472

Трефолев

Среди поэтов, продолжавших и развивавших основные тенденции поэзии Некрасова, одно из первых мест принадлежит Леониду Николаевичу Трефолеву.

Имя поэта-демократа при его жизни было известно широкому читателю значительно меньше, нежели он в действительности заслуживал. «Скромный провинциал», по собственному своему определению, Трефолев всю жизнь почти безвыездно провел в родном Ярославле и связи с литературой, с читателями поддерживал главным образом печатно и письменно.

Тем не менее демократический читатель знал и ценил творчество Трефолева. Ряд его стихотворений («Песня о камаринском мужике», «Дубинушка», «Ямщик» и др.) получил широчайшую известность в массах; эти стихотворения воспроизводились в лубочных народных изданиях, распевались в народе, декламировались на демократических концертах, вечеринках, сходках, служили образцами для подражаний. Знали и ценили поэта также его собратья-литераторы, особенно представители прогрессивного, демократического лагеря литературы. В частности Салтыков и Некрасов, по свидетельству современников, признавали у Трефолева немалый талант. Некрасову принадлежит и более определительный отзыв о поэте: «Стихи Трефолева бьют по сердцу. Это мастер, а не подмастерье». А на замечание собеседника о том, что Трефолев — «ученик» Некрасова, последний возразил: «Скорее — последователь. Но если ученик, то такой, которым может гордиться учитель».1

Советское литературоведение восстановило Л. Н. Трефолева в законных его правах выдающегося представителя «некрасовской школы». Его произведения выходят всё новыми изданиями, о нем появляются исследования и воспоминания, его творчество органически включено в основной поток развития русской демократической поэзии.

1

Леонид Николаевич Трефолев родился 9 (21) сентября 1839 года в городе Любиме Ярославской губернии в небогатой помещичьей семье. Отец поэта был известен среди окрестных помещиков как страстный книголюб и театрал. Благодаря влиянию отца и его единственный сын с ранних лет также полюбил книги и чтение. В своей автобиографии Трефолев вспоминает

473

о том, как «с шести лет посаженный за азбуку», он поглощал подряд всё, что имелось в домашней библиотеке: и Пушкина, и Гоголя, и Лермонтова, и Карамзина с Жуковским, и новиковские сатирические журналы, на смену которым позднее пришла современная журналистика: «Современник», «Отечественные записки», «Библиотека для чтения», «Москвитянин». Не довольствуясь отцовской библиотекой, мальчик начал и сам собирать книги, первоначально сказки в лубочных иллюстрированных изданиях; интерес к сказке, особенно к русской народной сказке, был пробужден в нем с самых малых лет рассказами матери и старухи-няньки (ср. стихотворение «Нянины сказки»).

Л. Н. Трефолев.
Фотография. 1880-е годы.

Под впечатлением прочитанного Трефолев рано, лет с двенадцати, начал писать стихи, помещая их в собственном рукописном еженедельном журнале, «издававшемся» во время вакаций и носившем название: «Мои отечественные любимские записки». Как характеризовал впоследствии эти первые свои поэтические попытки сам поэт, они составляли перефразирование или списывание

474

стихотворений любимых им поэтов — Полонского, Мея и отчасти Щербины.

Среди ярких детских впечатлений поэта «величайшим утешением» для него были частые поездки вместе с отцом в усадьбы соседних помещиков; некоторые из этих помещиков обладали хорошими библиотеками и разрешали мальчику пользоваться ими. Однако в этих же поездках Трефолев знакомился с отвратительными проявлениями крепостного бесправия: в автобиографии он упоминает о «ярых крепостниках», которые позволяли себе на его глазах «разжалование грамотных „библиотекарш“ в коровницы, после отстрижения „девичьей косы-красы“».

В 1856 году Л. Н. Трефолов окончил ярославскую гимназию. Отец его к этому времени умер, и «вследствие крайней недостаточности средств» (по свидетельству близко знакомого с поэтом А. М. Достоевского) юноша, вместо того чтобы продолжать образование в одном из университетов, поступил на службу в ярославское губернское правление помощником редактора «Ярославских губернских ведомостей». В этом выборе служебной карьеры некоторую роль сыграли обстоятельства литературного порядка: в «Ярославских губернских ведомостях» (1857, № 29) было напечатано первое его стихотворение («Подражание псалму 136-му»), за которым в ближайшие годы последовало еще до двух десятков стихотворений молодого поэта, оригинальных и переводных — из Беранже и Гейне.

К этим первым своим поэтическим опытам Трефолев отнесся впоследствии с преувеличенной строгостью: ни одно из ранних стихотворений не было им включено в итоговый сборник 1894 года и только одно стихотворение («Воспоминание») было перепечатано в совершенно переработанном и, так сказать, переосмысленном виде. Характер и путь переосмысления чрезвычайно показательны.

В первоначальном своем виде стихотворение действительно было лирическим воспоминанием неудачной любви:

Сурова мать твоя и горд твой старший брат:
Он не сочувствует душе твоей унылой.
Быть может, он меня принудит силой
Оставить дом знакомый, темный сад, —
И я уйду, — я для подруги милой
Готов страдать, страданьям даже рад.1

В духе традиций поэзии «чистого искусства» молодой поэт любовался сентиментальной историей несчастливой любви и вызванными ею настроениями — покорного примирения с собственной судьбой при виде счастья любимой девушки.

Перерабатывая стихотворение, поэт придает его сюжетной канве более реалистические очертания: чистую лирику юношески надуманной, идеально нежной, платонической любви он неожиданно обостряет рядом злободневных в политическом и социальном отношениях мотивов. Так, роль «сурового брата», расстроившего счастье влюбленных, органически связывается с тем, что он был «крепостник», что,

Тиранствуя в семье своей унылой,
Он и тебя давил своею силой,
И запер он тенистый старый сад,
Чтобы не мог туда ходить я к милой..

475

Вне плана первоначальной идиллии, но также органически для нового звучания стихотворения показана в нем дальнейшая эволюция брата: он «присмирел» (очевидно, после крестьянской «реформы») и

потом, с улыбочкою милой,

Витийствовал, что «мужичок унылый
Имеет всё: лесок, поля и сад»,
И что он стал «свободной земской силой...».

(«Секстина»).1

Соответственно изменились и интонации грустной идиллии заключительной строфы стихотворения. После переработки его образ возлюбленной поэта уже не идеализированный «призрак милый»,

А барыня «с влиянием и силой».
Украшенный рогами муж унылый
Блаженствует под башмаком — и рад!
Он для тебя не более, как брат,
И ты не с ним уходишь ночью в сад...

Приведенный пример с достаточной убедительностью показывает как характер первоначальных поэтических опытов Трефолева, так и общее направление его дальнейшей эволюции. Лишь постепенно, со временем, поэт освободился от шелухи безидейной «чистой поэзии» и нашел свой путь поэта-сатирика, демократа. Определенную роль в этом на первых порах сыграла известная в 40—50-х годах писательница Ю. В. Жадовская.

В 1858 году анализу сборника ее стихотворений посвятил обстоятельную рецензию Добролюбов. Многочисленными стихотворными цитатами и отдельными намеками, понятными для постоянных читателей «Современника», критик-демократ настойчиво обращал внимание их на искреннее (хотя и не слишком глубокое) народолюбие Жадовской, на ее стремление отразить и показать в своих произведениях трудовую жизнь крестьянина, ее тяготы и невзгоды.

На эти же темы, на жизнь трудового народа обратила Жадовская внимание молодого поэта; как вспоминал он позднее, она давала ему «умные и полезные советы относительно сюжетов, форм и мелодии стихотворений», «именем святой поэзии» «заклинала» его изучать, как можно более изучать Белинского и читать Добролюбова (в «Современнике»). Не приходится сомневаться, что авторитет Жадовской в глазах Трефолева определялся не только собственным ее творчеством, но также отзывом Добролюбова, пожалуй, даже всего более этим отзывом. Всё, что нам известно о Трефолеве в ранние годы его деятельности, позволяет видеть в нем одного из тех убежденных патриотов-демократов, которые, по словам Ленина, были одушевлены «горячей враждой к крепостному праву и всем его порождениям в экономической, социальной и юридической области», ему свойственна была «искренняя вера в то, что отмена крепостного права и его остатков принесет с собой общее благосостояние, и искреннее желание содействовать этому».2

В 1864 году Трефолев сближается с несколькими высланными в Ярославль участниками польского восстания; при содействии последних, а также некоторых ярославских интеллигентов он заинтересовывается творчеством польского поэта-демократа Владислава Сырокомли (Людвика Кондратовича).

476

Интерес этот не покидает его затем на протяжении всей жизни. В 1866—1871 годах Трефолев, не оставляя службы в губернском правлении, редактировал «Ярославские губернские ведомости»; под его редакцией эта официальная газета сделалась одним из лучших провинциальных повременных изданий и, как говорит один из современников, была доведена им «до высшей степени порядочности, так что и столичные газеты не раз высказывали этот отзыв».1

К сожалению, редакторская деятельность Трефолева, позволявшая ему уделять время историко-архивным изысканиям в области местной, ярославской, старины, должна была прерваться «по независящим обстоятельствам». Цензурование «Губернских ведомостей» было поручено ярославскому вице-губернатору Тройницкому, человеку необразованному, грубому, крепко не взлюбившему поэта как подозрительного и «политически неблагонадежного» человека. В 1871 году он был уволен с государственной службы и перешел на службу в земство: более двадцати лет, начиная с 1872 года, он был фактическим редактором «Вестника Ярославского земства». В это же время он становится участником различных земских предприятий, неизменно примыкая к земцам-демократам, боровшимся с упорными попытками царской бюрократии превратить земства в пятое колесо «в телеге русского государственного управления», а роль депутатов от населения ограничить «голой практикой, простым техническим исполнением круга задач, очерченных все тем же чиновничеством».2

Земской деятельности Трефолева, несмотря на его демократическую настроенность, не раз свойственны были либеральные иллюзии; отразились они и в его поэтической деятельности, снижая общественное звучание некоторых стихотворений. К чести поэта, однако, следует сказать, что он не закрывал глаза на расцветавшее пышным цветом в земских собраниях либеральное словоблудие. Одно из лучших и политически наиболее острых своих стихотворений — «Буйное вече» — поэт посвятил разоблачению пустой и опасливой болтовни земских «деятелей», готовых пресмыкаться перед любым «власть имущим». С помощью редакции «Отечественных записок», где стихотворение первоначально появилось, этот стихотворный памфлет был доведен до большой разоблачительной силы; недаром стихотворением этим «во время оно, был очень доволен наш великий сатирик Салтыков», — вспоминал Трефолев в письме к А. А. Коринфскому от 17 ноября 1895 года.3

Участие Трефолева в земской оппозиции сделало его окончательно подозрительным в глазах местной администрации; вплоть до самых последних лет его жизни ему приходилось ощущать реальные следствия этой подозрительности.

В результате систематического жандармско-полицейского надзора, многочисленных житейских невзгод, трудного материального положения, в результате ощутительных ущемлений со стороны цензуры, упорно не пропускавшей лучших произведений поэта, Трефолев относительно рано казался «прибитым жизнью», «глубоко раненым недостаточной оценкой и слабым признанием его значения и трудов».4 Последнее вызвано было тем, что, хотя Трефолев довольно много печатался в современных ему журналах («Отечественные

477

записки», «Дело», «Вестник Европы», «Русская мысль», «Наблюдатель», «Искра», «Развлечение»), однако отдельных книг своих стихов издал лишь две: первая из них («Славянские отголоски», Ярославль, 1877) явилась живым откликом поэта на общественный подъем 70-х годов и связанное с ним увлечение передовой русской общественности национально-освободительным движением балканских славян. В 1894 году в Москве был издан второй большой сборник стихотворений Трефолева, подводивший итог его участию в столичной прессе за тридцать лет. Сборник этот далеко не удовлетворял поэта: многие политические и социально острые стихотворения не были им включены в сборник по цензурным соображениям; издавая книгу на собственный счет, поэт естественно опасался напрасных материальных затрат в случае каких-либо цензурных репрессий. При всем том сборник вызвал ряд сочувственных критических отзывов в прогрессивной печати и способствовал утверждению Трефолева в ряду поэтов «некрасовского толка», поэтов-демократов.

В последние годы жизни поэт мало писал и почти ничего не печатал. Смерть его (28 ноября 1905 года) совпала с бурными революционными событиями, которых он дожидался настойчиво и нетерпеливо, которые не уставал призывать в своих произведениях, не предназначавшихся для подцензурной печати. Так, в сонете «Кровавый поток», рисуя «глухую ночь», когда «крепко спят в гробах борцы — вожди народа», поэт «бестрепетно» молился:

       Да здравствует свобода —

Недремлющих небес божественная дочь!

Мольбы поэта связывались с надеждами на грядущую победоносную народную революцию:

О, кровь народная! В волнении жестоком
Когда ты закипишь свободно — и потоком
Нахлынешь на своих тиранов-палачей?..

К начальным годам нового века относится четверостишие «К свободе», исполненное нетерпеливых чаяний приближавшейся революции:

Незримая для русского народа,
Ты медленно, таинственно идешь.
Пароль мой: «Труд, желанная Свобода!»
А лозунг твой: «Бодрее, молодежь!»

2

Выступление Трефолева на литературном поприще совпало с поворотным этапом общественного развития России, когда, говоря словами В. И. Ленина, «падение крепостного права встряхнуло весь народ, разбудило его от векового сна, научило его самого искать выхода, самого вести борьбу за полную свободу».1

Волна бурного общественного подъема докатилась и до глухого пошехонского захолустья, где родился и жил Трефолев. И здесь нашлись страстные поклонники идеи крестьянской революции, провозвестником и идеологом которой был Чернышевский. Но наряду с ними немало оказалось и тех, кого Чернышевский презрительно называл «болтунами, хвастунами и дурачьем». Либералы подменяли действенную революционную пропаганду безидейным культурничеством; в противовес революционно-демократическим

478

тенденциям, горячей вере в революционные силы и возможности народа в словах и делах либералов на первый план выступало расплывчатое и неопределенное «народолюбство».

Не избежал либеральных влияний и Трефолев, хотя в своем демократизме он все же был значительно последовательнее многих своих современников и товарищей по перу.

Своеобразие литратурно-общественной позиции Трефолева на протяжении многих лет заключалось в том, что общая демократическая настроенность сочеталась в нем с отсутствием каких бы то ни было прочных связей с революционно-демократическими кружками и организациями. Он действовал самостоятельно и одиноко, иногда ошибаясь, самостоятельно ища выхода из оказывавшихся на его пути идейных тупиков.

Это своеобразие позиции Трефолева отразилось и на его творчестве. Его созвучность творчеству писателей-демократов несомненна. Эта созвучность определилась уже в первом опубликованном (в «Искре») стихотворении Трефолева; нетрудно обнаружить ее также в стихотворении «Стрелок» (1865), с его гневным проклятием крепостнику-помещику, который, осуществляя свои «права» владельца крепостных душ,

      не был людоедом

И не лакомился мясом
Бедных девок за обедом,
А ласкал их поздним часом.

Чрезвычайно показательно в смысле созвучности с революционно-демократическими настроениями и стихотворение «Шут» (первоначально «Отставной») — «картинка из чиновничьего быта», трагическое по социальной заостренности повествование о спившемся мелком чиновнике, который увеселяет в трактире более богатых, чем он, завсегдатаев и таким образом обеспечивает себе соответствующее «угощение». Он отчетливо сознает глубину своего морального падения, понимает и причины его, он терзается думами о семье, бедствующей в голоде и холоде, и тем не менее не в состоянии подняться, не в состоянии освободиться от позорной власти своего порока.

Стремление внушить читателю отчетливое сознание права человека на жизнь и счастье характеризует многие стихотворения Трефолева. Поэт настойчиво и многообразно подчеркивает мысль о том, что и несчастный отставной чиновник, спившийся и превратившийся в «шута», и «Касьян, мужик камаринской», и другой русский мужик — «Макар», на которого «все шишки валятся», и титулярный советник Онуфрий Ильич Иванов, беспробудно пьющий от понапрасну загубленной жизни, и многие, многие другие обделены счастьем отнюдь не по причине каких-либо особых, свойственных каждому из них качеств или недостатков, но прежде всего потому, что все они — в разной степени и в различных качествах — суть жертвы существующего буржуазно-капиталистического строя, жертвы сложившихся классовых отношений.

Каждый из этих образов, говоря словами Щедрина, «беден всеми видами бедности, какие только возможно себе представить, и — что всего хуже — беден сознанием этой бедности».1 Свою задачу поэт, вслед за другими писателями-демократами, видит в том, чтобы раскрыть сознание этой бедности и самим Касьянам, и Макарам, и особенно тем, кто может и должен способствовать их просвещению.

479

В этом отношении особенно показательна «Песня о камаринском мужике» (1867). Балалаечный перезвон повсеместно известной задорной плясовой песни трагически оттеняет обычную для царской буржуазно-капиталистической и дворянско-чиновничьей России, необыкновенно жуткую в предельной своей заурядности историю одного из множества забитых и униженных Касьянов, раз в четыре года имеющих возможность гульнуть ради собственных именин («Касьянов день» приходится по православному календарю на 29 февраля, т. е. отмечается лишь по високосным годам) и «допраздновавшегося» до смерти. «Песня о камаринском мужике» продиктована благородным стремлением поэта-демократа внушить читателю искреннее сострадание к злосчастной судьбе бедняги Касьяна и вместе с тем страстную ненависть ко всему общественному строю, так сказать, узаконившему эту судьбу, сделавшему ее обычным житейским явлением.

«Песня о камаринском мужике» пользовалась совершенно исключительной популярностью в среде прогрессивной общественности, среди демократической молодежи, а позднее — среди рабочих; известен ряд подражаний «Песне», распространявшихся в нелегальных песенниках рабочих, в листовках. Это стихотворение по всей справедливости следует отнести к числу высших идейно-художественных достижений Трефолева.

Но теми же чувствами большой любви, острой жалости и одновременно искренней веры в силу неизмеримо великих, далеко еще не раскрытых полностью талантов и возможностей русского мужика отмечены и другие стихотворения. В большой обобщенный образ развертывает поэт, например, известную пословицу о «бедном Макаре», на которого «все шишки валятся»:

Макарам всё не ладится. Над бедными Макарами
Судьба-злодейка тешится жестокими ударами.
У нашего крестьянина, у бедного Макарушки,
Ни денег нет на черный день, ни бабы нет сударушки.

В другом месте поэт отчетливо показывает, что эта незадачливость отнюдь не является чертой национального характера «Макара», но создана подневольным его бытием, что она является оборотной стороной совершенно иных, высоко положительных качеств:

Странный он человек!

Пожалеешь о нем:

То проспит целый век,

То вдруг вспыхнет огнем.

Он и кроток и смел,

И на всё он ходок,

Даже сделать сумел

Петербург-городок.

И дальше:

...Но велик ты, поверь,

Мой приятель, Макар!

     («Макар»).

Трефолев часто и много говорил о народе, но ему было чуждо народническое любование мужиком, слепая вера в какие-то особые пути развития, которые должны привести нищую и убогую крестьянскую Россию прямехонько к социализму.

Поэт ясно понимал, что светлого будущего добьется народ в результате неизбежной победоносной социальной революции. Путь к ней, ее характер и последствия он представлял довольно туманно, однако надеялся на нее и сознавал, что лишь она одна способна разрешить все те вопиющие

480

классовые противоречия, которые он видел вокруг себя повседневно, о которых думал и писал постоянно.

Даже в середине 80-х годов, когда многое из мечтаний молодости, казалось, было смято и уничтожено гнетом тягчайшей реакции, поэт не отказывался от этих своих убеждений. В стихотворении «Под осенним дождем» он писал:

Мне нравятся премудрые советы:

«Ты под дождем пиши повеселей.

В стихах своих, достойных мертвой Леты,

Напрасных слез отчаянно не лей.

О чем рыдать? Зачем упреки, вздохи?

Ведь горюшку слезами не помочь».

Так, так, друзья. Мои стишонки плохи...

Но осенью, в томительную ночь,

Когда льет дождь и близятся морозы,

Когда везде так скучно и темно, —

Петь соловьем об ароматах розы —

Ведь это так бездушно и смешно.

«Наивен ты: осенний дождь не вечен.

Придет весна с живительным дождем...»

А вот тогда, и весел, и беспечен,

Я запою. Теперь же — подождем.

В ожидании этой «весны с живительным дождем» поэт «пел» о тяжком подневольном труде, о людях, изможденных, искалеченных непосильным трудом, злодейской, нечеловеческой капиталистической эксплуатацией, которая не щадит ни слабых, ни сильных, ни взрослых, ни детей.

...Я уныло пою. Стих мой мрачен и груб,
Но с отрадою петь для чего же?
Разве весело петь, если сердце болит?
Разве весело петь о скорбящих...1

пишет он в «Песне о спасенных детях».

В стихах Трефолева почти всегда существуют и сталкиваются два мира: эксплуататоров и эксплуатируемых, угнетателей и угнетаемых. Для изображения первых он не скупится на темные, мрачные краски, не жалеет острой и едкой сатиры, едкой издевки, обличительного и гневного пафоса. Ко вторым он исполнен громадного искреннего сочувствия, горячей любви, страстного желания ободрить их в самые трудные минуты жизни, и главное, как уже указывалось выше, — разъяснить всем, находящимся в подобном же положении, подлинный смысл последнего, указать на действительных виновников всех их тягот и бедствий. В этом отношении очень показательна трефолевская «Дубинушка» (1865).

Успех «Дубинушки» обусловливался в значительной степени тем, что, перекликаясь с известным одноименным стихотворением В. И. Богданова, она подсказывала читателю выводы, почти начисто отсутствовавшие у последнего.

Вспомним, что «Дубинушка» Богданова, собственно говоря, не содержала отчетливо выраженных мотивов классового протеста — она заканчивалась пожеланием:

Без дубины чтоб спорилось дело,
И при тяжком труде утомленных людей

Монотонно б у нас не гудело:
«Ухни, дубинушка, ухни!
Ухни, березова, ухни!

          Ух!..»

481

Между тем трефолевская «Дубинушка» исполнена «праведного гнева»

на злодейку-судьбу,

Что вступила с народом в борьбу
И велела ему под ярмом, за гроши
Добывать для других барыши...

Свое стихотворение, лишь для отвода глаз цензуры названное в подзаголовке «картинкой из бывшего-отжившего», поэт заканчивал гневным обращением к капиталисту-купцу, хозяину барки, покрикивающему на тянущих барку бурлаков и заранее подсчитывающему будущие барыши, отщелкивая «костями на счетах»:

...сосчитай лучше ты, борода-грамотей,
Сколько сложено русских костей
По кремнистому берегу Волги-реки,
Нагружая твои сундуки!

Как известно, в конце 70-х годов «Дубинушка» Богданова была переделана А. А. Ольхиным и в этой переделке стала повсеместно известной, популярной революционной песней; есть все основания полагать, что при переделке было использовано также стихотворение Трефолева, впервые наметившее и настойчиво подсказывавшее антиэксплуататорскую направленность данной темы.

Эти настроения горячей любви к трудовому народу, веры в его грядущее раскрепощение от гнета помещиков и капиталистов, с одной стороны, яростной ненависти и сурового осуждения по отношению ко всяческим «наростам на теле человеческом», к обывательскому благодушию и лицемерно-ханжеским либеральным вздохам о «доле народной» — с другой, характеризуют Трефолева как одного из участников славной плеяды поэтов-демократов, подхвативших основные принципы поэзии Некрасова и усердно пропагандировавших их собственным творчеством. В стихотворениях самого Некрасова, в произведениях поэтов его направления — В. С. Курочкина, Д. Д. Минаева, В. И. Богданова, В. Р. Щиглева, И. З. Сурикова, Л. И. Пальмина и многих других — можно встретить массу живых отголосков на события и житейские конфликты, аналогичные тем, которые вызывали к жизни те или иные стихотворения Трефолева.

3

Демократизм Трефолева тесно связан с острой публицистичностью его творчества. От поэзии он требует прежде всего политической, общественной действенности. В годы спада общественных настроений, уныния, характерного для реакции 80-х годов, он готов даже отрицать за поэзией — своей и своих современников — всякое значение именно потому, что она не смогла увлечь народные массы на подвиг, на борьбу с царизмом, с капиталистической эксплуатацией, не смогла оживить народную массу и осталась ей почти неизвестной («К нашему лагерю», 1882).

Эти пессимистические нотки, впрочем, всего меньше характерны для творческой практики самого Трефолева; с первых своих литературных шагов он был тесно связан с живой жизнью, с передовой, демократической современностью. Не случайно в стихотворении «Три поэта» (1891), которое можно считать программным, он резко противопоставляет двум поэтам, уходящим от живой жизни то в минувшее, к «бессмертным мертвецам», то в лоно «царицы-природы», — третьего, чье сердце отыскало «живую

482

идею» среди «вечного шума городского», так формулирующего собственное «исповедание веры», являющееся одновременно исповеданием самого Трефолева:

Утешать погибающих, слабых, больных,
В павшем брате не видеть злодея —
Вот в чем истина, вот в чем идея
Для смиренных людей, для поэтов земных!

Не случайно и то, что слова этого поэта находят себе отклик в сердце «Гения человечества», который заключает стихотворение следующей репликой:

Ты, мой третий поэт, друг печальной Земли,
Для меня всех милей и дороже!
Ты не враг величавых старинных гробниц,
Но пред ними безумно не падаешь ниц;
От природы не ждешь ты привета...
Пусть по-братски, отрадно звучит для темниц
Утешающий голос поэта!..

Развивая мысль о праве подлинного поэта на критическое отношение к окружающей действительности, о необходимости живо и быстро откликаться на живые общественные запросы современности, быть твердым в своих убеждениях, Трефолев несколько позже пишет еще одно, также программное стихотворение — «Почему они поют о девах и о розах» (1893) — об измене поэта своим убеждениям, о том, как, испугавшись угроз жестокого хана, прельстившись подаренным им изумрудным перстнем, поэт Балагур сменил изобличения жестокостей на безобидное воспевание «невинных дев и обольстительной розы».

И если основная мысль здесь выражена в несколько абстрактно-декоративной форме, то в стихотворении «Пиита» (1884) Трефолев прямо переносит ту же ситуацию в обстоятельства российской действительности, рассказав о том, как «народник-пиита» после «объяснения» с мелким полицейским чином, урядником и угрозы взять «на цугундер» «исправился»:

Внявши мудрому совету,
Днесь пиита не лукавит:
Он теперь в минуту эту,
Лишь Христа с дьячками славит.

Трефолев был убежденным врагом «чистого искусства». Для поэта борьба с «чистым искусством» имела тем больший смысл, что сам он, как явствует из автобиографической заметки, с детства воспитывался на произведениях Фета и Щербины, место которых в его творческом сознании впоследствии окончательно и навсегда занял Некрасов.

В творчестве Трефолева много мрачных и страшных до жестокости картин; это следствие не какой-либо специфической умонастроенности поэта, но той же огромной любви к народу, которая воодушевляла Некрасова, а вслед за ним и рядом с ним и Щедрина, и Николая Успенского, и Глеба Успенского, и Левитова, и Слепцова, и многих, многих других писателей.

Указывая на идейную, творческую близость Трефолева к демократической линии развития русской литературы, необходимо еще раз отметить, что ему были свойственны идейные шатания. Трефолев, например, не всегда был достаточно разборчив в выборе изданий, которым предлагал свое сотрудничество: еще в первые годы своей литературной деятельности он принял близкое участие в весьма подозрительной газете «Народный голос», попавшись, очевидно, на удочку названия, он сотрудничал

483

в «Искре», в некрасовско-салтыковских «Отечественных записках», но вместе с тем участвовал в реакционно-славянофильском «Дне», в реакционных «Русском вестнике» и «Наблюдателе», в либеральных «Вестнике Европы» и «Русской мысли».

Туманной и неопределенной в деталях была также конкретная положительная политическая и социальная программа поэта. Как отмечалось выше, поэт часто думал о грядущей свободе, понимал, что добыта она может быть лишь революционным путем, «кровавым потоком». Однако в минуты душевного угнетения он готов был преисполниться розовых надежд от тех убогих, ублюдочных, тощих «реформ», которыми царское правительство время от времени стремилось откупиться от надвигавшихся революционных потрясений.

Но при всех отклонениях от демократизма Трефолев неизменно возвращался к нему; демократизм был основой его мировоззрения, всей его творческой деятельности.

С полным основанием поэт в 1870 году писал в стихотворении «К моему стиху»:

Мой бедный неуклюжий стих
Плохими рифмами наряжен,
Ты, как овечка, слаб и тих,
Но, слава богу не продажен.

Последняя строка, выделенная автором курсивом, должна была, очевидно, подчеркнуть основную мысль четверостишия.

В приведенной цитате останавливает внимание также не совсем обычная характеристика поэтом своего творчества («стиха»).

Говоря пренебрежительно о собственном поэтическом мастерстве, Трефолев впадал в явное противоречие со всей своей творческой практикой. Прежде всего он, подобно другим поэтам-«некрасовцам», начиная с первых своих сознательных шагов, настойчиво овладевал мастерством, творческим методом своего учителя — Некрасова: он усваивал некрасовские ритмы, разговорные интонации, стремление к органическому сочетанию бытового, обыденного содержания с высокой, демократической идейностью, его понимание народности и социальной функции поэзии.

Вместе с тем Трефолев в большей мере, нежели сам Некрасов, нежели другие «некрасовцы», использовал традиционные формы поэтической культуры. В его поэтическом наследии имеются сонеты («Океан жизни», «Кровавый поток»), секстины («Секстина», «Дай выручку!», «Набат»). Можно указать также стихотворение «В глухом саду», с очень тонкой, «цепной» строфикой (каждая последующая строфа начинается предпоследней строкой предыдущей); можно отметить ряд стихотворений с широким использованием внутренних рифм («Генерал Ерофей», «Пленница» и др.).

Вряд ли эти и подобные примеры изысканности художественной формы были случайными. Отчасти они явились отголосками юношеских увлечений Трефолева произведениями Майкова, Фета, Тютчева, Полонского; позволительно, однако, усматривать в них также полемический ответ поэта-«некрасовца» сторонникам «чистого искусства», не раз упрекавшим Некрасова и его единомышленников-последователей в «обеднении» поэтического мастерства, в пренебрежении к давним «высоким» традициям. Борясь с литературной реакцией, Трефолев считал не только допустимым и оправданным, но положительно необходимым использование достижений стиховой культуры, на исключительное владение которыми заявляли претензии представители «чистого искусства». Поэт как бы подсказывал читателям, что «Некрасовцам»

484

вовсе не чужды тонкости поэтической техники, но что главное для них — следовать реалистическому принципу жизненной правдивости поэтического творчества, принципу простоты формы, близости к поэтическому и песенному творчеству народа.

Именно поэтому использование Трефолевым достижений стихотворной техники прошлого органически сочеталось в его поэзии с принципиальным стремлением к той действительно высокой простоте, какой характеризуются произведения народного гения, в частности — славянского, в особенности — русского. Ему принадлежит перевод стихотворения Владислава Сырокомли «Три песни», в нем чрезвычайно высоко оцениваются отличительные качества славянской народной песни: ее вдохновенная убедительность, ее свободолюбие, ее искренность.

Славянская песня звенит, будто меч,
На дело святое способна увлечь.
Вся сила той песни понятна, когда
Славян постигает лихая беда.
И светит ли солнце, иль буря ворчит, —
Славянская песня всё также звучит;
Она неизменно чиста, хороша,
И примо в ней — сердце, а вторит душа!
Славянская песня не будет рабой.
Ее распевая идем мы на бой...
Под песню родную творим чудеса...
Ту песню сложили для нас... небеса.1

В другом переводе из Сырокомли («Не я пою») поэт прямо говорит о народе, народной песне как подлинных своих вдохновителях. Аналогичные заявления поэт делал не раз, хотя не связывал восторженное преклонение перед гением народным с попытками в собственном творчестве воплотить мастерство народного художественного слова, народной поэзии в том смысле и в той степени, как это удавалось его учителю — Некрасову.

В тех относительно редких случаях, когда Трефолев обращался к непосредственному использованию тематики, стилистического строя и образности русского фольклора, песенного или сказочного («Песня о Дреме и Ереме», «Нянины сказки», «Воин Аника», «Два Мороза Морозовича», «Гусляр», «Батрак»), он как бы Нарочито подделывался под народный сказ, обильно используя специфически простонародные слова, лексические формы, поговорки, звучавшие порой несколько искусственно и чуждо в общем строе интеллигентской литературной речи, либо почти вовсе не заботился о сбережении фольклорного колорита, что приводило временами к ощутительному стилистическому разнобою.

В гораздо большей степени связан Трефолев с русской народной стихией через прочные традиции демократической поэзии, начиная с Некрасова, продолжая поэтами «Искры» и заканчивая ближайшими друзьями и единомышленниками поэта — И. З. Суриковым и «суриковцами». Эта связь была основана и на непосредственном родстве увлекавшей поэтов тематики, и на близости идейных настроений и главное — на общих эстетических основах поэтического мастерства, конечно, при наличии в творчестве каждого из них индивидуальных черт.

Глубокий, неизменный на протяжении десятилетий интерес Трефолева к народной поэзии, демократическая настроенность поэта определили также

485

содержание и характер его деятельности как переводчика. Не случаен его интерес к творчеству польского поэта-демократа Владислава Сырокомли, в свою очередь испытавшего значительное воздействие как польской фольклорной стихии, так и русской и украинской демократической поэзии (Некрасов, Шевченко). В Сырокомле Трефолев нашел поэта необычайно близкого себе по «духу», по характеру и диапазону творчества, по творческому методу.

Эта близость обусловила как выбор произведений польского поэта для перевода, так и весьма свободное отношение к оригиналу. Показательно, что и сам Трефолев во многих случаях предпочитал не называть свою работу над произведениями Сырокомли переводами, но «подражаниями», стихотворениями «на мотив Сырокомли». Он сознательно ослаблял национальный колорит польского оригинала, сохраняя в переводе лишь отдельные штрихи, намеки, более или менее понятные для русского читателя мелочи бытовой обстановки. В ряде случаев он заменял пейзажи и образы, навеянные в оригинале польско-литовской природой, историко-бытовой обстановкой, соответствующими русскими.

Таков, например, «Ямщик» (перевод стихотворения Сырокомли «Почтальон»), положенный неизвестным композитором на музыку и ставший в переводе Трефолева широко популярной песней («Когда я на почте служил ямщиком»). Уже в самом заголовке видно стремление переводчика к «руссификации» образов стихотворения: русский «ямщик» заменил польского «почтальона». В дальнейшем читаем еще:

Скакал я и ночью, скакал я и днем;
На водку давали мне баря,
Рублевик получим и лихо кутнем,
И мчимся, по всем приударя.

В точном прозаическом переводе это место выглядит так: «С утра до вечера, с вечера до утра я возил пакеты и господ («панов»); получишь злотый, — о, тогда гулянка, и весел, и сыт, и пьян!» Вместо «писаря», «канцеляриста» у Трефолева появляется почтовый «смотритель», вместо «двузлотовика» — «червонец» и так далее.

Всё это — не результат плохой или небрежной работы переводчика, но естественное следствие его принципов, стремление сделать переводимый текст возможно более ощутимым, понятным, близким для широкого читателя. Подобное отношение к переводимому оригиналу, кстати сказать, неоднократно можно встретить в переводческой практике революционных демократов (ср., например, замечания Добролюбова относительно переводов В. С. Курочкина из Беранже).

Именно потому, что в польском поэте Трефолев видел особенно близкого себе по духу собрата, он, обращаясь к его произведениям, считал не только возможным, но и положительно необходимым дорисовывать, досказывать то, что, по его разумению, было выражено в оригинале недостаточно ярко и четко. Он усиливал, в частности, социальные мотивы, звучавшие у Сырокомли подчас приглушенно, он делал таким образом польского поэта ближайшим сотрудником, соратником в своей повседневной работе поэта-демократа.

Наряду с пристальным и постоянным интересом Трефолева к творчеству Сырокомли необходимо отметить и его переводы произведений французских и немецких революционных и народных поэтов-песенников — Беранже, Дюпона, Барбье, Гервега и других, а также многочисленные переводы славянской поэзии, явившиеся откликом на широкое освободительное движение

486

балканских славян от турецкого ига в середине 70-х годов. Выбирая образцы для переводов, Трефолев останавливает внимание преимущественно на произведениях народной поэзии (героический сербский эпос), либо на стихотворениях сербских и хорватских поэтов, в наибольшей мере испытавших в своем творчестве влияние народной стихии.

Демократизм и публицистичность творчества Л. Н. Трефолева привлекают внимание к его поэзии. Показательно в этом отношении то обстоятельство, что лучшие произведения Трефолева (особенно «Дубинушка», «Песня о камаринском мужике») широко использовались в революционной пропаганде вплоть до Великой Октябрьской социалистической революции.