- 973 -

ФИЛОЛО́ГИЯ (греч. φιλολογία, букв. — любовь к слову) — содружество гуманитарных дисциплин, изучающих историю и выясняющих сущность духовной культуры человечества через языковый и стилистич. анализ письменных текстов. Текст во всей совокупности своих внутр. аспектов и внешних связей — та исходная реальность, к-рая дана Ф. и существенна для нее. Ограничив себя текстом, сосредоточившись на нем, создавая к нему служебный «комментарий» (к-рый есть наиболее древняя и классич. форма филологич. труда, прототип всех иных его форм) и в этих «примечаниях» силясь «приметить» все больше и больше не примечаемого поверхностным взглядом, Ф. лишь ценой такого самоограничения обретает право и обязанность последовательно вбирать в свой кругозор «всю ширину и глубину человеческого бытия, прежде всего бытия духовного» (Usener Н., Philologie und Geschichtswissenschaft, в кн.: «Vortrage und Aufsätze», Lpz. — В., 1907, S. 26). Ей принадлежит весь человеч. мир, но мир, организованный вокруг текста и увиденный через текст. Итак, внутр. структура Ф. с самого начала оказывается двуполярной. На одном полюсе — скромнейшая служба «при» тексте, беседа с ним наедине, пристальная «согбенность» над текстом, рассматривание текста с самой близкой дистанции,

- 974 -

не допускающее отхода от его конкретности; на другом полюсе — универсальность, пределы к-рой невозможно установить заранее. Эта черта Ф. наиболее наивно и наглядно реализовалась между эпохой Возрождения и сер. 19 в. в традиц. фигуре филолога (чаще всего филолога-классика, т. е. специалиста по антич. текстам), совмещавшего в себе лингвиста, лит. критика, историка гражд. учреждений, быта, нравов и культуры и знатока др. гуманитарных, а при случае даже естеств. наук. Такой филолог обязывался знать в самом буквальном смысле слова всё — коль скоро всё в принципе может потребоваться для прояснения того или иного текста. Рост специализации науч. знаний сделал этот тип филолога невозможным, однако не мог изменить коренную сущность Ф. Универсализм Ф. сохраняет свою силу и поныне, хотя уже не на поверхности, а в осложненном и неявном виде. Т. о., не следует смешивать два вопроса: прагматич. вопрос о неизбежной дифференциации лингвистич., литературоведч., историч. и др. дисциплин, вышедших из лона некогда единой историко-филологич. науки, и принципиальный вопрос о существенном единстве Ф. как особого способа подходить к написанному слову. Если Ф. уже не представляет собой партикулярную «науку» со своим специфич. предметом, достаточно четко отграниченным от предметов истории, истории культуры, языкознания или литературоведения, то еще менее она может быть описана как простой конгломерат рабочих приемов и навыков, применяемых историком, лингвистом и литературоведом и лишь по традиции объединяемых термином «Ф.». Правильнее видеть в Ф. широкую, но внутренне единую и самозаконную форму знания, к-рая определяется не столько границами своего предмета, сколько специфич. подходом к нему.

Нет оснований считать конститутивные принципы Ф. «преодоленными» или обреченными подчиниться к.-л. чуждой им мере. Однако нельзя не видеть, что эти принципы вступили с определенными жизненными и умственными тенденциями новейшего времени в весьма сложные отношения, исход к-рых не может быть предсказан заранее. Здесь следует особо отметить три момента.

Во-первых, моральной основой филологич. труда от самого рождения Ф. всегда была вера в безусловную значимость традиции, запечатлевшейся в определенной группе текстов: в этих текстах искали источник всего святого и благородного, всякой духовной ориентации, а потому ради служения при них не жаль было отдать целую жизнь. Для религ. веры христ. ученых эту роль играли тексты Библии обоих Заветов, для мирской веры гуманистов Возрождения и их наследников (вплоть до «неогуманистов» винкельмановско-гётевской эпохи) — тексты классич. античности. Шла ли речь о божеств. откровении или человеч. культурном предании — самая общая структура отношения к написанному слову оставалась той же. Старый филолог носил в себе нечто от благочестивого «книжника», не просто рассматривающего текст, но как бы переселившегося душой «вовнутрь» текста; эта духовная позиция «пребывания внутри», к-рая не только не тождественна, но прямо противоположна романтич. энтузиазму любования, существенно определила «темперамент» Ф., упомянутую выше противопоказанность для Ф. схематизирующего и округляющего «взгляда издали». Между тем совр. человек уже не может (даже когда хочет) с прежней безусловностью и наивностью применить к своему бытию меру, заданную какими бы то ни было чтимыми древними текстами. Да и сама Ф., расширив в ходе науч. прогресса свой (экстенсивный) кругозор и став более демократичной, должна была отказаться от выделения особо привилегированных текстов и распространить свой интерес в принципе на все доступные изучению тексты: теперь классич. Ф. делит свое право на существование не с

- 975 -

библейской philologia sacra («священной» Ф.), как прежде, но с таким количеством разновидностей Ф., к-рое соответствует количеству языково-письменных регионов мира. Таково положительное и необратимое следствие науч. (и не только науч.) развития. Очевидно, однако, что когда сфера «интересного», «важного» и «ценного» неимоверно расширяется, это должно быть окуплено утратой интимности отношения к предмету, интересное уже не так интересно и главное, важное, уже не так важно. Напр., наследие античности перестает быть домом предков, в к-ром живут потомки, но включается в длинный ряд др. таких же «наследий», а ряд в целом, очевидно, удобнее обозревать издали. Филолог наших дней может явить не меньше интеллектуальной любознательности, чем его старинный собрат, а его способность к обостренному «любованию» может быть гораздо большей, но ему уже не дано так просто и непринужденно «войти вовнутрь». Конечно, такие тексты, как творения Данте — для итальянцев, И. В. Гёте — для немцев, А. С. Пушкина — для русских, отчасти сохраняют ранг «Писания» с большой буквы, универсального жизненного символа, так что в определ. случаях отношение к тексту изменилось меньше, чем может показаться; и все же несомненно, что Ф., как содержательная целостность, претерпевает реальный кризис.

Во-вторых, для нашего времени характерны устремления к т. н. «формализации» гуманитарного знания по образу и подобию математического, и надежды на то, что подобное преобразование не оставит места для произвола и субъективности в самом анализе, а результаты анализа сделаются логически принудительными и адекватно сообщимыми. Но в традиц. структуре Ф., при всей строгости ее приемов, при всей несентиментальности, деловитости и здоровой сухости окружающей ее эмоц. атмосферы, присутствует нечто, упорно сопротивляющееся подобным устремлениям. Речь идет даже не об интуиции, а о том, что прежде называлось житейской мудростью, здравым смыслом, знанием людей и без чего невозможно то искусство понимать сказанное и написанное, каковым является Ф. Житейское умение разбираться в людях представляет собой форму знания, достаточно инородную по отношению к тому, что обычно называется научностью; неустранимость этого элемента из состава Ф. придает последней (как и всем собственно гуманитарным типам анализа) весьма своеобычную и по видимости архаич. физиономию. Точные методы (в «математич». смысле этого слова) возможны, строго говоря, лишь в сугубо периферийных областях Ф. и не затрагивают ее сущности. Ф. едва ли станет когда-нибудь «точной наукой» — в этом ее слабость, к-рая не может быть раз и навсегда устранена с пути хитроумным методологич. изобретением, но к-рую приходится вновь и вновь перебарывать напряжением интеллектуальной воли; в этом же ее сила и гордость. Не должно быть и речи о том, что филолог будто бы имеет «право на субъективность», т. е. право на любование своей субъективностью, на культивирование субъективности. Но он не может заранее оградить себя от опасности произвола надежной стеной точных методов, ему приходится встречать эту опасность лицом к лицу и преодолевать ее вновь и вновь.

В-третьих, едва ли не самые заманчивые (ибо наименее использованные) возможности познания в наше время связаны с проникновением в сферы «макроструктур» и «микроструктур». Эти возможности существуют и для гуманитарных наук: на одном полюсе — широкие глобальные схемы, на другом — выделение элементарнейших единиц значений и смысла. Но традиц. архитектоника Ф., ориентированная на реальность целостного текста и тем самым как бы на «человеческие пропорции» (как антич. архитектура была ориентирована на пропорции человеч. тела), сопротивляется таким тенденциям, сколь бы плодотворны они ни были.

- 976 -

Ясно одно: до тех пор, пока Ф. будет нужна, она будет нужна постольку, поскольку останется верна своей сущности. Ее строгость состоит не в искусств. точности математизированного мыслит. аппарата, но в постоянном нравственно-интеллектуальном усилии, преодолевающем произвол и высвобождающем возможности человеч. понимания. Одна из гл. задач человека — понять другого человека, не превращая его ни в поддающуюся «исчислению» вещь, ни в отражение собств. эмоций. Эта задача стоит перед каждым отдельным человеком, но также перед каждой эпохой, перед всем человечеством. Ф. есть служба понимания и помогает выполнению этой задачи.

Исторический очерк. Ф. сопровождала культурного человека не везде и не всегда. В отличие от медицины, юриспруденции или астрономии, она обслуживает не житейские нужды и не потребности культа, но интеллектуальную «роскошь» самопознания культуры (для чего необходимо, чтобы культура достаточно четко обособила свою идею от всего бытового и культового). Поэтому без Ф. можно долго обходиться, и ее рождение надолго запаздывает сравнительно с рождением письменной цивилизации; когда же она, наконец, возникает, это событие само по себе есть показатель не только уровня культуры, но также ее типа и склада. Возможна высокоразвитая культура, либо вовсе не знающая Ф. в собств. смысле слова (Древний Египет, Месопотамия, вообще «библейский» круг), либо отводящая Ф. чрезвычайно скромное и служебное место (эпоха великих схоластов западноевроп. средневековья). Напротив, уже в древности как Индия, так и Греция независимо друг от друга создают и разрабатывают Ф.; и если как раз в этих двух странах философия была впервые приведена к своим строгим «категориальным» формам и гносеологич. проблема была открыта как таковая, это совпадение далеко не случайно. В самом деле, Ф. как науч. рефлексия над языком и лит-рой представляет собой определенное соответствие философ. теории познания: люди начинают мыслить о речи примерно тогда же, когда они начинают мыслить о мышлении, и притом по тем же внутр. побуждениям. Делает ли мысль своим предметом себя самое или свою собственную словесную плоть, в обоих случаях за таким событием стоит выход мыслящего из наивно-непосредств. отношения к своей духовной жизни, переход к «подглядыванию» за собой, к разделению себя на субъект и объект интеллектуального созерцания. Данность речевого «универсума», отовсюду обступающая человека с тех пор, как он стал человеком, внезапно перестает быть само собой разумеющейся, расчленяется на части («части речи»), получает названия (знаменитая ситуация мольеровского Журдена, узнавшего, что он говорит прозой!). Понятно поэтому, что у софистов Древней Греции занятия логикой и гносеологией, с одной стороны, и теорией языка и стиля — с другой, шли рука об руку и составляли две стороны одного и того же умств. движения. Позднее двуединство философии и Ф. распалось, и возникла почва для конфликтов между философ. волей к абстракции и конкретностью Ф. (напр., вражда Эразма Роттердамского к схоластике — это не только неприязнь вольнодумца к клерик. доктринерству, но еще и отвращение убежденного филолога к отвлеченной логистич. проблематике, к-рая кажется ему недостаточно человечной и «гуманитарной»; ср. также уничижит. отзыв Г. В. Ф. Гегеля о Ф.). И все же едва ли случайно, что высшие подъемы Ф. обычно следовали за великими эпохами гносеологич. мысли (расцвет Ф. в эллинистич. мире после Аристотеля, в Европе 17 в. — после Р. Декарта, в Германии 19 в. — после И. Канта).

Индийская Ф., давшая великих грамматистов Панини (прибл. 4—3 вв. до н. э.) и Патанджали (2 в. до н. э.), а позднее — таких теоретиков стиля, как Бхамаха и Дандин (7 в.), в нек-рых отношениях превзошла античную.

- 977 -

Однако ее достижения оставались в Европе неизвестными вплоть до нового и новейшего времени. Поэтому традиция европ. Ф. всецело восходит к греч. жетонам; у ее начала стоит школьное комментирование поэм Гомера. Софистич. эпоха впервые выработала необходимый для филологич. штудий социальный тип «интеллектуала», к-рый уже вполне определенно не есть ни «мудрец», ни «книжник», ни «пророк» (греч. слово σοφιστής примерно соответствует нашему «интеллектуал» не только по своему этимологич. смыслу, но и по своим амбивалентным эмоциональным обертонам). Как раз к этому времени и лит-ра достаточно четко осознает себя самое и обособляется от внелит. реальности, чтобы стать объектом критики, теоретич. поэтики и Ф. Среди софистов наибольшие заслуги в подготовке филологич. методов принадлежат Протагору (ок. 480 — ок. 410 до н. э.), Горгию (ум. ок. 375 до н. э.) и Продику (род. ок. 460 до н. э.). Демокрит писал соч. «О поэзии», «О Гомере, или о правильном выговоре и редких речениях», «О красоте слов», «О благозвучных и неблагозвучных звуках речи»; своей полной зрелости греч. теория лит-ры достигает в творчестве другого великого универсального философа — в «Поэтике» Аристотеля. С наступлением эпохи эллинизма Ф. отделяется от философии и переходит из рук мыслителей в руки специалистов — библиотекарей Александрии и Пергама. Эти специалисты (Аристофан Византийский, ок. 257—180 до н. э., Аристарх Самофракийский, ок. 217—145 до н. э., Дидим Халкентерий, ок. 65 до н. э. — ок. 10 н. э.) работали над установлением корректного текста классич. авторов (преим. поэтов и риторов), снабжали их соч. словарным и реальным комментарием, занимались теорией метрики. Дионисий Фракийский (ок. 170 — ок. 90 до н. э.) окончательно оформил то самое учение о частях речи, к-рое поныне продолжает жить в любом школьном учебнике грамматики. Аттикистское движение 1—2 вв. н. э. стимулирует расцвет лексикографич. работы (ономастиконы Трифона, Валерия Гарпократиона, Юлия Полидевка). В Рим греч. Ф. была перенесена еще Варроном.

Первый великий ученый христианства Ориген (ум. в 253) в своей работе по критике текста Библии выступает как наследник александрийской филологич. традиции и одновременно как основатель библейской Ф. Христ. б-ка г. Кесареи в Палестине долго хранила его «Гексаплу», в шести параллельных колонках сопоставлявшую выправленный евр. подлинник Библии, греч. транслитерацию этого же подлинника и четыре различных греч. перевода; значки, заимствованные из обихода антич. филологов, отмечали пробелы, несоответствия и порчу текста. Эта грандиозная текстологич. работа была использована Иеронимом при его работе над лат. переводом Библии. В средние века традиции греч. Ф. продолжаются в Византии, сохраняя в целом свой антич. облик и то замирая, то празднуя возрождение, как во времена патриарха Фотия (ум. ок. 891—897) и его последователя Арефы Кесарийского (после 850 — ок. 944), возглавившего интенсивную текстологич. работу в области наследия антич. прозы. Евстафий Солунский (ок. 1115 — после 1193), автор содержат. комментариев к текстам Гомера, Пиндара и Аристофана, оказавший заметное влияние на гомеровскую эксегесу в Зап. Европе, «...был единственным византийским филологом предренессансной поры, не ограничивавшимся воспроизведением оригинала, но пытавшимся делать конъектуры» («История Византии», т. 2, М., 1967, с. 383). Дальнейшее расширение текстологич. и комментаторской деятельности было осуществлено Димитрием Триклинием (1-я пол. 14 в.) и др. учеными палеологовской эпохи. Визант. Ф. достигает своего расцвета как раз к моменту падения визант. гос-ва (1453); ее наследие приняла из рук многоученых беженцев ренессансная Италия.

- 978 -

Для зап. средневековья филологич. интересы не очень характерны. Каролингская эпоха еще дает такие типы, как аббат Серватус Лупус (ум. 862), к-рый «в своем стремлении разыскать возможно более доброкачественные тексты даже превосходит большую часть гуманистов» (Norden E., Die romische Literatur, Lpz., 1954, S. 136). Однако духовная структура позднего средневековья приводит к торжеству «artes» (абстрактно-формализованных систем знания) над «auctores» (непосредств. изучением классич. авторов). Схоластика в эпоху своего расцвета требовала такой всеохватывающей интеллектуальной страсти, рядом с к-рой просто не оставалось места для Ф. Лишь в момент кризиса ср.-век. мировоззрения в 14 в. на смену этой страсти пришел энтузиазм Ф. Петрарки перед текстами Цицерона и Вергилия. Важно понять, что именно изменилось. Средневековье по-своему знало и по-своему любило античность, но эти знание и любовь были неблагоприятного для Ф. свойства. Для Фомы Аквинского и для любого схоласта было важно содержание мысли Платона и Аристотеля, взятое как бы безотносительно к помыслившему эту мысль, вне условий места и времени, даже вне языковой оболочки (недаром художники того времени изображают антич. мыслителей в ср.-век. или вост. костюме). Напротив, гуманисты Возрождения рвались увидеть древний мир как целостный образ, с возможиой наглядностью, чтобы пережить иллюзию переселения в этот мир; и прежде всего они хотели заговорить на языке древних, реконструировав его в яростной борьбе с инерцией ср.-век. латыни. Вспыхнувший интерес делал зримым то, что ранее просто не хотели увидеть. Когда Л. Валла в 1440 разоблачает т. н. Дарственную грамоту Константина, новой в этом была отнюдь не дерзость, с к-рой ученый бросал вызов папству, — ср.-век. идеологи гиббелинского направления кляли «Константинов дар» еще не такими словами; но если для них было важно, что грамота (юридически и богословски) неправильна, для Валлы важно, что она (филологически) неподлинна. «Кто слышал когда-либо, чтобы в латинском языке употреблялось слово phrygium?» («Итальянские гуманисты XV века о церкви и религии», М., 1963, с. 180). Ф. укоряла устами Валлы в неподлинности всю совокупность живого религиозно-культурного предания, в частности предания языкового, и потому так грозно звучала укоризна папам, что «они произносят Simonem с кратким средним слогом, тогда как это слово следует читать с долгим средним слогом...» (там же, с. 202). Предание в целом филологически недоброкачественно, значит, «истинное» предание надо искусственно реконструировать филологич. средствами; отсюда роль Ф. (Эразм Роттердамский) в подготовке Реформации. Со 2-й пол. 16 в. на смену гуманистам приходят ученые менее разностороннего и более проф. склада, способные превратить Ф. из идеи в хорошо налаженное дело. Среди них следует отметить французов Ю. Ц. Скалигера (1484—1558), его сына Й. Ю. Скалигера (1540—1609), Д. Ламбина (1516—1572), А. Турнеба (ум. 1565), издателя и лексикографа А. Этьенна (1528 или 1531—98) и англичанина Р. Бентли (1662—1742). Мы до сих пор пользуемся словарями ср.-век. латыни и ср.-век. греч. яз., созданными в 1678—88 Ш. Дюканжем (14-й Междунар. съезд византинистов в 1971 определил как задачу для будущего создание «нового Дюканжа»). В споре между мавринистами и иезуитами были выяснены критерии палеографич. анализа.

Новая эпоха Ф. начинается в Германии после импульса, данного «неогуманизмом» Э. Винкельмана. Снова, как во времена Возрождения, но с несравненно большей науч. строгостью, ставится вопрос о целостном образе антич. мира. Тот самый Ф. А. Вольф (1759—1824), к-рый ввел в употребление термин «Ф.» как имя определенной науки (а не учености вообще), определил предмет

- 979 -

Ф. необычайно широко: «совокупность сведений и известий, которые знакомят нас с деяниями и судьбами, с политическим, научным и домашним положением греков и римлян, с их культурой, языками, искусством и науками, с нравами, религиями, национальным характером и образом мыслей — все это так, чтобы мы имели возможность дошедшие до нас их произведения основательно понимать и наслаждаться ими, проникая в их содержание и дух, представляя себе древнюю жизнь и сравнивая ее с позднейшей и сегодняшней» (Радциг С. И., Введение в классическую филологию, 1965, с. 82). Эта универсалистская программа, предусматривающая насыщение Ф. историко-реальным содержанием, была осуществлена блистательной плеядой нем. филологов 19 в. (Г. Узенер, 1834—1905, Э. Роде, 1845—98, У. фон Виламовиц-Мёллендорф, 1848—1931, и др.), но как раз их деятельность позволила древней истории окончательно достичь самостоятельности и отделиться от Ф. Одновременно с этим единовластие «классич. Ф.» было отменено развитием герм. Ф. (бр. Я. и В. Гримм, К. Лахман, 1793—1851), славяноведения (А. Х. Востоков, В. Ганка) и др. отраслей «новой Ф.» (Neuphilologie), стимулированной в своем развитии романтизмом и др. идейными веяниями 19 в. Так, единство Ф. как науки оказалось взорвано во всех измерениях; она осталась жить уже не как наука, но как научный принцип.

Лит.: Мандес М. И., О задачах филологии, «Филологич. обозрение», 1897, т. 12; Потебня А. А., Из записок по теории словесности, Х., 1905; его же, Мысль и язык, 5 изд., Х., 1926; Корольков Д. Н., Реальное направление классич. филологии в Германии, 2 изд., М., 1910; Зелинский Ф. Ф., Древний мир и мы, 3 изд., СПБ, 1911; его же, Филология, в кн.: Новый энциклопедич. словарь, изд. Брокгауза и Эфрона, полутом 70, М., 1902; Шпет Г. Г., Внутренняя форма слова, М., 1927; Жирмунский В. М., Вопросы теории лит-ры, Л., 1928; Тронский И. М., Филология классическая, в кн.: Большая Советская энциклопедия, т. 57, М., 1936; Радциг С. И., Введение в классич. филологию, М., 1965; Тынянов Ю., Проблема стихотв. языка. Статьи, М., 1965; Boeckh А., Encyklopädie und Methodologie der philologischen Wissenschaften, 2 Aufl., Lpz., 1886; Birt Th., Kritik und Hermeneutik nebst Abriss des antiken Buchwesens, 3 Aufl., Münch., 1913; Kroll W., Geschichte der klassischen Philologie, 2 Aufl., B. — Lpz., 1919; Kent R. G., Language and philology, L., 1924; Kayser W., Das sprachliche Kunstwerk. Eine Einführung in die Literaturwissenschaft, 7 Aufl., Bern — u. a., 1961; Wilamowitz-Moellendorff U. von, Geschichte der Philologie, 3 Aufl., Lpz., 1959.

С. С. Аверинцев.