- 144 -

Сентиментальная драма

Влияние западноевропейской буржуазной драматургии на русский театр начала XIX в. было ограничено областью бытовой сентиментальной драмы. На театре она занимала очень обособленное положение: не имея ничего общего с традицией высокого классического театра, она не совпадала и с переводной буржуазной драмой — частично имитируя последнюю, она давала иной, не буржуазный, ответ на те же проблемы.

Центральной проблемой, определявшей наиболее значительные и литературно-прогрессивные образцы этого жанра, была проблема социального неравенства, в частности неравного брака. Проблема эта, поставленная западноевропейской буржуазной литературой, в русской сентиментальной драме получила характерно дворянское разрешение.

Тематика жанра была связана с необычным для русской сцены кругом персонажей, взятых не из числа «героев и царей», а из числа «частных людей», и притом иногда таких, «которых состояние есть последнее в обществе». Но этот новый круг персонажей осмыслялся в границах поместно-дворянской идеологии, быт «простого народа» идеализировался, и все увенчивалось идеей мирной гармонии сословий.

Традиция этой дворянской нравоучительности восходит к драматургии Хераскова и Веревкина. Это был последний, сентиментальный ее этап.

Сентиментализм дворянской драмы начала XIX в. следует понимать ограничительно. Внося в драму сентиментальные темы, сентиментальную эстетику и стиль, воспроизводя образцы сентиментально-моралистической западной драмы (Коцебу, Ифланд), пользуясь сюжетами и проблематикой русского сентиментализма (инсценировки «Бедной Лизы» Карамзина), сентиментальные драматурги объединяли все эти «западные веяния» с реакционным национализмом, с ненавистью к французскому вольнодумству, с отрицанием космополитического просвещения. Карамзиниская тяга на Запад была им чужда. В общелитературном движении сентиментализма они занимают обособленную позицию.

Характерно, что авторы чувствительных драм, переходя к другим жанрам, зачастую остаются в пределах традиции классицизма. Так, трагедия Ф. Иванова «Марфа Посадница, или покорение Новгорода» написана вполне в стиле трагедий Княжнина. Характерны и противосентиментальные выпады, встречающиеся в их пьесах: так, Иванов, наделяя глуповатого лакея претензиями на авторство, пародирует сентиментальных путешественников — и все это напоминает насмешки крайнего противника сентименталистов, Шаховского. Характерны, наконец, и их литературные связи. Так, Иванов был близок театралу-классику Кокошкину, а Ильин был членом Беседы.

- 145 -

Сентиментальным драматургам были чужды сложные вопросы карамзинистской культуры слова; какой-то провинциализм, эстетическая примитивность, некоторая грубоватость работы свойственны их произведениям.

Несмотря на большой успех нескольких лучших пьес, сентиментальная драма начала XIX в. не получила большого литературного значения и не смогла породить дальнейшей драматургической традиции (если не считать ее откликом лжепатриотические нравоучительные драмы Полевого). Она представлена всего каким-нибудь десятком пьес, по преимуществу принадлежащих трем авторам: В. М. Федорову, Ф. Ф. Иванову и Н. И. Ильину.

Из них драмы Ильина отличаются наиболее глубокой и серьезной постановкой социальных проблем; это — наиболее значительное и прогрессивное явление сентиментальной драматургии.

Для сентиментальной драмы характерна нравоучительная тема, обычно развертываемая в бытовом плане: имущественное или социальное неравенство мешает браку; добродетельный герой спасает из долговой тюрьмы несчастного старца; злодей пытается овладеть девушкой, обманом сдав ее жениха в рекруты, и т. п.

Драматургическая техника, при помощи которой осуществляются эти темы, вообще очень элементарна. Но здесь можно различать два типа: драмы многоактной и малоактной.

Драма в одном-двух актах сводится к примитивной «инсценировке» морального тезиса, без всякой, в сущности, завязки и развязки. Это лишь моральный «пример». Так, в одноактной драме В. Федорова «Не бывать фате» в первой картине каретник-немец отказывается пустить к себе на квартиру обедневшего соотечественника-портного; во второй картине русский каретник Добряков дает ему приют. Отсюда немедленно следует моральный вывод, которым заканчивается пьеса: «Петере (обняв Добрякова): О, вы, которые в заблуждении, происходящем от чрезмерного самолюбия, называете эту землю варварскою и непросвещенною, узнайте, что эти варвары несравненно просвещеннее вас, когда идет дело о гостеприимстве и спасении человечества».

Четырех-пятиактная драма отличается более сложным сюжетом, с тайнами и узнаваниями, с мелодраматическим обострением ситуаций, патетическими монологами и т. п.1

Но и в этом более сложном типе художественные средства остаются столь же примитивными — душевные движения изображаются без оттенков, действие развивается прямолинейно, в убыстренном темпе, патетика утрирована.

Основной тон драмы серьезный: нравоучительный, чувствительный, патетический. Чередование трогательных и смешных сцен, характерное для «слезной комедии», в драме не применяется; комические элементы изредка присутствуют в ней лишь в характеристиках отрицательных

- 146 -

персонажей, когда надо осмеять их странности, предрассудки и злонравие.1 Но отрицательные персонажи вообще занимают незначительное место в сентиментальной драме и не определяют ее характера. Иногда вся драма составляется из одних положительных персонажей, и действие сводится к распутыванию тайн и соревнованию благородств и самопожертвований.2 Чрезвычайно характерны фигуры героев, раскаивающихся в когда-то совершенных ими несправедливостях, подпавших под дурное влияние, введенных в заблуждение: они и в момент морального падения сохраняли чувствительность и сострадание,3 а счастливая развязка дает им возможность искупить свои ошибки и в полном блеске проявить свое благородство. Именно это благородство, великодушие, сострадание, чувствительность определяют основной характер драмы.

Эти положительные персонажи определяют и соответственный языковой стиль драмы — чрезвычайно «литературный», избегающий сниженно-характерных элементов; это — или многозначительные сентенции, которыми добродетельные герои победоносно парируют реплики злонравных, или богатые перифразы чувствительного стиля, или же, наконец, патетические монологи, полные угрызений совести и проклятий: разорванный синтаксис, скачки мыслей, восклицания, гиперболы.

Следует отметить чрезвычайную рассудочность этой чувствительной патетики, склонность к игре отвлеченными понятиями.4

Эти высокие типы речи образуют основной языковой стиль драмы, поскольку она в основном ориентируется на благородно-чувствительных героев.

Когда же на сцене появляются персонажи отрицательные, или социально-характерные, то для них выделяется специальная языковая сфера — язык драмы дифференцируется: речь отрицательных персонажей строится по традиционным рецептам комедии, откуда собственно заимствованы и самые эти персонажи. Таков, например, офранцуженный язык графа Злонравова: «А вы, графиня, вы не хотите, сутенировать нашей конверзации» (Федоров. «Клевета и невинность»); или специфическая «приказная» речь подьячего Поборина: «По резонту тому, сиречь, он не платит ни подушных, ни рекрутских; а понеже ныне обстоит набор» и т. п. (Ильин. «Великодушие, или рекрутский набор»).

Более сложным и новым явлением было воспроизведение речи крестьян. Особенности крестьянской речи воспроизводятся в драме, но в несколько сглаженном, идеализированном виде, без резких диалектизмов, без натуралистического воспроизведения фонетических особенностей речи (которое было характерно для русской оперно-комедийной традиции).

Это осложнялось тем, что в системе сентиментальной драмы крестьяне обыкновенно являются положительными персонажами и тем самым

- 147 -

наделены чувствительностью. Поэтому в их речь проникают, с одной стороны, формулы литературно-сентиментального стиля, а с другой стороны — образцы фольклора.1

Определяющим тематическим началом сентиментальной драмы является мораль. Часто весь сюжет сводится к элементарному моральному «уроку», «примеру». Характерным героем является чувствительный резонер, комментирующий ситуацию и помогающий ей разрешиться благополучно.

Сентиментальная мораль была основана на принципе внесословной добродетели. Понятие феодально-дворянской «чести» заменяется понятием общечеловеческого «благородства».2

Драма борется против сословных предрассудков, против «надутых гордостию» вельмож, против чванства и спеси. Она неутомимо обличает богачей, у которых «от звуку золота все чувства оглохли и сердце замерзло к состраданию».

Эта борьба с имущественным и сословным неравенством осуществлялась путем иллюзорной отмены всех социальных отношений в целом и перенесения вопроса в плоскость морали. Именно там и утверждалось равенство: все равны перед лицом добродетели, и только в ней — подлинное счастье. Оно доступно всем. Постоянно говорится о том, что не деньги дают счастье («Мне кажется, что все их — равнодушных богачей — увеселения, роскошные пиршества, не могут сравниться нигде с тою слезинкою, которая упадет на грудь благотворителя»), что богатые и знатные тоже страждут: «Но разве вельможи счастливее тех, которых они угнетают, разве они не пьют чашу горести наравне с прочими. Нет, они также страдают в свою очередь: заставляя трепетать других, они трепещут перед лицом справедливого государя».

Таким образом, если равенство уже царит в области морали, если доступная всем добродетель дает истинное счастье, то проблема устранения «внешнего» общественного неравенства тем самым снимается.

Проповедники чувствительной морали, критикуя пороки, не заинтересованы в обострении социальных противоречий. Наоборот, они стремятся сгладить их, установить мир между «состояниями» и тем укрепить и оправдать существующую социальную систему.

Для богачей — мораль сострадания и благотворения, для бедных — мораль честной жизни, умеренности и благодарности. «Гордые человеки! — восклицает добродетельный герой — вы презираете своих братьев, рожденных в бедной хижине! Вы, осыпаны будучи дарами слепого счастья, в роскошном упоении чувств ваших, пренебрегаете бедного в разодранном рубище. Берегитесь!» Чем же угрожает он «гордым человекам»? Восстанием бедняков? Может быть — «гневом небес»? Нет. «Берегитесь! чтобы бедняк, изнуренный голодом, томимый жаждою, не превзошел вас некогда богатством души своей!» (Федоров. «Лиза»).

Равенство оказывается иллюзорным, исключительно этическим. Более того, и в самой моральной сфере это равенство оказывается мнимым.

- 148 -

В принципе исповедуется равенство; в принципе благородство не зависит от состояний. Однако на деле всегда сказывается классово-дворянская точка зрения, и даже самое понятие благородства иной раз используется для косвенного оправдания социального неравенства. «Видишь ли, Андрей, то право, по которому я называюсь твоим господином, — говорит дворянин Благотворов своему крепостному слуге, — твои чувства велят тебе отмщать, делать зло неприятелям твоим; а мои повелевают прощать и помогать им». Впрочем, тут же характерная оговорка: «Ах, как бы лестно было название господина, когда бы не порода, и не слепой случай давали нам право на это название, но личное достоинство и великодушие» (Федоров. «Благодетельный расточитель»).

Таким образом идея морального равенства ограничивается пределами самого дворянства, используется как стимул нравственного усовершенствования класса.

Никакого «вольнодумства» в сентиментальной драме нет. Наоборот, стремясь создать нравственные примеры, авторы драм зачастую руководились откровенно реакционными соображениями. «Матвеев, любезный друг! добродетельный человек! О возлюбленное отечество мое! пусть все дворяне будут Матвеевы — и тогда какой республиканец не оставит мечтательных выгод своей вольности и не поспешит под благотворную сень кроткого скипетра монарха, отца!» (Иванов. «Награжденная добродетель»).

Творчество Ильина должно быть выделено из этой суммарной характеристики сентиментальной драматургии. В драмах Ильина проблема социального равенства и человеческого достоинства тех людей, «которых состояние есть последнее в обществе», является центральной и разрабатывается более глубоко. Крестьянская тематика является основным материалом его драмы.

Ф. Иванов и В. Федоров в своих драмах почти не затрагивали крестьянского быта. В «Награжденной добродетели» Иванова роли крестьянина Луки и жены его Феклы совершенно эпизодические. В «Русском солдате» и «Прасковье Борисовне Правдухиной» Федорова изображение крестьян, правда, имеет существенное значение в замысле драмы, но ограничивается оно ролью старосты, «преданного господам своим», который появляется, чтобы выразить любовь крестьян к помещикам и готовность пожертвовать всем для своих «благодетелей»: когда «добрый господин» проиграл тяжбу и вынужден расстаться с имением для покрытия иска, крестьяне немедленно собрали для своего «кормильца» десять тысяч рублей, решив на следующий день «продавать коров, лошадей, всю скотину» («Русский солдат»). Таким образом крестьяне здесь нужны лишь для создания крепостнической идиллии, для подтверждения моралистического тезиса, стоящего в подзаголовке пьесы: «хорошо быть добрым господином».

Надо учесть чрезвычайную узость социального диапазона дворянской эстетики, которая пыталась ограничить художника кругом «хорошего общества». Особенно ненавистным для нее было изображение «подлых» разночинцев — «полудворян», приказных, лакеев, мещан — словом, героев буржуазной комедии и драмы.

«Правило комика есть забавлять и приносить пользу, — рассуждал И. И. Дмитриев в „Вестнике Европы“ 1802 г., — какое же удовольствие найдет благовоспитанная девица, слушая ссору однодворца с его женою, брань дурака с дурою, которых каждое слово несносно для нежного слуха?»

- 149 -

Ф. Ф. Иванов
Гравюра А. Флорова с рисунка неизвестного художника (1824 г.).

Рассуждения кончаются безапелляционно: «для нас несравненно приятнее и полезнее видеть на театре наших знакомцев, нежели тех, которых мы не знаем и не хотим знать».

Эта характерная точка зрения на социальный смысл театра с еще большей откровенностью и прямолинейностью была выражена в любопытнейшем «Письме к приятелю о русском театре» («Журнал российской словесности», 1805). Анонимный автор объясняет нерасположение «избранного общества» к русскому театру тем, что авторы пьес «занимают нас совсем не тем, чем бы занимать должно». «Что за удовольствие модным дамам слушать целый час разговор деревенских баб и девок?.. Занимать нас мужицкими пиэсами — почти то же, что для черни играть Танкреда и Федру». Исходя из этого, он развивает своеобразную, откровенно классовую теорию двух театральных систем — для «народа» и для просвещенной публики. Театр для народа он понимает в морально-прикладном плане, как средство классовой пропаганды: «тут бы я вывел на сцену пьяницу, пропивающего свое имение и повергающего в бездну нищеты свою семью; вывел бы слугу, который ослушивается своего господина, и показал бы все ужасные последствия непослушания. — Какую-нибудь ханжу... бабу ворожею... представил бы крестьянина, который... идет охотно в солдаты, зная, что в случае бедствия отечества в сердце истинного гражданина все должно умолкнуть, кроме гласа любви к отечеству и славе. Пиэсы такого рода были бы полезнее и занимательнее для народа, нежели непонятные для них трагедии, которые они смотрят и перетолковывают по-своему». «На благородном театре я изобразил бы все те пороки и предрассудки, которым мы подвержены» — и далее следует перечисление традиционных тем высокой комедии: обличение модного воспитания, надутых гордостию эгоистов, мотов, ловеласов и т. п.

Еще более характерно понимание запретных тем: «Здесь на сцену я не пустил бы ни пьяниц, ни подьячих, ни мужиков — ибо между истинно благородными и просвещенными людьми не может быть ни пьяниц, ни подьячих, ни плутов секретарей, ни грубых невежд — всю эту челядь я отослал бы на народный театр». Таковы были эстетические рогатки, преграждавшие развитие бытовой драмы.

Однако «сельская» тематика милостиво допускалась на барский театр, но характер освещения крестьянской жизни также был заранее предписан: крестьянская жизнь, очищенная от всего неблагородного,

- 150 -

должна была служить примером добродетели и научать «надутых богачей» «священному равенству».

«Представь мне пиэсы и другого рода, — пишет тот же аноним, — изобрази мне добродетель в низком состоянии — изобрази мне непорочность нравов деревенских жителей (хотя я и с трудом могу поверить, чтобы просвещение развращало нравы), я с удовольствием буду их смотреть, и какой русской, которого главнейшая добродетель есть любить отечество, не прольет радостных слез?»

Творчество Ильина соответствовало этому заданию.

Николай Иванович Ильин (1777—1823), драматург и переводчик, заслужил громкую известность как автор двух драм: «Лиза, или торжество благодарности» (1802, изд. 1803) и «Великодушие, или рекрутский набор» (1803, изд. 1804).

Литературная деятельность Ильина началась переводами с французского, преимущественно комедий, которые внешним образом перелагались «на русские нравы». В 1809 г. Ильин издал детский журнал — сборник «Друг детей», с некоторыми изменениями (и с таким же «Переложением»), переведенный из сентиментально-дидактического журнала Беркена «L’ami des enfants». В 1811 г. он перевел «Характеры» Любрюера. Наконец, в 1815—1818 гг. Ильин написал две оригинальные комедии — «Физиономист и хиромантик» (1815, изд. 1816), комедию, близкую к водевилю с переодеваниями типа «Актера» Некрасова-Перепельского, и «Семик» (1818). Последняя пьеса интересна возвращением к крестьянской тематике, поданной сугубо идиллически. Кроме перечисленных, в рукописи остались комедии «Принужденное согласие» и «Монастырка» (играна в 1837 г.).

Ильин жил в Москве и принадлежал к литературно-театральному кругу Ф. Ф. Иванова, В. М. Федорова, Ф. Ф. Кокошкина. Он скрывал свою чрезвычайную бедность и был крайне самолюбив и честолюбив; в обращении его «была всегда какая-то важная чопорность» — свидетельствует С. Т. Аксаков, «он беспрестанно упоминал о своем знакомстве с знатными людьми». В последние годы своей жизни Ильин интересовался только своей служебной карьерой (он служил в канцелярии градоначальства) и о литературе говорил «с пренебрежением»: когда Кокошкин, по старой памяти, предложил ему роль в любительском спектакле, он отвечал, «что российскому статскому советнику, по его мнению, неприлично выходить на сцену» (С. Т. Аксаков).

В середине 1821 г., не дождавшись чина действительного статского советника, Ильин после неудачного сватовства к графине Трубецкой заболел умопомешательством и через два года умер. «Честолюбие и любовь погубили его» (А. Булгаков).

Драма Ильина «Лиза, или торжество благодарности» (1803) принадлежит к многочисленному ряду произведений, развивающих тему обольщения поселянки знатным любовником, тему неравной любви. Проблема неравной любви имела большую традицию в западной буржуазной литературе, начиная с «Новой Элоизы» Руссо. В России она была канонизована «Бедной Лизой» Карамзина, породившей большое количество разнообразных вариаций того же сюжета как в драме, так и в повести.1 Для произведений этого рода характерно иллюзорное разрешение проблемы — равенство общественных «состояний» провозглашается в качестве морального постулата, но, «к счастью», его почти никогда не

- 151 -

приходится осуществлять на практике: обнаруживается тайна благородного происхождения поселянки, и брак благополучно совершается без всякого потрясения социальных устоев. Таким образом идеи буржуазного равенства примирялись с дворянской идеологией, обращались в фикцию.1

Однако, как замечает В. В. Гиппиус, уже «то, что проблема равенства и неравенства входила в литературу и входила в форме прямой агитации против неравенства, что такое потрясение исконных законов общежития, как брак дворянина с крестьянкой, все же изображался и возможным, и привлекательным, и даже достойным сочувствия; наконец, самая идеализация героини-крестьянки, — все это было в какой-то степени прогрессивными элементами в литературной эволюции, хотя необходимость благополучных и натянутых развязок неизбежно понижала художественную ценность и значение этих произведений».2

Прямым использованием «Бедной Лизы» Карамзина была драма В. Федорова — «Лиза, или следствия гордости и обольщения» (1803), «заимствованная, — как прямо указано на титуле, — из „Бедной Лизы“ г-на Карамзина». Здесь мы находим характерные черты приспособления заимствованного сюжета к возможности счастливой развязки.

Чрезвычайно характерна одна деталь пьесы: потрясенный падением Лизы отец (Лиза по пьесе живет не с матерью, как у Карамзина, а с отцом), желая показать ей весь ужас ее поступка, восклицает: «Жестокая! ежели ты думала, что в простом состоянии не так дорого должно ценить честь свою; ежели эта ложная мысль тебя обманула, — так узнай, что отец твой — дворянин (Лиза содрогается), что лишь несчастие заставило его надеть этот кафтан».

Лиза содрогается: она оскорбила дворянскую честь.3

В драме Ильина «Лиза, или торжество благодарности» проблема неравного брака разрешена (или, вернее, обойдена) значительно тоньше и оригинальней. Ильину удалось избежать фальшивого маскарада «дворян в мещанском кафтане»: его Лиза воспитывается у настоящих крестьян, а ее чувствительность более естественно мотивирована тем, что «добрая барыня» приблизила ее к себе и выучила грамоте «и тем самым, — говорит Лиза, — образовала мои понятия, украсила меня познаниями и научила в низком состоянии наслаждаться приятностями жизни».

К небогатой дворянке Добросердовой приезжает ее сын Лиодор в отпуск из армии. Увидав дочь старосты, Лизу, он влюбляется в нее. Мать застает его на коленях перед Лизой.

«Так ты для того сюда приехал, чтоб развращать крестьянских девок, чтоб присвоенною властию отравлять горестные дни земледельцев,

- 152 -

обременять позором седые главы их?» — «Как, матушка? вы меня почитаете лютым вепрем, стремящимся похитить драгоценности природы! Разве вы не знаете сердца вашего сына? Лишить человека чести для меня столь же гнусно, как и лишить его жизни».

Словом, Лиодор намерен жениться. Добросердова возражает, ссылаясь на «неравенство состояний», на предрассудки света: «преврение родственников, насмешки знакомых, подобно вихрю, исторгнут любовь из твоего сердца». Тут же выясняется, что богатый дядя, от которого зависит все благосостояние Добросердовых, нашел ему невесту и вызывает его к себе. Добросердова убеждает Лиодора поехать к дяде. Тем временем Добросердова дает распоряжение немедленно выдать Лизу замуж в деревню другого помещика — за крестьянина, прежде сватавшегося к Лизе, но немилого ей. Это решение, несколько двусмысленное для помещицы-филантропки, тщательно мотивируется Ильиным: если Лиодор пойдет против воли дяди, женившись на Лизе, то честолюбивый и упрямый старик не только откажется от родства, но и прекратит всякую помощь, и «Лиза и добрые мои крестьяне достанутся алчным ростовщикам. Пусть же трескучий мороз один цветок ознобит, нежели весь цветник погубит!»

Горе старосты Федота, Лизиного отца, смягчается неожиданной радостью: в солдате Кремневе, вернувшемся из армии, он узнает сына, связь которого с родителями была давно потеряна. У Федота возникает план оставить Лизу дома, женив на ней сына. Лиза узнает, что она не родная, а приемная дочь старосты, спасенная им из воды. Потрясенная тайной своего безродного происхождения, она соглашается выйти за Кремнева. Лиодор пробует склонить Лизу на брак с иим без воли матери. В его объяснении с ней есть социально-острый момент: «Лиза! клянись вечно быть моею!» — восклицает Лиодор. Лиза (в большом замешательстве): «Я и так, сударь, вам принадлежу. Вы мой господин!» — «Прочь все права господства, утвержденные на наследствах и купчих; мне надо одно право, право любви, основанное самою природою; по одному только этому праву я хочу тобою владеть».

Лиза, чувствуя «сладкий яд» в словах Лиодора, сознается в своей склонности к нему, но умоляет пощадить ее. Лиодор просит своего бывшего командира, отставного полковника Прямосердова, добиться у Добросердовой согласия на брак. С такой же просьбой приходит к Прямосердову Кремнев, подтверждая, что Лиза действительно по доброй воле идет за него. «Что мне делать? — говорит Прямосердов. — Но когда она сама согласна, то, Лиодор, ты должен уступить».

Возникает соперничество. Кремнев, когда-то спасший Лиодору жизнь, упрекает его. Лиодор, скрепя сердце, отступает. Но тут неожиданно выясняется, что Лиза — дочь Прямосердова, которую он считал погибшей во время бури. Дворяне, проповедовавшие равенство и уступавшие безродную сироту солдату, в замешательстве: им ясно, что Лиза, оказавшись благородной, должна принадлежать Лиодору. Впрочем, это ясно и самому Кремневу — он добровольно уступает Лизу Лиодору и даже просит прощения за свою неумышленную дерзость.

Уже в «Лизе» Ильин отвел значительное место изображению крестьянской жизни, и уже здесь определилась линия идеализации крестьянских добродетелей и создана идиллия довольства крестьянским состоянием: «По милости матушки вашей мы ни в чем не имеем недостатка, — говорит Лиза. — Хлеб у нас всегда хорошо родится, скота и живота у нас много. Красное солнце, посещая нас, делает и жизнь нашу красною и веселою. Ах, сударь! вы и представить себе не можете, как весело и приятно жить в деревне...» и т. п.

- 153 -

Более трезво, вплотную подошел Ильин к изображению крестьянской жизни в своей второй драме «Великодушие, или рекрутский набор» (1803). В ней действуют исключительно крестьяне (кроме одного подьячего), притом крестьяне не помещичьи, а экономические (государственные). Таким образом банальная тема благоденствия под барскими благодеяниями отведена, а на первый план выступает самостоятельное благородство крестьян, их готовность к великодушному самопожертвованию, их понимание достоинства крестьянского труда. Несмотря на простоту сюжета (в нем нет ни тайн, ни узнаваний), он чужд схематической прямолинейности, свойственной поучительным драмам, и довольно широко охватывает чувства и характеры крестьян.

Вкратце содержание сводится к следующему. Бурмистр Борис хочет жениться на сироте Варваре, невесте бедняка Архипа. Он пользуется тем, что Архипу нечем заплатить рекрутские, и с помощью подьячего земского суда Поборина собирается сдать в рекруты самого Архипа. Возвращается с извоза Герасим, сын доброго крестьянина Абрама Макарова, и уплачивает за Архипа недостающие пять рублей. Тогда Поборин, подделав приказ директора экономии, объявляет, что рекрут должен быть поставлен натурой; разумеется, этим рекрутом оказывается Архип. Абрам Макаров, крестный Архипа, призывает своих сыновей: «Кто из вас мой сын?» — «Я, батюшка! — говорит Ипполит, второй сын Абрама. — Я холост, я иду за него!» Абрам благословляет его итти рекрутом вместо Архипа и дает ему последнее напутствие: «И коли прилучится быть на баталии, назад не отступай. Лучше без руки выдь из сражения, нежель без честного имени весь свой век прошататься, на позор роду-племени. Коли же неприятель будет просить помилованья, не возмоги его тронуть».

Потрясенный поступком Абрама, бурмистр Борис раскаивается и винится во всем: «Простите меня, люди добрые! Ты, Абрам Макарович, показал мне, как хорошо, как велико быть добрым человеком. Сам себе опротивел я; простите меня. Желаю теперь, весьма желаю быть добрым». Борис вносит рекрутские деньги за всю деревню, а крестьяне отдают их Абраму Макарову, который, в свою очередь, отдает их на свадьбу Архипа и Варвары.

Мотив «любви старосты или приказчика к крестьянской девушке, чуть не причиняющей несчастья как ей, так и ее возлюбленному герою», был ходовым в драматургии XVIII в.1 В частности, он же составляет основу сюжета замечательной драмы XVIII в. «Солдатская школа». Однако, если для «Солдатской школы», связанной с радикальной французской драматургией (Мерсье), характерна обстановка ужаса и гнета, пафос обличения, то здесь, наоборот, несмотря на изображение бедности, господствует социальный мир, довольство своей участью и полная уверенность в благожелательности высших властей.

Наиболее острым в социальном отношении местом «Рекрутского набора» является разговор «благодетельного грубиана», крестьянина Герасима, с бурмистром Борисом: «Работа наша славная! — говорит Герасим. — Летом мы пашем, сеем, косим, зимой ездим по дорогам». — «Славная? — самая низкая, самая подлая работа!» — «Подлая? бурмистр! что ты это сказал. Да как ты отважился нашу работу порочить? Что сам не умешь пахать, так и нас думашь осуждать. Да понимашь ли ты всю силу нашей работы?.. Кто поставляет в города припасы, кто содержит всю армию? кто отдает сынов своих на службу царю и царству? кто в поте лица обувает, одевает, питает и царя, и дворянина, и купца, и

- 154 -

мастерового? кто? — Крестьянин, хлебопашец, кормилец роду человеческого! Почитай, брат, нашу работу; без нее никакой прожить не может». — «Оно пусть бы и так. Да кого же и гнетут-то? кого всякой обирает? кого обижает? кого и человеком даже почесть не хотят? Крестьянина, хлебопашца!» — «А кто угнетает? кто обижает? кто человеком почесть не хочет? Тот, кто сам давно уже не человек. Честной да умной боярин знает, что я такой же человек, что он; а что я хлебопашец, так мне же слава!..»

Несомненно, что тут чувство достоинства крестьянина, почетности земледельческого труда выражено с большой силой.1 Однако политический смысл этих высказываний ясен: будь каждый при своем; крестьянин доволен своим состоянием. «Патриархальные» крепостнические отношения остаются незыблемыми.

Драма имела большой успех. Отзывы современников существенно уточняют ее социально-эстетическое значение для театра тех лет.

«Северный вестник» (1804, ч. I), высказываясь о «Рекрутском наборе» вполне положительно, отмечал, однако, что «логика крестьян в иных местах превышает их состояние» и что они говорят иногда «не своим языком». Крестьянская тематика, видимо, вообще не вполне одобрялась: «Желательно также, чтобы драматические наши писатели заимствовали предметы свои и из других состояний, кроме крестьянского».

В рецензии журнала «Патриот» (1804, май), издававшегося карамзинистом В. Измайловым, было прямо сказано: «Главный порок г. Ильина был доныне тот, что он выводил на сцену тех людей, которых состояние есть последнее в обществе; которых мысли, чувства и самый язык весьма ограничены, и которых дела не могут служить нам ни наставлением, ни примером». В «Бедной Лизе» Карамзина тоже изображены люди «удаленные от вежливых нравов», однако в ней «между главными лицами действуют люди, образованные воспитанием».

Рецензент вообще считал, что изображение крестьян связано с неразрешимыми эстетическими противоречиями: правдивое — будет неприятно для утонченного вкуса, идеализированное — будет неестественным: «представляя верную картину сего состояния [т. е. сословия], нельзя занимать и нравиться — без чего и нравоучение не приносит никакой пользы. Украшая его простоту и возвышая его достоинства, нельзя быть верным живописцем». В пьесе Ильина налицо обе «погрешности»: с одной стороны «неприятно читать в продолжение трех действий одни грубые выражения грубых понятий... Можно ли было ему [автору], рожденному с добрым сердцем и благородными чувствами, приятно заниматься подлым языком бурмистров, подьячих...» С другой стороны, «автор, хотев украсить простой язык крестьян,... удаляется от истины, от натуры, и заставляет говорить своих героев языком, им несвойственным. Никогда крестьянин не скажет: „умру на груди твоей“». Это указание на идеализированные элементы в речи крестьян было верным и метким.2

В «Северном вестнике» появился довольно запальчивый ответ, подписанный инициалами И. Г.: «Выражение „подлый язык“ есть остаток

- 155 -

несправедливости того времени, когда говорили и писали „подлый народ“, но ныне, благодаря человеколюбию и законам, „подлого народа“ и „подлого языка“ нет у нас! а есть, как и у всех народов, „подлые мысли“, „подлые дела“. Какого бы состояния человек ни выражал сии мысли, это будет „подлый язык“, как напр.: „подлый язык дворянина, купца, бурмистра“ и так далее». И если у Ильина «говорят и поступают подьячий как подьячий, бурмистр как бурмистр, вот и искусство его».

Последним значительным печатным откликом на «Рекрутский набор» была рецензия «Драматического вестника» (1808, № 8, подпись «А»). Приравнивая драму Ильина к живописи Теньера, рецензент отмечает: «Все в этой драме доказывает, что автор совершенно знает обычаи, разговоры, образ мыслей, чувства и нравы русского народа» и она «в своем роде очень близка к совершенству».

Эта сочувственная оценка использована здесь для удара по буржуазной драме: «самый род сих сельских происшествий, уступающий правильной комедии [характерная оговорка], кажется, должен взять преимущество перед немецкими романтическими драмами, ... где действие... останавливается по получасу, чтобы дать время какому-нибудь низкорожденно-благородному нравоучителю высказать все то, что автор затвердил из новых философов, и чем он наполняет две трети драмы, оставляя последнюю для узнания законно или незаконно рожденных детей, для обмороков, утеплений, грому, дождя, обеда, завтрака, ужинов, курения табаку, описания ничтожных подробностей и, наконец, немых картин, которыми кончатся действия».

Существенно отметить, что отношение к «Рекрутскому набору» Н. И. Гнедича (принадлежавшего к той же группе Оленина — Шаховского) было аналогичным. Гнедич считал его единственной пьесой «в наших нравах», которая «заслуживает полного уважения». «В ней все есть: и правильность хода, и занимательность содержания, и ясность мысли, и теплота чувства и живость разговора, и все это как нельзя более приличествует действующим лицам». Он причислял «Рекрутский набор» к числу тех пьес, которые «нечувствительно могут переменить образ мыслей и поведение наших слуг, ремесленников и рабочих людей и заставить их, вместо питейных домов, проводить время в театре» (Жихарев).

Таким образом драма Ильина, у крайних сентименталистов вызывавшая возражения, вполне удовлетворяла театралов группы. «Драматического вестника»; они считали ее произведением антибуржуазным и противопоставляли «коцебятине».

Вообще причислять Ильина, на ряду с Ивановым и Федоровым, к «подражателям Коцебу» было бы неправильно. Из этого круга он должен быть выделен.

Элементы идеализации крестьянства, создание положительных народных характеров сближают драму Ильина с эстетикой русского ампира и одновременно позволяют видеть в ней один из ранних примеров разработки национальной героики.

Сноски

Сноски к стр. 145

¹ Ср., например, содержание четырехактной драмы того же Федорова «Клевета и невинность». Благородный граф Легковеров некогда расстался со своей женой, обвиненной в неверности. Жена умерла, граф принял свою дочь, но отказывается видеть ее: «она женщина, и от нее также страдать будет какой-нибудь благороднейший человек». Граф тоскует и проводит целые дни в слезах около «пирамиды» в саду. Коварный друг, Злонравов, пытается обольстить дочь графа; отвергнутый, он пытается насильно похитить ее. Вырвавшись из рук злодея, она бежит на половину отца. Примирение. Выясняется, что жена графа была оклеветана Злонравовым. Граф потрясен — он чувствует себя убийцей невинной жены и решает уехать в Африку, чтобы заступить место какого-нибудь несчастного невольника. Дочь, оставляя жениха, стремится последовать за отцом. Тут неожиданно из «пирамиды» выходит живая графиня. Она не умирала. Она прощает раскаявшегося графа.

Сноски к стр. 146

¹ У тех же авторов есть обратный тип — комедия, осложненная элементами сентиментальной драмы.

² Ср. «Лизу» Федорова, где отрицательные персонажи отсутствуют.

³ Ср. слова Беднякова, прокутившего имение: «и даже в распутной молодости моей никогда несчастный не отходил без помощи от дверей моих; сострадать и помочь бедной, притесненной вдове было первым моим удовольствием» (Федоров. «Любовь и добродетель»).

⁴ Вот образец диалога:

— Женившись на ней, с каким лицом покажешься ты в свет?

— С лицом, которое не будет краснеть от неверности жены.

— Но которое будет алеть от стыда неравного брака.

— Нет; но на котором будет играть розовый румянец от сердечных удовольствий.

— Какие можешь ты иметь тогда сердечные удовольствия, когда все предметы превратятся для тебя в фурии и ежеминутно будут терзать твое сердце?

(Ильин. «Лиза, или торжество благодарности».)

Сноски к стр. 147

¹ Вот пример. Крестьяне горюют о своем барине, ушедшем на войну: «Может быть терпит нужду, крайность горькую, а кто ведает, станется, что и солнце красное его закатилося, станется, что лежит в сырой земле. Кто закрыл его очи светлые, кто поплакал над могилою?» (Федоров. «Прасковья Борисовна Правдухина»).

² Эта разница была отчетливо осознана. Так, в «Лизе» Федорова Эраст бросает свою богатую невесту, чтобы, женившись на обольщенной им крестьянке Лизе восстановить нарушенную им справедливость; добродетельный отец отвергнутой богатой невесты по этому поводу размышляет: «чтоб разделаться с ним [с Эрастом] благородным образом, надо простить его; чтобы разделаться честным образом, должно вызвать на поединок. — Какое заблуждение!»

Сноски к стр. 150

¹ См.: Викт. Виноградов. О стиле Пушкина, Литературное наследство, кн. 16—18 (1934), стр. 176—179. — Вас. Гиппиус. «Повести Белкина», Литературный критик, 1937, № 2, стр. 36—39.

Сноски к стр. 151

¹ Аналогичные явления встречаются и в западной драме еще предреволюционной поры; см. «Право сеньора» Вольтера. Ср. характерную тираду любовника-графа из переведенной с немецкого в 1784 г. драмы «Благородный поселянин»: «Ах, любезная Терезия! вы из дворянства! какая радость! вы благородного поколения! Теперь я могу без всякого светского предосуждения склонности сердца моего последовать и явно вас любить; но правда, я бы сие и без того учинил».

² Вас. Гиппиус, указ. соч., стр. 38.

³ Несколько иначе та же тема трактована в драме Ф. Иванова «Награжденная добродетель, или женщина, каких мало». София живет по-крестьянски со своим отцом, якобы отставным солдатом. «Нет, нет! она не крестьянка, — этого быть не может, — восклицает увлеченный ею благородный отставной майор, — тут должна скрываться какая-нибудь тайна, которую я проникну...» Действительно, эта «простая крестьянка» — дочь бедных, но благородных родителей. На ней был тайно обвенчан граф Арист, бросивший ее по наущению «ложного друга» Развратина. Десять лет Арист скитался «из края в край, влача за собой новые преступления и новые укоры совести». Но, наконец, Развратин убит на дуэли; Арист возвращается на родину и после долгих поисков находит брошенную жену.

Сноски к стр. 153

¹ См.: Г. Гуковский. Очерки по истории русской литературы и общественной мысли XVIII в., Л., 1938, стр. 94.

Сноски к стр. 154

¹ «Филоссфия Герасима», «не всегда справедливая», возбудила неудовольствие рецензента журнала «Патриот»: «Разве дворянские дети не служат также государю и отечеству ?.. Быть добрым человеком и носить доброе имя — не есть совсем принадлежность одного земледельческого состояния».

² Сам Ильин признавался: «Может быть, слова лучше расположены, нежели как они бывают в простом разговоре наших крестьян; так я это сделал для того, что боялся наскучить зрителям разговором отчасти грубым, и хотел смягчить его таким набором слов, который был бы несколько приятен нежному слуху».