- 85 -
Старообрядческая литература XVIII века
1
Старообрядчество XVII в. во всех его разветвлениях характеризуется оппозицией (активной или пассивной) не только церкви, но и крепостническому государству. Иначе складывалась идеология старообрядчества в XVIII в., когда оно разбилось на «толки», или «согласия», — общины, различавшиеся отношением их к церковным вопросам и к государственной власти. Наследники посадских старообрядцев XVII в., торговые слои посада — города XVIII в., вместе с зажиточным крестьянством, образовали верхний слой ряда «согласий» (объединенных в так называемых поповщине и беспоповщине), имевших более или менее правильную церковную организацию. Спаянные тесно хозяйственными интересами, эти старообрядцы имели во главе представителей крупного торгового или промышленного капитала, и менее имущие члены «согласий» оказывались в полном экономическом подчинении своей верхушке. Экономические интересы этих общин еще с начала XVIII в. заставили их руководителей пойти на примирение с «слугами антихриста», т. е. с правительством, признать царскую власть, обязаться содействовать ее хозяйственным предприятиям, и ценой огромных налогов эти старообрядцы иногда получали право временно сохранять свои церковные порядки. Однако гонения вспыхивали периодически с новой силой, и только дальнейшие уступки правительству и огромные взятки администрации — светской и духовной — помогали в отдельных случаях ослаблять нажим на «старую веру».
В верхнем классовом слое этих «согласий» никакие формы оппозиции государству не пользовались поддержкой. Здесь утвердились наиболее реакционные элементы старообрядчества; проповедью крайнего консерватизма, презрения к светской науке эта верхушка держала в темноте и подчинении основную массу городского и крестьянского населения старообрядческих центров, которые в XVIII в. возникли в разных местах: в Поморье, Стародубье, на Волге, в Забайкалье, даже в Москве (возле двух старообрядческих кладбищ — Преображенского и Рогожского). Однако малоимущие члены этих «согласий», а также выделявшиеся из них новые «толки», состоявшие из крестьян и мелкого мещанства, спорили с господствовавшим направлением старообрядчества не только по чисто церковным вопросам, но прежде всего сталкивались в вопросе об отношении к правительству: группы «моральщиков» продолжали, как и в XVII в., выражать свой пассивный протест против государства массовыми самосожжениями; угнетаемое помещиками крестьянство возводило в догмат
- 86 -
бегство от мира и скрывалось в лесах; более умеренные, уходя с насиженных мест, строились в глуши на далеких окраинах, оставаясь некоторое время недосягаемыми для властей; наиболее активная часть старообрядцев — крестьян и казаков оказалась в войсках Пугачева.
Такая резкая дифференциация старообрядцев в XVIII в. оставила в их литературе заметные следы. При наличии общих тем, интересовавших, хотя и в разной мере, все старообрядческие «толки», сохранилось некоторое количество произведений, выражающих идеологию только определенных групп. Однако составить себе полное представление о литературной продукции старообрядческих писателей XVIII в. на основании сохранившегося рукописного и печатного материала невозможно. Нельзя учесть, сколько сожжено было старообрядческих книг во время разгромов скитов, общежитий и церквей сначала войсками русских императриц в XVIII в., а позже — неумеренно усердными синодальными миссионерами, пытавшимися «обращать в истинную веру» упорных староверов.
Для старообрядческой культуры в целом в XVIII в. характерна идеализация допетровской, точнее дониконовской Руси. Обвиняя Никона в «латинстве», старообрядцы отрицательно относились ко всему, что шло с Запада — от короткого платья до икон, исполненных приемами западной живописи. Старообрядцы и в XVIII в. продолжали жить литературными интересами Московской Руси, преимущественно до XVI в. Наплыв светской литературы, так явно ощущавшийся в XVII в., не затронул библиотеку старообрядца XVIII в. В ней попрежнему преобладает церковно-нравоучительная книжность, в прекрасных списках сохраняются сочинения отцов церкви, сборники житий, поучений, полемическая против латинства литература, эсхатологические произведения, апокрифы и т. д.
Осваивая литературное наследие Московской Руси, старообрядцы вносили свои характерные добавления в старые памятники, придавая им специфический оттенок.
Из новых переводов XVII в. уважением пользуются «Великое Зерцало», богородичные легенды Звезды Пресветлой. Но ни один роман, ни одна «утешная повесть», говорящая о радостях земной жизни, не проникает в библиотеку старообрядца. От Стефана Яворского и Феофана Прокоповича в нее попадают риторики, на которых учатся старообрядческие «витии»; из поэтов нового времени — один Ломоносов, да и то лишь своими переложениями псалмов и одами — «Утреннее размышление о божием величестве» и «Вечернее размышление о божием величестве». Преобладающий тип старообрядца-книжника в XVIII в. — начетчик, державший в памяти запас аргументов из церковной письменности в защиту своей старой веры. Ссылки на эти авторитеты — единственный способ доказательства. Отсутствие способности критически мыслить закрепляет мрачные суеверия, плодит невероятные легенды, порождает нетерпимость, которая в конечном итоге обособляет старообрядцев от всего остального мира, замыкает круг, сквозь который почти не пробиваются новые умственные движения. Косность и невежество собирают в конце концов под знамя старой веры наиболее отсталые и пассивные элементы. Лишь изредка в характеристике «нечестия», водворившегося, по убеждению старообрядцев, после разделения церкви, звучат ноты социального протеста, осуждение властей, богатых. Но даже рядом с умеренной критикой общественных неустройств в правительственных и близких к ним сатирических журналах XVIII в. эта старообрядческая сатира бледна и невыразительна.
- 87 -
2
Наиболее определенную литературную манеру выработали в XVIII в. писатели, вышедшие из крупного центра поморского старообрядчества — Выговской пустыни. В 1694 г. она была основана, на реке Выге (в Олонецком крае) Данилом Викулиным и Андреем Денисовым. Организацией своей культурной жизни эта пустыня обязана именно Андрею Денисову и его брату Семену. Родом из князей Мышецких, новгородских бояр, оба брата Денисовы были незаурядными организаторами, и под их умелым руководством бедная пустынь в первой четверти XVIII в. превратилась в крупное торгово-промышленное хозяйство, владевшее промыслами, пахотной землей и торговавшее с рядом городов, в том числе и с Петербургом. По настоянию Денисовых выговцы рано пошли на примирение с правительством, без чего не могло развиваться их сложное хозяйство. Они согласились на предложение Петра I помогать ему в работах на Повенецких железных заводах и за это получили право сохранять обычаи старой веры.
Наладив прочно материальный быт своего общежития, Денисовы занялись организацией в нем книжного дела. По сохранившемуся (в копии) описанию Выговской библиотеки, сделанному Семеном Денисовым в 1730-х годах, в ней было к этому времени 257 названий книг. Среди них обращает на себя внимание ряд руководств по риторике (Софрония Лихуда, Стефана Яворского и Феофана Прокоповича), Грамматика Мелетия Смотрицкого, Диалектика Иоанна Дамаскина, сокращенная А. Денисовым «Великая Наука» Раймунда Люллия. Помимо богатого подбора богословской и церковно-исторической литературы, здесь был и русский Хронограф и Уложение Алексея Михайловича; позже библиотека пополнилась и светскими поучительными повестями, баснями Эзопа; были в ней и переложения псалмов Ломоносова, история Роллена в переводе Тредиаковского, и «Потерянный рай» Мильтона, и переведенное в середине XVIII в. с французского сочинение аббата Болиарда «Истинный христианин». В открытой Денисовыми школе, где, кстати сказать, учились дети обоего пола, обучали не только грамоте, но и развивали в учащихся умение владеть книжной славяно-русской речью, преподавали правила виршевого стихотворства и теорию ораторского искусства. Из этой школы вышли выговские литературные деятели, ряд которых начинают братья Денисовы. Созданная ими литературная традиция прочно держалась в писаниях поморцев-старообрядцев до конца XVIII в. Ее закрепляло не только усердное чтение сочинений обоих братьев, но и школа, где риторические правила иллюстрировались выдержками из их сочинений (еще в рукописной риторике конца XVIII в. эти примеры приводятся как образцовые).
Основная черта выговской литературы, определившаяся уже в сочинениях Денисовых, — это ее отвлеченно-богословский характер, стилистическая изысканность, заменившая страстную и непосредственную речь старообрядческих писателей XVII в. Компромиссная тактика заставила и самих Денисовых и их учеников воздерживаться от каких бы то ни было выпадов по адресу светской власти, да и по отношению к православным церковникам быть осторожными, чтобы не поссориться с Синодом. Примером такой дипломатической полемики были знаменитые «Поморские ответы» Денисовых на 106 вопросов посланного Синодом иеромонаха Неофита о разногласии старообрядцев с православными. В своей литературе выговцы замкнулись в кругу вопросов догматических, обрядовых, церковно-исторических. Они прославляли мучеников за старую веру, писали многочисленные
- 88 -
послания по вопросам текущей церковной и хозяйственной жизни своего общежития, в прозе и в виршах сочиняли торжественные слова на праздники церковные и местные (вроде дней именин своих наставников), неумеренными панегириками провожали в могилу своих старцев и стариц. Во всех этих произведениях много технического уменья, стилистической изощренности, за которой исчезает искреннее чувство даже тогда, когда оно, вероятно, было, например, в воспоминаниях о Соловецкой осаде, о мучениках первых лет старообрядчества.
Образчиком исторического стиля выговцев может служить «История о отцах и страдальцах Соловецких, иже за благочестие и святые церковные законы и предания в настоящем времени великодушно пострадаша» — повесть о Соловецком восстании 1668—1676 гг. Под пером С. Денисова повесть об этом крупном общественном явлении превратилась в типично церковное сказание, где все сведено к столкновению «блаженных отец, крови своя за благочестие проливших», с войсками, силой вынуждающими их принять «новопечатные книги». В повести нет ни слова о боярах, стрельцах и казаках, участниках восстания Разина, присоединившихся к защитникам монастыря.
С внешней стороны «История» представляет типичный образец риторского искусства выговской школы. Выдержанный славяно-русский язык, в котором даже в бытовых эпизодах не прорывается живая речь, обилие пышных эпитетов, составных слов («глубоконощие», «вышеестествен» и т. п.), вычурных образцов, повторяющих старую манеру русского Хронографа («к пристанищу утишия ладийцу словесе низпустивше, упокоимся», т. е. закончим сказание), сложных сравнений, противопоставлений целых рифмованных эпизодов, — все это создает особый украшенный стиль.
Характер панегириков носят и биографии старших расколоучителей, собранные С. Денисовым в обширный сборник «Виноград Российский». Быт совершенно подавляется в биографических писаниях Денисова нагромождением риторических украшений, с помощью которых автор прославляет мученичество своих героев — «златокованных труб», «всеблагоревностных воинственниц». «Гневояростно», «всеругательно» «всемучительные судии» заключают их во «всемрачные темницы», казнят «языкоотрезанием и рукоотсечением», «огнепалением» и другими муками. К попыткам старших старообрядцев соединить церковный протест с оппозицией против государственного строя Денисов относится с явным осуждением. Фантастикой чудес он пользуется умеренно: не дар чудотворения, а безграничное терпение и стойкость в исповедании старой веры должны, по мысли Денисова, доставить его героям славу мучеников. Их биографии — развернутые в повесть панегирики, соединяющиеся с полемикой против никониан.
Гораздо проще манера письма у настоятеля Выговского общежития Ивана Филиппова, который, вскоре после смерти С. Денисова, около 1744 г., составил «Историю о зачале Выговския пустыни, како зачася, и в коих летах и от каковых жителей населися, и в ней о начале двою обителей и различных скитов». Этот сборник рассказов о первых поморских старообрядцах, положивших начало распространению старой веры во всем Поморье, в том числе и на Волге, об организации обоих выговских общежитий и об Андрее Денисове особо, — представляет главный исторический источник для изучения Выга как влиятельного старообрядческого центра. По собственному признанию И. Филиппова, он «не украсих краснословием своею грубостию и неучением» эти рассказы. Это заявление, однако, относится далеко не ко всей «Истории». Общий очерк гонений на веру при
- 89 -
Никоне, биография Андрея Денисова и заключения к некоторым отдельным рассказам не лишены словесных ухищрений; однако риторство у Филиппова несравненно умеренней, чем у Денисова. В большинстве рассказов Филиппова речь хотя и славяно-русская, но простая и ясная, а временами переходящая в просторечие. Его биографии фактичнее, они дают живые образы фанатиков-старообрядцев, а не отвлеченные фигуры мучеников за веру.
Панегирический стиль выговской литературной школы достигает наивысшего развития в разнообразных произведениях, посвящавшихся выговцами своим наставникам после их смерти.
Слова на погребение, «рифмы воспоминательные», «плачи» то виршевые, то стилизованные под церковные песнопения, до конца XVIII в. блещут изысканной вычурностью славяно-русского языка, гиперболически выражающего горестные настроения. Риторически украшенная речь, введенная в литературу выговцев сочинениями Денисовых, доживает в этой ее разновидности до самого разорения Выговских и соседних с ними Лексинских скитов.
Усердно культивировалось выговцами и виршевое искусство. В поморских рукописных сборниках XVIII в. встречаются специальные выписки, касающиеся стихосложения. Приводятся примеры стихов «иройского», «элегийского», «ироэлегийского», «иамвийского», «несовершенна и нечиста», «хромого» и т. д.; в качестве образцовых рекомендуются переложения псалмов Ломоносова. Выговцы ввели специальную терминологию, характеризовавшую настроения стихов: стихи «умилительные», «сожалительные», «преболезненного воспоминания», «молебные», «покаянные» и т. д. Разнообразные виды вирш, которым учили пиитики XVIII в., применялись старообрядческими поэтами главным образом в торжественных случаях: «плачи» и «поздравления» преобладают в стихотворных опытах выговцев.
3
Из исторических сочинений выговцев наибольшим успехом у всех «толков» старообрядчества пользовалась «История о отцах и страдальцах соловецких», признававшихся всеми староверами подлинными мучениками за веру. Остальные сочинения выговских «Платонов, Демосфенов и Сократов» получили распространение главным образом среди беспоповцев, определив надолго торжественный стиль их посланий, слов, биографий. Не этим торжественным стилем пользовалось лишь книжно образованное меньшинство.
Старообрядческая масса, в которой было немало грамотных, хотя и не искушенных в тонкостях словесного витийства начетчиков, имела свою литературу, ближе отвечавшую ее невысокому культурному уровню. Воспитанные на нравоучительной и церковно-легендарной литературе Московской Руси, книжники, вышедшие из этой демократической массы старообрядцев, создали довольно обширную безымянную литературу, отдельные произведения которой не поддаются в большинстве точной датировке и лишь изредка носят на себе следы какого-либо определенного «толка». В этой среде по старым образцам продолжают слагаться украшенные повести и стихи о «предтече антихриста» — Никоне; народные предания сказочного характера и вырастающие на их основе повести внушают необходимость подчиняться некоторым бытовым запретам, например, не курить табак, не употреблять в пищу чай, кофе, картофель; значительное
- 90 -
количество «стихов», более или менее умело воспроизводящих форму виршей, рассказывает о важнейших событиях в жизни старообрядческих общин, о преследовании их никонианами, о внутренних несогласиях их, передает настроения людей, живущих мыслью о близком конце мира, мечты их об идеальной «пустыне», наконец, сатирически изображает никониан и их нововведения.
На основе легендарного материала, разукрасившего еще в XVII в. биографию патриарха Никона, главного врага в глазах старообрядцев, «предтечи антихриста», в первой четверти XVIII в. была сложена старообрядческая «Повесть о рождении и воспитании и о житии и кончине Никона, бывшего патриарха московского и всея России. Собранная от многих достоверных повествователей, бывших во дни отец наших». Эта повесть должна была опровергнуть, по мысли старообрядцев, ранее ее сложенное «Житие святейшего патриарха Никона, писанное некоторым бывшим при нем клириком» (Иваном Шушериным). Автор-старообрядец знал и это сочинение, и все легенды, изображавшие Никона предтечей антихриста. Не стесняясь в бранных эпитетах по адресу Никона, повесть изображает его «коварным лицемером», который «плени» царя и начал «восходити на толь высокия степени». Новых легенд, относящихся к Никону, повесть не создает. В первой четверти XVIII в. уже остыло то непосредственное негодование, которое подсказывало пострадавшим от Никона современникам самые нелепые рассказы о нем, укреплявшие представление о Никоне — предтече антихриста. «Повести о рождении и воспитании» нашла живой отклик среди читателей, и списки ее встречаются еще в XIX в. К теме повести примыкают и неуклюжие вирши, которые до середииы XIX в. возникали в разных углах старообрядческого мира, поддерживая мысль о Никоне-антихристе или предтече его.
Многочисленные запреты, охранявшие старообрядца от «прелести мира», «соблазна сатаны», подстерегающего его на каждом шагу, облекались часто в форму кратких изречений, читающихся в большинстве рукописных старообрядческих сборников: табак, картофель, чай и кофе в этих изречениях — те «плевелы», которые «божиим попущением грех ради наших» «нанесе сопротивник», т. е. антихрист, чтобы погубить человека. Проклятием, загробными муками грозят эти изречения и носящим новую одежду, подстригающим бороду, вообще принимающим нововведения петровского времени. Нравоучительные сентенции, иногда построенные на осмыслении названия предмета («Аще кто дерзнет пити чаю, той и отчается самого господа бога», или «Аще кто дерзнет пити кофию, но и в том человеке будет ков и лукавство и не будет самого господа бога в сердце его» и т. д.), неизменно заканчивались проклятием. Часть из них является отголоском народных преданий, возникавших в связи с появлением в быту новых предметов. Следующим шагом в развитии этих преданий было появление книжных повестей легендарно-сказочного характера, рассказывавших о том, как появились на земле все эти «соблазны».
Еще из литературы XVII в. перешли к старообрядцам повести «о хранительном былии, мерзском зелии, еже есть табаце», о «хмеле» и «душепагубном вине». Под пером начетчика старообрядца краткая повесть XVII в. о табаке (см. настоящее издание, т. II, ч. 2), возникшая еще до появления старообрядчества, в связи с тем, что московское правительство запрещало табак вообще всем «православным христианам» и наказывало нюхавших табак рваньем ноздрей, разрослась в обширное сказание, соединившее сказку с ссылками на Апокалипсис. Именно
- 91 -
вавилонская «любодеица», принесшая в мир «чашу, полну мерзости и скверны», соблазнила людей и «мерзким зелием табачной травой». Сатана, связанный Христом после воскресения, «умыслил на земли плевел посадити». Сохранив старую фабулу о происхождении табака из «трупа смрадного блудницы», старообрядец сильно распространил ее нравоучительными речами и повторениями апокалиптических предсказаний.
По типу повести о табаке в конце XVIII в. у средневолжских старообрядцев сложилась литературная повесть о картофеле. Известный в России с первой половины XVIII в. картофель при Екатерине II усердно пропагандировался среди населения. Недоверие к новому растению было, очевидно, распространено не только среди крестьян; поэтому журналы во второй половине XVIII в. печатали ряд статей, рекомендующих картофель как питательный и даже целебный овощ. У старообрядцев, наиболее консервативных среди крестьянства, это недоверие было особенно сильным и вызвало появление религиозно оправданного запрета. Вера в растения, порожденные злой силой из трупа грешника, в свое время легшая в основу легенды о происхождения табака, и на этот раз поддержала отрицательное отношение к незнакомому растению. По типу литературных и народных преданий о табаке к концу XVIII в. из кратких изречений и устных рассказов составилась повесть о картофеле. Блудницей в этой повести оказывается дочь царя Мамера (герой популярной у старообрядцев повести «О 12 снах царя Мамера», известной на Руси с XIII в.), которая «по диаволовому действию совокупилася со псом», за что и была убита отцом. На месте, где ее зарыли, через много лет человек, искавший лечебные травы для врача, нашел необыкновенное растение. Раскопали место, где оно росло, и нашли «белые жилы, а по жилам круглые яйцы», которые шли от трупа. Этими «яйцы» стали лечить «разслабленного», и он «скорое здравие получил». Тогда расплодилась повсюду «поганая картофель» и «в Россию дошла», и только «малая некая часть человек» спаслась от нее — остальные «осквернились». Приблизительно в то же время возникла другая разновидность повестей о картофеле, отразившая борьбу старообрядцев с сектой хлыстов. Эта повесть рассказывает также о произрастании картофеля из трупа — на этот раз трупа «нечестивого мужа», какого-то волхва или знахаря. С этим мотивом сплелся сказочный сюжет об избрании в цари человека, перед которым сама загорается свеча. В ритуале хлыстов существовало избрание «бога»; свечи в этом ритуале играли большую роль, и, надо думать, не случайно этот сказочный мотив был введен в рассказ о нечестивце, из трупа которого выросло зловредное растение. Дело и в этой повести, как в повести о табаке, происходит в царстве Анепсия. Шесть мужей собираются в капище, они «молишася своим богом и нарекоша сами себе святыми» (намек на хлыстовские радения). Чтобы решить, кому из них быть «богом и царем», они ставят среди капища свечу и поочереди подходят к ней. Перед старейшим свеча не загорелась, но «когда вторый нача кланятися», она зажглась. Оскорбленный «старейший» ушел от них, собрал своих почитателей и поселился в другом капище. После смерти на его могиле вырос картофель. Повесть кончается рядом предсказаний того, как наказаны будут употребляющие в пищу картофель. Эта нравоучительная часть напоминает заключение старообрядческой повести о табаке.
Картофель к середине XIX в. перестал пугать даже старообрядцев, и легенды о нем сохранялись уже лишь как литературные отголоски когда-то живого верования. Иной была судьба запрета табаку. В течение
- 92 -
всего XVIII и XIX вв. этот запрет был в полной силе среди старообрядцев всех толков, и этим объясняется то, что в сатирах на «никониан» старообрядческие писатели неизменно возвращались к обличению «табашников».
4
В массе безымянной и недатированной литературы, обращавшейся среди старообрядцев разных толков в XVIII и XIX вв., выделяется некоторый определенный репертуар «стихов», которые повторяются в многочисленных рукописных тетрадях. Некоторые из этих стихов пели даже на молитвенных собраниях; они имели свои напевы, напоминающие церковное пение (часть их записана на крюковых нотах). Это не был фольклор в настоящем смысле слова, хотя неграмотные староверы многие стихи запоминали на слух. Следы книжной формы сохраняют даже наиболее потерпевшие при устной передаче стихи. И в рукописных сборниках стихи подвергаются переделкам, разделяя судьбу всей старорусской рукописной книжности. Крайне ограниченная тематика, застывшее в определенных рамках мировоззрение, не допускавшее индивидуального разрешения темы, — приводили к однообразию изобразительных средств в старообрядческих стихах. Вырабатывались постоянные формулы для выражения тех или иных настроений, застывшие образы, легко переносившиеся из одного стиха в другой. Этим книжное в своей основе старообрядческое стихотворство напоминает фольклор.
Общим тон старообрядческой поэзии — минорный. Жизнь старообрядца, проходиишая в постоянном ожидании ужасов, которые могли притти с разных сторон, сделала то, что большая или меньшая степень пессимизма, безнадежности окрашивает его поэзию. После короткого промежутка относительного спокойствия при Петре I, который сравнительно терпимо относился к старообрядцам, если они не отказывались выполнять общественно-полезные работы и платили наложенные на них двойные подати, наступили надолго тяжелые для старообрядческих общин годы. Державшая в руках крупные капиталы верхушка старообрядцев ценой огромных взяток откупалась от открытых репрессий, но на малоимущую и при том менее склонную к компромиссам массу «ревнителей старой веры» эти репрессии обрушивались со всей силой. Старообрядцы отвечали на них разно: одни до конца XVIII в. самосожигались, другие убегали на окраины, третьи шли в войска Пугачева.
Крепко спаянные прочной организацией, старообрядцы быстро налаживали жизнь на новых местах, заводили сельское хозяйство, ремесла, даже мануфактуры. Но правительство настигало их и насильственно возвращало на места, откуда они бежали. И снова через несколько лет где-нибудь на русских окраинах или за рубежом вырастали целые старообрядческие слободы. В этой тревожной жизни создавались стихи, вспоминавшие расправу правительственных войск с мирным населением; немудрено, что грусть, переходящая иногда в отчаяние, характерна для таких воспоминаний:
Боже, приидоша времена до нас,
О них же прорекоша еще прежде нас,
Пустыня была всем прибежище,
Ныне уже и там нет убежища,
Рассылают нас, разлучают нас...Так оплакивали стародубские старообрядцы свое житье, когда в 1764 г. их второй раз выгнали с Ветки, где они прочно устроили жизнь:
- 93 -
Цвела обитель более ста лет,
Ныне опустела, уже ее нет.
Звон был удивленный, аки гром гремел,
Собор разных птиц сладко песни пел.
Теперь все замолкло, и нет ничего,
Погибло, истлело, травой заросло.Этот стих слагали те старообрядцы, которые не считали возможным активно сопротивляться власти:
Мы власти повинуемся,
За обидящих богу молимся...
За царя молити у поли будем,
Про житье свое во век не забудем...«Скорбным воздыханием» полны стихи поморцев, вспоминающие о преследованиях старой веры:
Зело злобно враг тогда возреве,
Кафоликов род мучити повеле.
Святых пастырей вскоре истреби,
Увы, жалости огнем попали,
Четы иноков уловляхуся,
Злым наказанием умерщвляхуся,
Всюду вернии закалаеми,
Аки класове пожинаеми...«Горький плач», «преболезненное сокрушение», «рыдание», «реки слезные» вызывает у автора описание того, как «всюду беднии утесняеми, от отечества изгоняеми». Но поморцы, твердо верившие в близкий конец мира, утешались этим:
Уже жизнь ся скончевается,
И день судный приближается,
Ужаснись, душе, суда страшнаго
И пришествия преужасного.
Окрылись, душе, крилы твердости,
Растерзай, душе, мрежи прелести,
Ты пари, душе, в чащи темные,
От мирских сует удаленные...Самосожигатели в стихах своих устами Христа звали:
Не сдавайтесь вы, мои светы,
Тому змию седмиглаву,
Вы бегите в горы, вертепы,
Вы поставьте там костры большие
Положите в них серы горючей,
Свои телеса вы сожгите.Ожидание страшного суда не давало покоя староверу. С ужасом вглядываясь в окружающую жизнь, он искал признаков приближения «последнего времени»:
Идут лета всего света,
Приближается конец века.
Пришли времена лютыя,
Пришли годы тяжкие.
Не стало веры истинныя,
Не стало стены каменныя,
Не стало столпов крепких,
Погибла вера христианская.
- 94 -
А иногда наивный автор видит приближение антихриста в том, что люди
Усы, бороды стали брити,
Латинскую одежду носити.В этих стихах звучат и ноты социального протеста:
Стали у нас судии неправедные,
Пастыри при церквах запонцы и пияницы.
Отягощали люди даньми тяжкими...
Лихоимцы все грады содержат,
Немилосердые — в городах первые,
На местах злые приставники...Жизнь в мире, полном соблазнов, за которые человек обречен на вечную муку за гробом, вызывает у старообрядцев представление о другой, идеальной жизни в пустыне, «в тихом пристанище», где бессильны против человека все козни дьявола. Стихи «о прекрасной мати-пустыне» — наиболее поэтическая часть старообрядческой, литературы.
От литературы XVII в. старообрядцы переняли поэтические стихи царевича Иоасафа, в пустыню входящего. В понимании старообрядцев, слагавших стихи по этому типу, пустыня — скит, удаленный от жилья: в старообрядческих стихах пустыня «строится».
Кто бы нам построил
Мать прекрасную пустыню,
Не на жительном бы месте,
Не слыхать бы нам и было
Человеческого гласу
И женского соблазну.
Ох, ты, матушка, пустыня
Распрекрасная раиня:
Еще кто бы тебя поставил
Среди темного лесу, во зеленой во дубраве.
Не слыхать бы в тебе было
Прелестного злого мира...В отличие от стихов о царевиче Иоасафе, пустыня которого богата лесом, цветами, поющими птицами, старообрядец в порыве аскетизма ищет иногда места, «где бы люди не ходили, где бы птицы не летали...»
Мало интересны стихи, в которых нападали друг на друга старообрядческие толки, обсуждая свои разногласия главным образом по обрядовым вопросам. Эти богословские рассуждения, с ядовитыми выпадами по адресу противников, изложенные рифмованными строками, представляют отдел стихов, наименее распространенных, так как бытовали они в тесном кругу споривших между собой руководителей толков.
Зато сатиры на «никониан» дожили в рукописной традиции чрезвычайно долго. Излюбленная тема этих сатирических стихов — употребление табаку, запрет на который твердо соблюдался староверами всех разновидностей.
До XIX в. в старообрядческой литературе пользуются успехом стихи, где насмешки над курящими и нюхающими табак перемежаются угрозами адских мучений, где сатира соединяется с утомительными нравоучениями.
С конца XVIII в. в рукописных сборниках среди старообрядческих стихов переписывается «Стих о пышности и табаке», где дан карикатурный образ «молодого человека» нового времени.
- 95 -
Он
в жилетке показует красоту премногу,
в панталонах кланяется, оттопыря ногу,
а бороду тщится почище обрить,
да нос табаком набить.
Не имеет в дому ладану и кадила,
а только держит в роте табашное курила.
Крестится — только около носу мотает,
Подобно как в балалайку играет.Даже в аду у табашников особое место. В «Ведомостях из ада», когда описывается суд сатаны над всеми собравшимися грешниками, читается следующий выпад по адресу табашников:
...пришел ряд до табашных,
Сатана не знал бы о грехе таком,
Но один нос набит был крепко табаком.
Сатана, увидя в носу сморчки,
Приказал подать вострые крючки,
И тем прочистил носы табашны,
Приказал им с смолою месить квашню...Пародирующие «Адскую почту» (сатирический журнал XVIII в.) «Ведомости из ада» представляют резкую сатиру на господствующие классы. Рамкой для этой сатиры служит рассказ о том, как внук сатаны «настроил в аде множество мук» и «князь тьмы» встречает там грешников разных званий и профессий. Вот привели вельмож-бояр, и сатана обещает им:
Я велю греть чай не в самоваре,
Но для роскошных и жирных тел
во аде есть большой котел;
чтоб вам промочить скаредну душу,
разогрею вам олово вместо пуншу.«Беспечным чернецам»
бес смеясь сказал:
А вы, зачем, отцы,
вы жизнь свою проводили в монастырях,
вам должно жить в райских краях.
Но видно вы не бережно жили,
и в моей области честь заслужили.Внезапно скончался злой откупщик,
который был процентщик и ростовщик.Сатана ядовито спрашивает его:
Много ли, мой друг, ростовых денег скопил?
Но злой откупщик тем возопил:
Я столь много успел скопить,
Что мог бы у тебя и ад откупить.
Бес усмехнувшись рек:
Подлинно ты злой человек,
Ты и во аде хотел кабак завесть,
Ну, брат, здесь твоя миновалась честь.
Надеялся на деньги и бога забыл,
Проценты копил и роскошно жил,
Вот здесь узнаешь, как грабить бедных,
Ступай в ад и будешь в последних.
- 96 -
Наконец,
пригнали грешников целой собор.
Митрополиты, архиепископы (епископы)
Иереи, евреи, целовальники, сапожники,
Башмачники, портные, пьяницы, табашники,
Клеветники, подлые дворяне
И развратные миряне,а за ними толпа нищих и убогих. Всех отправил сатана в ад и только нищим сказал:
Вы бегите, убогие твари,
Здесь место заняли вельможи и бояре.
Нищие, пройдя страшное мытарство,
Подхватя свои сумки, и драло в небесное царство.Форма этой последней сатиры — ритмическая проза — сближает ее с лубочной и рукописной литературой второй половины XVIII в.
Есть некоторое основание думать, что из старообрядческой среды вышла лубочная картинка «Мыши кота погребают», одна из самых популярных не только в XVIII в., но еще и в XIX в. В композиции этой картины и сопровождающем ее тексте предполагают карикатуру на похороны Петра I; мыши — исторические лица, начиная с «чухонки — Маланьи» — будто бы Екатерины I.
5
Наиболее отчетливо старообрядческая литература, особенно стихотворная, отразила мировоззрение одного из «согласий», выделившихся из общей массы после подавления восстания Пугачева. Все более нищавшее в тяжелой обстановке помещичьего хозяйства второй половины XVIII в. крестьянство, разочаровавшись, в возможности стихийным движением бороться с организованной государственной силой, перешло на пассивный протест, придав ему религиозную окраску. «Бегуны», или «странники», как называлось это новое «согласие», учили, что весь современный государственный строй — порождение антихриста, что все гражданские порядки установлены дьяволом, а потому необходимо бежать из этого мира и сопротивляться власти антихриста не активной силой, а неисполнением его законов. Последовательные бегуны, действительно, бежали и скитались по лесам, скрываясь от людей. Но как только к неимущему крестьянству, которому нечего было терять при бегстве, примкнуло мелкое городское мещанство, переобремененное налогами и повинностями, в учение бегунов внесена была существенная оговорка. Мещанство, все же владевшее какой-то собственностью и не желавшее от нее отказываться, не выполняло реально обязательного бегства, но перешло на роль «странноприимцев», которые прятали у себя в домах настоящих бегунов.
Наиболее употребительной формой литературы бегунов были стихи. Определенный репертуар их, бытовавший сначала в рукописных сборниках, в XIX в. был напечатан. Наряду с общими не только старообрядцам, но и православным стихами о пустыне, об Иосифе Прекрасном, о страшном суде, об Адаме, плачущем после изгнания, и т. д. и некоторыми старообрядческими стихами (например, об Андрее Денисове), бегуны создали свои стихи, отражавшие их идеалы и настроения. Господствующие мотивы этих стихов — бегство от мира, скитания в пустыне, искание «града», в
- 97 -
образе которого бегуны представляли царство божие, мысли о смерти, загробной жизни, страшном суде и т. д.
Наибольшее число бегунских стихов воспевает пустыню, куда бегут из мира антихриста. Здесь та же идеализация природы, как и в стихах о царевиче Иоасафе:
Я сокроюсь в лесах темных,
Водворюся со зверями,
Там я стану жить...
Там приятный воздух чист,
И услышу птичий свист,
Нежны ветры тамо дышут
И токи вод журчат...Мир, в противовес пустыне, — «вредные места», «лестная отрава», «суетный», «прелестный» (т. е. соблазнительный). Однако, покидая «мира всю приятность», бегуны тоскливо думали о предстоящем одиночестве: странница, например, горюет: «Все забыли, позабыли и забросили меня...»
Никому здесь одиноку бедну странницу не жаль,
Хотя добрых людей много, но чужие все кругом.
Все чужие, нет родного, нет сочувствия ни в ком...Странник задумывается, кто его похоронит на чужой стороне:
Не отец, не мать родные не поплачут обо мне,
И на гроб рука чужая кинет горсть земли сырой...
И никто моей могилушки никогда не посетит,
Разве пташечка честная на ней сядет, воспоет...Эти стихи своей манерой, настроением, даже тоническим размером приближаются уже к мещанскому «жестокому» романсу.
Популярный в поэзии XVIII в. мотив о неизбежности смерти и о равенстве всех перед ней звучит часто в бегунских стихах, выраженный в разной литературной манере.
Иногда это вирши:
Возрим мы, братие, на древние роды,
Где царь, князь и воин, богатой и убогой
Кто тя может убежати, смертная кончина...Или:
Сколько было на сем свете мудрых патриархов,
Высокого жития святых иерархов.
Коль многие на кафедрах риторы гремели,
Славны философы в первенстве сидели.
Македонский Александр ужасен был миру.
Многие царства предались Персидскому Киру.
Целым светом завладела Августа держава.
Проникнула в мир Петра Российского слава.
И всех славных тех царей смерть не убоялась,
Внезапу, как темна нощь, под жизнь их подкралась...Тот же мотив в песне (уже тонической), сохранившейся, впрочем, в поздних списках:
Все исчезнет в этом мире,
Как трава и цвет в полях,
Бедный в рубе, царь в порфире
Обратятся оба в прах...
- 98 -
Сатира на современность сплетается в бегунских стихах, как и у старообрядцев вообще, с идеализацией прошлого. В древности не только вера, но и вся жизнь была лучше:
Расширялись наши грани.
Как на пир, мы шли на сечь,
Цари наши брали дани,
Сокрушали вражий меч...
Ныне люди только знают посмеяться старине,
Звезды на небе считают, царства видят на луне.
Видят там леса и горы, степи, реки, всякой злак,
Не проникнут их лишь взоры, есть ли кофей да табак.Здесь — общее всем старообрядцам недоверие к светской науке.
У бегунов получило окончательную наиболее полную народно-литературную обработку сказание о невидимом граде Китеже. Под названием «Книга, глаголемая летописец», это сказание в редакции старообрядцев-бегунов объединило полуисторические полулегендарные рассказы о князе Георгии Всеволодовиче, строителе многих городов, монастырей и церквей в Заволжье, в том числе и Малого и Большого Китежей, о разорении этих городов татарами (причем Батый как эпическое имя предводителя татар заменил исторического Эдигея, в 1405 г. разорившего окрестности Город-ца) и народное предание о скрывшемся под водой озера Светлояра городе или монастыре, увидеть который могут лишь отличившиеся благочестием христиане. Бегуны, соединяя весь этот материал, придали легенде о невидимом граде опенок своего учения. Отождествив этот град с Большим Китежем, они с. помощью литературных источников (библейских сказаний, толкований па Апокалипсис и житий святых) доказывали, что «град Больший Китеж испилим и покровен рукою божиею был до конца века «то многомитежна», потому что в Московском государстве «антихрист царьствует». Но тому, кто «нераздвойным умом и верою несумненною обещается» не рассказывать о виденном, покажется это «благоутишное при-станице», а тому, кто «начнет славити везде, и таковому закрыет господь и покажется ему лесом и пустым местом». Царствующий в Московском государстве Петр I, которого бегуны считали антихристом, навел «скорби и печали»; от них надо бежать «в горы и в вертепы и в пропасти земные». Догмат о бегстве от мира антихриста, характерный для бегунов, вызвал в повести особый акцент на тех цитатах из толкований на Апокалипсис, где речь идет о «граде святом», «новом Иерусалиме», так часто встречающемся в литературе бегунов. Наконец, типично для бегунов и осуждение богатых, которые поставлены наряду с «патриархом (Никоном), царями, князьями и воеводами», получившими «чашу полну всякия скверны и смрада» из рук апокалиптической жены.
Составители «Книги» заключили ее рассказом о том, что повесть составлена на соборе (в 1780—1790-х годах такой собор происходил в Сопелках, б. Ярославской губернии, центре бегунского согласия) «на утверждение всем православным христианом», и присоединили проклятие тем, кто «прибавит или всяко пременит едину точку или запятую» в этом «уложении». Таким образом, народная легенда, восходящая к преданиям дохристианского язычества, приравнялась в сознании старообрядцев-бегунов к догмату.
Бегунские стихи в своем большинстве, как и «Книга, глаголемая летописец», — памятники, обнаруживающие некоторую степень книжной образованности их авторов. Но бегунам была знакома и примитивная форма
- 99 -
лубочной литературы XVIII в. с характерной для нее ритмической прозой и наклонностью стилизовать или пародировать готовые образцы. Интересный пример такой литературы представляют бегунские паспорта.
Бегуны отвергали все юридические формы гражданской жизни, введенные после Петра: делом антихриста они считали перепись населения, размежевание земли, рекрутчину, паспорта. Взамен официальных паспортов, бегуны выработали несколько разновидностей своих паспортов, в которых среди молитвенных обращений, пародируется форма гражданского обычного в XVIII в. паспорта, выдававшегося крестьянам, которые шли из своей деревни «для прокормления себя работою в своем уезде». Эти паспорта выдавали помещики, ограничивая не только сроком, но и определенным районом действительность документа. Ряд указов предостерегал против «воровских» или «фальшивых» паспортов, которые ходили по рукам с середины XVIII в.
В рукописной литературе XVIII в. известны пародии на эти «воровские» паспорта, в рифмованной прозе излагаюшие разрешение воровать: «1747 году генваря с первого дня уезду города Ростова села Толстова церкви Рождества Христова вотчины князь имя рек Пестова крестьянина Разбегая Ивановича Прыткова отпущен прокормитца в работу для скудости и бедной ево ремесла скорой добычи и легкой шыбаевой работы в Московской уезд в разные волости и вотчины, где прилучитца впредь до сроку сего 747 г. ноября месяца до последних чисел» (следует маршрут, где разрешается быть отпущенному); «жить ему и кормитца в тех показанных местечках без пашпорту, и воровать ему без пошлины, а краденова ему продавать без порук таким же ворам и мошенникам» и т. д.
Аналогичную пародию на паспорта, но без юмористического оттенка, представляют и бегунские паспорта: «Объявитель сего, Иерусалима града вышнего, аз раб Христов уволен в разные города и селения, для ради себя прокормления, всякими трудами и работами... Дано сие от нижеписанного числа впредь на один век, а по прошествии оного числа явиться мне в место нарочито. Сей пашпорт явлен в части святых, и в книгу животну под номер будущего века записан». Интересно отметить, что в середине XIX в. эти бегунские паспорта выродились в разбойничью песню, которая записана от воровской шайки, действовавшей около бегунского центра Сопелок.
Литература старообрядчества в XVIII в. во всех ее разветвлениях, основанная на принципе крайнего консерватизма, запрещавшего «прибавити ни убавити, ниже всяко пременити» в наследии дониковопской Руси, упорно отгораживавшаяся от новых требований жизни, все же медленно поддавалась их воздействию. Тонический стих заменяет в ней старые вирши, живой язык врывается в литературную речь. Но тематика не менялась — «ни на едину точку, или запятую».
В своем стремлении охранять старину старообрядцы именно в XVIII и XIX вв. оказали все же одну несомненную услугу истории русской культуры: они сберегли много памятников русской литературы, живописи и зодчества дониконовского времени. Из среды старообрядцев выходили незаурядные знатоки этого древнерусского культурного наследия, и в музеях и древлехранилищах нашей родины сбереглось немало материалов, собранных именно этими «ревнителями» старины.