Языков

Жизненный и творческий путь Н. М. Языкова резко делится на два неравных и неравноценных этапа: первый из них приходится на 20-е годы, второй обнимает собой период 30-х и половину 40-х годов. Молодой Языков, полный кипящих жизненных сил и проникнутый духом хотя и расплывчатого, но искреннего вольнолюбия, в иных случаях приобретавшего отчетливую политическую окраску, называет «попа» и «государя» — виновниками «позора чести русской» и вдохновенно воспевает «любовь», «хмель», «братское веселье» и прочие радости «беспечных юношеских дней». Зрелый Языков, целиком погруженный в покаянно-религиозные настроения, подвергает беспощадному осуждению свое прошлое и выступает проповедником самых реакционных общественно-политических идей. Перед нами как бы два разных человека и два разных поэта.

Однако противоречие это вполне объяснимо, если рассматривать творчество Языкова в свете социально-исторической действительности, как отражение происходившей в ней классовой борьбы. Переход Языкова на сторону реакции следует рассматривать не изолированно, но в связи и в соотношении с общим процессом размежевания социальных, классовых сил, протекавшим в русской литературе на рубеже 20—30-х годов. Индивидуальная судьба Языкова типична для многих представителей дворянской интеллигенции, изживавших свое политическое вольномыслие и осознававших свою классовую позицию в новых общественно-политических условиях, сложившихся после поражения декабристов.

Ренегатство Языкова, носившее особенно демонстративный и агрессивный характер, находит объяснение прежде всего именно в осознании им своей классовой позиции, а дополнительно — в идейной ограниченности его юношеского свободолюбия, в основе которого лежало эмоциональное чувство, но не глубокое и ясное мировоззрение.

При таком подходе выясняется известная закономерность пути Языкова, который привел его из лагеря прогрессивных писателей, составлявших в первую половину 20-х годов широкую периферию декабристского литературного движения, в ряды воинствующих защитников православия, самодержавия и официальной «народности».

1

Николай Михайлович Языков родился 4 марта 1803 года в Симбирской губернии, в состоятельной и культурной помещичьей семье. Первоначальное образование он получил дома, а с осени 1814 года учился в Петербурге — сперва в Горном кадетском корпусе, потом в Институте

431

инженеров путей сообщения. Учился Языков лениво и в 1820 году был исключен из института за «нехождение в классы». В конце 1822 года он возобновил ученье, поступив на философский факультет Дерптского (ныне Тартуского) университета. Здесь Языков провел шесть с половиной лет, но курса так и не кончил и впоследствии называл себя «бездипломным студентом».

Н. М. Языков.
Литография Р. Гундризера с рисунка Хрипкова (1829 г.).

Ко времени появления в Дерпте Языков уже пользовался некоторой известностью в литературной среде как подающий надежды поэт. Писать он начал рано и в 1819 году впервые выстудил в печати со стихотворением, помещенным в «Трудах Общества любителей российской словесности», как сказано было в редакционном примечании, «в поощрение возникающих дарований молодого поэта». Юношеские стихи Языкова (из которых до нас дошла малая часть) архаичны и не отличаются сколько-нибудь заметными художественными достоинствами. Известно, что в ту пору он восхищался Ломоносовым и Державиным, а «других поэтов — не знал».

Годы, проведенные в Дерпте, были для Языкова временем стремительного творческого подъема и большого литературного успеха. Стихи

432

его, в изобилии печатавшиеся в журналах и альманахах, привлекли сочувственное внимание читателей и обеспечили ему видное место в кругу поэтов 20-х годов. Вот в каких лестных выражениях аттестовала Языкова тогдашняя литературная критика: «Юный, вдохновенный певец отечественных доблестей, Языков, как веселая надежда, пробуждает в сердце вашем прекрасные помыслы. Он исполнен поэтического огня и смелых картин... Его дарование быстро идет блистательным путем своим. Он сжат, ровен и силен».1 В Дерпте Языков завязал знакомство с рядом писателей — с В. А. Жуковским, А. Ф. Воейковым, А. Илличевским, В. И. Далем. В 1826 году он познакомился и дружески сблизился с Пушкиным.

Из воспоминаний сотоварищей Языкова по Дерптскому университету известно, что они «гордились его поэтическим талантом» и что «все его стихи, даже самые ничтожные, выучивались наизусть, песни его клались на музыку и с любовью распевались студенческим хором».2 Языков возглавлял в Дерпте кружок русских студентов; по его инициативе была учреждена русская студенческая корпорация «Рутения», — в качестве противовеса немецким корпорациям.

Не следует думать, что жизнь Языкова в Дерпте проходила только в кутежах и любовных увлечениях, как может показаться по его стихам. Из воспоминаний людей, близко знавших Языкова, выясняется, что темы и сюжеты его студенческой лирики не имели под собой достаточно прочных реально-жизненных оснований: «вино» и «любовь» были для него скорее лишь поэтическими темами.

Круг интеллектуальных интересов молодого Языкова был широк. Он интересовался историей и экономическими вопросами, изучал древние языки, очень много читал и был в курсе текущей литературной жизни, получая «русские журналы, альманахи, вообще все новое и замечательное в русской литературе».3 Письма Языкова из Дерпта пестрят упоминаниями и отзывами о прочитанном, свидетельствующими об основательности его знаний и о независимости его суждений.

В своих оценках и суждениях Языков зачастую идет наперекор укоренившимся мнениям и литературной моде. Так, например, в высшей степени характерно для него осудительное и даже презрительное отношение к французской литературе, равно как и глубокий интерес к таким малоизвестным среди русской литературной молодежи писателям, как, к примеру, Кальдерон или Клингер.

С большой резкостью и прямолинейностью отзывался Языков и о многих явлениях современной ему русской литературы. В стихах Плетнева и В. Туманского для него нет «ни молока, ни шерсти — ни большого ума, ни большой глупости». Баллада Козлова «Венгерский лес», которой «восхищаются» читательницы, по мнению Языкова, «просто дрянь: рассказ вял и слишком подражателен». Отзыв о поэме Козлова «Княгиня Долгорукая» столь же безоговорочно осудителен: «... вздор, вздор! Стихи, т. е. способ выражаться, подражание в растяжку Жуковскому». «Эда» и «Пиры» Баратынского Языкову «вовсе не нравятся»: в «Эде» — «слишком мало поэзии» и «слишком много... обыкновенного и, следственно, старого»; в «Пирах» нет «дифирамбического вдохновения». Вяземского Языков называл

433

«пустомелей» и стихи его рекомендовал как «самый разительный пример галиматьи в мыслях и выражении».1

Подобная же резкость оценок характеризует и отношение молодого Языкова к поэзии Пушкина. «Евгений Онегин» (речь идет о первой главе романа) Языкову «очень, очень не понравился»; он думает даже, что «это самое худое из произведений Пушкина»: «Мысли, ни на чем не основанные, вовсе пустые и софизмы прошлого столетия очень видны в Онегине там, где поэт говорит от себя...». Вторая глава «Онегина» — «не лучше первой: то же отсутствие вдохновения, та же рифмованная проза».2

Вместе с тем Языков с похвалой отзывается о писателях, отнюдь не пользовавшихся общим вниманием и признанием. Он выделяет Нарежного, находит «места достопочтенные» в хорах из трагедии Кюхельбекера «Аргивяне», сочувственно относится к Катенину, у которого «много национального и есть кое-где сила — вот главное!».

В суждениях Языкова о современной ему русской поэзии резко подчеркнуты протест против подражательности и требование национальной самобытности. С этой точки зрения он восхищается баснями Крылова и высказывает возмущение по адресу Вяземского, который предпочитал народному и национальному басенному творчеству Крылова подражательные басни И. И. Дмитриева: «Это безбожно, безвкусно». С тех же позиций Языков решительно осуждает Жуковского. «Мне Жуковский досадил..., — пишет он по поводу его перевода «Орлеанской девы», — тем, что употребляет некоторые иностранные слова — и притом все такие, которым в нашем языке есть совершенно равносильные...».3

Исходя из тех же требований национально-самобытного содержания и стиля литературы, Языков горячо приветствует появление «Горя от ума». Комедия Грибоедова в его оценке — это «произведение, делающее честь нашему времени и уму русскому».4

Источник национальной самобытности русской литературы Языков видит в народной словесности, в сказочном и песенном фольклоре. Из русских сказок, по его мнению, «можно составить предприятие знаменитое — только надобно прежде... узнать истинный дух старины глубокой, напитаться им и явить свету произведение самостоятельное, своенародное...».5

Суждения Языкова о современной ему русской литературе находятся в прямой связи с его собственными творческими исканиями. Он заявил себя решительным противником модного в 20-е годы элегического романтизма и в этом отношении сближался с поэтами декабристского направления, которые, призывая к созданию гражданской поэзии, резко протестовали против засилья безидейной элегической лирики.

В этой связи проясняется конкретный историко-литературный смысл критических отзывов Языкова, включая и его выпады по адресу Пушкина. В последнем случае суждения Языкова были близки взглядам на отдельные произведения Пушкина ряда деятелей декабристского литературного движения (Рылеев, А. Бестужев, Кюхельбекер), которые, не уяснив в должной мере реалистических тенденций творческого развития Пушкина, шедшего к объективному и историческому пониманию действительности в ее противоречиях, упрекали его в отходе от боевых гражданских тем и с этой точки зрения осудительно отзывались, между прочим,

434

как раз о первых главах «Евгения Онегина», в которых нашли лишь картины светского быта, изображенные вне необходимого, по их мнению, сатирического разоблачения.

Таким образом, критические мнения молодого Языкова не были проявлением вкусовщины, но знаменовали определенную идейно-литературную позицию, сближавшую его в этом вопросе с деятелями декабристского литературного движения. В своих взглядах на поэзию и в своей творческой практике он исходил из требования гражданской тематики.

Биография молодого Языкова до сих пор разработана совершенно недостаточно. Поэтому непроясненной остается картина формирования его общественно-политических убеждений, носивших в 20-е годы безусловно радикальный характер. Об этом свидетельствуют его письма и стихи.

Мы вместе, милый мой, о родине судили,
Царя и русское правительство бранили! —

писал он одному из своих дерптских приятелей, и не подлежит сомнению, что подобные разговоры в первую очередь влияли на его творчество.

При всем том следует подчеркнуть ограниченность свободомыслия и народности молодого Языкова, характерную для всего круга писателей, вовлеченных в сферу идейных воздействий декабризма, но далеких от глубокого осознания его революционной сущности. Политическая оппозиционность по отношению к «русскому правительству» уживалась в Языкове с реакционным по существу увлечением «романтикой» ливонского рыцарства. В ряде произведений дерптского периода Языков впадал в порочную идеализацию немецких «псов-рыцарей» (по известному определению Маркса), угнетавших и грабивших эстонский народ и бывших заклятыми врагами России. Идеализация рыцарства резко противоречила в поэзии Языкова его тяготению к национальной гражданственной героике, и это противоречие дополнительно характеризует шаткость идеологической позиции поэта, неспособность его подняться до зрелого понимания тех конкретных целей, которые ставила перед собой прогрессивная русская литература декабристской эпохи в лице наиболее передовых и последовательных своих представителей.

Свободолюбивые настроения молодого Языкова выражались в стихах по-разному. В его дерптской лирике различимы три струи, из которых каждая приобретала политическую окраску.

Первую струю составляют многочисленные студенческие стихи и песни Языкова, в которых мотивы «вакхические» и «эротические» слиты воедино с мотивами религиозного и политического вольномыслия:

Мы любим шумные пиры,
Вино и радости мы любим,
И пылкой вольности дары
Заботой светскою не губим...
Наш Август1 смотрит сентябрем —
Нам до него какое дело!..
Здесь нет ни скиптра, ни оков,
Мы все равны, мы все свободны,
Наш ум — не раб чужих умов,
И чувства наши благородны...
Приди сюда хоть русский царь,
Мы от покалов не привстанем,
Хоть громом бог в наш стол ударь,
Мы пировать не перестанем...
Друзья! покалы к небесам.

435

Обет правителю природы:
«Печаль и радость — пополам,
Сердца — на жертвенник свободы!».

(Мы любим шумные пиры»).

Подобное сочетание «вакхических» и свободолюбивых мотивов составляло характерную черту творчества прогрессивных русских поэтов 20-х годов. Многочисленные и яркие примеры такого сочетания содержит лирика Пушкина: «Здорово, рыцари лихие любви, свободы и вина...» или: «А свобода, мой кумир, за столом законодатель...». Тема «вакхического веселья», нерасторжимо связанная с темой «свободы», в условиях аракчеевской реакции приобретала определенное идейное звучание, знаменуя протест против стеснительных уз казарменного быта, казенной идеологии и ханжеской морали. Своеобразие стихов и песен Языкова заключается в том, что в центре их стоял и связывал их воедино образ лирического героя особого склада, а именно — образ «мыслящего студента»:

Мы вольно, весело живем.
Указов царских не читаем,
Права студентские поем,
Права людские твердо знаем...

(«От сердца дружные
с вином»).

В этом образе подчеркнуты черты человека, ревниво оберегающего свои «вольные права», свой частный быт в атмосфере казенщины, всеобщей субординации и строжайшего регламента. Показательно в этом отношении демонстративное воспевание Языковым своего домашнего халата как символа «вольностей» партикулярной студенческой жизни:

Пускай служителям Арея
Мила их тесная ливрея;
Я волен телом, как душой.
От века нашего заразы,
От жизни бранной и пустой
Я исцелен — и мир со мной:
Царей проказы и приказы
Не портят юности моей —
И дни мои, как я в халате,
Стократ пленительнее дней
Царя, живущего не к стате...

(«К халату»).

В иных случаях Языков допускал смелые выпады непосредственно по адресу Александра I; герой его студенческих песен, сидя за бокалом вина и «не занятый газетной скукой», не знает,

Как царь, политик близорукий,
Или осмеян, иль смешон...

(«Счастлив, кому
    судьбою дан»).

Сюда же относится выпад Языкова против «святого триумвирата», т. е. Священного союза, возглавлявшегося Александром I. Столь же смелой выходкой Языкова было сочинение им антимонархической и антиклерикальной пародии на официальный гимн царской России («Боже, царя храни...»).

Вторую струю в лирике Языкова дерптского периода составляли сатирические стихи, в которых политическая тема находила более прямолинейное и относительно более глубокое выражение. Центральное место среди стихотворений такого рода занимает послание «Н. Д. Киселеву» (1823), в котором содержатся обличения вельможной знати — невежественной,

436

«подлой и развратной», намеки на крепостное рабство, на беззаконие и произвол «верховного правленья», на царя и великого князя Константина и т. д. И в данном случае Языков высмеивает тех, кто предпочитает

... занятия державных полюбя,
Стеснивши юный стан ливреею тирана,
Ходить и действовать по звуку барабана,
И мыслить, как велит, рассудка не спросясь,
Иль невеликий царь или великий князь,
Которым у людей отеческого края
По сердцу лишь ружье и голова пустая...

Людям подобного рода Языков противопоставляет человека просвещенного и свободомыслящего, чей «свободный ум» не подчиняется «закону царя». В этом стихотворении Языков формулирует свое представление о гражданственном назначении поэта и следующим образом определяет дальнейшее направление своего творческого пути:

                 ... в тишине свободной
Научится летать мой гений благородный,
Научится богов высоким языком
Презрительно шутить над знатью и царем:
Не уважающий дурачеств и в короне,
Он, верно, их найдет близ трона и на троне!
Пускай пугливого тиранства приговор
Готовит мне в удел изгнания позор
За смелые стихи, внушенные поэту
Делами низкими и вредными полсвету, —
Я не унижуся нерабскою душой
Перед могущею, но глупою рукой.
Служитель алтарей богини вдохновенья
Умеет презирать неправые гоненья, —
И все усилия цензуры и попов
Не сильны истребить возвышенных стихов.
Прошли те времена, как верила Россия,
Что головы царей не могут быть пустые,
И будто создала благая длань творца
Народа тысячи — для одного глупца;
У нас свободный ум, у нас другие нравы...

Наконец, третью струю лирики молодого Языкова составляют стихи на темы и сюжеты из национальной истории. Эти стихи в наибольшей степени отразили испытанное Языковым воздействие декабристских идей, равно как и собственно литературное влияние, которое оказали на него поэты декабристского направления.

Языков с первых же шагов в литературе проявлял глубокий интерес к русской истории, причем к тем ее периодам и событиям, которые были ознаменованы освободительной борьбой русского народа либо против чужеземных захватчиков, либо против отечественных угнетателей. Преимущественное внимание Языкова привлекали эпоха татарского ига и древнерусские республики Новгорода и Пскова:

Надежда творческая славы
Манила думы величавы
К браннолюбивой старине:
На веча Новграда и Пскова,
На шум народных мятежей...

(«К Вульфу, Тютчеву
и Шепелеву»).

Обращение к национально-исторической тематике Языков истолковывал как свою принципиальную идейно-творческую установку. В 1822 году он

437

писал брату: «... вовсе не раскаиваюсь в моих чувствованиях к старине русской; я ее люблю и не согласен с тобою в том, что она весьма бедна для поэта; где же искать вдохновения, как не в тех веках, когда люди сражались за свободу и отличались собственным характером? Притом же воспевать старинные подвиги русских — не значит перелагать в стихи древнюю нашу историю; историческое основание не помешает поэту творить, а, напротив, придает еще некоторую особенную прелесть его вымыслам, усиливает его идеи...».1

Эта установка соответствовала установке декабристских поэтов, которые также меньше всего были заинтересованы в том, чтобы просто «перелагать в стихи древнюю нашу историю», но искали в историческом прошлом яркие и показательные примеры народного героизма и национального характера, способные служить целям общественно-политического и нравственного воспитания в духе декабристских идей.

Таким целям должны были служить в понимании Языкова и его патриотические стихотворения на национально-исторические темы («Моя родина», «Песнь баяна», «Песнь барда во время владычества татар в России», «Баян к русскому воину при Дмитрии Донском...», «Услад», «Евпатий», «Новгородская песнь», отчасти «Тригорское» и некоторые другие). Во всех этих стихотворениях на первый план выдвинута и подчеркнута тема свободы, которая в прошлом была уделом «смелого и могучего» народа. Главная и наиболее серьезная задача, которую ставил перед собой Языков в дерптские годы, заключалась в том, чтобы «рассказать стройными стихами»

Златые были давних  лет...
Святые битвы  за свободу
И первый  родины  удар
Ее громившему народу,
И  казнь ужасную  татар...

(«А. М. Языкову»).

Совершенно в духе декабристских истолкований национально-исторических тем Языков разрабатывал их применительно к социально-политическим проблемам своего времени. Так, в «Песне барда» под «татарским игом» подразумевалось самодержавие Александра I, и каждый мало-мальски догадливый читатель, воспитанный на иносказательном стиле русской гражданской поэзии начала XIX века, разумеется, отлично понимал смысл политических намеков, когда читал такие исполненные высокого гражданственно-патриотического пафоса и полные злободневного смысла строки:

И вы сокрылися, века полночной славы,
      Побед и вольности века!..
      А мы... нам долго цепи влечь!
Столетья протекут — и русский меч не грянет
      Тиранства гордого о меч.
      Неутомимые страданья
      Погубят память об отцах,
      И гений рабского молчанья
      Воссядет, вечный, на гробах.
      Теперь вотще младый баян
      На голос предков запевает:
      Жестоких бедствий ураган
      Рабов полмертвых оглашает;
      И он, дрожащею рукой
      Подняв холодные железы,

438

Молчит, смотря на них сквозь слезы,
С неисцелимою тоской!

(«Песнь барда»).

В подобных стихах Языков особенно тесно соприкоснулся с гражданской поэзией декабристов, ближе всего с Рылеевым и Катениным. Можно говорить о сознательной и последовательной ориентации молодого Языкова именно на этих поэтов. О внимательном отношении Языкова к творчеству Катенина уже упоминалось выше. Что же касается Рылеева, то известно, что Языков сблизился с ним весной 1825 года. Он благодарил Рылеева за «Думы» и за «Войнаровского», в которых нашел «места восхитительные», получил от Рылеева в подарок «Полярную звезду». В этой связи особый смысл приобретает замечательное стихотворение, которым Языков откликнулся на казнь Рылеева:

Не вы ль, убранство наших  дней,
Свободы искры огневые!
Рылеев умер, как злодей! —
О вспомяни о нем, Россия,
Когда восстанешь от  цепей
И силы двинешь громовыя
На самовластие царей!

(«Не вы ль, убранство
наших дней»).

Влияние гражданских поэтов декабристского направления со всей очевидностью сказалось в раннем творчестве Языкова не только в идейном, но и в стилистическом отношении. В стихах на гражданственно-патриотические темы он стремился реализовать художественные принципы «высокого» одического и дифирамбического стиля. Характерны в этом смысле даже его короткие политические стихи, которые названы им «элегиями», но по существу представляют собой миниатюрные оды «гражданского состава»:

Свободы гордой вдохновенье!
Тебя не слушает народ:
Оно молчит, святое мщенье,
И на царя не восстает...

(«Элегия»).

Или:

Еще молчит гроза народа,
Еще окован русский ум,
И угнетенная свобода
Таит порывы смелых дум.
О! долго цепи вековыя
С рамен отчизы не спадут,
Столетья грозно протекут,—
И не пробудится Россия!

(«Элегия»).

В этом стихотворении звучит несомненный пафос свободолюбия, но последние строки говорят и об идейной ограниченности этого свободолюбия, а вместе с тем и о недостаточно глубоком понимании Языковым особенностей национального характера русского народа, в котором никакие усилия реакции не могли заглушить революционного духа.

В соответствии с установкой на «высокость» гражданской лирики создается молодым Языковым и образ свободного, независимого поэта:

Поэт свободен. Что награда
Его торжественных трудов?

439

Не милость царственного взгляда,
Не восхищение рабов!
Служа не созданному богу,
Он даст ли нашим божествам
Назначить мету и дорогу
Своей душе, своим стихам?

(«К Г. Д. Е.»).

В 1823 году Языков написал декларативное стихотворение «Муза», в котором тема поэзии приобрела отчетливое политическое звучание. Если в прошлом «богиня струн»

... прекрасных рук в железы не дала
Векам тиранства и разврата, —

то ныне —

Они пришли; повсюду смерть и брань;
В венце раскованная Сила;
Ее бессовестная длань
Алтарь изящного разбила;
Но с праха рушенных громад,
Из тишины опустошенья
Восстал — величествен и млад —
Бессмертный ангел вдохновенья.

Цензура отлично поняла политический подтекст этого стихотворения и запретила опубликовать его.

Ориентация Языкова на темы, героику и стиль «высокой» гражданской поэзии отграничивала его от поэтов школы элегического романтизма, которым он давал, как мы видели, весьма нелестные аттестации. Но и в области интимной лирики Языков также прокладывал путь, уводивший его далеко в сторону от «унылых» элегиков, задававших тон в поэзии 20-х годов.

Белинский, в 40-е годы подвергший Языкова беспощадной критике, тем не менее считал «историческое значение» его творчества «немаловажным» и указывал, что в свое время, т. е. в 20-е годы, Языков сыграл не только заметную, но и положительную роль в русской поэзии. «Несмотря на неслыханный успех Пушкина, — писал Белинский, — г. Языков в короткое время успел приобрести себе огромную известность. Все были поражены оригинальною формою и оригинальным содержанием поэзии г. Языкова, звучностью, яркостью, блеском и энергиею его стиха. Что в г. Языкове действительно был талант, об этом нет и спора...» (IX, 100). «Большую пользу», которую Языков принес русской поэзии, Белинский видел в том, что «он был смел, и его смелость была заслугою» (IX, 106), в том, что «он много сделал для развития эстетического чувства в обществе: его поэзия была самым сильным противоядием пошлому морализму и приторной элегической слезливости. Смелыми и резкими словами и оборотами своими Языков много способствовал расторжению пуританских оков, лежавших на языке и фразеологии» (VII, 37).

Белинский указал на основное и главное, что отличало интимную лирику Языкова от общего потока поэзии 20-х годов. Сам Языков отдавал себе отчет в оригинальности и самобытности своего творческого облика и ставил себе это обстоятельство в особую заслугу:

Спокоен я: мои стихи
Живит не ложная свобода,
Им не закон — чужая мода,
В них нет заемной чепухи

440

И перевода с перевода;
В них неподдельная природа,
Свое добро, свои грехи!..

(«Н. Д. Киселеву»).

«Неподдельная природа» лирического творчества Языкова с особенной ясностью сказалась в его студенческих песнях и любовных стихотворениях. Здесь он резко нарушал строгие законы карамзинистской упорядоченности словаря и образной системы, ломал установившиеся традиции и правила, допускал неожиданные словообразования и сравнения, изобретал неологизмы и усваивал тот «разгульный», стремительный стиховой темп, который так восхищал его современников.

Для интимно-лирических стихотворений Языкова весьма характерно свободное обращение со словом, стремление применять его не в обычном значении, сочетать в одном образе, как правило, несочетаемые понятия и т. п. Он умел открывать в поэтическом слове различные оттенки смысла и на основе комбинаций таких оттенков создавать свежие, неожиданные эпитеты и сравнения.

С такой же свободой, с какой нарушал Языков принципы упорядоченности словаря и образов, закрепленные в поэтике карамзинизмом, нарушал он и законы жанра. Только нарочитым стремлением дискредитировать жанр «унылой» элегии можно объяснить особый характер языковских «элегий». Этим словом озаглавлено множество стихотворений Языкова самого «вакхического» содержания. Не приходится сомневаться, что он демонстративно называл «элегиями» нечто прямо противоположное тому, что было действительно элегией в понимании читателя 20-х годов. В «элегиях» Языкова все как бы наоборот, навыворот по сравнению с традиционной элегией того времени: вместо «сладостной меланхолии» — «разгул чувств», вместо специфического, заштампованного словаря — «хмельное буйство выражений» и «незастенчивость слов», вместо размеренно-ровного, спокойного течения стиховой речи — «бренчанье резкое стихов» — по определению самого Языкова.

В лучших своих стихотворениях Языков продемонстрировал замечательное поэтическое мастерство и изобразительную силу стиха (в частности, в картинах русской природы, — см., например, «Тригорское»). Он в совершенстве владел приемом четких, афористических словесных формулировок (как правило, замыкающих стихотворение) и уделял большое внимание звуковой организации стиховой речи (в качестве примера можно привести знаменитые строки из его «Молитвы»: «Как Волги вал белоголовый, Доходит целый к берегам...»). Виртуозное поэтическое мастерство Языкова было высоко оценено его современниками. Гоголь писал о нем: «Имя Языков пришлось ему не даром. Владеет он языком, как араб диким конем своим, и еще как бы хвастается своею властью. Откуда ни начнет период, с головы ли, с хвоста, он выведет его картинно, заключит и замкнет так, что остановишься пораженный» («В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность»).1

2

Яркая творческая индивидуальность молодого Языкова произвела сильное и глубокое впечатление на передовых деятелей 20-х годов. Они видели в нем одну из лучших надежд русской литературы, талантливого, самобытного

441

и прогрессивного поэта, исполненного духом свободолюбия и патриотизма. Стихи Языкова встретили живейший отклик в среде молодого поколения, и недаром впоследствии, когда Языков перешел на сторону реакции, Герцен с особенно тяжелым чувством говорил о нем, как о «некогда любимом поэте» (XIII, 152).

Вполне понятен поэтому тот интерес, который возбудил Языков в Пушкине. Уже в 1822 году Пушкин цитирует в письме из Кишинева строчку из студенческой песни Языкова об Александре I: «Наш Август смотрит сентябрем», которая дошла до него, очевидно, в устной передаче, что, кстати, свидетельствует о широком распространении политической лирики Языкова. В 1824 году, еще не будучи лично знаком с Языковым, Пушкин из Михайловской ссылки обратился к нему с посланием, в котором была задана тема «дружбы поэтов», подхваченная и развитая Языковым в его ответных посланиях к Пушкину:

Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует:
Они жрецы единых муз;
Единый пламень их волнует;
Друг другу чужды по судьбе,
Они родня по вдохновенью.
Клянусь Овидиевой тенью:
Языков, близок я тебе...

(«К Языкову»).

В пушкинском послании резко подчеркнута также и тема политических гонений, которыми преследует поэта «самовластие»:

Но злобно мной играет счастье:
Давно без крова я ношусь,
Куда подует самовластье;
Уснув, не знаю, где проснусь.
Всегда гоним, теперь в изгнаньи
Влачу закованные дни.
Услышь, поэт, мое признанье,
Моих надежд не обмани...

Далее Пушкин, перенимая поэтическую манеру самого Языкова, пригласил его к себе — в «изгнанья темный уголок»:

Надзор обманем караульный,
Прославим вольности дары
И нашей юности разгульной
Пробудим шумные пиры...

Не подлежит сомнению, что Пушкин видел в Языкове своего единомышленника и соратника. Он внимательно следил за его творческими успехами, любовался в его стихах «избытком чувств и сил» и «буйством молодым» (выражения Пушкина из его другого послания к Языкову). Вяземскому он писал о Языкове: «Ты изумишься, как он развернулся и что из него будет. Если уж завидовать, так вот кому я должен бы завидовать. Аминь, аминь, глаголю вам. Он всех нас, стариков, за пояс заткнет» (XIII, 305).1

442

Личная встреча поэтов состоялась летом 1826 года (которое Языков провел по соседству с Пушкиным, в Тригорском, в гостях у матери своего дерптского приятеля А. Н. Вульфа). Встреча эта сыграла большую роль и в жизни и в творчестве Языкова. Прежнее сдержанное и порой даже недоброжелательное отношение его к поэзии Пушкина сменяется восторженным преклонением. Тема «дружбы поэтов» и сама личность Пушкина — «вольномыслящего поэта» — стали для Языкова на целый период источником вдохновения (сюда относятся стихотворения: «А. С. Пушкину», «Тригорское», послания к П. А. Осиповой и А. Н. Вульфу, «К няне Пушкина», «На смерть няни Пушкина»; все они принадлежат к числу лучших произведений Языкова).

О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы,
Милее девицы пригожей,
Святее царской головы!
Огнем стихов ознаменую
Те достохвальные края
И ту годину золотую,
Где и когда мы: ты да я,
Два сына Руси православной,
Два первенца полночных муз,
Постановили своенравно
Наш поэтический союз

(«А. С. Пушкину»).

С такими стихами обращался Языков к Пушкину. Биографическая по своему происхождению тема «дружбы поэтов» приобретала у Языкова более общее значение и была связана с обоснованием романтической концепции духовной свободы художника — жреца и пророка:

Что восхитительнее, краше
Свободных, дружеских бесед,
Когда за пенистою чашей
С поэтом говорит поэт?
Жрецы высокого искусства!
Пророки воли божества!
Как независимы их чувства,
Как полновесны их слова!
Как быстро мыслью вдохновенной,
Мечты на радужных крылах,
Они летают по вселенной
В былых и будущих веках!
Прекрасно радуясь, играя,
Надежды смелые кипят,
И грудь трепещет молодая,
И гордый вспыхивает взгляд!..

(«Тригорское»).

В стихах данного цикла, который намеренно строился Языковым как достоверный рассказ «про жизнь поэтов наших дней», ему удалось запечатлеть живой образ Пушкина, причем в образе этом различимы разные грани. Пушкин предстает в стихах Языкова и жизнерадостным эпикурейцем, не знающим «ни тени скуки, ни сует», и опальным поэтом-пророком, жертвой гонения, который

... не сражен суровой судьбой,
Презрев людей, молву, их ласки, их измены,
Священнодействовал при алтаре Камены, —

и, наконец, реальным А. С. Пушкиным во всей конкретности и характерности своего бытового облика:

443

И те отлогости, те нивы,
Из-за которых вдалеке,
На вороном аргамаке,
Заморской шляпою покрытый,
Спеша в Тригорское, один —
Вольтер и Гете и Расин —
Являлся Пушкин знаменитый...

(«П. А. Осиповой»).

Двухмесячное пребывание Языкова в Тригорском в обществе Пушкина летом 1826 года, конечно, не было ознаменовано только «жженкой» и прочими развлечениями, о которых упоминается в их поэтической переписке. Сам Языков засвидетельствовал: «Там не в одном вине заморском мы пили негу бытия!..». Поэты делились мыслями по актуальнейшим общественным и политическим вопросам («Зовем свободу в нашу Русь!..» — так передавал Языков содержание этих бесед), обсуждали проблемы русской литературы и пути ее дальнейшего развития.

После встречи в Тригорском Языков подпал под сильное влияние Пушкина. Следы этого влияния отчетливо различимы в творчестве Языкова 1826—1828 годов. В это время он становится заметной фигурой пушкинского литературного окружения. Казалось бы, по всем данным, что он и дальше должен был бы итти рука об руку с Пушкиным. Однако этого не случилось. В дальнейшем пути их расходятся, и очень круто (несмотря на внешнюю дружескую близость, продолжавшуюся до смерти Пушкина).

Расхождение это было связано, во-первых, с тем обстоятельством, что Языкову, остававшемуся на его исходных романтических позициях, оказались совершенно чуждыми реалистические тенденции творческого развития Пушкина. Он не понял и не принял пушкинского реализма. Характерно в этом смысле, что он отверг сказки Пушкина и «Повести Белкина», как раньше — «Евгения Онегина». А второе обстоятельство заключалось в том, что Языков уже в конце 20-х годов начал сдавать свои идейные позиции и неуклонно эволюционировать вправо — в сторону примирения с николаевской монархией и ортодоксальным православием.

Решающую роль в этом перерождении Языкова (как и многих других писателей, в первую половину 20-х годов принадлежавших к прогрессивному лагерю) сыграла судьба декабристского движения и общее изменение социально-политической обстановки в России. Первое время Языков еще нашел в себе силу удерживаться на прежней почве: на разгром декабристов он откликнулся стихотворением «Извинение», в котором возглашал:

Жестоки наши времена.
На троне глупость боевая!
Прощай, поэзия святая,
И здравствуй, рабства тишина!

Тогда же он пишет сатирическую «Вторую присягу», где допускает выпады против Константина и Николая. К 1826 году относится его отклик на казнь Рылеева. Но при всем том свободолюбие Языкова уже испарялось, — и призывание свободы «в нашу Русь», о котором он упоминает в стихах своего «пушкинского» цикла, было больше данью прошлому, нежели залогом будущего.

3

В перерождении Языкова была своя закономерность — его юношеское вольнолюбие и увлечение гражданственной героикой носили внешний, весьма неглубокий характер. Ясного осознания реальных перспектив освободительной

444

борьбы у него никогда не было, и после 14 декабря, когда перед ним встала задача выбора дальнейшего пути, в условиях наступившей реакции и распада оппозиционных группировок дворянской интеллигенции, он бесповоротно утверждается на позициях защиты интересов своего класса, с которым был связан тесными узами. Для того, чтобы удержаться на прежнем пути, у него нехватало ни душевной стойкости, ни, главное, идейной зрелости и твердости убеждений.

Об этом очень точно сказал Добролюбов в своей статье о Языкове (1858 года). С полной исторической справедливостью Добролюбов отдавал должное Языкову 20-х годов. Он решительно возражал против распространенного взгляда на Языкова как только на «певца разгула, вина, сладострастия», но главное в его творчестве видел в том, что он «лучшую часть своей деятельности посвящал изображению чистой любви к родине и стремлений чистых и благородных». Добролюбов очень высоко оценил патриотическую лирику молодого Языкова, который «потому любил родину, что видел в ней много великого или, по крайней мере, способности к великому и прекрасному», «обращался к временам бедствий России, среди которых именно мог проявиться великий дух народа» (Добролюбов ссылается при этом на «Песнь барда», которую «нельзя без удовольствия перечитывать, даже в настоящее время»). Но, к сожалению, продолжает Добролюбов, источник высоких и благородных чувств, воодушевлявших поэта, «был не в твердом, ясно осознанном убеждении, а в стремительном порыве чувства, не находившего себе поддержки в просвещенной мысли... Языков не мог удержаться сознательно на этой высоте, на которую его поставило непосредственное чувство; у него недоставало для этого зрелых убеждений... Да, в натуре Языкова были, конечно, некоторые задатки хорошего развития, — заканчивал Добролюбов свою статью, — но у него мало было внутренних сил для разумного поддержания своих добрых инстинктов... Так, впрочем, погиб не один он: участь его разделяют, в большей или меньшей степени, все поэты пушкинского кружка. У всех их были какие-то неясные идеалы, всем им виделась „там, за далью непогоды“ какая-то блаженная страна. Но у них недоставало сил неуклонно стремиться к ней. Они были слабы и робки...

А туда выносят волны
Только сильного душой!..»1

В этой глубокой оценке Добролюбова — ключ к пониманию той «смены вех», о которой Языков заявил раньше и откровеннее других представителей дворянской интеллигенции, осознававших свою классовую позицию в последекабрьских условиях.

В 1829 году Языков оставил Дерпт и поселился в Москве. Здесь он сразу же сблизился с кругом бывших «любомудров», будущими славянофилами — братьями И. и П. Киреевскими, А. С. Хомяковым, С. П. Шевыревым, М. П. Погодиным, а также с К. Аксаковым, Баратынским и К. Павловой. Влияние Киреевских и Хомякова со всей силой сказалось на новых интересах и увлечениях Языкова. Вслед за ними он обращается к религии, к идее религиозного преображения жизни, к концепции религиозного содержания культуры и искусства.

Начинается пересмотр и переоценка всего прежнего творческого пути. Языков погружается в чтение религиозной литературы, изучает Библию,

445

увлекается журналом «Христианское чтение», — и все это «для полного развития своих новых поэтических намерений» (как сообщает он об этом брату). Он перелагает в стихи псалмы, задумывает большую религиозную поэму «Саул». «Моя муза должна преобразиться, — заявляет Языков, — я перейду из кабака — прямо в церковь. Пора — и бога вспомнить».

К 1831 году относятся два программных стихотворения Языкова: «Поэту» и «Ау!», которые, собственно говоря, и составляют черту перехода его на новые идейно-литературные позиции. В «Поэте» Языков продолжил разрабатывавшуюся им прежде тему поэта-пророка, но внес в нее уже совершенно иное содержание. В новом истолковании образа гражданскую миссию поэта-пророка полностью заменила миссия чисто религиозная. В «Ау!» Языков громогласно отрекся от своих прежних «разгульных» вдохновений.

Усвоенное Языковым представление о религиозной миссии поэта отнюдь не исключало участия его в идейной борьбе. Напротив, оно обязывало участвовать в ней. Поэзия Языкова все более приобретает дидактический и публицистический характер. С этим связано преимущественное обращение его к жанру посланий, — только теперь это уже не интимно-дружеские послания на вакхические и эротические темы, какие Языков в изобилии писал в годы молодости, а документы идейной борьбы, призывы к соратникам, памфлеты и инвективы, обращенные к противникам.

Новый период творчества Языкова ознаменовался бурным ростом реакционно-националистических настроений. Он хочет «жить и действовать православно», во имя «великого русского бога». Предпосылки националистических настроений имелись у Языкова и раньше, но тогда они заглушались другими нотами, звучавшими в его гражданственно-патриотической лирике. Теперь же они возобладали и разрослись в шовинистически-обскурантское прославление старины — только потому, что она старина и должна служить основой основ исконных и спасительных начал русской государственности и культуры — самодержавия и православия. Нравы и порядки «долефортовской Руси» представляются Языкову панацеей от проникновения в русскую жизнь и культуру губительных социально-политических идей:

О! проклят будь, кто потревожит
Великолепье старины;
Кто на нее печать наложит
Мимоходящей новизны!..

В 1833 году Языков издал собрание своих стихотворений. Книга должна была подвести итог пройденному пути. Тем не менее, Языков, в соответствии со своими новыми установками, захотел представить этот путь не совсем таким, каким он был в действительности. В сборник не вошли многие стихотворения 20-х годов, в частности те, в которых с наибольшей силой звучали декабристские мотивы. Книга была восторженно встречена друзьями поэта. И. Киреевский, ссылаясь на впечатления Баратынского, Хомякова и свое собственное, писал Языкову о «новом и неимоверном» действии его стихов, в которых — «какой-то святой кабак, и церковь, с трапезой во имя Аполлона и Вакха». В появившейся вслед за тем большой статье о Языкове («Телескоп», 1834, №№ 3 и 4) Киреевский определил господствующее в его поэзии чувство, как «стремление к душевному простору», и опровергал ходячее мнение о «безнравственности» ранней языковской лирики. Иной характер носила статья Кс. Полевого (в «Московском телеграфе»), который с позиций прогрессивного буржуазного демократа упрекал Языкова в равнодушии к запросам современности, в неотзывчивости

446

на передовые идеи века и охарактеризовал его как поэта «чувств», но не «идей».

Четыре года (1832—1836) Языков провел в Симбирской губернии. Стихов в это время он писал мало. К тому же и талант его, достигший зрелости к началу 30-х годов, как-то сразу и неожиданно стал катастрофически падать. Стихи его становились все более вялыми и небрежными; говоря словами самого поэта,

Давным-давно уже в них нет
Игры и силы прежних лет,
Ни мысли пламенной и резвой,
Ни пьяно-буйного стиха...

(«М. П. Погодину»).

В 1836 году Языков, увлекавшийся в это время фольклором и, сообща с П. Киреевским, готовивший собрание русских народных песен, начал свое самое крупное произведение — драматическую сказку «Жар-птица» (до этого, в 1835 году, была написана «Сказка о пастухе и диком вепре»). Сказки Языкова продолжают традицию Жуковского в этом жанре и тем самым по своему идейному содержанию и художественному методу противоположны народным и реалистическим сказкам Пушкина.

В 1837 году Языков, издавна страдавший тяжелой и мучительной болезнью, уехал лечиться за границу, где провел пять лет. За эти годы им было написано довольно много стихотворений, не представляющих большого интереса. По преимуществу это — лирика природы, сетования о своей судьбе и воспоминания о былых кутежах.

За границей Языков познакомился с Гоголем. Знакомство вскоре перешло в тесную дружбу. Гоголь периода второго тома «Мертвых душ» и «Переписки с друзьями» становится для больного Языкова учителем жизни и самым авторитетным наставником. Под влиянием Гоголя поэтом целиком овладевают религиозно-моральные настроения; неумеренные похвалы, которые Гоголь расточал Языкову, способствовали тому, что он стал смотреть на себя как на истинного поэта-пророка, призванного просветить грешное и заблуждающееся человечество светом религиозной истины.

Последние три года жизни Языков провел в Москве. Это — самая печальная страница в его биографии. Он окончательно переходит на самые крайние реакционные позиции, выступает ярым и воинствующим апологетом самодержавия, православия и официальной «народности».

Языков снова обращается к активной литературной деятельности. Поэзию свою он целиком посвящает пропаганде славянофильских идей, воспевает «самобытность державную» и «добродетельных царей». Наиболее значительным произведением этих лет является «Землетрясение» (1844), которое славянофилы объявили своим манифестом, а Гоголь и Жуковский даже считали вообще лучшим стихотворением, какое когда-либо появлялось на русском языке. В этом стихотворении Языков снова утверждал идею религиозно-морального назначения поэта, призванного умиротворять сердца и умы людей в смутные времена.

Творчество стареющего Языкова сыграло заметную роль в окончательном размежевании прогрессивных и реакционных сил русской литературы, происходившем в середине 40-х годов. В славянофильских кругах Языков приобрел репутацию и значение программного поэта, глашатая славянофильских истин. В 1844 году он принял самое активное участие в борьбе, разгоревшейся между славянофилами и деятелями передового литературного движения, возглавлявшегося Белинским.

447

Языков написал и пустил по рукам исключительно злобные стихотворные памфлеты, направленные против Герцена, Чаадаева и Грановского (послания: «К. Аксакову», «К ненашим» и «К Чаадаеву»; сюда же примыкают написанные в 1845 году послания к П. Киреевскому и Хомякову). В памфлетах содержались обвинения политического порядка. Они вызвали бурю возмущения в прогрессивном лагере и по всей справедливости были оценены Герценом, как «поэтические доносы» в духе Коцебу и Булгарина. Чаадаева Языков изобразил отступником от православия, Грановского — лжеучителем, растлевающим юношество, Герцена — пропагандистом безбожных идей, а всех вместе — изменниками отечеству.

Памфлеты Языкова были столь грубыми и оскорбительными, что вызвали протест даже со стороны людей, близких Языкову; К. Павлова, например, порвала с ним давнюю и тесную дружбу.

Воинствующие реакционные выступления Языкова вызвали справедливый отпор в передовых общественно-литературных кругах. Белинский, неустанно разоблачавший антинародную, помещичье-дворянскую суть славянофильства, подверг сокрушительной критике сборники Языкова «56 стихотворений» (1844) и «Новые стихотворения» (1845), пересмотрев заодно и прежнее его творчество. Революционная демократия в лице Белинского вынесла Языкову суровый, осуждающий приговор: идеи Языкова Белинский оценил как «убогие», «общий характер» его поэзии — как «чисто риторический», а «содержание и форму» — как «лишенные истины».

*

Финал жизненного и литературного пути Языкова (он умер 26 декабря 1846 года) не должен заслонить объективное историческое значение творчества поэта в лучшей его части. Патриотические и свободолюбивые мотивы юношеской лирики Языкова, та «поэзия душевного размаха», которую он с таким талантом выразил в своих ранних стихах, тот юношеский задор и «хмель», которые произвели глубокое впечатление на его современников, — все это обеспечило Языкову видное место в истории русской поэзии 20-х годов.

Лучшие стихи молодого Языкова оставались в памяти людей разных поколений на протяжении всего XIX века, а такие его стихотворения, как «Из страны, страны далекой...» и «Пловец», прочно вошли в песенный репертуар демократической молодежи и поются до сих пор. Проникающий эти песни оптимистический пафос борьбы и мужества человека с неослабной силой звучит и в наше время:

Будет буря: мы поспорим,
И помужествуем с ней!..