201

Майков

1

Современники очень высоко ценили Майкова как поэта, ставя его в один ряд с такими поэтами, как Херасков. С течением времени торжественные и духовные оды Майкова, его трагедии и послания основательно позабылись, и автор их стал представляться поэтом «низкого» жанра, творцом фривольной «ирои-комической» поэмы и грубых басен, написанных низким «простонародным» языком. В кругах «высокой литературы» к Майкову складывается полупрезрительное отношение, выражением которого может служить эпиграмма Хемницера:

Что Майков никогда писав не упадал,
Ты правду точную сказал.
Я мненья этого об нем всегда держался:
Он сколько ни писал, нигде не возвышался.

М. А. Дмитриев мимоходом замечает о нем: «Майков никогда не считался на ряду с лучшими поэтами; он имел особый не высокий круг читателей».

Реабилитировать Майкова, защитить от нападок критиков его комическое дарование пытался Пушкин в письме Бестужеву от 13 июня 1823 г.: «Елисей истинно смешон, — писал он, — ничего не знаю забавнее обращения поэта к порткам:

Я мню и о тебе, исподняя одежда.
Что и тебе спастись худа была надежда!

А любовница Елисея, которая сожигает его штаны в печи,

Когда для пирогов она у ней топилась:
И тем подобною Дидоне учинилась.

А разговор Зевеса с Меркурием, а герой, который упал в песок

И весь седалища в нем образ напечатал
И сказывали те, что ходят в тот кабак,
Что виден и поднесь в песке сей самый знак, —

все это уморительно».

Василий Иванович Майков родился в 1728 г. в семье ярославского помещика. Отец его отставной капитан лейб-гвардии Семеновского полка был любителем театра и покровительствовал знаменитой ярославской труппе Ф. Г. Волкова.

202

В. И. Майков не получил в детстве серьезного общего образования. Он, недолгое время обучался в академической гимназии в Петербурге и вскоре же, в 1742 г., был зачислен на службу в Семеновский полк. В начале 1743 г., согласно правительственному указу, он был отпущен домой на четыре года «для наук».

Однако и эти четыре года не восполнили образования поэта: он не приобрел основных по тому времени знаний — знаний новых и древних языков. Этот факт в биографии В. И. Майкова неоднократно указывался и его сторонниками и его врагами.

Незнание Майковым иностранных языков, несомненно, наложило свой отпечаток на характер его творчества. Оно стимулировало интерес Майкова к национальному фольклору и самобытной повествовательной литературе конца XVII, начала XVIII в.; с другой стороны, оно явилось причиной поверхностного знания им западноевропейских литератур, сведения о которых он получал большей частью из вторых рук.

С 1747 г. начинается действительная служба Майкова в полку. В Семилетней войне Семеновский полк не участвовал, и Майкову пришлось тянуть служебную лямку в Петербурге; служил он, по всей вероятности, не очень усердно, так как в 1760 г. возникла канцелярская переписка о его нерадении к службе.

25 декабря 1761 г. Майков увольняется из военной службы в чине капитана и с 1762 г. поселяется в Москве.

Еще живя в Петербурге, он сблизился с Сумароковым, Елагиным, Ив. Мелиссино, Херасковым. С 1762 г. стихотворения Майкова начинают появляться в печати, в журналах «Полезное увеселение» и «Свободные часы», издаваемых под редакцией Хераскова. К этому времени относится его сближение с кружком Хераскова, группировавшимся около Московского университета.

Литературные дебюты Майкова тесно связаны с «сумароковским» направлением в поэзии, и прямое влияние «сумароковцев» определило в идейном, а отчасти и в стилистическом отношении характер первого периода его творчества.

Поздне́е поэтическое творчество Майкова заметно осложняется идейным влиянием Н. И. Новикова и писателей его круга. Если в московский период творчества Майков пишет шутливую поэму «Игрок ломбера» (1763), целиком укладывающуюся в представление классицизма о жанре ирои-комической поэмы в духе «Налоя» Буало, то в 1769 г. он создает поэму «Елисей, или раздраженный Вакх», выпадающую, несмотря на кажущуюся ортодоксальность, по своим тематическим и стилистическим установкам из канонов классицизма и вместе с тем родственную передовым сатирическим журналам 1769 г., в которых Майков участвовал. В «Трутне» он напечатал несколько стихотворений, в «Смеси» же, как предполагают исследователи он поместил под обычной своей подписью «В. М.» злую сатиру на духовенство. В 1766 г. Майков снова определился на службу, но уже по гражданскому ведомству. Он занимает должность товарища губернатора Московской губернии, одновременно состоя «сочинителем», т. е. одним из секретарей в Комиссии по сочинению нового уложения.

С этих пор у нас уже имеются довольно определенные указания на общественные связи Майкова. Он вращается в среде образованного дворянства, его близкими знакомыми являются братья А. И. и В. И. Бибиковы, кн. Ф. А. Козловский и др.; он сходится со многими литераторами и актерами. Одновременно растет и его известность как писателя.

203

С 1762 по 1768 г. Майков написал и опубликовал несколько од (в том числе оду «На страшный суд»), басен, отрывков перевода овидиевых «Превращений» и упоминавшуюся выше поэму «Игрок ломбера». Поэма эта при своем появлении имела большой успех, побудивший автора переиздать ее дважды — в 1765 и 1774 гг. Оригинальность поэмы, обусловившая ее успех у читателей, состоит в том, что она в гротескных чертах описывает партию модной в те годы игры в ломбер и затем развивает «теорию» этой игры.

В XVIII в. на карточных столах проигрывались огромные состояния. Благополучие целых дворянских родов нередко рушилось за одну ночь азартной игры. Именно этим объясняется тот факт, что и Сумароков и Херасков, и Майков направили стрелы своей сатиры против картежников. В общую линию борьбы с дворянским увлечением картами включается и «Игрок ломбера».

В 1768 г. Майков покидает службу и переезжает в Петербург, где живет до 1775 г. Эти семь лет являются периодом творческого и политического подъема Майкова, апогеем его литературной деятельности и славы. Он с головой уходит в литературную борьбу, которая носила в то время ярко выраженный общественно-политический характер, и выступает в ней с позиций Новикова и Эмина, другими словами, с позиций русского просветительства, бичевавшего «неразумные» стороны монархии Екатерины II, самовластие, взяточничество, откупщичество, галломанию и т. п. Позиция национального самоопределения, занятая сатирическими журналами Новикова, несомненно импонировала «руссофилу» Майкову.

Из внешне-биографических фактов петербургского периода отметим следующее. В 1770 г. Майков был назначен прокурором Военной коллегии под начальством графа З. Г. Чернышева; в том же году он избран в члены Вольно-экономического общества. Майков ничего не печатал в периодических изданиях Общества, но принимал активное участие в его трудах; членом распорядительного комитета он избирался трижды.

Наконец, в том же 1770 г. Майков завел в Москве полотняную фабрику по выработке парусного холста, но предприятие это окончилось неудачно, вследствие чумы, разразившейся в Москве в 1770—1772 гг. и разогнавшей рабочих с фабрики.

В Вольно-экономическое общество Майков был избран как помещик и владелец полотняной фабрики. По всей вероятности, его избранию способствовало также ходатайство за него его начальника по службе графа З. Г. Чернышева, являвшегося одним из видных членов общества. Вольно-экономическое общество, организованное по инициативе Екатерины II в 1765 г., ставило перед собой задачи осуществления идей физиократов, т. е. в обстановке XVIII в. — организацию дворянского сельского хозяйства на более передовой основе. Когда в Обществе обсуждался вопрос о напечатании одного премированного произведения, в котором указывалось на необходимость отмены крепостного права, Чернышев, патрон Майкова, голосовал за его опубликование.

Активное участие Майкова в трудах Общества свидетельствует о его симпатии прогрессивным политико-экономическим идеям и в достаточной мере характеризует его общее умонастроение в ту пору.

С 1773 г. Майков начал посещать масонскую ложу «Урания», где великим мастером был В. И. Лукин, а в 1775 г. он сам сделался великим провинциальным секретарем Великой провинциальной ложи.

Около половины 1775 г., в связи с общим изменением политики Екатерины II после подавления восстания Пугачева и мира с Турцией, Майков покидает Петербург и поселяется в Москве, подальше от двора и

204

правительства. Его друзья и покровители, в том числе и граф З. Г. Чернышев, были отодвинуты в это время на задний план, и им на смену приходят новые люди во главе с Потемкиным.

С этого момента начинается третий и последний период в жизни и творчестве поэта, отмеченный в основном влиянием масонских идей.

В 1769 г. Майков пишет трагедию «Агриопа», поставленную на петербургской сцене 13 октября того же года. Это классическая трагедия, написанная по образцу трагедий Сумарокова, с отчетливо выраженной просветительной тенденцией. В «Агриопе» Майков трактует актуальную тему узурпации власти со стороны пришельца путем убийства законного престолонаследника. Аристон, наперсник «греческого князя» Телефа, отговаривая его от намерения похитить престол у царевны Агриопы, заканчивает свою речь следующей сентенцией:

Кто скиптры у владык злодейски исторгает,
Того всевышний гнев ужасно постигает.

Как бы намеком на судьбу Петра III звучат слова «злого гения» пьесы Азора, стремящегося выдать свою дочь замуж за Телефа и тем самым захватить в руки государственную власть:

«Последний мой совет представлю пред тобою», — говорит он, обращаясь к Телефу:

Возмогут корабли твои нам в том помочь,
На них ты повели отдать цареву дочь.
И, не вредя чрез то своей ни мало славы.
Вели ее отвезть на край сея державы,
А там под стражею в довольствии хранить.

Как и во всякой классической трагедии, герои трагедии Майкова раздираемы противоречиями долга и чувства. Агриопа любит Телефа, но в то же время видит в нем хищника, посягающего на престол ее предков:

Неверный, мил ты мне, но мил уже напрасно,
Щадить тебя теперь для общества ужасно.

Трагедия кончается примирительно: Телеф после гибели любимой девушки Полидоры осознает низость своего поступка, возвращает царский венец Агриопе и кончает жизнь самоубийством. Характерно, что Телеф не представлен злодеем; он просто слабовольный человек, который не может совладать со своими страстями, стать выше них, как то подобает государю. В этом заключается причина его гибели.

В 1773 г. Майков пишет свою вторую трагедию «Фемист и Иеронима»; трагедия была взята на придворный театр, но так и не была поставлена из-за смерти артистки Троепольской. Тема трагедии — освобождение Греции из-под турецкого ига — была в то время весьма актуальной, поскольку совпадала с мыслью об освобождении греков, проявившейся в русской политике в начале 70-х годов; но, кроме этого, трагедия «Фемист и Иеронима» могла иметь еще и особое политическое звучание, поскольку она призывала к борьбе с тираном. Образцом тираноборческой патетики могут служить следующие слова героя пьесы Фемиста, обращенные к султану Магомету II:

Но ты познай теперь тиранску власть свою:
Вся Греция в твоих оковах тяжких стонет,
Европа, Азия в крови несчастных тонет:
Византия, дотоль цветущий в свете град,
Под властию твоей преобратился в ад;
Ты воздух в нем своим дыханьем заражаешь

205

И казнью подданным ужасной угрожаешь.
Не я един, не я, но весь желает свет,
Да смерть тебя, злодей, ужасная ссечет!

Наряду с тираном в трагедии дан образ народного героя, «князя греческого» Фемиста. Обращаясь к самому себе, он говорит:

Уж время настает отмщенья моего,
Не трать, Фемист, не трать, ты времени сего.
Оно для твоего намеренья полезно;
Спасай от варваров отечество любезно.

В трагедии имеются, наконец, прямые намеки на русскую историю, на современные Майкову события. Так, например, наперсник Магомета Осман отмечает активную роль гвардии, какую она всегда играет при дворцовых переворотах:

Примеров множество возможно сих представить,
Их [т. е. янычар] наглость может все сие располагать.
На троны возводить и с тронов низвергать...

В начале 70-х годов, в связи с совершеннолетием цесаревича Павла Петровича, в оппозиционных правительству кругах обсуждался вопрос о передаче русского престола наследнику. Участие в его обсуждении принял и Н. И. Новиков, опубликовавший в «Пустомеле» отрывок перевода из китайского философа Ченцзыя, в котором престарелый император отказывается от престола в пользу своего совершеннолетнего наследника.

В трагедии Майкова этот актуальный политический вопрос нашел своеобразное отражение: янычары, возмущенные Магометом II, требуют восшествия на престол его молодого наследника Баязета.

Кроме вышеназванных трагедий, Майков переложил в стихах с прозаического подстрочника трагедию Вольтера «Меропа» и, повидимому, пытался переложить его же «Мариамну» (в бумагах поэта имеется черновик подстрочника). По примеру Сумарокова он пытался также написать трагедию на «русскую» тему, действие которой должно было происходить в Славенске; от этой трагедии до нас дошел только список действующих лиц и наброски первой сцены.

Среди лирических стихотворений Майкова самое заметное место занимают торжественные оды. Первые из них (по времени написания) связаны с именем Екатерины II. В 1762 г. Майков, одновременно с Ломоносовым, Сумароковым и Херасковым, приветствует ее воцарение и в ближайшие пять лет посвящает ей ряд од.

В оде 1763 г. («Ода на прибытие ее величества из Москвы в Ярославль» ) имеются строфы, говорящие об идейной близости в ту пору Майкова с панинско-сумароковской группой, участвовавшей в известной мере в подготовке переворота 23 июня 1762 г.

Майков относится враждебно к предшественникам Екатерины, в частности к Петру III. Он подсказывает Екатерине политику продолжения петровской просветительской деятельности. Эта идея сформулирована им в первой оде 1762 г., в которой тень Петра, обращаясь к «чадам России», говорит:

Екатерину возведите
На утвержденный мною трон.
Она отверзет к славе двери,
К тому в ней кровь воспалена...
Она правдивый даст вам суд,
Она мои дополнит правы,
Она исправит грубы нравы,
Пред ней враги ее падут.

206

Просветительские мотивы в одической лирике Майкова усиливаются к 1767 г. Так, в оде «На случай избрания депутатов для сочинения проекта нового уложения 1767 года» изложена политическая программа сумароковской группы: царь — это не самовластный деспот, а в известной мере слуга своих подданных. Ода 1767 г. «На всерадостный день коронования ее величества» целиком посвящена теме просвещения.

Резко меняется тематика од Майкова в петербургский период его жизни. С середины 1768 по 1774 г. Майков ни одной оды не посвящает лично Екатерине II. Нужно думать, что это не случайно и, по всей видимости, стоит в связи с общей радикализацией его взглядов и разочарованием в политике Екатерины.

Оды петербургского периода в основном посвящены прославлению русского оружия, прославлению внешней политики России. Формально эти оды, как того требовал декорум, преподносились императрице, но обычно уже в самом заглавии рядом с ее именем упоминалось имя какого-либо военного деятеля. Например: «Ода ее императорскому величеству Екатерине Второй, императрице и самодержице всероссийской, на взятие Бендер войсками ее императорского величества под предводительством генерала графа Панина». Майков прославляет героизм русского войска («Ода на победу при Днестре и взятие Хотина»):

О вы, прехрабрые герои,
Любезны росские сыны,
Вожди, начальники и вои,
Успехом быв ободрены,
Победы дале простирайте,
С трофея на трофей ступайте,
Да видит то пространный свет,
Что для российския короны
Не страшны войска миллионы,
И ей нигде препоны нет!

Он прославляет также героизм русских военачальников («Ода победоносному российскому оружию»):

Румянцев войски побеждает,
Там Панин грады осаждает,
Орловы вражески страны
Оружьем храбро покоряют,
Везде враги успех теряют,
Везде и все побеждены.

Кроме од, Майков пишет еще ряд мелких стихотворений на те же темы, посвященных графу А. Г. Орлову, графу З. Г. Чернышеву, памяти князя Ф. А. Козловского и др.

Что касается просветительских мотивов в одической лирике этого периода, то они звучат с особой выразительностью.

Так, в оде «Война», напечатанной в журнале Хераскова «Вечера» (1773), поэт отрицает героизм в хищнической завоевательной войне:

Убивством всякий воин жаждет,
Из коих весь составлен строй,
Убийца каждый там герой...

Он рисует утопический идеал «златого века», когда:

В таком-то были в совершенстве
Живущи твари на земли,
В свободе, братстве и равенстве
Счастливу жизнь свою вели.

207

О, жизнь, которой нет примера,
Меж всех была едина вера.
Меж всех единый был закон,
И царствовал над всеми он.

Но вот появляется в мире война, и:

Любовь и дружба исчезает,
Там сильный слабого терзает,
Там давит бедного богач:
Тиран, не тронут, внемлет плач.

В послании графу Григорию Григорьевичу Орлову Майков высказывает просветительский взгляд на обязанности вельможи-гражданина:

Не тем ты есть велик, что ты вельможа первый —
Достойно сим почтен от росской ты Минервы
За множество твоих к отечеству заслуг, —
Но тем, что обществу всегда ты верный друг...

Характерно здесь самое противопоставление общества монарху.

В политическом отношении интересна ода Майкова «На выздоровление цесаревича и великого князя Павла Петровича, наследника престола российского». Выше мы говорили об отношении к Павлу со стороны оппозиционной правительству группы, которая видела в нем своего кандидата на престол.

Фонвизин написал в 1771 г. «Слово на выздоровление великого князя...», напечатанное отдельно и в новиковском «Живописце»; слово это по своему содержанию сходно с одой Майкова, в которой Павел именуется «отраслью корени Петрова»; последняя же строфа оды недвусмысленно намекает на желание ее автора видеть Павла монархом.

Значительное место в оде уделяется и политическому вождю группы Н. И. Панину.

Если тематика и идейное содержание од Майкова в основном близки к одам Сумарокова, то по своему стилю они им противостоят. В них нет той «гладкости», «чистоты», того «среднего штиля», каким характеризуются оды Сумарокова. Поэтика майковских од восходит к ораторскому «иррационализму» одической лирики Ломоносова. По сравнению с одами Ломоносова оды Майкова более упорядочены в самой структуре своих образов, в своей лирической композиции. Здесь перед нами следы несомненного общекультурного влияния сумароковской школы в широком смысле слова; влияние это испытал на себе даже такой «иррациональный» лирик, как В. Петров, оды которого отмечены печатью рационализма в композиционном отношении. Знакомый нам по одам Ломоносова напряженный патетический стиль, насыщенный высокими церковно-славянизмами, составляет особенность стиля майковских од. Вот пример подобного стиля, взятый из «Оды победоносному русскому оружию»:

Какая буря наступает
И тьмит всходяща солнца луч?
Какая молния блистает
Из серою надменных туч?
Какие сердце движут волны?
Смущенны мысли, страха полны.
Внимают преужасный гром,
Не паки ль бог во гневе яром
Летящей молнии ударом
Сражает пагубный Содом?

208

Проявлением этого напряженного патетического стиля являются «бурные» пейзажи, столь излюбленные Майковым.

В оде 1762 г. читаем:

Нева, стремяся в бурно море,
Со шумом волн в взаимном споре
Несет ко о́крестным брегам.

В оде «На случай избрания депутатов для сочинения проекта нового уложения 1767 года» имеется следующее сравнение:

Его владение, как воды.
Которы, с гор лиясь, ревут,
Большие камни с мест их гонят,
Древа матеры с корня клонят,
Терзают берег свой и рвут.

«Кипяща пеною вода», «шумящи волны», «в морях кипеть престали волны» и т. п. выражения в одах Майкова встречаются часто.

Майков принимает, наконец, и самый принцип ломоносовского словоупотребления, над которым так едко издевался Сумароков («Критика на оду»), принцип сочетания слов различных семантических планов по эмоциональному признаку.

У него... «луга и горы рассмеются», «...песок мутится», «рог российских воев... гром и пламень мещет» и т. п. Тучи у него получают эпитеты «надменные», «грозящие». Он даже заимствует у Ломоносова его выражение: «кони бурными ногами...»

У Майкова («Ода на новый 1763 год»):

И кони бурными ногами
Несут небесными полями
Планет прекрасного царя.

У Ломоносова:

Там кони бурными ногами
Взвивают к небу прах густой.1

Громоздкие аллегории, столь чуждые сумароковской поэтике и, напротив, органические в одах Ломоносова, часто встречаются у Майкова.

Ломоносову подражает Майков и в одических зачинах, в которых он, по его примеру, обращается к лире, музе и т. д.

Отказ Майкова в одах от стилистических принципов Сумарокова не противоречит тому, что в целом он как поэт принадлежит к сумароковской школе.

Ломоносов, вплоть до Державина, являлся законодателем в жанре оды; отсюда подражание ему, даже со стороны «сумароковца» Майкова, было делом естественным. Однако подобное поэтическое «вольнодумство», как увидим ниже, не пришлось по нраву Сумарокову, который до конца дней считал Майкова своего рода отступником. Не помогли и

209

неоднократные заявления со стороны Майкова, в которых тот заверял в своей «ортодоксальности» и превозносил поэтическое дарование Сумарокова. В 1775 г. он пишет оду «О суете мира», посвященную Сумарокову. В том же году в «Сонете М. Н. Муравьеву» Майков поучает своего адресата:

Чтоб был подобен слог певцов приятных слогу,
Как Сумароков всем к тому явил дорогу,
То пением своим, поверь, не согрубишь.

Через год, в 1776 г. он пишет программное стихотворение, «Оду о вкусе Александру Петровичу Сумарокову», заявляя себя в нем последователем сумароковской поэтики:

Твоей прелестной глас свирели,
Твоей приятной лиры глас
Моею мыслью овладели,
Пути являя на Парнасс:
Твоим согласием пленяясь,
Пою и я, воспламеняясь.
И се твоим приятным тоном
И жаром собственным влеком,
Спознался я со Аполлоном
И музам сделался знаком;
К Парнассу путь уже мне сведом.
Твоим к нему иду я следом.

Далее Майков как бы отрекается от своего «ломоносовского» прошлого:

Не пышность — во стихах приятство;
Приятство в оных — чистота,
Не гром, но разума богатство
И важной речи — красота.
Слог должен быть и чист и ясен:
Сей вкус с природою согласен.

В 1777 г. в «Надгробной надписи Александру Петровичу Сумарокову» он повторяет свою высокую оценку умершего поэта:

Пиит и русския трагедии отец,
Прекраснейших стихов разумнейший творец,
Он первый чистоты во оных был примером.

Но уже ответ Сумарокова на оду «О вкусе» заставляет нас несколько насторожиться. Сумароков усиленно предупреждает Майкова от излишнего «витийства», агитирует за ясность и разумность в стихах, другими словами, за отказ от «ломоносовщины», за принятие его, сумароковской, концепции поэтического стиля. И все это преподносится в ответ на те излияния Майкова, в которых тот заверяет «учителя» в своей верности сумароковской школе.

Расхождение Майкова с Сумароковым можно проследить на примере их борьбы с официальным придворным одописцем 60—70-х годов Василием Петровым. Если Сумароков боролся с Петровым как с продолжателем ломоносовской иррациональной поэтики, то Майков видел в нем лишь псевдоломоносова, жалкого подражателя гениального поэта, лишенного по сравнению с ним главного — гражданского и патриотического пафоса, дававшего внутреннее содержание и обоснование его поэтике. В «Елисее» Майков возмущается тем, что Петрова сравнивают с Ломоносовым, что... славного певца с плюгавцем соравняли. «Плюгавец» — это не кто иной как Петров. Острота этой характеристики станет для нас очевидной, если мы вспомним, что при дворе

210

Екатерины Петрова называли вторым Ломоносовым, а Потемкин впоследствии демонстративно величал своего любимца «Великим Петровым».

Новиков в «Опыте исторического словаря о российских писателях», по тем же причинам, что и Майков, весьма холодно отозвался о Петрове.

Центральным произведением Майкова, написанным им в петербургский период, является шутливая ирои-комическая поэма «Елисей, или раздраженный Вакх». Она появилась в печати в ноябре 1771 г., но Майков начал ее писать, и она сделалась известной в рукописи, в первой половине 1769 г. По крайней мере, в начале этого года были известны первые три песни поэмы, поскольку в «Стихах на качели» Чулкова (апрель — май 1769 г.) на них уже имеется пародия.1 «Стихи на качели» направлены против врагов Чулкова — Эмина и Майкова. В них он высмеивает поэму «Игрок ломбера» и дает развернутую пародию на «Елисея»: тут и травестированный Олимп, и драка пьяных в кабаке, и описание кулачного боя, совпадающее с аналогичным описанием в «Елисее».

В конце 1768 г. или в самом начале 1769 г. стала известна в рукописи первая песнь «Энеиды» в переводе придворного поэта Василия Петрова.2

Перевод этот был, несомненно, инспирирован кругами, близкими Екатерине II. Монументальная эпическая поэма была призвана сыграть в России XVIII в., примерно, ту же роль, какую она сыграла при своем появлении в Риме во времена Августа; она должна была прославить верховную власть.3

По ряду причин выбор для этой цели именно «Энеиды» казался удачным. Перевод «Енея» Петров посвятил цесаревичу Павлу, но уже прозаическое «Предуведомление» к переводу он заканчивает стихами, из которых следует, что перевод адресован не Павлу, а самой императрице:

Ты пети мне велишь, Владычица сердец !
Тебе моих трудов начало и конец.

В том же «Предуведомлении» переводчик, защищаясь от своих критиков, прозрачно намекает на то, что его труд нашел покровительство при дворе в лице Екатерины. Он цитирует письмо некоего «сединами и мудростью украшенного мужа», в котором тот ему якобы пишет: «Прилежи к наукам: мала ли награда трудов твоих, слабо ли побуждение — похвала тех уст, коими вещает премудрость, воззрение очей, кои проливают радость, та десница, кою ты лобызаешь, тот щит, которым Минерва тебя покрывает?» В первом издании «Енея» над текстом перевода был изображен орнамент с вензелем Екатерины II. Все это вместе взятое заставляет нас по-новому взглянуть на содержание переведенной Петровым эпической

211

поэмы. Не является ли первая песнь «Энеиды», выхваченная из общего контекста, аллегорическим восхвалением Екатерины II в образе карфагенской царицы Дидоны? Такое предположение подтверждается, кроме указанного выше, следующими фактами: во-первых, центральным моментом первой песни «Энеиды» является рассказ Венеры о Дидоне, о ее бегстве от коварного брата Пигмалиона, о ее воцарении в Карфагене, изображение мудрого и славного правления царицы в граде финикиян; последнее в особенности могло рассматриваться как некая аллюзия, намек на «безмужнюю» императрицу Екатерину II; во-вторых, не случайно, что Петров опубликовал сперва только первую песнь своего перевода «Энеиды». Последующие песни, в которых рисовалась покинутая Дидона, кончающая самоубийством, естественно, нарушали начатую первою песнью аллегорию, и они появились лишь в 80-х годах (1781—1786), т. е. спустя одиннадцать и более лет после опубликования первой песни. Таким образом, первая песнь «Енея» вполне могла быть воспринята лицами, которым она адресовалась, как законченное целое. Характерна еще одна деталь: дружинник Энея, Илионей, обращаясь к Дидоне, величает ее именем «Монархиня»:

И ты не нарушишь души своей покою
Заслугою к сему, Монархиня! герою.

В этом наименовании Дидоны, по всей видимости, так же скрыт намек на внутреннюю связь ее образа с образом русской «монархини» Екатерины II.1

В стихотворном посвящении перевода Петров говорит, что он избрал вид творчества лишь потому, что не в состоянии воспеть доблестен Екатерины собственными, так сказать, средствами:

О естьлиб то2 текло,
Как жар велит быстро.
Я мыслей в высоте Марону подражая,
И большим, нежель он, усердием пылая
Потщился бы пред всей вселенной показать,
Чем выше Августа Твоя Августа Мать!3

Современники, боровшиеся с Петровым, прекрасно понимали, что перевод «Энеиды» находился под непосредственным покровительством двора и самой императрицы. Так, Новиков в феврале 1770 г. в VI листе «Трутня» (ч. II) поместил ответ издателя дерзкому полемисту «Трутня» 1769 г., боровшемуся со «Всякой всячиной»: «Письмо г. Правдолюбова напечатано не будет: оно задевает «Всякую всячину»..., в нем г. Правдолюбов делает рассуждение о всех еженедельных сочинениях минувшего года и полагает им цену, нападает также своей критикой на некоторую переводную в стихах поэму и прочее. Я сообщаю г. Правдолюбову, что подобных сему писем и впредь печатать не буду».4

В 1770 г. вышло анонимно изданное на французском языке произведение Екатерины «Антидот» (т. е. противоядие), в котором она весьма похвально отозвалась о Петрове и, в частности, дала восторженный отзыв о его переводе «Энеиды».

Выступление императрицы, естественно, во многом осложняло борьбу с Петровым.

212

Перевод «Энеиды» еще до его появления в печати был встречен недоброжелательно оппозиционно настроенной по отношению к правительству группой писателей. Среди них наиболее активно выступали против официального придворного поэта Эмин, Майков и Новиков; они издевались главным образом над «пухлым», тяжеловесным слогом перевода. «Смесь» 1769 г. поместила две резкие критические статьи, направленные против «Енея»; «Трутень» в 1770 г. также смеялся над Петровым и его переводом и опубликовал эпиграмму о слове «рыгать», неоднократно употребленном переводчиком.

Эпиграммы на неудачливого переводчика стали модой. В их числе была и эпиграмма Майкова:

Коль сила велика Российского языка!
Петров лишь захотел — Виргилий стал заика.

Наиболее значительным среди всех этих нападений против Петрова и его перевода «Энеиды» явилось выступление Майкова, который задумал свою шутливую поэму «Елисей, или раздраженный Вакх» в качестве своеобразной пародии на «Енея» Петрова. В дальнейшем, поставив перед собой задачи более широкой сатиры, он, естественно, отклонился от обычного «скарроновского» толкования сюжета «Энеиды», включив в него ряд новых эпизодов (например, эпизод с откупщиком и некоторые другие), но, тем не менее, следы этого первоначального замысла в поэме Майкова сохранились весьма отчетливо.

Литературная форма борьбы отнюдь не снижала в ту пору ее политической заостренности. Это понимал и сам Петров, когда в поисках защиты от своих литературных противников он прибегал к своеобразному политическому доносу. «Что до меня, — писал в «Предуведомлении» обиженный переводчик, — видя бесполезное сих удальцов повредить мне покушение, сердечно сожалею, что они употребляют на зло свои таланты и драгоценную вольность, дарованную умам1 от Екатерины Премудрой. Подаваемое мне от высоких и просвещенных особ ободрение в сердце моем всегда (сильнее будет действовать тех укоризн, какие обыкновенно праздные головы против других выдумывают».

По поводу этого места «Предуведомления» Новиков поместил в «Трутне» «Письмо к издателю», в котором говорится: «Вы критиковали какого-то стихотворца — может быть и весьма справедливо: да дело в том состоит, что вы его... задели за живое. Он на вас разгневался, как раздраженный стихотворец, пылал яростью и желал отомстить свою обиду. По нещастию, общему всех читателей, это случилось в то самое время, когда сей стихотворец издавал в печать книжку своего перевода. Тут он себя удовлетворил: ибо в книжке, состоящей менее трех листов, написал на четырех листах предисловие, в котором пространно утверждал, что критикующие — люди злые, а критики их неосновательные, что они в силу указов дарованную вольность умам употребляют во зло, осмелясь критиковать человека, достоинства свои совершенно знающего».2

213

В цитированном нами стихотворном посвящении перевода имеются следующие строки, с которыми переводчик обращался к Павлу:

Ты слабый труд принять в Покров свой удостоишь,
Снизшествием к нему злых ропот успокоишь...

Борьба, следовательно, велась в открытую: те, кто боролись с Петровым, боролись в действительности с силой, за ним стоящей, боролись через его голову с Екатериной.

Именно в этом смысле существенно то, что «Елисей» является своеобразной пародией на «Енея» Петрова. В поэме Майкова мы встречаем отдельные стихи, а иногда даже целые формулы и мотивы, пародирующие соответствующие места перевода «Энеиды».

Так, зачин «Елисея» в точности соответствует зачину «Енея»:

Пою стаканов звук, пою того героя... («Елисей»)
Пою оружий звук, и подвиги героя... («Еней»)

В обеих поэмах совпадают, разумеется, с учетом комического смещения в «Елисее», стихи, в которых дается описание столицы Юноны («Еней») и Вакха («Елисей).

Петров: Против Италии, где Тибр лил в море воды
Вдали от Тирян град воздвигнут в древни годы,
Богатством славен был и браньми Карфаген,
Юноной всем странам и Саму предпочтен;
В нем скиптр ее, в нем щит хранился с колесницей;
Она намерила вселенныя столицей
Сей град произвести, коль есть на то предел;
Под особливым он ее, покровом цвел.

Майков: Против Семеновских слобод последней роты
Стоял воздвигнут дом с широкими вороты,
До коего с тычка1 не близкая езда;
То был питейный дом названием Звезда,
В котором Вакхов ковш хранился с колесницей;
Сей дом был Вакховой назначен быть столицей;
Под особливым он его покровом цвел,
В нем старый сам Силен раскинувши сидел.

Без сомнения, именно пародия Майкова заставила Петрова во втором издании перевода в корне переработать эти стихи, вместо них появились следующие:

Против Италии на бреге удаленном,
От устий Тибровых пучиной отделенным,
Богатый древле цвел и бранноносный град,
Зовомый Карфаген, селенье Тирских чад... и т. д.

Петров переделал также стихи, которые Майков слегка измененными ввел в свою поэму, напечатав их курсивом:

Под воздухом простер свой ход веселый чистым.
Поехал, как Нептун, по вод верхам пенистым.

214

В первой редакции «Енея» они звучат так:

Под воздухом простер поезд веселый чистым
Стремя коней в полет по вод хребтам пенистым.

Во второй редакции:

При солнечном простер поезд веселый свете
И вожжи послаблял коням своим в полете.

Майков снабдил эти стихи сатирическим отступлением, полным намеков, направленных против Петрова и, косвенно, против покровителей его таланта:

Прости, о муза, мне, что так я захотел
И два сии стиха неистово воспел:
Тебе я признаюсь, хотя в них смысла мало.
Да естество себя в них хитро изломало;
Чрез них-то, может быть, хвалу я получу;
Отныне так я петь стихи мои хочу;
Мне кажется, что я тебя не обижаю,
Когда я школьному напеву подражаю

В «Елисее» пародируется традиционное для эпических поэм обращение к музе и при этом обыгрывается дважды употребленное Петровым архаическое слово «повеждь»:

Майков: О муза, ты сего отнюдь не умолчи,
Повеждь или хотя с похмелья проворчи.
Коль попросту тебе сказати невозможно!
Повеждь, ты ведаешь вину сего неложно,
За что пиянства бог, на всех откупщиков
Устроя таковой прехитростнейший ков,
Наслал богатыря сего не очень кстати
Любимую свою столицу разоряти.

Ср. у Петрова: Повеждь, о Муза, мне чем сильно божество
Не толь не слыханно подвиглось суровство.
Повеждь, за что богов царица негодуя,
Послушника богов зол бурею волнуя
Неизглаголанным подвергнула трудам?

Майков пародирует также включение Петровым монолога в ткань поэмы:

Майков: (Вакх) Имея очеса слезами окропленны,
Вещает так: «О ты, правитель всей вселенны...

Ср. у Петрова: Венера, светлый зрак слезами окропленной
Возведши изо уст износит глас таков...

Майков: Тогда отец богов сыновни речи внемлет
И отягченные вином глаза подъемлет,
Такой с усмешкою на Вакха взор возвед,
Какой имел, как шел с Юноной на подклет;
Облобызал его и так ему вещает:...

Ср. у Петрова: Тогда отец богов и человеком оный
Таков с усмешкою к ней [Венере] обративши зрак.,
Каким обык небес осиявати мрак,
И нежно дщерь свою облобызав вещает...1

В свете этих примеров мы вправе предположить, что Майков, не знавший иностоанных языков, впервые в деталях ознакомился с «Энеидой» по переводу Петрова (в общих чертах сюжет поэмы ему, разумеется, был

215

известен и раньше) и отталкивался в своей пародии «Энеиды» именно от данного перевода. Характерно, что в подробностях в «Елисее» пародируются лишь мотивы первой песни «Энеиды», с которой Майков познакомился, очевидно, в рукописи в 1768 или в 1769 г. Гнев Вакха в «Елисее» соответствует гневу Юноны в «Энеиде», жалоба Вакха и комический монолог полупьяного Зевса — жалобе Венеры и предсказаниям Зевса. Елисей, находящийся у начальницы Калинкинского дома, напоминает Энея, гостящего у Дидоны; при этом любопытна следующая деталь: Эней окружен облаком, делающим его невидимым; Елисей щеголяет в шапке-невидимке. Старушка — начальница Калинкинского дома — влюбляется в ямщика Елесю при посредстве Амура:

Она ему стена, теперь скажу я смело,
Понеже Купидон вмешался в это дело,
Он сердце у нее внезапно прострелил,
И пламень внутрь ее неистовый вселил.

Это напоминает момент зарождения любовной страсти к Энею у Дидоны:

По изволению Амур Венеры дея
Из мыслей гонит вон Дидониных Сихея,
И покушается любовну страсть вдохнуть,
Во праздну и от той давно отвыкшу грудь.

По просьбе начальницы Елисей рассказывает ей о своей судьбе, «преужаснейшей и кроволитной ссоре», приключившейся между валдайцами и зимогорцами. Рассказ Елисея является пародией на рассказ Энея о битве Троян с ахейцами (II и III песни «Энеиды»), однако совпадений в деталях между обоими рассказами мы не находим. Это лишний раз говорит о том, что Майков имел в своем распоряжении лишь первую песнь «Енея».

Политическая острота пародии Майкова определяется тем, что роль Дидоны у него играет начальница исправительного дома для проституток. Не исключена возможность и того, что Майкэа сознательно превращает петровскую аллюзию на императрицу в сатирический шарж. Так, например, блудливый нрав старушонки во многом напоминает нрав самой императрицы, которая к этому времени уже утратила ореол величия в глазах таких людей, как Новиков, Майков и др. Острота данной пародии усугубляется еще тем, что Майков как бы «продолжает» сюжет первой песни «Енея». В 1770 г. Петров, повидимому, не рискнул изобразить падение Дидоны и измену ей Энея. Майков же довольно подробно рисует нескромные утехи старушки-начальницы с ямщиком Елесей и коварное бегство последнего из Калинкинского дома. При этом вскрывается внутренняя связь образов ямщика Елеси и начальницы с образами Энея и Дидоны. «Забывчивость» новой Дидоны, ее способность быстро «утешиться», опять-таки могла звучать как дерзкий намек.

Борьба Майкова с Петровым не ограничилась тем, что он написал пародию на его «Енея». В том же «Елисее» Майков неоднократно издевается над самим одописцем, называя его то «спасским школьником», то «порядочным дьячком», который при этом, однако, «прескверный стихотворец».

Кроме «Енея», Майков пародирует также знаменитую оду Петрова «На карусель»: в «Елисее» Вакх у него летит на тиграх крылатых, у которых:

Восходит пыль столпом из-под звериных бедр...

216

К этому Майков добавляет:

Хоть пыль не из-под бедр восходит, всем известно.
Но было оное не просто, но чудесно.

По всей видимости, в первом издании оды «На карусель», до нас не дошедшем, говорилось о пыли, которая «восходит из-под конских бедр»; это послужило материалом для многих пародий, в том числе и для пародий Майкова. У Сумарокова в его «Дифирамве Пегасу» (пародия на оду «На карусель») читаем:

Храпит Пегас и пенит губы,
И вихрь восходит из-под бедр...

Это же неудачное выражение обыгрывалось Майковым и в стихотворении под названием «Епистола М. М. Хераскову», специально посвященном вопросу о Петрове:

Худая чистота стихов его и связь
Претят их всякому читать, не подавясь.
Без переноса он стиха сплести не может
И песнь свою поет, как кость пес алчный гложет,
И сей-то песни он в натянутых стихах,
Поднявшись из-под бедр как конских легкий прах,

Повыше дерева стоячего летая
И плавный слог стихов быть низким почитая...

В «Елисее» Майков пародирует также и следующие стихи из оды «На карусель»:

Орел, когда томимый гладом
Шумя на воздухе парит,
Узревый птиц, летящих стадом,
Разить, постигнуть их горит;
И вдруг пустясь полетом встречным,
И крыл движеньем быстротечным,
Уже за ними гонит близ,
И алчну челюсть раздвигая
О остры когти протягая,
Кружит по ним и вверх и вниз.

Ср. в «Елисее»:

Подобно как орел, когда от глада тает,
Над жареной вокруг говядиной летает,
Котора у мордвы на угольях лежит, —
Летая так, Ермий с задору весь дрожит...

Л. Н. Майков предполагает, что по поводу оды «На карусель» написана и басня «Сова», где под видом «совушки» изображен Василий Петров, пытающийся своим «мерзким гласом» удивить тех птичек, «которые слыхали соловья». Соловей — это Ломоносов, с кем любили при дворе сравнивать Петрова.

Петров, разумеется, не оставался в долгу и, сколько хватало его сил, обливал грязью Майкова и своих остальных противников. В «Предуведомлении» к переводу он нападает на Эмина, называя его «Алжирцем»; в послании «К... из Лондона» (1772) он издевается над Майковым («Гораций он в Морской и Пиндар в Миллионной»), иронизирует над его «Елисеем» — «шутливой пиесой», «по точным правилам и хохота по весу». Однако

217

весьма знаменательно, что при этом он объединяет Майкова с Новиковым. О последнем в послании говорится:

Словарник знает все, в ком ум глубок, в ком мелок:
Рассудков и доброт он верный есть оселок.
Кто с ним ватажился, был друг ему и брат,
Во святцах тот его не меньше как Сократ.

Одним из таких «Сократов» для Новикова, по мнению Петрова, и является Майков, который говорит от своего имени в послании:

Смотрит-ко, тамо [т. е. в «Словаре»] я, как солнышко, блистаю.
На самой маковке Парнаса превитаю!

Далее Петров намекает на друга и покровителя Майкова графа З. Г. Чернышева:

Какой-то там живет на Мойке меценат,
Что пестует твой слог, а ты тому и рад,
И думаешь, что в нем не ведь какая злоба;
Но истинных красот не знаете вы оба;
Не видит проку он, кроме тебя, ни в ком;
Причина вся тому, что ты ему знаком.

О Майкове упоминает Петров и в послании к Екатерине; критика обращается к поэту со словами:

Что ты, гласит, певец, парнасской полон спеси,
Кричишь так пьяного во образе Елеси?

Кроме Петрова, с Майковым боролся Чулков. Выше мы говорили, что в журнале «И то и сё» он пародировал «Елисея в поэме под названием «Стихи на качели». Весьма показательно, что наряду с Майковым в «Стихах» высмеивается его единомышленник Эмин, который, по словам Чулкова, «был бессовестней бессовестного турки».

Кроме пародийного использования «Энеиды», источниками написания «Елисея» Майкову послужили популярные еще и в его время повести и новеллы XVII в., распространявшиеся большею частью в рукописных сборниках. Л. Н. Майков, обследовавший этот вопрос, устанавливает, что любовные похождения героев в поэме напоминают рассказы о женских «прелестях», в которых женщина всегда лукава и безнравственна, а мужчина — ловкий молодец (например, Фрол Скобеев); в тех же рассказах блудливые «жены» обычно виртуозно прикрывают свое распутство (ср. увертки начальницы перед «командиром стражи»). Елисей, переряженный в женское платье, попадает в Калинкинский дом, — этот эпизод, по всей видимости, навеян Майкову повестью «Фрол Скобеев», герой которой таким же образом попадает в дом Ордина-Нащокина на девичью вечеринку. Невидимый Елисей, забавляющийся в Калинкинском доме, напоминает, по словам Л. Н. Майкова, непрошенного таинственного гостя из Жития Иллариона Суздальского, который наделал столько бед своим невидимым пребыванием в женской богадельне. Наконец, лукавство жены откупщика, скрывающей от мужа свою связь с Елисеем, напоминает женские увертки, рассказанные в старинной повести «О лукавой жене и прикащике». Аппетит Елеси, проявленный им при опустошении подвалов откупщика, приводит на память баснословный аппетит Кедрилы-обжоры, описание драк — сцены из народных фарсов и т. д.

218

В «Елисее» мы находим и прямую цитацию фольклорного материала. Так, Зевс увещевает Вакха словами сказочной пословицы:

...ты останься здесь и больше не тужи,
И просьбу такову до утра отложи,
А утро вечера всегда помудренее.

Описание одеяния Вакха взято Майковым из народной песни:

Багрян сафьян до икр, черкесски чеботы
Превосходили все убранства красоты;
Персидский был кушак, а шапочка соболья,
Из песни взят убор, котору у приволья
Бурлаки волгские напившися поют,
А песенку сию Камышенкой зовут... 1

Мотив из былины о Василии Буслаеве использован Майковым для изображения рукопашного боя.

Из народной же сказки взят им образ шапки-невидимки, который сюжетно соответствует облаку, делающему Энея невидимым.2

Значение шутливой поэмы Майкова «Елисей, или раздраженный Вакх» не покрывается тем, что она является пародией, правда политически заостренной, на «Енея» Петрова. Поэма эта представляет собою сатиру на современность, проводимую автором с позиций новиковских журналов, с позиций русского просветительства.

Майков нападает па петиметров и на галломанию совсем в духе «Трутня».

В «Елисее» мы часто встречаем излюбленный мотив тогдашних сатирических журналов — обличение подьячих.

В поэме Майкова дается злая сатира на откупщика, ханжу и скупца,

219

к которому Вакх, ради мести, подсылает ямщика Елесю.1 Суеверие откупшика Майков бичует с просветительских позиций.

Иногда в поэме звучат и антиклерикальные ноты. Так, Елисей, попавший в воспитательный дом для проституток, полагает, что находится в девичьем монастыре, а начальницу дома, приняв за игуменью, величает «святая мати».

Майков отказывается от балагурства и фривольного тона, когда рисует полицейскую тюрьму, в которой томится Елисей. Порой он подымается здесь до обличительного стиля:

Ермий приходит в тюрьму,

Где скука, распростря свою ужасну власть,
Предвозвещала всем колодникам напасть.
Там зрелися везде томления и слезы,
И были там на всех колодки и железы:
Там нужных не было для жителей потреб,
Вода их питие, а пища только хлеб,
Не черновидные стояли тамо ложи,
Висели по стенам цыновки и рогожи,
Раздранны рубища — всегдашний их наряд,
И обоняние — единый только смрад;
Среди ужасного и скучного толь дома
Не видно никого в них было эконома;
Покойно там не спят и сладко не едят,
Все жители оттоль как будто вон глядят,
Лишенны вольности, напрасно стон теряют,
И своды страшные их стон лишь повторяют,
Их слезы, их слова невнятны никому.
Сей вид ужасен стал Ермию самому.

В тех же тонах Майков возмущается недостойными, с его точки зрения, народными развлечениями — травлей медведя и кулачным« боями (ср. притчу Сумарокова «Кулашный бой»).

Если против откупщиков, подьячих, взяточников и т. п. Майков направляет жало беспощадной сатиры, то к крестьянскому люду он относится с добродушной усмешкой, не лишенной, быть может, доли барского пренебрежения. Крестьяне в поэме смешны, но нимало не отвратительны, как отвратителен в ней откупщик.

Наряду с серьезной сатирой мы находим в «Елисее» и просто балагурство, грубую полнокровную эротику, отчасти напоминающую эротику Баркова. Но в стилистическом отношении и это балагурство и эта эротика, несомненно, имели свой смысл и содержание.

Майков считался создателем в России жанра ирои-комической поэмы, Новиков в своем отзыве о нем отмечал, что он «сочинил... прекрасную поему, Игрок ломбера, и другую в пяти песнях, Елисей или раздраженный Вакх во вкусе Скарроновом, похваляемую больше первой тем паче, что она еще первая у нас такая правильная шутливая издана поема»... («Опыт... Словаря», стр. 154).

Пародируя этот отзыв, В. Петров в письме «К... из Лондона» писал о Майкове:

Сей первый издал в свет шутливую пиесу,
По точным правилам и хохота по весу.

220

Сумароков «Епистолой о стихотворстве» канонизировал в нашей литературе два вида ирои-комических поэм: в стиле Скаррона и в стиле Буало.

В обоих случаях принцип комизма один и тот же; он заключается в разрыве классического единства формы и содержания, понимаемого в системе строго замкнутых жанров. Ирои-комическая поэма возможна лишь тогда, когда в художественном создании имеется четкое представление о жанрах, о прикрепленности той или иной стилистической «формы» к тому или иному «содержанию».

Первая шутливая поэма Майкова «Игрок ломбера» написана в основном по рецепту Буало: низкий сюжет рассказан высоким слогом, для обрисовки обыденных язлений автор приводит сравнения из области мифологии и античной поэзии.

В «Елисее» Майков не придерживается какого-либо одного принципа ирои-комической поэмы (именно этого требовала поэтика классицизма); органически объединяя их обоих, он все же отдает известное предпочтение бурлескному принципу Скаррона1 (это относится главным образом к сценам на Олимпе).

А ты, о душечка, возлюбленный Скаррон,
Оставь роскошного Прияпа пышный трон,
Оставь писателей кощунствующих шайку,
Приди, настрой ты мне гудок иль балалайку,
Чтоб я возмог тебе подобно загудить,
Бурлаками моих героев нарядить;
Чтоб Зевс мой был болтун, Ермий шальной детина,
Нептун как самая преглупая скотина,
И словом, чтоб мои богини и божки
Изнадорвали всех читателей кишки.

Или в другом месте поэмы:

А ныне паки я гудочек мой приемлю
И паки голосу певца Скаррона внемлю;
Уже он мысль мою во след себе влечет,
Уже и слог его здесь паки потечет.2

Ориентация Майкова на Скаррона весьма знаменательна. Мы видели, что Сумароков допускает бурлеск, рассматривая его наряду с ирои-комической поэмой типа «Налоя» Буало, но тем не менее бурлеск по самой сути своей враждебен дворянскому классицизму, ибо открывает пути к снижению, а в перспективе — к уничтожению его поэтического инвентаря. Тот же Сумароков в другом месте, в «епиграмме» на «Плачевное падение стихотворцев» и др., возмущался бурлеском:

Окончится ль когда Парнасское роптанье?
Во драме скаредной явилось воспитанье:
Явилося еще сложение потом,
Богини дыни жрут, Пегас стал, видно, хром...

В ярких «скарроновских» тонах написаны Майковым сцены на Олимпе.

Из них наиболее интересной представляется сцена с Нептуном, поскольку она весьма красочно символизирует «скарроновское» отношение Майкова к традиционному классицизму. Полезно сравнить тщедушного, выжившего из ума старикашку Нептуна в «Елисее» с грозным образом

221

виргилиевского бога вод, который властным движением руки усмиряет морскую стихию.

Но Майков далеко не всюду придерживается стилистического принципа скарроновсксго бурлеска. «Перелицованная Энеида» Скаррона в представлении русских классиков предполагает изложение высокого сюжета античной героической поэмы низким площадным слогом; у Майкова же основная сюжетная линия его поэмы противоречит этому условию, так как главным действующим лицом в «Елисее» является не античный герой, а зимогорский ямщик, Дидона не превращена автором в подлу женщину», а ее у него заменяет начальница Калинкинского дома. Античные боги у Майкова имеют дело не с героями, и не с героями комически-сниженными (Скаррон), а с ямщиками, крестьянами, кабатчиками, откупщиками, проститутками и т. п. Изображение в «Елисее» «низкого быта» воспринималось последующими поколениями как отказ Майкова от традиций жанра ирои-комической поэмы. Так, А. А. Шаховской в предисловии к своей ирои-комической поэме «Расхищенные шубы» писал: «В нашем языке Василий Иванович Майков сочинил «Елисея», шуточную поэму в 4 песнях. Отличные дарования сего поэта и прекраснейшие стихи, которыми наполнено его сочинение, заслуживают справедливые похвалы всех любителей русского слова; но содержание поэмы, взятое само из простонародных происшествий, и буйственные действия его героя не позволяют причесть сие острое и забавное творение к роду ирои-комических поэм, необходимо требующих благопристойной шутливости».

С другой стороны, «низкий сюжет «Елисея», вопреки требованиям Буало, рассказан Майковым, в основном не высоким языком героической поэмы, а тем же сниженным разговорным, каким написаны им «скарроновские» сцены на Олимпе. Грубыми диалектизмами насыщено описание драки зимогорцев с валдайцами, построенное в стилистическом и синтаксическом отношении по образцу эпических описаний рукопашных боев. Ермий рассказывает начальнице Калинкинского дома:

Я множество побой различных тамо зрел:
Иной противника дубиною огрел1,
Другой поверг врага, запяв через колено,
И держит над спиной взнесенное полено.
Но вдруг, повержен быв дубиной, сам лежит
И победителя по-матерны пушит;
Иные за виски друг друга лишь ухватят,
Уже друг друга жмут, ерошат и клокатят.
Хотя б и бритый к ним татарин подскочил,
И тот бы, думаю, ерошка получил.
А вы, о бороды, раскольничье убранство,
Вы чувствовали тут всех большее тиранство:
Лишь только под живот кто даст кому тычка,
Ан вдруг бородушки не станет ни клочка,
И в ней распишется рука другого вскоре.

Согласно канону Буало, Майков должен был бы написать эту «низкую» сцену высоким языком героической поэмы.

Высокий слог используется в «Елисее», как правило, лишь для пародирования «пухлой» и громоздкой речи перевода «Энеиды». Майков сам неоднократно подчеркивает внутреннее несоответствие между этим слогом и «низким» содержанием «Елисея»; он демонстративно отказывается от «скрытого» ирои-комического принципа, лежащего в основе «Налоя» Буало, отрицая рационалистический комизм.

222

Приведем наиболее характерные примеры подобного подчеркивании приема:

Побегли ямщики, как робкие татары,
Когда на их полях блеснул российский меч:
Так должны ямщики тогда все были бечь...
Но слог сей кудреват и здесь не очень кстати,
Не попросту ль сказать: они должны бежати...
.......................
Трикраты он себя с песку приподымал,
Трикраты на него он паки упадал,
И наконец на нем лежит и чуть-чуть дышит
И Елисееву победу тамо пишет,
А попросту, песок он задницей чертил...

Начальница, обращаясь к Елисею, говорит:

Со мною у тебя едино будет ложе,
А попросту сказать, единая кровать...

В этом же плане приходится рассматривать и сочетание (иногда в одном стихе) «высоких» и «низких» выражений.

Например:

О муза, умились теперь ты надо мною;
Расстанься хоть на час с превыспренней страною;
Накинь мантилию, насунь ты башмаки,
Восстани и ко мне на помощь притеки...
........................
А ныне паки и гудочек мой приемлю...

Более глубокий и принципиальный отход Майкова от классицизма в жанре ирои-комической поэмы выразился в создании им нового принципа комизма. Принцип комизма, основанный на логическом несоответствии стиля и содержания различных поэтических жанров, хотя и имеется в поэме, но преодолевается Майковым в сторону комизма ситуаций и положений, которые смешны сами по себе, независимо от их соотнесенности к жанру героической поэмы (драка валдайцев и зимогорцев) или того, что они выражены площадным языком басен (сцены на Олимпе).

Недаром Пушкина восхищали в «Елисее» именно ситуации, а не рационалистический комизм, получившийся в результате насильственного разрыва жанровых форм и содержания. В письме к Бестужеву Пушкин отмечает как «забавные» эпизоды обращение поэта к порткам, сжигание начальницей елесиных портков, разговор Зевса с Меркурием и «знак», отпечатанный в песке «седалищем» героя. Начальница, сжигающая елесины портки, сравнивается Майковым с Дидоной, однако комизм данной сцены заключается не столько в этом сравнении, сколько в ситуации, которая смешна сама по себе. Точно так же сам по себе смешон и разговор Зевса с Меркурием, независимо от того, что его ведут олимпийские боги, — последнее, разумеется, усугубляет комизм всей сцены, но не определяет его.

Это стилистическое своеобразие «Елисея» обеспечило ему в дальнейшем успех у демократического читателя, для которого ускользали рассыпанные в нем намеки на литературную современность, ускользала тонкая пародия на «Енея» Петрова и пр., но зато оставался полнокровный комизм отдельных положений, злая сатира и грубоватая эротика.

Наряду с новым принципом комизма в поэме Майкова выступает и новый герой. Ямщик Елеся — это уже не обобщенный тип классической комедии, представитель той или иной страсти, «однолинейный» характер, а «безликий» герой, меняющийся в зависимости от ситуаций, аналогичный

223

лесажевскому Жиль-Блазу. Автору важен не он, не его характер, а те приключения, в которых он участвует и стержнем которых он является. Елисей не отрицателен и не положителен: он комичен. Таким образом возникает новое качество смеха, являющегося результатом юмористического отношения автора к своему герою. Разумеется, это лишь зарождающиеся тенденции в поэме Майкова, сосуществующие в ней наряду со старыми, традиционными (например, сатира на откупщика, подьячих и т. п.).

При помощи основной сюжетной линии своей поэмы Майков не собирается защитить какой-либо идеологический тезис; сюжет строится у него по принципу занимательности, по принципу, враждебному установкам классицизма. Эпизоды в «Елисее» логически не вытекают один из другого, а нанизываются в полуфантастическом беспорядке. Эта особенность сближает «Елисея» с «мещанской», повествовательной литературой 60-х годов XVIII в., с романами Чулкова и Эмина.

Новое отношение наблюдается у Майкова и к бытовой детали. Для писателей классицизма она не могла явиться объектом самостоятельного изображения; они использовали ее лишь как средство доказательства общих идеологических положений, например, в басне. Для Майкова же, напротив, бытовая деталь являлась весьма ценным объектом изображения. Бытовой фон сюжетного повествования в «Елисее» перегружен подобного рода деталями (например, описание сенокоса, полицейской тюрьмы, топография Петербурга, портрет откупщика и пр.), которые у Майкова отнюдь не служат доказательством чего-либо, а представляют для автора интерес сами по себе. Тяготение к конкретному, «неповторимому» факту сближает Майкова в эстетическом плане с Новиковым, сатира которого всегда отправлялась от частного, от конкретного.

«Елисей» Майкова в стилистическом отношении весьма симптоматичен. Он свидетельствует о том, что к концу 60-х годов в недрах русского классицизма уже наметился тот кризис, который в дальнейшем приведет к взрыву классических норм и к построению новой эстетики сентиментализма.

Язык «Елисея» представляет собою сплав разнородных элементов: тут и разговорная речь, иногда, правда, нарочито сниженная и замысловатая (в этом сказываются следы влияния классицизма с его представлением о словах, смешных по природе), и «высокий» слог, насыщенный церковно-славянизмами, высокость которого, однако, снижается сопоставлением с «низкой» стихией разговорного языка, и фольклорные обороты, взятые Майковым из народных песен и сказок. Язык этот, живой и выразительный, без сомнения, сыграл положительную роль в развитии русского стихотворного сатирического стиля.

2

По своему идейному содержанию и отчасти по стилистическому оформлению к «Елисею» примыкают «нравоучительные басни и сказки», написанные Майковым еще в первый период его литературной деятельности (они изданы в двух томиках в 1766 и 1767 гг.).

В баснях и сказках Майкова мы находим в неразвитом состоянии те элементы, которые несколькими годами спустя разовьются в «Елисее». В качестве источников басен Майков использовал русские переводы Эзопа, Федра, Гольберга, «индейского философа Пильпая» («Двое прохожих и клад»), притчу из «Истории о Варлааме и Иосафате» («Дуб и мышь»), а также народные анекдоты и сказки («Повар и портной», «О хулителе чужих дел», «Крестьянин, медведь, сорока и слепень»).

224

Некоторые басни Майкова оригинальны и обязаны своим происхождением самой действительности, окружавшей их автора. Таковы басни: «Вор и подьячий», «Вор», «Общество», «Неосновательная боязнь» и др. Но и те басни, содержание которых Майковым заимствовано из иностранных источников, в значительной степени им русифицированы.

Просветительская тематика басен Майкова непосредственно восходит к тематике сумароковских «Притч». Подобно Сумарокову, Майков обличает подьячих, «неправедных судей».

В ряде басен Майков, с тех же просветительских позиций, обличает суеверие («Наказание ворожее», «Суеверие» и «Неосновательная боязнь»). Басни «Повар и портной» и «Господин со слугами в опасности жизни» направлены — первая против барской спеси, вторая — против барской трусости и подлости; переводная басня (из Гольберга) «Конь знатной породы» — против дворян, которые кичатся не своими заслугами, а знатным происхождением.

Язык басен Майкова, в основном сниженно-разговорный, продолжает и развивает традицию басенного языка Сумарокова. По сравнению с последним в нем усилены фольклорно-диалектные элементы, элементы живой разговорности.

Бурлескный стиль, играющий видную роль в «Елисее», зарождается у Майкова в его баснях. Комическое снижение античных образов имеется в басне «Нерону острый ответ дворянина, приехавшего в Рим»:

Ко Не́рону один представлен был детина,
Похожий на него и ростом, и лицом;
А Не́рон всем была известная скотина...

и в басне «Солнце и луна».

Эротическая концовка басни «Крестьянин, медведь, сорока и слепень» своей реалистической образностью снижает предшествующую ей любовную сцену, написанную Майковым в условных тонах галантной поэзии.

В начале семидесятых годов Майков отходит от непосредственной литературно-политической борьбы и снова сближается с группой Хераскова, с которым его связывала старинная дружба. Однако Майков оставался верен самому себе, верен сумароковским и новиковским традициям в литературе. В таком аполитичном журнале, каким был журнал Хераскова «Вечера» (1772—1773 гг.), Майков напечатал оду «Война», с ярко выраженной просветительской тенденцией, и переложения четырех псалмов, свидетельствующих о том, что Майков, отказавшись от сатиры, изменил лишь тактику: «го псалмы в обобщенной аллегорической форме выражают те же оппозиционные по отношению к правительству настроения, что и его сатира. Правда, в «Вечерах» Майков поместил наименее острые в политическом смысле псалмы, но и в них встречаются отдельные места, весьма выразительные по своему обличительному пафосу, по своему напряженному поэтическому тону (например, перелож. 136 псалма):

Вавилонска  дщи  проклята,
Дщи  греха и суеты,
Тот блажен, кем без возврата
Опустеешь вечно ты.
Тот блажен, кто алчный  пламень
В тя с войною принесет
И кто, взяв, твоих о камень
Всех  младенцев разбиет

В 1773 г. Майков издает книгу стихов («Разные стихотворения Василия Майкова, Книга первая. В СПБ-ге»), в которой публикует еще девять

225

переложений из библии, замечательных по своей гражданской тематике и обличительному пафосу.

Характерно, что ни одно из библейских переложений Майкова, повидимому, по цензурным соображениям, не было перепечатано в собрании его сочинений 1809 г. Из тринадцати переложений одиннадцать написаны Майковым в 1773 г. И это, разумеется, далеко не случайно. 1773 год является, как мы знаем, годом, в который началась масонская деятельность Майкова (он примкнул к ложе «Урания»), в связи с чем у него, очевидно, и возникает такой напряженный интерес к библейской тематике.

Переложения из Библии замыкают период политической активности автора «Елисея». Под влиянием реакции, наступившей вслед за разгромом пугачевского восстания, Майков отходит от политики и замыкается в узкий круг масонских идей самопознания и нравственного самоусовершенствования, одновременно с этим разрабатывая в литературе жанры раннего сентиментализма.

Летом 1775 г. Майков переезжает в Москву, где описывает торжества, происходившие в июле 1775 г. по поводу мира с Оттоманскою Портою. 4 сентября того же года он получил чин бригадира и был назначен главным членом в конторе Мастерской и оружейной палаты, в ведении которой состояли древние драгоценности, принадлежавшие императорскому двору.

В Москве Майков поддерживал связь с А. П. Сумароковым, М. Н. Муравьевым, Д. И. Хвостовым и другими литераторами. 22 сентября 1775 г. он был избран в «Вольное российское собрание при Московском университете», в «Трудах» которого в 1778 г. напечатал «Оду преосвященному Платону, архиепископу Московскому и Калужскому... о бессмертии души в рассуждении бесконечных наших желаний».

В Москве Майков примкнул к масонской ложе под председательством Н. Н. Трубецкого и в 1776 г. ввел в эту ложу знаменитого впоследствии масонского деятеля И. Е. Шварца.

В начале 1778 г. Майкова «без его искания», по словам М. Н. Муравьева, вызвали в Петербург, где ему предложили должность герольдмейстера. Майков вернулся в Москву, еще не приняв должности. 17 июня 1778 г. он скоропостижно скончался пятидесяти лет от роду.

Пугачевское восстание явилось причиной серьезного идеологического кризиса для многих передовых представителей дворянства, в том числе и для Майкова. В 1775 г. он пишет «Оду о суете мира», проникнутую релятивизмом и скепсисом:

Коль во свете все  пременно,
Все нетвердо,  ломко,  тленно,
Сан,  богатство,  жизнь — мечта...
Чем  же свет нам  толь прелестен,
Коль всему конец  известен?
Что же  в нем  не суета?

Эти настроения являются следствием тех потрясений и умственной и политической жизни страны, которые были вызваны в ней волной крестьянского восстания. Испугав Майкова, восстание в известной мере примирило его с правительством; 22 сентября 1775 г. он подносит оду Екатерине, посвященную «торжественному дню ее коронования», и в том же году посвящает ей перевод четырех песен овидиевых «Превращений».

Однако, подлинную опору Майков находит для себя все же не в правительстве Потемкина, а в масонстве, в идеале нравственного самоусовершенствования.

226

С 1777 г. Майков активно участвует в масонском журнале Н. И. Новикова «Утренний свет».

К концу семидесятых годов, под влиянием предшествовавших политических событий в русской литературе получают распространение тенденциозно-идиллические мотивы; в идеализированных тонах начинает изображаться классовый мир в деревне — между гуманным помещиком и его «простосердечными» крепостными; мифологическая тематика, в противоположность классицизму, начинает использоваться в целях создания легких полушутливых произведений. Творчество позднего Майкова тесно связано с этим направлением в литературе. Уже после смерти Майкова, в 1779 г., Новиков опубликовал в «Утреннем свете» его поэму под названием «Суд Паридов». Эта поэма в какой-то мере перекликается с «Душенькой» Богдановича; ее мифологический сюжет трактован Майковым в духе галантной поэзии рококо (ср. в особенности триумф Венеры). Несмотря на некоторую игривость сюжета, он рассказан Майковым высоким языком, насыщенным церковно-славянизмами, лишенным и тени разговорности.

В 1777 г. Майков написал пастушескую драму с музыкой «Деревенский праздник, или увенчанная добродетель», впервые представленную в Московском театре в том же году. Эта помещичья идиллия на основе оброчной системы, в которой аркадские пастухи и пастушки перенесены в после-пугачевскую русскую деревню, характеризует умонастроение Майкова той поры. Вот отрывок из первого явления второго действия:

«Господин. Да в том то и состоит прямое домостроительство, чтоб крестьяне не разорены были. Ведь они такие же люди; их долг нам повиноваться и служить исполнением положенного на них оброка, соразмерного силам их, а наш — защищать их от всяких обид и, даже служа государю и отечеству, за них на войне сражаться и умирать за их спокойствие. Вот какая наша с ними обязанность.

Хор

Мы  руками  работаем
И  за  долг себе считаем
Быть в работе таковой.
Дав оброк,  с  нас  положенной,
В  жизни  мы  живем блаженной
За  господской  головой».

В связи с попытками Майкова создать произведения в духе раннего дворянского сентиментализма нужно рассматривать и самый факт его сближения с молодым провозвестником этого сентиментализма М. Н. Муравьевым, литературными занятиями которого он одно время руководил.