- 150 -
Петровская эпоха в фольклоре
Петровская реформа — во всей ее сложности и противоречивости — оставила в народном творчестве значительный след. Особенно отчетливо сказалось ее влияние на широкие народные массы в песенном жанре; в солдатской среде создается целый цикл героических песен, непосредственно посвященных прославлению Петра, преимущественно как создателя регулярной армии, как организатора побед российского «воинства». Эти песни прочно привились в народе, и образцы их были записаны в самых различных частях страны: в Поволжье, на Урале, в центральных губерниях. Народная песня переносит на петровские баталии черты предшествующих славных битв.
О завоевании Азова поется почти в тех же выражениях, которые ранее применялись к взятию Казани: здесь так же играют решающую роль «подкопы глубокие», бочки «с лютым зельем», «с черным порохом», свечи «воску ярого».
Народная песня никогда не замалчивает кровавых тягот петровских войн: она подчеркивает, что именно усилиями рядовых солдат достаются победы российской державе, что «брана шведская пашня солдатскими ногами» и «горячей солдатской кровью» полита. Но в то же время, именно народная инициатива, твердая уверенность солдатской массы в необходимости добиться победы, хотя бы и неимоверно тяжелой ценой, способствуют петровским победам. Солдатская песня считает народ, а не господствующее сословие, основным осуществителем ратных замыслов Петра.
Показательно, например, что в песне «Ах, бедные головушки солдатские» в ответ на царский вопрос, — каким способом брать Азов, — «князья и бояре промолчали»; в другой песне, посвященной взятию Шлиссельбурга, малодушные «генералы» прямо предлагают «от города отступити». Иначе реагируют на этот же вопрос царя «детушки-солдаты»; об их решении говорится в эпических тонах:
Что не ярые тут пчелы зашумели.
Что возговорят российские солдаты...а говорят они, что будут брать «белой грудью» недоступную ни с суши, ни с моря вражескую крепость. Петр внемлет совету солдат и поэтому побеждает.
Как в этой песне, так и в большинстве песен XVIII—XIX вв., Петр изображается правителем суровым, но справедливым, умеющим прислушиваться к голосу простого народа и даже предпочитающим простых людей «князьям» и «боярам». В основе этого идеализированного представления лежала идущая еще от Московской Руси утопическая мечта народных низов об идеальном «мужицком» царе, расправляющемся с боярами и милующем «чернь».
- 151 -
Именно защитником простого народа от привилегированных сословий рисуется Петр в многочисленных произведениях народной поэзии. Так, в песне «Жалоба солдат Петру I на князя Долгорукого», несомненно возникшей в солдатской среде (записана А. Григорьевым уже в начале XX в. на Севере), Петр разрешает солдатам расправиться самосудом с их знатным обидчиком. В былине «об удалом добром молодце и казне — сорок тысячей» (записана П. Рыбниковым в 1861 г.) «царь Петр Алексеевич» «за удаль и смелость» отпускает на волю «добра молодца», обвиненного в грабеже. В другой «старине» — «Бутман Колыбанович...» (записана Н. Ончуковым) — он же щедро награждает кабацкого завсегдатая, Бутмана, утверждавшего, что он сильнее и сметливее самого царя: Петр вспомнил, что Бутман спас его когда-то из «чужой земли», и простил ему прямую дерзкую речь, как ни клеветали на смелого предводителя «голей кабацких» его враги «люди придворные», «губернаторы — люди толстобрюхие». Вообще, мотив спасения Петра (в «чужой земле») простым человеком широко распространен в фольклоре. Он звучит и в одной из первых записей «петровских» песен, относящейся к 1791 г. (из рукописного сборника), в которой крестьянин вывозит «царя белого» из «Стекольного государства», где Петра ждала расправа со стороны жестокой шведской королевны. Показательна и уральская песня об единоборстве Петра с молодым драгуном, который один принял вызов царя бороться с ним, в то время как все «князья-бояре испугалися». Когда драгун оказался победителем («У дворца — дворца было государева»), Петр ему сказал: «Благодарю тебя, молодой драгун, за бороньице».
Показательно, что, несмотря на положительное отношение к Петру, во всех этих фольклорных памятниках основная, ведущая роль принадлежит не ему, а человеку из народа (драгун — победитель в борьбе, Бутман и другие аналогичные образы). Заслуга Петра сводится, главным образом, к тому, что он сумел оценить подлинного героя — человека из народа.
Особенно знаменателен факт распространения поэтических сказаний о Петре на Беломорском побережье, среди северного крестьянства, где целый ряд особых условий (в первую очередь — отсутствие крепостного права) способствовал сохранению традиций старорусского эпоса. Там образ Петра воспринимался как один из героических, былинных образов, вопреки реакционной идеологии раскола, как раз на Севере свившего себе прочное гнездо. И если в былине «Семейная жизнь Петра» (дошедшей до наших дней в репертуаре М. С. Крюковой) воздействие старообрядческой идеологии выразилось в том, что о борьбе царевича Алексея за «верушку старинную» говорится в сочувственном тоне, то все дальнейшее повествование представляет собой апологию Петра. О том, что Петр казнил сына и постриг в монастырь свою первую жену, говорится с осуждением, но это частный эпизод, который сейчас же сменяется рассказом о дальнейшей жизни царя. Из былины явствует, что Петра не только не постиг божий гнев, но он снова благополучно женился во второй раз на стряпухе (из плотничьей артели) Екатерине Алексеевне, с которой познакомился, сам работая плотником. Характерно, что та самая «чухонка», ненависть к которой, как к чужеземке, женщине нового, недомостроевского типа, особенно старались вызвать фанатики старообрядчества, здесь дана скромной и добродетельной работящей женщиной. Былина кончается приглашением «солдатушек новобранных» и «всех знакомых плотницков» на царскую свадьбу, которая кончается веселым пиром на радости.
Сохранился на Севере и ряд преданий о Петре, полумемуарного, полулегендарного характера, в большинстве случаев подчеркивающих энергию и трудолюбие Петра, его настойчивость в борьбе с неприятелем
- 152 -
и в борьбе с суровой северной природой («Даром хлеба не ел, лучше бурлака работал», — так сказал о Петре один из олонецких крестьян-рассказчиков второй половины XIX в. Щеголенков).
Петровская эпоха была одной из наиболее тяжелых страниц в жизни широких масс народа, за счет безудержной эксплоатации которых и осуществлялась реформа, создавшая и укрепившая империю помещиков и купцов. Поэтому восприятие этой эпохи народом двойственно и противоречиво. На ряду с прославлением Петра и его помощников песенный фольклор сохранил также немало жалоб на суровость петровской солдатчины, на печальную необходимость «быть... молодцу в рекрутах», на тяжесть работ по прорытию Ладожского канала (в песне «Ах, далече, далече...» не только люди, но даже и «земля сырая» плачет из-за того, что царь велел ее «копати», и «рвы и колодези вырывати»). В песнях донского казачества звучит недвусмысленный упрек царю, «раззорившему» старинные казацкие вольности («На заре-то было, на утренней»), хотя вызывающий уважение Петр выгодно отличается, в сознании составителя песни, от «собак»-воевод: казачьи песни прощают ему многое за победы над давним врагом «вольного Дона» — над султанской Турцией.
Противопоставление Петра, с положительной стороны, его приближенным ощущается и в другой песне («Что пониже было города Саратова»), по утверждению которой, донские казаки «хвалят-величают... императора Петра», но зато «бранят они клянут князя Меншикова»:
Заедает вор-собака наше жалованье,
Кормовое, годовое, наше денежное.В других вариантах этой широко распространенной песни обличению подвергается известный своим казнокрадством князь Гагарин, а о похвалах Петру уже нет речи. А в другой песне, связанной с прорытием Ладожского канала, «государевы гребцы» бранят уже не Меншикова и не Гагарина, а самого царя:
Ты рассукин сын, хозяин,
Расканалья сукин сын,
Здесь канавушку прорыл...Оппозиционное отношение широких крестьянских масс к антинародной эксплоататорской стороне царствования Петра сказалось и в том сочувствии к жертвам петровского самовластия, которое окрашивает целый ряд народных песен. Таковы, например, песни, посвященные лютой расправе со стрельцами: храбрые стрельцы, предлагавшие царю взять вражеский город «грудью белою», «без свинцу», «без пороху», «без снаряду государева», т. е. без технических усовершенствований, связанных с регулярной армией, окружаются страдальческим ореолом, равно как и тот «стрелецкий атаманушка», который, несмотря на слезы родителей и жены, предпочитает казнь позору унижения и, даже идя к виселице, «царю не покоряется». Это об его «буйной головушке», не выслужившей «ни слова себе доброго», «ни рангу себе высокого», говорится в скорбных лирических строках:
Только выслужила головушка
Два столбика высокие,
Перекладинку кленовую,
Еще петельку шелковую.(«Голова-ль ты, моя головушка».)
Характерно, что Петр — палач стрельцов — уже не противопоставляется господствующему сословию; наоборот, на все просьбы помиловать
- 153 -
стрельцов он отвечает, что должен посоветоваться «с боярами» «с сенаторами, с фельдмаршалами» («Во далече, во далече, во чистом поле»), что вызывает негодование стрелецкого атамана. Первоначально эти песни вышли из среды московского посада, связанного с разгромленным стрелецким войском целым рядом уз. Впоследствии они приобрели более широкий резонанс. Идеализируя стрелецкое движение, по сути дела, глубокореакционное, народ вкладывал в него иное содержание, чем то, которое в действительности было ему присуще: страдальческая участь казненных стрельцов заставляла видеть в них поборников народных интересов. Именно это стремление к поэтизации опальных, страдающих, преследуемых людей создало и лирические песни о насильственно постриженной Евдокии Лопухиной и песни о впавшем в немилость князе Василии Голицыне. Если в некоторых песнях любимец Софьи фигурирует как «первый изменщик», которому стыдно проехать по Москве, то в других песенных вариантах Голицыну приписывается заступничество за «чернь» перед Петром:
Ты зачем, государь-царь, черня разоряешь.
Ты зачем больших господ сподобляешь.Этим же стремлением искать защитников народа даже там, где их фактически не было, объясняется сочувственное отношение к царевичу Алексею, отразившееся не только в былине «Семейная жизнь Петра» (см. выше), но и косвенно — в народной комедии «Царь Максимилиан», имевшей огромный успех в течение всего XIX в., преимущественно в солдатской среде. Положительный герой этой комедии — царский сын Адольф, отказывающийся, вопреки отцовскому приказу, поклониться языческим богам и идущий на смерть за христианскую веру, несомненно навеян образом Алексея, но наделен идеальными, в народном понимании, чертами, ничего общего с реальным Алексеем не имеющими (так, в одном из вариантов пьесы Адольф представлен атаманом «заволжской вольницы», что, разумеется, совершенно не соответствовало действительному облику сына Петра).
Наличие враждебных Петру настроений в народном творчестве, имеющих глубокое социальное обоснование, не препятствует, однако, тому, что в большинстве народных песен, в основном созданных еще в XVIII в. (мы встречаем их уже в песенниках Новикова и Чулкова, при Екатерине II), преобладает сочувственное отношение к царю-преобразователю. Это неудивительно: в мрачную пору послепетровского безвременья, в период дворцовых переворотов и бесконечной смены временщиков-фаворитов, большей частью иностранного происхождения, — образ Петра становился воплощением национальных идеалов, символом славного прошлого России, в противовес унылому настоящему, которое ничуть не ослабило укрепленного Петром самодержавного гнета, но зато уничтожило преобразовательный дух Петровской поры. Отсюда — популярный в народной поэзии жанр плача о Петре, восходящий к аналогичному плачу об Иване Грозном. Петра призывают вернуть его былую славу, отнятую бездарными преемниками первого русского императора:
Без тебя мы осиротели, —
Осиротев, обессилели,— пелось в одной песне.
Все графы-генералы измен сделали,
... Российску армеюшку во полон взяли,— говорится в другой.
- 154 -
Что ты крепко спишь, — не проснешься,
Не проснешься, не пробудишься,
Вся наша силушка побитая,
Побитая, порастеряна,— пелось в третьей. В четвертой — выражены жалобы солдат на то, что после смерти Петра в армии не стало «прыянту», «даже сухарей не достает».
Следует упомянуть и об отражении Петровской эпохи не только в русском, но и в украинском песенном фольклоре. Украинский народ именно при Петре переживал особенно тяжелый период национального угнетения; это не могло не сказаться и в песнях. Достаточно вспомнить песню «У Глухове, у городе», опубликованную М. Максимовичем в 1827 г., о «козаченьках», которых «на линию гонять» (для постройки крепостей):
Ой, идить же вы, панове,
До Петра, до свата.
Ой, там буде вам, панове,
Велика заплата:
По заступу у рученьки,
Да ще и лопата.Здесь для «свата»-Петра песня нашла, прежде всего, горькие и гневные слова.
И тем не менее здоровое чутье народа определило его отрицательное отношение к «проклятому» изменнику Мазепе, вопреки культу гетмана, создававшемуся казацко-шляхетской верхушкой и духовенством Украины. Со злорадством говорится в украинских песнях о неудачной попытке Мазепы «пид Полтавой систи», с восторгом — о Полтавском сражении, о защите родины от шведов. Характерно, что последние часто именуются «католиками», то есть на них переносится та лексика, которая обычно применялась к исконным врагам украинского крестьянства — польским панам. Типична для украинских песен поэтизация образа Палея, как героя, предугадавшего измену Мазепы и даже, якобы, сыгравшего решающую роль в Полтавской битве. Подобная трактовка давала материал и для отрицания мазепинской ориентации и для обличения царской «Москвы», не сумевшей во-время оценить заслуг Палея. Песня «Палій в Сибири» начала в украинском фольклоре цикл сибирских песен и впоследствии дала отзвук в песнях, которые народная традиция связывала с именем Кармелюка.
Нашли отзвук петровские войны и вне пределов России: черногорские народные песни прославляли борьбу Петра с Турцией, как средство сломить «ярмо агарянско»; Мазепа сравнивался в этих песнях с сербскими деятелями, также изменившими своей родине.
Не менее значительно отражение образа Петра в прозаических сказках и легендах, получивших широкое распространение уже в первой половине XVIII в.
Вскоре после смерти преобразователя создается целый цикл легенд, отражающих стремление народа противопоставить Петра его преемникам, например, предание о том, что царь, заключенный в плен в «Стекольном царстве», освобожден русским купцом и скоро «объявится в своем государстве».
Интересен посвященный Петру цикл народных сказок. В 1730 г. колодник, сидевший в симбирской тюрьме, рассказывал своим товарищам сказку о том, как Петр, «нарядясь в мужицкое платье», познакомился с вором Бармой и, испытывая его, предложил ему «красть из государевых
- 155 -
палат девежную казну»; в ответ на это Барма «государя ударил в рожу я сказал скверно, для чего ты государеву казну подзываешь красть, лучше-де пойдем боярина покрадем...» В финале сказки Петр, принимавший участие вместе с Бармой в ограблении боярина, щедро награждает своего нового знакомого «за то, что он не захотел государевой казны воровать».
Петр рисуется в сказке царем, который относился к ненавистной народу боярской собственности так же, как относится к ней народ. В то же время в сказке показано умение Петра оценить по заслугам даже последнего из своих подданных, бродягу-вора, если этому бродяге не чуждо сознание государственных интересов, своеобразно понимаемого патриотического долга. Эта сказка полностью повторяет сюжет старой московской сказки об Иване Грозном, известной еще Коллинзу.
В сказке «Как на охоту Петр ездил» переодетый царь, случайно познакомившийся с солдатом, бежавшим от притеснений начальства, назначает беглеца «на то место полковником, а полковника — на его место рядовым»; в другой («Петр Великий и солдат») — царь прощает солдату служебный проступок за ум и находчивость; в третьей («Петр Великий и три солдата») — Петр благодушно беседует с солдатом, выразившим «дерзкое желание взять Екатерину его замуж», и доказывает ему, что царица ничем не лучше «хресьянской» жены. Во всех этих сказках Петр наделен чувством справедливости, готовностью признать достоинства и простого человека. Такого же типа и сказка о Петре и крестьянине (Петр, оценив ум простолюдина, говорит ему: «будут гуси о Руси, умей-ка щипать»), также восходящая к традиции, связанной с эпохой Ивана IV.
Сложенная на Севере сказка о встрече Петра со шведским королем на Ладожском озере дает в полубылинных, поэтических тонах величавый образ Петра, не только побеждающего шведов, но и повелевающего стихией. По его повелению «становилась вдруг тмень-божия, собиралися ветры в тучу густую, расходились воды ярые». Зато Беломорье создало и сказку обличительного характера — о «Ладожской канаве», при прокладке которой Петр «умысли на каждой версте сделать кабак», чем вконец разорил народ. Сказка приписывает царю ироническое восклицание: «Айда, молодцы! знают денежек нажить, да умеют и прожить!» Так, и в сказочном жанре отразилось двойственное отношение народа к Петру.
Временами народное недовольство устремлялось по реакционно-мистическому старообрядческому руслу; отсюда — многочисленные легенды об «антихристе», лубочная картина «Как мыши кота хоронили» и т. п. Но в основном — сказка на стороне Петра в его конфликте с клерикальными силами как никонианскими, так и старообрядческими. Отсюда — рассказанная в 1754 г. в одной из тюрем сказка об архиерее, которого «славный вор», спустившийся к «преподобному отцу» в виде ангела, посадил в мешок и принес к царю. «Вот... ты мне насмешку делал, а тебе... в эвтом мешке каково сидеть», — будто бы сказал Петр архиерею. Сочувствие сказочника явно на стороне Петра, остроумно посмеявшегося над духовным лицом.
Популярны были народные рассказы и о придворном шуте Петра, Балакиреве, также умевшем ловко поддеть церковников, равно как и спесивых бояр. Но наиболее интересна в этом плане легенда, сложенная в рабочей среде XVIII в. и рассказанная И. И. Голикову (в царствование Екатерины II) пушечным мастером: Петр был озабочен вопросом, где бы достать меди для пушек; к нему подошел пьяненький простолюдин, обещавший за чарку вина дать мудрый совет. Когда его желание было исполнено, пьяница, оказавшийся пушкарем, сказал: «сколько излишних и ненужных
- 156 -
при церквах колоколов, что мешает тебе взять... половину оных и употребить на вылитие... пушек... Нужда государственная важнее, нежели многие колокола...» Так, то самое «еретическое» снятие колоколов, которое так возмущало врагов Петра, поборников «благочестия», было воспринято в среде мастеровых XVIII в. как разумное, подсказанное Петру голосом народа, государственное дело.
Сказка о «беззаботном монастыре» с сочувствием повествует о том, как Петр отдал «жирного монаха» в молотобойцы, чтобы отучить его от безделья.
Отзвуки петровской тематики мы находим и в пугачевском фольклоре. Любопытна сохранившаяся, по записи А. С. Пушкина, легенда, рассказанная Емельяном Пугачевым во время его нахождения под арестом. Согласно этой легенде, «Петр I, во время персидского похода, услыша, что могила Стеньки Разина находилась невдалеке, нарочно к ней поехал и велел разметать курган, дабы увидеть хоть его кости». По словам Пушкина: «сказка замечательна, особенно в устах Пугачева». Смысл ее — в подчеркивании интереса, который Петр будто бы питал к народным героям типа Степана Разина, что в народном восприятии выделяло его на какое-то особое место, отличавшее его от прочих царей.
Недаром и в пугачевских манифестах Петр неоднократно вспоминается с сочувствием, как «блаженный богатырь Петр Алексеевич».
Наконец Петровская эпоха отразилась и в пословицах. Если такие народные афоризмы, как, например, «пропал, как швед под Полтавою», имевшие хождение и в русском и в украинском фольклоре, напоминали о славных «баталиях», укрепивших силу русского государства, то целая группа пословиц, вроде «ум в голове, а не в бороде» и т. п., была направлена против рутинных представлений Московской Руси и тем самым отражала победу новых, более передовых воззрений, вызванных в народе петровской реформой.