- 1012 -

Ю́МОР (англ. humour — нрав, настроение, от лат. humor — жидкость: согласно прежнему учению о соотношении четырех телесных жидкостей, определяющем четыре темперамента, или характера) — особый вид комического; сложное отношение сознания к объекту, к отд. явлениям и к миру в целом, сочетающее внешне комическую трактовку с внутренней серьезностью: два аспекта Ю. Так как «все на свете можно рассматривать „серьезно“ — и „комически“» (Фолькельт Й.), Ю., особенно в высших, более характерных своих формах, тяготеет как бы к третьему, синтетическому, взгляду — «юмористич. миросозерцанию». В отличие от трактовки серьезной, Ю., в согласии с этимологией слова, заведомо «субъективен», «своенравен», обусловлен лично, отмечен отпечатком «странного» умонастроения самого «юмориста» — «все на свете» причудливо преломляется сквозь «нрав» субъекта Ю. либо его объекта («чудака»), к-рому, симпатизируя, юморист в большей или меньшей мере конгениален. В отличие от собственно комич. трактовки, Ю., рефлектируя, настраивает аудиторию на более вдумчивое («серьезное») отношение к предмету смеха, на постижение его «правды», его, несмотря на смешные странности,

- 1013 -

правоты, а потому — в противоположность осмеивающим, разрушит. видам смеха — на (также своенравное) оправдание и защиту «чудака».

В целом Ю. стремится в оценке к жизненно сложной, хотя с виду причудливой «тотальности», к адекватной личному существу предмета целостности, свободной от односторонностей общепринятых стереотипов. В более глубоком, серьезном аспекте Ю. диалектика фантазии приоткрывает за ничтожным возвышенное, за безумием мудрость, за своенравными странностями подлинную природу вещей, за смешным грустное — «сквозь видный миру смех... незримые ему слезы» (Н. В. Гоголь). Притча о Ю. гласит, что Горе и Радость встретились ночью в лесу и, не узнав друг друга, вступили в брачный союз, от которого и родился Ю. (М. Лацарус). С др. стороны, комически «снижая» собственную «персону» и свой предмет, Ю. низводит возвышенное с котурнов, демонстрирует земные корни порывов к идеальному, убожество действительности как изнанку прекраснодушной мечтательности. Жан Поль, первый выдающийся теоретик Ю., уподобляет его птице, к-рая летит к небу вверх хвостом, никогда не теряя из виду землю, — образ, материализующий оба аспекта: «земной» реализм Ю. в демонстрации возвышенного, непочтительность к «небу» в самом устремлении к нему.

В зависимости от эмоционального тона и культурного уровня Ю., как и вообще комическое освещение, может быть добродушным, жестоким, дружеским, любовным, тонким, грубым, язвительным, трогательным, грустным и т. п. Но тогда как комическая реакция доводит эмоции до крайней степени возбуждения, вплоть до неудержимого хохота, Ю., возбуждая и (благодаря стыку двух оценок противоположной тональности) тут же сублимируя, умеряет эмоции (хотя, вопреки распространенному представлению, далеко не всегда примиряет с жизненными условиями, порождающими смешное): к подлинному Ю. применимо положение, что только крупнейшим мастерам комического удается вызвать едва заметную улыбку. Эта особенность эмоциональной реакции отличает тональность Ю. от насмешливых видов комического, от «смеха превосходства» (ирония, сатира и др.), хотя эта особая тональность Ю. не всегда сразу улавливается восприятием. По преданию, исп. король Филипп III, наблюдая за юношей, к-рый, читая какую-то книгу, то и дело разражался диким хохотом, заметил, что либо это сумасшедший, либо он читает «Дон Кихота». В «вечных» персонажах Сервантеса и в созданной им «донкихотской ситуации», высочайшем во всей мировой лит-ре образце Ю., современники улавливали только смешной (чисто отрицательный) аспект маниакального увлечения рыцарскими романами, примитивную смехотворность моды (таков же был и характер лит. влияния «Дон Кихота» в 17 в. за пределами Испании: во Франции — антипасторальная пародия «Сумасбродный пастух» Ш. Сореля, в Англии — антипуританская сатира «Гудибрас» С. Батлера). Но непосредственно комический (в данном случае — пародийно забавный) эффект Ю., коренящийся, как обычно комическое, в чувственно конкретном, близко знакомом, современном, теряет со временем злободневную остроту («актуальность»), тускнеет. Начиная с эпохи романтизма тот же «Дон Кихот» часто вызывает только горькие слезы (Г. Гейне), воспринимается как «самая грустная из книг» (Ф. М. Достоевский) с героем, лишь затем освещенным комич. светом — чтоб гусей не раздразнить (И. С. Тургенев). В 20 в. образ Дон Кихота нередко выступает как норма поведения, даже предмет культа — с противопоставлением возвышенного пафоса героя пошлому здравомыслию его творца («кихотизм» наперекор «сервантизму» у М. Унамуно), вплоть до религиозного культа, не без оттенка юродства (стих. Р. Дарио «Литания Господу нашему Дон Кихоту»). Двузначная природа Ю. (в ней неотъемлемо существенны, хотя и неравны по значению оба аспекта — комический и серьезный), т. о., иногда приводит в 20 в. к противоположной по сравнению с 17 в. односторонности; но при этом (что так показательно для классич. образца Ю.) вместе с гипертрофией серьезного аспекта сознательно возрождается комич. (пародийный) аспект «Дон Кихота», но уже в утрированной до юродства форме — в субъективной, столь характерной для модернизма на Западе, гротескной форме постижения смысла человеч. существования, источником к-рой служит неизбывный трагикомический «абсурд бытия и сознания».

«Текучая» — как бы в подтверждение этимологии слова — природа Ю., «протеистическая» (Жан Поль) способность принимать любые формы и тональности, в т. ч. и отвечающие умонастроению любой эпохи, ее историч. «нраву», выражается также в способности сочетаться с любыми видами смеха: переходные разновидности Ю. иронического, сатирического, забавного и т. д. Сопоставление с осн. (непереходными) видами комического поэтому многое уясняет в существе и своеобразии чистого Ю.

С иронией, не менее сложным видом комического, Ю. сходен и по составу элементов, и по их противоположности, но отличается «правилами» комич. игры (тональностью «личины» и «лица»), а также по цели, эффекту. В иронии смешное скрывается под маской серьезности — с преобладанием отрицат. (насмешливого) отношения к предмету; в Ю. серьезное — под маской смешного, обычно с преобладанием положит. («смеющегося») отношения. Сложность иронии, т. о., лишь формальная, ее серьезность — мнимая, ее природа — чисто артистическая (искусное исполнение); как вид сознательно комического (того подхода к предмету, в к-ром всегда есть формальный элемент игры, артистически условный оттенок «как бы») ирония вырастает из стилистич.

- 1014 -

приема, риторич. фигуры — «притворства» (греч. εἰρωνεία). Напротив, сложность Ю. содержательна, его серьезность — подлинная, его природа — даже в игре — скорее «философическая», мировоззренческая. Ю. нередко «играет» на двух равно действительных аспектах человеческой натуры — физическом и духовном, а в высших своих формах даже вторгается в «метафизическое» (в устремлении «конечного» человеческого духа к «бесконечному»). Различен поэтому эффект иронии и Ю., когда игра закончена и обнажился внутренний аспект, подлинное содержание и цель «игры»: ирония, к-рой иногда присущ оттенок язвительного (сардонического), задевает, ранит, оскорбляет сугубо — не только открывшимся неприглядным содержанием, но и самой формой игры, способом демонстрации «лица»; тогда как Ю. в конечном счете заступается за предмет, предстательствует, а его смехом порой, напр. в «дружеском» Ю., «стыдливо» прикрывается восхищение, даже («тактично») панегирик. Отсюда и различие между реакцией объекта смеха на иронию, почти не отличимую часто от сатиры, и на Ю. За памфлет «Кратчайший путь расправы с диссентерами», в к-ром Д. Дефо, притворяясь ортодоксом-фанатиком, настаивал на самых суровых («вплоть до распятия») мерах против инаковерующих, автор памфлета, сначала всеми принятого всерьез, был, после того как язвит. ирония раскрылась, приговорен к троекратному выставлению у позорного столба и тюремному заключению. Для Ю. же характерно то, что за 35 лет до этого произошло во Франции на одной из первых постановок «Мизантропа» Мольера. В гл. герое комедии придворные нашли сходство с герцогом Монтозье, воспитателем дофина, о чем «прототипу» было доложено, и тот, не видав пьесы и зная Мольера как сатирика, поклялся расправиться с «пасквилянтом», но по окончании спектакля явился за кулисы к дрожавшему от страха автору, чтобы поблагодарить за лестный свой портрет.

Не менее показательно сопоставление Ю. с остроумием (см. т. 9), с комическим в интеллектуальной сфере. Рассудку, когда он прибегает к смеху, также присуще начало игры, неотделимое от комического, остроумной игры слов, понятий, фактов, по сути своей далеких, но по ассоциации либо по словесному звучанию сближенных. Остроумие — это «играющее суждение» (К. Фишер), «ряженый поп, брачущий любую пару» (Жан Поль), вопреки воле «родственников» и общепринятым представлениям: комич. эффект от сближения далекого как бы играет при этом роль аргументации, «доказательства». Примером может служить острота Л. Берне: с тех пор, как Пифагор в благодарность за открытие своей теоремы совершил гекатомбу богам, при каждом новом открытии истины все скоты дрожат от страха. Элементы остроты, т. о., во-первых, друг от друга далеки, во-вторых, сами по себе не обязательно смешны; смешон «брачущий поп», к к-рому за «доказательством» апеллирует рассудок, смешно комич. воображение, к-рое, как на крыльях, мгновенно переносит нас — через время, пространство, иерархию жизн. «сфер» — от одной «брачущейся» стороны к др. В Ю. же, напротив, за внешним, самим по себе комичным, интуитивно постигается внутреннее того же самого предмета, два его аспекта, напр. чувственный, зримый — и духовный, умопостигаемый. Долговязый, тощий Дон Кихот, мчащийся на костлявом Росинанте, а за ним плетущийся на осле коренастый, толстопузый Санчо, — каждый образ в обоих аспектах сам по себе — и как взаимно связанная, целостная, «донкихотская» пара, — и как «странствующая (за „идеалом“) пара» — на фоне косной, «неподвижной» действительности Испании, — во всех этих планах два аспекта все того же целостного образа, все та же ситуация непрактичного духа и бездуховной практики. Остроумие стилистически часто вырастает из сравнения, сопоставления, а Ю. — из метафоры, нередко даже «реализованной метафоры» (материализация духовного). В остроумии пленяет оригинальность и меткость со-поставления, виртуозность со-единения далекого и разнородного, в Ю. — комизм более серьезной тональности, загадочная странность самого предмета, «своенравность» положения, «причудливость» органич. единства противоположного и все же нерасторжимого.

Отношение Ю. к сатире определяется уже тем, что источником сатирич. смеха служат пороки, недостатки как таковые, а Ю. исходит из той истины, что наши недостатки и слабости — это чаще всего продолжение, утрировка или изнанка наших достоинств. Сатира, в отличие от близкой ей по существу иронии, открыто разоблачая объект, прямо «обличая» (указывая его «лицо»), откровенна в своих целях, тенденциозна, тогда как серьезная цель Ю., в соответствии с более сложным отношением к предмету, глубже залегает в структуре образа, более или менее скрыта за смеховым аспектом. Бескомпромиссно требовательная позиция сатирика ставит его во внешнее, отчужденное, враждебное положение к объекту; более интимное, фамильярное отношение юмориста (к-рый «входит в положение» симпатичного предмета смеха) тяготеет к снисходительности, вплоть до резиньяции — перед природой вещей, «необходимостью». Но именно великим сатирикам (Ф. Кеведо-и-Вильегас, Дж. Свифт, М. Е. Салтыков-Щедрин), пребывающим в глубоком, нередко близком трагизму, даже отчаянию — в принципиальном разладе с состоянием жизни, обычно свойственно причудливо перемежать гневную серьезность (социально и культурно значительное) с абсурдно-«игровым», как бы шутливо незначительным (персонаж с «фаршированной головой» у Салтыкова-Щедрина): восстанавливающая бодрость «анестезия» смехом и игрой, некое «ряжение» сатиры под забавный Ю.

- 1015 -

Это возможно потому, что подобно иронии, остроумию, сатире, Ю. принимает в обиходных («непринципиальных») проявлениях безобидную форму благодушно забавного смеха, в к-ром вместе с измельчением содержания, различия между осн. видами комического, как и между двумя аспектами Ю., сглаживаются. Но именно в этом скромном, низшем виде комического, благожелательном к предмету смеха и терпимом к чужому мнению, настроению, «нраву», к чужим слабостям, в этом непретенциозном и столь важном для культурного обихода «добродушном» Ю. выступает общая (синкретическая) природа смеха во всех его видах, смутно (ибо в незначит. виде) проступают единые, извечные его корни.

Генетически Ю. восходит к известному с незапамятных времен у всех народов обрядово-игровому, народно-праздничному, собственно «комическому» (от греч. «κω̃μος» — ватага ряженых на празднестве Диониса) смеху, в к-ром потенциально или эмбрионально заложены все осн. виды комического, обособившиеся в ходе развития культуры. В синкретич. характере этого «архаического» смеха (см. о нем кн. М. М. Бахтина «Творчество Франсуа Рабле», М., 1965) особенно существенны для Ю. две черты. Во-первых, празднично необычайная атмосфера абсолютной свободы духа в противовес гнетущим заботам и нуждам предыдущих и предстоящих будней, их односторонней серьезности: в народно-праздничном смехе как бы сама Жизнь, выйдя из обычной колеи, «своенравно» празднует и «играет», а участники «комоса» — всего лишь ее органы, безличные исполнители с виду комичной и вместе с тем, подобно мистерии или ритуалу, по функции серьезной, жизненно важной игры. Во-вторых, восходящий к магич. представлениям «амбивалентный» (двусторонне-равноценный) характер комического, фамильярное сочетание в тоне смеха хулы и хвалы, поношения и превозношения — с положительной для объекта целью: распять, похоронить, «угробить» смехом, дабы, как в заклятии, но с обратной, подобно Ю., а не иронии, логикой — смехом же спасти, сохранить, «воскресить»; в средние века этот смех и назывался «пасхальным смехом» — risus paschalis.

Через нар. фигуру потешника-шута (древнерус. скоморох), позднесредневекового профессионального и уже индивидуального (но все еще «безличного») наследника обрядового и коллективного смеха, Ю. (помимо карнавала и др. народно-праздничных игр, пережитков архаич. смеха) исторически выступает личностным преемником безличного древнейшего типа комического; трансформация всенар. архаич. смеха в «оригинальный» Ю. происходит в соответствии с формой сознания, характерной для культуры нового времени. Жизнь пропущена в Ю. через «личное усмотрение», центробежно («эксцентрично») уклоняясь от обычных норм поведения, от стереотипно обезличенных представлений. По сути единственная сфера Ю., в отличие от архаич. смеха, — это личностное начало равно в субъекте смеха, предмете смеха, критериях оценки. Тогда как карнавал поглощает, уподобляет каждого всем и всему, интегрирует (крик карнавала: «делайте, как мы, как все»), Ю. дифференцирует, выделяет «я» из всех — даже когда оригинал «чудак» (напр., Дон Кихот) подвизается для всех вплоть до самопожертвования ради всех. В Ю. «мнение» перестает быть мнимым, недействительным, ненастоящим, несерьезным взглядом на вещи, каким оно представляется сознанию безличному (традиционно патриархальному или «омассовленному»), и, напротив, выступает единственно живой, единственно реальной и убедит. формой собственного (самостоятельного) постижения жизни человеком, членом общества несоборного, арелигиозного, не авторитарного, не иерархического. Трактуя вещи серьезно, но с виду аргументируя комически, «своенравно», апеллируя не отдельно к разуму, чувству или воле, а тотально, к целостному сознанию, Ю. как бы исходит, сознательно или невольно, из того постулата, что в отвлеченной от субъекта, в безличной форме слово «не слышится», картина «не смотрится», убеждение никого другого не убеждает: идея без «лица» не живет, лишена значения, «не доходит», не эффективна.

Личностная сущность Ю. объясняет, почему, в отличие от комического (и таких частных его видов, как ирония, остроумие теоретич. разработка к-рого восходит еще к древнему Востоку и античности, Ю. привлек внимание эстетиков поздно — с 18 в. Но с тех пор интерес к нему лишь возрастает, исследования появляются одно за другим — Ю. почти заслонил для нас иные виды комического. Общепризнанная «родина» Ю. — Англия («в Англии Ю. у себя дома»), страна классич. развития бурж. общества и буржуазно-либеральной мысли, но также классическая со времен пуританства страна cant’а (англ. — лицемерие, ханжество, ходячее, пошлое — в общепринятых стереотипах приличий), как и страна наиболее яркой многовековой борьбы (в характерно англ. «эксцентричной» форме) с cant’ом, с тиранией и лицемерием обществ. мнения. Национально окрашены и особый культ Ю. в Англии, и повышенная потребность в нем, и «эксцентричное» расширение его сферы, куда англичане относят чуть ли не все «оригинально» комическое в своей лит-ре, даже такого законченного сатирика, как Свифт, — что само по себе кажется нам образцом причудливого «английского Ю.».

Для культур до нового времени Ю., как правило, не характерен и встречается, знаменуя формирование личности, лишь на периферии морального и религ. сознания как оппозиция — нигилистич., иррационалистич., мистич. или шутовская — господствующим канонам культуры и традиц. стереотипам поведения: антич. анекдоты о киниках, особенно о Диогене — «взбесившемся Сократе» (согласно Платону); с виду абсурдные —

- 1016 -

т. к. трактуют сверхвысшую, непостижимую для разума природу Будды — наставления («коаны») позднего буддизма; легенды о «нищих духом» позднеевроп. средневековья, а в обществ. жизни древней Руси — «безумно мудрые» и нередко столь смелые выступления «юродивых», опиравшихся на апостола Павла («мы уроди Христа ради», 1 Коринф., 4, 10). Буффонным Ю. нередко отмечена лирика деклассиров. кругов позднего средневековья — удивительная по искренности самообнажения «Исповедь» Архипииты (аноним), нек-рые стихи Рютбефа, но особенно поэзия Ф. Вийона, глубоко личная в трагикомич. признаниях и насмешках над собой, порой образцах «висельного Ю.».

Первые и непревзойденные лит. образцы универсального смеха, близкого Ю. или возвещающего Ю., принадлежат эпохе Возрождения — в связи с «открытием человека и мира», с новым пониманием личности и природы; причем в них генетич. связь с архаич. смехом еще достаточно наглядна: «Похвала Глупости» Эразма Роттердамского (преим. первая половина, трактующая природные, «общечеловеческие» формы Глупости) — комич. панегирик «поразительной мудрости Природы», вложенный в уста Глупости, в духе позднесредневековых «дураческих процессий» и др. народно-праздничных игр; двупланово, как в Ю., развивающаяся концепция гротескного романа Рабле с «жаждущими» («вина» — и «знания») героями и сюжетом, продолжением лубочной нар. книги; карнавально праздничные по истокам комедии У. Шекспира, образ Фальстафа и др. буффонные роли его театра. Одновременно с фальстафовской дилогией Шекспира («Генрих IV», напис. 1597) его младший современник Б. Джонсон одним из первых вводит в лит. обиход слово «юмор» — правда, еще в сатирическом, не закрепившемся за ним смысле «порочных односторонностей» характера: комедии Б. Джонсона «Всяк со своей причудой» («Every Man in his Humour», 1598) и «Всяк вне своих причуд» («Every Man out of his Humour», 1599) — буквально «в своем Ю.» и «вне своего Ю.». Однако первый законч. образец Ю., не столь непосредственно связанный, как комическое у Рабле и Шекспира, с извечным архаич. смехом, т. к. он сугубо подсказан историч. моментом — кризисом исп. нац. культуры и всеевроп. кризисом гуманизма Позднего Возрождения, — это бессмертный роман Сервантеса. Открытая в «Дон Кихоте» ситуация в двух аспектах своего Ю., не традиционно «амбивалентная», а глубоко контрастная и «рефлектирующая», выделенная в своей историчности и современности — благодаря подчеркнуто современному в своей «причуде» герою, «книжному рыцарю», стала отправной точкой и непревзойденным образцом не только для эволюции Ю. в лит-рах нового времени, но и для истории романа как «личностного эпоса» совр. жизни.

17 в., век реакции против апологии личности в эпоху Возрождения, был неблагоприятен для Ю. Комич. жанры барокко и классицизма — плутовской роман, бурлеска, комедия, — как правило, отмечены социально (и антропологически) отрицат. смехом сатиры, иногда с саркастич. игровым оттенком (Ф. Кеведо-и-Вильегас). Напротив, отстаивание — в противовес официальным, безлично «цивилизующим» нормам абсолютизма — «естественных» личных прав и «поэтизация прозы» частной жизни в век Просвещения ознаменованы первым великим расцветом Ю.: раньше и разнообразнее, чем где-либо, и под явным влиянием традиции Сервантеса, оригинально претворенной, — в англ. «семейном романе»: у Г. Филдинга, начиная с первого романа «История приключений Джозефа Эндруса...», написанного, как указано в подзаголовке, «в манере автора Дон Кихота»; у О. Голдсмита в «Векфильдском священнике» — трогательный, с идиллич. оттенком Ю. первой в европ. лит-ре истории «маленького человека»; у Т. Смоллетта — с преобладанием, однако, сатирич. смеха плутовской традиции; вершина Ю. во всей лит-ре 18 в. — «сантиментально» эксцентрич. манера повествования и характеров (каждый со своим «коньком»... «пустячком, за что хватается человек, отстраняясь от обычного течения жизни») в прозе Л. Стерна, оказавшей огромное влияние на современников.

Менее показателен Ю. для франц. Просвещения, где генерализирующие возможности Ю. иногда обнаруживает «философский роман»: у Вольтера (восприятие совр. цивилизов. общества наивными глазами «естественного» дикаря в «Простодушном», иронический Ю. «Кандида») и Д. Дидро («Жак-фаталист» со слугой-«философом» в роли героя: подражание в манере Стерна творцу Санчо Пансы).

Высшие образцы Ю. в нем. лит-ре, переживавшей с кон. 18 в. свой классич. период, изобиловавший образцами Ю., — идиллия «Герман и Доротея» И. В. Гёте и особенно его же «Годы учения Вильгельма Майстера», вершина и норма «образовательного романа» («Bildungsroman»), столь же национальной (и нередко проникнутой Ю., особенно в концепции целого) формы для нем. лит-ры, как «семейный роман» для англ. и «философский» для франц. Просвещения. Ю. проникнуты в романе Гёте, помимо отд. ситуаций, возвышающийся над материалом авторский тон и вся концепция повествования о «юноше, вступающем в жизнь», его бегстве (столь актуально характерном для «художественного периода» нем. культуры) от «прозы» обыденной деятельности, нахождении под конец личного призвания, практич. места в жизни, — конечное оправдание своенравного прекраснодушия «ученических годов» человеческой жизни: романная параллель к поэтич. концепции «Фауста» и классич. образец объективного Ю. Среди современников Гёте характернее всех в Ю. «немецкий Стерн» Жан Поль (романы «Зибенкэз», «Озорные годы», «Титан») — крайне причудливый в сочетаниях взаимоисключающих тональностей, всякого рода автопародирования, весьма изобретательный и тяжеловесный

- 1017 -

нац. образец Ю., влияние к-рого часто ощущается в последующей нем. прозе.

Стиль Жан Поля и особенно роман Гёте подводят вплотную к Ю. в романтич. лит-ре. На значение «Вильгельма Майстера» — наряду с субъективным идеализмом И. Г. Фихте и опытом Франц. революции — для худож., теоретич. и политич. истоков «романтической иронии» указывает Ф. Шлегель, гл. теоретик нем. романтизма (а Ф. Шеллинг — на нормативное значение «Дон Кихота»). По своему существу романтич. ирония (одновременно отрицание и утверждение, как в Ю., самим художником своей позиции, к-рая «больше самой себя»; принципиально своенравная незавершенность, «открытость» в связи с устремлением к бесконечному, идеальному — на конечном, реальном материале; возвышающаяся над образами двойная ирония — субъекта над своим миром и художника над самим субъектом, как и над читателем, если он отождествляет их; потенциальная безграничность поэтич. идеи, истина к-рой — в самом процессе, неизбежно игровом, устремления к идеалу) — это разновидность Ю. субъективного, в отличие от Ю. у Гёте. Худож. воплощение романтич. ирония нашла у Л. Тика («Жизнь льется через край»), Й. Эйхендорфа («Из жизни одного бездельника»), А. Шамиссо («Необычайные приключения Петера Шлемиля»), но полнее и поэтичнее всего — в двойном плане повествования Э. Т. А. Гофмана, в двоемирии его героев-мечтателей.

Мало присущ Ю. франц. лит-ре 19 в., где к нему иногда обращается В. Гюго («Человек, который смеется»); характерно, что даже в «Тартарене из Тараскона» А. Доде, наиболее известной франц. вариации донкихотского сюжета — ирония (франц. нац. форма комического) преобладает над Ю. (ср. также наделенные донкихотскими чертами образы Флобера — Эмма Бовари, Бювар и Пекюше — с более горьким оттенком).

Наиболее влиятельным оказался и в 19 в. Ю. англ. романа, его двух вершин. В. Скотт открыл новый источник Ю. в этнич. и нац. своеобразии натур (чаще патриархальных), изображенных участниками историч. конфликта, связанного со сменой социальных укладов в ходе нац. развития: объективный Ю. исторического колорита характеров и страстей вошел составной частью в созданный В. Скоттом жанр историч. романа. Величайший мастер Ю. (но также великий сатирик) Ч. Диккенс начал с «Посмертных записок Пиквикского клуба», наиболее значительного в европ. лит-рах подражания Сервантесу (донкихотская пара Пиквик и Сэмюэль Уэллер), но методом образо-творчества в целом Диккенс чаще продолжал англ. традицию эксцентрич. образов («с коньками») Л. Стерна, придав Ю. более социально заостренный смысл: гениальная изобретательность и недостижимое разнообразие в доводимых нередко до гротеска, но пластически убедительных образах всякого рода чудаков-мономанов и в «лейтмотивах» (по термину В. Дибелиуса) портретов и языка. В зависимости от «пафоса» образа мономания или лейтмотив обретает у Диккенса сатирич. смысл («хищный» блеск зубов Каркера в «Домби и сыне»), эффект Ю. трогательного (галстуки Тутса, влюбленного во Флоренс Домби) или любой иной тональности, но так или иначе само многообразие личных форм чудачества и индивидуальных лейтмотивов направлено (нередко в форме беспомощного протеста) против нивелирующих стереотипов бурж. норм.

Необозримы все разновидности Ю. в лит-ре 20 в. — от традиционных, восходящих к лит-ре Возрождения и национально характерных (санчопансовский образ «бравого солдата Швейка» К. Чапека, раблезианский «Кола Брюньон» Р. Роллана) до «авангардистских» (в дадаизме, сюрреализме или «комедии абсурда»).

В рус. лит-ре 19 в. юмором обычно отмечен патриархально-нац. колорит нар. образов — нередко как параллель «интеллигентному» герою: от А. С. Пушкина (Савельич, капитанша в «Капитанской дочке») и М. Ю. Лермонтова (Максим Максимыч в «Герое нашего времени») до Н. С. Лескова и реже — у Л. Н. Толстого (Аким во «Власти тьмы»). Многообразен и в высшей степени самобытен юмор Н. В. Гоголя — от «Вечеров на хуторе...», в к-рых комическое еще восходит к народно-праздничному смеху, и укр. колорита «героического» Ю. «Тараса Бульбы» до причудливого гротеска «Носа», идиллич. Ю. «Старосветских помещиков» и грустного Ю. «Шинели». Ю. в самых разл. функциях и оттенках присущ Ф. М. Достоевскому — в авторской речи, в образах трогательных (Макар Девушкин из «Бедных людей»), саркастических (чёрт Ивана Карамазова, персонажи «Бесов»), шутовских (капитан Лебядкин из «Бесов») и возвышенных (князь Мышкин из «Идиота»). Ю. пронизаны рассказы и пьесы А. П. Чехова («Душечка», «Каштанка» и др.), а в нач. 20 в. — нек-рые рассказы В. Г. Короленко, А. М. Ремизова, проза А. Белого. Замечат. образцы разл. видов Ю. в сов. лит-ре — у И. Бабеля, М. Зощенко, М. Булгакова, А. Платонова.

Илл. см. на вклейке к стр. 929—930.

Лит.: Гегель, Эстетика, т. 2, М., 1969; Бергсон А., Смех в жизни и на сцене, СПБ, 1900; Саккетти Л., Эстетика в общедоступном изложении, т. 2, 2 изд., П., 1917; Дибелиус В., Лейтмотивы у Диккенса, в сб.: Проблемы лит. формы, Л., 1928; Бахтин М. М., Творчество Ф. Рабле и нар. культура средневековья и Ренессанса, М., 1965; Пинский Л., Комедии и комическое начало у Шекспира. Шекспировский сборник, М., 1968; Jean Paul, Die Vorschule der Aesthetik, 2 Aufl., 3 Abt., Stutg. — Tübingen, 1813; Bahnsen J., Das Tragische als Wertgesetz und der Humor als ästhetische Gestalt des Metaphysischen, Lpz., 1877; Lipps Th., Komik und Humor, 2 Aufl., Lpz., 1922; Höffding H., Humor als Lebensgefühl, 2 Aufl., Lpz., 1930; Radermacher L.,

- 1018 -

Weinen und Lachen, 1947; Aubouin E., Les genres du risible, Marseille, 1948; Plessner H., Lachen und Weinen, Bern, 1950; Preisendanz W., Humor als dichterische Einbildungskraft, Münch., 1963; Grotjahn M., Beyond laughter; humor and the subconscious, N. Y., 1966.

Л. Е. Пинский.