- 275 -

Нарежный

1

С именем Нарежного связаны зарождение русского реалистического романа и начало плодотворного содружества русской и украинской культуры. Его нравоописательные романы внесли в литературу начала XIX в. свежую реалистическую струю. Самобытный и яркий талант Нарежного особенно полно проявился в его романах из украинской жизни («Бурсак», «Два Ивана»), с которыми вошел в русскую литературу новый для нее украинский материал.

Демократические тенденции в творчестве Нарежного, обличительная резкость его сатиры являлись важным этапом на пути к созданию реалистической прозы, намечая уже путь к образам Гоголя. Недаром с таким сочувственным вниманием отнесся к произведениям Нарежного Белинский, отметивший его большие заслуги в создании русского романа: «Романистов было много, а романов мало, и между романистами совершенно забыт их родоначальник Нарежный» — писал Белинский.1

Писательская деятельность Нарежного — скромного чиновника-разночинца — проходила вне литературных кружков и салонов тех лет, чем объясняется почти полное отсутствие сведений о нем, заставляющее в ряде случаев восполнять его жизненный путь по догадкам, основанным на скудных, случайно сохранившихся материалах.

Василий Трофимович Нарежный родился в 1780 г. на Украине в местечке Устивицы, тогдашней Миргородской сотни, около Гадяча. Отец Нарежного — выходец из мелкого украинского шляхетства — служил в Черниговском карабинерском полку вахмистром. По выходе в отставку в 1786 г. он занялся сельским хозяйством на приобретенном им клочке земли. Бытовой уклад семьи Нарежного, отец которого самолично занимался сельским хозяйством «для дневного пропитания», мало чем отличался от крестьянского. Описание нищенской жизни «князя» Чистякова в «Российском Жилблазе» несомненно имело автобиографический характер. Эти ранние впечатления от украинской деревни в дальнейшем заняли большое место в произведениях Нарежного (в «Российском Жилблазе», «Двух Иванах», «Аристионе» и др.).

В 1792 г., двенадцатилетним подростком, Нарежный был отправлен в Москву, где его отдали в гимназию и пансион при Московском университете. По окончании гимназии Нарежный в 1799 г. был переведен в университет, в котором обучался около двух лет на философском факультете. Подобно многим из своих сотоварищей, студентов-разночинцев, Нарежный вел более чем скромное существование. Для хлеба насущного такие студенты занимались переводами авантюрных и чувствительных романов.

- 276 -

«Для души» читались произведения философов-просветителей и лучших западноевропейских писателей — Вольтера, Дидро, Руссо, Шиллера. В университет проникали уже и новые, передовые веяния. Нарежный слышал там о философии Канта, проходил курс «права естественного и народного», знакомился как с античной и классической литературой, так и с западноевропейским сентиментализмом и преромантизмом.

В университете определяются литературные интересы Нарежного, к этому времени относится и начало его писательской деятельности. Первые произведения Нарежного помещены были в московских журналах «Приятное и полезное препровождение времени» и «Ипокрена, или утехи любословия» в 1798—1800 г.г. В своей первой трагедии «Кровавая ночь, или конечное падение дому Кадмова» (представляющей обработку мотивов Эсхила и Софокла) и в своих исторических поэмах «Брега Алты» и «Освобожденная Москва»1 Нарежный выступает еще как последователь классицизма.

Вскоре Нарежный приобщается и к тем новым преромантическим веяниям, которые приходили с Запада. Он пишет в 1800 г. драму «Димитрий Самозванец» (издана была в 1804 г.), являвшуюся, по словам одного из рецензентов, «сколком с Шиллеровых „Разбойников“»2 В начале 1800-х годов Нарежным было написано еще несколько трагедий.3

Согласно сообщению Н. Греча, в 1812 г. оставались неизданными еще три его трагедии в стихах: «Елена», «Светлосан» и «Святополк»;4 по поводу последней Греч сообщает, что она была написана «в подражание Шиллеру» 5-стопными белыми стихами.5 Судя по названиям, эти трагедии относятся к более поздним годам (1804—1809) — времени обращения Нарежного к Оссиану и славянской истории.

Начатая столь успешно и разнообразно литературная деятельность Нарежного неожиданно прервалась. В октябре 1801 г. Нарежный увольняется из университета и поступает на службу в канцелярию только что назначенного правителя Грузии — Коваленского.

В 1803 г. Нарежный возвращается в Россию. На Кавказе молодой студент, одушевленный вольнолюбивыми мечтами, столкнулся лицом к лицу с безудержным грабежом и самоуправством царских генералов и беззастенчивыми канцелярскими нравами. Однако Нарежный не только не присоединился к этому хищничеству, но в дальнейшем выступил на защиту горских народов, разоблачив самоуправство властей и местных феодалов в романе «Черный год, или горские князья».

По возвращении в Россию Нарежный служил в Петербурге в Экспедиции государственного хозяйства Министерства внутренних дел, затем в Горной экспедиции — в должности помощника экспедитора по Колывано-Воскресенским и Нерчинским заводам. Служба дала ему большой бытовой опыт, в частности, сталкивала с тем купеческо-промышленным миром, который был изображен в его «Российском Жилблазе».

- 277 -

В. Т. Нарежный.
Гравюра Ф. Алексеева с портрета работы
неизвестного художника (1844 г.).

В 1809 г. Нарежным была издана первая книжка его «Славенских вечеров». «Славенскими вечерами» Нарежный включался в то увлечение Оссианом и национально-героической тематикой, которое в конце XVIII — начале XIX в. разделял целый ряд писателей, начиная с Карамзина и кончая молодым Пушкиным и Рылеевым. «„Славенские вечера“ можно назвать подражанием песням Оссиановым, — писал в своем отзыве рецензент „Цветника“, — подражанием весьма удачным. Оссиан пел подвиги бардов, г. Нарежный отдельные славные дела богатырей русских и приключения князей славенских».1

Написанные ритмизованной прозой с обилием метафор и перифраз, «Славенские вечера» были близки к историческим повестям Карамзина как своей национально-исторической тематикой, так и своим стилем. В повестях «Рогдай», «Велесил», «Громобой», «Ирена» Нарежный изображает богатырей Киевской Руси времен Владимира. Он наделяет их фантастическими, сентиментально-чувствительными чертами, идущими от оссиановских баллад и рыцарских романов и повестей. «Живость картин из дикой природы», «смесь геройства с нежными сценами» и «глубокая меланхолия», бывшие, по словам Н. М. Карамзина, отличительными признаками

- 278 -

и «красотами оссиановских песен», сочетаются в «Славенских вечерах» с национально-историческими образами и сюжетами. Это обращение Нарежного к славянской истории и мифологии свидетельствовало о росте национального самосознания, и не случайно, что героическая и патриотическая тематика «Славенских вечеров» оказалась близка патриотически-гражданственным «думам» поэтов-декабристов — Рылеева, Кюхельбекера.

«Славенские вечера» были сочувственно встречены критикой. Рецензент «Цветника» восторженно писал о них, как об «образце чистоты языка и хорошего слога», а отрывки из «Вечеров» вошли в качестве образцов художественной прозы в «Избранные места из русских сочинений и переводов в прозе» Н. Греча (СПб., 1812).1

В 1813 г. Нарежный вышел в отставку. К этому времени написан им был роман «Российский Жилблаз», первые три части которого напечатаны в 1814 г., а остальные три запрещены цензурой. Все дальнейшие попытки изданий «Российского Жилблаза» (в 1835 и 1841 гг.) оказались безрезультатными, и роман полностью был издан лишь в наше время.2 Основной причиной запрещения «Российского Жилблаза» являлась его обличительная резкость и демократический характер сатиры Нарежного: «В целом романе все без исключения лица дворянского и высшего сословия описаны самыми черными красками; в противоположность им многие из простолюдинов, и и том числе жид Янька, отличаются честными и неукоризненными поступками», — писал в 1841 г. цензор Фрейганг.3

В «Российском Жилблазе» Нарежный дает смелую сатиру на дворянские и бюрократические верхи современного ему крепостнического общества. Он описывает похождения «князя» Чистякова — русского Жилблаза, который, так же как и его лесажевский прототип, терпит, множество разнообразных бедствий и приключений. Однако все беды и злоключения Чистякова служат для Нарежного лишь поводом к изображению резкими сатирическими красками пороков и недостатков дворянского общества. Через весь роман проходит морализующая тенденция, объясняющая все злоключения Чистякова его стремлением подражать господствующим верхам, отказом от честной труженической жизни.

Изображая в самых разнообразных видах «сволочь знатных дураков», как с необычайной для того времени резкостью он выражается, Нарежный стремился охватить своей сатирой самые разнообразные стороны общественной жизни. Он показывает целую галерею негодяев и взяточников, начиная от временщика «светлейшего князя» Латрона (изображенного на основе реальных черт Потемкина), корыстно и беззаконно управляющего всем государством. В романе Нарежного показаны самые разнообразные социальные слои тогдашней России: помещики, истязающие своих крестьян, чиновники, обирающие просителей, масоны, развратничающие и обирающие легковерных под видом благотворения, откупщики и духовенство, одинаково жадные, бесчестные и жестокие, притесняющие простой народ. Таков князь Латрон — жестокий и сластолюбивый деспот; он совершает преступление за преступлением и поощряет творящиеся беззакония. Мало чем отличаются от него и такие государственные заправилы, как Ястребов, Дубинин, Гадинский, преуспевающие на чужой счет,

- 279 -

грабящие народ, развратные и жестокие не менее, чем князь Латрон. Отрицательными красками изображено и провинциальное дворянство, которое целиком следует примеру столичной аристократии. Таков князь Светлозаров-Головорезов, выгоняющий из дому мать и сестру и становящийся вором и разбойником. Таков и графский сын Володя, который «имеет теперь двадцать лет; хорошо говорит по-французски, и несколько по-русски; двух дворовых девок сделал матерьми; человекам десяти псарей выбил зубы по два и по три». Таков помещик князь Кепковский, который, связав бороды стариков-евреев, заставляет их плясать под удары бичей. Таковы и остальные представители столичной аристократии и провинциальной знати, показанные в романе отрицательными красками. Картины жестокости, самоуправства и разврата представителей дворянства вырастают в романе в отрицательную характеристику всего крепостнического строя, приближаясь иногда к обличениям «Путешествия из Петербурга в Москву» Радищева. Не щадит Нарежный и заправил тогдашнего промышленно-купеческого мира. Ярким бытовым типом является изображаемый им заводчик и откупщик — богач Куроумов. При всем своем невежестве он стремится подражать высшему дворянскому обществу, прежде всего жестоко истязая своих слуг. Нарежный смело выступает против господствующей верхушки, противопоставляя ей тяжелое и бедственное положение народа: «Утешно ли смотреть на шутов и скоморохов — занимающих важнейшие в государстве должности, на мальчишек, учившихся только волочиться за нимфами, на талии и Терпсихоры — командующих армиями и оные погубляющих, не правда ли, что лучше не видеть всех сих нелепостей, нежели видя вздыхать об участи бедной части народа».

Развращенному дворянству, корыстной и жестокой бюрократии с ее деспотической властью и «беззаконием» Нарежный противопоставляет добродетели «добропорядочности» и «скромности», «доброты» и «честности» в духе третьесословных моральных идеалов. Носителем этой морали является как добродетельный помещик Простаков, так и купец Причудин, живущий «мудрой и добродетельной жизнью», который заявляет: «Поставим счастие наше в доброте сердец, исполнении должностей относительно к богу и отечеству; не отпустим нуждающегося от дверей наших опечаленным и не станем заботиться, что мыслит о нас человек блистающий звездами». Именно с этой точки зрения Нарежный отрицает сословные преимущества, настаивая на личной добродетели, независимой от сословных привилегий. Демократические симпатии Нарежного сказались и в его интересе к жизни простых, незнатных людей. На страницах романов Нарежного появляются мелкие ремесленники, купцы, чиновники, крестьяне; скромный маляр Ходулькин, погребщик Савва, честный еврей шинкарь Янька — вот положительные герои романа Нарежного, образцы бескорыстной дружбы, простой трудовой жизни. Заслуживает особого внимания фигура шинкаря Яньки, навеянная украинскими впечатлениями Нарежного. Сделать еврея шинкаря одной из самых положительных и сердечных фигур романа, противопоставив его бескорыстие и благородство невежественной жадности и жестокости деревенского попа и старосты — было тогда исключительно смелым поступком, свидетельствовавшим о широте взглядов Нарежного.

Но, показывая жестокость и самодурство господствующего класса, Нарежный не идет до конца вслед за Радищевым в его сочувствии крестьянскому восстанию. «Бунт ярящейся черни», памятная угроза Пугачевщины, крестьянского восстания пугают Нарежного. Он остается на

- 280 -

позициях «просветителя», ставя своей целью моральное перевоспитание общества.

Как самым заглавием своего романа, так и предисловием к нему Нарежный подчеркивает свою связь с одноименным романом Лесажа. «Жиль Блас» Лесажа является одним из самых популярных романов и усиленно читался в России в конце XVIII и начале XIX в. Однако о сколько-нибудь близком подражании Нарежного французскому образцу говорить не приходится. «Жиль Блас» Лесажа был лишь жанровым знаком, образцом того авантюрно-нравоописательного романа, которому охотнее всего следовал европейский и русский роман XVIII в. В отдельных случаях можно отметить сходство сюжетных ситуаций и мотивов (например поступление Чистякова на службу к князю Латрону очень близко к эпизоду с поступлением Жиль Бласа к графу Лерма). Но в отличие от Лесажевского романа, Нарежный в свой роман вводит сентиментально-лирический элемент, идущий от чувствительно-психологического романа Ричардсона и Руссо.

В 1815 г. Нарежный поступил в Инспекторский департамент Военного министерства, где и прослужил на должности столоначальника до 1821 г. Попытка стать профессиональным писателем не удалась, и Нарежный на всю жизнь остался скромным чиновником, далеким от влиятельных литературных кругов.

В «Соревнователе просвещения», после длительного перерыва, Нарежный печатает в 1818 г. новые повести — «Игорь», «Любослав» и «Александр», продолжавшие его «Славенские вечера».1 В них Нарежный откликается на события войн 1812—1815 гг., описывая в повести «Александр» въезд Александра I в Париж, а в «Любославе» противопоставляя честолюбивому и воинственному Любославу (возможно, что имелся в виду Наполеон) добродетельного государя, который видит свою задачу в мире и в счастии своих подданных. Повести эти были помещены в журнале Вольного общества любителей российской словесности, хотя Нарежный в числе членов общества не состоял. Повидимому, руководители Вольного общества с самого начала заняли покровительственную позицию по отношению к бедняку-неудачнику, каким был Нарежный. В 1819 г. Нарежному даже было выдано пособие в 300 руб. «в уважение неимущего состояния его». На основании дел Вольного общества (хранящихся в Архиве Института литературы Академии Наук) устанавливается ряд новых фактов в литературной биографии Нарежного. Так, в 1818 г. им была передана в общество для издания вторая часть «Славенских вечеров», а также роман «Черный год». Однако общество не решилось напечатать роман по причине его политической и сатирической резкости: «даже предметы везде свято уважаемые — правление и религия его не останавливают», — писал в своем отзыве о романе секретарь цензурного комитета общества М. М. Сонин.2

Этот резкий и смелый сатирический роман Нарежного, написанный на основе впечатлений от пребывания на Кавказе, вероятнее всего в 1815—1818 гг., оказалось возможным напечатать только через несколько лет после смерти писателя — в 1829 г., когда конкретные обличительные намеки были уже неясны. В этом романе Нарежный под прикрытием традиционно-условного «восточного» колорита описывает события, относящиеся ко времени присоединения Грузии к России, свидетелем которых он

- 281 -

был. В нем прозрачно изображается самоуправство первого гражданского правителя Грузии, П. И. Коваленского, не считавшегося с национальными интересами грузин и смотревшего на свою должность как на средство личного обогащения. Не менее резко разоблачает Нарежный жестокость и самодурство местных феодалов, разоряющих свой народ и притесняющих его. Такие картины, как введение «ордена нагайки», картины произвола, насилия, взяточничества царских чиновников и местных князей-феодалов, составляют основное содержание романа.

Разоблачая «политику» попустительства, интриг и грабежа, приводившую к разорению народа, Нарежный устами своего героя рассказывает о порядках, творящихся на Кавказе: «Сардар спокойно пригребает к себе жалованье военнослужащих, платя им вместо юзлуков апросами; а если кто-либо возропщет, тот, вправленный в фалаку [особый станок для порки], возопиет голосистее, чем вопияли подданные твои при пожаловании их кавалерами ордена нагайки. Визирь, уподобляя себя пастырю овец, — властною рукою обстригает весь народ, а с упорствующих сдирает и кожи. Покушались было некоторые, не знавшие нисколько политики, предстать к хану с жалобами на горькую участь свою, но такая дерзость обыкновенно бывала — в пример другим — сурово наказываема, а эти безумцы объявляемы были в народе возмутителями». Реальная основа таких обличительных характеристик и картин романа Нарежного легко устанавливается даже теперь на основании исторических документов и материалов.

Резкость обличения, злободневная конкретность сатирических образов заставили Нарежного обратиться к условно-восточной форме авантюрно-нравоописательного романа, которую он перенял от философско-сатирических романов Вольтера, в частности его «Кандида». Однако в романе Нарежного восточный колорит, при всей условности ряда сюжетных ситуаций, насыщен фактическим, этнографически-бытовым материалом. С романом Вольтера Нарежного сближает как общность художественной манеры и восточного колорита, так и сходство некоторых эпизодов и характеристик. Вольтер не только подсказал Нарежному самый жанр сатирического романа, но оказал на него большое идейное воздействие. Политическое вольномыслие, смелость сатиры и, в особенности, антиклерикальный характер ряда эпизодов, осмеяние обрядовой религии и ее представителей (жреца Маркуба, Муфтия) свидетельствуют о глубине воздействия на Нарежного идейно-философских воззрений Вольтера и энциклопедистов.

Роман, опубликованный в 1829 г., — почти через тридцатилетие после событий, которым он был посвящен, — показался современной критике анахронизмом. Сатирическая конкретная направленность романа оказалась непонятней. Критика отметила лишь, что «Черный год» «по духу своему» «относится к сатирическим романам прошлого столетия, носит на себе какую-то оттенку Вольтерова „Кандида“, путешествий Гулливеровых и множества других сочинений, наводнявших прежде всю европейскую литературу».1

Наиболее интенсивная литературная деятельность Нарежного относится к началу 20-х годов, когда, после ухода со службы, им в течение сравнительно короткого времени было издано несколько новых книг: в 1822 г. — «Аристион, или перевоспитание», в 1824 г. — «Новые повести» и «Бурсак», а в 1825 г. — в год смерти писателя — вышел его наиболее известный роман «Два Ивана, или страсть к тяжбам».

- 282 -

Последний роман «Гаркуша» не был закончен и остался неизданным.1 21 июня 1825 г. Нарежный умер на 45-м году жизни, по некоторым сведениям, подобранный где-то под забором.2 «Обстоятельства — тяжелая цепь, часто гнетущая таланты, остановила и Нарежного на его поприще», — глухо писал по поводу его смерти «Московский телеграф» Полевого в 1825 г.3

Такова была печальная судьба одного из талантливых и самобытных русских писателей начала XIX в.

2

Нравоописательные романы Нарежного «Аристион» и «Два Ивана» посвящены основной теме всего его творчества — борьбе с «непросвещенностью» и одичанием дворянства, которому противопоставляется идеальный «просвещенный» помещик, живущий по заветам Руссо.

В романе «Аристион, или перевоспитание» (1822) Нарежный показывает нравственное перевоспитание «молодого человека» дворянского общества начала XIX в., воспитанного по «новому способу» в пансионе, где он научился лишь «превосходно танцовать» и «биться на рапирах». Идеал перевоспитания Аристиона рисуется Нарежным в духе педагогических взглядов «Эмиля» Ж. Ж. Руссо.

На ряду с историей перевоспитания Аристиона, Нарежный изображает целую галерею «непросвещенных» помещиков, подлинно «диких зверей», отдаленно предваряющих гениальные образы гоголевских «Мертвых душ». Таков пан Сильвестр, страстный охотник, этот будущий Ноздрев, доведший себя и крестьян своих до разорения. Сын его также «весь в отца» — «лентяй, грубиян, охотник шататься по лесам и болотам и теперь двадцати двух лет не знает грамоте». Таков и скупец пан Тарах, — этот будущий Плюшкин, — отмеривающий себе для каши по каплям льняное масло. «Челядинцы» его «состоят из парней, у коих, кроме лохмотьев на теле и отваги на душе, ничего не осталось, и девок такого же покроя». Будучи некогда, подобно Плюшкину, бережливым хозяином, он «достоинство это простер до того, что сделался гнусным скрягою». Не менее выразительна и фигура пана Парамона, проводящего все свое время в пьяном разгуле и «на угощения недостойных приятелей» растрачивающего «последние крохи бедных крестьян».

Хотя эти образы у Нарежного, по сравнению с гоголевскими типами, намечены еще очень схематично и бледно, тем не менее в основе их лежит наблюдательность и стремление к сатирическому обобщению и обличению социальных зол и пороков.

Особое место в творчестве Нарежного занимают исторические произведения «Бурсак» и «Запорожец». В них он обращается к истории родной ему Украины, рисуя в повести «Запорожец» Запорожскую сечь, а в «Бурсаке» Украину времен гетманщины и борьбы украинцев с поляками. «Запорожец» и «Бурсак» далеки от исторической правдоподобности, так как Нарежный основное внимание и место уделяет здесь авантюрному развитию интриги, следуя в этом отношении за европейским романом конца XVIII в. (Вульпиус, Радклиф, Дюкре-Дюмениль и др.). В особенности это относится к повести «Запорожец», где страницы, посвященные описанию Запорожской сечи, составляют лишь обрамление для рассказа старого атамана о своих прежних приключениях, скорее всего заимствованного из иностранного романа.

- 283 -

Но на ряду с этой традиционно-авантюрной интригой в «Запорожце» и в «Бурсаке» Нарежного имеется целый ряд бытовых и исторических картин, изображающих нравы бурсы и бурсаков, гетманский двор, украинское войско и его борьбу с поляками. Правда, исторический фон «Бурсака» в общем настолько условен, что время действия романа, как и события, в нем показанные, могут быть лишь очень приблизительно отнесены к временам Богдана Хмельницкого. Но живые бытовые картины, описание нравов бурсы, принадлежащие к лучшим страницам романа, являются уже провозвестниками реалистических описаний Гоголя в «Вии» и «Тарасе Бульбе». Критика, сочувственно встретившая этот роман Нарежного, отмечала, что «всего любопытнее в этой повести место происшествия... Малороссия, обычаи малороссийские, гетманский двор, шляхетство, сечь Запорожская и пр. — описаны превосходно».1

Если в «Бурсаке» Нарежный, в противовес настоящему, идеализирует прошлое, вольную казацкую жизнь и патриархальные нравы старой Украины, то «Два Ивана» являются сатирой на мелкопоместное дворянство. Этот роман отличается особенно жизненными бытовыми красками, предвосхищая сюжет и сатирические мотивы гоголевской «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». В «Двух Иванах» Нарежный обращается к знакомой ему с детства обстановке украинской провинциальной жизни. Его Иваны — помещики средней руки, — рассорившись из-за пустяковой причины со своим соседом паном Харитоном Занозой, тратят все свое время и состояние на бесконечную тяжбу с ним, разоряющую обе стороны.

В последних романах Нарежного «Бурсак», «Два Ивана», «Гаркуша» важно не только обращение его к украинскому материалу, но и дальнейшее движение к реалистической манере. В отличие от ставшего традиционным идиллического изображения Украины (у В. Измайлова, в его «Путешествии в полуденную Россию», 1811; или кн. П. Шаликова в его «Путешествии в Малороссию», М., 1803, и др.) Нарежный пытается, при всей условности своей сюжетной схемы, показать реальные черты действительности. Описания бытовых и этнографических подробностей в этих романах, предваряя отдаленно Гоголя, настолько разрушали принципы сентиментальной идеализации действительности, что «Бурсак» и «Два Ивана, или страсть к тяжбам» были встречены отрицательными отзывами критики, увидевшей в них прежде всего «грубое теньерство».

В последнем незаконченном и неизданном своем романе «Гаркуша» — о крепостном крестьянине, ставшем разбойником из-за жестокости и несправедливости своего пана-помещика, — Нарежный вновь подошел к наиболее острым социальным проблемам, питавшим его творчество в период создания «Жилблаза» и «Черного года». В этом романе Нарежный еще раз поставил вопрос о несправедливости социального строя, но уже с явно враждебным отношением к крепостному праву. Гаркуша у Нарежного становится не просто «справедливым разбойником» по образу западноевропейского романа: он выступает как борец с помещиком, как представитель интересов крепостного крестьянства. Бытовой колорит «Гаркуши», правдивые картины отрицательных сторон крепостной действительности свидетельствуют о том, что преждевременно прерванный смертью путь Нарежного к реалистическому и социально насыщенному роману был далеко не закончен.

Для творчества Нарежного, как позже и для его великого земляка — Гоголя, большое значение имели связи с украинской культурой. Эти

- 284 -

связи сказались как в обращении Нарежного к украинскому бытовому и историческому материалу, так и в тех художественных принципах, которые восходили к украинскому народному творчеству и литературе. Нарежный несомненно был знаком с украинским вертепом, с его бытовыми персонажами, запорожцами, попами, цыганами, с его простодушным комизмом и народной сочностью языка. Такие комические жанровые сцены, как, например, встреча Иванов с паном Харитоном Занозой на ярмарке, их перебранка и драка (в «Двух Иванах»), — во многом напоминают вертепные бытовые сцены. Не менее близки к украинскому вертепу и образы бурсаков, с их спесивой ученостью и удалью («Бурсак», «Два Ивана»). Это сходство с украинским вертепом свидетельствует о тех народных, реалистических истоках творчества Нарежного, которые помогли ему преодолеть традиционно-условную искусственность сентиментализма.

Еще отчетливее связь его с «Энеидой» И. Котляревского — этим замечательным памятником украинской литературы. Демократический, народный характер сатиры Котляревского, ее грубоватый юмор, обилие подробностей из украинского быта во многом перекликаются с романами Нарежного. Недаром критика упрекала Нарежного за то, что он «с излишнею подробностью описывает мелочи, недостойные внимания просвещенных писателей, — беспрерывно появляются на сцену сулеи, чарки, вишневки и пенник» (Благонамеренный, 1824). Бесшабашные, горланящие бурсаки Нарежного напоминают «моторного парубка» Энея с его товарищами, а бытовые сцены, про которые Дельвиг писал, что они «обдают нас варенухою», очень похожи на описания неприхотливых пиршеств героев в «Энеиде» Котляревского (Зевес «кружав сивуху і оселедцем заїдав»). Этот бытовой украинский колорит, грубоватый народный юмор, обилие жанровых сценок, подчас натуралистически-откровенных, говорят о тесном родстве романов Нарежного с «Энеидой» Котляревского и вертепом, придавая им тот бодрый и жизненный характер, который отличал романы Нарежного от сентиментальной прозы его современников.

Несомненно, Нарежному были известны и морально-философские притчи и беседы украинского странствующего философа Сковороды, послужившего реальным прототипом для его «мудреца» Ивана Особняка в «Российском Жилблазе». Демократический характер учения Сковороды, его проповедь самоусовершенствования, яркая и оригинальная форма его рассуждений и притч, в которых он широко пользовался народным фольклором и «просторечием», во многом близки к идейной стороне и языку романов Нарежного. В своем образе «мудреца» он стремится сочетать «religion naturelle» Руссо с нравственно-религиозным учением Сковороды, окрашенным в демократически-обличительные тона. Неприязнь к господствующим классам и своеобразная «натурфилософия» Сковороды, опирающегося на религиозно-мистическое учение о Библии как основу нравственной жизни человека, сказались и в романах Нарежного. Когда мудрец Иван в романе Нарежного обличает городскую жизнь, говоря: «Всякий город есть море глубокое и пространное, в нем же гадов несть числа», и призывает к природе, «прекрасной в сельской красоте своей», то здесь вспоминается не только Руссо, но и более близкая Нарежному моральная проповедь Сковороды, его вирши:

Не пойду в город богатый,
Буду по полям я жить;
Буду век мой коротати,
Где время тихо бежить.

- 285 -

Обращение Нарежного к украинскому быту и истории в повестях и романах 20-х годов (хотя фактически и в «Российском Жилблазе» показана именно украинская деревня) связано с начавшимся в это время оживлением украинской культурной жизни и интересом к Украине в русской литературе, проявившимся в издании украинских песен, в появлении повестей из украинской жизни в журналах.

3

Демократические, антидворянские тенденции романов Нарежного звучали своеобразно и почти одиноко в русской литературе начала XIX в. По своим идейным воззрениям и по своим литературным вкусам Нарежный связан с XVIII веком, с социальными и моральными воззрениями французских просветителей и энциклопедистов, на которых воспитывалось передовое русское общество конца XVIII в. Вольтер, Руссо, Дидро, Монтескье — имена мыслителей, особенно близких Нарежному, хотя зачастую он сильно упрощал их идеи.

Нарежный выступал как поборник просвещения, обличитель испорченности нравов и социальной несправедливости. Его сатира направлена была прежде всего против развращенности аристократических и бюрократических верхов и «непросвещенности» провинциального дворянства. «Дворянин без приличного образования, — говорит Нарежный устами одного из своих героев в романе „Аристион“, — это — дикий зверь, который готов терзать себе подобных, если их сильнее; помочь же им в чем-нибудь он не умеет и не хочет, и есть истинное бремя на земном шаре, есть гнусный веред, заражающий все общественное тело, есть ядовитое животное, оскверняющее все, к чему ни прикоснется». Таких «диких зверей», «гнусных вередов» и изображает Нарежный в своих романах. Не жалея отрицательных красок, показывает он некультурность, жестокость, самодурство и другие пороки дворянства, его нравственное вырождение. В «Российском Жилблазе» Нарежный приближается порой даже к радикализму Радищева, заявляя, например, что «князья и графы и великие мира сего, близкие к престолу, полные власти и величия... опустошают целые деревни и заставляют лить слезы и ходить по миру целые тысячи».

Выход из социальных противоречий Нарежный видит в просвещении, в исправлении нравов. Свои положительные идеалы Нарежный развивает в романе «Аристион», вышедшем в 1822 г. Герой этого романа, Аристион, перевоспитывается на лоне природы при помощи одних лишь просветительных бесед «относительно философии, нравственности, политики, экономии, истории». В финале этого романа изображен «просвещенный помещик», живущий на лоне сельской природы с томиком Руссо в руках.

Однако в целом творчество Нарежного гораздо трезвее и демократичнее той дворянской идиллии, которая неоднократно изображалась в русских чувствительно-нравоучительных повестях и романах (вроде «Российской Памелы» П. Львова, или «Евгении» Н. Остолопова). Нарежный и от дворянства требует тех добродетелей, тех качеств, которые провозглашены были на Западе основными моральными достоинствами «третьего сословия».

Герои его обретают «счастие на земле» в «трудолюбивой умеренной жизни»: «Как скоро ты существуешь, то уж стал член общества; а с сею обязанностью ты должен трудиться, по силам делать помощь сему обществу» — заявляет Нарежный в «Российском Жилблазе». Проповедь обязательности общественного труда, самое понимание общества как

- 286 -

социального организма, основанного на солидарности отдельных его членов, восходит к принципам, провозглашенным идеологами революционной буржуазии на Западе (Руссо в «Эмиле» писал, что «труд есть неизбежная обязанность общественного человека»).

Нарежный возражает против сословных привилегий и преимуществ, настаивая на необходимости личной добродетели и достоинств, на обязанности каждого человека приносить пользу обществу. Положительными героями его являются, прежде всего, купец Причудин, еврей-шинкарь Янька, честный служака Трудовский, погребщик Савва Трифонович («Российский Жилблаз»). Демократические добродетели — трудолюбие, простота, честность — являются основными чертами его положительных героев. Вслед за Руссо Нарежный отстаивает прирожденную добродетель, которую видит в «доброте сердец», в естественном состоянии человека, в его близости к природе. Но в условиях российской действительности, в которой удельный вес третьесословных элементов был еще крайне невелик, этот демократический идеал Нарежного принимал специфические формы. Защищая сословное равенство, восставая против развращенности и одичания дворянства, он готов видеть осуществление своих идеалов добродетельной жизни в патриархальном «просвещенном» поместье. Таков его «перевоспитавшийся» Аристион, или «добрый помещик» Простаков, живущий по-старине и заботящийся о сноих крестьянах («Российский Жилблаз»).

Самая жизнь «добродетельного помещика» рисуется Нарежным как мирное счастье и скромное довольство среди семыи. Идеал этот далек от представления о дворянстве как об основном, привилегированном сословии, он одинаков у Нарежного и для скромного погребщика, и для «добродетельного» купца, и для «просвещенного» дворянина. Заканчивая свой роман «Два Ивана» апофеозом семейного счастья, Нарежный подчеркивает его основную идею нравоучительной сентенцией: «одни добродетельные могут быть истинно счастливыми!» В эту абстрактную моралистическую сентенцию Нарежным вкладывалось то содержание, которое шло от просветительной философии XVIII в.

Социальные противоречия представлялись Нарежному в форме противоречия между «богатством» и «бедностью», между испорченностью «жестоких» богатых людей и добродетелями «добрых» бедняков. Однако в разрешении этого противоречия Нарежный следовал не за революционным призывом Радищева, а за более умеренным просветительством Новикова, с его идеалом «полезного гражданина», с идеалом равенства, основанного на мотивах христианского вероучения.

Именно поэтому Нарежный, при всем демократизме своих взглядов, в политических выводах не идет далее мечтаний о просвещенном монархе-сердцеведце, который бы справедливо переустроил общественный порядок: «Душевно уверен, что если б монархи были сердцеведцы, они отняли бы богатство у людей жестоких, во зло употребляющих, и отдали бы бедным добрым людям. Но...» — говорит Нарежный устами одного из своих героев в «Российском Жилблазе». Памятная угроза Пугачевщины, крестьянского восстания пугает Нарежного, рисующего в этом романе отрицательными чертами «бунт ярящейся черни». Он остается на позициях просветителя, мечтая об установлении естественного равенства и общественных добродетелей путем просвещения.

Нарежный, в качестве своих положительных идеалов, выдвигает учение Руссо о естественном состоянии, его призыв к матери-природе, к естественному чувству, к отказу от богатства, его отрицание городской цивилизации: «О, вы, неблагодарные слепцы! — говорит «мудрец» Иван у Нарежного, — разве не прекрасна природа в сельской красоте своей?.. чего

- 287 -

же вы еще ищете? огромных палат? блестящих украшений? Несчастные! за горсть золота вы меняете существенное благо свое...» Этот руссоизм Нарежного объясняет и наличие той чувствительной струи, которая проходит через его произведения, сочетаясь с реалистическим нравоописанием. Сентименталистские тенденции в творчестве Нарежного полнее всего сказались в его повести «Мария» (вошедшей в книгу «Новые повести», 1824). В этой повести рассказывается о печальной судьбе крепостной девушки, дочери графского управителя, воспитывавшейся вместе с детьми своего господина и гибнущей из-за невозможности стать женой его сына. Эта повесть перекликается со сходным эпизодом в «Путешествии» Радищева (глава «Городня»). Однако столь актуальную и острую социальную тему Нарежный разрабатывает в тонах сентиментальной повести («Бедной Лизы» Карамзина, «Марьиной рощи» Жуковского). Эта сентиментальная манера сказывается в «Марии» и в преувеличенной трогательности сюжетных ситуаций и героев и в самом стиле, восходящем к Карамзину, с обилием чувствительных эпитетов, лирическим нагнетанием и условностью всего бытового фона.

Сентиментальная струя сказалась и в романах Нарежного, в особенности в тех случаях, когда он изображает положительных, идеальных героинь. Сентиментальный характер имеют лирические места романов Нарежного, написанные в тонах чувствительной патетики. Однако основная направленность творчества Нарежного далека от сентиментализма. Сентиментальная идеализация возникла в результате упрощенности и ограниченности художественного метода Нарежного, показывавшего действительность сквозь условную моральную призму.

4

Основной дорогой Нарежного являлась бытовая нравоописательная сатира, литературные принципы которой были ему во многом подсказаны лучшими представителями западноевропейского реалистического романа, в первую очередь Лесажем и Фильдингом.

Нравоописательные романы Нарежного примыкают к раннему западноевропейскому роману Лесажа, Фильдинга как по своему идейному содержанию, так и по художественным принципам. Самый образ героя, выходца из социальных низов, завоевывающего себе место под солнцем благодаря личной предприимчивости и энергии, — образ, проходящий через основные романы Нарежного, являлся новым для русской литературы и в то же время родственным таким героям западноевропейского буржуазного романа, как Жиль Блас или Том Джонс.

От западноевропейского нравоописательного романа идет и композиционная основа романов Нарежного: сложность интриги, обилие приключений и вставных новелл, зачастую восходящих к плутовскому роману и бродячим декамероновским мотивам. Эти связи с западноевропейским нравоописательным романом настолько прочны, что для ряда эпизодов и персонажей Нарежного можно легко найти непосредственные образцы и аналогии не только в «Жиль Бласе» Лесажа или «Кандиде» Вольтера (о чем уже говорилось), но у Фильдинга и даже у Скаррона и Сореля.1

Существенно, однако, не сходство отдельных эпизодов и мотивов, а близость художественного метода, сочетание моралистической сатиры

- 288 -

с реалистическими картинами нравов разных слоев общества. Нарежного сближают с ранним западноевропейским реализмом, с Лесажем, Фильдингом, Смолетом, не только его идейные взгляды, его противопоставление порокам аристократии третьесословных добродетелей, но и стихийно-реалистическое ощущение жизни, его грубовато-простодушный юмор, его любовь к простым и бесхитростным радостям жизни, «фламандская» сочность его бытовых красок.

Еще ближе, чем западноевропейский роман, Нарежному была русская сатирическая литература XVIII в. — низовой роман, комедия и журналистика.

Сатирическая журналистика XVIII в., прежде всего журналы Новикова («Живописец», «Трутень») и Крылова («Почта духов», «Санктпетербургский Меркурий») во многом намечали темы и образы Нарежного. Осмеяние модного французского воспитания, обличение жестокости помещиков, злоупотреблений и взяточничества властей — основные мотивы сатирической журналистики XVIII в. Ближе всего к романам Нарежного сатирические журналы молодого Крылова, в которых явственно ощутимо влияние идей, рожденных французской революцией 1793 г. Тут и полковник Рубакин, присваивающий вещи, никогда ему не принадлежавшие, и судья Тихокрадов, торгующий судебными решениями, и «секретарь», который подобно Чистякову — герою «Российского Жилблаза», «грабил своих ближних без малейшего угрызения совести», и целый ряд других персонажей, сходных с образами романов Нарежного.

На ряду с сатирическими журналами и комедией, в числе предшественников Нарежного следует учесть и русский низовой нравоописательный роман М. Чулкова «Пригожая повариха, или похождения развратной женщины» (М., 1780) и А. Измайлова «Евгений, или пагубные следствия дурного воспитания и сообщества» (1799—1801). Демократический характер этих романов, близость сатирических мотивов, реализм ряда бытовых картин и эпизодов во многом уже намечали тот путь, по которому пошел Нарежный.

Подхватывая и продолжая нравоописательную традицию XVIII в., Нарежный в то же время являлся зачинателем нового реалистического романа, пролагая пути для Гоголя, для дальнейшего развития русской прозы.

5

Историко-литературное значение романов Нарежного заключается в их реалистических тенденциях, давших новый толчок развитию русской прозы. В эпоху господства сентиментальной повести, искусственно-эстетизированной литературы романы Нарежного открывали выход к реальной жизни, к ее правдивому изображению. Но при всем своем положительном значении реализм Нарежного еще очень далек от критического реализма Гоголя и писателей XIX в.

Бытоописательные, реалистические тенденции романов Нарежного ограничены моралистической схемой, дидактикой. Так же как и в нравоописательной журналистике Новикова или комедиях Фонвизина, все герои романов Нарежного делятся на «злых» и «добрых», и каждый из них является воплощением какой-нибудь одной моральной категории. Даже в наделении персонажей романа аллегорическими фамилиями — Головорезов, Латрон (латинск. latro — разбойник), Гадинский, Простаков и т. п. Нарежный продолжает эту наивно-дидактическую традицию XVIII в. Но если для своих отрицательных персонажей Нарежный находит еще

- 289 -

бытовые, конкретные черты, идущие от реальной жизни, от наблюдательности автора, то добродетельные герои его, как и в старинной комедии, остаются условными резонерами, лишенными всякого жизненного содержания. Обязательная мораль, на основе которой строится как замысел и действие всего романа, так и характеристики всех его персонажей, отсутствие полутонов и прямолинейность этой нравоучительности, — являются основными чертами дидактического реализма Нарежного, примыкающего по своим художественным принципам к русской нравоописательной литературе XVIII в.

Художественные принципы нравоописательных романов Нарежного в значительной мере связаны с эстетикой просветительства, оказавшей большое влияние на развитие сатирических жанров XVIII в. вообще. Выдвигая в противовес феодально-дворянской идеологии свою философию, этику и эстетику, основанные на близости к «природе», на «естественности» и «жизненности», просветители, и в первую очередь Дидро, ставили перед искусством задачу морального порядка: «Сделать добродетель приятной, порок противным, смешные стороны выступающими — вот задача каждого истинного человека, который принимается за перо, кисть или резец» (Д. Дидро. Опыт о живописи).

Эти же реалистические и, вместе с тем, морально-дидактические принципы лежат в основе художественных произведений Нарежного. В своем предисловии к «Российскому Жилблазу» Нарежный намечает «правила», которым он следовал в своем романе: «вероятность, приличие, сходство описаний с природою, изображение нравов в различных состояниях и отношениях; цель всего точно та же, какую предначертал себе и Лесаж: соединить с приятным полезное». Повторяя здесь заключительные слова предисловия Лесажа к «Истории Жиль Бласа», Нарежный не только подчеркивает свое обращение к знаменитому сатирическому роману, но и свое согласие с эстетической программой раннего буржуазного реализма в том виде, в каком она дана была у Лесажа, Фильдинга и Дидро.

Схематическое разграничение «злых» и «добрых» персонажей приводит к обеднению художественных средств, к обеднению реальных красок. Отрицательные сатирические персонажи романов Нарежного, благодаря тому, что они основаны на реальных бытовых наблюдениях, оказались гораздо жизненнее и полнокровнее, чем идеализированные положительные герои, созданные на основе традиционно-литературных представлений и персонификации «добродетелей». Но и обличение «пороков», показ отрицательных сторон действительности осуществлялись с помощью того упрощенно-натуралистического изображения внешней бытовой стороны жизни, которое современная критика сравнивала с жанровой фламандской живописью, с картинами Теньера (Тенирса).

«Теньерство» как показ «грубой», «низкой» действительности являлось результатом нового отношения к литературным методам, результатом трезвого и критического отношения к действительности. Представителям тогдашней литературы «теньерство» Нарежного казалось «грязным», «неэстетичным», нарушающим условную традицию жизни и литературы. Рецензент «Литературных листков» (Ф. Булгарин) указывал, что «у г. Нарежного вельможа и корчмарь говорят одним наречием, и все свои наслаждения полагают в пиршествах и попойке. Все его картины принадлежат к фламандской школе, и дают ему право на славу русского Теньера».1 Этот отзыв совпадает со множеством аналогичных.

- 290 -

Отказывая Нарежному в наличии «вкуса изящного», критика тем самым подчеркивала демократическую направленность его творчества.

Фламандская живопись, «теньерство» Нарежного — в жизненной правдивости бытовых сцен, в грубоватой, натуралистической сочности его жанровых зарисовок. В сравнении с Теньером критика верно улавливала основной характер реализма Нарежного. Ему удаются зарисовки дружеских пирушек, бесцеремонные любовные сценки, забавные потасовки подгулявших ученых, комические проделки бурсаков и дьячков, бытовые зарисовки жизни ремесленников и крестьян. Любовь к натуралистически-грубоватым подробностям, простодушный юмор Нарежного в изображении бытовых сценок действительно сближают его с жанровой живописью фламандских художников. Бытовые сценки, «жанровые» зарисовки нравов в изобилии встречаются в романах Нарежного, насыщая их живым, реальным содержанием. Будничная жизнь фалалеевских «князей»-хлебопашцев в «Российском Жилблазе», сцены из быта ремесленников, любовные похождения российского Жилблаза — князя Чистякова показаны сочными реалистическими красками, говорящими о знании быта, о наблюдательности художника. Не менее ярки и бытовые сцены в «Двух Иванах», в «Бурсаке», в «Аристионе».

Нарежный описывает законы и нравы бурсацкой «республики», управляемой консулом: ее товарищество, набеги бурсаков на окрестные огороды, суровую дисциплину, подкрепляемую ежесубботней поркой, хождение бурсаков с пением церковных песен. Этими бытовыми подробностями несомненно воспользовался Гоголь при описании бурсы в «Тарасе Бульбе» и «Вии» (картина сбора бурсаками подаяния и др.).

Яркие зарисовки быта и нравов, местных обычаев, сцены и картины из украинской жизни рассеяны как в «Бурсаке», так, в особенности, в «Двух Иванах». Этим местным колоритом отличаются описания суда, ярмарки, бытовых сцен украинской деревни. Нарежный здесь находит живые, меткие подробности, рисует «фламандские» пейзажные и жанровые картины. Таково, например, описание ярмарки: «На другой день ярмарка открылась. Далеко от места ее расположения слышны были звуки гудков, волынок и цимбалов; присоединя к сему ржание коней, мычание быков, блеяние овец и лай собак, можно иметь понятие о том веселии, какое ожидало там всякого».

«Фламандский» характер бытовой живописи Нарежного сказался не только в сюжетных ситуациях, но и в стиле и языке романов, в натуралистической грубоватости подробностей, в описании поз и жестов его персонажей: так, изображая драку ученых и их жен на дружеском собрании ученых и актеров в пятой части «Российского Жилблаза», Нарежный не преминет упомянуть о том, что в схватке между женой философа и женой актера «первая старалась разодрать у соперницы платье у груди, а последняя с противного конца. И та, и другая в том успели, и мы увидели прелести, дотоле от нас скрытые».

Критика не могла не признать значения Нарежного как создателя русского нравоописательного романа. Вяземский в своем «Письме в Париж», помещенном в «Московском телеграфе» в 1825 г., давая оценку творчества Нарежного, писал по поводу «Двух Иванов»: «Не удовлетворяя вполне и в этом романе эстетическим требованиям искусства, Нарежный победил первый и покамест один трудность, которую, признаюсь, почитал я до него непобедимою. Мне казалось, что наши нравы, что вообще наш народный быт не имеет, или имеет мало оконечностей живописных, кои мог бы охватить наблюдатель для составления русского романа... Правда и то, что Нарежный не берется быть живописцем

- 291 -

природы изящной, а сбивается больше на краски Теньера, Гогарта, или Пиго».1

Значение Нарежного как первого русского романиста-нравоописателя было отмечено вскоре после его смерти и в европейской критике. Ему посвящена большая и содержательная статья Шопена (J. Chopin) «Oeuvres de Basile Naréjny», напечатанная в «Revue Encyclopédique» за 1829 г., где отмечалось значение Нарежного как первого изобразителя русского и украинского провинциального быта.

6

Нарежный широко вводит в свой роман то «просторечие», ту языковую «грубость», которая была неприемлема и враждебна салонно-эстетизированному стилю и языку карамзинистов. Это «просторечие», с вводом крестьянской, чиновничьей лексики, бытовавшей раньше только в комедии XVIII в. в качестве речевой характеристики отдельных персонажей, становится основным стилистическим принципом в романах Нарежного. Языковая позиция Нарежного тем самым приближается к позиции Крылова, создавшего свой басенный язык на основе приближения литературного языка к народному «просторечию». Нарежный равно восстает и против шишковцев-«беседчиков», отстаивающих высокий стиль и церковно-славянский язык, и против эпигонов Карамзина, с их салонной эстетизированной речью. В своем «Российском Жилблазе» он пародирует Шишкова и шишковцев в комических образах Трисмегалоса и филолога, с напыщенной важностью говорящих на диковинном церковнославянском языке и изобретающих слова, подобные шаропеху и прорездырию. В предисловии к роману Нарежный писал: «Славенский язык бесспорно высок, точен, обилен; однакож тот из нас, который, стоя пред красавицею, будет нежить слух ее названиями: лепообразная дево! голубице, краснейшая рая, — едва ли не должен быть почтен за сумасброда; а такие витязи и до сих пор у нас находятся и не без последователей!»

Хотя Нарежный нередко и отдает дань карамзинской школе, приближаясь в лирических местах и отдельных произведениях («Мария») к эмоционально-поэтическому стилю сентименталистов, однако основной путь его — к «просторечию», к сближению литературного языка с народной речью. Правда, самое «просторечие» понимается Нарежным в значительной мере как подчеркнутая грубость и сниженность словаря и разговорной фразеологии. Поэтому столь часты у него такие выражения, как: леший ведает его, непотребная, с чавканьем убирал щи, брюхо, девка, сволочь, фаля (в рукописи «Российского Жилблаза» такие слова и выражения даже отмечены цензором или кем-либо из литературных советчиков Нарежного как «неприличные»).

Проблема создания народного языка литературы уже стояла перед писателями начала XIX в. Но разрешить ее, создать этот новый общенародный язык, к чему стремился Нарежный, ему не удалось. Его стиль оказался слишком «тяжелым», не преодолевшим громоздкости книжной стилистики XVIII в., слишком далеким от разговорной легкости. Самое «просторечие» Нарежного было еще в духе «низких» жанров XVIII в. и воспринималось в пушкинскую пору как своего рода архаизм.

В романах Нарежного уже ко времени их появления, в начале XIX в., было много устарелого: обветшавшая схема романа приключений, запутанность интриги, дидактическая схематизация, традиционность

- 292 -

многих тематических мотивов и образов, устарелость языка и стилистической манеры. Но смысл и значение творчества Нарежного не в этом подхвате традиционных форм, а в том, что он сумел вложить в них новое реальное содержание, сумел насытить их верными картинами современной действительности. Романы Нарежного и сейчас воспринимаются как смелая сатира на современное ему общество, за ними угадываются живые прототипы.

Реализм Нарежного грубоват и наивен, он любит описывать драки, еду, любовные похождения своих героев с рядом подробностей, коробивших современного ему читателя, воспитанного на изящной прозе Карамзина. Но там, где он отдает дань традиции, переходит от сатиры к изображению идеальных героев, там он становится напыщен, образы его блекнут.

Ограниченность реализма Нарежного, отдававшего слишком много места чисто внешней занимательности своих романов и натуралистическому описанию быта, отметил Белинский, указав, что «Бурсак» и «Два Ивана» — «романы, запечатленные талантом, оригинальностью, комизмом, верностию действительности». В то же время Белинский считает, что «их обвиняли тогда в грубой простонародности, но главный их недостаток состоял в бедности внутреннего содержания». Эта оценка Белинского вскрывает основную причину того, что Нарежному не удалось подняться до критического реализма гоголевской прозы. Внутренний мир его романов и людей, в них изображенных, еще был слишком условен, подчинен морально дидактической схеме, лишен глубокого идейного содержания.

Нарежный являлся связующим звеном между демократической обличительной литературой XVIII в. и началом новой реалистической сатиры XIX в. В этом его основное значение, в этом его историческая роль и заслуга.

Сатирические и реалистические тенденции творчества Нарежного, не оцененные его современниками, были унаследованы, развиты и углублены Гоголем. Уже неоднократно указывалось на сходство сюжета «Двух Иванов» с «Повестью о том, как поссорился...» Гоголя, на сходство в изображении бурсаков у Гоголя в «Вии» и «Тарасе Бульбе» с «Бурсаком» Нарежного и на ряд других более мелких аналогий. Однако дело не в этих отдельных и частных совпадениях Гоголя с Нарежным, а в близости реалистических тенденций, в стремлении дать правдивую, обобщенную картину крепостнической действительности.

Прекрасную характеристику исторической роли Нарежного в развитии русской прозы дал Гончаров, высоко оценивший Нарежного как зачинателя русской реалистической прозы: «Нельзя не отдать полной справедливости и уму, и необыкновенному, по тогдашнему времени, уменью Нарежного отделываться от старого и создавать новое. Белинский глубоко прав, отличив его талант и оценив его как первого русского по времени романиста. Он школы Фон-Визина, его последователь и предтеча Гоголя. Я не хочу преувеличивать, прочитайте внимательно и вы увидите в нем намеки, конечно, слабые, туманные, часто в изуродованной форме, на типы характерные, созданные в таком совершенстве Гоголем».1

Сноски

Сноски к стр. 275

¹ «Русская литература в 1841 году». Полн. собр. соч., т. VII, стр. 40.

Сноски к стр. 276

¹ Поэмы Нарежного при своем появлении вызвали сочувственный отклик А. Востокова (см.: Сборник 2-го отд. Академии Наук, т. V, вып. 2, стр. XV), а позже В. К. Кюхельбекера (Сын отечества, 1817, ч. IX, стр. 186).

² Галатея, 1804, ч. 17, № 35, стр. 191.

³ Рукопись одной из них недавно обнаружена в архиве Исторического музея — «Мертвый замок», трагедия в пяти действиях, «сочинение студента Московского университета В. Нарежного», датирована мартом 1801 г.

⁴ «Святополк» запрещен был в 1806 г. цензурой, так как цензурный комитет счел «неприличным выводить на сцену св. кн. Владимира». Описание дел архива Министерства народного просвещения, т. II, Пгр., 1921, стр. 14.

⁵ Н. Греч. Избранные места из русских сочинений и переводов в прозе. СПб., 1912, стр. 447.

Сноски к стр. 277

¹ Цветник, 1809, июль, стр. 274.

Сноски к стр. 278

¹ Уже после выхода «Славенских вечеров» Нарежный напечатал в 1810 г. Еще две повести, примыкающие к этому циклу («Георгий и Елена» и «Анастасия») в журнале «Цветник»; повести вошли во вторую книгу «Славенских вечеров» (СПб., 1824).

² Цензурную историю романа см. в издании «Российский Жилблаз», под ред. Н. Л. Степанова, Гослитиздат, 1938, тт. 1—2.

³ Фонд цензурного комитета в Архиве внутренней политики, культуры и быта (УЦГАЛ), дело № 209197.

Сноски к стр. 280

¹ Напечатаны в журнале Вольного общества «Соревнователь просвещения и благотворения», за 1818—1819 гг.

² Журнал входящих бумаг Вольного общества любителей российской словесности за 1818 г., № 123, Архив Института литературы Академии Наук СССР.

Сноски к стр. 281

¹ Атеней, 1829, ноябрь, № 21, стр. 318 и сл.

Сноски к стр. 282

¹ Напечатан лишь в украинском переводе в 1933 г. (Изд. «Рух», Киев).

² Н. Белозерская. В. Т. Нарежный, 2-е изд., СПб., 1896, стр. 149.

³ Московский телеграф, 1825, ч. IV, стр. 346.

Сноски к стр. 283

¹ Благонамеренный, 1824, ч. 27, стр. 282.

Сноски к стр. 287

¹ Таково, в частности, сюжетное сходство истории «незаконнорожденного» Никандра, разлученного со своей невестой, в «Российском Жилблазе» и «Томе Джонс» Фильдинга; учителей Аристиона и воспитателей Тома Джонса; влюбленного метафизика в «Российском Жилблазе» и учителя-схоласта в «Франсионе» Сореля и т. д.

Сноски к стр. 289

¹ Литературные листки, 1824, № 19—20, Известия о новых книгах, стр. 49—50.

Сноски к стр. 291

¹ Московский телеграф, 1825, ч. VI, стр. 182—183.

Сноски к стр. 292

¹ Письмо к М. И. Семевскому от 11 декабря 1874 г. Опубликовано Н. А. Белозерской в «Русской старине», 1891, № 8, стр. 236—237 и в отд. издании книги о Нарежном («В. Т. Нарежный», изд. 2-е, 1896, стр. 97—98).