183

А. С. Шишков и Беседа любителей русского
слова

1

Начало XIX в. в России характеризуется необычайной напряженностью и остротой полемики по вопросам языка. Разраставшаяся с каждым годом борьба прогрессивных общественных группировок за демократизацию государственного строя требовала создания единого национального литературного языка. Сущность этого процесса, характерного для эпохи победы капиталистических тенденций над феодальными, прекрасно вскрыта В. И. Лениным: «Язык, — писал он, — есть важнейшее средство человеческого общения; единство языка и беспрепятственное развитие есть одно из важнейших условий действительного свободного и широкого, соответствующего современному капитализму торгового оборота, свободной и широкой группировки населения по всем отдельным классам...»1

В конце XVIII — начале XIX в., когда процессы размежевания классов и политических направлений всячески тормозились феодально-крепостническим государством, литература должна была играть ведущую роль в организации общественного мнения, в пробуждении общественной инициативы и в пропаганде прогрессивных идей. Между тем, по словам современника, «книжный язык сделался некоторым родом священного таинства, и везде там, где он был, словесность досталась в руки малого числа людей».2 Образование литературного языка, понятного не «для малого числа людей», а для широчайших слоев населения, становилось первостепенной политической задачей. Писатели, отразившие в своей деятельности подлинные потребности народа, видели возможность образования единого национального языка только на основе живой народной речи. Уже произведения Радищева в некоторой степени явились началом завершенного Пушкиным синтеза «книжного языка» и живой народной речи, синтеза не отвергавшего, а включавшего в себя освоение лучших элементов западноевропейских языков. Синтез этот исторически играл революционную роль и не мог быть принят никакими иными представителями общественно-политических группировок, кроме действительно передовых идеологов, защищавших интересы народа.

В дооктябрьской историографии освещению языковой полемики начала XIX в. уделялось немало внимания. Однако в объяснении генезиса этой полемики исследователи исходили из противопоставления двух основных фигур полемики — Карамзина и Шишкова. Между тем Карамзин и Шишков явились лишь выразителями исторически необходимых

184

тенденций в борьбе за язык, аналогичных тем, которые проявлялись в свое время в странах, раньше чем Россия переживших процесс капитализации. Достаточно, например, указать на борьбу идеологов аристократии против обновления языка в период французской буржуазной революции и ожесточенную защиту ими того старого «искусственного» языка XVII в., который Мерсье называл монархическим. Эпохи, богатые революционным содержанием, были также эпохами обновления языка, переосмысления старых слов и образования новых. «Революция была такой же творческой силой в области языка, как и в области политических учреждений», — писал Лафарг.1

Спор о языке, происходивший в России в начале XIX в., был также прежде всего спором политическим. Защитником старого церковно-славянского «слога» и яростным противником обновления языка выступил один из крупнейших политических деятелей крепостнической России — Александр Семенович Шишков.

2

А. С. Шишков родился в 1753 г. в дворянской семье. Образование он получил в Морском кадетском корпусе, по окончании которого поступил во флот. Живя в Петербурге в перерывах между морскими экспедициями, он занимался литературой, главным образом переводами с французского и немецкого.

В занятия филологией Шишкова втянуло составление «Морского треязычного словаря» (1795). При Павле Шишков состоял генерал-адъютантом — докладчиком по флоту. Вступление на престол Александра заставило Шишкова отойти от двора и углубиться в «занятия словесности». Враждебно относившийся к либеральной фразеологии Александра, Шишков видел в туманных декларациях царя чуть ли не влияние французской революции. В своих работах о языке Шишков, начиная с 1803 г., усиленно пропагандировал реакционно-реставраторские идеи. С этой же целью он в 1811 г. организовал Беседу любителей русского слова. С 1812 г. по 1814 г. Шишков состоял государственным секретарем, с 1824 г. по 1828 г. — министром народного просвещения и главой цензурного ведомства. С 1813 г. до самой смерти Шишков был президентом Российской Академии. Как член Государственного совета Шишков занимал самую крайнюю реакционно-монархическую позицию при обсуждении вопросов, касавшихся крепостного права и всякого рода реформ. Умер Шишков в 1841 г.

Основные положения своих теорий Шишков сформулировал уже в «Рассуждении о старом и новом слоге российского языка» (1803): «Всяк, кто любит российскую словесность и хотя несколько упражнялся в оной, не будучи заражен неисцелимою и лишающею всякого рассудка страстию к французскому языку, тот, развернув большую часть нынешних наших книг, с сожалением увидит, какой странный и чуждый понятию и слуху нашему слог господствует в оных. Древний славянский язык, отец многих наречий, есть корень и начало российского языка...» Далее Шишков, развивая эти мысли, обличает новейших писателей в том, что они забыли язык церковных книг и начали «вновь созидать оный на скудном

185

основании французского языка».1 Причину забвения церковнославянского языка Шишков усматривал во влиянии французской культуры, которую он всячески поносит как чуждую «обычаям и вере отцов». «Французы, — писал он, — научили нас удивляться тому, что они делают, презирать благочестивые нравы предков наших и насмехаться над всеми их мнениями и делами. Одним словом, они запрягли нас в колесницу, сели в оную торжественно и управляют нами, а мы их возим с гордостью, и те у нас в посмеянии, которые не спешат отличить себя честию возить их». Для доказательства силы и красоты «старого слога» Шишков приводит в своей книге множество цитат из Ломоносова и выписок из библейских книг.

А. С. Шишков

А. С. Шишков.
Портрет (масло) работы О. Кипренского (1825 г.).

Полемизируя с Карамзиным, призывавшим «писать, как говорят», «слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык», «сочинять выражения», Шишков отрицал самый принцип исторической эволюции («образования») языка. Русский язык Шишков считал лишь наречием церковно-славянского и поэтому обогащение современного литературного языка видел не на путях обновления его, а на путях реставрации слога «духовных книг». Он утверждал необходимость строгого

186

разграничения стилей в литературе и резко выступал против смешения различных стилей — «простого», «среднего» и «высокого».

Положительные элементы «Рассуждения» Шишкова заключались в критике изысканности и манерности языка карамзинистов. В особой главе «Рассуждения» Шишков приводит образцы стиля élégance и заменяет их более простыми выражениями (например, вместо «когда путешествие сделалось потребностью души моей» — «когда я любил путешествовать» и т. п.).

Однако положительное значение критики отрицательных сторон русского сентиментализма в книге Шишкова заслонялось ее основными тенденциями; полный отрыв книжного языка от разговорного, разделение книжного языка на простой, средний и высокий слоги и, в соответствии с этим, прикрепление к каждому из этих слогов определенной группы жанров — все это тянуло литературу назад, сводило на-нет самую проблему единого национального литературного языка и являлось выражением идеологии наиболее реакционных, феодально-настроенных слоев дворянства.

Отсюда и выпады Шишкова против введения в русский язык неологизмов (как, например, эпоха, энтузиазм, катастрофа, развитие моральный и т. д.). Из намеков Шишкова по адресу противников следовали выводы более важные, чем чисто литературные. «По мнению нынешних писателей, — утверждал Шишков, — великое было бы невежество, нашед в сочиняемых ими книгах слово «переворот», не догадаться, что оное значит „révolution“...»1

Несмотря на то, что «Рассуждение», в отличие от более поздних сочинений Шишкова, все же не предъявляло прямых политических обвинений приверженцам «нового слога», идейная направленность умозаключений автора была достаточно прозрачной. «Научные» доводы в пользу сохранения церковно-славянского языка были лишены всякого основания, но были тесно связаны с основной мыслью «Рассуждения» о необходимости сохранить в неприкосновенности весь строй старых понятий. В одном месте «Рассуждения» мысль эта высказана со всей откровенностью: «Между тем как мы занимаемся сим юродливым переводом и выдумкою слов и речей, нимало нам не свойственных, многие коренные и весьма знаменательные российские слова пришли совсем в забвенье; другие, не взирая на богатство смысла своего, сделались для непривыкших к ним ушей странны и дики; третьи переменили совсем знаменование свое и употребляются не в тех смыслах, в каких сначала употреблялись. Итак, с одной стороны, в язык наш вводятся нелепые новости, а с другой — истребляются и забываются издревле принятые и многими веками утвержденные понятия».

Здесь выражено редкое для своего времени понимание связи слов и понятий, т. е. языка и мышления. Незаурядный ум реакционера виден в этой прозорливой оценке разрушительного для феодально-крепостнической системы значения, казалось бы, незначительного факта появления неологизмов в литературной речи.

В официальных кругах «Рассуждение о старом и новом слоге» было принято, разумеется, благосклонно. «Книга сия, — писал Шишков, — чрез министра просвещения поднесена была его императорскому величеству, и я осчастливлен был за оную знаком монаршего благоволения. Российская

187

Академия удостоила меня почестию медали. Многие духовные и светские особы, службою, летами и нравами почтенные, похвалили мое усердие».

Иной прием получила эта книга у защитников «нового слова». Выступив с критикой Шишкова, издатель «Московского Меркурия» П. И. Макаров сразу же подметил реакционное политическое содержание «Рассуждения». «Неужели сочинитель, — восклицал он, — для удобнейшего восстановления старинного языка хочет возвратить нас и к обычаям и к понятиям старинным». Это стремление Шишкова получает у Макарова резкий отпор: «Не хотим возвратиться к обычаям праотческим, ибо находим, что, вопреки напрасным жалобам строгих людей, нравы становятся ежедневно лучше!» Вопросы развития языка Макаров рассматривает с исторической точки зрения: «язык следует всегда за науками, за художеством, за просвещением...» Он, так же как и Шишков, понимает, что новые слова несут с собой новое общественное содержание, но делает из этого заключения противоположные Шишкову выводы. Вся статья Макарова настойчиво призывала продолжать работу над созданием языка одинаково для книг и для общества. «Фокс и Мирабо, — утверждал он, — говорили от лица и перед лицом народа или перед его поверенным таким языком, которым всякий, если умеет, может говорить в обществе, а языком Ломоносова мы не можем и не должны говорить, хотя бы умели...» С критикой Шишкова выступил также «Северный вестник», поместивший статью от имени «деревенского жителя» А. З.1 Критик «Северного вестника», так же как и Макаров, защищал преобразование русского языка и заимствование из иностранных языков слов, необходимых для выражения новых понятий, и едко иронизировал над лингвистическими наблюдениями Шишкова. Однако статья Макарова была более аргументированной и острой.

Появление критических статей вызвало специальный ответ Шишкова «Прибавление к сочинению, называемому „Рассуждение о старом и новом слоге“» (1804). Шишков резко отграничил себя от противников, многократно подчеркивая, что между ним и авторами «злонамеренных браней» нет ничего общего. Эта мысль выражена уже в эпиграфе: «Pourquoi faut il que je vous écrive?.. Quelle langue commune pouvons nous parler?» В аргументации против критиков Шишков повторяет свои, лишенные всякого основания, утверждения о тожестве церковно-славянского и русского языков, продолжает нападки на французскую культуру и т. д. Однако Шишков в рассуждениях о «Нравах и обычаях старинных» переходит здесь уже на прямой политический язык. Верность старине — это «почитание царей и законов», следование «вере, научающей человека кроткому и мирному житию». Успехи «нового слога», заимствование новых понятий — результат проникновения в Россию «развратных нравов, которым новейшие философы обучили род человеческий и которых пагубные плоды, после толикого пролияния крови, и поныне еще во Франции гнездятся».

Эта же мысль развивалась Шишковым в написанном позже предисловии к «Переводу двух статей из Лагарпа» (1808). Происхождение «нового слога» он ставит в прямую связь с влиянием французской революции XVIII в.: «когда чудовищная французская революция, поправ все, что основано было на правилах веры, чести и разума, произвела у них новый язык, далеко отличный от языка Фенелонов и Расинов, тогда и наша словесность по образу их новой и немецкой, искаженной французскими названиями, словесности стала делаться непохожею на русский язык». Характерно, что противник французской культуры Шишков обращается

188

за подкреплением своей аргументации к французу же Лагарпу. Интерес к Лагарпу, ставшему после победы контрреволюции во Франции реакционнейшим публицистом, не был у Шишкова случайным. Известно, что Шишков панегирически оценивал публицистику Лагарпа и стимулировал перевод ее на русский язык. Таким образом Шишков, отвергая иноземную культуру, в то же время охотно использовал в своей борьбе ее реакционные элементы.

Воспользовавшись мыслями Лагарпа о преимуществе латинского языка в сравнении с французским, Шишков продолжал развивать свои утверждения о богатстве церковно-славянского языка. Предлагая заменить все иностранные слова русскими, Шишков пользовался при переводе второй статьи Лагарпа созданными им на основе «славянского языка» неологизмами. При этом Шишков заранее дискредитирует своего будущего критика, который, «не читав ничего, кроме переводимых по два тома романов в неделю и не бывав сроду ни у заутрени, ни у обедни, не хочет верить, что благодатный, неискусобрачная, тлетворный, злокозненный, багрянородный суть русские слова».

Новое выступление Шишкова было отпарировано будущим арзамасцем Д. В. Дашковым в журнале «Цветник» (1810, т. VII). С несомненным остроумием Дашков показал всю несостоятельность «филологических» упражнений Шишкова. Одним из наиболее острых мест в критике Дашкова явилось перечисление галлицизмов, которыми Шишков, сам того не подозревая, пользовался в своем переводе из Лагарпа. Ответ Шишкова Дашкову, включенный в «Рассуждение о красноречии священного писания» (1810), ничего нового в полемику не внес и содержал лишь дополнительные примеры в пользу высказанных ранее положений. Ответная статья Дашкова называлась «О легчайшем способе возражать на критики» (1811). Как показал Дашков, способ этот заключался в том, что Шишков вовсе избегал говорить об ошибках, указанных ему критикой. «К сему, — замечал он, — не нужны ни ученость, ни знание языка, ни даже здравая логика». Книга Дашкова окончательно обнаружила псевдонаучность аргументации Шишкова. Не будучи филологом, Дашков, тем не менее, остроумно опроверг доводы о тожестве церковно-славянского и русского языков, высмеял его соображения о происхождении слов и, наконец, убедительно разоблачил невежество Шишкова. Шишков, однако, продолжал отстаивать свои позиции. В 1811 г. он печатает новое сочинение — «Разговоры о словесности между двумя лицами Аз и Буки», которые подвергаются критике Каченовским.1 Ответ Каченовскому — «Прибавление к разговорам о словесности» — обнаружил, что теоретический арсенал Шишкова явно иссякает. Спор можно было бы по существу считать законченным, если бы идейные установки Шишкова не импонировали официозным кругам. Шишков не являлся воином-одиночкой. На стороне защитников «нового слога» был здравый исторический смысл. На стороне Шишкова были «многие духовные и светские особы, службою, летами и нравами почтенные».

189

3

На основании ряда мемуарных данных устанавливается, что в начале 1807 г. Шишков начал деятельно работать над организацией кружка единомышленников.

Как свидетельствует С. П. Жихарев, Шишков в январе 1807 г. «предлагал Гавриилу Романовичу [Державину] назначить вместе с ним, попеременно, хотя бы по одному разу в неделю, литературные вечера, обещая склонить к тому же Александра Семеновича Хвостова1 и сенатора Ивана Семеновича Захарова...» Фигура старика Державина, к этому времени пережившего свой талант и отрицательно реагировавшего на новые политические веяния в общественной жизни, была выбрана Шишковым исключительно удачно. Убедив Державина, что организация «литературных собраний» принесет огромную пользу «русской словесности», Шишков получал возможность широко использовать имя поэта для организации литературно-политического блока.

Время для активизации политической деятельности Шишкова было самое подходящее. В первые годы царствования Александра I, любившего прибегать к либеральной фразеологии и многообещающим декларациям о реформах, Шишков отошел от прямой политической деятельности. «Молодые наперсники Александровы, — писал Шишков об этом времени, — напыщенные самолюбием, не имея ни опытности, ни познаний, стали все прежние в России постановления, законы и обряды порицать, называя устарелыми, невежественными. Имена вольности и равенства, приемлемые в превратном и уродливом смысле, начали твердить перед младым царем... С того времени отстал я от двора, удалился от всех его козней...» Теперь же Шишков решил вновь вернуться к активной политической деятельности. Убеждаясь, что либеральные стремления Александра I были далеки от реального воплощения, он решает изменить свою тактику. «Государь намерен сделать большие преобразования, — заявляет он в 1807 г., — одни из средств к распространению просвещения уже угаданы, другие обновлены и усилены, третьи очищены и облагорожены, остается направить их к надлежащей цели».2 «Надлежащая цель» — это, разумеется, столь любезная Шишкову верность «прежним в России постановлениям, законам и обрядам».

Таковы задачи, которые ставил себе Шишков при организации литературных чтений. В самом деле, литературные интересы в этих собраниях преобладающими не являлись. Жихарев, оставивший нам ценные сведения об этих, предшествовавших организации Беседы, собраниях, свидетельствует об этом со всей определенностью.

На первом же собрании (в доме Шишкова) 2 февраля 1807 г. между присутствующими завязался долгий спор «о кровопролитии при Эйлау», о том, нужно ли продолжать войну с Францией. В этих спорах Шишков, повидимому, твердо решивший показать, что он изменил отношение к Александру I, заявляет: «государь знает, что должно делать». Лишь Державин прервал, наконец, затянувшиеся политические разговоры и напомнил, «что пора бы приступить к делу» (т. е. к литературному чтению).

190

17 февраля 1807 г. Жихарев записал: «Вчерашний вечер у И. С. Захарова не похож был на вечер литературный. Кого не было! Сенаторы, оберпрокуроры, камергеры и даже сам главнокомандующий С. К. Вязьмитинов». Политические разговоры продолжались. Литературная же часть вечера была скучной и неинтересной. «Читали стихи какого-то Куклина на случай избрания адмирала Мордвинова, друга А. С. Шишкова, в губернские начальники московской милиции. Стихи очень плохи...» Далее Захаров читал переводы писем Фенелона о благочестии. «Слушая эти письма, гости дремали...» Сановные гости, в том числе Вязьмитинов, во время чтения удалились, и остались только те, «которым хотелось или ужинать, или читать стихи свои...» Наконец, на этом же собрании Жихарев читал стихи «К деревне», которые по его собственному признанию «не заключают в себе ничего, кроме одного набора слов...»

17 марта «кроме Гнедича, других чтецов не было. Много разговаривали прежде о политике, об отъезде государя, о Сперанском...» Наконец, Жихарев окончательно утверждается в мнении, что литературные интересы в этих собраниях на последнем плане: «в замену плохих стихов наслушался я умных речей и вдоволь насмотрелся на многих почтенных людей».

Частные собрания эти постепенно все более принимают характер организованного литературного объединения. С 1808 г. заводится «книга для протоколов». На заседании 15 мая этого же года «положили с наступающего сентября месяца приступить к изданию журнала».1 Наконец, из литературного содружества, организованного Шишковым, образуется «высочайше утвержденная» Беседа любителей русского слова. 14 марта 1811 г. состоялось первое торжественное заседание Беседы с участием гостей.

Основным ядром Беседы явились те же участники частных собрании: Шишков, Державин, А. С. и Д. И. Хвостовы, Захаров, адъютант Александра I Кикин, Дмитревский, Карабанов, Вельяминов, Писарев. Сконструирована Беседа была таким образом, что, по замечанию Вигеля, «имела более вид казенного места, чем ученого сословия, и даже в распределении мест держались более табели о рангах, чем о талантах».

Опубликованный в первой книжке «Чтений в Беседе любителей русского слова» список «особ, составляющих Беседу», начинается с перичисления попечителей, которыми состояли крупнейшие сановники: гр. П. В. Завадовский, министр просвещения А. К. Разумовский, адмирал Н. С. Мордвинов и министр юстиции И. И. Дмитриев (поэт и друг Карамзина). Беседа была разделена на четыре раздела, председателями которых состояли Шишков, Державин, А. С. Хвостов и Захаров. Затем шли действительные члены, члены-сотрудники и почетные члены. Большое внимание уделялось внешней стороне заседаний Беседы, происходивших в специально приспособленной для этого зале Державина, в весьма торжественной обстановке.

4

Члены Беседы по своим литературным интересам представляли самые различные направления. Если не считать группы творчески бесплодных и бездарных членов Российской Академии, придерживавшихся канонов классицизма, можно с уверенностью утверждать, что единой литературной платформы у членов Беседы не было. Совершенно чуждым Беседе было

191

творчество И. А. Крылова, басни которого служили своего рода приманкой для публики. Вступил он в члены Беседы по соображениям явно нелитературного характера. В своих баснях «Парнас» и «Демьянова уха» он высмеял Беседу и Российскую Академию. Далее шли такие ничтожные стихотворцы, как А. П. Бунина и А. А. Волкова, которые «творили» по рецептам старых «пиитиков», или Ф. Львов, писавший стишки о «Цветке» и «Ручье» в стиле эпигонов карамзинской школы. В Беседе состояли Ширинский-Шихматов и Галинковский, Капнист и Марин, Николев и Шаховской, Жихарев и Соколов — люди совершенно различные по своим вкусам. Любопытно, что даже Д. И. Хвостов, который считался одним из наиболее последовательных приверженцев Беседы, весьма критически относился к ее деятельности. Его не удовлетворяет организационное строение Беседы, он критикует «Рассуждение о любви к отечеству» Шишкова, находит «пропасть дикословия» в поэме Шихматова «Ночь на гробах».1 Он же предложил принять Карамзина в члены Беседы.

Для характеристики литературного лица Беседы показательно то исключительное внимание, которым была окружена А. П. Бунина, избранная почетным членом. Известность Буниной объясняется преимущественно тем, что женщина-поэт представляла для того времени явление довольно редкое. Именно потому Бунина получила в награду от императрицы золотую лиру, осыпанную бриллиантами. Стихи же Буниной, собранные в сборниках «Неопытная Муза» и «Сельские вечера», написаны по всем правилам школьных «пиитик» классицизма и решительно никакой ценности не имеют.

Другим поэтом, творчество которого с особой настойчивостью пропагандировалось «Чтениями в Беседе любителей русского слова», был С. А. Ширинский-Шихматов (1785—1837). В отличие от упомянутых выше поэтов Беседы, отличавшихся крайним эклектизмом литературных вкусов и плативших обильную дань враждебным шишковской платформе направлениям, Шихматов отличался исключительной выдержанностью своих взглядов и сравнительно высокой поэтической техникой.2 В его произведениях последовательно осуществлены программные установки Беседы. Архаический язык, исключающий употребление неологизмов и галлицизмов, широкое использование библейской семантики, религиозно-монархическая идеология — все это характеризует творчество Шихматова. В «жизнеописании» С. Шихматова, изданном Российской Академией, подчеркивается, что он «не только никогда не употреблял чужеземных оборотов и выражений... но и возвышал нередко слог свой важностию славянских наречий», отличался выбором «предметов почти всегда великих и весьма часто священных» и что он «ни разу не осмелился навесть малейшей тени на чистоту христианского исповедания... призывание мечтательных богов древнего Рима и Греции».3 Из произведений Шихматова известны наиболее (главным образом по сатирическим откликам и эпиграммам) поэмы «Пожарский, Минин, Гермоген, или спасенная Россия» (1807) и «Петр Великий» (1810). Мотивы патриотизма и любви к отечеству были даны в них в той, искаженной реакционным монархизмом и религиозно-аскетическими идеалами, интерпретации, которая была свойственна позициям Беседы. Пожарский и Минин в поэме Шихматова изображены как праведники, как мужи, «бегущие славы мира», совершившие свой подвиг во

192

славу бога и царя. Кончается поэма совсем в духе шишковского «Рассуждения о любви к отечеству»:

О росс, народ благословенный!
Геройством, благостью души,
Единственный во всей вселенной
Мои моления внуши:
Пробавь любить честные нравы
И веру праотцев своих!
Будь в истине ревнитель их!
Отвергни чуждых стран отравы,
Почти богатый свой язык,
Пылай к царю, Христу господню:
Будь росс! — преможешь преисподню
И вечно будешь ты велик.

Идеей реакционного монархизма проникнута поэма «Петр Великий», в «посвящении» которой Александр I провозглашается завершителем дела Петра, равным ему героем. Поэма представляет собою своеобразное лирическое описание «деяний» Петра в восьми песнях. Каждой песне предшествует прозаическое изложение содержания ее (например, песнь IV — «Уподобление Полтавской битвы ужаснейшим явлениям в природе. — Битва — храбрость войск Петровых» и т. д.). В основу поэмы положена традиционная для «Петриад» схема России «до» и «после» Петра. Трактовка образа Петра дана в обычном для Шихматова духе. Петр — религиозный человек (в поэме дана его длинная молитва), осуществляющий волю божию:

Россию милуя Вседетель,
Дабы судеб его благих
Весь мир бессмертный был свидетель,
От россов, от людей своих,
Во ужас всякому тирану
Петра избрал и превознес.

Все черты Петра-новатора, ломавшего патриархальные «устои» России, у Шихматова, разумеется, отсутствуют. Логическим завершением биографии Шихматова явилось пострижение в монашество (1830) с принятием имени Аникиты.

Напыщенность произведений Шихматова, его «темный слог» многократно отмечались современниками. На фоне этих отзывов резко выделяется высокая оценка творчества Шихматова В. Кюхельбекером, утверждавшим, что «будет жить в веках певец Петров», и ставившим его в один ряд с Пушкиным. Помимо свойственной Кюхельбекеру парадоксальности в оценках, здесь сказалось стремление Кюхельбекера опереться на «эпопеи» Шихматова и в своей борьбе за создание русской национальной эпической поэзии и в выступлениях против получившей широкое распространение «слезливой поэзии» иноземного «унылого романтизма». Именно эти моменты и отмечены в статье Кюхельбекера о поэме «Петр Великий», где указывается, что Шихматов «подарил нас двумя лирическими эпопеями, из коих одна должна назваться единственною на языке русском». Кюхельбекер возмущается тем, что эта, по его мнению, оригинальная русская эпопея должным образом не рассмотрена критикой, «между тем как во всех периодических изданиях» гремят похвалы посредственным и дурным переводчикам и подражателям иностранных

193

произведений.»1 Этот отзыв Кюхельбекера встретил единодушное осуждение среди всех прогрессивных литераторов, в том числе Пушкина, Вяземского, Языкова, А. Тургенева, В. Туманского. Пушкин писал Кюхельбекеру с дружеской откровенностью: «отстань от литературных мнений, которые погубят твой талант... Читай Байрона, Гете, Мура и Шиллера, читай кого хочешь, только не Шихматова». Необходимо, однако, отметить, что даже в полемическом задоре Кюхельбекер отметил в «лучшей» поэме Шихматова «Петр Великий» обилие лишь «отдельных красот», не решаясь признать эстетическую ценность за всей поэмой в целом. Об «обилии красот» в поэзии Шихматова всерьез нельзя говорить, но некоторые строки его произведений иногда поражают неожиданной свежестью образов и энергией выражения. Таковы, например, строки из стихотворения «Возвращение в отечество любезного моего брата кн. П. А. из пятилетнего морского похода» (1810):

Под хладной северной звездою
Рожденные на белый свет,
Зимою строгою, седою
Лелеянны от юных лет,
Мы презрим роскошь иностранну,
И даже более себя
Свое отечество любя,
Зря в нем страну обетованну,
Млеко точащую и мед,
На все природы южной неги
Не променяем наши снеги
И наш отечественный лед.

Однако даже современники поэта не прощали ему произведений «холодных и надутых» (Пушкин) ради отдельных удачных строк. История литературы подтвердила оценку современников.

5

Беседа, несомненно, являлась прежде всего политическим блоком, возникшим на базе недовольства правых элементов дворянства прогрессивными тенденциями общественной жизни, с целью организации пропаганды реакционно-охранительных идей. Речь Шишкова при открытии Беседы построена с явным учетом этой основной задачи новой литературной организации. Именно поэтому, разделяя русскую словесность на «древнюю», «народную» и новую, «составляющую те роды сочинений, которые мы не имели», он говорит о последней: «Мы взяли ее от чужих народов, но, заимствуя от них хорошее, может быть слишком рабственно им подражали и, гонясь за образом мыслей и свойствами языков их, много отклонили себя от собственных своих понятий». Столь необычная для Шишкова мягкость и даже компромиссность формулировки объясняется именно программным характером речи, содержанием которой являлась не литература как таковая, а политика.2 Литература в этой же речи трактуется лишь как элемент, подчиненный политике: «Подвигнутые монаршими деяниями, мы стремились в след воле его и не способностями

194

нашими, но духом его оживотворяемые, течем по гласу его трудиться, сколько можем над тем первоначальным учением, на котором всякое другое учение основывается и созидается, то есть над языком и словесностью». Восхвалению Александра I были посвящены также напечатанные в той же первой книге «Чтений» «Стихи о Беседе любителей русского слова», написанные А. Волковой и содержавшие строки:

Но где же солнца теплотою,
Где, на каких брегах Скамандр
Пред нашей хвалится Невою,
Коль наше солнце Александр?

Назначение Шишкова государственным секретарем после читанного им в Беседе «Рассуждения о любви к отечеству» знаменательно не только резким изменением ранее враждебного отношения Александра к нему. Речь эта показывает, насколько угадал Шишков настроения Александра, прочитав ее публично за три месяца до ареста Сперанского. Со свойственной ему грубой прямолинейностью он выступал в ней с излюбленными идеями о вреде «чужеземной культуры» и о необходимости свято хранить «устои», предпочесть «простого человека» ученому, «рассуждающему о монадах».

В обстановке войны Шишков, умевший демагогически использовать понятия народной гордости и любви к отечеству для пропаганды верности царю, был для Александра незаменим. Шишкову было поручено писание манифестов в период войны 1812 г. Шишков явился творцом того «слога» царских манифестов, которым вплоть до самой великой пролетарской социалистической революции царизм пользовался для маскировки своих действительных намерений и для обмана народа.1

Некоторым современникам Шишкова казалось, что Беседа действительно способствует пробуждению народного сознания и подлинной любви к отечеству. В самом деле, о любви к отечеству непрестанно писал Шишков. В третьей книжке «Чтений» начинается печатанием статья С. Филатова «О неправильном суждении иностранных писателей о России», опровергающая мнения иностранцев о России до XVIII в. как о стране «невежества и бессмыслия». На страницах тех же «Чтений» мелькают такие статьи, как «Пример любви к отечеству» и т. п. Между тем, понятие национального было для Шишкова и его приверженцев неразрывно связано с такими «издавна узаконенными» институтами, как крепостное право. Характерно, например, следующее высказывание Шишкова (по поводу либеральной фразеологии Александра I): «несчастное в государе предубеждение против крепостного в России права... внушено в него было находившимся при нем французом [швейцарцем] Лагарпом и другими... воспитанниками французов, отвращавшими глаза и сердце от одежды, языка, от нравов и, словом, от всего русского». Такое понимание специфически «русского» по своей явной реакционности может быть сопоставлено с мнениями боярской оппозиции в годы царствования Петра I.

Популярность Беседы в светских кругах вполне понятна. «Воспрянувшее в разных состояниях чувство патриотизма подействовало, наконец, на высшее общество: знатные барыни на французском языке начали восхвалять русский, изъявлять желание выучиться ему или притворно

195

показывать будто его знают», — писал Вигель о Беседе в своих воспоминаниях. И в самом деле, публичные заседания Беседы привлекали большое количество светской публики, столь же чуждой народу, как и сам Шишков. С другой стороны, даже некоторые из правоверных членов Беседы осуждали политическую линию Беседы. Так, Д. И. Хвостов записал в своем дневнике по поводу Шишковского «Рассуждения о любви к отечеству»: «Публика ею довольна, члены „Беседы“ были без памяти, но право речь худа... Местами писано сильно и недурно, но вообще могла годиться при царе Михаиле Романове, а не потомкам его. Оттого один просвещенный муж [Ив. Ив. Дмитриев] сказал шутку, хваля ее: хотя бы митрополиту». Интересно отметить, что на почве огульного отрицания Шишковым французской культуры у него происходили столкновения с Кутузовым, как рассказывает сам Шишков в «Записках». После изгнания Наполеона из России великий полководец к ужасу Шишкова не только отстаивал положительное значение французской культуры, но и особо ходатайствовал перед Александром I о дозволении в Петербурге французских спектаклей.

Политические задачи настолько увлекли членов Беседы, что собственно литературной полемике против карамзинистов в ее деятельности уделялось очень мало места. Можно указать лишь на выпад против Карамзина («Ахалкина») в послании С. Марина («Чтения», т. III, стр. 121) и, на ирои-комическую поэму Шаховского — «Расхищенные шубы» («Чтения», т. III, ч. VII и ч. XIX), осмеивавшую Карамзина и его последователей. Другой причиной свертывания борьбы Шишкова с Карамзиным было то, что противоречия между ними носили внутриклассовый характер. Несмотря на все различия между Карамзиным, сторонником «просвещения», сыгравшим большую роль в развитии литературного языка, и закоренелым реакционером Шишковым, к началу 1810-х годов их политические взгляды почти совпадали. Будучи «республиканцем по чувству», Карамзин являлся «по разуму» убежденным сторонником крепостного права, а в «Записке о древней и новой России» осуждал реформаторскую деятельность Петра I, совсем по-шишковски утверждая: «Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранные, государь России [Петр I] унижал россиян в собственном их сердце».1 Не случайно Карамзин избирается почетным членом Беседы и в ответ на это избрание посылает шишковцам благодарственное письмо. В феврале 1811 г. Карамзин писал Дмитриеву: «О Беседе Шишковской слышал. Желаю ей успеха, но только в добре. Для чего сии господа не хотят оставить меня в покое?».

Отметим, что, на ряду с критикой жеманности языка карамзинистов, Шишкову не были чужды свойственные сентиментализму приукрашивание действительности и нивелировка социальных противоречий. С этой точки зрения весьма интересны литературные произведения Шишкова. Его «Собрание детских повестей» содержит характерную для сентиментализма проповедь смирения, добродетели, идиллические мотивы и т. п. Вполне в духе сентиментализма и сделанные Шишковым переводы из Гесснера, излюбленного карамзинистами идиллика,2 и мелкие стихотворения Шишкова («Мадригал», «Стишки», «Дуэт», различные альбомные стихи).3 Для примера приведем начало принадлежащего Шишкову перевода из «Pastor fido»:

196

Блаженные поля,
Прекрасные долины,
Покоя, мирных дум
Жилища безмятежны!
С какою радостью на вас
Опять я возвращаюсь!
О еслиб небеса
Такую честь мне дали,
Чтобы жизнь могла вести
Я там, где пожелаю;
На райские поля,
Твоих приятных теней,
О сад полубогов!
Я б век не променяла.
Коль прямо взглянем мы
На все земные благи,
Не благо нам они,
Но только зло приносят,...

Далее идут стихи о пастушке, живущей в «счастливой простоте» и не знающей «от богатств забот», об овечках на зеленой траве и т. п. Конечно, все эти мотивы генетически связаны с пасторальной поэзией XVIII в., но ведь и в русском сентиментализме элементы этой поэзии выступают с достаточной ясностью.

Как мы видим, и стиль и образы Шишкова довольно-таки далеки от традиционного представления об его литературных вкусах. С другой стороны, Карамзин в «Истории государства Российского» широко использовал славянизмы, что вызвало удовлетворенное замечание Шишкова: «Карамзин в истории своей не образовал язык, но возвратился к нему и хорошо сделал».1

По словам Н. И. Греча, Карамзин, встретившись с Шишковым впервые в 1816 г., сказал ему: «Люди, которые не знают коротко ни вас, ни меня, вздумали приписывать мне вражду к вам. Они ошибаются. Я не способен к вражде; напротив того, я привык питать искреннее уважение к добросовестным писателям, трудящимся для общей пользы, хотя и не согласным со мною в некоторых убеждениях. Я не враг ваш, а ученик: потому что многое, высказанное вами, было мне полезно, и если не все, то иное принято мною и удержало меня от употребления таких выражений, которые без ваших замечаний были бы употреблены».2

Все это привело, в конце концов, к тому, что полемика Шишкова с Карамзиным окончилась примирением их. «Я беседовал с Шишковым около часа весьма искренно, чистосердечно, если он честен (как ты писала), то не будет злобствовать на меня...» — писал Карамзин жене.3 По свидетельству современников, Шишков после этой беседы почувствовал к Карамзину полное доверие.4 10 июля 1818 г. в торжественном заседании Российской Академии Шишков рекомендовал Карамзина в действительные члены Российской Академии. В 1822 г. Шишков убеждает Карамзина

197

«завести вечера для чтения и бесед о литературе». В том же году на заседании Академии намечаются одновременные выступления Карамзина, Шаховского и Жуковского под председательством Шишкова.1

Беседа прекратила существование в 1816 г. Несостоятельность литературных позиций этого объединения окончательно вскрылась критикой арзамасцев.2 Как центр организации общественного мнения, теперь — после создания Священного союза и торжества реакции — Беседа потеряла свое значение. Именно этим (а не смертью Державина) объясняется распад Беседы.

Сноски

Сноски к стр. 183

1 Ленин. Сочинения, т. XVII, стр. 428.

2 П. Макаров. Сочинения и переводы, ч. II, М., 1817, стр. 41.

Сноски к стр. 184

1 П. Лафарг. Французский язык до и после революции, Соч., т. III, M., 1931, стр. 242.

Сноски к стр. 185

1 Любопытно, что свое «Рассуждение» Шишков стремился выдержать в интонациях обличительных речей библейских пророков, используя для этого, например, риторические вопросы и иносказания типа: «Кому приходило в голову с плодоносной земли благоустроенный дом свой переносить на бесплодную болотистую землю» (т. е. с русской почвы на французскую).

Сноски к стр. 186

1 В другом месте Шишков сделал к слову революция следующее примечание: «Слава тебе, русский язык, что не имеешь ты равнозначащего сему слова. Да не будет оно никогда в тебе известно, и даже на чужом языке не иначе, как омерзительно и гнусно» (Собрание сочинений и переводов адмирала Шишкова, ч. XVII, 1839, стр. 47).

Сноски к стр. 187

1 Северный вестник, 1804, ч. I, стр. 17—28.

Сноски к стр. 188

1 Вестник Европы, 1811, №№ 12—13. Первый «Разговор» посвящен «русскому правописанию», второй — «русскому стихотворению». Во втором «Разговоре» содержались некоторые правильные наблюдения над языком народной поэзии, что было отмечено даже противниками Шишкова. Шишков призывал здесь писателей обратиться к богатствам народной поэзии, а также отметил рял особенностей художественной формы ее (постоянные эпитеты, отрицания, выраженные в сравнениях, повторения, обилие уменьшительных и ласкательных и т. д.).

Сноски к стр. 189

1 Двоюродного брата известного графомана Д. И. Хвостова.

2 См.: Жихарев. Записки современника, т. II, 1934, стр. 156. — Как известно, Александр I рассматривал Шишкова как противника своих «преобразовательных» планов. Поэтому восхваление Шишковым Александра I на собраниях, где присутствовали придворные чиновники (и вообще виднейшие министры, и сановники), имело свое значение.

Сноски к стр. 190

1 Намерение это не было осуществлено до 1811 г.

Сноски к стр. 191

1 См.: Д. И. Хвостов. Записки о словесности. Литературный архив, т. I, 1937.

2 Одной из особенностей его поэзии являлся отказ от глагольных рифм, что закрепило за ним насмешливое прозвище «безглагольного».

3 О жизни и трудах иеромонаха Аникиты, в мире князя С. А. Шихматова, СПб., 1838, стр. 21—22.

Сноски к стр. 193

1 Сын отечества, 1825, № XV, стр. 257—258.

2 Интересно сопоставить с этой речью Шишкова его же утверждение: «Хорошая книга всегда хороша, древним ли слогом написана она или новым. Не о наречии дело идет, а о разуме, о силе языка» («Прибавление к сочинению, называемому „Рассуждение о старом и новом слоге”»).

Сноски к стр. 194

1 Анализируя одну из деклараций Николая II, Ленин писал: «Царь подтверждает свой священный обет хранить вековые устои российской державы. В переводе с казенного на русский язык это значит: хранить самодержавие» (Сочинения, т. V, стр. 250).

Сноски к стр. 195

1 Интересно, что французский историк Рамбо считает «Записку о древней и новой России» антифранцузским манифестом (История XIX в., под ред. Лависса и Рамбо, т. II, гл. VI).

2 Собрание сочинений и переводов А. С. Шишкова, ч. VII, СПб., 1826.

3 Собрание сочинений и переводов, ч. XIV, 1831.

Сноски к стр. 196

1 В. Плаксин писал в «Руководстве к познанию истории литературы» (СПб., 1833): «Карамзин... умел выбрать средину между формами иноязычными и между славянизмом, и сим средством он примирился с враждующей партией».

2 М. Погодин. Н. М. Карамзин, ч. II, M., 1666, стр. 137.

3 Стоюнин. Исторические сочинения, ч. I, СПб., 1880, стр. 237.

4 Там же, стр. 238.

Сноски к стр. 197

1 Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1886, стр. 342.

2 См. гл. «Арзамас» в этом же томе «Истории русской литературы».