494

Вересаев

Вересаев является одним из крупнейших представителей литературы критического реализма, начавших литературный путь в конце XIX века. Центральная тема вересаевского творчества — раскрытие идейных исканий русской демократической интеллигенции в канун революции 1905 года и в годы реакции.

Впервые выступив в печати в 1885 году, Вересаев не прекращал литературной работы до последних дней своей жизни. Прекрасную оценку творческой и общественной деятельности Вересаева дал в 1925 году Горький. Он писал: «Мы, идя одним путем, шли далеко: физически, географически далеко друг от друга и редко встречались... Но я всегда чувствовал в лице Вашем спутника, коего привык уважать и за твердость шага и за неуклонность со своей тропы».1

1

Викентий Викентьевич Смидович родился 4 (16) января 1867 года в семье провинциального врача. Окончив тульскую классическую гимназию, он поступает на историко-филологический факультет Петербургского университета, где с увлечением отдается работе в студенческих кружках. В 1888 году, завершив учебу в Петербурге, молодой Смидович поступает на медицинский факультет Дерптского университета, по окончании которого в 1894 году долгое время ведет практическую врачебную деятельность.

Фамилией Смидович подписаны две специальные медицинские статьи писателя, для литературных опытов им был избран псевдоним Вересаев.

В 1892 году студент Вересаев получил приглашение приехать на Юзовский рудник для борьбы с холерной эпидемией. Эта работа ближе познакомила молодого писателя с тяжелой жизнью рабочих.

В том же 1892 году в правом народническом журнале «Книжки „Недели“» (№№ 6—7) появились очерки Вересаева «Подземное царство» — о труде и быте донецких шахтеров. Писатель показал, как сотни разорившихся крестьян в поисках заработка скитались по широкой степи, как массовая безработица создавала условия для жесточайшей эксплуатации их. Не найдя работы на полях, эти гонимые нуждой люди временно оседали в шахтерских поселках, все еще надеясь возвратиться домой, все

495

еще мечтая накопить деньжонок и укрепить свое разоряющееся хозяйство. Временные рабочие пытались на первых порах противостоять миру потомственных углекопов, но затем многие из деревенских пришельцев навеки оставались в грязных лачужках поселка, втягиваясь в безотрадную жизнь подземного рабочего с ее редкими радостями и отдыхом. «„Несимпатичный народ“, говорят про здешних шахтеров хозяева, — пишет Вересаев. — Эти несимпатичные хозяевам люди гибнут десятками в мрачных проходах шахт, обогащая тех же хозяев».1 О тяжелых условиях жизни донецких шахтеров Вересаев писал и в специальной корреспонденции, опубликованной в газете «Русские ведомости».2

Вересаев приехал, на рудники вскоре после первой большой шахтерской стачки в Донбассе, но в созданной им галерее шахтерских образов не нашлось места шахтеру-бунтарю. Нарисованная писателем картина была безотрадно темна, в ней нет просвета, нет попытки заглянуть в завтрашний день. Вересаев не сумел еще дифференцировать шахтерскую среду и подметить в ней проявление нового, протестующего начала. Ограниченность восприятия рабочей среды сказалась и в очерке «На мертвой дороге», опубликованном в конце 1896 года.

В этом очерке показан углекоп Никитин, который живет во власти мечты об облегчении труда шахтера. Немногие часы своего досуга этот рабочий проводит над составлением «плантов», доказывающих негодность существующей подземной вентиляции и необходимость ее видоизменения. Никитин скитается от одного шахтовладельца к другому не потому, что ищет иных порядков (он понимает, что «где ни работай, все одно»), а потому, что ему необходимо как можно шире ознакомиться с условиями работы своих товарищей и проверить свои технические наблюдения.

Никитин еще не осознает, что капиталистический строй является причиной бедственного положения шахтеров. Он представлен писателем как один из русских чудаков, страстно поверивший в полезность своего дела. «Для Никитина эти планы, в которые он вложил столько любви и труда, видимо, дышали жизнью; ему казалось, достаточно любому взглянуть на них, чтобы сразу получить яркое представление о тяжелой судьбе шахтера. Я видел, разубеждать Никитина было бесполезно: слишком уж он сжился с своим делом, чтоб так легко отказаться от него» (I, 112). Вересаев не раскрывает читателю потенциальные возможности, заложенные в сотнях таких Никитиных. Герой рассказа остается для автора лишь одним из бесполезно бредущих вдаль «по мертвой дороге», подобно страннице-богомолке с ее наивной верой.

Произведения Вересаева, в которых показаны тяжкая эксплуатация народа и распад нравственных устоев деревенского жителя, приобщавшегося к жизни рабочего, привлекли к себе внимание редакторов народнических журналов. «Русское богатство» охотно предоставило свои страницы молодому писателю, считая его своим единомышленником. Здесь появилось первое крупное произведение Вересаева «Без дороги» (1895), рисующее демократическую интеллигенцию начала 90-х годов.

Герой повести «Без дороги» переживает тяжелый идейный кризис: народнические иллюзии были разбиты, пути же к марксизму он и его сверстники еще не нашли. В автобиографии Вересаев дал следующую характеристику 80-х годов: «Активное народничество в это время шло...

496

на убыль. Начинало распространяться толстовство, культ Платона Каратаева; усердно читались „Основы народничества“ Юзова, статьи о русских сектантах. Во мне лично такое народничество симпатий не возбуждало; веры в народ не было. Было только сознание огромной вины перед ним и стыд за свое привиллегированное положение. Но путей не виделось. Борьба представлялась величественной, привлекательной, но трагически-бесплодной борьбой гаршинского безумца против „красного цветка“».1 Такое же настроение характерно и для доктора Чеканова, от лица которого ведется рассказ в повести «Без дороги».

Чеканов отлично понимает, что народничество уже изжило себя, что оно не обладает той силой идейной убежденности, которая была свойственна людям 60-х годов. Либеральное народничество с его проповедью «малых дел», искусно прикрывающейся высокими словами «долг народу», «идея», «дело», вызывает у Чеканова отвращение: «...эти слова режут ухо, как визг стекла под острым шилом» (I, 148). Чеканов не видит ничего яркого ни в окружающей его среде, ни в литературе, ни в либеральной болтовне современных общественных деятелей. «В литературе медленно, но непрерывно шло общее заворачивание фронта, и шло вовсе не во имя каких-либо новых начал, — о, нет! Дело было очень ясно: это было лишь ренегатство, — ренегатство общее, массовое и, что всего ужаснее, бессознательное», — записывает он в своем дневнике (I, 127).

Чеканов потерял веру в себя, веру в народ, в возможность коренной переделки жизни, социальное неустройство которой было для него столь очевидно. Он продолжает следить и за литературой об общине, и за литературой о развитии капитализма, но делает это с совершенно холодной душой. Чеканов не чувствует себя способным бороться, хотя и не может отказаться от размышлений на социальные темы. Его не может удовлетворить мещанское самодовольство переродившихся народников, примирение с действительностью для него невозможно, путей же новой борьбы он не знает, да и не ищет их. Доктор Чеканов — типичный представитель поколения, оставшегося «без дороги». Опустошен и сломан он не революционными битвами, а безверием, и ему нечего сказать представительнице молодого поколения, Наташе Чекановой, жадно ищущей применения своих сил. «Ты хочешь идеи, которая бы наполнила всю жизнь, которая бы захватила целиком и упорно вела к определению цели, — говорит доктор своей двоюродной сестре, — ты хочешь, чтоб я вручил тебе знамя и сказал: „вот тебе знамя, — борись и умирай за него“... Я больше тебя читал, больше видел жизнь, но со мной то же, что с тобой: я не знаю! — в этом вся мука» (I, 170).

Единственное сильное чувство, владеющее Чекановым, — это ощущение стыда за свое привилегированное положение в обществе. Он способен беззаветно отдаться работе по оказанию медицинской помощи народу, но вызвана эта работа лишь желанием принести себя в жертву и тем самым оправдать свое существование. При первых же известиях о холерной эпидемии Чеканов покидает уютное гнездо родственников ради работы в захолустном городке Слесарске.

Вторая часть его записок — скупой рассказ врача о борьбе с эпидемией и народным невежеством. И если в первой части дневника Чеканова давался глубокий самоанализ переживаний героя, свидетельствующих об идейном бездорожье и крахе народнической идеологии, то вторая с такой

497

же беспощадностью рисовала страшную картину народного бедствия и полное равнодушие к нему высших слоев общества. «Народ питается глиною и соломою, сотнями мрет от цынги и голодного тифа. Общество, живущее трудом этого народа..., отделывалось пустяками, чтоб только усыпить свою совесть: танцовало в пользу умирающих, объедалось в пользу голодных, жертвовало какие-нибудь полпроцента с жалованья» (I, 161).

Вересаев показывает в своей повести, как тяжки условия жизни рабочего люда и как в силу этих мрачных условий все еще забит и некультурен народ. Самоотверженная деятельность Чеканова вызывает симпатию к нему жителей заречной слободы, но они все еще не верят в помощь науки и воспринимают носителей ее как чуждых себе людей, как защитников интересов собственников. Работа, близко столкнувшая доктора с его пациентами, показала ему, как много хороших людей и как много еще неизрасходованных душевных сил таится в русском народе. Чеканов начинает понимать необходимость упорной борьбы за освобождение народа, однако выражает это еще в слишком общей, абстрактной форме.

Конец повести оптимистичен, несмотря на трагичность судьбы героя. Пьяная толпа мастеровых избивает «холерного доктора». Но умирающий Чеканов знает теперь, что «не нужно отчаиваться, нужно много и упорно работать, нужно искать дорогу, потому что работы страшно много... И теперь мне не стыдно говорить эти „высокие“ слова» (I, 208).

Повесть «Без дороги» мастерски воспроизводила кризис народнического мировоззрения и была использована в 90-е годы революционной молодежью в борьбе с народничеством. Это был первый крупный успех Вересаева-художника. Критика, подвергая произведение широкому обсуждению, громко заговорила о появлении нового, талантливого писателя-реалиста.

Нравственное возрождение в конце повести ее героя, который принес себя «в жертву» народу, вызвало положительную оценку произведения и в народническом лагере. Нельзя согласиться с утверждением некоторых критиков, что народники, печатая эту повесть в своем журнале «Русское богатство», не поняли ее идейной направленности и полемичности. Первая редакция повести «Без дороги», в сравнении с ее последующими переработками, была значительно мягче в критике народничества, а призыв героя к работе и поискам дороги еще не давал возможности говорить о том, что Чеканов понял, куда ведет эта новая дорога и кто пойдет по ней. Для этого героя счастье все еще было не в призыве к активной борьбе с социальным злом, а в жертвенности.

В повести «Без дороги» Вересаев как бы подвел итог собственным идейным исканиям. Новый этап русского освободительного движения убедил его в правоте марксистского учения. «Летом 1896 года, — писал Вересаев в автобиографии, — вспыхнула знаменитая июньская стачка ткачей, поразившая всех своею многочисленностью, выдержанностью и организованностью. Многих, кого не убеждала теория, убедила она, — меня в том числе. Почуялась огромная, прочная новая сила, уверенно выступающая на арену русской истории. Я примкнул к литературному кружку марксистов».1 С этих пор Вересаев становится деятельным сотрудником журналов легального марксизма («Начало», «Новое слово», «Жизнь»).

Перерабатывая текст повести «Без дороги» для своего сборника «Очерки и рассказы» (1898), писатель значительно усилил в нем критику

498

народничества, а в качестве эпилога к повести опубликовал рассказ «Поветрие». Появление вересаевского сборника вызвало негодование народнической критики и предопределило ее дальнейшее резкое отношение к творчеству писателя. Эти ожесточенные нападки были понятны.

Рассказ «Поветрие» был написан в форме развернутого диалога двух народников — доктора Троицкого и организатора артелей Киселева — с марксистами — студентом Даевым и нашедшей новую дорогу Наташей Чекановой. Этот словесный поединок по поводу актуальнейших проблем общественной жизни должен был, по замыслу автора, выявить глубокое принципиальное расхождение идеалов представителей старого и нового поколения. Спор утверждал победу марксистской мысли над несостоятельными доводами народнической доктрины. «...я решительно порывал с прежними своими взглядами и безоговорочно становился на сторону нового течения», — пишет Вересаев в своих «Воспоминаниях» (IV, 375).

Стремление показать идейные брожения своего времени, крах старого мировоззрения и созревание новой идеологии выдвинуло в творчестве Вересаева на первый план вопросы общественной, а не личной жизни. Характеры персонажей часто раскрываются автором не в их реальных поступках, не в динамике действия, а путем воспроизведения их идеологических споров. «Поветрие» рассказывало о людях определенных верований, но не запечатлевало их индивидуальных и типических качеств. Позднее в примечании к «Поветрию» писатель говорил, что он не мог изобразить своих героев-марксистов в действии в силу цензурных условий, но это объяснение не убедительно. В условиях того же цензурного гнета Горький сумел показать читателю новые пути борьбы в повести «Трое». Герои вересаевского рассказа не показаны в действии потому, что они были представителями не революционного, а легального марксизма. Само заглавие «Поветрие» достаточно ярко характеризовало общественное настроение людей конца 90-х годов, о которых В. И. Ленин писал: «...в это время выходили одна за другой марксистские книги, открывались марксистские журналы и газеты, марксистами становились повально все, марксистам льстили, за марксистами ухаживали, издатели восторгались необычайно ходким сбытом марксистских книг».1

Дальнейшее расслоение в среде демократической интеллигенции было показано в новой повести Вересаева «На повороте», опубликованной в 1902 году в журнале «Мир божий».

В своих произведениях Вересаев обычно противопоставляет две группы интеллигентов, из которых одна пассивна, разочарована в общественных идеалах и тяготеет к психологическому самоанализу, вторая же деятельна, порывиста и радостно приветствует борьбу. Одни герои жизнерадостны и призывают к протесту, другие — только болтают и мечтают об отдыхе.

Один из героев «На повороте», недавно вернувшийся из ссылки интеллигент Токарев, успел «пооблинять» и с огромным удовлетворением встретил бернштейнианство. Токарева возмущает «русский богатырь», т. е. рабочий класс, желающий поднять «непосильную ношу», его более привлекает спокойное, постепенное переустройство жизни. Этот ренегат склонен объяснять революционную борьбу интеллигенции лишь юношеской романтикой, которая, по его мнению, неизбежно исчезает с наступлением зрелого возраста. Мечта самого Токарева: «Летом — усадьба с развесистыми липами, белою скатертью на обеденном столе и гостями, уезжающими

499

в тарантасах в темноту. Зимою — уютный кабинет с латаниями, мягким турецким диваном и большим письменным столом. И чтоб все это покрывалось широким общественным делом, чтоб дело это захватывало целиком, оправдывало жизнь и не требовало слишком больших жертв» (I, 373). Характерно и тяготение героя к либералу Будиновскому, будущему кадету.

Близки Токареву и интеллигенты, разочаровавшиеся в борьбе, к которой они едва прикоснулись. Эти герои способны к сопротивлению окружающим мерзостям жизни только тогда, когда их подхватывает вихрь событий и несет вперед «большая, могучая сила». Сломанные жизнью, эти люди не желают занять позицию примиренчества и, понимая, что они не борцы, стремятся уйти из жизни.

Как и в «Поветрии», герои новой повести Вересаева много и горячо спорят. Центром их споров становится книга Бернштейна, вопрос о связи теории и практики, стихийности и сознательности в рабочем движении. Одна часть интеллигенции, представителем которой является Токарев, решительно отрекается от революционного марксизма, утверждая, что сила (ревизионистского учения Бернштейна в «его реалистичности, в полном устранении того утопизма, против которого марксизм боролся, но которым все-таки он был так богат»1 (т. е. в устранении идеи социалистической революции).

Другие герои Вересаева продолжают мучительно искать свое место в революционной борьбе. С одной стороны, эти интеллигенты не могут не признать в рабочем классе основную революционную силу страны, с другой — боятся поглощения своего «я» этой силой. «Почему он (рабочий, — Ред.) так гордо несет свою голову, живет сам собою, а я только вздыхаю и поглядываю на него? — говорит студент Сергей. — В конце концов я сам по себе исторический факт. Я — интеллигент» (I, 355).

И только интеллигенты, у которых мысль и действия едины, выступают в повести «На повороте» с проповедью активного отношения к жизни. Вересаев вводит в повесть картину грозы, отношение к которой ярко раскрывает мировоззрение его героев. Марксистка Таня, не знающая сомнений и раздвоенности, и ее юные товарищи бодро идут навстречу надвигающимся тучам. «Позор всем слабым и малодушным! Позор тем, кто перед лицом грозы отрицает идущую грозу!.. Идет она, идет!.. Пришла жизнь, пришла борьба и простор! Слава буре!..», — восклицает один из них (I, 334—335). Этот порыв не понятен Токареву. Он «находил, что кругом становится довольно-таки неуютно» (I, 335).

Первая часть повести (пять глав), рисующая резкое идейное расслоение в среде интеллигенции и символическую сцену грозы, привлекла внимание читателей. Горький писал Вересаеву:

«Славная вещь! Я прочитал с жадностью и по два раза сцены купанья и прогулки навстречу тучам. Здорово это, весело, бодро... и — главное — своевременно это... Молодежь — боевая, верующая, работающая — наверное сумеет оценить вас. Таня у вас превосходна!..

«Все растет и ширится жизнедеятельное настроение, все более заметно бодрости и веры в людях и — хорошо живется на сей земле — ей-богу!

«Вся задача литературы наших дней — повышать, возбуждать именно это настроение, а уж оно даст плоды, даст!» (I, 697—698).

Во второй части повести автор схематизировал образы положительных героев — интеллигентки Тани и рабочего Балуева. Писатель правдиво отметил

500

появление бодрых людей, не боящихся борьбы и надвигающейся революционной бури, но своей основной задачей он считал беспощадное обнажение психологии «ползучих», приспосабливающихся к жизни людей. Вересаев ответил Горькому, что он, повидимому, будет разочарован концом повести, так как не всякому герою дано летать в небе.

Стремление писателя раскрыть характер ренегата Токарева, а не революционно настроенной Тани, снизило жизнерадостный тон второй части повести. В марте 1902 года В. И. Ленин писал М. А. Ульяновой по поводу повести «На повороте»: «Я по началу ждал большего, а продолжением не совсем доволен».1

Для Вересаева, писателя-врача весьма характерно стремление показать тесное взаимодействие психики и физиологии человека. «Моею мечтою было стать писателем; а для этого представлялось необходимым знание биологической стороны человека, его физиологии и патологии», — писал Вересаев в своей автобиографии по поводу желания стать медиком.2 Проявление духовной жизни героев в значительной мере обусловлено у Вересаева их физическим состоянием. Так, пессимистическое восприятие жизни разочаровавшегося в народнических идеалах Чеканова («Без дороги») усиливается разрушительным действием туберкулеза; изменчивые настроения студента Сергея («На повороте») зависят от неуравновешенности его нервной системы; болезнь понижает жизнедеятельность Алеши и толкает его на самоубийство («К жизни») и т. д.

2

Повесть «Без дороги» принесла Вересаеву большой литературный успех, но он не захотел оставить медицину и с увлечением отдался деятельности врача.

Первые самостоятельные шаги на врачебном поприще заставили писателя критически подойти к оценке состояния медицинского дела в России. В течение 1892—1899 годов им был собран большой фактический материал, обобщающий не только собственный опыт, но и опыт его товарищей. Этот материал лег в основу «Записок врача», опубликованных в журнале «Мир божий» в 1901 году (№№ 1—5).

Новое произведение создало Вересаеву широкую известность не только в России, но и за рубежом. Книга молодого медика, неоднократно переиздававшаяся, была воспринята как большое литературно-общественное явление; она горячо обсуждалась в печати и на специально организованных диспутах врачей; автор получал десятки и восторженных, и негодующих писем от своих читателей.

Что же вызвало такой большой интерес к книге не только у специалистов-врачей, но и в широких читательских кругах? Вересаев впервые в русской литературе вынес на широкое обсуждение вопросы о темных сторонах врачебного быта, о развитии медицины в условиях капиталистического общества, о врачебной этике и врачебном эксперименте.

Бо́льшая часть «Записок» была посвящена критике системы медицинского образования, уделявшего незначительное место процессу практического обучения студентов. На многочисленных примерах Вересаев показывал беспомощность молодых медиков, впервые самостоятельно приступающих к врачебной деятельности, и говорил о сложном пути овладения ими

501

необходимым практическим опытом. Герой книги, начинающий врач, честно и мужественно рассказывал о своих неудачах и ошибках, о том, с каким большим трудом ему удалось сочетать теоретические знания, полученные в университете, с практическим изучением человеческого организма. Книга взволнованно повествовала о трудностях профессии врача, которые заставили героя, свято верившего в силу медицины на университетской скамье, пережить глубокое разочарование в ее достижениях. И только позднее, приобретая уже достаточно богатый опыт, ощутив реальную пользу своего дела, молодой врач снова поверил в силу медицины и ее великую будущность в новом обществе.

«Отношение мое к медицине резко изменилось. Приступая к ее изучению, я ждал от нее всего; увидев, что всего медицина делать не может, я заключил, что она не может делать ничего; теперь я видел, как много все-таки может она, и это „многое“ преисполняло меня доверием и уважением к науке, которую я так еще недавно презирал до глубины души.

«Если уж в настоящее время сделано так много, то что же даст наука в будущем!» (I, 497, 499).

Но не только в постановке узко профессиональных проблем была ценность вересаевской книги. «Записки врача» перерастали в большое публицистическое произведение, затрагивающее вопросы классовой структуры общества. Вересаев приводит массу случаев, доказывающих, что при капитализме «медицина есть наука о лечении одних лишь богатых и свободных людей. По отношению ко всем остальным она являлась лишь теоретическою наукою о том, как можно было бы вылечить их, если бы они были богаты и свободны» (I, 586).

Без медицинской помощи гибнет деревенский люд, так как лечение для него недоступно. То же явление характерно и для трудящихся города. Буржуазное общество ставит человека в такие ненормальные социально-бытовые условия, которые неизбежно вызывают распространение тяжелых болезней. Врач советует прачке, страдающей экземой, не мочить рук, а чахоточному прядильщику избегать пыльных помещений, заранее зная, что оба они не смогут выполнить его совета, потому что для того, чтобы жить, они вынуждены продолжать свою работу.

«Я в течение нескольких лет, — читаем в «Записках врача», — веду прием в одной типографии, и за все это время я ни разу не видел наборщика-старика! Нет старости, нет седых волос, — съеденные свинцовою пылью люди все сваливаются в могилу раньше» (I, 589).

Медицина не в силах бороться за здоровое человечество в условиях капиталистического мира, и Вересаев кончает свою книгу призывом понять, что единственный выход из создавшегося положения — организованная борьба пролетариата за перестройку современного общества.

«Мы должны объединиться и бороться; конечно, это так, — пишет Вересаев в конце своей книги. — Но кто „мы“? Врачи?.. Это была бы не борьба отряда в рядах большой армии, это была бы борьба кучки людей против всех окружающих, и по этому самому она была бы бессмысленна и бесплодна. И почему так трудно понять это нам, которые с детства росли на „широких умственных горизонтах“, когда это так хорошо понимают люди, которым каждую пядь этих горизонтов приходится завоевывать тяжелым трудом?

«Да, выход в другом. Этот единственный выход — в сознании, что мы — лишь небольшая часть одного громадного, неразъединимого целого, что исключительно лишь в судьбе и успехах этого целого мы можем видеть и свою личную судьбу и успех» (I, 648—649).

502

Этот смелый призыв еще раз свидетельствовал о серьезных сдвигах в идейных настроениях писателя накануне революции 1905 года.

«Искренно уважаю вас. И хотя знаю мало, но всей душой чувствую душу вашу — прямую, свято-честную, смелую», — писал Вересаеву Горький в сентябре 1900 года (Вересаев, I, 29).

Однако тема социального неравенства в буржуазном обществе, не позволяющего работникам медицины оказать народу действенную помощь в должных размерах, не получила в «Записках врача» достаточно четкой политической трактовки. Позднее Вересаев сам дал справедливую оценку своей книги: «Я не отказываюсь ни от чего, что писал там, но думаю, что все это можно было выразить и мужественнее и лучше» (I, 701).

«Записки врача», художественно отобразившие типичные черты своего времени, являются в то же время красочной страницей из истории развития русской медицины. Они сохраняют свое значение и для наших дней.

Сочувственным отношением Вересаева к марксизму вызвано обращение его к новым темам и более острое освещение классовых противоречий. Вересаев пишет цикл деревенских рассказов, в которых правдиво отмечает все более глубоко развивающийся процесс капитализации деревни. «Нас вот пять братов, а надел на полторы души, — говорит извозчик в рассказе «В сухом тумане» (1899). — По избе построит каждый, — и пахать нечего. Полоска, — сюда отвалил, туда отвалил, и нет ничего» (I, 258). Об этом же тяжком безземелье рассказывает и старик из рассказа «Лизар» (1899). Не понимая социального характера несправедливости жизни, Лизар видит причину разорения крестьянских хозяйств в росте деревенского населения: «Бессмертная сила народу набилась, а сунуться некуда, концов-выходов нету» (I, 244). Лизар мечтает об эпидемии, которая сможет «убавить народ», и об употреблении бабами капель, помогающих «сокращению» человека. Этот рассказ, воспроизводящий яркую картину обнищания деревни, был использован В. И. Лениным в качестве иллюстрации экономического состояния пореформенного крестьянства в его знаменитой работе «Развитие капитализма в России».

Показывая процесс «раскрестьянивания деревни», Вересаев не мог не отметить темных черт крестьянского быта. Его рассказы говорят о косности психологии и хозяйственном индивидуализме крестьян. Писатель дает реалистические зарисовки силы «власти земли», ломающей человеческие жизни. Крестьянин из рассказа «К спеху» (1899) женится тотчас же после смерти жены на первой попавшейся девушке, так как началась страдная пора и ему во что бы то ни стало нужна работница. Родители красавицы Доньки хотят выдать свою дочь за любого, даже больного парня, лишь бы он согласился «пойти в зятья» и тем самым сохранил бы их ничтожное хозяйство («Об одном доме», 1902). Рассказ «В сухом тумане» повествует о том, как уходящие на заработки в город вынуждены оставлять своих жен и детей в деревне, жить врозь с ними.

Правдиво воспроизводя отрицательные стороны деревенского быта, Вересаев в то же время постоянно подчеркивает, что социальный гнет не в силах уничтожить в людях ни глубокого проявления любви к человеку, ни чувства личного достоинства («В степи», 1901, и др.).

Критика начала XX века отмечала высокое художественное мастерство Вересаева. Высокую оценку получили его произведения и у литераторов. Чехов обратил внимание на рассказ «Лизар», Горький привлек Вересаева в издательство «Знание». В 1901 году М. И. Водовозова сообщила Вересаеву отзыв о нем Л. Толстого: «Ваши рассказы ему очень

503

понравились. Л. Н. говорит, что некоторые из них напоминают ему Тургенева, что в них столько чувства меры и красоты природы и видна искренность и глубоко чувствующая душа» (Вересаев, I, 30).

Во второй половине 90-х годов в произведениях Вересаева появляются образы тружеников города. Им написаны повести «Конец Андрея Ивановича» (1899) и «Конец Александры Михайловны» (1903), связанные между собой общностью героев и темы (впоследствии они получили общее заглавие «Два конца»). Первая повесть показывает мрачный быт ремесленного люда, замученного работой и выражающего протест против томительной серой жизни в пьянстве и дебошах. Переплетный подмастерье Андрей Иванович наделен пытливым умом и чувствует глубокую неудовлетворенность окружающим, но его сознание еще по-настоящему не разбужено. Попытки Андрея Ивановича подняться над своей средой, осмыслить социальные законы жизни все еще робки и неуверенны. Желание переплетчика заняться самообразованием — посещать воскресную школу, почитать брошюры — быстро гаснет. «Прожил он сорок лет и все бессознательно ждал чего-то... Он ждал — вот явится что-то, что высоко поднимет его над этою жизнью, придет большое счастье, в котором будет кипучая жизнь, и борьба, и простор. А между тем всему конец, впереди — одна смерть, а назади — жизнь дикая и пьяная, в которой настоящую радость, настоящее счастье давала только водка... А между тем ему казалось, он способен был бы жить, — жить широкою, сильною жизнью, полною смысла и радости» (II, 103—104).

Темный быт быстро завлек в свой омут переплетчика, убив его неясное, стихийное стремление к свободной жизни, и только смутно продолжала жить в нем уверенность в необходимости товарищеской спаянности и взаимопомощи. Сам бедняк, он отдает свое пальто оставшемуся без работы товарищу. На упреки разгневанной жены он отвечает: «Ты все ценишь на деньги. Деньги — вздор, хлам! Ты говоришь о деньгах, а я говорю о человеке, о честности... Он — бывший переплетчик, значит, мой товарищ, а товарищу я всегда отдам последнее» (II, 24). Андрей Иванович оказался не способным к борьбе, не понятый своими товарищами, он гибнет от чахотки. Мрачна была его дикая, пьяная жизнь и так же мрачен ее конец.

Повесть Вересаева мастерски воспроизводила тяжелую жизнь отсталых слоев рабочего класса, но сила повести не только в этом. Писатель намечает в ней и иной человеческий путь. В повести показаны представители промышленного пролетариата; их борьба свидетельствует уже о проснувшейся мысли, об упорной воле и активном сопротивлении самодержавию и капитализму. Осуждая косность окружающей жизни, Андрей Иванович пробует оправдать ее общими условиями русской действительности. «Настоящая Азия», — говорит он. Токарь Барсуков возражает ему и требует хорошенько посмотреть вокруг себя: «Азии-то этой, может быть, все меньше становится с каждым годом..., — говорит он. — Везде жизнь начинается, везде начинают шевелиться (II, 59).

Образы передовых рабочих еще бегло показаны в повести, но в отличие от героев «Поветрия» Вересаев наделяет эти персонажи действенной силой. Несмотря на те же суровые цензурные условия, он упоминает об их революционной работе и об их аресте.

Вторая повесть, «Конец Александры Михайловны», посвящена производственной жизни ремесленников. Низкая оплата труда заставляет работниц соглашаться на все хозяйские требования. Женщина-ремесленница стоит перед выбором — либо превратиться в вольнонаемную рабыню,

504

всячески эксплуатируемую хозяином и мастером, либо очутиться на улице в рядах безработных. Вдова переплетчика, поступившая в мастерскую, где работал ее муж, сломлена тяжелым трудом и издевательствами мастера. Если среди ремесленников-мужчин бродит, хотя еще и смутно осознанное, стремление организоваться, противопоставить коллектив воле капиталиста, то среди женщин-ремесленниц царит полная подавленность и покорность. Чтобы избавиться от нужды и оскорблений, Александра Михайловна, потерявшая надежду на самостоятельный «честный путь», вынуждена вьйти замуж за не любимого ею человека.

Первая повесть заканчивалась физической смертью сломанного жизнью героя, вторая — смертью моральной. Обе повести, воссоздавая мрачную картину жизни трудящихся, призывали к борьбе за ее перестройку. В этом их большая социальная ценность.

«Конец Андрея Ивановича» был опубликован в журнале «Жизнь» (1899, № 1—3),1 о художественном отделе которого В. И. Ленин писал 27 апреля 1899 года: «Беллетристика прямо хороша и даже лучше всех!».2

Вересаев одним из первых заговорил о новом герое русской жизни. В этом его крупная заслуга. Писатель понимал, что современная русская литература должна создать новый образ положительного героя и что этот герой будет представителем пролетариата. В своем творчестве он дал эскизные зарисовки этого героя. Таков образ литейщика, в убогой комнате которого молодой врач находит революционные брошюры («Записки врача»); таковы папиросница Елизавета Алексеевна и токарь Барсуков в повести «Два конца»; таковы рабочие, принимающие активное участие в революционной борьбе в повестях «На повороте» и «К жизни».

Произведения Вересаева убедительно рисовали общественные настроения конца XIX — начала XX века, но художником революционного действия писатель не стал. Тесно связанный с кругами легальных марксистов, Вересаев не смог создать полнокровный образ передового революционера. Сосредоточив основное внимание на идейных исканиях интеллигенции, Вересаев, в отличие от Горького, не отразил в своем творчестве героику борьбы рабочего класса.

3

Вопрос о целях и задачах литературы, о силе ее воздействия на читателя волновал Вересаева на всем протяжении его литературного пути.

Художники-реалисты конца XIX — начала XX века чувствовали острую потребность определить свою творческую позицию, выявить свое отношение к лагерю модернистов, выступавших в защиту «свободного», «независимого» искусства и идеалистической эстетики. Ранние рассказы и публицистика Горького дали яркие образцы творческих деклараций писателя. С такими же творческими декларациями выступил и Вересаев.

В рассказе «Загадка» (1887) Вересаев говорит о великом воздействии на человека искусства, в котором «силою и дерзким вызовом» звучит каждая нота. Писатель славит красоту искусства, которое зовет на борьбу, заставляя «невозможное казаться возможным» и внушая уверенность в неизбежности победы. В этом же году Вересаев выступает

505

со статьей «Где же народ?», в которой ставит вопрос об организации дешевого театра для рабочих и необходимости систематической борьбы с псевдоискусством, преподносимым в балаганах на Царицыном лугу. «Войдите в эти балаганы, посмотрите, что там делается — и вам горько, обидно станет за ту пищу, которой там потчевали народ», — пишет Вересаев.1

Не меньшую остроту, чем вопрос о целях и назначении искусства, имела в те годы проблема взаимоотношения писателя и читателя. Декаденты не скрывали своего стремления обслуживать «верхние» слои общества, писать «для избранных». Писатели демократического лагеря выступали против такой литературы и боролись за массового читателя, поднимающегося к культуре снизу. Этому читателю необходимо было искусство, не уводящее в сторону от решения общественных вопросов, а зовущее к борьбе, к неустанному сопротивлению капиталистическому миру. Этому читателю был необходим писатель-друг, который помог бы ему быстрее и глубже понять социальные законы жизни, вскрыть классовый характер социального зла.

Говоря о борьбе писателя за революционную литературу, Горький неоднократно предупреждал его об опасности увлечения шумной славой, об осторожном отношении к громкой хвале мещан, требующих обычно от искусства лишь приятного отдыха. В 1901 году Горький выступил с памфлетом «О писателе, который зазнался», в котором резко поставил вопрос о задачах литературы и ее читателях. Для Горького читатели не составляют единого лагеря. Герой памфлета гневно обличает своих поклонников-мещан, он видит в их лице пресыщенную духовной пищей «публику», для которой бичующая литература — лишь острое развлечение. Этой пресыщенной публике он противопоставляет читателя, который ищет в книге руководства к действию и думает над нею, «а подумав, он делает что-нибудь хорошее, и потом это хорошее называют историей».2

Эта же тема взаимоотношения читателя и писателя волновала и Вересаева, но он не так остро ощущал расслоение в среде читателей. Вересаев пишет рассказ «На эстраде» (опубликован в 1902 году), вызвавший значительное число критических отзывов. Как и герой Горького, писатель Осокин, восторженно встреченный своими читателями на литературном вечере, произносит речь, разоблачающую читателя-мещанина. Отвергая искусство как область «чудесных звуков», дающих высокое эстетическое наслаждение и отдых пресыщенному обывателю, Осокин выступает в то же время и против искусства как средства пробуждать «добрые чувства» у самоуспокоившегося мещанина, предпочитающего действительной борьбе чудесные рассказы о ней.

Писатель Осокин говорит о себе: «Идет великая рать бойцов на великое освободительное дело. Я — рядовой этой рати, ну, может быть, один из ее... барабанщиков, что ли?» (I, 235—236). Осокин называет себя барабанщиком освободительной рати, но не говорит ясно об истинной ценности литературы как возбудителя революционной энергии. Осокин с горечью сравнивает искусство с буфером вагона, которое «дает человеку возможность легко и приятно переживать все самые тяжелые душевные толчки» (I, 236). Отказываясь от благодарности читателя-мещанина, Осокин не противопоставляет ему, подобно писателю горьковского памфлета, читателя иного общественного слоя, иных верований. Этот идейный недостаток

506

вересаевского рассказа был отмечен А. Луначарским, указавшим на преувеличение Осокиным роли «простоквашенного читателя».

«Пассивная натура, — писал Луначарский, — из всего вынесет вред, она способна заслушаться даже боевого марша и, тихонько сев под липкой, проливать слезы умиления над его красотою. Но для натуры активной марш есть призыв и ответ на него — стремление в битву..., одним читателям играют на свирели и они пляшут, другим — поют, а они плачут. Пусть же кто-нибудь трубит зорю и боевые марши: есть читатель, который хочет этого. Господа писатели, этот читатель хочет делать большое дело, — посветите ему!».1

Писателем, стремившимся не успокаивать, а «терзать» своего читателя, обнажая перед ним суровые картины действительности, был сам Вересаев. Он хотел отразить как можно шире в своем творчестве идейную борьбу своего времени и потому обычно выдвигал актуальные социальные вопросы на первый план.

Литераторы конца XIX — начала XX века (Чириков, Потапенко и др.) часто показывали омещанивание человека, превращение идеалиста в благополучного пошехонца. Эта традиционная тема была быстро преодолена Вересаевым. Он поставил перед собой более трудную задачу — разоблачить новый облик мещанина, мещанина идейного, который пытается скрыть стремление к спокойной жизни за лозунгами, давно утерявшими свой боевой характер. Эта задача была успешно разрешена в ряде повестей и рассказов писателя.

В лагере демократической литературы Вересаев занимал в начале XX века одно из ведущих мест. Он был спутником Горького и часто затрагивал в своем творчестве близкие ему вопросы.

4

Годы 1904—1905 Вересаев провел в рядах русской армии на Дальнем Востоке. Собранный писателем материал был использован затем в серии военных рассказов и в записках очевидца «На войне».

Эти записки, опубликованные Горьким в сборниках товарищества «Знание» за 1907—1908 годы, были наиболее значительным художественным произведением, посвященным русско-японской войне. Вересаев дает в них глубокую характеристику настроений, господствовавших в обществе в связи с объявлением войны. Он показывает картины мобилизации солдат, их проводов на войну, рисует тяжкий воинский путь. Ряд эпизодов подчеркивает непопулярность русско-японской войны и тщетные попытки царского правительства искусственно вызвать патриотический восторг народа. «Что теперь с особенною яркостью бросалось в глаза, — пишет Вересаев, — это та невиданно-глубокая, всеобщая вражда, которая была к начавшим войну правителям страны: они вели не борьбу с врагом, а сами были для всех самыми чуждыми, самыми ненавистными врагами».2

Рассказывая о жизни полевого госпиталя, в которое он работал младшим ординатором, Вересаев вскрывает произвол, царивший в армии, моральное разложение высшего офицерства и организованную им позорную систему грабежа и подкупа. «Генералы наши то и знают, что ссорятся между собою. Интендантство ворует», — говорит один из офицеров (I, 41).

Цикл военных рассказов Вересаева убедительно показывал, что солдатская

507

масса воспринимала русско-японскую войну как войну империалистических правительств.

Коллективное письмо В. Вересаева, В. Дмитриевой,
Л. Андреева, И. Белоусова и А. Серафимовича
к издателю «Журнала для всех» В. С. Миролюбову,
написанное В. Вересаевым. Автограф. 1903 г.

Размышления о бессмысленности войны, о неоправданности страданий народа волнуют и лучшую часть командного состава. Офицер Катаранов, посланный с ротой охранять никому не нужный окоп по приказу корпусного командира, решившего, что «умереть в окопах — это значит одержать победу» (II, 233), рассказывает о бездарности командования, ради своего честолюбия посылающего солдат на верную смерть. «Вы еще мало видели в бою нашего солдата, — говорит он. — Какие молодцы! На смерть идут, как на работу, спокойно и без дрожи... Русский человек умеет умирать и будет умирать, но, — господа! Дайте же, за что умереть!..» (II, 242). О том же говорит и офицер в записках «На войне»: «Господа, ведь идеи у нас никакой нет в этой войне, вот в чем главный ужас! За что мы деремся, за что льем кровь? Ни я не понимаю, ни вы, ни тем более солдат».1

Военные рассказы еще раз выявили незаурядное мастерство Вересаева-прозаика. Ему удалось создать яркие образы солдат и офицеров и показать рост недовольства солдатских масс, которые начинают понимать, что настало время бороться со своими внутренними врагами. «С начальством нашим, дай срок, мы еще разделаемся!», — говорят солдаты.2 Революция 1905 года показала эту грозную силу пробудившегося народа.

Вересаев вернулся в Москву в начале 1906 года. В своих записках «На войне», рисуя возвращение солдат «домой», он говорит об организующей силе революционных рабочих, налаживающих порядок на железнодорожных станциях Сибири. Верой в силы народа, который сумеет стать хозяином своей страны, звучат слова Вересаева: «В этом другом мире тоже была великая жажда разрушения, но над нею царила светлая мысль, она питалась широкими, творческими целями. Был ясно сознанный враг, был героический душевный подъем».3

508

События 1905 года не нашли непосредственного отражения в творчестве Вересаева. Его новая повесть «К жизни» (1908) была посвящена воспроизведению типичных настроений эпохи реакции. Герой повести Чердынцев — временный попутчик революции, случайный член социал-демократической партии, он ведет агитационную работу среди рабочих, пишет листовки, выступает на митингах, но все это результат только общего революционного подъема, охватившего всю страну.

Новое произведение Вересаева, как и его ранние повести, представляло собой личную исповедь героя. Это как бы оправдывало отсутствие в ней картин героической борьбы пролетариата. Все события были показаны сквозь призму восприятия полинявшего героя. Чердынцев сам сознается, что он «ничего не понимал в закрутившемся вихре» и покорно подчинялся влиянию большевика Розанова: «Его стальная воля покорила меня, как и всех, я слепо шел за ним» (II, 268).

Кровавое подавление революции и новые трудности, возникшие перед ее борцами, заставляют тотчас же сникнуть нового «героя на час». Чувство разочарования, апатия и тоска охватывают его. Социальные идеи и борьба за их воплощение перестают волновать вересаевского героя; не Маркс, а Ницше становится властителем его дум.

В. И. Ленин так охарактеризовал годы реакции: «Царизм победил. Все революционные и оппозиционные партии разбиты. Упадок, деморализация, расколы, разброд, ренегатство, порнография на место политики. Усиление тяги к философскому идеализму; мистицизм, как облачение контрреволюционных настроений».1

Чердынцев — типичный образец ренегата, который начал переоценку революционных ценностей и ярко выявил свое враждебное отношение к народу. Вот какие мысли возникают у недавнего агитатора при взгляде на рабочих, идущих на фабрики: «Что-то у меня в душе перестраивается, и как будто пленка сходит с глаз. Я вглядываюсь в этих сгорбленных, серых людей. Как мог я видеть в них носителей какой-то правды жизни? Как мог думать, что души их живут красотою огромной, трагической борьбы со старым миром?

«Светятся в сырой соломе отдельные люди-огоньки, краса людей по непримиримости и отваге. А я от них заключал ко всем... Повторяем грозные фразы о своей силе и непримиримости, а волны спадают, спадают, и скоро мы будем на мели» (II, 289—290). И происходит характерная для попутчиков революции смена вех. Еще не сломлена окончательно борьба рабочих, еще пылают здесь и там барские усадьбы, а Чердынцевы ищут уже нового «смысла жизни», их манят декадентщина, мистика, общество изломанных людей, твердящих об искусственно творимой красоте, о бесцельности сопротивления. И хотя в речах этих новых друзей героя (Катра, Иринарх и др.) отчетливо выступила их буржуазная антидемократическая сущность, они все же перетягивают бывшего «революционера» Чердынцева к себе.

Страшная сила, ломающая и искривляющая жизнь человека, легко расшифровывалась героями ранних произведений Вересаева, — этой силой был капитализм. Теперь же уродующая человека сила была воспринята героем повести «К жизни» как нечто таинственное, лежащее за пределами человеческой воли и сознания.

Как и ренегат Токарев («На повороте»), Чердынцев, заполняя страницы своего дневника вычурными рассуждениями о «глубине» своих

509

новых «верований», о поисках «смысла жизни», преклоняется перед «Неведомым», перед подсознательным инстинктом, возведенным в ранг мистического «Хозяина жизни».

Поставив перед собой задачу отобразить веховские настроения в среде буржуазной и демократической интеллигенции, временно примыкавшей к революции, Вересаев не противопоставил разоблачаемым им «героям на час» новых людей, как это делалось им в предшествующих произведениях, и не показал действительных движущих сил революции. Он не учел того, что «поражение дает революционным партиям и революционному классу настоящий и полезнейший урок».1 Образы революционных рабочих в повести показаны вскользь, в эскизных зарисовках.

Пессимизм не был свойствен Вересаеву-художнику и человеку. Буржуазная литература эпохи реакции с ее культом индивидуализма, смерти, эротики вызывала его протест. Вересаев хотел противопоставить этой литературе свою новую повесть с ее призывным заглавием «К жизни». Повесть должна была показать непобедимость здорового жизненного начала и преодоление демократической интеллигенцией своего идейного кризиса. Но осуществить этот замысел автору не удалось в полной мере. Отказ от обрисовки положительных явлений вызвал неудачу повести в целом. «Возрождение» случайного революционера в конце повести было слишком искусственным.

Отдав дань увлечению модной в годы реакции философией интуитивизма А. Бергсона, Вересаев делает носителем этой идеалистической философии и своего Чердынцева. В конце повести перебежчик из революционного лагеря испытывает радостное чувство единения с окружающей природой и снова поет гимн жизни. Но этот бодрый тон, этот гимн не имеют ничего общего с концовкой горьковского «Лета»: «С праздником, великий русский народ! С воскресением близким, милый!». Чердынцев славит не социальную борьбу и верит не в победу революционных сил и разума человека, он призывает «к жизни» лишь во имя жизненного инстинкта.

В конце дневника вересаевский герой сообщает о своем «возвращении» к революционной работе. Но это «возвращение» было так ложно, так противоречило всему характеру исповеди и облика Чердынцева, что при последующих переизданиях повести Вересаев снял эту концовку.

Появление повести вызвало оживленные критические отклики. Символистская печать усмотрела в исповеди ренегата выпад против себя и объявила Вересаева в журнале «Весы» конченным писателем (1909, № 5). Либерально-буржуазная пресса отметила «удачу» в изображении настроений интеллигенции, колеблющейся между двумя лагерями. Конец повести вызвал споры. Часть критиков упрекнула автора в измене реализму и чрезмерном увлечении модернистскими течениями, другая часть приветствовала бодрые ноты, зазвучавшие в конце дневника героя, хотя этот «бодрый тон» не содержал в себе призыва к продолжению борьбы за перестройку жизни. М. Горький был разочарован творческим выступлением Вересаева.

Развенчивая своего героя, показывая характерные для определенной части интеллигенции метания от марксизма к идеализму, Вересаев стал на ложные позиции «беспристрастного объективиста». Это помешало ему указать своему читателю выход из тупика и противопоставить своему Чердынцеву людей, творящих историю.

510

Не примкнув к лагерю писателей, метнувшихся вправо, Вересаев в эпоху реакции все же не увидел то новое, что было рождено революцией 1905 года и что было так образно, так глубоко воплощено в творчестве Горького и Серафимовича. Как чуткий художник, Вересаев понимал, что его старые герои обречены на гибель и сходят со сцены, что на смену им пришли новые люди, уверенные в силе своей правды, что революция выдвинула нового героя и новые методы борьбы за будущее. Но он не понял до конца сложного процесса современной классовой борьбы, не увидел новую расстановку классовых сил. В отличие от Горького и Серафимовича, Вересаев начинает уклоняться от разработки острых общественных конфликтов и переносит центр внимания в область критики, психологии и изучения эллинского мира. Этот отход в сторону от острой литературно-общественной борьбы, от решения первоочередных задач, стоявших перед прогрессивной литературой, нашел отражение и в прямых высказываниях писателя. Вересаев считает теперь, что его творчество, посвященное преимущественно социальным проблемам, было несколько ограниченно. В «Автобиографии» (1913) он писал: «За последние годы отношение мое к жизни и к задачам искусства значительно изменилось. Ни от чего в прошлом я не отказываюсь, но думаю, что можно было быть значительно менее односторонним».1

Как и многие представители литературы критического реализма, Вересаев пережил в канун Октябрьской революции острый кризис. В 1910—1916 годах его внимание стали усиленно привлекать морально-этические проблемы. Отказ от постановки в своих произведениях актуальных проблем современности сказался не только на творческой, но и на общественной деятельности писателя.

В 1912 году в Москве было организовано «Книгоиздательство писателей», одним из учредителей которого стал Вересаев. Это издательство объединило в основном участников литературной группы «Среда». Вересаев, бывший долгое время председателем правления издательства, писал: «Лозунги наши были: ничего антижизненного, антиобщественного, антиреволюционного; стремление к простоте и ясности языка; никаких вывертов и кривляний» (IV, 388).

Заявление Вересаева соответствовало действительности: «Книгоиздательство писателей», объединявшее литераторов не единой творческой программой, а лишь «общим восприятием жизни», вело борьбу с упадочническими, антидемократическими настроениями, но делало это в весьма мягкой форме.

Помимо издания собраний сочинений отдельных авторов оно выпускало дешевую серию «народной библиотеки» и сборники «Слово» (1913—1917), которые должны были, по мысли их организаторов, заменить прекратившиеся сборники товарищества «Знание». Но, не допуская на страницы сборников «антиобщественных и антиреволюционных» произведений, редакторы «Слова» в идейном отношении не выходили за рамки буржуазного либерализма.

Взаимоотношения с Горьким служат весьма ярким показателем позиции Вересаева этих лет.

Горький, пристально следивший за творчеством своих современников и неоднократно выступавший против бывших соратников по сборникам товарищества «Знание», покинувших эти сборники в годы реакции, продолжал высоко ценить Вересаева-художника и человека. Об этом уважении

511

свидетельствуют многочисленные факты. В 1912 году Горький потратил немало безуспешных усилий на организацию журналов, в которых он предполагал объединить вновь писателей демократического лагеря. В качестве редактора литературного отдела одного из таких журналов Горький рекомендовал привлечь Вересаева. Задумав организацию серии сборников национальных литератур народов России, но не обладая денежными средствами, Горький обратился к Вересаеву с предложением осуществить эту работу в руководимом им издательстве. Горьковское предложение не было осуществлено. Вересаеву же Горький предоставил в 1912 году право первого издания в России своего сборника «Сказок об Италии».

Горькому — писателю и общественному деятелю — всегда был свойствен широкий размах. Книгоиздательство же писателей сознательно ограничивало свою деятельность. Его руководитель Вересаев откровенно говорит о своем нежелании рисковать вверенным ему делом. Вот почему он отказывается от организации национальных сборников, а из книги горьковских сказок по рекомендации юриста-консультанта снимает не только рассказ рабочего о том, как он стал социалистом, но и вычеркивает из боязни цензуры наиболее яркие реплики героев на социальные темы.1

Закончив повесть «К жизни», Вересаев начал работу над большим литературно-публицистическим исследованием о Достоевском и Л. Толстом (1909—1910). Отношение к этим писателям необычайно ярко выявляло идейные позиции представителей различных общественных групп начала XX века.

Имя Достоевского служило знаменем реакционных литераторов, пытавшихся завуалировать свои антидемократические тенденции, свое мышление «подпольного» человека ссылками на философию писателя. Эти люди провозгласили Достоевского «пророком русской революции» и сделали его одним из своих учителей в области религиозно-мистического восприятия жизни. «...Гоголь, Достоевский, Владимир Соловьев — вот наша родословная. Постепенное раскрытие и уяснение новой религиозной мысли в последовательности этих трех имен — вот основание наших надежд, залог нашего будущего», — писал в программной статье символистского журнала «Новый путь» П. Перцов.2

Не меньшее внимание критиков и литераторов привлекало и имя Толстого, социально-политические взгляды которого широко использовались буржуазной интеллигенцией.

В 1905 году Горький выступил со знаменитыми «Заметками о мещанстве», раскрывающими истинную сущность социальной философии Достоевского и Толстого с их проповедью смирения, самоусовершенствования, непротивления злу. Горький разоблачал стремление мещан использовать эту философию в своих выступлениях против революции.

Борьба вокруг наследия Толстого и Достоевского приняла еще более острый характер в годы реакции. Горький подчеркивал в своих статьях и письмах необходимость самой решительной, твердой борьбы с новыми стремлениями политических мещан воспользоваться идеями Достоевского и Толстого и выдвинуть на первый план наиболее реакционные черты творчества этих больших художников.

Борьба вокруг Толстого вызвала появление статей В. И. Ленина, давшего глубокий анализ всей творческой деятельности этого писателя.

512

Вересаев откликнулся на эту борьбу вокруг Достоевского и Толстого критическим исследованием. Однако писателя, отказавшегося от активной литературной борьбы, и здесь привлек не социальный анализ творчества этих художников слова, а постановка морально-этических проблем. Высоко оценивая впоследствии собственную книгу «Живая жизнь», Вересаев говорил, что работа над нею сыграла огромную роль, в ней он ответил на вопрос о смысле жизни, волновавший его в те годы.

Социально-философские взгляды Достоевского неприемлемы для Вересаева. Он подчеркивает в своей книге мрачные краски, свойственные Достоевскому-художнику, его стремление воссоздать образ социально одинокого человека, не чувствующего своей органической связи с окружающей действительностью. Вересаев отмечает стремление героев Достоевского к разрушению, хаосу, их повышенный интерес к смерти, бессилие их воли и желаний. Вересаев говорит о Достоевском как писателе, который не может ответить на вопрос о «живой жизни», так как не видит ее светлых сторон и выступает в защиту страдания, а не его преодоления. «Человек проклят» — так озаглавил свою работу о Достоевском Вересаев.

Творчеству Достоевского, певца темных начал в человеке, Вересаев противопоставляет творчество Толстого, певца света и счастья, останавливая внимание читателя на разрешении обоими художниками однородных проблем. «Да здравствует весь мир!» — так озаглавлена вторая часть вересаевского исследования. В творчестве Толстого Вересаев подчеркивает яркие краски, радостные картины природы, органическое единение с нею толстовских героев. «Мир светел (в произведениях Толстого, — Ред.), — говорит Вересаев. — Он весь полон единым, непрерывным трепетом жизни. Счастливым ответным трепетом полна и душа человека» (II, 505). Вересаев подчеркивает умение Толстого показать счастливого человека, полного радости, молодых буйных сил. Как художника, славящего жизнь во всем ее многообразии, как художника могучей силы любви воспринимает Вересаев Л. Толстого.

Увлечение интуитивной философией А. Бергсона нашло отклик не только в художественном творчестве Вересаева («На повороте», «К жизни»), оно наложило отпечаток и на его исследование. Творчество Достоевского и Толстого было противопоставлено им не на основе социального анализа воззрений двух писателей, а на основе истолкования таланта Достоевского как подчиненного стихии больного интеллекта и таланта Толстого как художника, наделенного огромной, исключительной силой интуиции. «Светлый и ясный, как дитя, идет он через жизнь и знать не хочет никакого трагизма. Душа тесно сливается с радостною жизнью мира... Не разумом, не умственным путем познает Толстой это единство, а проникновением другого рода, несравненно более полным и глубоким, чем проникновение разума. И в чудесном этом единении бледнеет, как-то странно теряет свою жгучую важность ряд вопросов, тяжко мучающих душу Достоевского, — вопросов о бессмертии, о боге» (II, 654). Противоречия во взглядах Толстого-художника и Толстого-мыслителя Вересаев также ищет не в социальной действительности, а в щедром даре писательской интуиции. Абстрактное понимание счастья и пренебрежительное отношение к социальным вопросам, внимание к которым составляло отличительную черту творчества Вересаева до эпохи реакции, нашли выражение в ложной сценке им творчества Горького. Противопоставляя Горького Толстому, «певцу счастья», Вересаев увидел в его программной поэме «Человек» (1904) лишь воспевание процесса борьбы и гибели, «жертвенность», а не призыв к достижению цели, к победе (II, 650, 655).

513

В борьбе с реакционным использованием наследия Достоевского и Толстого книга Вересаева, явно тяготевшего в те годы к идеалистической философии, все же сыграла положительную роль. Жизнеутверждающий тон книги и ее публицистическая направленность были восприняты современниками как выступление против упадочнической пессимистической литературы эпохи реакции. «Это, по-моему, самая лучшая из написанных мною книг. Она мне наиболее дорога. Я перечитываю ее с радостью и гордостью», — говорит Вересаев в своих «Записях для себя» (II, 668).

Философские предпосылки исследования о Толстом и Достоевском легли в основу и следующей книги Вересаева — «Аполлон и Дионис» (1914). В ней он отвергает страдающего бога трагиков Диониса во имя светлого, зовущего к жизни Аполлона.

Много сил Вересаев отдал деятельности переводчика. В 1912 году были опубликованы переводы «Из гомеровских гимнов», вслед за ними в 1915 году появились два выпуска «Древнегреческих поэтов».

*

Вересаев приветствовал Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Он принимал активное участие в культурном строительстве советской страны и оказывал деятельную помощь начинающим советским писателям. Особенно широко развернулась его издательско-редакционная работа в 20-е годы.

Как и в предшествующий период, писатель много работает в области переводов и критики (творчество Пушкина и др.), пишет воспоминания. «Воспоминания» Вересаева (уже трижды переизданные) представляют значительную ценность как правдивое художественное свидетельство о жизни интеллигенции конца XIX — начала XX века. Они служат в то же время хорошим комментариям к биографии и творческой деятельности самого автора.

Вересаев неоднократно обращался к изображению советской действительности («Сестры», «Исанка» и др.), однако образы передовых советских людей не удались писателю.

Свое высокое художественное мастерство он продемонстрировал в цикле «Невыдуманных рассказов о прошлом» (1940). Эти предельно сжатые бесхитростные новеллы и заметки из записной книжки, цель которых запечатлеть «ценную мысль, интересное... наблюдение, яркий штрих человеческой психологии, остроумное или смешное замечание» (III, 82), вызвали положительные отзывы читателей и критики. Произведения Вересаева неоднократно переиздавались.1

Советское правительство высоко оценило многолетнюю творческую деятельность Вересаева. 19 марта 1943 года постановлением Совета Народных Комиссаров СССР ему была присуждена Сталинская премия первой степени за выдающиеся достижения в области литературы.

Писатель творчески работал до последних дней своей жизни. Незадолго до смерти (1945) он закончил большой труд — перевод «Илиады» и «Одиссеи» Гомера.