232

ЛИТЕРАТУРА X—XII ВВ.

В X в. багдадские халифы утратили последние остатки былого могущества. Распад Халифата отразился на состоянии литературы скорее благоприятно, и период с X по XII в. стал одним из самых плодотворных в ее развитии. Борьба, обострившаяся во всех сферах идеологии в связи с ростом сектантства и еретических учений дала толчок разнообразной духовной деятельности. Правители мелких княжеств, соперничавшие между собой и стремившиеся перещеголять друг друга во всех областях культуры, привлекали к себе ученых и поэтов и щедро осыпали их дарами. В начале X в. более других прославились такие культурные центры, как Багдад, Алеппо — столица государства Хамданидов, а также Дамаск, крупные города Северной Африки и Андалусии.

Расцвет арабской литературы в X—XII вв. был тесно связан с разноплеменным характером культуры Халифата. Литература этого периода была результатом духовной деятельности многих народов, писавших на арабском языке. В ней как бы синтезировалось все лучшее, что было создано различными народностями Халифата на протяжении многих поколений. В этом синтезе кроется причина многообразия и глубины идей арабской литературы периода расцвета и разнообразия ее форм. Вместе с тем в литературе этого времени (особенно с XI в.) появляются уже некоторые черты застоя. Всевозрастающая нетерпимость начинает постепенно душить свободомыслие. Дает себя знать консерватизм в сфере художественной формы. Жесткая нормативность тормозит развитие литературы. Если в период расцвета арабской поэзии канон понимался как воплощение эстетического идеала и в каждом новом произведении он заново интуитивно воссоздавался по законам художественного творчества, то со временем он начинает выступать лишь как образец для поэта, сковывающий его творческие возможности жесткими законами нормативной эстетики, и вырождается в стесняющую творца регламентацию, порождавшую шаблон, умышленную стилизацию и архаизацию. Все большую роль начинают играть риторические штампы; формальная изощренность и виртуозная версификационная техника приобретают подчас самодовлеющее значение. Филологические познания и профессиональные навыки становятся решающими при создании художественного произведения.

К этому времени относится творчество крупнейших поэтов арабского Средневековья. Расцвет поэзии в X и XII вв. сопровождается развитием художественной прозы.

Абу-т-Таййиб аль-Мутанабби (915—965) родился в Куфе в бедной семье, ведущей свое происхождение от бедуинов Южной Аравии. В 925 г. будущий поэт с родителями вынужден бежать из Куфы в Сирию к бедуинам, среди которых он провел около двух лет. Пребывание

233

среди кочевников в значительной степени определило будущий общественный идеал поэта, его политические и художественные симпатии, а также наложило отпечаток на его миросозерцание. Поэт проникся особой любовью к бедуинскому характеру и усовершенствовался в знании арабского классического языка, сохранившегося в бедуинской среде лучше, чем в условиях больших городов, жители которых говорили на местных диалектах.

В 933 г. поэт выступил с какими-то проповедями сначала в Куфе, а затем среди сирийских бедуинов. По свидетельству арабских биографов, эти проповеди были причиной закрепления за поэтом прозвища «аль-Мутанабби» (выдающий себя за пророка, лжепророк), под которым он известен и поныне. За свои лжепророческие выступления и подстрекательство бедуинов к мятежу поэт даже просидел два года в темнице.

Первый период творчества поэта, охватывающий два десятилетия (928—948), прошел в Сирии. Поэтому собрание стихотворений этого периода получило название «Сирийские стихи» («Шамийят»).

В ранней поэзии аль-Мутанабби ощущается сильное влияние смутного времени. Поэт выступает то как тщеславный проповедник, чуть ли не основатель новой религии, призывающий кочевников к восстанию во имя не вполне ясных шиитских идеалов, то как выразитель бедуинского мировоззрения, готовый возглавить кочевников в их разбойничьих набегах. Поэзия этого периода носит героический характер — безудержное самовосхваление и прославление собственной храбрости перемежаются в ней с описанием сражений, героем которых неизменно является сам поэт. В конце этого периода под влиянием неудач и разочарований у поэта появляются первые минорные нотки, ставшие позднее столь обычными в его стихах.

В 948 г. поэт перебирается ко двору знаменитого алеппского правителя Хамданида Сайф ад-Даули, покровительством которого пользовались многие литераторы и ученые. Здесь начинается второй период (948—957) творчества аль-Мутанабби. По свидетельству биографов, поэт был ближайшим другом Сайф ад-Даули, сопровождал его в походах на Византию и против бедуинов-кочевников. Стихотворения, сочиненные поэтом в этот период («Сайфийят»), составляют более трети его поэтического дивана. В них поэт выступает исключительно как придворный панегирист.

При дворе Сайфа ад-Даули поэт вынужден был постоянно вести борьбу со своими идейными противниками и литературными соперниками (в числе последних был известный поэт Абу Фирас). Раздражение аль-Мутанабби против придворных недоброжелателей вылилось в конце концов в прямое столкновение с одним из них, в результате которого аль-Мутанабби вынужден был покинуть Алеппо. Поэт отправляется в Египет ко двору ихшидидского правителя, негра, евнуха Кафура, соперничавшего с Хамданидами из-за Сирии.

С пребыванием в Египте связан третий период (957—962) творчества аль-Мутанабби. При Кафуре поэт исполняет роль придворного панегириста и всячески заискивает перед нелюбимым покровителем. Однако вскоре, разочаровавшись и в нем, аль-Мутанабби тайно бежит из Египта и сочиняет на Кафура несколько ядовитых поношений.

Последние годы жизни (962—965) прошли в скитаниях по Ираку и Ирану. Поэт побывал дважды в Багдаде, в Арраджане (Южный Иран) и, наконец, в Ширазе — у Адуд ад-Даули, придворным панегиристом которого он около полугода состоял. Тоска по родному Ираку заставила поэта покинуть Шираз, и в сентябре 965 г. на пути в Багдад он был убит человеком, сестру которого он осмеял в одном из своих стихотворений.

Творчество аль-Мутанабби — вершина арабской панегирической поэзии. В своих касыдах-панегириках поэт с большим мастерством связывает воедино комплиментарную часть с прославлением собственных достоинств, красочные описания сражений с жалобами на равнодушие к нему восхваляемого лица и просьбами о вознаграждении. Традиционные образы древних касыд органически переплетаются с усложненными фигурами нового стиля, в манипулировании которыми поэт проявляет бесконечную изобретательность и фантазию.

Свои собственные достоинства аль-Мутанабби оценивает очень высоко, причисляя к ним и воинскую доблесть, и поэтический талант. Вообще для зрелого творчества аль-Мутанабби, поэта с ярко выраженным личностным началом, типичны пессимистические мотивы одиночества, невозможности найти себе место в обществе и в общественном сознании того времени.

Особое место в касыдах аль-Мутанабби занимают многочисленные лирико-философские отступления, облеченные в форму поэтических сентенций. Гномическому характеру этих отступлений способствовала характерная для средневековой арабской поэтики смысловая замкнутость бейта, которая ограничивала поэтическое поле и вынуждала поэта как можно лаконичней выражать свои мысли, истины житейской мудрости или формулировать нравственные постулаты. Сентенции аль-Мутанабби проникнуты пессимизмом и отражают разочарование

234

поэта, осознавшего неосуществимость когда-то увлекавших его общественных идеалов и невозможность достижения личных целей.

Замечательны в касыдах и эпические описания сражений и походов, насыщенные необычными сравнениями и метафорами. Особенно часто и умело аль-Мутанабби использовал излюбленный прием средневековых поэтов — контрастное противопоставление понятий. Эффект контраста достигался сочетанием словесных пар со взаимопротивоположным значением, симметричным построением поэтической строки. Использование антитез и антонимов в качестве фигур поэтической речи придавало строкам его касыд законченность, лапидарность и экспрессивность. Иногда антонимические конструкции аль-Мутанабби усложняются причудливой игрой слов, что придает стиху излишнюю вычурность и даже напыщенность.

Гипертрофия формы, ставшая спустя столетие главной чертой арабской поэзии, уже начинает ощущаться в некоторых его касыдах. Поэт часто ударяется в фальшивую риторику, увлекается каламбурами и двусмысленностями.

С хамидским литературным кругом в Алеппо связано также творчество соперника аль-Мутанабби — Абу Фираса (932—967). Двоюродный брат и воспитанник Сайф ад-Даули, Абу Фирас был близким лицом эмира, назначившего его начальником крепости Манбидж на границе с Византией. Судьба поэта сложилась трагически, он был захвачен византийцами в плен, где провел около семи лет, а после возвращения в Алеппо погиб в сражении при попытке захватить власть в княжестве.

Основные темы поэзии Абу Фираса — рыцарская доблесть (его и его сородичей-хамданидов) и любовь. Особенно были популярны у современников стихи, сочиненные им в византийском плену, — «Византийские стихи» («Румийят»), в которых он жалуется на судьбу, умоляет брата не верить наветам врагов и выкупить его из плена, вспоминает былую свободу и обращается со словами ласки и утешения к далекой матери. Средневековые критики ценили Абу Фираса за искренность и умение передать тончайшие оттенки своих переживаний и чувств.

К хамданидскому кружку принадлежал и сириец ас-Санаубари (ум. в 945 г.), вошедший в историю поэзии как певец природы. Рисуя природу родной Сирии, ее сады и парки, живописные пруды и ручьи, «лучезарную» весну и щедрую осень, ас-Санаубари широко использовал сложные поэтические фигуры «нового» стиля.

В Багдаде среди множества придворных панегиристов-современников заметно выделяется поэт, филолог и мусульманский правовед аш-Шариф ар-Ради (970—1016). Поэтическую славу поэту принесли в основном его любовные стихи из цикла «Хиджазские стихи» («Хиджазийят»), сочиненные им во время паломничества. В них традиционные староарабские мотивы любовной лирики обретают под пером образованного горожанина мягкость и куртуазную утонченность. Его перу принадлежат также элегии, как светские, так и религиозные, посвященные шиитским мученикам, и панегирики. В историю арабской словесности он вошел и как составитель собрания речей четвертого «праведного» халифа Али, причем есть все основания полагать, что, будучи ревностным шиитом, он многое в этом собрании сочинил сам.

В богатой литературе эпохи расцвета особое место занимает прославленный поэт-философ Абу-ль-Ала аль-Маарри (973—1057). Его творчество не только одна из вершин средневековой арабской поэзии, но и своеобразный синтез сложной и пестрой духовной культуры Халифата. В его взглядах сложно переплетаются влияния античной мысли, мусульманских рационалистических учений, философско-религиозной доктрины шиитской секты исмаилитов и мусульманского правоверия. Вместе с тем его творчество венчает долгий путь развития арабской философской лирики, от пессимистических сентенций доисламских поэтов и элегий Абу-ль-Атахии до размышлений о бренности бытия в панегириках аль-Мутанабби.

Абу-ль-Ала аль-Маарри родился в селении Мааррат ан-Нуман (Сирия) в семье мусульманского богослова. Слепой с детства, он все же сумел изучить философию, богословие и мусульманское право, арабскую грамматику, древнюю поэзию и другие науки, т. е. овладеть всем комплексом знаний, обязательных для образованного мусульманина того времени; его произведения насыщены эрудицией и разнообразными реминисценциями из древнеарабских преданий, Корана и хадисов. Большую часть жизни гениальный слепец прожил «узником двойной тюрьмы» — слепоты и добровольного заточения, причем в его дом стекались почитатели и ученики со всех концов мусульманского мира, а многие образованные люди состояли с ним в переписке.

Кроме двух собраний стихов, аль-Маарри принадлежит множество научных сочинений, относящихся к различным областям знаний и посланий научно-литературного характера. К сожалению, лишь немногие из них сохранились до наших дней. Наибольший интерес представляет «Послание о прощении» («Рисалат аль-гуфран»), некоторыми особенностями сюжета напоминающее видения европейской средневековой литературы. «Послание о прощении» сочинено автором в 1033 г. в ответ на письмо богослова

235

и литератора Ибн аль-Кариха, в котором тот высказывается по вопросам догматики с ортодоксальных позиций, обрушивается на еретиков и пытается доказать, что всякие проступки против веры неизбежно влекут за собой наказание как в земной жизни, так и в потусторонней.

«Послание о прощении» начинается серией иронических комплиментов в адрес Ибн аль-Кариха за его «благочестие» и «близость к богу». Далее следует рассказ о путешествии Ибн аль-Кариха в загробный мир и описание жизни в раю, сделанное сатирически на основании буквального понимания текста Корана. Оказывается, после смерти и воскресения Ибн аль-Карих попал в Долину Воздаяния, где долго страдал от жары и жажды, ожидая решения своей участи. Еще в земной жизни он запасся документом, подтверждающим его добрые деяния, и, оказавшись перед вратами рая, он расталкивает толпу страждущих и преподносит хвалебные стихи стражу рая Ридвану.

Последовательно Ибн аль-Карих ведет переговоры с дядей пророка Хамзой, с его двоюродным братом Али и, наконец, с самим Мухаммадом, но пророк требует от Ибн аль-Кариха бумагу, где было бы сказано, что тот раскаялся и получил отпущение грехов. Таким образом, нравы на небе удивительно напоминают нравы современного поэту общества. В конце концов после долгих проволочек Ибн аль-Карих получил из «Большого дивана» свидетельство о покаянии и был прощен Мухаммадом, приложившим свою печать.

Еще беспощаднее осмеивает аль-Маарри традиционные коранические представления, описывая пребывание Ибн аль-Кариха в раю. Здесь, как и в земной жизни, царит несправедливость, многие попали сюда «по недосмотру», а другие были пропущены на определенных условиях. Так, прославлявший вино доисламский поэт аль-Аша в соответствии с хадисом — «кто не отрекся от вина в этой жизни, будет лишен его в той» — вынужден в раю довольствоваться лишь медом, когда все другие обитатели рая «кувшинами достают вино, смешанное с медом, из райского источника». Встречает Ибн аль-Карих в раю и многих доисламских поэтов, причем все они оказались прощенными и попали в рай на основании каких-либо указаний Корана или хадисов, цитатами из которых и грамматическими рассуждениями аль-Маарри ловко уснащает текст, создавая иллюзию как его строгой академичности, так и своей абсолютной ортодоксальности.

Подобно герою «Божественной Комедии» Ибн аль-Карих совершает также путешествие в ад, где беседует с дьяволом-иблисом. Иблис задает ему ряд ехидных вопросов, которые служат косвенной критикой коранических представлений о загробном мире.

Таким образом, «Послание о прощении» не только остроумная пародия на традиционное мусульманское представление о загробной жизни, но и осмеяние придворных панегиристов и лицемеров, рассчитывающих при помощи своих «благочестивых» стихов попасть в рай. Аль-Маарри показывает, как мусульманские богословы-традиционалисты, толкуя буквально коранический текст, создали нелепую и противоречивую легенду о загробной жизни в раю, который они представляют себе как полное и неограниченное удовлетворение своих земных страстей. «Развивая» их учение, аль-Маарри демонстрирует его абсурдность.

Как всякий верующий мусульманин, аль-Маарри не ставит под сомнение основные догматы ислама, но, как образованный философ-рационалист и мыслитель-скептик, он иронизирует над традиционными представлениями о воскрешении из мертвых, о загробной жизни, отрицает учение о предопределении и, объявляя разум единственным критерием истины, считает возможным аллегорическое толкование коранических утверждений.

Отвергая обвинение Ибн аль-Кариха в адрес Башшара ибн Бурда, Ибн ар-Руми, аль-Мутанабби, аль-Халладжа, Ибн ар-Раванди и других поэтов и философов, он доказывает, что там, где богослов-ортодокс видит ересь, следует видеть лишь поэтический прием. Аль-Маарри защищает право литератора на свободомыслие.

Стихи поэта собраны в двух книгах: «Искры из огнива» («Сакт аз-занд») и «Обязательность необязательного» («Лузум ма ла яль-зам», или, короче, «Аль-Лузумийят»). Юношеские стихи книги «Искры из огнива» (панегирики, элегии, самовосхваления) носят еще традиционный характер, в них отчетливо ощущается влияние аль-Мутанабби и других поэтов классического периода. Панегирики, обращенные к официальным лицам, несут на себе следы учености, но и им уже присуща та яркость образов, которая впоследствии отмечает все его поэтические произведения. В самовосхвалениях поэт по традиции прославляет свой род и свои собственные достоинства. Элегии (на смерть матери и некоторых друзей), написанные с большой философской глубиной, содержат грустные размышления о человеческой судьбе.

Наиболее зрелые в философском и поэтическом отношении стихотворения аль-Маарри вошли в сборник «Обязательность необязательного», который по праву считается вершиной арабской философской лирики. Заглавие сборника можно истолковать двояко: некоторые критики

236

предполагают, что оно подразумевает обязательность выраженных в стихах мыслей для автора и необязательность их для других людей, иные же объясняют заглавие использованием в сборнике необязательной в классической арабской поэзии двойной рифмы.

Широк и разнообразен круг вопросов, волнующих аль-Маарри, но доминирующие темы его лирики — это социальная несправедливость, порочность каждого человека и общества в целом, зло и страдание как непреодолимый закон бытия, тайна жизни и смерти. Каждая строка лирико-философских медитаций аль-Маарри проникнута напряженным трагизмом, его мысль полна мучительных контроверз. Гневное презрение к миру сочетается в его сознании с любовью к людям, обличение переходит в сострадание, мизантропия оборачивается страстным призывом к справедливости, защитой униженных и обездоленных, попытка рационалистического постижения миропорядка сменяется ощущением власти хаоса, и всем духовным поискам неизменно сопутствует сомнение. Жизнь представляется поэту цепью бесконечных страданий. Его все время преследует мысль о мировом зле, несовместимом со всеблагостью божества, порой переходящая в критику созданного богом миропорядка.

Когда бы по делам господь судил людей,
Не мог бы избежать возмездия злодей.

А сколько на земле мы видели пророков,
Пытавшихся спасти людей от их пороков.

И все они ушли, а наши беды — здесь,
И ваш недужный дух неисцелен поднесь.

(Перевод А. Тарковского)

Размышляя об «основных вопросах бытия» — о добре и зле, о моральном долге человека, об истинной вере, о тайне жизни и смерти, — поэт как бы перебирает различные доктрины, ничего не абсолютизируя, все пропуская через горнило разума и сомнения. Правоверный мусульманин по воспитанию, аль-Маарри порой доходит до крайних форм свободомыслия, за что даже получил кличку «зиндик» (еретик). Его лирико-философские размышления проникнуты чувством глубокой неудовлетворенности нравственным состоянием общества, ощущением одиночества человека во враждебном ему мире; но истину видит поэт лишь во внутреннем усовершенствовании, в служении людям, в ненасилии. Вольнолюбец и скептик, слепой поэт мудро прозрел трагический социальный опыт смутного времени и общий кризис средневекового сознания.

Поэтический стиль аль-Маарри передает напряженный драматизм мысли, каждая строка его стихов — законченный афоризм. Поэт любит соединять противоположные понятия: жизнь — смерть, радость — страдание, молодость — старость и т. д. В одной строке сталкиваются контрастные пары, воображение движется от понятия к его противоположности, причем своеобразная симметрия поэтической строки как бы объединяет несовместимые начала в единое гармоническое целое.

Бесспорен огромный талант аль-Маарри, очень велика роль этого философа и поэта, завершившего целую эпоху развития арабской классической литературы и синтезировавшего в своем творчестве различные элементы сложной и пестрой арабской средневековой культуры. Значение аль-Маарри далеко выходит за ее пределы. В своей философской лирике и прозе поэт уже в XI в. поднялся до рассмотрения мировоззренческих и этических вопросов, волновавших человечество на протяжении многих последующих столетий.

В X—XII вв. расцвету арабской поэзии сопутствует развитие прозы: нравоучительной литературы адаба, деловых и научных трактатов рисала, а в народной литературе — городской новеллы и эпопеи (о народной новеллистике см. наст. изд., т. III). В большинстве своем прозаические сочинения того периода, особенно деловые и личные послания, писались рифмованной и ритмизованной прозой, часто весьма изысканной. В X в. возникает особый жанр макамы — короткой плутовской новеллы, сатирически рисующей нравы средневекового города. Мастера этого жанра писали особо изощренной, до предела насыщенной сложными фигурами арабской риторики рифмованной прозой, что ограничивало их аудиторию узким кругом знатоков литературы.

Древние арабы словом «макам», или «макама», обозначали место сбора племени, а также беседы, ведущиеся на племенных собраниях. После образования Халифата этим словом стали называть беседы в кругу халифов и эмиров, а также литературные собрания в кружках богатых и знатных меценатов. Со временем содержание слова менялось, и к X в. термин прочно закрепился за жанром изысканной плутовской новеллы, весьма популярным в литературных кружках.

Герой макам — образованный бродяга, слоняющийся по городам Халифата и добывающий пропитание хитрыми проделками, в которых он проявляет необыкновенную находчивость и литературную одаренность. Жизненной основой этого персонажа была распространенная в Средние века в городах фигура нищего литератора, о плутовских проделках и остроумии которого ходило множество анекдотов.

237

Первые дошедшие до нас макамы принадлежали перу Бади аз-Замана аль-Хамазани (970—1007), сочинившего, по его собственному утверждению, около 400 макам, из которых сохранилась лишь 51. В качестве главного героя в его макамах фигурирует некий Абу-ль-Фатх аль-Искандарани, ловкий, предприимчивый, наглый и вместе с тем беззаботный бродяга, из рассказа в рассказ меняющий профессию и добывающий средства существования хитростью, а иногда и мошенничеством. Повествование в макамах аль-Хамазани ведется от лица другого персонажа — купца Исы ибн Хишама, которого торговые дела и судьба забрасывают в различные города Халифата.

Между новеллами (макамами) нет сюжетного единства — их объединяет лишь личность героя, неизменно на каком-то этапе появляющегося в каждом рассказе и поражающего читателя очередной проделкой.

В каждом из рассказов Абу-ль-Фатх имеет свой особенный облик: то он оратор, выступающий в костюме воина и призывающий правоверных подняться на борьбу с византийцами, то фокусник, уверяющий, что он в состоянии оживлять мертвых и обнаруживать пропажу, то нищий-попрошайка, то переписчик бумаг на рынке, то имам, возглавляющий молящихся мусульман, то странствующий факир, призывающий к воздержанию. Грим и костюмы помогают Абу-ль-Фатху делаться неузнаваемым, и лишь его ловкость да удивительный литературный талант выдают мошенника.

Хотя далеко не всегда авантюры героя оканчиваются успешно, веселый нищий не унывает. При всех обстоятельствах он остается бодрым и жизнерадостным. «Судьба, — говорит он, — лживый призрак. Кружись, вертись, как вертится она»; «То судьба причиняет мне зло, то моя бодрость помогает ее победить».

По содержанию макамы аль-Хамазани неоднородны. В одних представлены жанровые сценки из жизни средневекового города, другие приобретают как бы исторический характер благодаря таким персонажам, как поэт Зу-р-Румма или политический деятель Сайф ад-Дауля. В них ощущается прежде всего стремление автора развлечь читателя или позабавить его каким-либо курьезным случаем, свидетельствующим об удивительной сноровке нищих и бродяг, и вместе с тем продемонстрировать литературное мастерство автора.

Дальнейшее развитие жанр макамы получил в творчестве прославленного стилиста аль-Харири (1054—1122). Любитель и знаток классического арабского языка, он решительно выступал против всяких отклонений от классических норм в сторону живой речи. Перу его принадлежит несколько сочинений по филологии, где он обрушивается на писателей, включавших в свои произведения разговорные формы и обороты.

Иллюстрация: Иллюстрация к произведениям Харири

Арабская рукопись

Аль-Харири создал 50 макам, сборник которых автор преподнес везиру халифа аль-Мустаршида. Подражая аль-Хамазани, аль-Харири сделал героем своих макам некоего Абу Зайда из Саруджа (Сарудж — город в Северной Месопотамии) — образованного и предприимчивого нищего-бродягу. Повествование в макамах аль-Харири ведется также от лица путешественника и купца аль-Хариса ибн Хаммама, переезжающего из города в город и неизменно оказывающегося свидетелем очередной проделки героя. В каждом городе судьба сталкивает его с Абу Зайдом, появляющимся в различных местах всегда в новом виде и обнаруживающим в своих проделках ум, великолепное владение литературным арабским языком и мастерство поэтического экспромта.

Образ главного героя макам аль-Харири — Абу Зайда многим напоминает героя макам аль-Хамазани — Абу-ль-Фатха и представляет собой как бы его дальнейшее развитие. Абу Зайд — ловкий плут, сочетающий в своем характере лукавство и доброту, беззастенчивость

238

и великодушие. Каждый раз он появляется в новом виде на различных людских сборищах, рассказывает о своих вымышленных похождениях и, увлекая слушателей своим красноречием, добивается, чтобы его накормили и напоили, собрали ему небольшую сумму для переезда в другой город, где вся история повторяется заново. Свое независимое положение Абу Зайд ценит очень высоко.

«Оставаться бедным и переходить из одной страны в другую, в глазах моих, предпочтительней должности, занятие которой сопряжено с неудобствами. Какое бы значительное место мы ни занимали, мы осуждены переносить чужое высокомерие и упреки».

Отношение автора макам к их главному герою — находчивому бродяге-поэту — выражено тоном, в котором ведется повествование рассказчика-купца. Несмотря на то что Абу Зайду неоднократно удается перехитрить Ибн Хаммама, рассказчик не только не испытывает к нему неприязни, но, напротив, говорит о нем с явной симпатией. Жизнеспособность, находчивость, образованность, остроумие Абу Зайда вызывают восхищение, неблаговидные поступки его и плутни — лишь доброжелательные упреки. Мы не находим в макамах ни назойливой дидактики, ни нравоучений. Тип ловкого бродяги, умеющего овладеть любой ситуацией, вырастает из атмосферы жизни арабо-мусульманского города, В отношении автора к герою уже чувствуется любование индивидуальным началом и богатыми возможностями человеческой натуры, столь характерное для культуры Развитого Средневековья, стоящего на пороге Ренессанса.

Вторжение крестоносцев в пределы Халифата в XI—XII вв. не прошло бесследно для жителей охваченного войной региона. Впервые в истории Западная Европа и арабо-мусульманский Восток пришли в тесное соприкосновение, создавшее возможность широкого культурного обмена. Вместе с тем образование крестоносных государств способствовало в середине XII в. известной консолидации втянутых в войну мусульманских общин Сирии, Палестины и Египта.

В этот период в эйюбидском Египте складывается героико-романический эпос, часто именуемый народным или даже лубочным романом. Изложенные прозой, рифмованной прозой или стихами, а чаще всего рифмованной и ритмизованной прозой с поэтическими отступлениями анонимные сочинения составляли основной репертуар народных чтецов-исполнителей. За многие века формирования этот жанр претерпел значительную эволюцию, вобрав в себя древнейшие эпические сказания, городскую новеллистику, волшебные сказки и разнообразные исторические и псевдоисторические рассказы. Основы таких эпопей начали возникать с VIII в., но дошли до наших дней, как правило, в более поздней версии, со многими наслоениями после многовековой обработки исполнителями и переписчиками.

В отличие от европейского рыцарского романа, пришедшего на смену героическому эпосу и возникшего, как правило, в придворной среде, сложившийся в городах мусульманского Востока эпико-романический жанр и изначально, и на всем протяжении своего развития носил ярко выраженный народный характер. Пережитки языческих верований перемешаны в этих произведениях с мусульманским учением, характерные для горожан этические представления — с куртуазной моралью, мотивы народных сказок — с древними эпическими сказаниями и раннефеодальным эпосом. В результате арабские народные романы с их занимательной фабулой, как и другие жанры народной литературы, в отличие от аналогичных форм на Западе, реально противостояли строго формализованной панегирической поэзии и «ученой» прозе образованных сословий.

Арабский народный роман обычно строится в форме жизнеописания (сира). До наших дней дошло около двадцати таких романов, причем наиболее известный из ранних образцов этого жанра — многотомная эпопея «Жизнеописание Антара» («Сират Антар»), герой которой — знаменитый бедуинский поэт-воин Антар, живший в доисламской Аравии в конце VI — начале VII в. (о других арабских народных романах см. наст. изд., т. IV). Скудные сведения о его жизни, известные нам по комментариям к его стихам в средневековых антологиях, позднее обросли многочисленными легендами и в конце концов сложились в огромную эпопею из 32 частей. Древнейшие части романа, повествующие о жизни Антара в Хиджазе, восходят к рубежу VIII—IX вв., другие же эпизоды, в которых речь идет о приключениях Антара за пределами Аравии на фоне войн с Византией и крестоносцами, относятся к более поздним временам и являются позднейшими наслоениями, отличающимися от древнейших частей эпопеи не только фабулой, но и тоном и всей атмосферой повествования.

Фабула основных частей романа строится вокруг истории любви Антара к своей двоюродной сестре, дочери знатного абсита, Абле, брака с которой он добивается ценой множества славных подвигов, преодолев бесчисленные трудности и козни, чинимые родными Аблы, соперниками и недругами. Далее следует описание нескончаемой цепи подвигов и приключений героя, арена которых от эпизода к эпизоду расширяется,

239

охватывая Иран, Византию, земли франков, острова Средиземного моря, Испанию, Северную Африку, Эфиопию, Египет и другие земли.

Из ничтожного раба в начале эпопеи Антар постепенно становится вождем многих племен Аравии, возглавляет армии Ирана, Византии и других государств, участвует в решении судеб европейских народов. В эпопее отражены доисламские племенные войны, войны арабов с персами, византийско-иранское соперничество, арабские завоевания в Азии, Африке и Европе и крестовые походы. Однако как бы далеко в пространстве и времени ни заносила Антара фантазия рассказчиков, все же после очередной серии походов и множества любовных и других приключений герой возвращается к своей Абле в родной Хиджаз, где соплеменники празднуют его возвращение, а враги и завистники снова принимаются за свои козни. Пестрая ткань эпопеи, ее эпические, новеллистические и сказочно-фантастические элементы сотканы в фабульно-единую историю племенного героя, неразрывно связанного со своим племенем.

Европейские критики часто называют «Жизнеописание Антара» рыцарским романом по аналогии со средневековыми европейскими произведениями этого жанра, основываясь на наличии в эпопее галантных сцен, аксессуаров рыцарского быта и некоторых частных фабульных совпадений с европейскими рыцарскими повествованиями. На такую аналогию наталкивает и сама история Антара, которого называют фарисом (всадником), рыцарем своей «дамы» Аблы, всегда борющегося с несправедливостью, защищающего обиженных (прежде всего женщин), странствующего по свету и неоднократно декларирующего принципы рыцарской чести. Все это дало основание одним исследователям усмотреть в романе прямое влияние европейских образцов, другие, напротив, видят в этом доказательство влияния Востока на европейский рыцарский роман.

Однако «куртуазные» элементы «Жизнеописания Антара» — лишь внешний покров, нечто вроде маскарадного костюма, мало соответствующего как жизненной почве эпопеи — доисламскому родо-племенному укладу, так и эпико-героическому существу ее сюжета и образов. В основе своей Антар — бедуинский богатырь, огромный, могучий, безрассудно-отважный, неистовый и простодушно-доверчивый, подобно другим богатырям, в образах которых многие народы воплотили идеал воина и человека. Антару еще ни в какой мере не свойствен односторонний пафос служения, характерный для героев более позднего рыцарского романа, ему присущи те эпическая полнота и разносторонность характера, которые составляют существо наивного реализма в образах героев архаического родового эпоса.

В фабуле «Жизнеописания Антара» множество эпических общих мест, большинство образов романа соответствует общеэпическим канонам, а поэтика, стилистический и образный арсенал обладают всеми чертами наивно-эпического стиля.