ученого заседания под буквой Д. несколько выражений из статей Полевого, удачно подметил слабые стороны стилистической манеры неофита-историка, — портрет получился утрированный, но схожий с оригиналом в существенных частностях1.

- 59 -

«Терпимость, ученые мужи, всего важнее в области истории. Выслушивая старый скептицизм, вычурный пустозвонизм и безжизненный рациоцинизм, нельзя однакоже не признать какой-либо мысли во всякой бессмысленной речи. Да позволят мне сказать свое мнение о Царе-Горохе.

Было время, когда в литературе русской господствовала аристократическая важность; профессора смешивали с ученым; кто без очков, тот неуч, кто не желтяк, тот неприлежен, кто не знает Бургия, тот ничего не знает. Канул в вечность сей век схоластики и перрюкизма. Знамена нового поколения водружены на твердом основании идеи чистого, здравого разума. Давно ли карамзинская сентиментальность плакала на берегах Патриарших прудов? — Ныне Патриаршие пруды миф вакхической радости. Давно ли Татищевы и Щербатовы, Ломоносов, Эмин (поэтический Эмин, Эмин-янычар!), Хилков, Рычков, Карамзин и вся их братия служили авторитетами? — Ныне их забыли, затерли, изгладили: мы имеем и свою Историю и свою Поэзию. Я не без усмысла вычисляю историков, минувших дней летописцев, не без усмысла, милостивые государи! Сей предмет близок к моему сердцу, открытому для всех впечатлений высокого, прекрасного и благого, сей предмет: мой — Я историк; с гордым сознанием говорю: Я историк! Я знаю Русь и меня знает Русь! Давно ли Смотрицкие, Добровские безжалостно резали славянскую грамоту? Ныне помыслы высокие, мысли глубокие, ясные, светлые носятся над родным, колыбельным языком Матери-России. Так, милостивые государи! прешел век безусловного подражания; певец Багрима, великомощный полет Державина, величайшего лирика, который не знал ни правописания, ни стихосложения, сей полет очертил поэтический зодиак, которого не разгадать ни Юмам, ни Гротефендам, ни Шамполионам.

Национальность есть тип жизни народа, прототип всех созданий, мыслей и помыслов; национальность во всем отражается, никуда не заглядывая; национальность везде проявляется, нигде не существуя определенно. Что такое национальность? Великое дело!

С уверительностью могу сказать, что я был ревностным поборником

- 60 -

национальности, отсылаю к моим созданиям, в них дышит народность русская. И кто же творец сих созданий? Я, нигде и ничему не учившийся; Я, блуждавший с Плутархом по золотодонной Сибири и мечтавший с малых ногтей быть великаном; Я, который так увлекательно высказываю и которым должна гордиться Россия; Я, который перещелкал всех запоздалых старцев и один стою за нее на страже против староверства; Я — один для нее на ловле европейского просвещения... Но кто был моим учителем? Язык коснеет пред волею всемогущего.

Теория новейших мыслителей есть здание великого объема. Шеллинг, Кузень, Лерминье, Гегель, Бюше, Вико, Нибур, Мишле... Вот мои наставники, друзья, однокорытники и товарищи!.. Но я не признаю их ига, я не безусловно принимал их учение. Шеллинг замолк — а дух развивается, Кузень занялся другим — а ум не останавливается... В некотором смысле они отстали от нашего века. Новое поколение!.. Да, милостивые государи! Для вина нового надобно и мехи новые. Основавшись на сем пункте, перехожу к Царю-Гороху.

Теория названий народных заключается в стихиях самой жизни народа. Сии стихии, многообразные и обширные, сосредоточиваются в народной поэзии. Поэзия есть радость души — вот почему народные песни суть радость, хотя в них нередко печаль... Но печаль, милостивые государи, та же радость: в великом, неземном восхищении, в поэтическом восторге душа ваша испытует истинную радость, она уединяется и беседует с собою, помыслы глубокие обнимают многодумную вашу душу — так и в печали. Повторяю, что печаль и радость, в высшем значении, в абсолютном — одно и то же.

Иногда народ называет предметы силою свободоразумной воли: таковы названия аллегорические, весь Олимп, недавно лишившийся всех горацианских и марциальских прелестей; иногда он называет предметы творческою мощию фантазии; таковы все прочие именования. Только сии два способа имеют силу, но они развиваются, подразделяются и исчезают, сливаясь в национальное знаменование. К сему-то второму способу развития именований мы должны отнести и фантастическое проименование Царя-Гороха, говорю должны, ибо мы вывели способы центра всякого мышления...

Сей предмет велик и при одном созерцании обнимает в себе всю сферу фантасмагорий и народных поверий, всю сущность национальности... Предоставляем себе поговорить об этом в другое, более свободное, время, которое, развиваясь само, разовьет и помыслы глубокие, светлые, задушевные, научая человечество своими испытательными обломками».

А. Закревский бросил сатирическую стрелу и в стан петербургских журналистов. Над Сенковским, арабистом, еще не ставшим Бароном Брамбеусом в «Библиотеке для чтения», он посмеялся

- 61 -

только по поводу пресловутой борьбы петербургского профессора со словами сей и оный. Но жестокому осмеянию подверглись два «брата разбойника», типичные представители рептильной прессы, рекламировавшие друг друга, придавшие своей журнальной деятельности торгашеский характер, прибегавшие в борьбе с литературными противниками к доносам в III отделение, — Булгарин и Греч. Автор не забыл «Феофилакта Косичкина» и получивших под этой подписью широкую известность памфлетов Пушкина в «Телескопе» 1831, № 13, стр. 135—144, и № 15, стр. 412—418. Издевательский тон по адресу Булгарина и Греча свидетельствовал о политических настроениях бывшего питомца Московского университета. Товарищ Лермонтова ненавидел и презирал журналистов, пользовавшихся покровительством Бенкендорфа.

Вот какую речь он заставил произносить оратора под буквой фита:

«Милостивые государи! Мне кажется, подавать голос может не всякий. Иной кричит и невольно заставляет повторить слова баснописца:

Ай  моська, знать  она  сильна,
Коль  лает  на  слона!

Говорить свое мнение позволяется не Косичкину, не самоучке, но тому, который известен своими творениями и которого творения раскупаются, ибо раскупают только достойное. Кто что́ ни говори, а цена денежная безразлична с ценою критики! Но мы видим, что раскупают и дурные, т. е. дешевые (что́ дешево, то гнило) творения, в 25 рублей рукопись. Не такие творения разумею я под именем хороших: в хороших творениях должно различать фасон... Да, фасон есть тайна создания. Я и Мой Товарищ, давно соединенные узами дружбы на оболочках и в предисловиях, в изданиях и критиках, в барышах и накладах, Мы идем своею дорогою и не слушаем всех людских бредней...

Иной  из  них  просил  арбуза,
Другой  соленых  огурцов.

Да и кто будет слушать все ухищрения зависти, досады, злобы за то, что нас все читают и хвалят? т. е. Я хвалю его, а Он хвалит меня. Журналистика великая наука! В ней правило: носи шинель по ветру! Где хорошо, там и мы. Нет ничего глупее, как характерность. В литературе

Когда смотреть на все людские речи,
Придется и осла взвалить себе на плечи.

И что за выгода? Кто вас ругает — и вы того ругайте: кричите упал, исписался, chute complète!1

- 62 -

Я и Он, ибо Мы во всем нераздельны, издавна занимаемся отечественною историею... а как Царь-Горох, прекрасный предмет для романа, относится по существу своему к предметам истории, то Мы, Я и Он, осмеливаемся предложить покупающей или читающей публике следующее:

Царь-Горох есть подлежащее без смысла, ибо не имеет своего сказуемого; Царь-Горох не может быть предметом романа, ибо неизвестно, кто он и когда он был, следовательно, драпировка невозможна, без драпировки нет создания; костюм и околичное описание — вот вся сущность романа.

Занимаясь историей, и преимущественно русскою, Мы смеем ласкать себя, что заслуживаем внимание публики; удостоенные ее доверия, выгодного и бесценного, Мы думаем, что в сем предмете не изменим оному.

Царь-Горох дело нерешенное: grammatici certant et ad huc sub judice est Horat (смотри толкования Иосифа Ежевского)».

Не по душе А. Закревскому налет великодержавного шовинизма в публичных выступлениях проф. Погодина, будущего защитника «системы официальной народности» в «Москвитянине», похвальба московского историка: «Мы, русские, обстроить, отопить, завалить своими лесами, своими водами, своим хлебом всю Европу можем!» и проч.

В связи с эпиграммой Лермонтова «Вы не знавали князь Петра» (1831) приобретает интерес шутка А. Закревского над П. А. Вяземским, писавшим лишь предисловия то некогда к поэме Пушкина, то к переводам на русский язык «Крымских сонетов» Мицкевича и проч. Под буквой иота кратко, но выразительно обрисована личность неудачника-литератора:

«Я, милостивые государи, ничего не знаю о почтенном Царе-Горохе.

Но  горох  ли  он, иль  боб,
Царь-Горох, иль  Иван поп,
Иль  Царица-Чечевица,
Или  горькая  горчица, —

мне все равно; если бы кто написал поэму, драму, роман о Царе-Горохе, я бы обещал, а может быть, и написал бы предисловие. Писать предисловие — дело нешуточное! Пиша предисловие,

Я  как  бабка  повиваю,
И  на  славу  выпускаю!

А говорить о самом предмете — не мое дело. Я до сих пор много, очень много писал, но ничего не написал. Итак, не спрашивайте меня о Царе-Горохе: напишите — и просите предисловия».

А. Закревский как автор «Царя-Гороха» обнаружил незаурядный талант памфлетиста, с острой наблюдательностью, способностью едко посмеяться над недостатками современников, превосходным

- 63 -

чувством стиля объектов своей насмешки. Памфлет приписывался К. Лебедеву, товарищу А. Закревского1. Дневник И. Снегирева позволяет включить университетского товарища Лермонтова в круг писателей 30-х годов. Тот же профессор и цензор сохранил указание о другом литературном произведении А. Д. Закревского. 26 января 1834 г. Снегирев записал в своем дневнике: «Вечером был у меня А. Закревский, прочел со мною свой роман «Идеалист», в коем много есть хорошего в неровных позывах духа, видны ум тонкий и проницательность, сила души и глубокая чувствительность сердца, прикрытая в нем юмором. Он обещает в себе автора оригинального, если не будет раболепствовать иностранным писателям и если станет работать над собою и заниматься изучением ума и сердца в книгах, в себе и в других. Его слог есть живое выражение его духа, тяготимого плотью и рассееваемого светом. Надобно собираться с собою».

Мне неизвестно, был ли напечатан этот роман, сохранилась ли где-либо в архиве рукопись А. Д. Закревского с таким заглавием. Одно можно сказать: роман, видимо, был посвящен переживаниям героя из разряда «лишних людей», судьбе романтически настроенной личности среди светской черни и по форме относился к новому типу психологического романа французской школы беллетристов.

Цензор Снегирев почувствовал в молодом авторе оригинальное дарование. Но российская действительность не дала ему, как и многим в то время, развернуться. Дворянская среда приковывала к себе разнообразными связями, условия обеспеченной жизни выращивали эстетический дилетантизм, вкус ко всяческим рассеяниям; отсутствие общественной жизни в условиях николаевской реакции сокращало стремления проявить себя во-вне и уводило в мир интимных иллюзий или вообще обыденного существования.

О жизни А. Д. Закревского по окончании университета сохранились скудные сведения. Воспоминания А. М. Фадеева, саратовского губернатора, встретившегося с Закревским в 1844 г. в его имении (в Хвалынском уезде, Саратовской губ.), рисуют талантливого человека с задатками замечательного актера, со всеми данными для иной, более плодотворной, деятельности, чем жизнь жуирующего за границей барина, зарывшегося впоследствии в хозяйственные заботы о своем родовом дворянском гнезде.

Воспоминания А. М. Фадеева бросают отсвет и на ранние увлечения А. Д. Закревского, уясняя нам его психологический и внешний облик: «Андрей Дмитриевич Закревский, совершенно светский,

- 64 -

остроумный весельчак, провел большую часть жизни в Париже, где порасстроил свое значительное состояние. Одаренный необыкновенным, редким сценическим талантом, он приводил в восхищение всех своей игрой на домашних спектаклях, особенно в комических ролях, к которым очень шла его шарообразная, немного неуклюжая, но чрезвычайно подвижная фигура. В Париже ему тоже случалось отличаться на домашней сцене, и однажды его игра так пленила директора одного из парижских театров (кажется «Variété»), что тот немедленно предложил ему поступить к нему на сцену с жалованием в 30 тысяч франков в год, узнав, что Закревский богатый человек, директор взял с него слово, что в случае, если он когда-нибудь разорится и будет нуждаться в деньгах, то непременно воспользуется его предложением. Закревский обещал, но хотя отчасти подорвал свои средства веселыми развлечениями парижской жизни, однако, не до такой степени, чтобы променять звание русского дворянина и помещика на французского актера. Возвратясь в отечество, он засел в своей саратовской деревне уже навсегда. Изредка он приезжал в Саратов по делам. Раз, в день именин моей жены1, 21 мая, он приготовил ей сюрприз, составив у нас в доме маленький семейный театр. Он выбрал старую комедию князя Шаховского «Не любо, не слушай, лгать не мешай», себе взял роль старой тетушки Хандриной и, переодетый в женское платье, представил комическую старуху с таким неподражаемым совершенством, что наверно такая Хандрина никогда не являлась и на столичных сценах. Потом он играл еще с таким же успехом в благородном спектакле, устроенном Еленой Павловной в пользу детского приюта, основанного ею в Саратове... и кажется этим закончил свою сценическую деятельность, занявшись исключительно своим хозяйством и мистицизмом, к которому, в разрез с своей живой, веселой натурой, питал большое влечение»2 (см. выше о знакомстве Закревского с Ю. Н. Бекетовым). Сохранилось известие о встрече с А. Д. Закревским в начале 40-х годов в Петербурге его университетского товарища К. Н. Лебедева, служившего в одном из департаментов: «Я снова (почти после 10 лет) увиделся с Закревским. Он взрос и укрепился в том, что́ начал. Под наружностью легкости, шутовства и актерства — уменье сходиться с людьми, узнавать их слабости, отгрызаться от требований и не забывать себя или думать о себе. Комфорт сделал из него совершенную гору. Желал бы я знать мысли о нем жены его. Я не думаю, чтобы был человек, который бы мог обидеть его, так он необидчив, но не думаю также, чтобы кто-нибудь искренно любил его»3.

- 65 -

4

Одновременно с А. Д. Закревским 20 августа 1828 г. подал в правление Московского университета о принятии его в своекоштные студенты словесного отделения князь Валериан Павлович Гагарин. Сын тайного советника, обер-прокурора Правительствующего сената князя Павла Павловича Гагарина (род. 4 марта 1787 г.), внесенный по Московской губернии в пятую часть родословной книги московского дворянства, Валериан Гагарин (род. в 1812 г.) был связан родственными узами с родовитым барством: его сестра, Софья Павловна, была замужем за кн. Андреем Петровичем Оболенским; брат, Андрей Павлович, умерший 7 января 1828 г. в звании шталмейстера, был женат на княжне Екатерине Сергеевне Меньшиковой (умерла 24 декабря 1835 г.).

Свое заявление он подписал характерной для того времени подписью: «Князь Валериан княж Павлов сын Гагарин». В 1828 г. ему было 16 лет. Согласно заявлению, он обучался в доме родителей закону божию, арифметике, алгебре, геометрии, истории, географии всеобщей и российской, словесности российской и французской, началам физики и естественной истории, языкам латинскому, греческому, немецкому и английскому. 27 августа профессора Снегирев, Погодин, Чумаков, Болдырев и Мерзляков в своем донесении в правление нашли его способным к слушанию лекций.

После подписания обычных в то время канцелярских бумаг (его отец 10 сентября 1828 г. дал подписку, что его сын «будет являться в предписанной от начальства одежде и своим поведением не нанесет начальству никакого беспокойства»1) Валериан Гагарин был зачислен в студенты Московского университета, но курса не кончил. Арестованный по делу сунгуровского тайного кружка студент Я. И. Костенецкий, придя 17 января 1832 г. к коменданту, встретил у него в уланском мундире Валериана Гагарина2. Но еще в 1831 г. Гагарин находился в университете, т. е. три года вращался в студенческой среде. Недалекий, в оценке Лермонтова, с привычками аристократической «золотой молодежи», он, однако, был неплохим товарищем, не отставал, как увидим ниже, от тех студентов, которые в демонстрациях выражали свое негодование против бездарной профессуры, а заодно и против казарменного университетского режима.

В числе членов следственной комиссии по сунгуровскому делу был его отец. Когда однажды обвиняемый Костенецкий был введен в доме генерал-губернатора в комнату, где заседала комиссия, в ней находились только князь П. П. Гагарин и флигель-адъютант

- 66 -

граф Строганов. Костенецкий рассказывает в своих воспоминаниях: «Когда я вошел в присутствие, князь Гагарин сказал графу мою фамилию и начал ему по-французски очень хвалить меня, называть благороднейшим и даровитым молодым человеком, завлеченным злонамеренными людьми»1.

Совершенно очевидно, что Валериан Гагарин рассказал отцу о студенте Костенецком, выделявшемся среди молодежи своим активным поведением в моменты, требовавшие открытого выражения общественных симпатий. В свою очередь, можно думать, отец передавал ему подробности политического процесса, тем более что члены комиссии, как вспоминал Костенецкий, не придавали серьезного значения сунгуровскому делу, нестрогая резолюция по которому была отменена самим царем Николаем2.

Допустимо предположение, что студент Лермонтов мог услышать от Валериана Гагарина более точные сведения о тайном политическом обществе, чем те толки и слухи, которые бродили в московском обществе. Перед юношей-поэтом открывался знакомый ему мир воззрений и настроений, заявляемых в кружке разночинцев резко и решительно: «Во время наших посещений (рассказывает Костенецкий) Сунгуров, а особливо (его побочный брат) Гуров часто заводили с нами разговор о деспотизме, о взяточничестве нашего чиновничества, о казнокрадстве даже министров, их глупости и подлости, о бедствиях народа, несправедливости судей и прочих возмутительных предметах. При этом в особенности Гуров отличался своими неистовыми выходками против правительства и царской фамилии, читали на счет их своего сочинения стихи, рассказывали про них самые скандальные стихи и проч., и мы, разумеется, согласны были почти со всеми этими мыслями»3. Отголоски подобных разговоров звучали в университетских аудиториях. Лермонтов помнил оппозиционное настроение против царизма «студентов-братьев»:

Их гордый вид пред гордыми властями...

Если Лермонтов бывал у Гагариных, в круг его наблюдений попадало столбовое московское дворянство, раскрывавшее перед ним «соблазнительную повесть»

Сокрытых дел и тайных дум,
Картины хладные разврата,

«приличьем скрашенный порок» — все то, о чем «неумолимый и жестокий» поэт не успел поведать в больших художественных полотнах. Князь Павел Гагарин, начальник заведения призрения сирот, в честь которого князь Шаликов слагал стихотворения

- 67 -

в связи с его филантропической деятельностью1, о котором начинающий литератор А. Д. Галахов писал в альманахе «Сиротка», изданном в пользу заведения призрения сирот, как о «человеке, измеряющем время жизни своей делами любви к ближним» (1831 г., стр. 2—3), — обольстил свою племянницу.

Что Лермонтов, зная Валериана Гагарина, на светских балах встречался с его сестрой Варварой Павловной, вполне вероятно.

В одном старинном альбоме (из частного собрания) за подписью Лермонтова даже существовало стихотворение: «Графине Варваре Павловне Гагариной (потом замужем за Солнцевым)». Приписка в скобках показывает, что записавший это стихотворение знал о жизни Гагариной, так как «Российская родословная книга», изданная кн. Петром Долгоруковым (ч. I, СПБ, 1855), подтверждает ее выход замуж за Дмитрия Петровича Солнцева (стр. 247). Привожу это стихотворение:

Львица  модная, младая,
Честь паркета и  ковра,
Что  ты мчишься, удалая?
И  тебе придет  пора.
На  балах ты  величава.
..... круглой и  вертлявой
Своенравно не  виляй
И  меня не  раздражай.
Погоди! Тебя  заставлю
Я  смириться  предо  мной.
............
............2

5

Одновременно с А. Д. Закревским экзаменовался Дмитрий Павлович Тиличеев. Сын лейб-гвардии подпоручика Павла Матвеевича, калужского помещика3, Тиличеев родился 23 июля 1812 г., первоначальное образование получил в доме своих родителей, а с 1826 по 1828 г. обучался в Могилеве в школе армейских подпрапорщиков,

- 68 -

учрежденной при главной квартире 1-й армии. В своем заявлении в правление Московского университета от 20 августа 1828 г. Тиличеев написал, что он «обучался у разных учителей закону божию, арифметике, алгебре, геометрии, всеобщей и российской истории, географии и российской словесности, латинскому, французскому, немецкому и английскому языку». Приложенное им свидетельство от офицеров школы армейских прапорщиков от 25 марта 1828 г. удостоверяло, что дворянин Тиличеев, 16 лет, «обучался наукам при отличных способностях, прилежании и поведении с успехами:

в законе божием — очень хорошими,
логике — отличными,
психологии — отличными,
российской словесности — отличными,
политической истории главнейших государств — очень
хорошими,
российской истории — отличными,
всеобщей географии — отличными,
российской статистике — хорошими,
(в) чистой математике — отличными,
латинском языке — хорошими,
французском языке — отличными,
немецком языке — очень хорошими,
английском языке — очень хорошими».

21 августа 1828 г. проф. Ульрихс, Чумаков, Ивашковский, Василевский, адъюнкт Васильев нашли Тиличеева способным к слушанию лекций, причем в журнале правления от 24 августа 1828 г. по донесению экзаминаторов в списке выдержавших испытания стояли на первом месте Дмитрий Тиличеев, на втором Андрей Закревский1.

Нелестная характеристика Д. П. Тиличеева в стихотворении Лермонтова касается нравственных качеств товарища А. Д. Закревского. Превосходно подготовленный, Тиличеев успешно окончил в 1832 г. Московский университет со званием кандидата. Военная карьера явно не прельщала его; он не пошел по пути своего старшего брата, Николая Павловича, бывшего в 1827 г. юнкером лейб-гвардии Егерского полка, участника турецкой войны 1828 г.2. Судьба его по выходе из университета неизвестна.

- 69 -

6

Итак, в послании к «А. Д. З.» Лермонтов имел в виду трех студентов Московского университета — Закревского, Гагарина и Тиличеева1. Главой триумвирата был А. Д. Закревский. С ним Лермонтов чаще встречался, к нему был дружески расположен. С ним и Гагариным принял участье в известной «маловской истории».

16 марта 1831 г., когда студенты этико-политического факультета решили произвести демонстрацию на лекции проф. Малова и обратились за содействием к студентам других факультетов, словесники оказались наиболее отзывчивыми. Костенецкий, возглавлявший студенческое движение, вспоминал, что в назначенный день на лекцию Малова пришли среди других словесников князь Гагарин, Закревский, Огарев; пришли и студенты математического факультета — Герцен, Диомид Пассек и др.2.

В воспоминаниях Костенецкого фамилия Лермонтова как участника демонстрации не названа. Но мы знаем, что Лермонтов за свое участие в «маловской истории» ожидал строгого наказания, по словам его товарища Н. И. Поливанова, у которого на квартире (в доме на Молчановке) 23 марта 1831 г. написал стихотворение, исполненное мрачного предчувствия, чувства обреченности:

Послушай! Вспомни обо мне,
Когда законом осужденный
В чужой я буду стороне —
Изгнанник мрачный и презренный...

По словам Костенецкого, он был мало знаком с Лермонтовым, хотя тот часто садился подле него на лекциях. Но Лермонтов много лет спустя на Кавказе быстро узнал товарища по университету оба были в ссылке.

В воспоминаниях Костенецкого есть одно место, не привлекавшее до сих пор внимания ни одного из исследователей Лермонтова, а между тем бросающее неожиданный свет на студенческую жизнь поэта.

Костенецкий, писавший свои мемуары в 1872 г., вспоминал, что «Николай Огарев, Герцен и Закревский составляли какой-то триумвират, и хотя они были и разных факультетов, но они всегда ходили вместе и неразлучно»3. Таким образом, Закревский, товарищ Герцена и Огарева, служил нитью, связывавшей Лермонтова-студента с двумя замечательными представителями молодой радикальной интеллигенции 30-х годов.

- 70 -

В беседах с Закревским до Лермонтова долетали идейные токи, воспламенявшие будущего Искандера и его друга. В 1831—1832 гг. еще не было тех прославленных кружков Станкевича и Герцена, которые были воспеты в «Былом и думах». 9 июля 1833 г. Герцен признавался Огареву: «Ты, Вадим (Пассек) и я — мы составляем одно целое», хотя осенью 1831 г. он уже познакомился с Н. Сатиным и Н. Сазоновым. В эти же годы «неистовый Виссарион» еще не входил в круг тех товарищей Станкевича, которые предались изучению немецкой идеалистической философии. Сен-симонистские взгляды сложились в кружке Герцена, шеллингианство охватило кружок Станкевича уже по выходе Лермонтова из университета. Следовательно, рассуждать о Лермонтове-студенте как одиночке, не входившем в студенческие кружки Герцена и Станкевича, неисторично, потому что этих кружков, как мы утверждаем, и не существовало в годы пребывания Лермонтова в Московском университете с тем специфическим содержанием их идейных споров и расхождений, как это обычно излагается в трудах по истории русской общественной мысли того времени.1

В университете были разнородные группировки и объединения студентов: рядом с политическим кружком Сунгурова, питомца Университетского благородного пансиона, было «литературное общество № 11», в котором среди казеннокоштных студентов едва ли не главную роль играл В. Г. Белинский; в октябре 1831 г. возникло «дружеское общество» из трех студентов — Я. Неверова, И. А. Оболенского и И. П. Клюшникова. К ним присоединился несколько позже Н. В. Станкевич, о кружке которого с участием Белинского, К. Аксакова, С. Строева, В. Красова, О. Бодянского и др. можно говорить только с 1833 г., когда Лермонтов был в Петербурге. Было еще несколько небольших по составу студенческих групп ¹.

Станкевич, поэт и драматург, печатавшийся в московских и петербургских журналах и газетах («Телескоп», «Бабочка»), студент-словесник, интересовался Лермонтовым, который, наверное, читал его стихотворения. Приятель Станкевича, поэт Красов, помнил студента Лермонтова, когда они давно разошлись на жизненном пути. В 1841 г. Красов спрашивал в письме А. А. Краевского, редактора «Отечественных записок»: «Что наш Лермонтов? Нынешней весной, пред моим отъездом в деревню за несколько дней, я встретился с ним в зале благородного собрания — он на другой день ехал на Кавказ. Я не видал его 10 лет (он когда-то был короткое время моим товарищем по университету) — и как он изменился! Целый вечер я не сводил с него глаз. Какое энергическое, простое, львиное лицо!»2

- 71 -

Лермонтов не входил в указанные выше студенческие кружки, но знал об них, как и его знали члены этих кружков. Любопытный факт: студент Костенецкий, по его словам, «был мало знаком с Герценом, с Огаревым хорошо сошелся; мы часто вместе читали по-немецки Шиллера, и он подарил мне четыре стереотипных томика сочинений этого поэта, написав на каждой книжечке: «Якову от Николая»1. Таким образом, личная приязнь, частые встречи Костенецкого с Огаревым не привели его к более действенному общению с Герценом. Так и знакомство Лермонтова с Закревским, приятелем Герцена и Огарева, не перешло в личную связь между ними и поэтом. Это, разумеется, не снимает утверждения, что умственная жизнь, кипевшая в студенческих кружках, политические интересы, волновавшие передовое студенчество, были близки Лермонтову, о чем в данных материалах к биографии поэта лишь частично приходится говорить2.

Но необходимо подчеркнуть, что Лермонтов был связан с товарищеской средой, что у него был свой кружок, в который входили как студенты, так и внеуниверситетские его друзья; в этом кружке разгорался его поэтический талант, находя привет, поддержку. Лермонтов и его товарищи в беседах на общественные, литературные темы, при обсуждении театральных постановок Малого театра с участием Мочалова, Щепкина, во многих вопросах думали о том же, о чем велись споры в передовых студенческих кружках.

7 июня 1831 г. Лермонтов сделал на письме В. А. Шеншина к Н. И. Поливанову приписку к последнему, называя его «любезным другом» и делясь с ним своими интимными тревогами, вызвавшими характерное признание: «Нет, друг мой! мы с тобой не для света созданы». Шеншин, между прочим, сообщал Поливанову: «Николай в деревне, Закревский избаловался. Других ерников3... я не вижу, — не полагай довольного удовольствия с ними быть в компании»4.

Итак, А. Д. Закревский снова нам встречается и попрежнему в кругу друзей Лермонтова.

Н. И. Поливанов (1814—1874) не был студентом Московского университета, он учился с Лермонтовым в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Сын тайного советника, о балах которого писались статейки в московских журналах, будущий Лафа (герой «Гошпиталя» и «Уланши»)5, оказывается, в начале 30-х годов, по словам В. Шеншина, «силился принять

- 72 -

меланхолический оборот своему характеру». Лермонтов считал его родственным себе в критическом, отрицательном отношении к «свету»; Поливанов, по словам того же В. Шеншина, «следовал Лермонтову, которого (он) безжалостно изувечил, подражая ему на французском языке».

Своему другу Лермонтов дарил автографы своих стихотворений.

В. А. Шеншин (1814—1873) также не был студентом Московского университета. Об его душевных переживаниях свидетельствуют строки в упомянутом письме к Поливанову: «Мне здесь очень душно, и только один Лермонтов, с которым я уже пять дней не видался... меня утешает своею беседою». В 1831 г. Лермонтов посвятил ему стихотворение «К другу В. Ш.»:

«До лучших дней!» перед прощаньем,
Пожав мне руку, ты сказал;
И долго эти дни я ждал,
Но был обманут ожиданьем!..

Вероятно переводная статья «Байрон в Греции» в журнале «Атеней» (1830, апрель), подписанная: Вл. Шеншин, принадлежала Владимиру Александровичу Шеншину. Если так, то выбор темы говорил о политических взглядах переводчика, для которого автор «Чайльд-Гарольда» был дорог как борец за освобождение порабощенного народа1.

Студентом был Николай Семенович Шеншин (род. 3 октября 1813 г.), сын гвардии поручика мценского помещика, поступивший в Московский университет на словесное отделение в августе 1830 г.; вместе с Лермонтовым учился в школе гвардейских подпрапорщиков (умер в 1835 г.).

В. А. Шеншин его упомянул в письме к Н. И. Поливанову; на его сестре, Анне Семеновне, В. А. Шеншин по выходе из школы гвардейских подпрапорщиков женился.

Н. С. Шеншину Лермонтов посвятил романтическую повесть о новгородском республиканце Вадиме «Последний сын вольности».

- 73 -

Во второй строфе посвящения поэт вскрывает лирическую настроенность своего друга, особенную задушевность их отношений:

И  я  один, один был брошен  в  свет,
Искал  друзей — и  не нашел  людей;
Но  ты  явился: нежный твой  привет
Завязку  снял с обманутых  очей. —
Прими  ж, товарищ, дружеский  обет,
Прими  же  песню родины  моей,
Хоть  эта песнь, быть может, милый  друг, —
— Оборванной струны последний  звук!..1

Политический характер темы о «свободы витязе молодом», продолжавшей декабристскую традицию Рылеева и Пушкина, указывал на сочувствие Н. С. Шеншина к историческим экскурсам и вольнолюбию поэта.

Теперь мы можем перечислить ближайших товарищей Лермонтова в его студенческие годы: Закревский, Поливанов, Шеншины. В состав пятерки входили три студента и двое молодых людей, не имевших отношения к университету. Лермонтов поддерживал связь и с товарищами по пансиону, например, с Дурновым, но перечисленные товарищи составляли ту группу, которая ближе всего стояла к поэту, о которой он вспоминал в Петербурге, работая над романом «Княгиня Лиговская» (1836). Автобиографический характер романа давно признан: в образе Г. А. Печорина нетрудно найти подлинно лермонтовские черты. Отражением московской студенческой жизни являлось описание в V главе поездок (Печорина) «с толпою таких же негодяев, как он, в Петровский, в Сокольники и Марьину Рощу.

Можете вообразить, что они не брали с собою тетрадей и книг, чтоб не казаться педантами. Приятели Печорина, которых число было, впрочем, не очень велико2, были все молодые люди, которые встречались с ним в обществе Печорин с товарищи являлся также на всех гуляньях. Держась под руки, они прохаживались между вереницами карет, к великому соблазну квартальных. Встретив одного из этих молодых людей, можно было, закрывши глаза, держать пари, что сейчас явятся и остальные. В Москве, где прозвания еще в моде, прозвали их la bande joyeuse»3.

Лермонтов припомнил и то словечко, которое частенько срывалось с уст сановных бар по адресу «веселой шайки», — отец

- 74 -

Н. И. Поливанова называл негодяями товарищей своего сына (см. в письме В. А. Шеншина к Н. И. Поливанову от 7 июня 1831 г.: «Прощай! Верный твой друг, хотя тебя и уверяет твой папинька, что мы пострелы, негодяи, но пожалуйста не верь»).

Если в «Княгине Лиговской» товарищи Лермонтова были показаны только как веселящаяся светская молодежь, то в драме «Странный человек» (1831) студенческая группа, близкая к Арбенину, в известном смысле alter ego Лермонтова, была изображена с идейными спорами об общественных, исторических вопросах, с откликами на московскую театральную жизнь, с литературными интересами. Четвертая сцена, где молодые люди («ни одному нет больше 20 лет») собрались в комнате студента Рябинина, воспроизводила бытовое явление, знакомое студенту-драматургу1.

На подобных собраниях Лермонтов принимал участие в разговорах о театре, о прославленных мастерах сцены; рассказ одного из персонажей драмы, что он видел в Малом театре «общипанных «Разбойников» Шиллера», его оценка игры Мочалова: «Мочалов ленился ужасно! Жаль, что этот прекрасный актер не всегда в духе», — воспроизведение конкретного эпизода из студенческих театральных увлечений поэта, являясь в то же время типической картинкой отношения к гениальному трагику московской театральной публики. Достаточно припомнить, как студенчество горячо интересовалось статьями «Телескопа», где проблема народности выдвигалась как первоочередная для уяснения путей развития культуры России в прошлом и в современной жизни; достаточно припомнить статью редактора в № 1 «Телескопа» за 1831 г. «Современное направление просвещения», чтобы сказать, что вопрос Челяева в «Странном человеке»: «Господа, когда-то русские будут русскими?» и ответ Заруцкого: «А разве мы не доказали в 12 году, что мы русские? Такого примера не было от начала мира... Мы современники и вполне не понимаем великого пожара Москвы; мы не можем удивляться этому поступку; эта мысль, это чувство родилось вместе с русскими. Мы должны гордиться, а оставить удивление потомкам и чужестранцам. Ура! господа! Здоровье пожара московского!..» — вся эта реплика совпадает с высказываниями журнала Н. И. Надеждина, с тем ходом мыслей, которые были развиты в известной статье А. З. и которые, конечно, дебатировались в лермонтовской студенческой группе.

Возможно, что тост Заруцкого заострен был как ответ на толки иностранцев, видевших в московском пожаре 1812 г. проявление варварства русского народа.

В майской книжке «Телескопа» (№ 9) 1831 г. был напечатан отрывок из романа Загоскина «Рославлев или русские в 1812

- 75 -

году», рисовавший сценку, как выбежавшие из кремлевских Тайнинских ворот пять французских офицеров негодовали, задыхаясь в дыму пожарища. «Проклятие русским! — вскричал генерал, — варвары!..»— «Они варвары? — возразил один офицер в огромной медвежьей шапке. — Вы слишком милостивы, генерал! Они не варвары, а дикие звери!.. Мы думали здесь отдохнуть, повеселиться... что же? Эти проклятые калмыки... О! их должно непременно загнать в Азию, надобно очистить Европу от этих татар!.. Посмотрите! вон стоят их двое. С каким скотским равнодушием смотрят они на этот ужасный пожар!.. и этих двуногих животных называют людьми!»... Наполеон, выйдя из Тайнинских ворот, прошептал сквозь зубы: «Варвары! Скифы!» (стр. 55—56).

То чувство гордости за свою страну, за свой народ, которое в лермонтовской драме было приписано Заруцкому (возможно, его прототипом был студент Закревский), в полной мере разделялось автором стихотворений «Поле Бородина» (1830—1831), «Два великана» (1832).

Студенты в «Странном человеке» обсуждают литературные произведения своего товарища. Младшие современники Пушкина, они ценят в поэзии реалистическую правду, простоту, одновременно преклоняясь перед поэтом мировой скорби — Байроном.

Заруцкий по поводу одного стихотворения Арбенина говорит: «Вот этот отрывок тем только замечателен, что он картина с природы. Арбенин описывает то, что с ним было, просто, но есть что-то особенное в духе этой пьесы. Она в некотором смысле подражание «The Dream» Байронову»1.

У Заруцкого есть автографы или копии стихотворений Арбенина — так и товарищи Лермонтова получали от него его подлинные рукописи, списывали его произведения. Читая в своем кружке стихи, поэт слышал те восхищенные оценки друзей, которые Снегин высказал по поводу одного стихотворения Арбенина: «Он это писал в гениальную минуту...»

Товарищи Лермонтова знали его поэтическую работу, знали его житейские волнения, его лирические чувства, возбужденные в нем предметами его любви, знали его тягостные настроения, порожденные изменой одной из его возлюбленных; с ними он делился тревогами своего ума и сердца, с ними делил он свои радости и горе; в их среде он нашел признание своему необыкновенному дарованию, с ними посещал театр, с ними рассуждал о текущей политической жизни, касался исторических тем, решал философские проблемы (см. такой исключительный по значению для характеристики умственной жизни студента Лермонтова документ,

- 76 -

как «1831-го июня 11 дня»), с ними демонстрировал свое возмущение косными порядками университетской жизни, отражавшими «дух времени» в эпоху Николая I. Что он давал своему кружку больше, чем от него получал, что гениальным юношей, задыхавшимся в стране политического бесправия, в светском обществе самодовольных посредственностей, неотвязно владело мучительное ощущение: «я везде одинок», — это не подлежит сомнению. Но что жажда дружбы, товарищества в немалой мере удовлетворялась Лермонтовым в этом кружке, что привычное ему чувство одиночества сменялось радостными минутами общения с умной и талантливой молодежью, серьезно думавшей об интересовавших его вопросах интеллектуального порядка, — это также бесспорно. Недаром у Лермонтова ряд юношеских стихотворений обращен к другу, к приятелю; не раз слышится в его лирике возглас: «друзья, друзья мои»; в одной из его песен 1831 г. звучит мажорная мелодия:

Ликуйте, друзья, ставьте  чаши  вверх  дном,
                  Пейте!
На пиру этой  жизни, как  здесь  на  моем,
                  Не  робейте.

Не случайно, что в антикрепостническую драму «Странный человек» включена студенческая сцена, в которой Лермонтов дал сочувственную зарисовку своих товарищей университетской поры.

Сноски

Сноски к стр. 40

¹ В автографе первоначально: чертовский Теличеев; алырь — областное слово: гуляка, плут, лентяй, живущий на чужой счет.

Сноски к стр. 42

¹ См. письмо Ю. Н. Бартенева к М. П. Погодину от 1830 г. (Н. Барсуков, Жизнь и труды М. П. Погодина, кн. III, П., 1911, стр. 97).

² В альбоме Бартенева на стр. 221—239 отрывок «Русской Пиранези», Москва, 1832, сентября 21.

³ На стр. 287—300 альбома отрывок на исторические темы. Помечен 27 сентября 1832 г.

⁴ Протокол заседания правления Благородного университетского пансиона от 1 июня 1829 г.

⁵ Одним из эпиграфов к своему роману Грузинов взял лермонтовское «И скушно и грустно».

⁶ В альбоме Бартенева на стр. 94 запись Максимовича:

«Сердцем в первые дни  жизни,
Но не к счастью я  расцвел;
Отлученный от  отчизны
Я  лишь грусть одну  нашел.
Рано  душу взволновала
Мне  прекрасная  мечта;
Рано, рано засияла
Мне  приветная  звезда.
Но  мечта, что так мне  льстила,
Вероломная была:
Сколько благ она  сулила —
И  сколь мало  принесла!
Но звезда, что мне  светила
Так  отрадно для  души, —
Лишь взманила — изменила
И  покинула  в  глуши!

М. Максимович».

На память почтенному Юрию Никитичу сию стародавнюю песню мою посвящаю: она напомнит ему меня в том году, когда началось наше знакомство в Москве, которому теперь, в 1834 году, здесь — в Киеве минуло 10 лет!»

Сноски к стр. 43

¹ 19 июля 1830 г. Бартенев посылает Голубинскому из Костромы трактат Дежерандо об усовершенствовании самого себя, десять тетрадок лекций Кузеня (полученных А. А. Писаревым); 30 июня 1838 г. он пишет из Царского Села: «Занятия мои суть эксплорации философические... я читаю отца Маленбранша... приступил к чтению Риттеровой истории философии». Характерно его признание в ноябрьском письме 1838 г. о Ж. Занд («нельзя книгу выпустить из рук») и Бальзаке; в письме от 23 марта 1843 г. критическое отношение к Шеллингу этой поры (см. «Переписка Ф. А. Голубинского с Ю. Н. Бартеневым» в «Русском архиве», 1880, т. III). По сообщению П. И. Бартенева, письма Ф. А. Голубинского были поставлены ему А. З. Зиновьевым.

² В альбоме Ю. Н. Бартенева есть посвященный ему А. З. Зиновьевым сонет, помеченный 13 апреля 1862 г.:

Кто будет отрицать, что для большого света
Вы рождены? и кто не сознавал,
Что вы, поистине, муж царского совета?
Но рок теперь портфель иной вам дал —
Для всех портфель завидный — кабинета,
И он-то к вам влечет и привлекал
Всех — несмотря на званье и на лета —
Кто чувства и ума в себе не угашал.
В дни горести, в дни испытанья
Искавший вас в вас находил
Иль слово мудрое, иль в немощи признанье —
И оживлял он тем остаток падших сил.
Пусть фарисей иной вас предал и забыл,
Но мытарь сохранит о вас воспоминанье.

³ «Русский архив», 1879, № 9. Рассказы о (Мих. Матв.) Хераскове, из записок Ю. Н. Бартенева; 1886, кн. I. Рассказы кн. А. Н. Голицына. Из записок Ю. Н. Бартенева; 1886, кн. II. Из записок Ю. Н. Бартенева; 1886, кн. III. Из записок Ю. Н. Бартенева. Князь А. Голицын и его рассказы. — Часть записок Бартенева через П. А. Валуева была доставлена в редакцию «Русской старины» (см. 1884, кн. I).

Сноски к стр. 44

¹ Павлу ненавистен был Д. А. Закревский по родственным связям с Потемкиным. Закревские происходили из украинского казачества. Прасковья Андреевна Закревская, славившаяся своей красотой, была замужем за графом Павлом Сергеевичем Потемкиным, которого в бытность его губернатором на Кавказе обвиняли в похищении сокровищ убитого в Кизляре брата персидского шаха. П. А. Потемкина (Закревская) открыто жила с фаворитом Потемкиным-Таврическим. Когда в 1789 г. при главной квартире его рядом с военным штабом образовался, к удивлению России (по словам мемуариста), другой, женский, то в числе последнего «страстотерпица Прасковья не из последних была», на что намекал неизвестный автор «Возражения на глас вопиющего» в конце XVIII в. (См. «Русский архив», 1880, т. III, № 2. Бумаги П. П. Бекетова, стр. 377; ср. «Русская старина», 1875, т. XIII). Указание В. Л. Модзалевского в «Малороссийском родословнике» о годе смерти Д. А. Закревского неточно: на основании свидетельства Хвалынского уездного суда за № 889 22 ноября 1820 г. устанавливается, что Д. А. Закревского в этом году уже не было в живых.

² Из архива Московского университета. Опекуном А. Д. Закревского в 1828 г. был Н. Яковлев. Не Николай ли Петрович Яковлев, родственник А. И. Герцена?

³ «Речи, произнесенные в торжественном собрании Московского университета июля 8 дня 1832 г. С приложением краткой годичной истории оного», М., 1832, стр. 36.

Сноски к стр. 45

¹ Указанием на место хранения его (рукописное отделение Государственной библиотеки имени В. И. Ленина) я обязан студенту Литературного института ССП В. В. Сорокину, которому приношу искреннюю признательность.

Сноски к стр. 46

¹ См. Фергюзон, История возвышения и падения Римской республики, т. II, стр. 226. № 154, 177.

² Мейнерс: об упадке нравов и проч.

³ Tacit. Annalis: Invalido legum auxilio, quae vi, ambitu, postremo pecunia turbalantur. lib. I, cap. 2. Сколь малозначащи были народные собрания, то показывают слова Цицерона ad Attic. lib. IV, epistol. XIII.

Сноски к стр. 48

¹ Талантливый последователь скептической школы издевался над «давно всем известными воззрениями о варягах-норманнах, о летописи XI века, приписываемой преподобному Нестору, о которой у нас толкуют с XVIII столетия и истинное достоинство которой доселе еще не определено ученою критикой» и т. д.

² См. его статью «О причинах постепенного возвышения Москвы до смерти Иоанна III» в «Ученых записках Московского университета», 1834, ч. V, кн. I и II.

³ См. его статью «О пользе изучения российской истории в связи с всеобщею» в «Ученых записках Московского университета», ч. III, № 9, март. Здесь же статья М. Перемышлевского «О времени и причинах вероятного переселения славян на берега Волхова» (сообщено от проф. Каченовского).

Сноски к стр. 51

¹ Имеются в виду статья М. П. Погодина «Взгляд на российскую историю» в «Ученых записках Московского университета», 1833, июль, № 1, стр. 3—22, и статья доктора Блума в «Dorpater Jahrbücher für Literatur, Statistik und Runft» (1833).

² См. «Ученые записки Московского университета», 1833, июль, № 1, стр. 8. (Примеч. Н. Б.)

³ Там же, стр. 9—10 и 14. (Примеч. Н. Б.)

Сноски к стр. 52

¹ «Отвергаю Рюрика и Олега и принимаю кожаные деньги; соглашаюсь на германскую колонизацию и признаю песнь о полке Игореве достоверною; отвергаю «Русскую правду» и благодетельное влияние монголов и умеряю скептицизм новейший».

Сноски к стр. 55

¹ «Русский архив», 1902, кн. III, стр. 5. О книге К. Лебедева, с которым А. Закревский одновременно окончил Московский университет («История. Первая часть введения: идея, содержание и форма истории»), см. также стр. 11 (дневник от 11 февраля).

Сноски к стр. 56

¹ Помощник попечителя Московского учебного округа.

² «Русский архив», 1902, кн. III, стр. 9.,

³ Текст «Царя-Гороха» полностью напечатан в этом журнале в 1878 г., т. XXII, июнь, стр. 347—368; отрывки с небольшим комментарием впервые появились в «Библиографических записках», 1858, стр. 17—22, 187.

Сноски к стр. 57

¹ В «Досугах инвалида» В. А. Ушакова (М., 1832, ч. I) была повесть «Матушка мадам». Между прочим, сборник был посвящен «диканьскому пасичнику Рудому Паньку», «яко умнейшему из всех малороссийских, да едва ли и не великороссийских рассказчиков».

² См. в «Вестнике Европы», 1827—1828, его рассуждения о том, что летописные белки — не живые, а название их происходит от albi, blancs — белое серебро, серебряная монета; лобки не суть лбы, а любские пфенниги, распространившиеся вследствие торговли из Любека; вира есть герм. Wehrgeld, смерд — Smurt (mors), как назывались прибалтийские славяне, лишенные свободы после завоевания их Львом Саксонским, и т. п. См. статьи в «Вестнике Европы», 1829, № 13—16 («Мой взгляд на «Русскую правду»), 1826, № 21—24 и др.

Сноски к стр. 58

¹ Автор памфлета заимствовал из предисловия к роману Полевого «Клятва при гробе господнем. Русская быль XV века», ч. I, М., 1832: «Кто читал, что писано мной раньше, тот, конечно, скажет вам, что квасного патриотизма я, точно, не терплю, но Русь знаю, Русь люблю, и — еще более, позвольте прибавить к этому — Русь меня знает и любит» («Разговор между сочинителем русских былей и небылиц и читателем», стр. IX); из «Московского телеграфа», 1833, № 17, стр. 101: «Телеграф» — это журнал, «которым должна гордиться Россия, который один стоит за нее на страже против староверства, один для нее на ловле европейского просвещения»; использовал посвящение «Истории народа русского» Нибуру, первому историку нашего века, тирады Полевого из «Московского телеграфа», 1828, № 8, вроде след.: «У нас переводят немецкую дрянь прошлого века под именем историй, географий, юридических книг, и в голову не придет переводчикам ни Нибур, ни Риттер, ни Савиньи» (стр. 438—439); по поводу предполагавшегося перевода Нибура на русский язык: «Прочтет ли хоть тогда старое поколение наших литераторов сие великое творение?» («Московский телеграф», 1828, № 9, стр. 118); использована манера Полевого ссылаться на множество европейских имен: Шеллинга, Шлегеля, Монтеня, Макиавелли, Гердера, Нибура, Гиббона, Гизо, Тьерри, Геерена, Круга, Добровского, Френа и т. д.

Сноски к стр. 61

¹ Намек на булгаринскую рецензию VII главы «Евгения Онегина».

Сноски к стр. 63

¹ «Русская старина», 1878, сентябрь, стр. 161. «Русский библиографический словарь» в статье о К. Лебедеве повторил предположение редакции «Русской старины», не обратив внимания на осторожное замечание «Библиографических записок» 1858 г.: «Сочинение брошюры приписывается одному из воспитанников Московского университета».

Сноски к стр. 64

¹ Елена Павловна, урожденная княгиня Долгорукая.

² «Воспоминания А. М. Фадеева», Одесса, 1897, стр. 184—185.

³ «Из записок сенатора К. Н. Лебедева», «Русский архив», 1910, № 10, стр. 187—188.

Сноски к стр. 65

¹ Из архива Московского университета.

² Дневник Костенецкого (см. «Воспоминания из моей студенческой жизни» в «Русском архиве», 1887, кн. I, стр. 229). В. Гагарин не сделал блестящей карьеры на военной службе; в 1848 г. он был только в чине поручика.

Сноски к стр. 66

¹ «Русский архив», 1887, кн. I, стр. 226.

² Там же.

³ «Русский архив», 1887, № 5, стр. 74—75.

Сноски к стр. 67

¹ «Дамский журнал», 1830, № 43—44, № 45—46.

² Две последние строчки неудобны для печати. В том же альбоме за подписью Лермонтова острое стихотворение «Графине Нессельроде, урожденной Закревской».

³ На основании свидетельства из Калужского дворянского депутатского собрания от 21 декабря 1821 г. устанавливается, что у П. М. Тиличеева в Тульской, Тверской, Рязанской и Новгородской губерниях в его деревнях было 280 душ крестьян мужского пола (архив Московского университета).

Сноски к стр. 68

¹ Подписку о наблюдении за форменной одеждой студента Тиличеева дал 10 сентября 1828 г. действительный статский советник кавалер Андрей Федорович Аничков. Д. Тиличеев в тот же день сообщил университетской администрации, что проживает на Б. Дмитровке, в доме Кожина.

² См. «Под Варною 10 сентября 1828 г. Из воспоминаний о лейб-гвардии Егерском полке» («Русская старина», 1876, февраль, стр. 369).

Сноски к стр. 69

¹ Кого поэт имел в виду под именем Павла, не удалось установить. Может быть, то был дядька, воспитавший Закревского с детских лет.

² «Русский архив», 1887, кн. I, вып. III, стр. 338.

³ «Русский архив», 1887, кн. I, № 1, стр. 111.

Сноски к стр. 70

¹ «Заветы», 1913, № 3, «Тайное общество Сунгурова».

² Письмо Красова к Краевскому было опубликовано мной в статье «Поэты кружка Станкевича» («Известия отделения русского языка и словесности Академии наук», 1912, кн. IV).

Сноски к стр. 71

¹ «Русский архив», 1887, кн. I, стр. 111.

² См. мою статью в сборнике «Венок Лермонтову», М., 1914.

³ Ср. послание к «А. Д. З.».

⁴ По автографу, находящемуся в Пушкинском доме.

⁵ Тетка Поливанова была замужем за поэтом Денисом Давыдовым, с которым он мог встречаться, когда поэт-партизан приезжал из своего имения в Москву.

Сноски к стр. 72

¹ Вл. Шеншин перевел из книги «Histoire moderne de la Grèce... par jacovaky Rizo Néroulos. Genève, 1828» отрывок, где, между прочим, давалась следующая характеристика Байрона: «Уже несколько лет человек, рожденный быть поэтом, восхищал образованные народы. Превосходный гений его царил выше обыкновенной сферы и проникал испытательным взором своим в сокровеннейшие глубины сердца человеческого. Зависть, не могши вредить поэту, устремилась на человека и жестоко уязвила его. Но он не стал защищаться, будучи могущественен; не хотел мстить врагам, ибо был великодушен: он искал одних сильных впечатлений и жил высокими чувствованиями. — Способный к благороднейшим пожертвованиям и уверенный, что прекрасное можно найти только в справедливом, он посвятил себя делу Греции... он пожелал биться за свободу Эллады...» (стр. 93—95).

Сноски к стр. 73

¹ Ср. посвящение Рылеева А. А. Бестужеву в поэме «Войнаровский».

² Разрядка наша. — Н. Б.

³ Герцен, вспоминая в 1838 г. во Владимире шумную вечеринку своего кружка «на Никитской, в нижнем этаже большого дома, в последних числах мая 1833 года», назвал себя и своих товарищей (Сатина, Сазонова, Вадима Пассека, Кетчера, Савича, Огарева) la bande joyeuse (см. А. И. Герцен, Полн. собр. соч. под ред. М. К. Лемке, т. II, стр. 170).

Сноски к стр. 74

¹ Романтическая драма «Странный человек» была окончена в Москве 17 июля 1831 г.

Сноски к стр. 75

¹ «Я видел юношу: он был верхом» и т. д. Заруцкий читает Снегину еще два стихотворения:

1) «Моя душа, я помню, с детских лет...»
2) «К чему волшебною улыбкой...»