- 536 -

Помяловский

Среди беллетристов-демократов 60-х годов, этих, по выражению Горького,1 «разнообразно и размашисто талантливых людей», которые «сурово и поспешно» рассказывали «тяжелую правду жизни», «суровому реалисту» Помяловскому принадлежит первое место.

Еще при жизни писателя в первоначальном варианте романа «Что делать?». Чернышевский, давая высокую оценку «Мещанскому счастью» и «Молотову» и отмечая крупный талант Помяловского, подчеркивал качественное отличие его творчества от творчества многих «прославленных... художников» тех лет, т. е. его подлинно демократическую основу.2

Человек исключительно одаренный, пытливый, Помяловский отличался большой писательской смелостью и ставил в своих произведениях основные жизненные вопросы, не уходя на боковые тропинки.

1

Выходец из духовной среды, сын дьякона кладбищенской церкви на окраине Петербурга Малой Охте, Николай Герасимович Помяловский родился в 1835 году.

Восьми лет его отдали в Александро-Невское приходское училище, где уже учились два его старших брата. Через два года он перешел в низшее отделение духовного училища. После весьма скромной и мирной жизни в семье, где он был в значительной степени предоставлен самому себе и где главной его воспитательницей была «мать-природа», Помяловский попал в совсем иную обстановку. В училище царила бессмысленная механическая зубрежка; сознательное усвоение считалось не только излишней роскошью, но даже вольнодумством. Розга была основным способом внушения учащимся правил хорошего поведения, нравственности и религии. Среди бурсаков господствовало кулачное право, а дикие проделки с учителями были единственной доступной им формой протеста и самозащиты. Но и самые богословские «науки», преподававшиеся в бурсе, не вызывали у Помяловского никакого интереса.

В 1851 году Помяловский окончил училище и поступил в духовную семинарию. Здесь кормили сытнее, секли реже; но и в семинарии господствовала та же зубрежка, те же методы преподавания и воспитания, та же казарменная обстановка. Светские науки были в полном пренебрежении, чтение книг небогословского содержания строго преследовалось. Тем не менее чтение было единственной отрадой бурсака Помяловского. Читал он

- 537 -

много, всё, что попадало в руки — от сонника и песенника до полубульварных романов М. Воскресенского.

Н. Г. Помяловский.
Литография.

Под влиянием общественного оживления в стране пробуждалась и семинария от апатии и спячки. Кружок семинаристов начал выпускать рукописный «Семинарский листок», одним из редакторов и деятельных сотрудников которого был Помяловский. Он поместил в «Листке» рассказ «Махилов», статью «Попытка решить нерешенный и притом философский вопрос» (имеют ли животные душу) и др. Журнал внес большое оживление в жизнь семинаристов: стали устраивать вечера, спектакли; многие заинтересовались политикой, выписали в складчину газету. Начальство, узнав обо всем этом, исключило восемь человек. Семинаристы упали духом; «Листок» начал хиреть и скоро прекратил свое существование.

- 538 -

Помяловский окончил семинарию в 1857 году. Бурса поселила в нем недоверие к жизни, притупила силу воли, научила его находить утешение от тупой и жестокой действительности в вине. Но в нем вместе с тем непрерывно рос стихийный протест против бурсацких порядков. Наклонность к критическому анализу и независимость характера, ненависть к насилию помогли ему постепенно преодолеть влияние бурсы.

Страдая от сознания ничтожности полученного им образования, Помяловский не хотел допустить, чтобы его младший брат был отдан в бурсу: «Сам погиб, но брату погибнуть не дам и в бурсу не пущу!».1 Он много занимался с братом, читал в связи с этим педагогические сочинения, думал о теориях воспитания.

Тогда же Помяловский написал несколько статей и очерков, связанных с его педагогическими интересами. Один из них — «Вукол» — он отнес в редакцию «Журнала для воспитания». В первой книге журнала за 1859 год «Вукол» был напечатан. Так вступил Помяловский на литературное поприще, к тому времени окончательно оставив мысль о духовной карьере.

Помяловский был одним из тех «семинаристов», которые играли такую видную роль в передовой литературе и журналистике 60-х годов. Подобно многим другим шестидесятникам, писатель пережил сложный и мучительный процесс освобождения от пут религиозного миросозерцания и с огромными усилиями вытравливал из своей психики навыки и убеждения, вколоченные бурсой, привитые средой, из которой он вышел. Идейной опорой в борьбе с традиционными религиозными представлениями и официальной политической идеологией был для Помяловского «Современник»; он помог Помяловскому сформировать свои взгляды и идеалы, дал направление его протесту. Статьи Чернышевского и Добролюбова Помяловский перечитывал по нескольку раз, вникая в каждую фразу, удивляясь и радуясь сходству своих мыслей с их мыслями. «Я ваш воспитанник, — впоследствии писал он Чернышевскому, — я, читая „Современник“, установил свое миросозерцание».2

С 1860 года Помяловский вместе со своими приятелями-студентами начал преподавать в воскресной школе в рабочем районе Петербурга, на Шлиссельбургском тракте. Он увлекался этой работой, с радостью передавал свои знания представителям трудового народа и обнаружил незаурядный педагогический талант.

В 1861 году Помяловский напечатал в «Современнике» свое первое крупное произведение — повесть «Мещанское счастье», а вслед за нею повесть «Молотов». Сделавшись сотрудником «Современника», писатель лично сблизился с его редакцией, в частности с Некрасовым и Чернышевским. «Молотов» обратил на него внимание читателей и критики. Помяловский стал известен, приобрел знакомства среди литераторов и в радикальных кругах русского общества. Осенью 1861 года он принял участие в демонстрации студентов Петербургского университета.

В 1862—1863 годах Помяловский писал и печатал свое наиболее известное произведение — «Очерки бурсы».

Помяловский горячо пропагандировал идею коллективного литературного труда. В частности, у него возникла мысль объединить группу демократически настроенных писателей, которые взялись бы за систематическое изучение и правдивое изображение быта беднейших классов петербургского населения. В 1862 году он задумал большой роман «Брат и сестра», в котором

- 539 -

предполагал много места уделить именно изображению петербургской нищеты. Помяловский начал писать роман весной 1862 года, но политические события этого года выбили его из колеи. Закрытие воскресных школ было для него большим ударом; он до последнего времени преподавал в школе и принимал участие в работе комитета воскресных школ. Приостановление «Русского слова» и «Современника» и арест Чернышевского потрясли писателя. Обострению тоски и безнадежных настроений Помяловского способствовала также его неудачная любовь.

Но Помяловский тем не менее не переставал писать. В последние два года своей жизни он, кроме «Очерков бурсы», написал несколько глав романа «Брат и сестра», отрывок «Андрей Федорыч Чебанов», рассказ «Поречане», задумал новый роман «Каникулы», или «Гражданский брак», в котором намеревался взять под защиту передовую молодежь 60-х годов от нападок либеральных и реакционных кругов.

Умер Помяловский в октябре 1863 года, на двадцать девятом году жизни, не успев осуществить большую часть своих замыслов. На его похоронах, рассказывает очевидец, «не было видно... сановитых официальных лиц, очень мало было и карет. В сырой осенний день, увязая в грязи, провожали писателя почти исключительно такие же неимущие люди, по большей части молодежь, как и он сам...».1 У матери Помяловского не было денег на похороны — похоронили его на средства Литературного фонда.

2

В демократической литературе 60-х годов были две основные творческие линии. Для первой характерны очерки, для второй — проблемные повести и романы, отличительным признаком которых был образ «нового человека», поиски положительного героя из разночинной среды. В творчестве Помяловского представлены обе эти линии. К первой принадлежат «Очерки бурсы», ко второй — повести «Мещанское счастье» и «Молотов».

«Мещанское счастье» и «Молотов» связаны судьбой главного героя и представляют собой результат единого художественного замысла. Это первые в русской литературе 60-х годов крупные произведения, в центре которых стоял плебей, разночинец, причем описанный не со стороны — враждебным ему или, во всяком случае, плохо понимающим его природу автором, а, так сказать, изнутри.

Основная тема повестей Помяловского — процесс созревания социального самосознания разночинца и его борьба за свое место в жизни, конкретные формы и внутренние противоречия этой борьбы.

В «Мещанском счастье» Помяловский, по его собственным словам, хотел «разъяснить отношения плебея к барству».2 Конфликт между продающим свой труд «умственным пролетарием», не имеющим ни кола ни двора, ни «благородных» предков и традиций, и его хозяином-помещиком, «дед и прадед которого умерли под теми же липами», составляет основу идейной и сюжетной ткани произведения. Помяловский хотел показать всю неизбежность этого конфликта. Передавая переживания Молотова, писатель замечает: «Иногда достаточно одного случая, чтобы убедиться в тысяче подобных; есть факты, в которых выражается идея, присущая многим

- 540 -

фактам».1 В пренебрежительных словах Обросимовых о Молотове нашел отражение известный «общественный закон», и когда Молотов впервые столкнулся с этим законом, вопрос о непримиримости плебейства и барства предстал его сознанию во всей своей остроте.

Противопоставление бедного молодого человека, вышедшего из низов, помещикам, в имении у которых он живет в качестве учителя или секретаря, встречалось в русской литературе и до Помяловского. Вспомним хотя бы Круциферского и Негровых в романе Герцена «Кто виноват?». Но у Герцена это противоречие иначе мотивировано (любовь Круциферского к Любоньке) и не так социально заострено.

Конфликт плебея с барами вскрывает подлинную сущность последних. Сначала Помяловский, разумеется умышленно, изображает Обросимовых как бы с точки зрения Молотова — симпатичными, добрыми, порядочными людьми. Но вся их деликатность и гуманность оказываются обычной маской либеральных помещиков, которые допускают сближение с «плебеем» лишь до известного предела и эксплуатируют его хотя и не в таких грубых формах, но не меньше, чем бурбоны-крепостники.

Такое изображение Обросимовых тесно связано с общественной атмосферой кануна крестьянской реформы. Главной задачей прогрессивного лагеря 40-х годов была борьба с крепостным правом и ее оплотом — николаевской монархией. Поэтому основные удары передовой литературы этого десятилетия были направлены на крепостников (Негров в «Кто виноват?» Герцена, Крошин в «Противоречиях» Салтыкова и др.). Во второй половине 50-х годов, в ходе борьбы с крепостническим строем, наступает окончательный разрыв между революционно-демократическим и либеральным лагерем, намечавшийся задолго до этого. Характер изображения Обросимовых в «Мещанском счастье» определяется этим историческим фактом. Именно так писали о либералах Чернышевский и Добролюбов, нередко видевшие в «наших господах эмансипаторах» более опасных врагов, чем в откровенных крепостниках, потому что это были враги, маскировавшиеся громкими фразами о реформах и народе. Именно помещика-либерала разоблачил уже после Помяловского и В. А. Слепцов в своем романе «Трудное время».

Из проблемы взаимоотношения плебея и барства, на ее основе возникает у Помяловского проблема завоевания разночинцем определенного места в жизни, проблема «мещанского счастья».

Среда, в которой происходит действие второй повести — «Молотов», — петербургское чиновничество, семья Дороговых, их родственники и знакомые. Помяловский рассказывает историю четырех поколений этой семьи. Мы видим Дороговых и их родню достигшими того идеала, к которому они стремились: безбедного, обеспеченного существования. Помяловский в известной мере симпатизирует этим людям, мысленно противопоставляя их дворянству, благополучие которого основано на подневольном, крепостном труде. Здесь всё действительно добыто потом и кровью.

Примерно та же среда изображена Чернышевским в начале его романа «Что делать?» в гораздо более темных красках. И тем не менее Чернышевский относит жизнь Розальских (во втором сне Веры Павловны) к «чистой», «реальной» грязи. «Реальная грязь» грязна, но все составляющие ее элементы здоровы; как только изменится расположение атомов (т. е. как только изменится общественный строй), грязь превратится в нечто

- 541 -

другое, «и всё другое, что выйдет, будет также здоровое, потому что основные элементы здоровы». Тут же говорится, что «жизнь имеет главным своим элементом труд, а потому главный элемент реальности — труд...».1

Труд и является той чертой в облике Дороговых и им подобных, которая заставляет Помяловского относиться к ним с известной симпатией. Но вместе с тем Помяловский так ярко показывает узость и бедность их интересов, что, наряду с уважением к тяжелому труду и упорству, при помощи которого они вырвались из нищеты, возбуждает в читателе отвращение к их замкнутой животной жизни. «Человеку... с большими запросами от жизни думается: „О господи..., не допусти меня успокоиться в том мирном, безмятежном пристанище, где совершается такая жизнь!“» (179). Дороговы не только сами остановились в своем развитии, но всячески душат те новые силы, которые возникают в их собственной среде.

В самой семье Дороговых есть человек с гораздо большими запросами, человек, тяготящийся их жизнью. Откуда появились у Нади эти запросы? Их внушили ей чтение, разговоры с Молотовым, самый «дух времени», который медленно, окольными путями, но всё же проникал и в эти законопаченные уголки.

«Женский вопрос» был в конце 50-х — начале 60-х годов одним из актуальных вопросов. Вместе с оживлением общественной жизни всё более росло стремление женщин к образованию, к освобождению от семейного деспотизма, к нравственной и материальной самостоятельности. Освобождение женщины входило как неотъемлемая составная часть в политическую программу всех передовых общественных деятелей и публицистов этой эпохи. Отражением этих идей и является в значительной степени образ Нади. Надей руководят, впрочем, не ясно осознанные ею теоретические взгляды, а любовь к Молотову и желание освободиться от семейного гнета. Но для всего строя семьи Дороговых бунт Нади был явлением неслыханным. Рисуя ту смуту, которую он внес в семью Дороговых, Помяловский с удовлетворением отмечает: «Семья разлагалась. Из недр ее встали новые силы — нравственные, непобедимые» (285).

Во второй повести Помяловский показывает Молотова в двух аспектах. Это подлинный плебей. Он не тянется к привилегиям и привилегированному классу, как Дороговы, их родственники и знакомые, жаждущие того, чтобы их происхождение от мужиков и мещан было поскорее забыто. Молотов презирает тунеядцев и белоручек и всего в жизни добивается своими собственными головой и руками. «... У нас редко кто имеет нравственную собственность, своим трудом приобретенную, — говорит Череванин, — всё получено по наследству, всё — ходячее повторение и подражание. А Егор Иваныч хотел иметь всё свое...» (228).

Случайно подслушанный Молотовым разговор Обросимова с женой имел для него очень важные последствия. Центральной задачей его жизни сделалась с тех пор борьба за личную независимость, за свое «мещанское счастье», путь к которому он видит в материальной обеспеченности. Молотов стремится достигнуть положения, при котором ему не придется прибегать к милости «благодетелей, давальцев, меценатов» (301).

Было бы неправильно оценивать Молотова вне той исторической обстановки, в которой он жил. Борьба мелкобуржуазного демократа за личную независимость, даже если она не приводила к четким революционным выводам, была в ту эпоху исторически-прогрессивным фактом. Его личный вопрос перерастал в общественный.

- 542 -

У Помяловского и у целого ряда других передовых людей начала 60-х годов слова «мещанское счастье» еще не имеют презрительного оттенка. Говоря о «мещанском счастье», они противопоставляли мещанина, плебея представителям крепостнических и либерально-дворянских слоев, которым «мещанское счастье» казалось нарушением всех государственных основ. Интересна с этой точки зрения оценка «Современника», который так характеризовал идейный замысел повести: «Существенный смысл ее — необходимость нравственной самостоятельности и освобождения от тупых общественных преданий, мешающих этой самостоятельности. Этим смыслом проникнута жизнь Молотова и с другой стороны жизнь Наденьки...; независимость от враждебных сторон общества, приобретенная личным трудом и личной мыслью, это есть уже известная победа; расширяясь дальше, эта мысль найдет себе работу и вне чисто личного вопроса. Столкновения с людьми дадут ей общественную силу; перенесенная на общественный вопрос, эта мысль направится не так, как направлялась она у лишних людей и как направляется у людей, деморализованных старой привычкой и недостатком мысли».1

Однако путь Молотова оказался иным. Природа мелкой буржуазии двойственна. «Мелкий буржуа...составлен из „с одной стороны“ и „с другой стороны“, — писал К. Маркс. — Таков он в своих экономических интересах, а потому и в своей политике, в своих религиозных, научных и художественных воззрениях. Таков он в своей морали, таков он во всем. Он — воплощенное противоречие».2 Когда борьба за «мещанское счастье» близка к своему завершению, когда Молотов считает, будто он «ни материально, ни морально... ни от кого не зависим» (305), — что является, конечно, иллюзией, — мы видим, как «приобретательство» из средства перерастает в цель, как он всё более замыкается в скорлупу личного благополучия. Былой социальный протест потускнел. Молотов придумывает разнообразные доводы, оправдывающие его перерождение. Он хочет «просто любить и жить». «Мы ломать любим», говорит он, а между тем «многого требовать нельзя», «необходима умеренность, тихий глас и кроткое отношение к существующим интересам общества» (306). Последние страницы повести раскрывают этот новый образ Молотова, лишь намеки на который были даны писателем раньше.

Сам Молотов моментами недоволен достигнутым «счастьем» и говорит о нем, как о «благонравной чичиковщине», но несравненно больше не удовлетворен своим героем сам Помяловский. Критическое отношение к нему писателя наиболее отчетливо выражено в последних словах повести: «Тут и конец мещанскому счастью. Эх, господа, что-то скучно...» (307).

Молотов был задуман как положительный герой, но в процессе осуществления замысла писатель увидел порочность его социального пути. Ему противопоставлен в повести Череванин. Натура более широкая, чем Молотов, он глубже понял вопрос личной свободы и независимости и впал в «кладбищенство», когда действительность обманула его ожидания. Он пришел к заключению, что хорошие слова остаются только словами, что розовые мечты оборачиваются сереньким личным благополучием. Симпатизируя Молотову и Наде, он как бы вместе с Помяловским говорит о скуке их «счастья». Череванин понимает, что «счастье» Молотова — не выход, что оно непрочно и только ненадолго откладывает «проклятые вопросы», которые необходимо было так или иначе разрешить.

- 543 -

Череванин враждебно относится ко всем проявлениям дворянского государства и культуры. Ему чужды господствующие эстетические вкусы, психологический склад дворянского интеллигента (см., например, его насмешку над словами «среда заела», неоднократно служившими оправданием бездействия и практического бессилия «людей сороковых годов») и пр.; в равной мере неприемлемы для него основы социального существования, быт и мораль окружающей его чиновничьей среды.

Но отрицание окружающей жизни, «нигилизм» Череванина (по словам Горького, он «гораздо более „совершенный“ нигилист, чем Базаров»1) не переходит у него в действие. Разочаровавшись во всем, он не видит смысла в труде и борьбе: «Для кого же, зачем я буду работать?.. Уж не для будущего ли поколения трудиться?..» (207). Эти слова свидетельствуют о том, что он не в силах был связать свои устремления с революционным и демократическим движением своего времени. Среди «новых людей» Череванин видит много болтунов и лицемеров, спекулирующих на новых идеях, и не подозревает о существовании истинно преданных им людей, готовых самоотверженно бороться за лучшее будущее.

Мучительные переживания Череванина, в которых много автобиографического, соединяются у него с ничем не искоренимой жаждой света; отдельные черты и эпизоды повести говорят о том, что Помяловский не отвергал возможности выхода Череванина на другую дорогу. Интересно в этом отношении, что, задумав незадолго до смерти роман «Каникулы» («Гражданский брак»), Помяловский предполагал вывести в нем и перерожденного, преодолевшего свое «кладбищенство» Череванина.

Помяловский показывает в своей повести, что современная ему общественная жизнь толкает мелкого буржуа либо к постепенному примирению с ней, к «мещанскому счастью» и «скуке», либо к безысходной тоске и «кладбищенству». Но, показывая эти две тенденции, сам он тянется к третьему — еще для него неясному пути.

Помяловский изображает своих героев, не идеализируя. Череванин и Молотов, взаимно отрицая друг друга, вскрывают недостаточность и порочность своих жизненных установок. Ярко проявляется это в их словесном поединке в ресторане — одной из самых сильных и существенных сцен повести. Здесь победителем вышел Молотов, доказавший Череванину ложь «кладбищенства», но ненадолго. В конце повести происходит противоположное: при помощи «кладбищенства» развенчивается «мещанское счастье».

Ошибочность социальных позиций Молотова и Череванина, показанная Помяловским, неудовлетворенность ими автора и неудовлетворенность их самими собой, уверенность писателя, что истину нужно искать на совсем другом пути, — создают общее идеологическое устремление повести. Устремление это, однако, не персонифицировано, не приобрело отчетливых красок, потому что не было еще достаточно ясно осознано самим Помяловским.

Если искания автора «Мещанского счастья» и «Молотова» нельзя полностью отождествить с идеологией революционной демократии, то ясно, во всяком случае, что они были непосредственно связаны с теми общедемократическими идеями, которые входили, как неотъемлемая составная часть, в эту идеологию.

«Мещанское счастье» — первое значительное произведение Помяловского и в нем сказался ряд особенностей не вполне зрелой и не вполне самостоятельной работы. В повести, несомненно, ощущается художественное воздействие Тургенева. С Тургеневым связаны отдельные элементы не свойственного

- 544 -

более поздним произведениям Помяловского лирического пейзажа. С Тургеневым, а через него и с традицией русской литературы предшествующих десятилетий связана некоторыми деталями одна из сюжетных линий повести Помяловского: история взаимоотношений Молотова и Леночки. Весьма показательна с этой точки зрения статья радикального критика П. А. Бибикова. Он рассматривал повесть Помяловского в ряду произведений, где «герой на rendez-vous» оказывается несостоятельным, тем самым обнаруживая свою несостоятельность и на ином поприще.1 Есть в «Мещанском счастье», кроме того, и отдельные места, написанные под влиянием «Аси» Тургенева. Но в основной сюжетной линии повести (Молотов — Обросимовы), где концентрируется ядро идейного замысла «Мещанского счастья», Помяловский проявил себя вполне самостоятельным художником.

Влияние Тургенева ощущается в одном только «Мещанском счастье». Есть некоторое сходство между историей Дороговых, описанной в «Молотове», и родословной Лаврецких в «Дворянском гнезде». Но связь между ними иного рода. Это своеобразная полемика. Помяловского с Тургеневым при помощи включения в те же внешние рамки совершенно иного материала, истории рода, у которого не было ни дворянских грамот, ни наследственных, ни благоприобретенных поместий. Своеобразной полемикой с Тургеневым является, повидимому, и восклицание Молотова в ответ на слова Нади о том, что девушка ее круга должна примириться с неизбежностью брака без любви, по приказу родителей: «Примирение? о примирении заговорили?.. Лучшего и выдумать нельзя?..» и т. д. (243). Вспомним, что Рудин дает Наталье другой совет: «Что̀ нам делать?.. разумеется, покориться».2

После выхода в свет «Мещанского счастья» более ощутительным в художественной практике Помяловского становится творчество Гоголя. Упомянутая выше последняя фраза «Молотова» — «Эх, господа, что-то скучно...» — почти совпадает с концовкой «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» («Скучно на этом свете, господа!»), очень близка к ней по своему настроению и выполняет ту же функцию. Методами гоголевского гротеска изображены гости на именинах Нади. Стоит вспомнить, например, данное здесь описание играющих в карты и тех чувств, которые волнуют каждого из них. Есть в повести и прямые отзвуки «Мертвых душ». Рассказывая Наде о приятеле Молотова Негодящеве, Череванин сообщает ей следующее: «Многие рассчитывали на открывшуюся вакансию; но за обедом у губернатора предводитель сказал: „Негодящев — молодой рациональный человек“; правитель сказал, что он — „молодой набожный человек“, а губернаторская тетка, что он — „молодой почтительный человек“. По этим трем приговорам... составилась его карьера» (220—221). В первой главе «Мертвых душ» читаем: «Все чиновники были довольны приездом нового лица. Губернатор об нем изъяснился, что он благонамеренный человек; прокурор, что он дельный человек; жандармский полковник говорил, что он ученый человек; председатель палаты, что он знающий и почтенный человек; полицеймейстер, что он почтенный и любезный человек; жена полицеймейстера, что он любезнейший и обходительнейший

- 545 -

человек».1 Если не непосредственно с Гоголем, то с «натуральной школой», с повестью о бедном чиновнике связан рядом черт рассказ Рогожникова о своем сослуживце Меньшове.

Эти сопоставления не свидетельствуют, конечно, о том, что Помяловский ученически подражал Гоголю. Творчество Гоголя сыграло, как известно, исключительную роль в процессе формирования эстетики революционной демократии. И помимо того, что общий характер творчества Гоголя, с его смелым обличением гнусной николаевской действительности, был близок Помяловскому, у Гоголя он нашел некоторые приемы описания быта и изображения отрицательных персонажей, которые, своеобразно преломившись, стали органическими чертами его собственного стиля.

В «Молотове» Помяловский овладевает мастерством бытописания, которого еще не было в «Мещанском счастье». Но бытописание не ослабило, как это часто бывает, проблемной стороны повести. Наоборот, оно сделало ее более убедительной и конкретно ощутимой для читателя.

С Гоголем и «гоголевским направлением» (т. е. критическим реализмом середины XIX века) были у Помяловского и другие существенные связи. 40—50-е годы — эпоха расцвета русского реалистического романа. В эти годы созданы «Мертвые души», «Кто виноват?», «Обыкновенная история», «Обломов», «Рудин», «Дворянское гнездо», «Тысяча душ» и т. д. Все они характеризуются постановкой широких социальных проблем и наличием больших типических образов. «Мещанское счастье», «Молотов», так же как и неоконченный роман Помяловского «Брат и сестра», входят в этот же ряд. Разумеется, идейный смысл его творчества, проблемы, волновавшие его, его герои, изображенный им быт были иные, чем у авторов перечисленных выше произведений; он нередко отталкивался от некоторых из них, но именно широта охвата жизненных явлений и стремление к их обобщению в типических образах связывают Помяловского с этой столбовой дорогой русской литературы. И не удивительно поэтому, что в первых своих произведениях он испытал на себе воздействие таких мастеров реалистического романа, как Гоголь и Тургенев.

Образы Помяловского входят в галерею «героев своего времени», замечательные портреты которых нашли себе отражение в русской литературе. Очень любопытно с этой точки зрения, что Горький рекомендовал Д. Н. Овсянико-Куликовскому посвятить Череванину специальный очерк в его «Истории русской интеллигенции».2 Высоко ставивший Помяловского Чернышевский считал «Мещанское счастье» и «Молотова» крупнейшим достижением современной литературы. Нет сомнения, что Молотов и Череванин стояли в сознании Чернышевского, как и в сознании Горького, рядом с классическими образами, созданными русскими писателями первой половины XIX века.

3

Крах крепостнического строя сказался во всех областях социально-политической и культурной жизни России. Все основные вопросы необходимо было коренным образом пересмотреть. В частности, весьма актуальны были в конце 50-х — начале 60-х годов вопросы воспитания и педагогики.

- 546 -

Для революционной демократии они были теснейшим образом связаны с вопросом о воспитании нового человека, строителя новой жизни. Поэтому и Помяловский придавал им такое большое значение. О глубине и органическом характере педагогических интересов Помяловского свидетельствует не только его активная работа в воскресной школе, но и большинство его художественных произведений.

Впервые интерес Помяловского к педагогическим вопросам возник под влиянием испытанной им самим дикой педагогической системы. У него, естественно, родилось желание подвергнуть резкой критике уродливую постановку народного образования, рассказать о всех мерзостях бурсы.

В русской литературе «Очерки бурсы» — не первое произведение, героями которого были бурсаки, но их изображение в «Бурсаке» Нарежного, в «Вие» и «Тарасе Бульбе» Гоголя очень далеко от той атмосферы, которая охватывает нас при чтении Помяловского. Ближе к Помяловскому по времени роман Н. Д. Хвощинской «Баритон» (1857). Отталкиваясь от Нарежного и Гоголя, она пошла по пути намеренной идеализации бурсацкого быта; основную тенденцию романа можно сформулировать словами: и бурсаки люди, и бурсаки чувствовать умеют. Большинство героев «Баритона» — умные и добродетельные молодые люди, любящие всей душой свою «дорогую, милую, родную бурсу», и недаром один критик назвал их «вербными херувимчиками».1 Трезвое слово о бурсе было сказано И. С. Никитиным в «Дневнике семинариста» (1860). Сходство между «Дневником семинариста» и «Очерками бурсы» в том, что оба произведения написаны на автобиографической основе. Но «Дневник» значительно уступает «Очеркам» как по выразительности деталей и яркости портретов, так и по силе обобщения. Вряд ли можно сомневаться в том, что Помяловский читал «Дневник семинариста», но никакого влияния на «Очерки бурсы» он не оказал.

Замысел большого произведения о бурсе возник у Помяловского в самом начале его литературной деятельности. К 1858—1859 годам относится рассказ «Данилушка». В нем Помяловский предполагал провести своего героя, сына дьячка, через всю бурсу, но описал лишь его детские годы в семье вплоть до поступления в духовное училище. Продолжением «Данилушки» является очерк «Долбня», напечатанный в 1860 году; это первая редакция «Зимнего вечера в бурсе», еще очень бледная и робкая. Помяловский остался недоволен «Долбней» и вовсе раздумал писать о бурсе: не хотел, по словам Н. А. Благовещенского, растравлять старые раны и боялся в то же время, что не сможет быть беспристрастным. Затем писатель был отвлечен «Мещанским счастьем» и «Молотовым» и лишь в 1862 году вернулся к этому замыслу. Тема эта всё более волновала Помяловского, и он решился, наконец, бросить вызов «образованному обществу», не желавшему знать правды об окружающей действительности. «Нет, вы узнайте, какая жизнь создала нашего брата, — мысленно обращался Помяловский к своим будущим читателям, — я покажу вам, что значит бурсак, я заставлю вас призадуматься над этою жизнью!..».2 Взволнованный голос писателя-демократа слышен во всем произведении.

Помяловский задумал большую серию очерков, но успел написать всего четыре. Эти четыре очерка представляют собой одно из крупных достижений литературы 60-х годов. Разнообразные типы бурсаков и их педагогов, сжатые и меткие характеристики, живой, непринужденный диалог, соединение

- 547 -

гнева и негодования с бодрым смехом — всё это открывало читателям своеобразный, дотоле неведомый им мир.

Описанные Помяловским ужасы не были исключительным явлением. Всё это происходило не в далекой глуши, а в столице, во внешне блестящем и чинном императорском Петербурге. Следует иметь в виду, что духовные училища были в первой половине XIX века одними из самых распространенных учебных заведений. Но те же нравы, та же система — иногда лишь в несколько более благообразном виде — царили в кадетских корпусах, закрытых институтах и даже в гимназиях.

Скорбным и вместе с тем ненавидящим взором смотрит Помяловский на «педагогическую» систему, основой которой было непрерывное издевательство над ребенком, грубое насилие, тупая зубрежка и подавление живой мысли. Рисуя без малейшей идеализации дикие нравы бурсаков, он часто подчеркивает, что причиной бурсацкой дикости является отнюдь не природная испорченность бурсаков. Вор и хулиган Аксютка «был человек необыкновенный, талантливый, человек сильной воли и крепкого ума, но его сгубила бурса..., как она сгубила сотни и сотни несчастных людей» (363). Помяловский показывает, однако, что основное зло бурсы заключалось не только в начальниках и учителях, не только в методах, но и в самих предметах преподавания — разнообразных «божественных науках». Он прямо говорит, что никто не стал бы учить их по доброй воле. «Если бы Лобов, Долбежин, Батька и Краснов не употребляли противоестественных и страшных мер преподавания, то, уверяю вас, редкий бурсак стал бы учиться, потому что наука в бурсе трудна и нелепа» (398).

Польза от преподававшейся в бурсе богословской схоластики могла быть, по словам Помяловского, только одна. Видя в каждом уроке «злейшего своего врага», насильно завладевшего его мозгами, умный бурсак открывал в учебниках «множество чепухи и безобразия» и тем самым развивал в себе критицизм и аналитические способности. «И не догадывались богомудрые педагоги, — читаем в непропущенном цензурой отрывке «Очерков» Помяловского, — что многие хорошие ученики относились к их учебникам, как психиатр относится к печальному явлению сумасшествия. Вот чем и объясняется то странное обстоятельство, каким это образом из бурсы выходят так много дельных и даровитых людей, несмотря на то, что они поглощали учение, ставшее посмешищем всех образованных людей» (439).

Когда Помяловский писал «Очерки бурсы», от былой его религиозности не осталось и следа. Многочисленные насмешки над религиозными обрядами, таинствами и пр. обильно рассыпаны во всем произведении. Полное равнодушие бурсаков к религии и их кощунства не вызывают со стороны писателя никакого осуждения; напротив, он весьма сочувственно и с добродушным юмором передает их. Помяловский произносит подобные кощунства и от своего собственного имени. Так, например, первая порка Карася иронически описана как своеобразный религиозный обряд.

Помяловский хотел в своих «Очерках» нарисовать и самую обстановку духовной школы, и то, как одни бурсаки гибли благодаря ей, а другие, вопреки ей, в борьбе с нею, находили в себе силы, чтобы пойти по новому пути. В конце второго очерка он обещал, что покажет дальше и «добрые задатки для будущего в жизни бурсаков», что бурса будет в его «Очерках» постепенно прогрессировать и изменяться (382). Речь идет здесь, конечно, не о внутреннем улучшении бурсы и бурсацкой науки, в возможность которого Помяловский совершенно не верил, а о проникновении в бурсу новых, враждебных ей начал, которые мало помалу освобождали многих бурсаков от ее тлетворного влияния и приводили их в лагерь демократии.

- 548 -

Одной из тем дальнейших очерков и должна была быть эволюция критически мыслящих бурсаков. В осуществленной части произведения писатель успел лишь намекнуть на эту тему. В очерке «Бегуны и спасенные бурсы», характеризуя разные типы бурсаков и с ненавистью отзываясь о религиозном фанатизме и ханжестве, Помяловский теплыми словами обрисовал «бурсаков материалистической натуры». «Когда для них наступает время брожения идей, — говорит он, — возникают в душе столбовые вопросы, требующие категорических ответов, начинается ломка убеждений, эти люди, силою своей диалектики, при помощи наблюдений над жизнью и природой, рвут сеть противоречий и сомнений, охватывающих их душу, начинают читать писателей, например вроде Фейербаха..., после того они делаются глубокими атеистами... Вначале этим бурсакам жаль вечности, которую им, в качестве материалистов, приходится отрицать, но потом они находят в себе силы помириться с своим отрицанием, успокоиваются духом, и тогда для бурсака-атеиста нет в развитии его попятного шага» (462—463).

Всё здесь чрезвычайно существенно для характеристики взглядов самого Помяловского: и свидетельство о трудностях перестройки миросозерцания, и ссылки на «наблюдения над жизнью и природой», которые способствуют разрушению религиозных представлений, и упоминание Л. Фейербаха, самое имя которого было запретным в России в 50—60-е годы.

Помяловский несколько раз подчеркивает, что в «Очерках бурсы» он всё время остается на почве фактов и что в них нет ничего вымышленного. И непосредственное читательское впечатление, и целый ряд свидетельств и воспоминаний целиком подтверждают это утверждение писателя. Фактическая точность «Очерков бурсы» не ограничивает, однако, их значения узкими пределами тех единичных фактов, которые послужили для них исходным пунктом. В этом их существенное отличие от рядовых бытовых и этнографических очерков 50—60-х годов. В «Очерках бурсы» мы имеем дело отнюдь не с фотографическим, внешним воспроизведением действительности. Правильно и точно переданные факты освещались в них, как и во всяком подлинно реалистическом произведении, живой мыслью писателя, были подняты на большую высоту социального и художественного обобщения.

Помяловский принадлежит к тем писателям 60-х годов, в творчестве которых мрачные стороны российской действительности показаны в тесной связи со всей социальной системой. Значение «Очерков бурсы» выходило далеко за пределы обозначенной в заглавии темы. В бурсе отразились произвол и насилие, безраздельно господствовавшие в самодержавно-бюрократической России, и потому ненависть к педагогам-тиранам сливалась в сознании Помяловского с ненавистью ко всему общественному строю, при котором было возможно подобное издевательство над человеком. Злые насмешки над «божественными науками», являвшимися идеологическим оправданием тогдашних социально-политических порядков, также не могли восприниматься иначе, как решительное отрицание всех этих порядков. Если в «Бегунах» Помяловский говорит, что «и в других учебных заведениях, а не только в бурсе, царила дремучая ерунда и свинство» (слова эти были выброшены цензурой), то в пятом, неоконченном очерке мы находим другую, более широкую и еще более выразительную формулу (тоже искаженную цензурой): «при нелепых порядках, существовавших почти везде на Руси» (444, 479). Не следует думать, что слова эти, равно как и все «Очерки», обращены только в прошлое. Так пытались осмыслить произведение Помяловского некоторые современники, желая смягчить оставленное

- 549 -

им тяжелое впечатление. Между тем весь материал «Очерков» решительно противится подобному толкованию, да и биографические данные об их авторе находятся с этим в резком противоречии. Именно во время писания «Очерков» Помяловский, под влиянием целого ряда фактов общественной жизни, свидетельствовавших о наступающей реакции, окончательно убедился в том, что «в жизни та же бурса».1

В русской литературе середины XIX века есть классические произведения о детстве — «Детство» Л. Н. Толстого и «Детские годы Багрова-внука» С. Т. Аксакова. В них детство описано радостными, светлыми красками. «Счастливая, счастливая, невозвратимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминаний о ней?» — восклицает Толстой.2 «Ты, золотое время детского счастья, память которого так сладко и грустно волнует душу старика! Счастлив тот, кто имел его, кому есть что вспомнить!» — пишет Аксаков в своих «Воспоминаниях»,3 являющихся продолжением «Детских годов». Своеобразным «Детством» Помяловского являются его «Очерки бурсы». Но в них нет и намека на такие краски и настроения; ненависть и злобу возбуждают у Помяловского воспоминания об исковерканном детстве. И он сознательно противопоставляет свое детство детству, описанному Толстым и Аксаковым, условия, в которых рос плебейский ребенок, картине воспитания барича. В уста своего автобиографического героя Карася он вкладывает такие слова: «Все уверены, что детство есть самый счастливый, самый невинный, самый радостный период жизни, но это ложь...» (425). Рассказав о горестных приключениях одного бурсака, Помяловский иронизирует: «Вот так младенчество — лучшая пора нашей жизни!». Эти слова находят себе полное соответствие в произведениях Некрасова; в его стихотворении «Родина» есть аналогичные иронические нотки:

Воспоминания дней юности — известных
Под громким именем роскошных и чудесных, —
Наполнив грудь мою и злобой и хандрой,
Во всей своей красе проходят предо мной...

В центре «Детства» Толстого и «Детских лет Багрова-внука» Аксакова стоит автобиографический герой — ребенок, его переживания, созревание его сознания. От его имени ведется повествование; при этом рассказывается только о том, что видит и знает герой; окружающие его люди, вещи или явления даны сквозь призму его восприятия и описываются преимущественно в той мере, как это необходимо для раскрытия его психики.

Признавая большую познавательную ценность «Детских годов», Добролюбов в то же время подчеркивал, что Аксаков «всегда отличался более субъективной наблюдательностью, нежели испытующим вниманием в отношении к внешнему миру...По природе своей и по первоначальному воспитанию... автор вовсе не принадлежал к числу детей, рано втягивающихся в практическую жизнь и с первых дней жизни изостряющих все свои способности для живого и пытливого наблюдения ее явлений. Круг интересов маленького Сережи долгое время был ограничен только миром внутреннего чувства, и из внешнего мира он обращал внимание только на то, какое ощущение — приятное или неприятное — производили на него предметы».4

- 550 -

В центре большой повести, задуманной Помяловским вскоре после окончания семинарии, тоже должен был стоять явно автобиографический герой, которого он предполагал провести через все ужасы бурсы. Именно история ребенка должна была составлять основу произведения. Но Помяловский не пошел по пути воссоздания детского восприятия. Он изображает окружающую героя действительность объективно, как среду, в которой растет и развивается ребенок.

Когда в 1862 году Помяловский вернулся к произведению о бурсе и вплотную приступил к его осуществлению, он, кроме того, отказался от объединения очерков вокруг центрального автобиографического героя, который должен был быть осью первоначального замысла повести о бурсе. Одной из основных линий переделки очерка «Долбня» (первая редакция «Зимнего вечера в бурсе») и было устранение Данилушки как главного героя.

Не только «Зимний вечер», но и «Очерки бурсы» в целом лишены главного героя, история которого являлась бы сюжетным стержнем всего произведения. «Главное действующее лицо настоящего очерка — Карась», — этими словами начинаются «Бегуны и спасенные бурсы». Но это касается только «Бегунов». Во втором очерке Карасю уделено лишь полстраницы, и говорится о нем, как об эпизодическом лице, а в первом и третьем его имя только упоминается. И хотя «Бегуны и спасенные бурсы» — самый большой и, может быть, самый значительный очерк, в общем замысле произведения он всё же занимает равноправное с другими очерками место. Бурсацкие нравы, бурсацкая педагогика, масса бурсаков и их учителя — всё это отнюдь не является только фоном для истории Карася.

Бытовые сцены и зарисовки сменяются в «Очерках» портретами отдельных бурсаков, вставными историями, воспоминаниями о прошлом и т. д., и в результате перед нами широкая, пестрая картина бурсацкой жизни, яркая галерея многочисленных разнообразных типов и характеров.

Сюжет «Очерков бурсы» подчеркнуто прост, и их персонажи противостоят друг другу не как участники каких-нибудь запутанных событий, а прежде всего как характеры, как типы. Противопоставление и сближение персонажей (например, Тавля и Гороблагодатский в «Зимнем вечере»; в «Бурсацких типах» — Лобов и Долбежин, из которых первый сближается с Тавлей, а второй с Гороблагодатским), а затем смена сцен разной окраски — мрачных комическими и т. д. — очень ощутимы в «Очерках бурсы». Сближением и столкновением отдельных мотивов и эпизодов Помяловский достигает подчас яркого художественного эффекта. В «Бурсацких типах» Долбежин сечет бурсака, раздается звонок, читают молитву, и учитель уходит. Краткие и как бы мимоходом сказанные слова о молитве вклинены в контекст очень искусно; получается впечатление, что молитва как бы освящает сечение. Подобных мест в «Очерках бурсы» много. Они несут существенную смысловую, идеологическую нагрузку и вместе с тем выполняют, естественно, композиционную роль.

«Очерки бурсы» производят на читателя впечатление свободного, ничем не стесненного, импровизированного рассказа. В этом и состояла одна из сторон их художественного замысла.

Своеобразная окраска языка «Очерков», его лексический состав в значительной степени определяются их тематикой. Обилие бурсацких словечек вроде «обделать на левую ногу», «вывернуться», «на воздусях», «сугубое раза», «вселенская смазь» и т. д. создают местный колорит произведения. Существенной стилистической особенностью «Очерков бурсы» являются

- 551 -

также элементы церковно-книжной речи, цитаты из «священных текстов» и прибаутки на церковно-славянский лад.

В одном месте Помяловский отмечает, что бурсаки, «поя разные духовные канты, перемешивали их смехом и остротами» (366). Это сталкивание цитат из «священных» книг с комическими замечаниями и остротами присутствует в «Очерках бурсы» не только как объект изображения, но и как стилистический прием самого Помяловского. Цитаты эти неоднократно переносятся им в комический план и пародируются. Вместе с тем он высмеивает, конечно, и выраженные ими религиозные понятия и представления. «И много в том месте злачнем и прохладнем паразитов, поедающих тело плохо кормленного бурсака», — читаем в самом начале «Очерков» (311—312); здесь включены в юмористический контекст слова молитвы, читавшейся над гробом покойника: «Господи, упокой душу раба твоего в месте светле, в месте злачне, в месте покойне».

Об учителе арифметики Ливанове Помяловский пишет, что существовал, «собственно говоря, не один Ливанов, а два или, если угодно, один, ко в двух естествах — Ливанов пьяный и Ливанов трезвый». И дальше еще несколько раз: «Братцы, Ливанов в пьяном естестве» и т. д. (449). Цензор всюду вычеркнул «естество» и заменил его «видом», вытравив таким образом всю остроту этих мест. Кощунственное, богохульное сравнение пьяницы Ливанова с Христом, сыном божиим, — «единым», но «в двух естествах», божеском и человеческом, — является злой пародией на один из основных догматов христианства.

«Очерки бурсы» произвели на современников, да и на последующие поколения читателей, огромное впечатление. Как и следовало ожидать, реакционные круги русского общества встретили их в штыки. Особенно резко реагировали представители реакционного духовенства, всячески стремившиеся сохранить в тайне всё, что творилось в стенах духовной школы.

Оценки представителей либерального лагеря не столь грубы по своему тону, но в общем, за немногими исключениями, также отрицательны. Весьма показателен отзыв Н. Д. Хвощинской. Она сама написала роман из жизни семинаристов, но написала, как было отмечено выше, совсем по-иному. Хвощинская обвиняла Помяловского в якобы допущенных им преувеличениях, сгущении красок и пр. По ее мнению, он изобразил бурсаков не жертвами дикой системы воспитания, а людьми жестокими и испорченными по самой своей натуре.1 То же самое писал и П. В. Анненков, утверждавший, будто в «Очерках бурсы» одинаково отвратительными показаны и палачи-педагоги и их жертвы-бурсаки.2 Разумеется, всё это неверно. Читая «Очерки бурсы», мы явственно ощущаем симпатии автора и сами проникаемся ими: мы ненавидим вместе с ним бурсацкую науку и бурсацких учителей и сочувствуем протесту бурсаков, хотя он и проявляется большей частью в диких формах. Помяловский, в отличие от Хвощинской, меньше всего думал о бесплодном, пассивном чувстве жалости к бурсакам. Своими поистине страшными картинами он хотел возбудить ненависть к людям и условиям, порождающим подобные нравы, и способствовать уничтожению этих условий. Помяловским руководили побуждения, сходные с теми, которые через полстолетия после него были замечательно охарактеризованы Горьким.

«Вспоминая эти свинцовые мерзости дикой русской жизни, — писал Горький в «Детстве», — я минутами спрашиваю себя: да стоит ли говорить

- 552 -

об этом? И, с обновленной уверенностью, отвечаю себе — стоит; ибо это — живучая, подлая правда, она не издохла и по сей день. Это та правда, которую необходимо знать до корня, чтобы с корнем же и выдрать ее из памяти, из души человека, из всей жизни нашей, тяжкой и позорной».1

Совершенно иначе, чем критики либерального лагеря, подошел к «Очеркам бурсы» Писарев в своей статье «Погибшие и погибающие». Писарев правильно понял Помяловского, когда утверждал, что в бурсе нет никаких задатков развития, а смягчение наказаний, улучшение гигиенических условий и т. п. ни к чему не приведут. «Всё это, конечно, значительно облегчит участь бурсаков, — писал он, — но основное зло бурсы останется нетронутым, потому что оно неизлечимо. Это основное зло заключается в той антипатии, которая существует между умами учеников и бурсацкой наукой. Эту антипатию невозможно искоренить, потому что бурсацкую науку невозможно сделать привлекательной... Общество интересуется совсем не тем, что интересовало его несколько столетий тому назад. То, что оставляется без внимания лучшими умами и самыми блестящими талантами, поневоле облекается в такие сухие и черствые формы, которые никому не могут нравиться и которые приходится навязывать ученикам насильно...».2

В статье Писарева есть соответствия также с грустными словами Помяловского: «В жизни та же бурса». Бурса — не какой-нибудь особенно темный уголок русской действительности, не последнее убежище грязи и мрака, а одно из «самых невинных проявлений нашей повсеместной и всесторонней бедности и убогости».3 Если принять во внимание тогдашние цензурные условия, то станет ясно, что Писарев говорил о несправедливости и обреченности всего социального строя России.

4

Одновременно с «Очерками бурсы», в 1862—1863 годах, Помяловский работал над романом «Брат и сестра». Это должно было быть очень большое произведение, но написана была только сравнительно небольшая часть, и из нее тоже не всё дошло до нас. Однако и по сохранившимся отрывкам мы можем судить о том, насколько значительным был этот замысел.

В «Брате и сестре» Помяловский обращается к широкому потоку жизненных явлений; он хочет узнать, чем и как живут люди, понять и оценить социальные отношения и законы, которые господствуют в окружающей его действительности, изобразить и верхи и низы современного ему общества. Жгучие социальные вопросы впервые в таком масштабе и с такой остротой предстали его сознанию.

Центральный персонаж романа Потесин в значительной мере является продолжением Череванина.

Потесин — сын небогатых провинциальных помещиков. За участие в студенческих беспорядках его исключили из университета, и он отправился в Петербург «с желанием трудиться и приносить пользу». Дядя-генерал отсоветовал ему поступать в университет и определил на службу чиновником. Он ввел Потесина в аристократический круг. Однако Потесин, хотя «был барской крови, но закал души его был мужицкий» (499). С детства, «слушая сказки и песни народа, играя с мужичонками в разные игры, он полюбил народ, и тогда уже у него стал складываться особый взгляд на

- 553 -

мужика, — он понимал его. Он видел предрассудки и суеверия, бездольную бедность и пьянство, замкнутость и глубоко скрытое в душе ожесточение, но понимал, что первые истекают из положения мужика: ни от кого нет ему защиты, и простолюдин обращается поневоле к разным домовым и лешим...; что в вине он топит свое горе. Эта среда переделала натуру Потесина в мужичью; она, по своей сущности, и осталась мужичьей» (488). Большое влияние на образ мыслей Потесина оказала также семья сосланного на каторгу революционера, с которой он познакомился, еще будучи гимназистом.

В кругу своих богатых родственников Потесин чувствует себя чужаком и вскоре окончательно порывает с ними. Потесин шаг за шагом разочаровывается в «образованном обществе» и спускается всё ниже по социальной лестнице. Он перебирается в «большую квартиру», заселенную общественными низами, втягивается в жизнь ее обитателей, стремится помочь им, но безуспешно. В конце концов он теряет всякую веру в свои силы, спивается и, вернувшись к родителям, умирает от чахотки.

Описывая с искренним сочувствием и теплотой во многом близкого ему Потесина, Помяловский как бы говорил: общественные условия, в которых мы живем, настолько ужасны, что даже таких честных людей, как Потесин, они нередко доводят до полного опустошения.

Замысел романа был очень широкий. Потесин и его сестра должны были связать ряд типов, эпизодов, бытовых зарисовок — начиная с аристократических салонов и кончая «знаменитыми домами Сенной площади», гнездом нищеты и преступного мира, упоминание о которых мы встречаем еще на первой странице «Молотова». Потесина тянут к себе люди, вышибленные из жизни, не могущие найти в ней при данных социальных условиях никакого места. Все его, а вместе с ним и Помяловского, симпатии на стороне этих деклассированных людей. Именно то обстоятельство, что они страдают от социальных противоречий своего времени, что на них сказывается всё неустройство современного общества, и возбуждает пристальный интерес писателя и его добрые чувства к ним.

Перед нами целая галерея этих людей, обитателей «большой квартиры», где поселился Потесин: певчий, ненавидящий бар, франтов и богачей, пьющий запоем и с возмущением говорящий доктору, что болезни в России не лечатся, а наказываются; «захудалый род» — князь Ремнищев, полуидиот, которого всячески старается поддержать Потесин; голодные дети, сидящие без куска хлеба. В этой центральной части романа Помяловский хотел показать читателю еще более страшную нищету, жизнь столичного дна, кабаки, ночлежки, притоны, публичные дома. Работая над «Братом и сестрой», Помяловский посещал трущобы Сенной площади и воочию видел и своих будущих героев, и ту обстановку, в которой они жили. Роман строился на реальном, фактическом материале.

Не «экзотика» материала привлекала Помяловского, как она привлекала Вс. Крестовского в «Петербургских трущобах». Дух литературщины был совершенно чужд ему. Исходным моментом творчества Помяловского всегда были волновавшие его явления действительности и возникавшие в связи с ними сложные, часто не разрешимые для него вопросы.

Во время писания «Брата и сестры» Помяловский яснее, чем когда-либо, понимал, что мелкие и чисто внешние преобразования ни к чему не ведут. «Лукава жизнь человека, и зорко надо вглядываться в нее, чтобы определить ее. Люди часто делают реформы в буквальном смысле, т. е. усвоивают новые формы жизни, а дух ее остается прежний» (500). Герой романа чувствует всю нелепость надежд на уничтожение социальной несправедливости

- 554 -

при помощи борьбы с отдельными «мерзавцами», между тем более действенные пути борьбы были Потесину не известны. Он гибнет, запутавшись в противоречиях между необходимостью как-то действовать и сознанием полной непригодности известных ему путей, в противоречиях, из которых не мог вывести своего героя и сам Помяловский. Ужас перед окружающей писателя действительностью и ненависть к господствующим в ней звериным законам пронизывают всё произведение. Порой из уст писателя раздаются подлинные вопли. Такова производящая потрясающее впечатление концовка «Брата и сестры», собирающая в один фокус весь идейно-художественный смысл романа: «Господа! Страшно жить в том обществе, где подобные жизни совершаются сплошь и рядом!..» (548). Таким же воплем является у Помяловского даже пейзаж:

«Ночь точно опьянела и сдуру, шатаясь по городу, грязная, злилась и плевала на площади и дороги, дома и кабаки, в лица запоздалых пешеходов и животных... На небе мрак, на земле мрак, на водах мрак. Небо разорвано в клочья, и по небу облака, словно рубища нищих, несутся. Несчастные каналы, помойные ямы и склады разной пакости в грязных дворах родного города, где лежит гниль и падаль, — дышат, дышат и отравляют воздух миазмами и зловонием, а в этом зловонии зарождается мать-холера, грядущая на город с корчами и рвотой...» (542).

Это та ночь, когда Потесина выгнали из «большой квартиры» и он, лишенный крова и куска хлеба, во всем разочарованный и больной, с мыслью о самоубийстве, метался по улицам Петербурга. Горячий протест против жестоких социальных противоречий большого города, которым пронизан пейзаж Помяловского, сближает его пейзаж с петербургским пейзажем повестей Салтыкова 40-х годов и Некрасова, уже в ранних произведениях которого звучат аналогичные ноты (см., например, рассказ Некрасова «Макар Осипович Случайный»).

Помяловский рос как художник. От «Мещанского счастья», где еще ощущается тургеневское влияние, через «Молотова» и «Очерки бурсы» он пришел к замыслу большого, по разнообразию и остроте материала и центральной идее, социального романа, в котором должны были найти свое место и свое применение и очерковый материал, и очерковая манера письма. Чем дальше, тем всё с большей свободой Помяловский обращался с жизненным и языковым материалом и всё больше овладевал умением реалистически изображать людей. Избегая схематичности в построении характеров, он вместе с тем неизменно показывал и подчеркивал социальную типичность своих героев. «Облагороживающий слог» (слова Помяловского) был органически неприемлем для Помяловского вообще и, в частности, при изображении людей. Но писатель в то же время сознательно руководился следующим принципом: «Это вообще ложное понятие, которое у нас проповедуется, что взяточник непременно пьяница, разбойник, груб, не читает книг и проч.» (497). Помяловский умел изобразить классово чуждый ему персонаж, не наделяя его решительно всеми человеческими недостатками, но вместе с тем обнаруживая и показывая в конкретных проявлениях его классовую сущность.

Своеобразной попыткой преодоления мрачных настроений «Брата и сестры» были в известной степени «Поречане». Это очень яркий рассказ из хорошо знакомой писателю охтенской жизни. Уверенность рисунка, сочность красок, тонкая ирония свидетельствуют о мастерстве писателя. От ужасов «Брата и сестры» он уходит в атмосферу патриархальных нравов поречан. В этом «дивном уголке земли» много дикости и жестокости, но поречане в изображении Помяловского — цельные, упорные и независимые характеры.

- 555 -

Им чужды метания и мучения, которыми полна жизнь людей, описанных в «Брате и сестре». Словно Охта тысячами верст отделена от Сенной площади.

Иным представляется замысел романа «Каникулы», или «Гражданский брак», предназначавшегося для «Современника». Помяловский с воодушевлением рассказывал о нем приятелям незадолго до своей смерти. Он хотел изобразить «мнимых передовых людей», которые «прикрывают именем прогресса один грязный цинизм». «На нас клевещут, — говорил он, — и наша честь требует, чтобы с молодого поколения сняли то пятно, которое кладут на него эти лица. Всякая сила вызывает непременно множество бездарных подражателей, однако по этим бездарностям общество судит об оригиналах и приобретает недоверчивость к ним. Надо доказать им, что они не наши, что наши стремления не те».1 Мы слишком мало знаем об этом замысле Помяловского, чтобы говорить о нем с полной уверенностью. Но есть основания думать, что если «Поречане», несмотря на всю талантливость рассказа, являются своеобразным отдыхом от тревоживших сознание писателя вопросов, то в «Гражданском браке» он мог найти и ответ на них, еще более тесно сблизившись с идеями «того светлого и честного люда, который известен под именем „новых людей“».2

В этой связи необходимо остановиться и на отрывке «Андрей Федорыч Чебанов», написанном Помяловским в последний год его жизни и первоначально связанном с «Братом и сестрой». Центральным персонажем «Чебанова» является учитель-плебей Лесников, служащий, подобно Молотову, в помещичьей семье. Тема этого произведения — тепличное воспитание барчонка, которого тщательно охраняют от всякого труда и усилий мысли. В противовес родителям Андрюши и его гувернерам — французу и немцу, стремившимся оторвать ребенка от родной почвы и привить ему космополитические взгляды (слово «космополит» Помяловский употребляет в том же смысле, как в наши дни), Лесников хочет возбудить в мальчике любовь к родному народу и родной стране и сообщить ему не внешний лоск, не отвлеченные знания, а именно то, что ему пригодится в практической жизни.

Презрение ко всему русскому и преклонение перед всем иностранным только потому, что оно иностранное, вызывают у Лесникова резкий отпор, причем он оценивает эти враждебные ему тенденции, как характерные черты дворянского класса. С другой стороны, Лесникову совершенно чуждо и славянофильство с его мнимым народолюбием, превознесением идиллических отношений между помещиками и крестьянами и идеализацией народной темноты, в которых Помяловский видел иной вариант тех же антинародных, барских взглядов, следуя в этом отношении за Белинским, Чернышевским и Добролюбовым. Помяловский подчеркивает, что, всей душой любя русский народ, Лесников отнюдь не был славянофилом. Таким образом, перед нами набросок портрета демократа-разночинца 60-х годов.

В равной степени враждебный и западничеству, и славянофильству, Лесников вместе с тем противостоит и идейно ему близкому, но отчаявшемуся и во всем разочаровавшемуся Потесину. Лесников не только любит и понимает народ, но и верит в народные силы и лучшее будущее.

5

Было бы ошибкой утверждать, что Помяловский, даже в последние годы своей жизни, стоял на идейном уровне руководителей «Современника».

- 556 -

Центральный момент идеологии революционной демократии 60-х годов — идея крестьянской революции — была вне поля зрения Помяловского. Он искренно симпатизировал крестьянству, как одному из угнетенных классов русского общества, однако в своих социальных устремлениях исходил в первую очередь из интересов «бедного разряда разночинцев» (485). Отвергая все основы социального строя России, Помяловский не имел отчетливого представления о тех средствах и путях борьбы, которые могли бы коренным образом переделать ненавистную ему действительность.

Но если Помяловский и не стоял на уровне революционных идей Чернышевского, то, без всякого сомнения, он был подлинным и пламенным демократом. Писатель был непримиримым в своих антикрепостнических тенденциях, видел волчью природу капиталистов (Потесин в «Брате и сестре» называет их ворами и разбойниками), был неспособен ни на какие сделки с совестью. Демократизм Помяловского выражал настроения городской бедноты, но был созвучен вместе с тем настроениям крестьянских масс, которые страдали под двойным гнетом — пережитков крепостничества и новых форм капиталистической эксплуатации. В общественно-литературной борьбе 60-х годов радикальные демократы, подобные Помяловскому, не задумывались, куда обратить свои симпатии и антипатии; у них и у руководителей «Современника» были общие друзья и враги. Когда осенью 1862 года в программном объявлении «Времени» появились резкие нападки на «свистунов» и «теоретиков», причем под этими кличками имелись в виду идеологи революционной демократии, демократическая журналистика, и в первую очередь приостановленный правительством «Современник», Помяловский немедленно порвал с журналом Достоевского. «Не сходясь с программой Вашего журнала по идее, — писал он М. М. Достоевскому, — я не могу в нем участвовать. Вследствие этого мои очерки не будут у Вас печататься».1

Произведения Помяловского теснейшим образом связаны со своей эпохой. При этом колорит эпохи сообщается им не отдельными упоминаниями о злободневных событиях, а общей идейной атмосферой, которая так ощутительна в его творчестве. Ряд важнейших проблем — проблема взаимоотношения «плебейства» и «барства», проблема жизненного призвания разночинца, проблема «мещанского счастья», женский вопрос, сущность либерализма и т. п. — остро поставлен в его повестях, очерках, фрагментах не осуществленных полностью замыслов. Он проявил большую чуткость к актуальным проблемам своего времени и смелость в их постановке, свойственную крупным художникам.

Это были новые проблемы, выдвинутые ходом общественного развития и требовавшие своего разрешения. Ответа на них не давала литература предшествующих десятилетий.

«... Там, в книгах, люди живут не по-нашему, — говорит Помяловский устами Нади Дороговой, — там не те обычаи, не те убеждения; большею частию живут без труда, без заботы о насущном хлебе. Там всё помещики — и герой-помещик, и поэт-помещик. У них не те стремления, не те приличия, обстановка совсем не та. Страдают и веселятся, верят и не верят не по-нашему... Барина описывают с заметной к нему любовью, хотя бы он был и дрянной человек; и воспитание и обстоятельства разные, всё поставлено на вид; притом барин всегда на первом плане, а чиновники, попадьи, учителя, купцы всегда выходят негодными людьми, безобразными личностями, играют унизительную роль, и, смешно, часто так рассказано дело, что они и виноваты в том, что барин худ или страдает» (241).

- 557 -

Помяловского интересовали другие люди и другой быт. Бурсак, чиновник, ремесленник, житель петербургского «дна» — вот кто занимал воображение писателя. «Надоело мне это подчищенное человечество, — говорил он, — я хочу узнать жизнь во всех ее видах, хочу видеть наши общественные язвы, наш забитый, изможденный нуждою люд...».1 Одной из центральных задач, которую Помяловский поставил перед собой, было создание типического образа «нового человека», нового «героя своего времени» из разночинной среды.

Помяловского не интересовали те «вымышленные бедствия и романтические чувствования», которые, по словам «Современника», перестали занимать общество. «... Описание реальных страданий и реальных радостей, — читаем в одной рецензии 1863 года, — несравненно более раздражает мысль и чувство, чем всевозможные хитро придуманные сцепления обстоятельств, выходящих из ряду вон...Современный писатель ставит обыкновенно своих героев на реальную почву, показывает реальные препятствия, с которыми они должны бороться, а также коренные причины этих препятствий, лежащие во всей совокупности общественных условий и в самом человеке, как продукте этих условий».2

Слова о современном писателе вполне применимы и к Помяловскому — его стилю и проблематике. Череванин, утешая Надю, замечает, что роман ее с Молотовым будет мирным, без «классических принадлежностей» — бешеной борьбы, яда, дуэлей и пр. «В монастырь вы не пойдете, — говорит он, — из окна не броситесь, к Молотову не убежите и не обвенчаетесь с ним тайно, — всё это принадлежности высоких драм...» (257). «Высокие драмы» — это для Помяловского прежде всего романы Тургенева, одна героиня которого (Лиза из «Дворянского гнезда») ушла в монастырь, а другая (Елена из «Накануне») тайно обвенчалась с любимым человеком.

Помяловский не переносит эти «высокие драмы» в близкую ему среду. Он рисует не исключительные события, а обыденную жизнь. В ней есть свои противоречия, свои трагедии. Гнет быта, власть над людьми царящих в нем законов писатель показывает с большим искусством. Но быт интересует его не сам по себе, а в первую очередь именно с точки зрения его воздействия на человека. Исходя из убеждения, что человек является продуктом семейных и общественных условий, он в своих произведениях уделяет очень много внимания воспитанию и формированию личности. Рисуя образы Молотова, Нади, Дорогова, Потесина и многих других своих героев, он сообщает их «предисторию», рассказывает, как постепенно складывался их характер.

Нравы и среда, описанные Помяловским, подчас очень грубы. Но такова была жизнь, и люди, обвинявшие в этом писателя, выражали идеологию тех, кто был заинтересован, чтобы темные стороны российской действительности не были показаны во всей их неприглядности. Предвидя подобные нападки, Помяловский в предисловии к роману «Брат и сестра» находит нужным предупредить читателя, что если он «слаб на нервы и в литературе ищет развлечения и элегантных образов», то пусть лучше отложит его книгу. Разоблачение «гнойной язвы нашего — да, нашего общества» (485) — вот цель его романа. Он сравнивает работу писателя с работой врача, изучающего сифилис и гангрену, и стряпчего, изучающего преступный мир; их ведь никто не называет циниками. «Позвольте же и писателю принять участие в этой же самой работе и таким образом обратить внимание

- 558 -

общества на ту массу разврата, безнадежной бедности и невежества, которая накопилась в недрах его» (485). Это замечательное предисловие к роману является своего рода манифестом художника-демократа. В нем изложена программа того сурового реализма Помяловского, о котором так сочувственно отзывался Горький.1

Взгляды, высказанные здесь Помяловским, характерны для всей демократической литературы середины XIX века. Так, Некрасов в стихотворении «Поэт и гражданин» вложил в уста поэта следущие слова:

Без отвращенья, без боязни
Я шел в тюрьму и к месту казни,
В суды, в больницы я входил.

А в первой повести Салтыкова «Противоречия» (1847) есть программное заявление, очень близкое по своему смыслу к предисловию Помяловского. «Если вы человек с эстетическим чувством, с высшими взглядами на жизнь, — иронически обращается Салтыков к своему читателю, — если в природе вы хотите изучать только изящную ее сторону — и не подходите близко к этим грязным существам: они слишком оскорбят нежные органы ваши. Если же, напротив, вы хотите знать жизнь во всех ее явлениях..., в таком случае вы последуете за мною и с любовью будете изучать мелкую, кропотливую жизнь этих выродившихся людей, и — кто знает? — может быть, из этого изучения что-нибудь да и выйдет!».2

И самые объекты изображения, и идеологическая направленность творчества Помяловского определили его нередко резкий, обильный «прозаизмами», нарочито шероховатый язык. Писарев высмеивал критика Н. И. Соловьева, который требовал от Помяловского, «чтобы тот выводил на сцену облагороженных бурсаков, а не таких, которые говорят: отчехвостить, стилибонитъ, смазь вселенская и т. д.». «Помяловский, — писал он, — всегда говорит резкими и грубыми словами о том, что резко и грубо в действительности...».3 Это пренебрежение ко всяким поэтическим украшениям речи и суровая ее простота являются одной из отличительных особенностей демократической литературы 60-х годов. Чернышевский писал в романе «Что делать?»: «... люблю называть грубые вещи прямыми именами грубого и пошлого языка, на котором почти все мы почти постоянно мыслим и говорим...».4 Эта «грубость» противостояла чуждому демократической литературе лакирующему действительность «облагораживающему слогу». О какой «грубости» идет речь, видно из той характеристики жаргона дворянской аристократии и верхних слоев буржуазии, которую дает И. В. Сталин в своей работе «Относительно марксизма в языкознании». Характерным признаком этого жаргона является «некоторое количество выражений и оборотов речи, отличающихся изысканностью, галантностью и свободных от „грубых“ выражений и оборотов национального языка...».5

Вопросы, поставленные в произведениях Помяловского, настолько близки ему, горячность уверенного в своей правоте человека так пронизывает его творчество, что он подчас чувствует необходимость выйти из рамок объективного повествования. Прерывая его, он хочет проанализировать только что рассказанное, разъяснить читателю его смысл, выразить свое

- 559 -

отношение к нему. Одни из таких отступлений написаны в спокойном тоне, другие превращаются в гневные филиппики. Эти вторжения автора в изображаемый мир, обращения к читателю, взрывы негодования, иронические и саркастические замечания, это органическое включение элементов публицистики в ткань художественного произведения — характерны не только для Помяловского, но и для целого ряда других представителей демократической литературы 60-х годов. Предшественницей ее в этом отношении является художественная проза Герцена.

Еще Белинский неотъемлемыми признаками подлинно художественного произведения считал «дельность» (т. е. социально значительное содержание), реалистическое изображение действительности и, наконец, наличие авторского отношения к изображаемому. Последнее требование нашло выражение в его теории «субъективности». Эти три момента получили дальнейшее развитие в эстетическом учении Чернышевского. Не «бесконечное» и «абсолютное», а «действительность» во всем ее многообразии — предмет настоящего большого искусства. Не бесстрастия и незаинтересованности в злобе дня, а «приговора о явлениях жизни» с точки зрения передовых идей своего времени требовал Чернышевский от художника. Творчество Помяловского отвечало этим требованиям, в значительной степени являлось их практическим осуществлением.

Художник-новатор, воспитанный на социальных и литературных идеях Чернышевского и Добролюбова, Помяловский опирался в то же время на лучшие традиции русской прозы 40—50-х годов, на те ее течения, которые связаны с основной линией развития передового искусства XIX века — линией критического реализма.

Помяловскому, как и другим беллетристам-шестидесятникам, была близка «натуральная школа» 40-х годов, сыгравшая существенную роль в деле расширения и демократизации тематики. Но некоторые представители «натуральной школы», ограничиваясь физиологическим очерком, не возвышались до создания больших типических образов. Литература 60-х годов также знает немало произведений, интересных лишь как бытовые картины. Помяловский же не был только бытописателем. Он пошел по пути Гоголя и крупнейших представителей реалистического романа 40—50-х годов — Герцена, Гончарова, Тургенева, разрешавших в своих произведениях широкие социальные проблемы и создававших большие типические образы.

В лице Помяловского совмещается, таким образом, и продолжатель передовых течений русской реалистической прозы 40—50-х годов, и один из зачинателей новой, демократической литературы.

Идейно-художественные тенденции произведений Помяловского и расстановка классовых сил на литературном фронте определили борьбу вокруг его творчества враждебных друг другу мнений и оценок и позднейшую судьбу его литературного наследства.

Даже спустя много лет после своей смерти Помяловский, как и ряд других представителей демократической литературы 60-х годов, представлял еще реальную опасность в глазах реакционных кругов русского общества. И в полном согласии с ними правительственные органы в 1884 году включили собрание сочинений Помяловского и целого ряда других шестидесятников в список книг, запрещенных к обращению в публичных библиотеках и общественных читальнях. Лишь через двадцать лет запрет этот был снят.

Кроме открыто враждебного отношения к Помяловскому, применялся и обходный путь, путь сознательного искажения его творчества и использования его в борьбе с близкими ему литературно-политическими тенденциями.

- 560 -

Современные Помяловскому и позднейшие критики либерального лагеря, не скупясь на похвалы его таланту, выхолащивали социальный смысл его творчества, затушевывали остроту его социальных оценок и превращали его подчас в рядового бытописателя.

Совсем по-иному относилась к Помяловскому радикально-демократическая и революционная критика. Об этом свидетельствуют две широко известные статьи о Помяловском Писарева («Роман кисейной девушки» и «Погибшие и погибающие»), статья о его творчестве в «Современнике», отзыв «Искры» В. Курочкина и др. «... Я любил радоваться на сильнейшего из всех нынешних поэтов-прозаиков — на Н. Г. Помяловского, — писал Чернышевский в предисловии к «Повестям в повести». — Это был человек гоголевской и лермонтовской силы. Его потеря — великая потеря для русской поэзии, страшная, громадная потеря».1

Для демократических слоев читающей публики имя Помяловского было всегда близко. Несмотря на запрещение выдавать его книги в общественных читальнях и публичных библиотеках, собрание его сочинений и после 1884 года регулярно выходило каждые несколько лет. Об интересе к творчеству Помяловского говорят такие разные источники, как дневник поэта Спиридона Дрожжина, автобиография А. С. Серафимовича, письмо известного украинского писателя Ивана Франко к М. П. Драгоманову, статистические отчеты библиотек до указа 1884 года и пр.

Хорошо знал и ценил Помяловского В. И. Ленин. Об этом свидетельствует тот факт, что он несколько раз использовал в своих работах образы «кисейной девушки» из «Мещанского счастья» и бурсака, наплевавшего в кадушку с капустой.2

Образы, замыслы, самое направление творчества Помяловского оказали несомненное влияние на общее развитие демократической литературы 60—70-х годов и на отдельных его представителей (Ф. М. Решетникова, Н. А. Благовещенского, А. О. Осиповича-Новодворского) и сыграли также известную роль в процессе формирования передовых течений русской прозы конца XIX — начала XX века. Критики указывали на родство с Помяловским Чехова, Горького, Чапыгина и др. «Раньше, чем перейти к Чехову, следовало бы сказать нечто о „Мещанском счастьи“ и „Молотове“ Помяловского — он дал чеховских героев до Чехова», — читаем в заметках Горького по поводу учебника литературы.3 Особенно часто сопоставляли Помяловского с Горьким, отмечая и сходные черты, характеризующие общую устремленность их писательской деятельности (пристальный интерес к миру «отверженных» и пр.), и сходство отдельных образов. Наиболее авторитетным является, разумеется, свидетельство самого Горького. Он много раз говорил о Помяловском в своих статьях, письмах и художественных произведениях, оценивая его как одного из интереснейших художников 60-х годов и отмечая его влияние на свое мировоззрение. Горькому был близок самый тип писателя, одним из первых представителей которого был Помяловский, — писателя-общественника, всегда охваченного широкими литературными и литературно-общественными замыслами и планами.

«Я думаю, — писал он в „Беседах о ремесле“, — что на мое отношение к жизни влияли — каждый по-своему — три писателя: Помяловский, Глеб Успенский и Лесков.

- 561 -

«Возможно, что Помяловский „влиял“ на меня сильнее Лескова и Успенского. Он первый решительно встал против старой, дворянской литературной церкви, первый решительно указал литераторам на необходимость „изучать всех участников жизни“ — нищих, пожарных, лавочников, бродяг и прочих.

«Сито мещанской жизни не так часто отсевает отруби, как часто отбрасывает прочь крупных людей, и надобно было весьма прилежно изучать причины процесса „деклассации“, ибо эти причины красноречивее всего говорят о ненормальном кровообращении мещанского общества, о его застарелых, хронических болезнях. Я думаю, что именно под влиянием этих трех писателей решено было мною самому пойти посмотреть, как живет „народ“».1

Высокая оценка, данная Горьким творчеству Помяловского, ярко характеризует выдающуюся роль писателя, произведения которого вошли в золотой фонд русской литературы.

Сноски

Сноски к стр. 536

¹ М. Горький. О литературе. Изд. 3-е, М., 1937, стр. 275, 274.

² Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. XI, М., 1939, стр. 342.

Сноски к стр. 538

¹ Н. Г. Помяловский, Полное собрание сочинений в двух томах, т. I, М. — Л., 1935, стр. XXIX (биографический очерк Н. А. Благовещенского).

² Там же, т. II, 1935, стр. 272.

Сноски к стр. 539

¹ В. П. Острогорский. Н. Г. Помяловский. (По поводу двадцатипятилетия со дня его смерти). «Русская мысль», 1888, № 9, отд. II, стр. 29.

² Н. Г. Помяловский, Полное собрание сочинений, т. I, 1935, стр. XXXIII.

Сноски к стр. 540

¹ Н. Г. Помяловский, Сочинения, Гослитиздат, М. — Л., 1951, стр. 124. В дальнейшем произведения Помяловского цитируются по этому изданию.

Сноски к стр. 541

¹ Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. XI, 1939, стр. 119.

Сноски к стр. 542

¹ Сочинения Помяловского. — «Современник», 1864, т. 105, № 11—12, отд. II, стр. 81—82, 74.

² К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XIII, ч. 1, стр. 29.

Сноски к стр. 543

¹ М. Горький. О литературе. 1937, стр. 274.

Сноски к стр. 544

¹ П. Бибиков. По поводу одной современной повести. «Время», 1862, т. VII, № 1, отд. II, стр. 31—57. Рассуждения Бибикова о «герое на rendez-vous» в значительной степени восходят к статье Чернышевского «Русский человек на rendez-vous», где развенчивается тип «лишнего человека», дворянского интеллигента.

² И. С. Тургенев, Собрание сочинений, т. V, 1928, стр. 84.

Сноски к стр. 545

¹ Н. В. Гоголь, Полное собрание сочинений, т. VI, Изд. Академии Наук СССР, 1951, стр. 18.

² М. Горький. Материалы и исследования, т. III, М. — Л., 1941, стр. 146 (письмо к Овсянико-Куликовскому 1912 года).

Сноски к стр. 546

¹ А. Скабичевский. Волны русского прогресса. «Отечественные записки», 1872, т. 200, № 1, отд. II, стр. 8.

² Н. Г. Помяловский, Полное собрание сочинений, т. I, 1935, стр. XLI.

Сноски к стр. 549

¹ Н. Г. Помяловский, Полное собрание сочинений, т. I, 1935, стр. XLIII.

² Л. Толстой, Полное собрание художественных произведений, т. I, 1928, стр. 71.

³ С. Т. Аксаков, Избранные произведения, М. — Л., 1949, стр. 241.

⁴ Н. А. Добролюбов, Полное собрание сочинений, т. I, 1934, стр. 248, 251.

Сноски к стр. 551

¹ В. Поречников. Провинциальные письма о нашей литературе. «Отечественные записки», 1862, т. 144, № 10, отд. III, стр. 247—248.

² П. Анненков. Современная беллетристика. «С.-Петербургские ведомости», 1863, № 5, 6 января.

Сноски к стр. 552

¹ М. Горький, Собрание сочинений, т. 13, 1951, стр. 185.

² Д. И. Писарев, Избранные сочинения, т. II, 1935, стр. 464—465.

³ Там же, стр. 422.

Сноски к стр. 555

¹ Н. Г. Помяловский, Полное собрание сочинений, т. I, 1935, стр. XLV.

² Там же.

Сноски к стр. 556

¹ Н. Г. Помяловский, Полное собрание сочинений, т. II, 1935, стр. 274.

Сноски к стр. 557

¹ Н. Г. Помяловский, Полное собрание сочинений, т. I, 1935, стр. XLI.

² «Современник», 1863, т. 97, № 7, отд. II, стр. 37—38 (рецензия на «Казаки» Л. Н. Толстого).

Сноски к стр. 558

¹ М. Горький. О литературе. 1937, стр. 274.

² Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полное собрание сочинений, т. I, 1941, стр. 95.

³ «Русское слово», 1865, № 1, отд. II, стр. 22.

⁴ Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. XI, 1939, стр. 366.

⁵ И. Сталин, Марксизм и вопросы языкознания. Госполитиздат, 1951, стр. 14.

Сноски к стр. 560

¹ Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. XII, 1949, стр. 683.

² В. И. Ленин, Сочинения, т. 29, стр. 51 и 206; т. 20, стр. 418; т. 25, стр. 441.

³ М. Горький. Заметки на учебник литературы Г. Абрамовича, Б. Брайниной и А. Еголина. «Правда», 1936, № 217, 8 августа.

Сноски к стр. 561

¹ М. Горький. О литературе. 1937, стр. 275—276.