- 454 -
Муравьев
Своеобразное место среди поэтов 70—90-х годов занимает Михаил Никитич Муравьев. Он известен как наставник Александра I, деятельный попечитель Московского университета, товарищ министра народного просвещения в первые годы царствования Александра I, учитель и воспитатель К. Н. Батюшкова, отец двух декабристов. Меньше говорилось о Муравьеве-поэте, и оригинальность его поэтических позиций лишь недавно привлекла внимание науки.
Родился Муравьев в 1757 г. Вместе со своим отцом, крупным провинциальным чиновником, он много ездил по России. Полукочевая жизнь оторвала Муравьева от поместья, познакомила с жизнью города, расширила круг интересов, но помешала получить законченное систематическое образование. После полуторагодичного пребывания в гимназии он поступил в Московский университет, но через несколько месяцев, весной 1770 г., должен был покинуть его. Прерванное обстоятельствами образование Муравьев пополняет упорной самостоятельной работой; в двадцатилетнем возрасте он владеет уже французским, немецким, латинским, греческим, итальянским языками, а в конце 80-х годов изучает английский. В 1770 г. он заканчивает свой первый литературный труд, начатый в Москве и посвященный ректору университетской гимназии Шадену, — перевод с немецкого «Жизнь Эрнеста, по прозванию благочестиваго, герцога саксонского». Работа обнаруживает несомненное влияние моралиста Шадена.
К 1770—1771 гг. относятся и первые попытки самостоятельного творчества. Жизнь в Вологде, Архангельске, поездки в Холмогоры и Куростров — места, где все дышало воспоминаниями о великом сыне севера, многочисленные рассказы, предания и легенды вызывали естественное преклонение перед Ломоносовым и желание следовать его примеру. Ломоносов был для юноши Муравьева первым образцом «гражданина отечества», «Росса» и сохранил свое обаяние на много лет как пример, тем более достойный подражания, что он «сам себе сделал дорогу сквозь все препятствия природы и невежества». Можно сказать с уверенностью, что лучшие качества Муравьева — постоянное стремление к просвещению, личному и в особенности народному, вера в прогресс человечества, — развивавшиеся под влиянием французских просветителей, были разбужены деятельностью великого русского ученого и поэта.
Приехав в октябре 1772 г. в Петербург и зачислившись в Измайловский полк, Муравьев много работает над собой, посещает лекции в Академии Наук, занимается механикой, физикой, математикой, естественными науками, историей. Во всех этих областях знания Муравьев остается дилетантом; главным образом его внимание привлекает литература, поэзия. Первым живым учителем его в этой области был В. И. Майков, затем Львов, позднее — Херасков, Новиков. Посещает он часто В. Петрова и даже М. Попова.
- 455 -
Из общения с поэтами Муравьев твердо усвоил одно убеждение: в каких бы отношениях с окружающими ни находился поэт, в стихах он должен быть «чист». Чувство человеческого достоинства оскорбляется в нем общим раболепием; в условиях потемкинского режима он хочет жить так, чтобы сохранить независимость. Мысль о необходимости свободы для художника и о тлетворном влиянии света Муравьев формулирует в стихотворении «Живописец», рассказывающем о художнике, расплатившемся за приближение к богатству потерею дарования.
В 1777—1778 гг. два писателя кажутся Муравьеву достойными уважения — Новиков и Херасков. Они и оказали сильнейшее влияние на молодого поэта в тот период, когда складывались его литературные, политические и отчасти философские взгляды, поставив перед ним во всю ширь проблемы морали и нравственного самоусовершенствования.
Но усиливавшаяся в пору революционных событий в Европе религиозность Хераскова, отказ от «умствования» во имя «веры» были неприемлемы для Муравьева. Он ищет самостоятельного пути, внимательно изучает французских просветителей, и мировоззрение его окончательно складывается под влиянием Шефтсбери, Гетчисона, умеренно либеральный, компромиссный характер учения которых соответствует тенденциям самого Муравьева.
Именно от них и от Адама Смита в своеобразном сочетании идет положенное в основу его эстетики признание тождества красоты и добра, требование нравственной чистоты художника как условия приближения к красоте, признание существования самостоятельного нравственного чувства, отличающего человека от животного и позволяющего ему различать справедливое и несправедливое так, как глаз различает цвета; отсюда же признание закономерности эгоистических побуждений человека и необходимости согласования их с интересами общества. Только тот достигает добродетели, кто умеет согласовать интересы узко эгоистические с общественными, тот, кто вырабатывает в себе прекрасного гармонического человека. Таков исходный пункт воззрений Муравьева.
Идея прогресса не чужда Муравьеву, и как настоящий представитель XVIII в. он видит его в первую очередь в успехах просвещения. «Человек сотворен для общества и должен рано или поздно достигнуть просвещения...» «Нравы, законы, мнения зависят по большей части от степени просвещения, до которого доведен разум общественный».
Муравьев признает ту мысль, что успехи просвещения зависят от благосостояния страны и потому не устает напоминать о значении развития торговли, промышленности. Обходя вопросы социальной борьбы, он много раз напоминает о необходимости гуманного отношения к крепостным, считая в конечном счете самый факт рабовладения исторически незакономерным. Далекий от мысли о каком бы то ни было нарушении государственного строя России, Муравьев настойчиво говорит о необходимости совершенствования и упорядочения законов.
Анализ политических взглядов Муравьева затруднен тем обстоятельством, что они высказаны им преимущественно в произведениях, написанных со специальной целью: по ним должен был учиться русскому языку и истории будущий император Александр I, учителем которого Муравьев был назначен в 1785 г. Интересно, что в частных письмах он никогда не говорит о своей придворной жизни, и лишь порой в них проскальзывает нотка неудовлетворенности положением «школьного учителя». О событиях французской революции он упоминает однажды эпически спокойным тоном; впрочем, ата неопределенность скорее указывает на положительное или во всяком случае терпимое отношение к происходящему, ибо бранить можно было открыто,
- 456 -
выражать же сочувствие в письме, посылаемом из Царского села — небезопасно.
Широкую возможность действий Муравьев получил только после 12 марта 1801 г., когда Александр назначил его статс-секретарем по принятию прошений и, что более значительно, — товарищем министра народного просвещения при бездеятельном Завадовском и попечителем Московского университета.
Период деятельности Муравьева в качестве попечителя знаменуется рядом реформ, приглашением новых профессоров из-за границы, открытием научных обществ, расширением кабинетов. Практические меры в области народного просвещения Муравьев считает основным делом своей жизни. В неопубликованных при жизни документах он утверждает необходимость широкого народного просвещения, поощрения наук и свободы для ученых.
Целеустремленная просветительская деятельность Муравьева, умеренно либеральный характер его взглядов, широкий гуманизм, уменье, приблизившись ко двору, не терять собственного лица, вызывали восторженное отношение к нему младших современников и учеников.
И Батюшков, воспитывавшийся в доме Муравьевых, и Жуковский, и Державин, и С. Н. Глинка создали своеобразный культ Муравьева, окружили его память почитанием и даже самую смерть его овеяли поэтической легендой, гласящей, что внезапная кончина Муравьева в 1807 г. была вызвана известием о поражении русских войск при Аустерлице.
Издавая собрание сочинений Муравьева, Жуковский и Батюшков отбросили все, что могло нарушить уверенность читателя в голубиной чистоте автора, бросить тень на иконописный портрет, и даже «подправили» слог стихотворений Муравьева.
Активная литературная деятельность Муравьева начинается в 1773 г., когда он печатает «Переводные стихотворения» и «Басни в стихах»; в 1774 г. выходит «Военная песнь», «Слово похвальное Михаиле Васильевичу Ломоносову», «Петрония Арбитра гражданская брань»; в 1776 г. Муравьев подготовляет к печати «Оды новые» (остались в рукописи). С 1777 г. начинается период сотрудничества в журналах. В 1777 г. Муравьев печатается в «Утреннем свете», в 1778 — в «СПБ вестнике», в 1779 — в «Модном издании», в 1778 и 1783 — в сборниках «Опыт трудов Вольного российского собрания при Московском университете», в 1783 — в «Собеседнике любителей Российского слова».
Из ранних произведений Муравьева наиболее интересно «Слово похвальное Михаиле Васильевичу Ломоносову». Юноша Муравьев выступает как почитатель и панегирист Ломоносова, воспринимая ломоносовскую поэзию как антирационалистическую, антиклассическую и восхищенно подчеркивая «парение» ломоносовской оды, «громкость», «восторг», «великолепие», «пышность» «божественного стихотворца» (полемично само это определение), т. е. именно те черты ломоносовской поэзии, которые вызвали осуждение и Сумарокова и его последователей.
Само построение «Слова», стиль его, скопление метафор, гиперболичность свидетельствуют о желании приблизиться к манере ломоносовской речи.
Стать поэтическим наследником Ломоносова Муравьеву не было суждено, но восторженное восприятие ломоносовского творчества подорвало веру в незыблемость классического канона и создало основополагающее для дальнейшего развития поэта отношение к слову как к средству, в первую очередь, эмоционального воздействия. Поэтому совершенно естественно, что
- 457 -
уже в 1776 г. Муравьев находит в себе мужество для отрицательного отзыва о трагедиях Сумарокова, отмечая в качестве основного их недостатка «сухость», рационалистичность.
Подчинение советам учителей, боровшихся с уклонениями Муравьева от «истинного» пути, от шаблона, создает у Муравьева оды, пасторали типа «Еклог», отчасти медитативную лирику, разрабатывающие излюбленные Херасковым темы — суетность мира, тщета человеческих желаний. Однако общечеловеческая классическая мораль интересует Муравьева не столько в своем отношении к людям вообще, сколько в приложении к конкретной личности, своему автору.
Внимание к собственному «я» требует расширения жанровых возможностей, и Муравьев обращается к дружеским посланиям, разрабатывая новый для русской литературы жанр, приобретший широкое распространение лишь в конце XVIII и начале XIX в.
Рассказ о внешних автобиографических фактах, занимающий большое место в поэзии Муравьева, является первым этапом выдвижения личности поэта как организующего центра значительного цикла лирических произведений. Следующий шаг — обращение к внутренней жизни. Муравьев знакомит читателя с самыми близкими для него людьми — отцом, сестрой, и его чувство к ним становится темой ряда стихотворений.
Подлинной поэтической исповедью является «Сожаление младости». Поэт размышляет о проходящей молодости, определяет свое отношение к Ломоносову, Майкову, Хераскову, вспоминает о первых годах жизни в Петербурге. Создается образ восторженного юноши-поэта, остро реагирующего на явления искусства.
Естественным разрешением романтической напряженности является поэтическое вдохновение, характерно приходящее в «полночный час»:
Во полноту свою тогда восходит дух,
И совершаются златые сновиденья;
Тогда подъемлются безропотные бденья,
Ко сладостным забавам лета глух,
Тогда в полночный час кидаешь льстящий пух,
Творишь, восторга полн...Вслед за тем в стихах Муравьева образ автора-юноши сменяется образом усталого человека, приходящего к печальному выводу, что его поэтическое дарование под влиянием житейской суеты, забот и пороков уменьшается с каждым днем. Мысль об угасании дарования, мелькающая в оде к Брянчанинову (1775), становится центральной темой записок, стихотворений и писем Муравьева и подчас придает им трагический колорит.
Появление этой темы в творчестве восемнадцатилетнего юноши выдает ее литературность, но ее рост, свидетельствующий о внимательном отношении автора к самому себе, меняет облик поэта и ставит в центр поэзии его индивидуальное «я». В отдельных случаях можно говорить не только об элементах психологизма у Муравьева, но и о психологическом анализе, доходящем до болезненности.
В своем стремлении наиболее полно отразить в поэзии личность, Муравьев в 70-х годах XVIII в. был одинок. Ни Майков, ни Новиков, ни Херасков не могли внушить ему идей личности, ибо они стояли до середины 70-х годов на других позициях да и позднее не пришли к взглядам Муравьева. Автобиографичность поэзии Львова была значительно более внешней. Нелединский открывал только одно чувство — любовь, как раз не затронутое Муравьевым. Одно имя можно поставить рядом с Муравьевым,
- 458 -
как с поэтом, впервые выдвинувшим личность в поэзии на первый план, — имя Державина. Но между ними лежит пропасть. Державин видит мир, представляющий для него неоспоримую ценность сам по себе; Муравьев хочет перечувствовать каждое проявление жизни, представляющее интерес настолько, насколько оно развивает воображение и чувствительность. Он рассказывает в стихах и о посещении картинной галлереи, и о прочитанной книге, и о виденном пейзаже, но его мало занимает объективно-конкретное бытие само по себе, и он немедленно возвращается к себе, к своей реакции на восприятие. На этой почве вырастают такие стихотворения, как «Ночь», в котором действительность настолько растворяется в эмоции автора, что уже нет возможности отделить субъект от объекта, ибо все, о чем говорит поэт, — только его субъективное восприятие. И Муравьев, и Державин разрушают каноны рационалистической поэтики, но державинское отношение к миру прокладывало дорогу реалистической поэзии, а в поэзии Муравьева эмоциональная окраска, субъективность, зыбкость образов вели к романтизму.
«Вольность воображения» Муравьева уже в 70-х годах вызывала упреки его наставников. Позднее, к 90-м годам, он окончательно отвергает рационализм в искусстве:
Не размышление творит
Своим исчисленным и соразмерным шеством,
Но чувствование всесильным сумасшеством
Чудес рождение скорит, —и под влиянием романтиков выдвигает теорию гениальности:
Не может тяжкий труд и хладно размышленье
Мгновенным гениям по летам подражать,
И сокровенную печать,
Которая его дает благоволенье,
Нельзя искусству похищать.
Сей огнь божественный, сие одушевленье,
Которое творит
Он, он его своим возлюбленным дарит...Общеевропейский интерес к народным легендам, характерный для второй половины XVIII в., не проходит мимо Муравьева, и примерно в конце 80-х — начале 90-х годов он обращается к балладной поэзии. «Болеслав, король польский» — результат многолетней работы автора над сюжетом (еще в начале 70-х годов он писал трагедию «Болеслав»). В ней заложены элементы будущих балладных тем; здесь и романтика рыцарских времен, и любовь, и сражение, и братоубийство, и «обители святые». Иного характера неопубликованная до сего времени «Неверность». Дата написания этого стихотворения неизвестна; возможно, что оно явилось в результате соперничества с Карамзиным и в качестве ответа на призыв Н. А. Львова. Перед нами попытка создания баллады в «народном духе»; в ней есть и «измена милого друга», едущего в Тверь «на службу ко великому князю», и «терзания девицы», и вмешательство высших сил, и «громовая колесница», и лешие, и «совы-филины страшны с человеческим голосом и со очи горящи», и «мать-сыра земля» и «горючие слезы», и «тризна», и небесная кара, постигающая изменника.
К этому же циклу относится и незаконченная романтическая повесть в прозе «Оскольд», построенная на сочетании оссиановских мотивов с русской легендой о походе Аскольда на Константинополь. Повесть Муравьева, высоко оцененная Батюшковым, оказала непосредственное влияние на
- 459 -
новеллу Батюшкова «Предслава и Добрыня» и предупредила многие произведения того же типа, характерные для начала XIX в.
Уменье Муравьева слышать, видеть и, особенно, поэтизировать, овевать настроением даже прозаически обыденные вещи сказывается, например, в «Роще» (1776):
Се ярмо совлекает со дмящась коня земледелец;
Сам уклоняется к зыблемой тени сучистого дуба.
Платом с чела своего отирает струи потовые;
Шляпу бросает и грудью ложится, к земле прижимаясь,
А между тем, как покоится плуг, на ниве вонзенный,
Конь, свободен от ужищ, катается, преобращаясь,
Гриву свою на траве расстилая; воздух сраженный
Ржащего гласом, спустя мгновение ответствует против...По мере усиления субъективизма поэзии Муравьева, конкретно-вещественные элементы описания почти исчезают из нее, заменяясь сначала морально-оценочными характеристиками («добрый», «кроткий», «милый»), а затем все более зыбкими эмоционально-многозначительными формулами: «сладкий стон», «дар сердца», «сумрак», «златыя сновиденья», «сладостные забавы», «резвость», «невинности подруги», «нравственные» или «резвые грации», «туман» и «мгла» — переходят с небольшими изменениями из одного стихотворения в другое, создавая особый поэтический словарь, призванный передать полутона, оттенки настроения и вызвать соответствующую реакцию читателя. Этот предполагаемый читатель должен быть человеком столь же «высокого» строя души, как и поэт, и обладать не меньшей, чем он, эрудицией. Поэзия Муравьева — «ученая», интеллигентская поэзия; большинство его стихотворений до предела насыщено именами, каждое явление вызывает литературную аналогию, влекущую за собой новое сопоставление, сравнение.
В то же время Муравьев связан с представителями французской эпикурейской поэзии второй половины XVIII в. Сохраняя органическое родство с классицизмом, эта поэзия освобождается от стоической классической морали, несет новое, подчас ироническое отношение к миру (не случайно автором многочисленных pièces fugitives был Вольтер), мысль о свободе чувства в пределах светского флирта (у Берни и Дора) и о подлинном освобождении человека от условностей (у Вольтера и Парни). Являясь в лице многих своих представителей оппозицией серьезности просветительской литературы (Эмбер, Буфлер, Берни), эта легкая развлекательная, остроумная галантная поэзия, иногда насмешливая, иногда с преобладающим оттенком чувствительности, всегда условна, надъиндивидуальна, мало содержательна.
Муравьев, еще в 1775 г. писавший: «Все, что мы можем в свою пользу сделать, есть наслаждаться настоящим... желать ощущать, раскаиваться и надеяться...», принимает основные положения «легкой» поэзии, переводит Леонара (характерна его тяга именно к этому раннему предшественнику романтизма) и создает ряд идиллий, сказочек, всегда одинаково уравновешенных, легких, стремящихся доставить удовольствие, принести мир душе читателя («Зила», «Примирение», «Бедственное мгновение»).
Герои их, конечно, молодые красивые пастухи и пастушки, в отличие от своих французских прототипов сохраняют чувствительность и целомудрие пастухов Геснера, но окрашиваются едва уловимой иронией, полностью отсутствующей у «швейцарского Феокрита»; действие происходит в неизвестно какой, но, во всяком случае, не в «золотой» век.
- 460 -
Перед нами стихотворные новеллы с искусственно прикрепленным нравоучительным выводом, причем мораль настолько не глубока, а порой двусмысленна, что оставляет впечатление пародии.
Стремясь преодолеть бессистемность и бездумность своих французских учителей, Муравьев выдвигает в «Послании о легком стихотворении», в котором он выступает как пропагандист «poésie légère», требование сочетать глубокое чувство, «полный мысли слог», «живописно око» и «мастерство писать».
Желание оправдать легкую поэзию ее благотворным влияниям на нравы сквозит и в предисловии Дора к сборнику «Les baisers», но у него это заявление звучит как формальная отписка. Муравьев же практически отступает от своих учителей, значительно ослабляя характерный для них налет гривуазности, фривольности. Его «pièces fugitives» — первая попытка создания салонной «дамской» литературы:
Счастливы те, которы цвет ума
Соединить умели с размышленьем.
Знаток на них взирает с снисхожденьем,
Красавица читает их сама.В значительной степени проблема «легкой» поэзии связана для Муравьева с вопросом разработки форм стиха, в котором ему иногда удается добиться подлинной легкости:
Счастлив, кто нес твои оковы,
Что нужды, месяц или день.
Пусть он приемлет узы новы,
Твоих красот не сыщет тень.
Где сыщет эти своенравья,
Улыбку, гнев и гордый взор,
Сии внушения тщеславья,
Злословья полный разговор.Из числа многочисленных «pièces fugitives» Муравьева (это выражение он переводил буквально, как «убегающие стихи») в собрание его сочинений включено только одно, поистине лучшее по тонкости живописных образов и музыкальности — стихотворение «Богине Невы», которое вспомнил Пушкин в «Евгении Онегине» и использовал Батюшков.
В последние годы жизни вкусы Муравьева становятся все более академическими. Разбор трагедии «Нума Помпилий», написанный для Российской Академии в 1804 г., свидетельствует о возрождении у Муравьева характерного для начала XIX в. и определившего деятельность оленинского кружка интереса к античности. Впрочем, говорить о возрождении этого интереса не совсем правильно, ибо Муравьев через всю жизнь проносит воспринятое в юности уважение к античности, преломляемой им сквозь призму чувствительности. Так, ему нравится не «Энеида», а пастушеские сцены в «Георгиках»; в «Илиаде» внимание его привлекают лирические сцены, изображающие не «неистовство сражений», а страсти, «более любви достойные».
Еще в 1776 г. Муравьев начинал переводить «Илиаду» гекзаметром. Замысел остался невыполненным, но внимательное изучение греков привело к созданию идиллической «Рощи». Медлительно торжественный напев гекзаметра, не звучавшего в русской поэзии со времен «Тилемахиды», в сочетании с обильными славянизмами, архаизмами превращал «Рощу» в своеобразную идиллию, предваряющую Гнедича.
- 461 -
В исследаваниях, посвященных Батюшкову, обычно указывается, что интерес его к античности возник не без влияния его воспитателя Муравьева. Следует заметить, что преемственная связь обоих поэтов была значительно более тесной. Она прослеживается во многом, начиная с интереса не только к античности и итальянской поэзии, но и к французской лирике XVIII в., в частности к Парни, в сочетании эпикурейских и элегических мотивов, в интересе к личности автора как поэтической теме, в мысли о творческой свободе художника, связанной с мыслью о личной независимости; в постановке проблемы влияния национальных особенностей, обусловливаемых климатом, на развитие искусства; в единстве тем: через творчество обоих поэтов проходит тема угасания дарования и тема мечты как спасительного прибежища от прозы жизни; в развитии принципа сочетания мысли, живописности и музыкальности стиха; в близости стиля, и, наконец, просто в отдельных словесных совпадениях.
Первым опытом Муравьева в области прозы, если не считать риторического «Слова о Ломоносове», были «Дщицы для записывания», напечатанные в IV части «Утреннего света».
«Дщицы для записывания» — выбранные места из многочисленных заметок и дневников писателя. Собственно и дневниками их назвать нельзя. Это житейские наблюдения, факты, сравнения, рассказ о проведенном дне, о сильном впечатлении, моральные сентенции, и, большей частью, отчеты перед самим собою не столько в делах, сколько в помышлениях. Факт напечатания этих заметок устанавливал их литературность, с одной стороны, и утверждал новый своеобразный жанр — с другой. Характерно, что и в полном собрании сочинений Муравьева, очень далеком от полноты, есть отдел «Мысли, замечания и отрывки». Включая его, хотя бы и в сокращенном виде, Жуковский отмечал своеобразие Муравьева как писателя.
Другой литературной школой для Муравьева была его переписка. Дошедшие до нашего времени письма Муравьева обнаруживают, что и к ним Муравьев относился как к литературным произведениям, создавая как бы особый роман, «историю сердца, чувствования, заблуждений».1 Оттенок нравоучения, теоретические рассуждения, литературные высказывания, умеренно восторженный тон и, наконец, фразеология переписки переходят в поздние произведения Муравьева — «Обитель предместья», «Эмильевы письма» и даже в начале «Писем к молодому человеку». Произведения эти, как и вся проза, включенная в собрание сочинений Муравьева, за исключением романтической поэмы в прозе «Оскольд», писались как учебные пособия для наследника престола. Служебная роль неминуемо должна была сказаться на содержании произведений и, действительно, «Эмильевы письма» являются кратким руководством по всеобщей литературе, «Письма к молодому человеку» — это очерки по истории России. И за всем этим стоит сентиментальная «Schöne Seele» — прекрасная душа. Вновь, как и в лирике, Муравьев рисует автопортрет, на этот раз сознательно идеализированный, так как он должен был иметь воспитательное значение. Оценка Белинского, данная Муравьеву: «в сочинениях его видно много любви к просвещению, душа добрая и чистая, характер благородный, но особенного литературного или эстетического значения они не имеют», несмотря на последние слова, показывает, что цель автора была достигнута: первый в русской литературе XVIII века живой индивидуальный психологический портрет благородного человека, любящего просвещение, был создан.