514

Гарин-Михайловский

1

Николай Георгиевич Гарин-Михайловский начал свою литературную деятельность немолодым человеком. Когда появились первые его произведения — «Детство Темы» и «Несколько лет в деревне», начинающему автору было сорок лет. Он был талантливый инженер-путеец; известны были также его смелые эксперименты в области сельского хозяйства. Богатство практического опыта толкнуло его к писательству. Впоследствии Гарин любил говорить о том, что в его сочинениях выдуманных образов совсем нет, что его сюжеты взяты прямо из жизни. Он считал себя беллетристом-наблюдателем и часто указывал на свою дописательскую жизнь, на биографию инженера Михайловского, как на прямой бытовой источник беллетристики писателя Гарина.

Н. Г. Михайловский родился в 1852 году в семье богатого дворянина Херсонской губернии Георгия Антоновича Михайловского, яркий портрет которого нарисован писателем в «Детстве Темы». Учился он в Одессе — сначала в немецкой школе, потом в Ришельевской гимназии, изображенной в «Гимназистах». В 1869 году он окончил гимназию и поступил в Петербургский университет на юридический факультет. Не выдержав испытаний при переходе на второй курс, Н. Г. Михайловский перешел в Институт путей сообщения. Этот шаг определил его судьбу. В деятельности инженера Михайловский нашел свое призвание. Окончив в 1878 году институт, он отдался работе по строительству железных дорог с увлечением и страстью. На этой работе развернулся его незаурядный технический талант и проявились способности крупного организатора. Уже став известным писателем, Михайловский не оставил своей инженерной деятельности. Русское железнодорожное строительство многим обязано Н. Г. Михайловскому: ряд новых железных дорог был создан при его ближайшем участии. Он работал по сооружению Бендеро-Галацкой железной дороги, Батумской, Уфимско-Златоустовской, Казанско-Малмыжской, Кротовко-Сергиевской и некоторых других. Смерть помешала осуществлению двух одинаково дорогих для него замыслов: окончанию повести «Инженеры» и постройке южнобережной дороги в Крыму. Пропаганда узкоколейных железных дорог волновала Н. Г. Михайловского не менее, чем журнальные и литературные предприятия. Идею строительства узкоколейных, преимущественно подъездных путей он проводил на практике и в печати в течение многих лет, нападая на ее противников и преодолевая барьеры министерского бюрократизма и профессиональной рутины.

Борьба инженера Михайловского с казенщиной не раз приводила его к крутым столкновениям с начальством и временами заставляла покидать

515

Н. Г. Гарин-Михайловский.

516

517

любимую работу. После первой своей отставки в 1880 году Михайловский, тогда еще далекий от литературных планов, решил заняться рациональным сельским хозяйством. Он купил имение в Бугурусланском уезде Самарской губернии, чтобы произвести там ранее задуманный социально-экономический эксперимент в духе того утопического прожектерства, которое характерно было для либерального народничества 80—90-х годов. Михайловский стремился не только к технической рационализации и механизации своего хозяйства.

«Программа заключалась в том, чтобы, не щадя усилий и жертв, повернуть реку жизни в старое русло, где река текла много лет тому назад, восстановленье общины, уничтожение кулаков», — так формулировал Михайловский свои тогдашние цели много лет спустя в очерках «В сутолоке провинциальной жизни».1

Опыт Н. Г. Михайловского по самой утопической сущности своей был обречен на неудачу. Огромная энергия и самоотверженность экспериментатора не привели ни к чему. Озлобленные кулаки, выселенные Михайловским из его владений, а затем вернувшиеся на старые места уже в качестве рядовых общинников, разорили устроителя общины систематическими поджогами. К тому же и рядовая масса средних крестьян обнаружила равнодушие и недоверие к либерально-народническим затеям своего помещика.

Неудавшийся опыт стоил Михайловскому большого состояния; он даром потерял несколько лет жизни, но в результате своего хозяйственного краха он приобрел трезвое сознание никчемности либерально-народнического реформаторства. Приобрел он также литературную известность. Изложенная им скорее для себя, чем для печати, история его хозяйства оказалась значительным литературным произведением. В 1890 году рукопись была прочтена на собрании писателей в присутствии Н. Н. Златовратского, Н. К. Михайловского, В. А. Гольцева, К. С. Станюковича и других и привлекла их внимание. Заинтересованный личностью Н. Г. Михайловского и его трудом, Станюкович в 1891 году навестил писателя в его имении. Ознакомившись с отрывками из «Детства Темы», Станюкович, не колеблясь, признал литературное дарование автора. Эта встреча укрепила Н. Г. Михайловского в его литературных замыслах; она превратила его из литератора-дилетанта в профессионального писателя. В том же 1891 году Н. Г. Михайловский встретился с А. И. Иванчиным-Писаревым и под его влиянием заинтересовывается проектом обновления «Русского богатства». Он заложил свое имение и дал средства для покупки журнала у его владельца Л. Е. Оболенского. Журнал перешел в руки народнической артели писателей, а официальным издателем его стала жена Н. Г. Гарина Надежда Валериановна Михайловская. В 1892 году печатаются в «Русской мысли» «Несколько лет в деревне», а в обновленном «Русском богатстве» — «Детство Темы». Н. Гарин прочно входит в литературу.

2

Основное содержание очерков Гарина «Несколько лет в деревне» — это скептицизм по отношению ко всякого рода попыткам изменить народную жизнь на основе прекраснодушных мечтаний и проектов, оторванных от реального направления исторической жизни. Технические и хозяйственные

518

мероприятия автора, о которых он рассказывает в своих очерках, несомненно, рациональны; все они как будто клонятся к народной пользе, крестьяне понимают это, они ценят «справедливость», «доброту» и энергию своего руководителя-опекуна, а дело между тем расползается, целый ряд непредвиденных препятствий толчками разрушает налаженную машину, и все заканчивается крахом. Ощущение сложности жизни проникает книгу Гарина от начала до конца. Бесплодность социального филантропизма, нереальность политики частичных улучшений развертывается перед читателем с убеждающей силой живого примера и правдивого свидетельского показания. Народ, как показывает Гарин, стремится к коренному земельному преобразованию в общегосударственном масштабе и потому не может не относиться скептически ко всяким попыткам «облагодетельствовать» отдельную его часть в масштабе местном и ограниченном. Стремление «личности» повести за собой «толпу» сильно отдает в глазах крестьян крепостнической окраской, и народнически настроенному либеральному помещику в разговорах с крестьянами приходится с сердцем обрывать невольно возникающие у них аналогии с крепостническими временами. К тому же народ далеко не удовлетворяется укреплением общинных порядков при сохранении современной системы земельных отношений; его мечтания гораздо более радикальны.

Так, рисуя столкновение экономической программы либерального народника с широкими демократическими стремлениями крестьянской массы, устанавливает Гарин истинный масштаб позднего народнического реформаторства. Вспоминая о тяжелой личной неудаче, о крахе заветных надежд и планов, Гарин был очень далек от того, чтобы обвинить в своей неудаче народную массу. В его книге нет чувства обиды, нет явного или скрытого разочарования в народе. Напротив, личная неудача Гарина именно потому и стала его литературной победой, что он понял и показал народную массу не как стихию косного сопротивления, а как силу живую и творческую.

То, что обычно трактовалось как пресловутая крестьянская «многотерпеливость», в изображении Гарина приобретает совсем другой смысл: настойчивости, выносливости, самозащиты.

В своем повествовании Гарин вскрывает и черты крестьянской косности, отсталости, но эти черты для него следствие ненормальных условий крестьянской жизни: без земли, без знания, без оборотного капитала крестьянин так же «вянет», как сонная рыба в садке; свободное течение жизненной реки оживит и укрепит его. В исторически сложившемся народном характере для этого имеется все необходимое: «сила, выносливость, терпение, непоколебимость, доходящие до величия, ясно дающие понять, отчего русская земля „стала есть“» (IV, 33).

«Прочтите пожалуйста в Русской Мысли, март, „Несколько лет в деревне“ Гарина, — писал А. П. Чехов Суворину 27 октября 1892 года. — Раньше ничего подобного не было в литературе в этом роде по тону и, пожалуй, искренности. Начало немножко рутинно и конец приподнят, но зато середка — сплошное наслаждение. Так верно, что хоть отбавляй».1

3

Под влиянием голода 1891 года и последовавшего за ним холерного года еще более окрепли в сознании Гарина те выводы, к которым он пришел в очерках «Несколько лет в деревне».

519

Сборник рассказов «Деревенские панорамы» (1894), рассказы «Сочельник в русской деревне» и «На ходу» (1893) посвящены жизни разоренных деревень, доведенных до крайней степени обнищания. «В некультурных условиях одинакова дичают: и человек, и животное, и растение», — таков эпиграф к одному из рассказов, входящих в состав «Деревенских панорам» («Матренины деньги»). Гарин видит два полюса деревенского одичания: физическое вырождение крестьянской массы под влиянием нищеты и голода и моральное одичание кулацкой верхушки деревни. Второй род одичания представлен в рассказе «Дикий человек» (сборник «Деревенские панорамы»). Герой рассказа — кулак, сыноубийца Асимов, весь ушедший в жестокое накопление, потерявший человеческий облик и совершенно лишенный каких бы то ни было нравственных задатков. Это одичание безнадежное и неисправимое: человек превратился в дикого зверя, оборвав моральные связи с человеческим обществом. Зато «одичание» первого рода само в себе несет источник возрождения: под влиянием голодного бедствия народ не просто никнет и чахнет, он выделяет из себя «праведников», просветленных горячим инстинктом взаимопомощи («На селе»), подвижниц энергичной и деятельной материнской любви («Акулина»), носителей мечты о справедливости, которая должна, наконец, притти к несчастным беднякам, забытым сейчас на этой изнывшей земле («Сочельник в русской деревне»).

Мотив «неустроенной земли», звучащий в серии деревенских рассказов Гарина, наполнен конкретным и даже практическим содержанием. Неустроенность земли — это для Гарина прежде всего культурная и техническая отсталость, неправильная, пережившая себя организация борьбы человека с природой. Технический прогресс облегчит положение народа, спасет его от окончательной гибели, а в будущем, при изменении общественного строя, он поставит освобожденного от эксплуатации человека лицом к лицу с природой, с безличным и сильным врагом, но «врагом честным, великодушным, добросовестным».

Изображая настроения народной массы, Гарин с увлечением прослеживает ростки технической мысли в народе. В рассказе «На ходу» рабочий Алексей, рассуждая о хлебных ценах, смутно, ощупью наталкивается на идею элеватора; при этом получается так, что к технической идее привело его не только хозяйственное чутье, но и оппозиционное чувство. Так, техника выступает у Гарина в качестве орудия социальной справедливости.

Энтузиазм технического прогресса нашел отражение в ряде рассказов Гарина из жизни инженеров. В раннем очерке «Вариант» (1888) дешевое и быстрое строительство железных дорог рассматривается как национально-героический подвиг современности, равный самым великим победам народа в прошлом. Инженер Кольцов, предложивший технически наиболее целесообразный вариант пути и сумевший отстоять этот вариант, подается автором как фигура яркая, смелая, почти героическая. История его борьбы за свой технический вариант передана с воодушевлением и подъемом, как рассказ об эпическом подвиге.

Трудовой героизм одинаково увлекает писателя, в чем бы он ни проявлялся: будет ли это подвиг живой изыскательской мысли инженера или незаметный, но талантливый труд рядового машиниста. Виртуозная работа машиниста Григорьева в рассказе «На практике» вызывает у автора чувство одновременно эстетического и гражданского восторга. Не ограничиваясь объективной зарисовкой портрета этого мастера железнодорожного ремесла, писатель дополняет свой рассказ лирическим отступлением, —

520

гимном в честь неведомых тружеников, героически работающих в каторжных условиях, ежедневно рискующих жизнью.

Трудовые навыки, выносливость, инициатива, изобретательность, мастерство — лучшие человеческие качества в глазах Гарина. Плохой работник для него — плохой человек, эгоист, существо паразитического антиобщественного склада («Вальнек-Вальновский», 1898).

В недостатке интереса к техническому преобразованию страны, к практической науке и точному знанию Гарин прежде всего винит интеллигенцию. В народе уже назревает сознание необходимости технического прогресса, но у него нет знания; у интеллигенции есть знания, но нет программы и цели, нет сознания новых задач. К такому выводу приходит он в упомянутом выше рассказе «На ходу». В этом же рассказе есть одна деталь, вскрывающая отношение Гарина к интеллигенции. Там выведена эпизодическая фигура врача холерной больницы, злобно ненавидящего народ, отзывающегося о нем с холодным презрением. Этот врач учился в 70-х годах, в самый разгар «идеализма», которому отдал дань в свое время. О своих былых увлечениях он вспоминает теперь с презрительной усмешкой: «Было дело... валял дурака» (VIII, 196). Эта эпизодическая фигура — одна из самых ненавистных для Гарина.

Разумеется, Гарин далек от мысли винить интеллигенцию за утрату народнических идеалов — он сам расстался с ними. Он отрицает пассивное отношение к жизни, отказ от общественной борьбы. Борьба, по Гарину, это вечный двигатель жизни, ее героическое начало. За счастье пережить хотя бы короткий порыв героизма настоящий человек не задумается отдать жизнь, потому что в это мгновение вспыхнут лучшие качества его характера: великодушие, мужество, альтруизм. Об этом говорит Гарин в рассказе «Два мгновения» (1896—1901), герой которого под влиянием внезапного порыва, презирая благоразумные предостережения, бросается в бурное море на спасение неизвестных ему людей и в своем порыве увлекает за собой других.

Гарин протестовал против настроений интеллигентского ренегатства и против всяческих ретроспективных утопий. В памфлетном рассказе «Жизнь и смерть» (1896) он противопоставляет «Хозяину и работнику» Л. Толстого двух других героев противоположного склада, живших иной жизнью и умерших иной смертью. Один из них — земский врач, с виду незаметный труженик, верный традициям 60-х годов, отдает все свои силы внешне не яркой, но по существу героической борьбе за «идеалы лучшей жизни, более справедливой и более равноправной» (VIII, 209), другой — исследователь-путешественник, сын мастерового, настоящий герой науки, замерзает в снегах Сибири «с рукой высоко поднятой, с заветным дневником в ней. Великий человек двигался до последнего мгновения. Вечно вперед. Да, вперед, но не назад, не туда, куда зовет граф Л. Н. Толстой» (VIII, 211).

Мужество, сила духа, способность и наклонность к героизму, энергия, вера в жизнь — все эти качества, по Гарину, вырабатываются реже всего в представителях эксплуататорских классов, а чаще всего в людях труда, прошедших суровую жизненную школу, сумевших впитать в себя идеалы культуры и общественного долга.

Так складывается в сознании Гарина характерное для него единство трех категорий общественной жизни: категории идейной — наука, культура, точные знания; нравственной — мужество, вера в жизнь, борьба; социально-политической — демократизм, служение общественному долгу.

521

4

Наиболее ярким доказательством противочеловечной организации современного общества, «неустроенности» его, было для Гарина ненормальное положение детей в этом обществе. Тема детства встает в разных формах на протяжении всей литературной деятельности Гарина и тесно связывается с другими излюбленными его мотивами. В периоде детства и юности видит Гарин зародыши самых благородных человеческих качеств, которые с упорной и злой систематичностью искажаются и вытравляются современным ему обществом. Вопрос о том, как маленький человек, инстинктивно деятельный, великодушный и потенциально героичный, превращается в результате дурных общественных влияний в дряблого, неустойчивого, слабохарактерного обывателя, — этот большой и сложный социально-психологический вопрос Гарин сделал предметом самого значительного своего произведения, широко известной трилогии «Детство Темы» (1892), «Гимназисты» (1893) и «Студенты (1895).

В раннем детстве Тема Карташев обладает всеми качествами, естественное и свободное развитие которых должно было сделать его настоящим человеком, превосходным работником общества, деятельным строителем жизни. Мальчик смел и предприимчив, он весь трепещет неопределенным, но сильным стремлением к неизведанному, его тянет к далеким берегам и к чужим, таинственным странам; он полон инстинктивного уважения к простым и честным людям; в нем живет то естественное чувство демократизма, которое стирает сословные грани и превращает генеральского сына в члена буйной ватаги уличных мальчишек. Но с детства обрушивается на него постыдное унижение порки; гимназический мундир кладет резкую и непроходимую грань между ним и товарищами; школа настойчиво и систематически прививает яд морального разложения, требовательно приучая к фискальству, к доносу. В этих условиях приходится жить, к ним нужно приспособиться или вступить с ними в борьбу, но борьбе не учит ни школа, ни семья: и там, и тут высшей добродетелью признаются покорность и примирение с обстоятельствами. Так начинается в жизни Карташева длинный ряд падений и тяжких компромиссов с совестью — этот прямой путь к предательству и ренегатству. Первое предательство, совершенное им в детстве по отношению к школьному товарищу Иванову, переживается с тяжелым душевным надрывом, с болью и безысходной тоской, как подлинная трагедия. Но сразу же раздаются слова, внушающие маленькому Карташеву мысль о поправимости несчастья, о смягчающих его вину условиях, о возможности примирения между ним и жертвой его малодушия; поступок Карташева обволакивается возвышенно-лицемерными словами, цель которых — примирить его с самим собой.

Пути Карташева и Иванова не раз встречаются, но эти пути никогда не сливаются. Иванов уходит в революционную борьбу, Карташев остается в обывательской среде. Иванов мелькает на пути Карташева и проходит по его жизни, как напоминание о его, Карташева, моральной неполноценности и в то же время как нечто ему чуждое и враждебное. На протяжении всей трилогии Карташев беспрерывно вступает в соприкосновение с ивановским, революционным, началом. Еще в гимназии, не сочувствуя радикальному кружку, он старается сблизиться с ним, повинуясь какому-то смутному инстинкту социальной мимикрии. Будучи членом молодого содружества передовых гимназистов, он все время бессознательно ищет такой путь, который позволил бы ему примирить принадлежность к кружку

522

с сохранением привычных своих бытовых связей. Соприкасаясь по книгам с революционными идеями, он чувствует противоположность мира, куда зовут книги, с ходом привычной жизни, в орбите которой он только и может представить себя, — такого, какой он есть. Наедине с собой он смотрит на эти книги, как на дело рук неопытного идеалиста, не знающего жизни, которая имеет свои, совсем другие законы. Это противоречие между книгой и жизнью часто заставляет его принимать пессимистическую печоринскую позу: «жизнь пустая и глупая шутка», но все существо тянет его к примирению с этой жизнью, хотя она уже успела утратить для него непосредственное очарование и живые краски.

Чувство «святости жизни» потеряно Карташевым в раннем возрасте. Это очень ярко сказывается в его восприятии природы. Подобно книгам, природа также ощущается им как нечто обманчивое, фантастическое, вселяющее туманные, несбыточные надежды. Цельного переживания природы у Карташева уже нет; для его ущербного мировосприятия в огромном мире природы оказывается доступной лишь красота отдельных «мгновений», бликов, разрозненных «впечатлений», не соединяющихся в общую картину.

Ивановское, революционное, действенное отношение к миру и обществу непримиримо враждебно карташевской пассивной погоне за единичными жизненными «мгновениями». Карташев осознает это все более ясно и временами доходит до открытого, активного отречения от всего, что связано с Ивановым, от него исходит или его напоминает.

Враждебный революционному течению, — безотносительно к оттенкам революционной мысли 70-х годов, — Карташев все же чувствует потребность находиться где-то вблизи от этого течения. Эту черту карташевщины, намеченную в трилогии, Гарин развил несколько лет спустя в продолжении трилогии, в незаконченной повести «Инженеры». В повести «Инженеры» Гарин сделал неудачную попытку показать возрождение Артемия Карташева. Длинная цепь падений Карташева окончилась. В «Инженерах» начинается другая цепь — удач и восхождений. Каждый жизненный шаг Карташева на новом пути мало-помалу очищает его от грязи, прилипшей к нему за школьные и студенческие годы. Живой труд и общение с людьми труда излечивают в новой повести Гарина то, что ранее было представлено как неизлечимое заболевание души. Сестра Карташева, активная участница революционного движения, устраивает личное счастье Артемия и считает возможным для него возрождение общественное. Карташев, например, передает своей сестре-революционерке, участнице «Народной воли», деньги на революционную работу и хочет сохранить какую-то внешнюю связь с революционными кругами. Среди товарищей-инженеров он слывет «красным» и не только не разрушает этого представления, но старается поддержать его. Ему льстит также и то, что в воспоминаниях некоторых школьных товарищей сохранилась за ним, благодаря его принадлежности к кружку, репутация «столпа революции».

Образ Карташева, как он дан в «Инженерах», значительно проигрывает в своей характерности. Повествование о типическом явлении превращается в рассказ об исключительном случае, о почти чудесном перевоплощении человека. Между тем, в предшествующих частях романа ясно и убедительно было показано, что люди, подобные Карташеву, к перерождению не способны. Поэтому по идейной и художественной ценности «Инженеры» значительно уступают «Детству Темы», «Гимназистам» и «Студентам».

523

5

В очерках «Несколько лет в деревне» Гарин шел по пути Глеба Успенского с его трезвым, скептическим отношением к народническим иллюзиям. В области жанра и стиля он также продолжает в этом произведении традиции радикально-демократического очерка 60—70-х годов. Художественные зарисовки картин деревенской жизни, чередующиеся с авторскими рассуждениями публицистического характера, с экономическими экскурсами, с кусками деловой прозы, — вся эта манера у Гарина связана прежде всего с Г. И. Успенским.

Что касается знаменитой трилогии Гарина-Михайловского, то к ней тянутся нити и от классических для русской литературы повестей о «детстве» и от культурно-исторического романа Тургенева. Тургеневский роман, как известно, наложил заметный отпечаток на все литературное движение 70—80-х годов, и радикально-демократические романы, повести и рассказы того времени, стремившиеся отразить нового человека эпохи, новые оттенки общественной мысли, смену идейных поколений, во многом обнаруживали свое литературное родство с тургеневским романом.

Наряду с таким типом повествования, бок о бок с ним, развивался и другой вид культурно-исторической повести, отчасти схожий с тургеневским, а в значительной степени и противоположный ему. Речь идет о повестях и романах типа «Николая Негорева» И. Кущевского. В центре этих романов также стоит «новый» человек, олицетворяющий «веяния времени», но это человек социально и этически неполноценный, а «веяния времени» — враждебные прогрессивным устремлениям эпохи. Отображение, а часто и разоблачение социального ренегатства интеллигенции, анализ процесса «превращения героя в лакея», по выражению Горького, — такова задача этого рода произведений.

Тема «превращения героя в лакея» в разных формах и видах занимала видное место и в литературе 80-х годов. Реакционные и право-народнические литераторы старались вывернуть вопрос наизнанку, превратив лакея в героя, они пытались оправдать и опоэтизировать фигуру ренегата, представить его трагической жертвой «ложных теорий», человеком, искупающим свои былые «заблуждения» ценой тяжких душевных страданий. Этой тенденции, широко распространенной в литературе 80—90-х годов, писатели демократического направления противопоставляли борьбу за героическое начало в жизни. Борьба выражалась и в прямом разоблачении ренегатства, и в утверждении этической ценности социального героизма, нравственной красоты подвига, хотя бы и бесплодного, и в психологическом анализе зарождения общественного чувства у рядового интеллигента, в изображении перехода его от безидейности и безверия к общественным интересам и стремлениям. В этом литературном движении, направленном против «превращения героя в лакея», находит свое место и трилогия Гарина.

Заслуга Гарина заключается в том, что он сделал попытку нарисовать широкую картину, отражающую этот процесс. Он показал общественный механизм постепенного, почти незаметного вытравливания в человеке задатков общественной активности, стремления к перестройке жизни. Он вскрыл при этом не только социально-политическое содержание ренегатства буржуазной интеллигенции, но и ущербность ее общего отношения к миру, измельчание и разложение ее психики. Он показал, далее, приемы и формы сознательного и бессознательного приспособления людей этого типа к окружающей их революционной среде; он показал, следовательно,

524

возможность опасной внешней близости к революции людей, внутренно ей чуждых и враждебных.

6

Главные произведения Гарина — «Деревенские панорамы», «Детство Темы», «Гимназисты» и «Студенты» — печатались в «Русском богатстве», а на обложке журнала стояла фамилия его жены. Гарин воспринимался поэтому широкими читательскими и литературными кругами как один из идейных вдохновителей журнала, как соратник и единомышленник своего однофамильца Н. К. Михайловского. На деле это было не так. Гарин поручил Михайловскому руководство журналом не столько как теоретику и вождю народничества, сколько как талантливому «повару» литературной кухни, каким он его считал. В Михайловском Гарин видел также образованного публициста и полагал, что он сумеет проявить понимание новых запросов русской и европейской жизни, порождающих новые общественные и литературные течения.

В первые же годы существования «Русского богатства» Гарин убедился в ошибочности своих расчетов и со свойственной ему горячностью и прямотой не раз выражал резкое недовольство и общим духом журнала и работой отдельных его сотрудников. Так, экономические рассуждения народнических публицистов буквально приводили Н. Гарина в ярость. «...ограниченный народник со всем бессилием и слабостью мысли народника, — писал он в 1894 году о Н. Карышеве. — Наивен так, что стыдно читать. Не тот путь и не так налаживается эта громадная махина нашей жизни: неужели не видно? До каких же пор будем петь сказки, которым сами не верим, а не будем давать людям оружие борьбы... Бейте же этих самобытников, упершихся в стену и мошеннически отвлекающих ваше внимание: Южакова читать нельзя, от Карышева рвет — ведь это общий вопль... Право же вся эта компания годится для выпивки, но не для дела нового, а ведь старое провалилось. Ничего нет свежего и жизнь идет своим путем и не заглядывает к нам в журнал, как солнце в затхлый погреб».1

Не удовлетворял Гарина и беллетристический отдел журнала. Он горячо упрекал редактора этого отдела В. Г. Короленко за то, что тот «подает публике только подогретые блюда старой кухни». В 1897 году дело дошло до полного разрыва с «Русским богатством». Все счеты с народничеством были, таким образом, покончены. Общественные симпатии Гарина нашли другое русло: к тому времени он стал горячим сторонником молодого русского марксизма. Вряд ли Гарин представлял себе с полной ясностью всю теоретическую глубину марксистского учения, но он сумел увидеть в марксизме то «новое дело», которое пришло на смену обветшалому, провалившемуся народничеству. В марксизме он нашел и поддержку своей пропаганде технического прогресса.

«Его привлекала активность учения Маркса, — писал о Гарине Горький, — и когда при нем говорили о детерминизме Марксовой философии экономики, — одно время говорить об этом было очень модно, — Гарин яростно спорил против этого, так же яростно, как, впоследствии, спорил против афоризма Э. Бернштейна: „Конечная цель — ничто, движение — все“.

525

«— Это — декадентщина! — кричал он. — На земном шаре нельзя построить бесконечной дороги.

«Марксов план реорганизации мира восхищал его своей широтой, будущее он представлял себе как грандиозную коллективную работу, исполняемую всей массой человечества, освобожденного от крепких пут классовой государственности».1

В 1897 году Гарин проводит большую работу по организации первой марксистской газеты в России «Самарский вестник». Он становится издателем ее и членом редакционного коллектива. Свои новые произведения он помещает теперь в журналах легального марксизма — «Мир божий», «Жизнь», «Начало». В первой книге горьковских сборников товарищества «Знание» появляется его «Деревенская драма».

7

В конце 90-х годов и в начале XX века Гарин продолжает разработку старых своих тем и мотивов. Попрежнему он пишет очерки и рассказы из деревенской жизни; попрежнему занимает его детский мир, психология интеллигенции, проблема семьи и воспитания и т. д. Но мотив «неустроенности» земли, общества, мира, приобретает теперь под его пером особую остроту и эмоциональность. Художественное отображение факта уже не удовлетворяет его больше. Наблюдение и анализ уступают место прямому обличению, памфлету и призыву. Авторский голос все чаще вторгается в повествование, но не для разъяснений, расчетов и экономических выкладок, даже не для полемики, как это бывало раньше, а для гневных выпадов, обвинений, для возмущенных указаний на противоестественность, на прямую преступность всего строя современного общества. В речи своих персонажей Гарин все чаще вкладывает авторские мысли, делая своих героев рупором собственного негодования.

«Не умирать страшно... мертвым хорошо, а вот жить как? Люди собак злее», — говорит дворник Егор в рассказе «Дворец Дима» (1899; I, 124), выражая свое и авторское отношение к положению детей, к преступному делению их на «законных» и «незаконных». «Собака маленького щенка никогда не тронет, а его, Дима, свои же кровные гонят и знать не хотят». «...грех, говорю, и чужую вещь украсть да спрятать, а вы душу детскую крадете да прячете». Устроителей и охранителей современного общества он называет здесь палачами, калечащими и убивающими души живые. Ту же кличку палачей бросает Гарин этим людям, столпам общества, почтенным либеральным деятелям, отцам семейств в другом рассказе («Правда», 1901), вкладывая ее в письмо женщины-самоубийцы, не вынесшей того ада, который называется добропорядочной обывательской буржуазной семьей. «И все вы мошенники, кровопийцы, разбойники», кричит исступленно старый еврей, выселяемый из своего дома (I, 170).

Все рассказы Гарина второго периода его деятельности наполнены этими исступленными криками, возбужденными голосами, требовательными, негодующими возгласами. Настроение автора, понимающего сложность и запутанность жизни, бесплодность единоличных усилий в борьбе с неумолимым ее ходом, выражается теми же трагическими возгласами, что непосредственное чувство и его простых героев: «Но как же быть? Как возвратить полещуку его утерянный рай?.. Проклятие! Три проклятия! Что́ же делать?» (I, 294).

526

Обостренное восприятие трагизма и социальной неправды обыденной жизни современного общества сверху до низу — такова характерная черта произведений Гарина конца 90-х годов и начала XX века.

В 1898 году Н. Гарин предпринимает кругосветное путешествие. Он проезжает через всю Сибирь, через Корею и Манчжурию, до Порт-Артура, он посещает также Китай, Японию, Сандвичевы острова, Америку. С особенным вниманием наблюдает он Корею и Манчжурию, интересуясь, как всегда, бытом и нравами жителей, производительностью местности, ее хозяйственным укладом. Это путешествие дало Гарину материал для интересных путевых очерков «Карандашом с натуры», печатавшихся в 1899 году в «Мире божьем» и затем изданных отдельной книгой «По Корее, Манчжурии и Ляодунскому полуострову». Заинтересовавшись корейским фольклором, Гарин при помощи переводчика усердно записывал сказки, которые он слышал от гостеприимных корейцев. Эти записи были также изданы в 1899 году отдельной книгой («Корейские сказки»). Во время русско-японской войны Гарин отправился в район военных действий в качестве корреспондента либерально-буржуазной газеты «Новости дня». Его корреспонденции, проникнутые демократическим настроением, жестоко урезывались военной цензурой. По окончании войны они были выпущены в свет отдельным изданием («Война. Дневник очевидца»). Путешествия и работа военным корреспондентом расширили кругозор Гарина. В особенности заинтересовался он жизнью угнетенных народов. Ни тени безразличного этнографизма не привносит он в изображение жизни угнетенных народов, напротив, зарисовки их быта всегда проникнуты у него особым чувством уважения к чужому, подчас непонятному и далекому строю жизни. При этом он видит в жизни этих народов не одни только невзгоды и тяготы, но всегда открывает элементы своеобразной культуры, красоты и высокой поэзии.

Хоровод молодых чувашек, поющих весенний гимн, вызывает в нем восхищение творческой силой угнетенного народа («В сутолоке провинциальной жизни», 1900). В очерках «По Корее, Манчжурии и Ляодунскому полуострову» перед читателем вырисовывается изображенный несколькими беглыми штрихами национальный тип ненца: «Неподвижный, как статуя, в своем белом балахоне, таком же белом, как его лайка, его белый медведь, его белое море и белые ночи, безжизненные, молчаливые, как вечное молчание могилы» (V, 60). Там же найдем мы и другой национальный тип русского севера — тип остяка, который «свое жалкое право на существование оспаривает у грозной водной стихии, у хозяина глухой тайги — медведя» (V, 61). Говоря об этих народах, Гарин не преминет упомянуть о людях «культуры», приносящих обитателям севера свои страшные дары: сифилис и водку. В этих же очерках и в «Корейских сказках» Гарин нарисовал поэтический образ мирного корейского народа, показав его повседневный быт и нравы, его хозяйственную жизнь, его поверья, легенды и общий национально-психологический облик: юмор, добродушие, поразительное благородство.

В поздних очерках Гарина интерес к жизни народов преобладает над всеми другими. Даже «Дневник во время войны» (1904), наряду с описанием военных действий, переполнен очерками и картинами жизни китайского народа. Гарин погружается в изучение «этого архива пятитысячелетней культуры» и посвящает целые страницы сельскохозяйственным методам китайцев, их умению «использовать землю, удобрять ее, выхаживать», их трудовым навыкам, их сложным и тонким играм и, как всегда, их национальному характеру.

527

Присматриваясь к жизни народов, которых Гарин включил и сферу своих наблюдений, и к жизни отдельных людей, он с особенной чуткостью и с радостным торжеством отмечает признаки перелома, роста нового, признаки возрождения, симптомы близких или уже начинающихся перемен. Ощущение конца неподвижности, предчувствие обновления жизни — характерная черта поздних литературных работ Гарина. В основе этого ощущения лежит у него вера в существование непреложных социальных законов, по которым развивается и движется вперед жизнь. Он отказывается признать без доказательств версию о пресловутой китайской неподвижности. В однообразии и тягучем прозябании русской провинции, жизнь которой зарисована в очерках «В сутолоке провинциальной жизни» (1900), он прослеживает рост демократических сил. Он видит залог движения в небольшом еще передовом кружке, разрабатывающем новые этические и социально-экономические истины, «проверенные не пальцем, приставленным ко лбу, а мировой наукой». Он видит, как под влиянием оживления промышленной жизни растут умственные запросы народной массы, и с воодушевлением рассказывает, что молодые столяры и пчеловоды приучаются к чтению, выписывают журналы, увлекаются Горьким.

Иллюстрация:

Обложка книги Н. Г. Гарина-Михайловского
«Корейские сказки», изданной М. Горьким.
1904 г.

В период бурного подъема революционного движения в 1905 году в ряды революции пришли попутчики из буржуазной среды. Среди этих попутчиков революции был и Гарин. Узнав, что его старшие сыновья принимают участие в подпольной деятельности, он писал: «Сережу и Гарю целую и благословляю на благородную работу, о которой, если живы останутся, всегда будут радостно вспоминать. И какие это чудные будут воспоминания на заре их юности: свежие, сильные, сочные». «За детей не бойся, — убеждал он жену. — Мы живем в такое смутное время и вопрос не в том, сколько прожить, а как прожить».1 Как свидетельствует его жена, во время пребывания в Манчжурии Гарин вел даже нелегальную работу по распространению в армии большевистской литературы.2 В 1906 году он вступил в редакцию большевистского журнала «Вестник

528

жизни», проектируя вместе с тем создание нового органа, в котором литературно-художественный отдел был бы органически слит с общественно-политическим. 27 ноября 1906 года, при участии Гарина, на редакционном собрании «Вестника жизни» обсуждалась организация такого журнала. Здесь был прочитан, между прочим, одноактный драматический этюд Гарина «Подростки», из жизни революционной молодежи. На атом редакционном собрании Гарин скоропостижно скончался.

На протяжении пятнадцати лет своей литературной деятельности (1892—1906) Гарин утверждал понимание жизни как творчества, как работы по переустройству мира.

«Он был по натуре поэт, — пишет о нем М. Горький, — это чувствовалось каждый раз, когда он говорил о том, что любит, во что верит. Но он был поэтом труда, человеком с определенным уклоном к практике, к делу».1 Об этом свидетельствуют и его литературные работы, и сама жизнь «этого талантливого, неистощимо бодрого человека».2

Гарин отразил в своих произведениях тот период нашей истории, когда развернувшееся рабочее движение начало притягивать к себе широкие демократические слои населения, когда самой жизнью подтверждались взгляды марксистов, когда «социал-демократия появляется на свет божий, как общественное движение, как подъем народных масс, как политическая партия».3 Он сам был ярким представителем этого периода в своей борьбе с народнической догматикой, с общественным застоем, с ренегатством буржуазной интеллигенции. Гарин был далек от ясного понимания конкретных путей и методов преобразования общества, но он сумел осознать необходимость и неизбежность великой перестройки человеческих отношений.

Гарин вошел в историю русской литературы как писатель-демократ, как крупный представитель критического реализма конца XIX века. Его творчество проникнуто духом активности, ненавистью к отживающим Формам жизни и ярким оптимизмом.