- 423 -
ОЛИЦЕТВОРЕ́НИЕ, или прозопопея (греч. προσωποποιΐα, от πρόσωπον — лицо и ποιέω — делаю), — особый вид метафоры, для к-рого характерно перенесение черт живого существа и — в пределе — человеческих черт на неодушевленные предметы и явления. Причем, если перенесение значений слабо ощущается вследствие устойчивости привычных О. («ночь пришла», «сердце говорит»), такое О. обычно рассматривают как стилистическую (риторическую) фигуру, свойственную любой эмфатич., в т. ч. поэтич., речи, поскольку «инстинкт персонификации в живых языках неискореним» (А. Белецкий). К О. близки риторич. вопрос и обращения, адресованные неодушевленным или немыслящим объектам. Однако понятие О. шире этих определений. Наличие системы О. составляет неотъемлемую особенность мифологич., сказочного и в ряде случаев худож.-поэтич. мышления, т. е. относится к плану
- 424 -
содержания, мировосприятия, а не к плану выражения. С этой т. з. О. можно рассматривать не как частный вид метафоры, а как особый и притом наиболее богатый содержанием вид символа. В символич. О. обозначаемое мыслится как живое и личное (т. е. обладающее самосознанием, самочувствием и самостоят. направлением воли) начало, а обозначающее — это эмпирич. проявления такого лица, к-рые могут условно изображаться по аналогии с человеч. чувствами, мыслями, движениями, т. е. уподобляться последним (по общему признаку жизни) посредством метафорич. и стилистич. О. Именно так строится символич. О. в мифологии: Уран (Небо) и Гея (Земля) — личностно-оформленные стихии, отношения между к-рыми уподобляются человеч. бракосочетанию. Весь рассказ об их соитии и потомстве — символичен (и благодаря этому имеет познават. смысл). Буквально лишь древнее верование в их личностные свойства.
Аналогичную структуру имеет символич. О. в худож. творчестве. Поэтич. проза повести А. П. Чехова «Степь» пронизана метафорич. О. (иногда модифицированными в сравнения): коршун останавливается в воздухе, точно задумавшись о скуке жизни; красавец тополь и в летний зной, и в зимнюю стужу, и в страшные осенние ночи тяжко переживает свое одиночество — «всю жизнь один, один»; Егорушке кажется, что полумертвая, уже погибшая трава поет странную — тихую, тягучую и заунывную — песню, жалобно убеждая кого-то, что она ни в чем не виновата, что солнце спалило ее понапрасну; природа настороже и боится шевельнуться: ей жутко и жалко утерять хоть одно мгновение и т. п. Из совокупности этих О. — частичных проявлений личностного начала — вырастает верховное символич. О. — лицо степи, сознающей, что она одинока, что богатство ее и вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные. На этом примере видно также различие между символич. О. в мифологии и в иск-ве. Уран и Гея — лица безусловные, хотя и проявляющие себя символически. Здесь, если стать на т. з. мифа, мы имеем дело собственно не с олицетворением, а с лицевосприятием, лицепознанием. Степь у Чехова — лицо условное. Она обозначена через ряд метафорически олицетворенных проявлений (не случайно сопровождаемых систематическими «казалось» и «как будто»), но сама, в свою очередь, выражает нечто многозначное (богатства жизни родной земли, душевное богатство людей, населяющих эту землю и пр.), однако не личностное. Символич. О. в иск-ве всегда в той или иной степени условно; оно принадлежит к плану содержания в пределах структуры произв. или совокупности произв., но вместе с тем — к плану выражения по отношению к реальности, стоящей за произведением. Степь — лицо в полном смысле этого слова, наделенное самостоят. жизнью, но так она проявляет себя только в условных границах чеховского повествования, пропущенного вдобавок сквозь детское сознание Егорушки.
О степени безусловности символич. О. может свидетельствовать наличие или отсутствие именования. Уран и Гея (так же, как Весна-Красна в обрядовых песнях) — имена собственные, вернее, здесь имеется тождество собств. и нарицат. имен, причем нарицательное включено в собственное только как момент. В мифич. сказании сев.-амер. индейцев даже части дома мифич. героя (порог, перекладины) обладают собств. именами (В. Пропп). Это символически живая постройка, община символич. личностей. В героич. эпосе «Песнь о Роланде» меч Роланда носит собств. имя — Дюрандаль, и обращение к нему как к живому лицу — это скорее реалия миропонимания, чем поэтич. условность. Степь у Чехова остается именем нарицательным, прописная буква здесь была бы воспринята как неуместная
- 425 -
аллегоризация символа; следовательно, О. не достигает своей безусловной полноты. Символич. О.-именования в волшебных сказках по степени своей условности стоят на границе между мифом и иск-вом. Морозко, Мороз-Трескун или к.-н. Горыня («Человек гор») являют символич. тождество собств. и нарицат. имен, подобно лицам, действующим в мифах, но они вступают в несимволич. житейское общение с бытовыми персонажами, что сообщает волшебной сказке условность и делает ее фактом устного лит. творчества, сохранившего лишь отголоски верований. Вообще бытовое человекоподобие мифологич. О., ослабление символич. начала в них, детальная антропоморфизация пантеона свидетельствуют об упадке мифологич. мышления, о его неизбежном перерождении в мышление условно-поэтическое, с одной стороны, и в систему философ. аллегорий — с другой (как это произошло с олимпийским пантеоном).
Точно так же в иск-ве о мере символичности О. можно судить по отношению олицетворенных феноменов к герою, субъекту произв. и по степени антропоморфности их. В стих. Ф. Тютчева «День и Ночь» день выступает как лицо («друг человеков и богов»), но не как лицо зримо человекоподобное (он может выглядеть «блистательным покровом», т. е. личное и живое здесь символически обозначено через неодушевленно-предметное). По этой детали здесь обнаруживается не аллегорич. персонификация отвлеченного понятия «день», а символич. О. В лирике молодого Б. Л. Пастернака органич. система пейзажных О. дает верховное символич. О. — «Сестра моя жизнь». Романтич. лирика Г. Гейне как будто не менее насыщена метафорич. О. природы. Однако это явления принципиально различного порядка. В лирике Пастернака субъект выступает как воспринимающее лицо, свидетель и ученик садов, кустов, цветников, ветвей, облаков, воздуха, дождя и пр. участников вселенского действа, объективно осуществляющегося в лоне жизни — старшей сестры. У Гейне все олицетворенные проявления окружающего мира являются отражением настроений субъекта, стоящего в центре лирич. повествования, и теряют всякий смысл вне сферы его радостей, мук и сердечных порывов, подобно тому как зачин нар. лирич. песни, содержащий О., теряет смысл без последующей «человеческой» параллели. Здесь имеет место творчески индивидуализированный прием психологич. параллелизма, сознаваемый самим поэтом: «пусть роза пахнет, разве ощущает она свой аромат?». О. у Гейне метафоричны и психологичны, это «патетическая ошибка» (Дж. Рескин) человеч. эмоциональности поэта так же, как знаменитое обращение шекспировского Лира к разбушевавшимся стихиям в сцене его безумия. О. у Пастернака символичны, поэтому он не переступает возможной в символич. О. грани антропоморфности; сад у него плачет и репейник хмур и пасмурен, но для него немыслима гейневская игриво-фамильярная антропоморфизация: «Золотые ножки звезд», в к-рой звучит изысканная ирония над собственной «патетической ошибкой».
Т. о., характер О. является довольно тонким индикатором жизневосприятия того или иного художника, но чтобы этот характер уяснить, приходится рассматривать О. в широком контексте мотивов и выразит. средств индивид. творчества. Напр., изображение отвлеченных понятий (свойств человеч. характера, процессов мысли и т. п.) в виде человекоподобных фигур или антропоморфизированных животных персонажей принято считать аллегорич. О., в к-рых общее обозначено через лично-конкретное. Это справедливо для классицистич. и прециозной поэзии, для басни, для поэтов с аналитич. складом мышления (напр., стих. Е. А. Баратынского, в к-ром творч. мысль последовательно предстает в облике юной девы, искушенной жены и старой болтуньи;
- 426 -
многие стихи Л. Н. Мартынова). В лирике М. И. Цветаевой также часто персонифицированы понятия, к-рые считаются отвлеченными: «Гордость и робость — родные сестры», доблесть и девственность, любовь и мужественность. Однако более пристальное рассмотрение творчества Цветаевой убеждает, что эти персонификации носят не аллегорич., а символич. характер, являются символич. лицами своеобразного мифич. действа, разыгрывающегося в сфере человеч. души — Психеи (устойчивый личностный символ цветаевской лирики). В связи с этим им не свойственна ни подчеркнутая антропоморфность, какою обладает «мысль» в аллегории Баратынского, ни картинная детализация, как в метафорич. О. мечущихся нервов у В. В. Маяковского («Облако в штанах»).
Итак, можно наметить определ. градации О. в лит. творчестве (преим. в поэзии): от локального стилистич. приема, связанного с «инстинктом живых языков» и с риторич. традицией, — через метафору, уподобление и психологич. параллелизм, к-рые выражают определ. свойства человеч. суггестивности и эмоциональности («патетич. ошибка»), — к символич. О., включенному непосредственно в план поэтич. мироощущения.
Лит.: Афанасьев А., Поэтич. воззрения славян на природу, т. 1—3, М., 1866—69; Белецкий А., В мастерской художника слова, гл. 6 — Изображение живой и мертвой природы, в его кн.: Избр. труды по теории лит-ры, М., 1964; Веселовский А. Н., Психологич. параллелизм и его формы в отражении поэтич. стиля, в его кн.: Историч. поэтика, Л., 1940; Есенин С., Ключи Марии, Собр. соч., в 5 тт., т. 5, М., 1962; Квятковский А., Поэтич. словарь, М., 1966; Лесин В. и Пулинець О., Словник літературознавчих термінів, 2 вид., К., 1965; Лосев А., Диалектика худож. формы, М., 1927; его же, Философия имени, М., 1927; его же, Античная мифология в ее историч. развитии, М., 1957; Пропп В., Историч. корни волшебной сказки, Л., 1946; Weise O., Ästhetik der deutschen Sprache, 3 Aufl., Lpz., 1909; Barnet S., Berman N., Burto W., A dictionary of literary terms, L., 1964.
И. Б. Роднянская.