- 720 -

Огарев

Выдающийся революционный демократ, поэт, мыслитель и публицист, ближайший друг и соратник А. И. Герцена, Николай Платонович Огарев вошел в историю русской литературы как непосредственный предшественник великого певца крестьянской демократии Н. А. Некрасова. Вместе с Герценом Огарев принадлежал к поколению русских дворянских революционеров. Преодолев ограниченность дворянской революционности и обусловленные ею либеральные колебания, глубоко связав свои идейные искания с борьбой революционного народа в России, Огарев в 60-х годах XIX века вслед за Герценом безбоязненно встал на сторону революционной демократии и поднял знамя революции.

Огарев родился 24 ноября (6 декабря нов. ст.) 1813 года в Петербурге, в семье богатого помещика. Раннее детство будущего поэта прошло в пензенской деревне отца; крепостные крестьяне из дворовых были его первыми учителями и воспитателями. В автобиографических «Записках русского помещика» (1873) Огарев впоследствии писал, что он рос на чувстве «ненависти крепостного человека к барству».1

В 1820 году Огарева привезли в Москву, где он вскоре познакомился, а затем подружился со своим дальним родственником Герценом — будущим великим писателем-революционером. Рука об руку с ним Огарев прошел весь свой дальнейший жизненный путь.

Непосредственные впечатления от русской крепостнической действительности, горячий интерес к передовой русской литературе и общественной мысли в период бурного патриотического подъема, вызванного Отечественной войной 1812 года, изучение революционных традиций и наследия прогрессивных писателей и мыслителей Западной Европы способствовали раннему созреванию свободолюбивых настроений Огарева. Еще мальчиком он вместе с Герценом принес на Воробьевых горах, «в виду всей Москвы», знаменитую клятву «пожертвовать ... жизнью на избранную ... борьбу».2 В студенческих кружках Московского университета свободолюбивые мечтания Огарева вырастали в твердую решимость посвятить жизнь борьбе за свободу родного народа.

Исключительно важное значение для формирования мировоззрения Огарева имело восстание декабристов. «Мы — дети декабристов», — говорил он о своем поколении в «Исповеди лишнего человека» (1858—1859; II, 274).3

- 721 -

В стихотворении «Памяти Рылеева» (1859) поэт писал:

Мы были отроки. В то время
Шло стройной поступью бойцов —
Могучих деятелей племя,
И сеяло благое семя
На почву юную умов...
Бунт, вспыхнув, замер. Казнь проснулась.
Вот пять повешенных людей...
В нас сердце молча содрогнулось,
Но мысль живая встрепенулась
И путь означен жизни всей.

Много лет спустя Огарев писал в «Моей исповеди», обращаясь к Герцену: «Шиллер, русская литература декабристов, их гибель, рассказы... о Якубовиче, коронация уже ненавистного императора — и всю эту эпоху мы с тобой переживали вместе, постоянно подталкивая друг друга в развитии и стремлении к одной и той же, великой, для нас еще неясной цели... с этого времени не оставалось над мной ни одного влияния, которое бы перечило моим политическим тенденциям, и они становились на первый план».1

Правительство Николая I, напуганное восстанием декабристов, беспощадно подавляло всякое проявление «политических тенденций» в передовых кругах русской дворянской молодежи. Но преследования со стороны царских властей лишь усиливали ненависть молодого Огарева к самодержавно-крепостническому режиму в стране.

Огарев был арестован в ночь на 10 (22) июля 1834 года. Поводом к аресту послужило «дело о лицах, певших пасквильные стихи». Согласно определению следственной комиссии, Огарев обвинялся, помимо участия в «пении дерзких песен», в том, что «вел с титулярным советником Герценом переписку, наполненную свободомыслием». «В показаниях своих, — говорилось в обвинительном заключении, — замечен упорным и скрытным фанатиком».

В апреле 1835 года Огарев был сослан в Пензенскую губернию.

Поэт тяжело переносил ссылку, разлуку с друзьями. «Ты сам живешь в провинции, — писал он Герцену, — ты знаешь, что это за общество: собрание каких-то уродов между обезьяной и человеком, отуманенных предрассудками, ленивых умом, развратных душою... Что же я тут буду делать?» (1837).2

Из душной атмосферы провинциального быта Огарев всеми силами рвется на свободу.

Летом 1838 года ему удается получить разрешение для поездки на Кавказские минеральные воды. Большое впечатление в сознании молодого Огарева оставила встреча на Кавказе с ссыльными декабристами. «Встреча с Одоевским и декабристами, — вспоминал Огарев, — возбудила все мои симпатии до состояния какой-то восторженности. Я стоял лицом к лицу с нашими мучениками, я — идущий по их дороге, я — обрекающий себя на ту же участь...» («Кавказские воды»).3

В 1839 году Огареву было разрешено проживание в Москве, откуда он вскоре переехал в Петербург. В 1840 году в «Отечественных записках» и «Литературной газете» появились его первые стихотворения («Старый

- 722 -

дом», «Кремль», «Деревенский сторож», переводы из Гейне), сразу обратившие на поэта внимание читателей и критики.

В русле передовой дворянской поэзии рассматривал В. Г. Белинский стихотворения молодого Огарева. В статье «Русская литература в 1841 году» он писал о появившихся к тому времени в печати «пьесах» Огарева, что они отличаются «особенною внутреннею меланхолическою музыкальностию» и «почерпнуты из столь глубокого, хотя и тихого чувства, что часто, не обнаруживая в себе прямой и определенной мысли, ...погружают душу именно в невыразимое ощущение того чувства, которого сами они только как бы невольные отзывы, выброшенные переполнившимся волнением».1 Высоко оценил Белинский ранние реалистические стихотворения Огарева, усматривая в них залог будущего идейного развития поэта. Письма Белинского сохранили его положительные, порою восторженные отзывы о таких стихотворениях Огарева, как «Старый дом» (1839), «Кабак» (1841), «Характер» (1841), «Обыкновенная повесть» (1842) и др. «В душе этого человека есть поэзия», — восклицал великий критик под впечатлением стихотворения «Деревенский сторож» (1840).2

Глубокое воздействие на поэзию Огарева оказало поэтическое наследие декабристов и прежде всего Рылеева:

Рылеев мне был первым светом...
Отец! по духу мне родной —
Твое названье в мире этом
Мне стало доблестным заветом
И путеводною звездой.

      («Памяти Рылеева»).

Живой, всесторонний интерес к деятельности дворянских революционеров 20-х годов был свойствен Огареву на протяжении всей его жизни. Как и Герцен, он рано осознал себя наследником декабристских традиций. Тема декабризма стала одним из основных мотивов поэзии Огарева — от раннего стихотворения «Я видел вас, пришельцы дальних стран» (1838) до стихотворений Огарева-эмигранта «Памяти Рылеева», «И, если б мне пришлось прожить еще года» (1861), «Героическая симфония Бетховена» (1874) и др.

Вольнолюбивый пафос передовой русской поэзии 20—30-х годов XIX века, гражданские мотивы творчества Пушкина, Рылеева, Одоевского, Лермонтова органически определили ведущие, основные принципы эстетики Огарева. Преемственность поэтических традиций отчетливо сознавалась самим поэтом. Весьма характерно в этом отношении его стихотворение «На смерть поэта» (1837), вызванное гибелью Пушкина и близкое своей страстной обличительной силой, как и яркой эмоциональной окрашенностью, знаменитому стихотворению Лермонтова. В стихотворении «На смерть Лермонтова» (1841—1842) Огарев глубоко и проникновенно воплотил свои переживания в связи с новой тяжелой утратой, постигшей русскую литературу и передовое русское общество:

Еще дуэль! Еще поэт
С свинцом в груди сошел с ристанья.
Уста сомкнулись, песен нет,
Все смолкло... Страшное молчанье!

- 723 -

Это стихотворение содержало яркую характеристику поэзии Лермонтова, выразительно оттенявшую те ее стороны, которые были особенно близки и понятны самому Огареву:

...века своего герой,
Вокруг себя печальным взором
Смотрел он часто — и порой
Себя и век клеймил укором,
И желчный стих, дыша враждой,
Звучал нещадным приговором...
Любил ли он, или желал,
Иль ненавидел — он страдал.

В поэзии Огарева отразился важнейший исторический момент в развитии русской революции — кризис первого, дворянского, периода и затем (наступление периода разночинского, или буржуазно-демократического. Будучи дворянским революционером, Огарев, подобно Герцену, не видел тогда революционного народа в России и не мог верить в него. Ощущение безнадежности борьбы передового русского общества с победившей реакцией, чувство бессилия, доходящее порою до полного отчаяния, — эти настроения романтической и философской лирики молодого Огарева, тесно переплетаясь с мотивами протеста и обличения существующего строя, отражали тягостное сознание дворянского революционера своей оторванности от народа, своего одиночества. Проявления «гамлетовского направления» в поэзии Огарева решительно осуждал Белинский.1 Однако настроения тоски и обреченности в поэзии Огарева, ее отвлеченно-философские, условные образы преодолевались поэтом. В творческом развитии Огарева-поэта находил свое отражение общий процесс его идейного роста.

В идейно-политической борьбе 40-х годов Огарев, вслед за Белинским и Герценом, решительно размежевался с буржуазно-дворянскими либеральными кругами. Реакционная легенда о якобы примиренческих настроениях Огарева в эту пору «генерального межевания» русской интеллигенции, о его мнимом стремлении к компромиссу в спорах и борьбе Белинского и Герцена с западниками полностью разоблачена в работах советских литературоведов. В одном из писем к Т. Н. Грановскому, написанном перед самым отъездом Герцена из России, 17 января 1847 года, Огарев говорил: «...если придется в книге или в аудитории вести спор, мы найдем в себе силу биться с неумолимым упорством, но не как человек [с] человеком, а как убеждение с убеждением».2 С «неумолимым упорством» Огарев на протяжении всей жизни отстаивал передовые общественные идеи, выстраданные демократическими кругами России под гнетом царизма, в напряженной борьбе с либералами и реакционерами всех видов.

Почетное место принадлежит Огареву в развитии русской материалистической философии. Философские искания Огарева после его кратковременного увлечения идеалистическими и мистическими учениями завершились стройной материалистической системой взглядов на природу. «Разум взял свое, — писал Огарев еще в начале 40-х годов, — мистицизм растаял, как воск на свечке».3 Поэт оценил революционное значение диалектического метода; задолго до классического определения Герценом диалектики как «алгебры революции» Огарев писал в поэме «Юмор» о передовых философских идеях, что «если б понял их народ, наверно б был переворот».

- 724 -

Непосредственное участие Огарева в общественно-политических исканиях русской передовой мысли 40-х годов явилось могучим источником социального оптимизма его поэзии, принимавшей ярко выраженный реалистический характер.

Правдивые, реалистические зарисовки жизни русской деревни, образы крепостных крестьян, яркое художественное воплощение идейной жизни русской интеллигенции в стихотворениях и поэмах Огарева 40-х годов, продолжая великие традиции пушкинского реализма, предвосхищали поэзию Некрасова. «Сколько реализма в его поэзии и сколько поэзии в его реализме!»1 — говорил о стихотворениях Огарева Герцен. «...Мне многое и многое хочется схватить из поэтической грусти и жизни России, — писал Огарев в декабре 1841 года. — Наша народность довольно оригинальная содержит довольно глубокий поэтический элемент, чтоб трудиться представить ее в поэтических образах. И именно надо спуститься в низший слой общества. Тут-то истинная народность, всегда трагическая».2 Стихотворения Огарева «Деревенский сторож», «Кабак», «Дорога» (1841), «Изба» (1842) и многие другие наглядно показывают, что социальные и эстетические искания поэта уже в начале 40-х годов отнюдь не замыкались в кругу романтически-абстрактных проблем его ранней философской лирики.

Огарев зло высмеивал представителей правящих дворянских кругов крепостнической России:

Как эти люди скучны, глупы,
Как их бессмысленны слова,
Как шутки их несносно тупы
И как пуста их голова!
Как сердце их черство и вяло,
Как пышет холодом от них!

«Gute Gesellschaft».

Поэт глубоко скорбит о том, что его родина находится под гнетом самодержавного деспотизма, и обещает все свои силы отдать борьбе за свободу народа:

Но мир, который мне как гнусность ненавистен,
Мир угнетателей, обмана и рабов —
Его, пока я жив, подкапывать готов
С горячим чувством мести или права,
Не думая о том — что — гибель ждет иль слава.

(«Совершеннолетие», 1846—1849).

В своих стихотворениях 40-х годов Огарев отразил напряженную идейную борьбу, активным участником которой он был, мучительные поиски передовой русской общественной мыслью правильной революционной теории («Монологи», 1844—1847; «Искандеру», 1846; «Друзьям», конец 1840-х годов (?), и др.). Могучий прилив творческих сил, бодрости и жизнерадостности вызвало у Огарева известие о революционных событиях 1848 года в Западной Европе:

O! из глуши моих родных степей
Я слышу вас, далекие народы, —
И что-то бьется тут, в груди моей,
На каждый звук торжественной свободы…

- 725 -

...Уж гордый Рейн восстал,
От долгих грез очнулся тих, но страшен,
Упрямо воли жаждущий вассал
Грозит остаткам феодальных башен.
На западе каким-то новым днем,
Из хаоса корыстей величаво,
Как разум светлое, восходит право,
И нет застав, земля всем общий дом.

(«Упование. Год 1848», 1848).

Крайне важно заметить при этом, что подъем революционного движения на Западе тесно связывается Огаревым с вопросом о дальнейшем развитии освободительной борьбы в России. Поэт, революционер и патриот, Огарев глубоко убежден в историческом предназначении родного народа — активного участника обшей борьбы свободолюбивых народов за «новый мир», против насилия и деспотизма:

И ты, о Русь! моя страна родная, —
Которую люблю за то, что тут
Знал сердцу светлых несколько минут,
Еще за то, что, вместе изнывая,
С тобою я и плакал, и страдал,
И цепью нас одною рок связал, —
И ты под свод дряхлеющего зданья,
В глуши трудясь, подкапываешь взрыв?
Что скажешь миру ты? Какой призыв?
Не знаю я! Но все твои страданья
И весь твой труд готов делить с тобой,
И верю, что пробьюсь, — как наш народ родной, —
В терпении и с твердостию многой
На новый свет неведомой дорогой!

(«Упование. Год 1848»).

Поражение революции 1848 года оставило глубокий след в идейном развитии Огарева. Крах буржуазных иллюзий в социализме, о котором писал в связи с духовной драмой Герцена В. И. Ленин,1 переживался поэтом с неменьшей остротой, чем непосредственным очевидцем торжества буржуазной реакции в Западной Европе Герценом:

Вы знаете: победа дряхлой власти
Свершилася. Погибло, как мятеж,
Свободы дело, рушилось на части,
И деспотизм помолодел и свеж.

(«1849 год»).

Огарев в эти годы пристально изучает русскую народную жизнь, особенно остро воспринимая черты зреющего в массах революционного протеста. О несомненном углублении реализма в творчестве поэта, связанном с ростом его революционных настроений, свидетельствовали поэмы Огарева 40-х — начала 50-х годов: начальные части «Юмора», повести в стихах «Деревня» (1847) и «Господин» (конец 40-х годов?), «Зимний путь» (1854—1855).

Поэма «Юмор», начатая Огаревым в 1840 году, продолжала привлекать творческое внимание поэта на протяжении более трех десятилетий. Первые две части поэмы впервые были напечатаны отдельным изданием в Лондоне в 1857 году; в предисловии Герцен писал: «Поэма эта — не новость; писанная в 1840 и 1841 годах, она тогда же была очень известна в кругу читателей письменной русской литературы».2

- 726 -

Написанная в форме лирического дневника, поэма содержала отклики на явления общественной жизни России середины XIX века. В ней отразились сдвиги в идейно-политическом развитии Огарева начала 40-х годов. Если первая часть «Юмора» представляет собой ряд лирических размышлений поэта, «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет» (эти пушкинские строки Огарев поставил эпиграфом к первой части), то вторую часть поэмы уже характеризуют резкие социально-обличительные настроения. Лиризм поэмы принимает ярко выраженный политический характер. Одно из лучших мест поэмы — известное контрастное сопоставление Зимнего дворца и Петропавловской крепости, приобретающее у Огарева символическое значение:

Дворец! Тюрьма! Зачем сквозь тьму
Глядите вы здесь друг на друга?
Ужель навек она ему
Рабыня, злобная подруга?
Ужель, взирая на тюрьму,
Дворец свободен от испуга?
Ужель тюрьмою силен он
И слышать рад печальный стон?

И как бы перекликаясь с этими строками, сурово звучит в другом месте поэмы предостережение поэта:

Бедой грозит народный стон,
Падешь ты, гордый Вавилон!

В условиях 40-х годов Огарев не мог показать в поэме революционного народа в России. В своих первых двух частях «Юмор» не вышел за пределы лирической исповеди дворянского революционера. Тем не менее поэма Огарева имеет большое историческое и художественное значение как выдающийся поэтический памятник революционных настроений русской интеллигенции прошлого.

В стихотворной повести «Деревня», автобиографический характер которой несомненен, Огарев рассказал о своих неудачных попытках хозяйственных «преобразований» на основе утопических проектов организации фабрики с вольнонаемным трудом крепостных крестьян:

Я думал — барщины постыдной
Взамен введу я вольный труд,
И мужики легко поймут
Расчет условий безобидный.

Убедившись в невозможности в условиях крепостнического строя осуществить свои планы, герой повести Юрий, по существу, приходит к мысли о революционной эмиграции:

О! если так, то прочь терпенье!
Да будет проклят этот край,
Где я родился невзначай! —
Уйду, чтоб в каждое мгновенье
В стране чужой я мог казнить
Мою страну, где больно жить,
Все высказав, что душу гложет, —

Всю ненависть, или любовь, быть может...

  Но до конца
  Я стану в чуждой стороне
  Порядок, ненавистный мне,
  Клеймить изустно и печатно,
  И, может, дальний голос мой,

- 727 -

  Прокравшись к стороне родной,
  Гонимый вольности шпионом,

Накличет бунт под русским небосклоном.

«Деревня», разумеется, не могла быть напечатана в России. Не увидела тогда света и другая повесть в стихах — «Господин», вперные опубликованная Огаревым лишь в «Полярной звезде» на 1857 год (кн. III). Повесть содержала резко сатирическое освещение образа «лишнего человека», русского помещика Андрея Потапыча. Как бы предваряя по своему характеру поэму Некрасова «Саша», повесть «Господин» свидетельствовала о растущем критическом отношении Огарева к дворянской интеллигенции. Андрей Потапыч быстро оставляет свои попытки просветить крестьян, облегчить их положение, улучшить быт:

Хозяйству посвящая день,
Андрей Потапыч был намерен
Изгнать обычной жизни лень
И плану был сначала верен;
Но скоро убедил его
Кузьма Терентьев, что напрасно
Вводить оброк, и для чего?
Что мужики народ опасный
И не заплатят ничего...
В отчетах верность увидав
И цифры всё встречая те же,
Андрей Потапыч вышел прав,
Что стал заглядывать в них реже.

Капитуляция Андрея Потапыча перед крепостной действительностью закономерна. Огареву глубоко чужд тот трагический отпечаток, который будет сопутствовать конфликту «лишнего человека» и среды, например в повестях Тургенева. Яркой иронией проникнут весь последующий рассказ о «барском романе» Андрея Потапыча с дочерью лакея Катей. Развенчивая своего героя, Огарев выдвигает на первый план бедственное, бесправное положение русского крестьянства. Повесть, по праву, должна быть отнесена к лучшим произведениям гоголевской школы в русской литературе 40-х годов, посвященным жизни крепостной деревни.

Глубоко правдивыми картинами народного быта отмечена поэма «Зимний путь», имевшая большой успех в русских литературных кругах.

Реакционные и либеральные буржуазно-дворянские критики стремились представить творческое развитие Огарева в ложном, искаженном свете и тем самым сбить поэта с его пути, а также ослабить общественное значение его творчества. Они пытались утвердить в сознании читателей вымышленный ими образ Огарева как поэта «безвременья», наступившего после поражения декабристского движения, как «чистого лирика», чуждого общественной жизни и политической борьбы своего времени. Извращая сложный путь дворянского революционера Огарева к революционной демократии, они замалчивали демократические тенденции в поэзии Огарева.

В. Боткин клеветнически писал в «Современнике» в 1850 году, что «для тех, которые ищут в поэзии только мыслей и образов, стихотворения г. Огарева не представляют ничего замечательного».1 Ценность стихотворений Огарева Боткин видел в «беззвучной музыкальности чувства»: «...они, как музыкальные мелодии, понятны только чувству и так мало говорят анализирующему уму».2 Творчество Огарева противопоставлялось передовой

- 728 -

русской поэзии. А. Григорьев характеризовал Огарева как «поэта сердечной тоски».1 В «Наблюдениях Эраста Благонравова над русской литературой и журналистикой», опубликованных в 1852 году в «Москвитянине», Б. Алмазов утверждал, что стихотворения Некрасова «представляют совершенный контраст с стихотворениями Огарева».2 В ряду «чистых лириков» рассматривал Огарева Н. Щербина, напечатавший в «Библиотеке для чтения» большую статью о поэте.3 В рецензиях на первый сборник стихотворений Огарева, изданный в 1856 году, постоянно отмечалось, что от него веет «безотрадным чувством» и «безысходной тоской».4 В связи с выходом в свет поэмы «Зимний путь» А. Дружинин, упрекая Огарева в «однообразии», «бессилии», «недостатке в поэтической энергии», усматривал художественность поэмы лишь в описании природы и резко осуждал ее сатирические страницы: «...не бросаются ли поэты нашего времени в другую крайность, то есть в стремление к сатире и юмору, там, где по ходу дела ни того, ни другого не требуется?».5 Буржуазно-дворянские историки литературы впоследствии приложили немало усилий, чтобы в своих трудах канонизировать подобные оценки наследия Огарева.

Против реакционного и либерального искажения идейного содержания поэзии Огарева, ее места в развитии русской литературы выступил Н. Г. Чернышевский на страницах боевого органа революционной демократии — «Современника».

Жизнь и произведения Огарева, писал Чернышевский, принадлежат истории. Сила статьи Чернышевского заключалась прежде всего в том, что она глубоко характеризовала именно историческое значение поэзии и всей деятельности Огарева. В той же IX книжке «Современника» за 1856 год, где опубликована статья-рецензия Чернышевского, была напечатана знаменитая 6-я глава его «Очерков гоголевского периода русской литературы», где он с большой силой подчеркнул преемственную связь разночинно-демократической интеллигенции с революционным поколением Герцена — Огарева. Оценки поэта и его круга в статье и «Очерках» полно раскрывали мысль Чернышевского об историческом своеобразии поэзии Огарева. Не случайно в самой статье, говоря о праве Огарева «занимать одну из самых блестящих и чистых страниц в истории нашей литературы», он ссылается на свои «Очерки»: «Мы отчасти излагаем эти права, говоря в „Очерках гоголевского периода“ о развитии русской литературы в сороковых годах и о соединении в „Отечественных записках“ (1840—1846) замечательнейших людей тогдашнего молодого поколения».6

Чернышевский ставит в своей статье задачу показать в поэзии Огарева «отпечаток школы, в которой воспитывался его талант».7 Произведения поэта интересуют Чернышевского как отражение идейной жизни передового русского общества 30—40-х годов. В то время как дворянская критика ограничивала содержание поэзии Огарева узким миром личных, интимных переживаний, Чернышевский в лирических стихотворениях поэта видит «выражение важного момента в развитии нашего общества». «Лицо, чувства и мысли которого вы узнаете из поэзии г. Огарева, лицо типическое»,

- 729 -

— пишет Чернышевский и для доказательства приводит его «прекрасную пьесу» «Монологи».1

«Другу Герцену». Автограф Н. П. Огарева.

Статья великого демократа была полна смелых намеков на революционную деятельность Герцена, имя которого было строжайше запрещено упоминать в печати. Для читателей 50-х годов было совершенно очевидно, что высокая оценка поэзии Огарева тесно связывается Чернышевским с признанием больших революционных заслуг Герцена и Огарева перед русской литературой и освободительным движением. Именно потому, подчеркивает критик, что Огарев — «один из представителей своей эпохи», ему «принадлежит почетное место в истории русской литературы — слава, которая суждена очень немногим из нынешних деятелей».2

Чернышевский пророчески писал, что будущими поколениями «с любовью будет произноситься и часто будет произноситься имя г. Огарева, и позабыто оно будет разве тогда, когда забудется наш язык».3

Вместе с тем Чернышевский отчетливо сознавал известную идейную ограниченность поэзии Огарева, обусловленную исторической ограниченностью того этапа развития русского освободительного движения, представителем которого был поэт. «Быть может, — писал он, — многие из нас приготовлены теперь к тому, чтобы слышать другие речи, в которых слабее

- 730 -

отзывалось бы мученье внутренней борьбы..., речи человека, который становится во главе исторического движения с свежими силами...».1 В высшей степени знаменательно, что в рукописи статьи Чернышевский явно указывал на Некрасова как на одного из преемников Огарева, которые «идут вперед, по всей вероятности поведут за собою и литературу»2 (в тексте «Современника» это место было опущено).

Статья Чернышевского совпала с важнейшим переломом в жизни и творчестве Огарева — началом его эмиграции.

В последнее десятилетие перед отъездом за границу Огарев все острее и болезненнее ощущал гнет и произвол самодержавия, но не сдавался и продолжал борьбу. В середине 40-х годов он осуществляет смелое в тех условиях начинание, отпустив на волю своих крепостных. Усиление реакции после поражения революции 1848 года в Западной Европе привело к новым преследованиям поэта со стороны царского правительства. В 1850 году Огарев по доносу пензенского губернатора был арестован по обвинению в участии в «коммунистической секте», за поэтом был снова установлен полицейский надзор.

Весной 1856 года Огарев навсегда уехал из России и присоединился в Лондоне к Герцену. Он принимает самое горячее участие в деятельности Вольной русской типографии. В. И. Ленин видел великую революционную заслугу Герцена в организации вольной русской прессы за границей. Огарев с полным правом делит с Герценом эту заслугу. Именно ему принадлежала мысль о создании «Колокола»; стихами поэта открывался первый лист знаменитой газеты (1857); по инициативе Огарева выходило приложение к «Колоколу» — «Общее вече» (1862—1864). На страницах вольной русской печати в полной мере развернулся замечательный публицистический талант Огарева, автора большого количества статей, брошюр, листовок, революционных прокламаций. Исключительно велика была роль Огарева в собирании и публикации русской «потаенной» литературы начала XIX века и прежде всего поэзии декабристов. С предисловиями Огарева в 1860—1861 годах в Лондоне были изданы «Думы» Рылеева и сборник «Русская потаенная литература XIX столетия», долгое время сохранявший свое значение для характеристики «вольной» русской поэзии пушкинской поры.

В начале 60-х годов Огарев деятельно участвовал в организации тайного революционного общества в России. Новейшие исследования советских ученых убедительно показали видную роль Огарева в создании и деятельности «Земли и воли» 60-х годов.3 Он настойчиво искал возможности совместной работы с «молодыми эмигрантами» из революционных разночинцев, после смерти Герцена пытался возобновить издание «Колокола». В свете материалов так называемой «Пражской коллекции» Герцена — Огарева, недавно поступивших в архивохранилища нашей страны, неизмеримо возрастает значение Огарева, и прежде всего его публицистики, во всей общественно-политической борьбе 60—70-х годов.

К деятельности Огарева полностью приложим гениальный ленинский тезис о победе демократизма над либеральными колебаниями в мировоззрении Герцена. Период жизни в эмиграции ознаменовался в идейном развитии

- 731 -

Огарева переходом на позиции революционной крестьянской демократии.

Иллюстрация:

Стихотворения Н. П. Огарева. Титульный
лист. 1858.

При всех либеральных колебаниях, за которые Герцена и Огарева справедливо упрекало новое поколение революционеров-разночинцев, поэт-эмигрант настойчиво стремился к сближению с революционным народом в России. В самоотверженной борьбе за освобождение родины от феодально-помещичьего произвола и насилия он оказался в состоянии преодолеть ограниченность дворянского революционера.

В эмиграции Огарев приходит к выводу о бессилии буржуазной Европы после поражения революции 1848 года осуществить социалистический идеал. «Истерия, — писал поэт, — слишком истощила ее почву, зерно не идет в рост, и все живое каменеет в известной форме собственности» (предисловие к «Думам» Рылеева, 1859; I, 350).

Стихотворения, поэмы и публицистические статьи Огарева содержали резкую критику буржуазно-мещанской Европы и капиталистической Америки. В буржуазном строе он усматривает «новый вид рабства, при котором для большинства народонаселения гражданская свобода равна нулю» («Русские вопросы. Крестьянская община», 1858).1 Огарев пишет о «мнимой свободе европейского нищего» («Русские вопросы», 1856), о «страшной нищете», свидетелем которой он был в Англии, и иронически заключает, что пресловутые буржуазно-демократические «свободы» в действительности означают лишь «полную свободу лица умереть с голоду». Он называет английский парламент «формальным собранием», охраняющим интересы собственников, потому что «суд и правосудие», «наука и грамотность», «свобода печати и мнения» в Англии существуют «только для меньшинства» («Русские вопросы. Крестьянская община»).2

Полным произволом характеризуется общественная и государственная жизнь буржуазной Америки: «...гражданин соединенных штатов, — писал Огарев в той же статье, — как необузданный собственник, на свободе развернувшийся буржуа, дошел до совершенного самоуправства... Буржуазное стремление к отдельной собственности, признав и негра за собственность,

- 732 -

не останавливается ни перед каким средством распространить власть своего уродливого своеволия...». «Буржуазное развитие..., — заключает Огарев,— привело человеческое общество к нечеловеческому образу».1

В стихотворении «К***» («Когда в цепи карет», 1858) поэт ярко разоблачает агрессивную сущность буржуазной реакции, стремившейся поработить независимые народы и установить во всех странах деспотический режим насилия и террора:

И вижу я иные племена —
Тут — за морем... Их жажда — кровь, война,
И хвастая знаменами свободы,
Хоть завтра же они скуют народы.

Во имя равенства всё станет под одно,
Во имя братства всем они наложат цепи,
Взамен лесов и нив — всё выжженные степи,
И просвещение штыками решено,
И будет управлять с разбойничьей отвагой
Нахальный генерал бессмысленною шпагой.

Огарева никогда не покидал в эмиграции интерес к общественной и политической жизни России.

Побывав в разное время почти во всех европейских странах, наблюдая страшные картины буржуазной действительности, поэт-демократ вынес из своих впечатлений глубокое убеждение в великом предназначении родного народа. В «Письмах к соотечественнику» он писал: «Вы не верите в силы русского народа, потому что вы их не видите; я в них верю, потому что вижу их».2

Поэту, по его собственному признанию, было «тяжело на чужбине» в условиях западноевропейской буржуазной цивилизации, лживой морали, лицемерных свобод. «...я слишком русский человек и слишком мало верю в Европу, — писал он, — чтобы выносить заграничную жизнь без глубокой тоски по родине» («Третье отделение и барон Бруннов»).3 Эти настроения Огарева нашли свое выражение в поэме «Ночь» (1857) и в ряде стихотворений. «О моя Россия! — восклицал он в одной из своих статей. — Дорого бы я дал, чтобы ты была избавлена от всех страданий западного развития, бесплодных кровопролитий, раздробления собственности, нищенства, пролетариата, формально законных и человечески несправедливых судов, притеснений, позорного мещанского тиранства, лицемерия...» («Русские вопросы»).4

Поэт-патриот страстно искал путей к счастливому социалистическому будущему родного народа.

Утопическая теория «русского социализма», одним из создателей которой наряду с Герценом был Огарев, должна была, по его мысли, указать России путь избавления «от всех страданий западного развития». Вера Огарева в революционную силу народных масс России вскоре после его отъезда в эмиграцию приобрела ярко выраженный народнический характер. Русский народ, писал он В. С. Печерину в марте 1863 года, «посреди рабства, сохранил свою внутреннюю ткань, которая способна перейти в свободное

- 733 -

Н. П. Огарев.
Портрет работы неизвестного художника, 1830-е годы.

- 734 -

- 735 -

устройство, как скоро царизм и чиновничество отвалятся».1 Эту «внутреннюю ткань» русского народа, в силу которой Россия могла бы придти к «свободному устройству», т. е. к социализму, Огарев усматривал в крестьянской общине и в общинном землевладении. Если раньше, в 40-х годах, Огарев характеризовал русскую общину как «равенство рабства», то в статье «Письмо к автору „Возражения на статью «Колокол»“» он писал: «В форме общинного землевладения социализм становится на почву, потому что при наследственном землевладении почва для него невозможна».2 Утопические воззрения Огарева на русскую общину отразились также в его статьях 1858 года: «Русские вопросы. Крестьянская община», «Еще об освобождении крестьян» и др.

Как известно, на деле в русском народничестве, по выражению В. И. Ленина, «...нет ни грана социализма».3

Историческое значение революционной проповеди Огарева определялось, однако, не народническими иллюзиями, а боевым демократизмом, которым была пронизана деятельность поэта-эмигранта. Вслед за Герценом Огарев разоблачает грабительский характер прославляемого либералами «освобождения крестьян» и так называемой «крестьянской реформы». «Старое крепостное право, — писал Огарев в «Колоколе», — заменено новым. Вообще крепостное право не отменено. Народ царем обманут!» («Разбор нового крепостного права», 1861).4 Известия о жестоком усмирении крестьянских волнений в России вызывают у поэта гневную характеристику Александра II как «убийцы и палача»;5 «разрыв с этим правительством, — утверждает Огарев, — для всякого честного человека становится обязательным».6

Борьба Огарева на страницах «Колокола» с «робкой», «золотушной» мыслью русских либералов была отмечена в статье Ленина «Памяти Герцена». «Когда один из отвратительнейших типов либерального хамства, Кавелин, восторгавшийся ранее „Колоколом" именно за его либеральные тенденции, — писал Ленин, — восстал против конституции, напал на революционную агитацию, восстал против „насилия“ и призывов к нему, стал проповедывать терпение, Герцен порвал с этим либеральным мудрецом».7 «„Колокол“, — пишет далее Ленин, — поместил статью „Надгробное слово“, в которой бичевал „профессоров, вьющих гнилую паутинку своих высокомерно-крошечных идеек, экс-профессоров, когда-то простодушных, а потом озлобленных, видя, что здоровая молодежь не может сочувствовать их золотушной мысли.“ Кавелин сразу узнал себя в этом портрете».8

Цитируемая Лениным статья «Надгробное слово»9 принадлежала перу Огарева.

Поэтическая деятельность Огарева-эмигранта целиком определялась задачами его революционной борьбы. Мотивы борьбы и протеста его поэзии 40-х—начала 50-х годов получают в дальнейшем углубленное и плодотворное развитие. Несравнимо более острую и глубокую критику крепостничества, «народного гнета», «безмолвия страданий» содержала неоконченная

- 736 -

поэма «Матвей Радеев» (1857), продолжавшая цикл стихотворных повестей Огарева 40-х годов.

Стихотворения и поэмы Огарева периода его эмиграции призывают к решительной борьбе с самодержавием, причем важнейшей движущей силой этой борьбы поэт начинает рассматривать революционный протест самого народа.

В автобиографической поэме «Тюрьма» (1856—1858) Огарев, вспоминая дни, проведенные в заключении в 1834—1835 годах, рассказывает о своей встрече и дружеской беседе с солдатами в казарме. Сознание близости к народу воодушевляет поэта:

Новой силой

Я был исполнен... Миг святой!
То было тайное сознанье,
Что я народу не чужой! —
Что мне тюрьма и что изгнанье?..
Весь этот пошлый вздор пройдет,
И час придет, и час пробьет —
Мы свергнем рабской жизни муку —
И мне мужик протянет руку.
Вот что мне надо! Для того
Готов терпеть я без печали
Тюрьму и ссылку в страшной дали,
И  все мне это ничего.

В конце 50-х—начале 60-х годов Огарев пишет поэму «Забытье», завершавшуюся широко популярной впоследствии песней о народном восстании в России:

Из-за матушки за Волги,
Со широкого раздолья,
Поднялась толпой-народом
Сила русская, сплошная.

Темы борьбы революционного народа в поэзии и публицистике Огарева 60—70-х годов занимают ведущее место. Его поэтические послания к революционной молодежи («Михайлову», 1862; «Сим победиши», 1863 и др.) наряду с такими стихотворениями, как «Свобода» (1858), «До свидания» (1867), «Студент» (1868), «На новый год» (1876), как обращения к Герцену — Искандеру, получали широкое распространение в России, в частности в русском революционном подполье, нередко печатались в виде листовок и оказали значительное влияние на демократическую поэзию 60-х годов.

В 1869 году в «Полярной звезде» (кн. VIII) Огарев печатает третью часть поэмы «Юмор», пронизанную антикрепостническими и антимонархическими мотивами. Давно расставшись со своими либеральными иллюзиями, Огарев хорошо знает, что

...не спасут народ от бед
Ни пошлый лоб, назад идущий,
Ни пара истуканных глаз,
Где мысли луч давно погас.

Выразительный портрет царя, «так сказать, освободителя» дополняется ярким сатирическим образом холопа-дворянина.

Вы так подлы, что царь вперед
Опоры лучшей не найдет

— заключает поэт.

- 737 -

Преувеличенные надежды на дворянскую интеллигенцию, характеризовавшие первые части поэмы, уступают место утверждению силы революционного народа. Говоря о своем разрыве с либералами, Огарев пишет:

Они от истины моей
Давно, слабея, отступили,
И вот мне с робкой мыслью их
Связе́й нет больше никаких.

Лирические отступления третьей части «Юмора», воскрешающие в памяти Огарева картины далекой, давно оставленной им родины, полны глубокого драматизма:

Покинул я мою страну,
Где все любил — леса и нивы,
Снегов немую белизну,
И вод весенние разливы,
И детства мирную весну...
Но ненавидел строй фальшивый —
Господский гнет, чиновный круг,
Весь «царства темного» недуг.
Покинул я родной народ,
Где я любил село родное
Где скорбь великая живет
Века в беспомощном застое,
Где гибнет мысли юный всход,
Томит насилие тупое,
И свежим силам так давно
В жизнь развернуться не дано.

Тема революционного патриотизма, столь ярко воплощенная в поэме «Юмор», становится ведущей темой творчества Огарева.

Любви к отчизне и свободе,
Высоких чувств простой язык...

В этой ранней поэтической формуле Огарева («Дон»), в сущности, заключена характеристика основной идейной направленности всей творческой деятельности поэта-патриота и гражданина. Чувство любви к родной земле и своему народу придало поэзии Огарева при всем разнообразии ее мотивов, форм и жанров единое патриотическое звучание.

Любовь к родине Огарев понимает как неустанную борьбу за революционное обновление родной страны, как готовность идти ради ее свободы на любые самопожертвования и лишения:

Но если б грозила беда и невзгода,
И рук для борьбы захотела свобода, —
Сейчас полечу на защиту народа,
И если паду я средь битвы суровой,
Скажу, умирая, могучее слово:
         Свобода! Свобода!

(«Свобода», 1857).

Большое значение имела литературно-критическая деятельность Огарева. Его статьи-предисловия к лондонскому изданию «Дум» Рылеева (1859) и к сборнику «Русская потаенная литература XIX. столетия» (Лондон, 1861), статья «Памяти художника»,1 написанная в связи со смертью А. Иванова, содержали развернутое изложение эстетических воззрений

- 738 -

Огарева и его взглядов на русский историко-литературный процесс. Глубоко связывая развитие литературы, возникновение великих произведений искусства с общественными условиями времени, Огарев был убежденным противником так называемого «чистого искусства». В статье «Памяти художника» он утверждал, что «сама теория искусства ради искусства могла явиться только в эпоху общественного падения» (I, 286). На разнообразных примерах мирового искусства Огарев доказывал, что «великие мастера связаны с общественной жизнью... возникают из нее и говорят за нее» (I, 289), что «великие художники слова проникнуты участием к своей современной общественности» (I, 290).

Разложение буржуазного искусства Огарев также выводил из разложения общественной жизни: «...она впадает в утомление, она неспособна ни к живому верованию, ни к живой радости, ни к великой трагедии; она бессильна, она просто — усталь». И потому искусство «переходит в картинку или карикатуру;. Искусство пало, потому что общественная жизнь выдохлась» (I, 285).

Огарев неоднократно развивает эти мысли, которые служили исходным пунктом для всей его эстетической концепции. В письме Герцена к В. В. Стасову от 5 сентября 1862 года, например, сохранилось краткое изложение затерявшегося письма — «диссертации» Огарева, в котором, по словам Герцена, «было о том, что великие произведения искусства совпадают с великими общественными движениями и великой верой в религию или в скептицизм (Гомер, Данте, Шекспир), — нынче нет ни великой веры, ни великого отрицания».1

Исходя из этих общеэстетических позиций, Огарев оценивал различные явления русской литературной жизни. В той же статье «Памяти художника» он с большой страстью обрушился на тех русских литераторов, которые «сердятся на обличительные сочинения и находят, что после их удушливого наплыва зловонных паров литература посвежела посредством повестей, лишенных общественного содержания» (I, 290). Подобную проповедь Огарев непосредственно связывал с защитой политической реакции в стране.

Обращаясь к Дружинину и другим сторонникам «чистого искусства» в русской критике,1 Огарев писал: «Провозглашать благотворную реакцию, совершающуюся дружно, последовательно и энергично, — реакцию, которая хочет выбросить из изящной литературы общественное страдание и общественный интерес, ярко пробивающийся в современной жизни, провозглашать такую реакцию — значит проповедывать вообще реакцию; в прошлое царствование за это дали бы владимирский крест» (I, 291).

С горячей проповедью действенного, идейного, целенаправленного искусства «животрепещущего глагола» поэт выступает в стихотворении «Напутствие» (1858). В предисловии к сборнику «Русская потаенная литература XIX столетия» Огарев писал: «И кто же может верить, чтобы живое стремление к общественному благу, лирическая перестройка общественных отношений и сопряженные с ними политические ненависти и восторги — были недоступны для художественной формы?» (I, 295). Подлинное искусство должно вдохновляться «современным интересом общества», который в конечном счете является выражением народных стремлений. С этой точки зрения Огарев оценивает русскую литературу XVIII

- 739 -

и первой половины XIX века. Он подчеркивает национальное, народное значение Пушкина, «родоначальника и высшего представителя русской литературы

«Луна печально мне в окно...». Список стихотворения Н. П. Огарева.

XIX столетия» (I, 307—308). «Для русских Пушкин имеет мировое значение: в нем отозвался весь русский мир» (I, 307), он «глубоко уловил русский народный мотив, народную песню, народные образы... и выразил с гениальным мастерством» (I, 305). Роль, которую Пушкин сыграл

- 740 -

в жизни русской литературы, Огарев последовательно объясняет историческими событиями той эпохи, прежде всего Отечественной войной 1812 года и декабристским движением; декабристской идеологией им объясняются и некоторые слабые стороны политического мировоззрения и поэзии Пушкина, например неопределенность его понимания гражданской свободы, «конституционную неясность» в его «Вольности» и т. д. Связь с декабризмом обусловила силу влияния Пушкина. Интересно, что Рылеева Огарев рассматривает как ученика Пушкина по стиху, но «равносильным по влиянию». Рылеев «сосредоточивал свою деятельность на политической мысли», — именно в этой «исключительности направления» Огарев видел силу влияния и односторонность Рылеева, «святую односторонность», как он ее дважды называет (I, 315—316). В Рылееве Огарев ценит «столько же поэта, как и гражданина» (предисловие к «Думам»; I, 351). «Страстно бросившись на политическое поприще, с незапятнанной чистотой сердца, мысли и деятельности, он стремился высказать в своих поэтических произведениях чувства правды, права, чести, свободы, любви к родине и народу, святой ненависти ко всякому насилию» (I, 351). Большой интерес представляют высказывания Огарева о Грибоедове, Полежаеве, Кольцове, Гоголе и особенно о Лермонтове — поэте, во многом близком и созвучном Огареву.1

Высоко ценил Огарев «истинный и сильный» талант Некрасова. «Картина ли родных полей и деревень, роскошь ли столицы, страдание женщины, страдание мелкого чиновника и мужика, — писал он, — у него все облито одной скорбью, скорбью перед властью чиновника» (I, 343). Огарев подчеркивает революционный пафос «жесткого лиризма» Некрасова: «...его задача была лишена идеала вне общественности» (I, 344), «он любит народ, теснимый чиновником, и все теснящее возбуждает в нем ненависть» (I, 343), «его „суровый стих“ полон поэзии сухого горя» (I, 344). С деятельностью Некрасова Огарев связывал новый этап в развитии русской поэзии.

В гоголевской школе русских реалистов Огарев выделял «два самобытных таланта, достойных стать рядом с учителем» (I, 345). Одним из них был Тургенев. Еще в начале 1849 года Огарев писал, ознакомившись с его пьесой «Где тонко, там и рвется»: «Тут столько наблюдательности, таланта и грации, что я убежден в будущности этого человека. Он создаст что-нибудь важное для Руси».2 И в предисловии к «Русской потаенной литературе XIX столетия» Огарев отмечал, что, «истинный художник по объему и силе впечатлительности», Тургенев «преимущественно доканчивал помещичество и брал из жизни светлые образы простолюдинов, любя и лелея их» (I, 345). Вторым писателем был Островский, который «ударил по болячке, до него пропущенной в литературе, — по купеческому быту...» (I, 345).

Огарев верил в великое будущее передовой русской литературы, неразрывно связавшей свою судьбу с революционным движением народных масс. В предисловии к сборнику «Русская потаенная литература XIX столетия» он писал: «Где они, поэты будущего, поэты России бессословной, России народной? Существуют ли теперь, или еще не родились? И откуда они выйдут — из среды ли барства, себя отрицающего, из среды ли чиновничества, себя отвергающего, или из среды народа, наследника всех сословий? Не знаю. Я знаю одно— что они будут!» (I, 349).

- 741 -

Огарев внимательно следил за развитием русской демократической литературы 60—70-х годов и горячо радовался каждому ее успеху. В откликах на новые книжки «Отечественных записок» Огарев неоднократно отмечает в своих письмах «замечательные статьи» Щедрина, особенно «Признаки времени»;1 его «Дикого помещика» он называет «совершенством» и «перлом»;2 внимание поэта привлекало «Разоренье» Глеба Успенского: «Тут есть промахи, но чрезвычайно оригинально...»,3 «сильно меня волнует»,4 — пишет Огарев Герцену. Далеко от родины поэт-демократ до конца своих дней жил общей жизнью с родным народом. Оказались пророческими слова молодого Огарева: «...я дорожу моею естественною... привязанностью к родине; эта теплая любовь к отчизне никогда не погибнет, я проживу и умру с ней... я чувствую, что принадлежу нации, и это чувство есть великая сила в моей душе... Благословляю мою Россию и не оторвусь от нее».5 Как справедливо писал П. А. Кропоткин, Огарев «оставался всю жизнь верным идеалам равенства и свободы, воспринятым им в ранней юности».6

Огарев умер 31 мая (12 июня нов. ст.) 1877 года в английском городе Гринвич.

Революционный пафос поэзии Огарева, органическое единство его поэтической и революционной биографии обусловили художественное своеобразие творческого наследия поэта. Развивая гражданские мотивы творчества поэтов-декабристов, продолжая традиции Пушкина и Лермонтова, Огарев явился одним из зачинателей русской реалистической революционной поэзии, в дальнейшем получившей широкое развитие в деятельности Некрасова и его школы. Реалистический характер поэзии Огарева нашел свое выражение прежде всего в правдивом изображении жизни русского народа и передовых общественных кругов его времени. В реалистических картинах его стихотворений и поэм запечатлен путь русского освободительного движения 40—70-х годов XIX века.

Поэзия Огарева глубоко лирична. Однако лиризм ее вместе с общим развитием поэта претерпел серьезные изменения. Если в раннем его творчестве лирические настроения, отражавшие переживания и думы дворянского революционера, порою носили узко личный, интимный характер, то в период расцвета поэтического таланта Огарева-демократа лиризм его поэзии принимает резко выраженную публицистическую направленность. Философская лирика Огарева отразила в ярких и конкретных образах драматизм его идейных исканий, жизнь передовой русской мысли середины века. Излюбленными жанрами Огарева были стихотворения-послания, обращения или поэма-исповедь, рассказ (характерны самые названия: «Другу Герцену», «К друзьям», «Грановскому» и другие, ряд стихотворений с одинаковым заголовком «К***», «Монологи», «Раздумье», «Исповедь лишнего человека», «Рассказ этапного офицера» и т. п.). Своеобразие этих жанров открывало перед Огаревым возможность непосредственного разговора с читателем, усиливая тем самым агитационно-пропагандистское звучание его поэзии.

- 742 -

Поэт мечтал «дойти до слога, понятного вообще для простолюдина».1 «Иначе нам в мире человеческом ни до чего добиться нельзя», — писал он в наброске статьи в середине 70-х годов.2 Интересно, что многие стихотворения Огарева еще 40—50-х годов (например «Арестант», 1850) впоследствии стали песнями, получившими широкую популярность в народе. Дальнейшая демократизация художественных средств, настойчивое обращение поэта в поисках новых литературных форм и образов к русскому фольклору, былинному стиху, речитативу, раешнику (например «С того берега», 1858; «За столом сидел седой дедушка», конец 50-х годов; «Восточный вопрос в панораме», 1869, и др.) — вызывались растущей революционно-демократической направленностью его творческой деятельности.

Огарев был выдающимся поэтом-пейзажистом. В его любви к изображению русской природы проявилась патриотическая привязанность демократа-революционера к родному народу. С проникновенным лиризмом и теплотой поэт рисует с детства знакомые и дорогие ему картины — «раздольную роскошь... родных степей», где «взору нет конца до края небосклона», или полей «спокойные равнины с их юной зеленью» или «наш дремучий лес», где «сосен молодых дух свежий и смолистый», где «белые стволы развесистых берез задумчиво в тиши понурились ветвями и робко шепчутся пахучими листами» (см. стихотворения: «Весною», 1856; «Летом», 1857, и др.). Отдельные страницы поэтического наследия Огарева (как, например, поэмы «Ночь») принадлежат к лучшим образцам пейзажной живописи русской классической поэзии.

Лирика Огарева полна жизнеутверждающих, оптимистических мотивов:

Пусть иногда тоска теснит мне жизнь мою,
И я шепчу проклятья или пени,
Но сердцем молод я, еще я жизнь люблю...

(«Совершеннолетие»).

Подчеркивая, в отличие от глубоко ошибочных представлений буржуазных литературоведов и критиков о пессимистическом характере поэзии Огарева, ее жизнеутверждающую устремленность в будущее, большевистская «Правда» в столетнюю годовщину со дня рождения поэта (1913) писала: «Огарев ценен как поэт, у которого наряду с грустной лирикой столько бодрых призывов и веры в несомненно грядущую яркую, свободную, счастливую жизнь для всех людей».3

В статье «Славный путь комсомола» (1938) М. И. Калинин приводил отрывок из «Монологов» Огарева, как пример передовой русской литературы прошлого.4

Глубокое изучение жизни, мировоззрения и творческого наследия Огарева стало возможным только после победы Великой Октябрьской социалистической революции. Огарев занял почетное место в истории русской литературы и общественной мысли как выдающийся деятель освободительного движения нашего народа, философ-материалист, талантливый поэт и публицист русской революционной демократии XIX века.

Сноски

Сноски к стр. 720

¹ «Былое», 1925, № 27—28, стр. 15.

² А. И. Герцен. Былое и думы. Гослитиздат, Л., 1946, стр. 43.

³ Здесь и далее ссылки даются по изданию: Н. П. Огарев. Стихотворения и поэмы, тт. I—II. Изд. «Советский писатель», 1937—1938.

Сноски к стр. 721

¹ «Литературное наследство», кн. 61, 1953, стр. 692, 694.

² «Русская мысль», 1888, кн. IX, стр. 6 («Из переписки недавних деятелей»).

³ «Полярная звезда» на 1861 год, кн. VI, стр. 349.

Сноски к стр. 722

¹ В. Г. Белинский, Полн. собр. соч., т. VII, СПб., стр. 54.

² Белинский. Письма, т. II. СПб., 1914, стр. 173. (Письмо к В. П. Боткину, 25 октября 1840 года).

Сноски к стр. 723

¹ Белинский. Письма, т. III, 1914, стр. 161—162. (Письмо к В. П. Боткину, 29 января 1847 года).

² «Звенья», сб. 1, 1932, стр. 114.

³ «Вестник Европы», 1907, кн. X, стр. 668. (Письмо к М. Л. Огаревой, 1841 год).

Сноски к стр. 724

¹ А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. V, Пгр., 1919, стр. 282. (Письмо к Т. Н. Грановскому, сентябрь 1849 года).

² «Вестник Европы», 1907, кн. XI, стр. 27. (Письмо к М. Л. Огаревой, 27 (15) декабря 1841 года).

Сноски к стр. 725

¹ См.: В. И. Ленин, Сочинения, т. 18, стр. 10.

² А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. VIII, 1919, стр. 559.

Сноски к стр. 727

¹ «Современник». 1850, т. XIX, отд. VI, стр. 165.

² Там же.

Сноски к стр. 728

¹ «Москвитянин», 1853, январь, кн. I, отд. V, стр. 38.

² «Москвитянин», 1852, сентябрь, кн. I, отд. VIII, стр. 19.

³ «Библиотека для чтения», 1857, апрель, отд. V, стр. 1—40.

⁴ «Отечественные записки», 1856, кн. XI, отд. III, стр. 2.

⁵ «Библиотека для чтения», 1856, май, отд. «Критика», стр. 29.

⁶ Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, M., 1947, стр. 563.

⁷ Там же.

Сноски к стр. 729

¹ Там же, стр. 565.

² Там же, стр. 568.

³ Там же, стр. 562.

Сноски к стр. 730

¹ Н. Г. Чернышевский, Полн. собр. соч., т. III, 1947, стр. 567.

² Там же, стр. 847.

³ См.: М. В. Нечкина. Н. П. Огарев в годы революционной ситуации. «Известия Академии Наук СССР», Серия истории и философии, 1947, т. IV, № 2, стр. 105—122; Новые материалы о революционной ситуации в России. «Литературное наследство», кн. 61, 1953, стр. 459—522.

Сноски к стр. 731

¹ «Колокол», 1858, л. 8, 1 февраля (перепечатано в сборнике: За пять лет, 1855—1860, ч. II. Лондон, 1861, стр. 33).

² Там же.

Сноски к стр. 732

¹ «Колокол», 1858, л. 9, 15 февраля (или: За пять лет, 1855—1860, ч. II, стр. 61—62).

² «Колокол», 1860, лл. 77—78, 1 августа (За пять лет, ч. II, стр. 339).

³ «Колокол», 1859, л. 46, 22 июня (За пять лет, ч. II, стр. 375—376).

⁴ «Полярная звезда» на 1856 год, кн. II, стр. 270 (или с незначительными поправками: За пять лет, 1855—1860, ч. II, стр. 5—6).

Сноски к стр. 735

¹ «Звенья», сб. VI, 1936, стр. 382.

² «Колокол», 1859, л. 38, 15 марта (перепечатано: За пять лет, 1855—1860, ч. II, стр. 90).

³ В. И. Ленин, Сочинения, т. 18, стр. 11.

⁴ «Колокол», 1861, л. 101, 15 июня.

⁵ Там же, л. 103, 15 июля.

⁶ Там же, л. 101, 15 июня.

⁷ В. И. Ленин, Сочинения, т. 18, стр. 13.

⁸ Там же.

⁹ «Колокол», 1863, л. 162, 1 мая.

Сноски к стр. 737

¹ «Полярная звезда» на 1859 год, кн. V.

Сноски к стр. 738

¹ А. И. Герцен, Полн. собр. соч. и писем, т. XV, 1920, стр. 467.

² См. статью: Б. П. Козьмин. К вопросу о борьбе Герцена и Огарева против сторонников «чистого искусства». Известия Академии Наук СССР, Отделение литературы и языка, 1950, т. IX, вып. 2, стр. 142—143.

Сноски к стр. 740

¹ См. также неоконченный отрывок «С утра до ночи», 70-е годы (I, 353—358).

² «Русские пропилеи», т. IV, 1917, стр. 73.

Сноски к стр. 741

¹ «Литературное наследство», кн. 39—40, 1941, стр. 518. (Письмо Н. П. Огарева к А. И. Герцену, 15 февраля 1869 года).

² Там же, стр. 545. (Письмо от 1 апреля 1869 года).

³ Там же, стр. 532. (Письмо от 5 марта 1869 года).

⁴ Там же, стр. 533. (Письмо от 9 марта 1869 года).

⁵ «Вестник Европы», 1907, кн. XI, стр. 22. (Письмо к М. Л. Огаревой, 25 (13) декабря 1841 года).

⁶ П. А. Кропоткин. Идеалы и действительность в русской литературе. СПб., 1907, стр. 300.

Сноски к стр. 742

¹ «Звенья», сб. VI. 1936, стр. 392.

² Там же.

³ Дооктябрьская «Правда» об искусстве и литературе. Гослитиздат, 1937, стр. 105.

⁴ М. И. Калинин. Славный путь комсомола. М., 1948, стр. 7.