- 117 -

Повести Петровского времени

Беллетристика Петровской эпохи отразила связанные с реформой культурно-бытовые сдвиги в дворянской, в первую очередь, затем в купеческо-мещанской среде. Для того чтобы понять всю специфику повестей Петровской поры, необходимо предварительно составить себе ясное представление, каков был круг читателей той эпохи и каковы были в общих чертах по своему внешнему виду, составу и характеру те сборники «историй» (романов, повестей), которые являлись занимательным чтением русских грамотных людей первой трети XVIII в.

Беллетристика Петровского времени была известна своим читателям в виде рукописных сборников и списков отдельных повестей.1 Многочисленные записи позволяют уяснить социальный состав читателей, который, как много раз указывалось исследователями, был крайне пестр и разнообразен.

Часто такие сборники, писанные скорописью (или полууставом) на плотной бумаге и переплетенные в кожу, переходили из поколения в поколение в какой-нибудь крестьянской семье. Эти повести также нередко ходили по рукам и в армии, где среди дворянского и разночинного служилого люда было много грамотных. Так, например, один из списков XVIII в. повести о Бове был в руках двух каптенармусов, двух ротных писарей, канцелярского писаря и канцеляриста, как показывают записи. Ряд рукописных списков и сборников повестей был распространен в среде купечества и городского мещанства. Наконец, многие из них попадали также в дворянские библиотеки, где хранились наравне с печатными книгами. Иногда один и тот же сборник в течение столетия не раз менял своих владельцев. Так, например, один из сборников XVIII в. имеет владельческие записи попа, монастырского «слуги», суздальского купца, бригадира и даже сенатора. А. Н. Пыпин, первым из ученых обследовавший рукописную литературу первой половины XVIII в., писал: «„Гистории“ списывались людьми всяких сословий; рукописи принадлежали людям по-тогдашнему образованным — гвардейским и армейским офицерам, мелким военным чинам (какими бывали тогда и дворяне), чиновникам (между прочим иностранной коллегии), затем купцам, посадским людям, наконец, крестьянам; книги переходили из рук в руки, что и записывалось внутри переплетов, иногда с выражением впечатлений от „зело полезного или умилительного чтения и с заклятиями против покражи“».2

- 118 -

Но если в первой трети XVIII столетия была так разнохарактерна читательская аудитория, то не менее разнообразным был и состав беллетристики той эпохи. Наравне с другими произведениями в этих рукописных сборниках часто встречались различные переделки эпических жанров фольклора — былин, исторических песен, духовных стихов и сказок. В этих переделках-пересказах начала XVIII в. произведения устного народного творчества получают новые заголовки: «сказание», «повесть», «история» («гистория»). Таково, например, «Сказание о семи русских богатырях» Буслаевского сборника, «Повесть о славном могучем богатыре об Илье Муромце и о Соловье Разбойнике» («Гистория о Илье Муромце и о Соловье Разбойнике») и многие другие.

Затем в течение всего XVIII в., а особенно в первой его половине, многократно переписывались различные древнерусские повести, причем многие из них подвергались и творческой переработке. Здесь можно указать в первую очередь на различные повести с военной тематикой, как «История о Мамаевом побоище» и «История о Казанском царстве», повести о взятии Азова, популярность которых в Петровскую эпоху вполне понятна.

Далее идут разнообразные дидактические повести, как, например, повесть об Акире Премудром, о Басарге, о Варлааме и Иоасафе. Переписываются в XVIII в. и, конечно, подвергаются творческой переработке старорусские агиографические повести, как, например, житие Алексея, человека божия, житие Петра и Февронии Муромских.

Неоднократно встречаются также в рукописных сборниках XVIII в. попавшие на Русь в XVI—XVII вв. старые переводные рыцарские повести о Брунцвике, Петре Златые Ключи, Василии Златовласом, Бове Королевиче, из которых две последние получают в Петровскую эпоху новую обработку. Переписываются, наконец, в первой половине XVIII в. и переводные легенды древнерусской литературы, такие, как легенда о гордом царе Аггее, о папе Григории. Последняя в Петровское время также получает новую редакцию.

В связи с общим усиленным процессом европеизации России, в литературе первой трети XVIII столетия, на ряду с произведениями фольклора и повестями древней Руси, широко представлена переводная западноевропейская повесть. Действующие лица заимствованы изо всех стран Западной Европы: Германии, Франции («История о Меландре королеве французской и о курфюрсте саксонском Августе»), Испании («Гистория о гишпанском шляхтиче Долторне»), Англии («Гистория об английском милорде Гереоне»), Италии («История о королевиче Цылодоне итальянском») и др. Многократно переводятся также всевозможные экзотические авантюрные повести, действие которых происходит то в Африке, то в Азии или даже в Америке или Лапландии. П. Н. Сакулин условно разделяет переводные повести первой половины XVIII в. на две основные группы: повести любовно-авантюрные (рыцарские романы в народной обработке) и чувствительно-нравоучительные, но подчеркивает, что всюду основной интерес переводной повести составляет внешняя занимательность фабулы.

На ряду с записями произведений устного народного творчества, переделкой старорусских повестей и широким потоком переводной западноевропейской литературы в беллетристике начала XVIII в. развивается также новая оригинальная русская повесть. В этой повести к 30-м годам XVIII в. создаются свой особый стиль, своя характерная идеология, тематика, свой типичный герой. Эта повесть является особым этапом в развитии русской литературы.

- 119 -

Ее излюбленный герой — изящный «кавалер», затронутый влиянием европейской культуры молодой русский дворянин, предпринимающий путешествия в «Европию», в заграничной обстановке проявляющий должную галантность и утонченность, в соответствии с идеальными требованиями рыцарских традиций. Особое место начинает занимать тема любовных похождений, — она становится центральной. «Как в воинских повестях создались постоянные формулы боя, так теперь отлагаются устойчивые формулы любви... Любовь — стрела (стрела амура), вонзившаяся в сердце, пламень, сжигающий его, сладкая болезнь, требующая врача и лекарств. Весь язык повестей пестрит варваризмами и неологизмами; старославянская стихия книжной речи, видимо, глохнет под напором новых элементов разговорного и делового языка».1

Наиболее типичными среди оригинальных повестей Петровской эпохи являются следующие: «История об Александре российском дворянине», повесть о «российском матросе Василии» и «История о российском купце Иоанне».

Первые две из них отражают элементы быта и нравов русского дворянства начала XVIII в., третья — купечества.

«Гистория о российском матросе Василии» известна по трем спискам XVIII в. Герой этой повести — Василий Кориотский, сын бедного дворянина — жил в «Российских Европиях». Желая выбраться из окружающей его «великой скудости», юноша отправился в «Санктпетербурх», записался там в матросы, а затем вместе с другими молодыми дворянами был отправлен правительством в Голландию «для лучшего познания наук». Там он жил и учился практически у «галанского гостя». В течение этих лет Василий упорно изучал морское дело и щедро помогал родителям. По окончании срока командировки, несмотря на уговоры патрона, юноша отправился на родину повидаться с отцом. Буря разбила корабль и занесла Василия на разбойничий остров. Начинается ряд приключений. Сначала русский матрос в силу необходимости стал разбойничьим атаманом, затем, покоренный красотой пленницы королевны Ираклии, он освободил ее, бежал с нею от разбойников, долго странствовал, победил коварство неожиданного соперника-адмирала, женился затем на Ираклии и после смерти тестя стал «флоренским королем».

Произведение ясно распадается на две части: первая из них — бытовая повесть о жизни молодого дворянина, отправленного правительством за границу для получения образования; вторая — любовно-авантюрная повесть, построенная частично на мотивах русских так называемых «разбойничьих» песен и сказок, частично на образцах переводной западноевропейской повести.

Первая часть «гистории» в силу своего реально-бытового содержания дает много материала для выяснения вопроса, насколько был типичен для первой трети XVIII в. образ героя повести: дворянина — «российского матроса» Василия.

Отправка дворянской молодежи за границу для получения образования, особенно для изучения различных отраслей военно-морских знаний, как тогда говорили, «навигацкой науки» и «воинского артикула», была типичным явлением Петровской эпохи.

Дворянство, вначале выражавшее недовольство крутыми мерами Петра по насаждению образования, мало-помалу стало понимать пользу просвещения и необходимость его для занятия высших государственных

- 120 -

должностей. Отец одного молодого аристократа, отправленного в Голландию, в 1708 г. писал сыну: «Нынешняя посылка тебе сотворится не в оскорбление или какую тебе тягость, но да обучишься в таких науках, в которых тебе упражняться довлеет, дабы достойно себя сотворити ему, великому государю нашему, в каких себе услугах тя изволит употребити; понеже великая есть и трудная преграда между ведением и неведением».

На фоне этих данных ясно выступают реальные черты первой части повести о российском матросе Василии. Понятно, почему он, сын бедного дворянина, видел для себя выход из «скудости» в службе во флоте. Подобно автору вышеприведенного письма, Василий видел в «навигацкой науке» конкретную пользу. Во-первых, служа во флоте, Василий полюбился многим «знатным персонам», а кроме того, он выдвинулся из среды своих товарищей, «понеже он знал в науках матросских вельми остро, по морям где острова и пучины морские и мели, и быстрины, и ветры, и небесные планеты, и воздухи. И за ту науку на кораблях старшим пребывал и от всех старших матросов в великой славе прославлялся».

В вышецитированном письме отца к сыну, отправленному за границу, дается характерный перечень наук, которые «довлеет» знать дворянину: немецкий и французский языки, арифметика, математика, архитектура, фортификация, география, картография, астрономия и т. п. В полном соответствии с этим характерным для Петровской эпохи утилитарным взглядом на просвещение в повести о Василии Кориотском рассказывается, что герой вместе с младшими матросами был послан в Голландию «для наук арихметических и разных языков». Петр I имел обыкновение сам «определять» дворянскую молодежь. О таком «смотре», происходившем в мае 1712 г., рассказывает В. В. Головин (род. 1698 г.) в своей «Записке»: вызвав всех «малолетних» дворян в Петербург, царь, «изволил определить нас по разбору на трое: первые, которые летами постарше, в службу в солдаты, а середних за море в Голандию для морской навигацкой науки, а самых малолетних в г. Ревель в науку».

В соответствии с этим сообщением Головина повесть также рассказывает, что после указа царя «добирать младших матросов за моря в Голандию» часть товарищей Василия была отправлена туда, а другие, в число которых сначала попал и сам он, были оставлены для продолжения учения в русском флоте. В отличие от Головина повесть лишь называет г. Кронштадт вместо Ревеля.

Но типичностью начальной ситуации и характерным новым отношением героя к просвещению не исчерпывается связь повести с реальной обстановкой и нравами Петровской эпохи. В полном соответствии с новым миросозерцанием Василий Кориотский совершенно иначе относится к женщине, чем герои повестей древней Руси. В отношении к Ираклии он обрисован как «учтивый» кавалер. Черты его отношений к Ираклии в значительной степени навеяны куртуазной рыцарской повестью, которая щедро переводилась в начале XVIII в. Но, во всяком случае, это вполне соответствовало новым нравам эпохи: «учтивство» могло развиться лишь на ассамблеях Петровского времени, ему не было места в допетровском семейном и общественном быту, основанном на «Домострое». Затем, в характере Василия есть типическое соединение чувствительности с жестокостью. Он способен плакать, петь нежные арии, но не задумывается над жестокой и кровавой расправой с врагом, будь то струсивший рыбак, которого он утопил в море, или коварный соперник-адмирал, с которого он приказал содрать заживо кожу.

Кроме реальных черт Петровской эпохи, в обрисовке образа Василия Кориотского сказалась также литературная традиция. На живой

- 121 -

облик «российского матроса» XVIII в. наложены традиционные черты благонравного дворянина старорусской повести: благочестие, почитание родителей и «властей предержащих». Василий почтительно откосится к отцу; как подобает добродетельному сыну, Василий просит у своего отца благословения «итти в службу», посылает ему из Голландии «чрез вексель» 4000 «ефимков златых двухрублевых» и после письма родителей, несмотря на все настойчивые уговоры патрона, уезжает на родину с единственной целью: «повидаться ко отцу своему и благословение принять».

Следуя старорусской традиции изображения положительного героя, автор повести подчеркнул благочестие «российского матроса» Василия. Придя в чувство на берегу разбойничьего острова, он прежде всего «велие благодарение воздал богу, что его бог вынес на сухое место живого: „Слава тебе, господи боже, небесный царю и человеколюбче, яко не оставил мя грешного за грехи моя погубити, в водах морских погрызнутися“».

В духе старых московских обычаев, как указал Плеханов, обрисовано почтительное отношение Василия к цесарю. Когда последний пригласил Василия сесть рядом с собой, то герой ответил ему: «Пожалуй, государь, великий царь меня недостойного остави, понеже я ваш раб и недостойно мне с вашею персоною сидеть, а достойно мне перед вашим величеством стоять». Впрочем, эти традиции холопского отношения к царю не были еще изжиты и в начале XVIII в., и Петру I немало приходилось с ними бороться.

Эти традиционные черты в облике Василия не являются основными. Отец героя совершенно исчезает со страниц повести уже в начале ее, «почтительный» сын ни во время своих разнообразных приключений, ни став флоренским королем ни разу не вспоминает о нем. Это было бы совершенно немыслимо в дидактической повести старой допетровской Руси.

Благочестие героя также не является существенной чертой характера, необходимой для развития действия. Не сверхъестественное чудесное вмешательство небесных сил выручает Василия из беды в награду за его религиозность, как это имело бы место в дидактической повести древней Руси, а собственная хитрость и отвага.

В отличие от повести XVII в., автор не заставляет Василия Кориотского приходить в конфликт с родительской властью и религиозным мировоззрением, как в повестях о Савве Грудцыне и Горе Злочастии, а дает ему, на ряду с традиционными чертами почтительного сына и добронравного, благочестивого дворянина, облик галантного, любезного кавалера. Изменился взгляд на любовь — это уже не «наваждение», не козни дьявола, а реальное и простое человеческое чувство, правда, окрашенное в тона салонной галантности, нашедшей свое выражение также в ряде лирических произведений.

Можно с полным основанием сказать, что традиционные черты христианской добродетели являются в повести Петровской эпохи лишь эпизодической данью старой литературной манере и не они определяют физиономию героя — нового человека новой эпохи.

Кроме черт литературной традиции книжной повести, в образе Василия Кориотского заметны черты, заимствованные из устного народного творчества. Разбойники избрали его в атаманы, «понеже видев его молодца удалого и остра умом». Это определение не случайная обмолвка. Действительно, Василий — это и «удалой добрый молодец», каким знает этот образ народное творчество. Здесь объединились две традиции: одна — новгородских былин, другая — песенно-сказочного фольклора. Образ былинного «гостя», который отважно водит по морю свои корабли, не мог не отразиться на характере Василия, который сам водил по морю корабли, «галанского

- 122 -

гостя» и готовился плавать в русском флоте. С другой стороны, в эпизоде пребывания Василия на разбойничьем острове особенно подчеркнуты в характере героя личная отвага, удаль и хитрость, которые и выручают его из беды. Эти черты характерны для героев фольклорных произведений, будь то безыменный добрый молодец песен, Иван-царевич волшебных сказок или «служивый» сказок солдатских.

Не только в образе Василия Кориотского, но и в ряде эпизодов повести надо отметить характерное сочетание устного и книжного поэтического стиля. Влияние сказочных мотивов и языка особенно чувствуется в эпизодах, связанных с пребыванием Василия на разбойничьем острове. Разбойники — это «братцы молодцы», «молодцы удалые» в полном соответствии с фольклором. В глубине острова скрывается их притон. Василий шел к нему «стежкой» по «темному лесу» 30 верст и «пришел к великому буераку. Виде великой огромной двор поприща на три, весь кругом тыном огорожен».

Необходимо остановиться на развитии характера Василия. Автор «Гистории» ставит своего героя в разнообразные и контрастные положения.

В первой части произведения перед читателем — безвестный юноша-дворянин, живущий в «великой скудости», затем — матрос русского флота, выдвинувшийся «остротой ума» и успехами в «навигацкой науке», потом приказчик «галанского гостя», отважно ведущий суда по океану и совершающий крупные торговые операции. Буря и кораблекрушение едва не губят Василия, когда он задумал вернуться на родину.

Во второй части повести Василий — то невольный атаман разбойников, то учтиво-нежный «кавалер», влюбленный в красавицу пленницу, смело освобождающий себя и ее. Затем он вступает как равный в круг европейских монархов. Цесарь (император Австрии) относится к «российскому матросу» с великим почтением и предлагает ему стать «названным братом». Из этого недолговременного благополучия судьба вновь ввергла Василия в несчастье: коварство неожиданного соперника, адмирала флоренского, едва не погубило героя. Но он спасся от смерти благодаря матросам. Привезенный встречным рыболовом во Флоренцию, Василий стал простым работником у какой-то старухи в богадельне. «Он у нее дрова сек и воду носил и плетнем хижину оплел». В развязке повести Василий вновь становится женихом королевны Ираклии и женится, наконец, на ней, а конец повести окружает его настоящим апофеозом: «Василий поживе в великой славе и после короля Флоренского был королем флоренским; и поживе многия лета и с прекрасной королевною Ираклиею и потом скончался».

Так до конца повести выдержан единый принцип ступенчатого и контрастного развития характера главного героя.

Все другие образы повести введены лишь с целью раскрыть те или другие черты в характере главного героя. Не говоря уже о таких второстепенных эпизодических образах, как Иоанн Кориотский — отец героя, старик рыболов, спасающий Василия, такую же служебную функцию выполняют и другие действующие лица.

С этой целью введена в повесть и «флоренская» королевна Ираклия. Образ ее не имеет в произведении того самостоятельного значения, которое приобретают женские образы в «Гистории об Александре российском дворянине». Ираклия беспрекословно повинуется судьбе, не пытаясь активно бороться с ней; у разбойников она покорно несет участь пленницы, а потом под страхом смерти от руки адмирала соглашается на клятвопреступление. Даже предчувствуя несчастье при приезде адмирала в

- 123 -

Цесарию, она не в силах остеречься сама и уберечь от него возлюбленного. В горе она способна лишь падать в обморок, «жалостно» вздыхать да плакать.

При первой встрече с Василием Ираклия заметила, что он, повидимому, не принадлежит к разбойничьей «команде». «Признаю вас быть некоторого кавалера», сказала она ему. По словам повести, увидев красавицу Ираклию, он «паде от ее лепоты на землю, яко Лодвик королевич Рахлинский», а затем разговаривал с нею, «встав на коленки». Но пылкость любви не мешала ему рыцарски относиться к своей возлюбленной; Василий ни разу не оскорбил ее насилием и сдержал свою клятву «хранить девичество ее» до брака. Интересна самая клятва влюбленных в верности до гроба: «в супружество ни за кого иного не посягать; а ежели кто один из них какими ни есть приключившимися резонами отлучится, ни за кого иного не посягать и до смерти пребывать в девической чистоте». Так, в полном соответствии с характеристикой, данной ему Ираклией, Василий Кориотский обрисован в повести не только как «российский матрос», постигший «навигацкую науку», и удалой добрый молодец, но и как «учтивый», по-европейски галантный кавалер.

Ту же роль в повести — обрисовать характер Василия с помощью антитезы — играют и другие действующие лица. Глупость разбойников оттеняет ум и хитрость Василия, который подметил их слабые черты (жадность к деньгам и суеверие) и сумел ими воспользоваться. С тою же целью антитезы введен в повесть образ коварного и лживого адмирала. Он «раболепно» просит Василия разрешить ему свидание с Ираклией, а затем на корабле под страхом смерти вынуждает у нее клятву признать его своим спасителем. Униженно просил адмирал Василия приехать к нему на корабль, а затем коварно приказал отчалить от берега и утопить охранявших Ираклию и Василия цесарских драбантов. Тогда адмирал «нача Василия Кориотского бить по щекам и за власы терзать и бивши его едва жива оставил и велел своим офицерам повезавши ядро пушечное, бросить в морскую глубину». Наконец, с помощью лжи и насилия адмирал заставляет Ираклию готовиться к браку с ним.

На фоне этих образов по закону художественного контраста еще ярче выступают храбрость, молодечество и галантность Василия.

Несколько иную роль играют в повести образы короля флоренского Эвгеря, цесаря и его генерала Флегонта. Когда Василию грозила гибель от адмирала, то в защиту его как «названного брата» цесарь выслал свое войско под предводительством генерала Флегонта с угрозой разорить Флоренское королевство. Введением этих образов автор повести подчеркивает почетное положение российского дворянина в Европе и старается его всячески возвеличить.

Как справедливо указал Л. И. Тимофеев, эта тенденция автора повести имела вполне реальное основание. «Русское национальное самосознание, пробудившееся и торжествовавшее после победы над лучшей в Европе шведской армией, после того как к голосу России должны были прислушаться мировые державы, сказалось и в литературном творчестве, в создании образа победоносного и удачливого героя-матроса».1

Ступенчатое и контрастное развитие характера основного героя, принцип антитезы в расстановке действующих лиц показывают пристрастие автора к художественным эффектам. Та же черта проявляется и в ряде

- 124 -

внешних деталей. Буря, мнимая гибель Василия, глубокая печаль его патрона являются эффектной и неожиданной концовкой первой части повести. Тот же расчет на внешний эффект объясняет типичные для авантюрно-рыцарского романа детали в эпизоде узнавания. Когда невеста (Ираклия) в черном платье в знак печали поехала в кирку венчаться, Василий встретил ее близ кирки и «взяв арфу нача жалобную играть и петь арию», в которую он вложил рассказ о своей встрече с Ираклией на разбойничьем острове, бегстве из плена и клятве в вечной любви. Интересно отметить, что самый прием вставлять в повесть виршевую лирическую арию был типичен для «гисторий» Петровской эпохи.

Все эти элементы композиции заимствованы из переводной рыцарско-авантюрной повести, где они являлись типичными аксессуарами. Позднее они повторятся в русской литературе в авантюрной повести середины XVIII в., которая тесно связана в своем генезисе как с западноевропейской переводной литературой, так и с традицией более ранней русской рукописной повести.

Язык повести обнаруживает наличие тех же основных трех стихий, которые были указаны в ее композиции и характерах.

Ряд слов и постоянных эпитетов заимствован из народного творчества (удалой молодец, темный лес, стежка, тын); с другой стороны, в повести довольно много славянизмов (живяше, рече, восприял, минувшу утру). Но на ряду со всем этим, в лексике произведения много варваризмов, характерных именно для Петровской эпохи (фрунт, маршировать, шлюпка, вексель, пароль, драбанты, кирка, ария). В целом повесть написана языком живым и достаточно ярким, близким к разговорной и деловой речи начала XVIII в.

В заключение необходимо поставить вопрос о литературных источниках данного произведения, степени его оригинальности и воздействии его на последующую литературу.

Автору этой повести, несомненно, были известны и переводная повесть о шляхтиче Долторне,1 откуда заимствована фабула второй части, и повесть о семи мудрецах, как показывает упоминание о Лодвике, королевиче Рахлинском. Но в этом произведении было не копирование чужого оригинала, а творческая переработка. Прежде всего, герой повести сделан русским, начало повести происходит в реальной обстановке «Российских Европий» Петровского времени. И во второй части западноевропейская жизнь описана на русский манер: разбойникам (типичному аксессуару западноевропейских рыцарских романов) приданы черты русских «гулящих людей». Придворный быт и этикет, шумные праздники с попойками и пушечной пальбой изображают русскую действительность; наконец, отношениям Василия к Ираклии придана бо́льшая нежность и чувствительность по сравнению с повестью о Долторне. Следовательно, несмотря на неполную самостоятельность в развитии фабулы, повесть эту следует считать все же оригинальным русским произведением Петровского времени.

Необходимо отметить, что позднее сюжет этой повести был обработан дважды: в устной традиции и в лубочной литературе.

Около середины XVIII в. под воздействием второй части «Гисторий о российском матросе Василии» была создана былина о женитьбе Пересмякина племянника, записанная позднее А. В. Марковым от М. С. Крюковой. Сравнительное изучение обоих произведений

- 125 -

обнаруживает совпадение ряда эпизодов и точные текстовые соответствия в повести и былине.

«Автор-перелагатель, — писал позднее М. Н. Сперанский, — повидимому, в достаточной степени знаком был с былинной традицией, сознательно приспособлял сюжет своего источника к обычному былинному стилю: так, он начинает свою песню с обычного общего его приурочивания к Киеву и кн. Владимиру, называя его по-старинному „стольно-киевским“, заставляет своего героя попасть в Царьград, об его торговых делах говорит в том же былинном духе».

Для такой переделки были необходимые предпосылки в самой повести, где образ Василия, удачливого «российского матроса», создался не без воздействия традиционного образа «гостя» новгородских былин.

Не менее интересен отклик повести о Василии Кориотском в «Сказке о портупее-прапорщике» писателя-лубочника И. Кассирова.

Правда, в этой сказке Василий Кориотский рукописной повести заменен традиционным в солдатской сказке портупей-прапорщиком, адмирал — капитаном, Ираклия — безыменной царевной Девичьего царства, разбойники — гиперболически-сказочным образом Нимал-человека. Но первая и третья части этой многосюжетной авантюрной сказки (изд. Губанова, Киев, 1894) в основных чертах точно воспроизводят сюжет второй части повести.

Сюжет западноевропейского рыцарского романа, подвергшийся творческой переработке в Петровскую эпоху, дожил в былине и лубочной сказке до начала XX столетия.

Вторая повесть Петровской эпохи, героем которой является русский, — «История об Александре, российском дворянине», — известна в 12 списках XVIII в.

Как неоднократно указывали исследователи (Пыпин, Сухомлинов, Майков, Сакулин), эта «История» — произведение обширное по своему объему и сложное по архитектонике. Нить основного повествования дважды прерывается вставными элементами: первый из них — новелла о «неудачном волоките», вложенная в уста Владимира, как рассказ от первого лица; второй — подобная же новелла об «удачном волокитстве» (снабженная рядом цинических подробностей), изложенная также от имени Владимира.

Вслед за ней непосредственно следует разговор (будто бы слышанный в пути тем же героем) трех вельмож о порочности женщин, где, на ряду с традиционными мотивами обличения «злых жен», дана характеристика нравов Петровской эпохи. Эти вставные элементы соответственно разбивают повесть об Александре на три части.

Первая рассказывает о происхождении Александра, его отъезде за границу и первых четырех годах пребывания его во Франции. Вместо занятия науками, Александр отправляется из Парижа в город Лилль, увлеченный рассказами купцов о его необычайной красоте. Там он влюбляется в дочь пастора — красавицу Элеонору, добивается ее взаимности и проводит три года с ней «в любовных утехах». Другая женщина — Гедвиг-Доротея, дочь генерала, влюбляется в Александра, добивается близости с ним. Узнав об измене Александра и торжестве коварной соперницы, Элеонора в горе умирает. После ее смерти любовь Александра к ней вспыхивает с новой силой. Доротея не в силах удержать его: «Александр Елеонору мертву паче, нежели Едвиг Доротею живу любил». Он вскоре после смерти Элеоноры возвращается в Париж. Так заканчивается первая часть повести. Лишь один раз в минуту печали (сомневаясь во взаимности со стороны Элеоноры) Александр вспоминает о цели своего

- 126 -

путешествия — образовании и о дворянском долге, которым он пренебрег: «С чем возвращуся в дом отца моего? Не знав поля, не видав неприятеля, не слышав ружейного стука, како прислужуся монарху моему?» Но позднее об этом нет и речи. Вся повесть в дальнейшем носит исключительно любовно-авантюрный характер.

Вторая часть рассказывает, как Александр в Париже стал волочиться за дочерью гофмаршала Тиррой, добился расположения неприступной красавицы и вместе со своей возлюбленной, переодетой в «кавалерское» платье, и приятелем Владимиром уехал из Парижа, боясь преследований властей за дуэль со знатным кавалером Цыцилко. Далее излагается длинная цепь приключений со всеми аксессуарами западноевропейских рыцарских романов: путешествиями по всем странам света, разбойниками, кораблекрушениями, поединками, рыцарями со спущенным забралом, разлукой влюбленных Александра и Тирры и их свиданием через 15 лет.

Третья часть — заключение — пытается связать воедино все концы: Александр после всех своих приключений отправляется на родину вместе с Тиррой и Владимиром и случайно тонет во время купанья в море. Оплакав его, Тирра закалывается. Неожиданно появляется Гедвиг-Доротея. С ненавистью вытащила она труп соперницы из гроба, но споткнувшись, упала, разбилась «и в той злости жизнь свою окончила». Владимир похоронил всех троих, сообщил родителям своего друга о смерти их сына и те, оплакав Александра, Владимира наследником учинили. «И тако сия гистория скончася».

Рассмотрение отдельных составных элементов повести об Александре и их соотношения ясно показывают, что автор еще не владеет искусством композиции и отдельные части произведения плохо вяжутся друг с другом. Внутреннее единство достигается лишь тем, что основной пружиной действия в произведении неизменно является любовь. Это — основное звено между образами действующих лиц. Собственно вся повесть об Александре построена на сложной любовной интриге, которая то развертывается на реальном фоне жизни российского дворянина за границей, то показана в окружении аксессуаров рыцарского авантюрного романа.

В отличие от повести о Василии Кориотском в данном произведении дана попытка показать разнообразие любовных переживаний. С этой целью автор использовал прием обратной симметрии: образу Александра, «учтивого кавалера» — дворянина, влюбленного по очереди в Элеонору, Гедвиг-Доротею, Тирру, соответствует образ его друга Владимира, окруженного целой вереницей женщин: здесь и русская девушка, дочь купца Аннушка, и голландка «секретарская дочь» Мария Элизабет, бесчисленные «некие дамы», жены купцов и многие другие женщины Западной Европы.

Если Александр искренне и глубоко переживает каждое свое увлечение, отдавая ему все свои душевные силы, то Владимир просто волокита-циник, не гнушающийся и прямым развратом.

Государства и города Западной Европы, в которых побывал Владимир, запечатлелись в его памяти, как фон тех или иных похождений, о которых он рассказывает Александру с грубым цинизмом и непристойными подробностями. Отношение его к женщинам исполнено презрения, так как он не раз покупал любовь ценой лжи и подкупа. Так в двух противоположных образах очерчен в данной повести русский Дон-Жуан начала XVIII в.

Тот же прием обратной симметрии применен и в обрисовке женских образов: нежной и кроткой Элеоноре противопоставлена энергичная, порывистая Гедвиг-Доротея. Если первая является объектом страстного

- 127 -

обожания Александра, то вторая сама домогается взаимности, забрасывает его письмами, ищет с ним встреч и, доведя до смерти Элеонору, чуть не насильно делает Александра своим любовником. Обеим им противопоставлена третья возлюбленная Александра, парижанка Тирра. Сначала это недоступная красавица, презирающая мужчин, потом верная возлюбленная, храбрая женщина, которая в рыцарских доспехах объездила весь свет, подвергаясь различным невзгодам, пока не соединилась вновь с Александром.

В связи с тем, что основой повести является любовная интрига, в произведении уделено большое внимание раскрытию любовной психологии. Переживания героев раскрываются с помощью длинных монологов или диалогов, часто рифмованных виршевых арий, писем. Прямая речь занимает большую часть текста повести, придавая ей своеобразный драматизм. Как показал В. Н. Перетц, вся система изобразительных средств и фразеология любовных переживаний данной повести тесно связаны с лирикой начала XVIII в.

Так, например, в этой повести в диалогах и монологах, любовных письмах, ариях, нередко сохраняющих связь с песней (указывается мотив, на который поется ария, например «на миновет»), любовь представляется как «великой пламень», «погибель», «язва сердечная», «лютейшей огнь». «Острыя очей взоры сердцу раны дают», «красота... безмерно испускает стрелы», «злейшая фортуна владеет» несчастным влюбленным, который в отчаянии призывает Марса и Сатурна лишить его жизни. Все это — традиционные формулы любовной виршевой лирики начала XVIII в., в использовании которых автор повести обнаруживает даже некоторое мастерство.

Любовной интригой, как основой повести, и раскрытием любовной психологии героев через письма, которые нередко являются двигательным моментом, обусловлено введение второстепенных действующих лиц — слуг («раб» Александра — Евпл, «девка» Элеоха, которая служит у купца). Они передают письма, разузнают для своих господ, что делает влюбленный или возлюбленная и т. д. Эти слуги — второстепенные, но характерные персонажи произведений, построенных на любовной интриге.

Необходимо отметить, что и сами образы повести, и мировоззрение, и даже отдельные композиционные приемы (любовные письма в форме виршей) — все это отражает живые черты быта и нравов Петровской эпохи. Прежде всего надо остановиться на образе главного героя — Александра. Он от природы одарен острым «разумом», к 12 годам он уже образован, «достиг философии и протчих наук». Ради завершения образования и жажды видеть чужие страны, он просит родителей отпустить его за границу, «понеже во всем свете до единого обычая имеют чад своих обучати и потом в чуждые государства для обретения вещей чести и славы отпускают». Герой принадлежит уже к тем людям, которые поняли необходимость образования и пользу путешествий. Он сродни уже второму поколению Петровской эпохи, тем, кто уже с детства был засажен за книги, за изучение иностранных языков, кого впоследствии родители отправляли путешествовать по Западной Европе, как Александра Борисовича Куракина, Александра Львовича Нарышкина и др. Берхгольц в своем дневнике в 1721 г. отметил успехи просвещения в русской дворянской среде: «Надобно отдать справедливость здешним родителям, — записал он 17 июня, — они не щадят ничего для образования своих детей. Вот почему и смотришь с удивлением на большие премены, совершившиеся в России в столь короткое время». С другой стороны, до нас дошел ряд свидетельств о том, что дворянская молодежь, отправляемая. Петром

- 128 -

за границу, зачастую проводила время не столько в изучении необходимых наук, сколько в шумных развлечениях, кутежах, попойках, поединках. В этом смысле образы Александра и Владимира сохранили ряд элементов подлинного облика русского дворянина начала XVIII в. Повесть отражает и другую типичную черту нравов того времени — любовь русского к женщине-иностранке. Достаточно указать на Петра и Анну Монс, Орлова и Гамильтон, женитьбу самого Петра на служанке пастора Марте Скаврощук, многих приближенных Петра, женатых на иностранках. В соответствии со знакомым бытом Прибалтики француженка Элеонора в повести является дочерью пастора, Тирра в «Гишпании» «вдалася пастору во услужение». Даже такая мелкая деталь воспроизводит живую черту Петровской эпохи.

Следует остановиться также на второй вставке — разговоре трех вельмож о женщинах, так как она тоже дает ряд черт, характеризующих мировоззрение начала XVIII в. Прусский барон Старк, гдатцкий барон Фоняр и саксонский дворянин Силберстен рассуждают о женщинах. Барон Фоняр резко осуждает новые нравы, порицает свободу обращения женщин, обвиняет их в коварстве и корыстолюбии, ибо «несть конца непостоянству и злости злых жен: по всех злостях, злостию превосходит, страм, стыд, поношение, злоречие ни во что вменяют, едиными амурами веселятся». Вообще, по его мнению, нет женщины, которая не была бы распутной. Другие его собеседники думают по-другому. По их мнению, естественно, что женщина любит быть в общественных местах, танцовать, хорошо одеваться, умеет остроумно отвечать на шутки и комплименты. «Неужели политика всех европских стран, которые за великие деньги учатся, лепообразным женам непристойна?» — спрашивает Силберстен. Он утверждает далее, что большая часть нападок на женщин происходит потому, что они теперь свободны в выборе возлюбленного, и мужчины, потерпевшие неудачу, клевещут на них. Силберстен напоминает Фоняру: «Сколько твоего было ходатайства и старания за придворного дамою Шарлотою?»

В этом разговоре автор повести сохранил отзвуки споров Петровского времени, когда русская женщина вышла впервые из терема и узкого семейного круга на шумные многолюдные ассамблеи. С учреждением ассамблей, — писал позднее кн. Щербатов, — «страсть любовная, до того почти в грубых нравах не знаемая, начала чувствительными сердцами овладевать, и первое утверждение сей перемены от действия чувств произошло. А сие самое и учинило, что жены, до того не чувствующие своей красоты, начали силу ее познавать» («О повреждении нравов в России»).

Один из иностранцев, наблюдавших русское общество в 20-х годах XVIII в., заметил о русских женщинах того времени: «Их страсти большею частию пылки и воспитанием весьма редко сдерживаются, так что когда они «влюбляются, то романтические приключения их обыкновенно имеют весьма скорый исход».

Необходимо отметить в повести также следующую бытовую черту: по словам Силберстена, мужчина «домогается» любви женщины «через письма, песни и презенты». Следовательно, письма и арии, которые в таком огромном количестве введены в состав повести (22 письма и 7 арий), являются не только определенным литературным приемом, но и широко распространенным бытовым явлением. В это время в рукописных песенниках распространяются любовные виршевые песни, любовники нередко ведут переписку, причем письма иногда пишутся и в виде стихотворных посланий.

- 129 -

Приведенные материалы показывают, что в повести об Александре, российском дворянине, воспроизведено много элементов быта и нравов Петровского времени, как они запечатлены в мемуарах, переписке, документах.

Несмотря на живую и тесную связь с новой эпохой, в повести об Александре, российском дворянине, имеется ряд черт, обнаруживающих воздействие литературной традиции до-Петровской Руси. Этих элементов не так много, но тем ярче чувствуются они на общем фоне.

Прежде всего повесть отличается большим количеством славянизмов во всех частях речи (граде, в руце, верна суща, глас, очима, елика, яко, аще, аз, несть, обаче, вижду, обрящет, прорцы, возревновах, изми и т. д.) с небольшим сравнительно количеством варваризмов, характерных для Петровского времени (мадел, т. е. модель, фортуна, фундамент, рекомендовать, персона и др.). Как добродетельный отец старорусской повести, изображен отец Александра — Дмитрий. Это — знатный московский дворянин, «добронравием, смелством, храбростию и учтивством зело украшен и ко всякому добродеянию весма был рачителен и бедных призирал». К традиционным добродетелям дворянина — добронравию, смелости и нищелюбию — здесь прибавлена характерная черта того времени — «учтивство». Также в стиле старорусской нравоучительной повести рассказывается, что «всемогущий бог даровал» Дмитрию за его добродетели «сына лепообразна юношу». Это — традиционный мотив агиографической литературы. Отзвук церковной фразеологии слышится и в том, как автор повести сообщает о желании Александра путешествовать: «возревновах красоту маловременной жизни света сего зрети». В стиле допетровской литературы рассказывается об «отчем и матернем слезном рыдании», когда родители узнали о желании сына, но, будучи не в силах ему препятствовать, дали традиционное родительское благословение «и на знак памяти 2 кольца золотые с драгоценным камени под запрещением, ещебы не для какия страсти никому не отдавать».

Необходимо отметить, что все эти рудименты допетровской литературы имеют в повести лишь второстепенное значение и совершенно не связаны с развитием действия. К тому же образ отца героя, как и в повести о Василии Кориотском, является второстепенным, он присутствует лишь в завязке и развязке.

Все отмеченные черты отдают лишь дань старой литературной традиции, и не они определяют в целом лицо произведения.

Несколько сложнее вопрос о связи повести об Александре с повестью о Фроле Скобееве.

В этих двух повестях можно указать много общих черт и в мировоззрении (отношение к женщине, взгляд на любовь), и в образах героев (Владимир — Фрол Скобеев), и в композиции (любовная интрига, роль слуг). Но если повесть о Фроле Скобееве целиком развивается в рамках Московской Руси, то действие повести об Александре, российском дворянине, вынесено на широкие географические просторы. Кроме того, в повести Петровской эпохи любовная интрига выдвинута на первый план как основной композиционный элемент, она не связана с широкой картиной русского быта, поскольку все героини — иностранки, и не осложнена элементами социально-заостренного юмора, как в повести о Фроле Скобееве. Впрочем, необходимо учесть, что датировка повести о Фроле Скобееве является спорной — XVII или XVIII в.

На ряду со слабыми и немногочисленными отзвуками литературных традиций древней Руси, в повести об Александре, российском дворянине, необходимо отметить сильное воздействие переводной западноевропейской

- 130 -

беллетристики. Это особенно сильно сказывается во второй части произведения, которая «вся скомпилирована, — как говорит П. Н. Сакулин, — из элементов переводных любовно-рыцарских и авантюрных романов (вплоть до кораблекрушения, разбойников и „человекоядцев“), сбиваясь иногда на общесказочный стиль (богатырская сказка с аксессуарами рыцарства)».1 Интересно отметить, что и здесь, несмотря на фантастическое рыцарское окружение, подчеркнуто национальное самосознание героя. Александр не только принят французским королем, но глубоко уверен, что вся Европа внимательно следит за его подвигами. «Российский кавалер», сражающийся под девизом «ковалер гнева и победы», будучи обижен английским «шаутбенахтом», так заявляет английскому королю: «Я надеюсь, и вы знали, что вся Европия за ковалера Гнева и победы восстанет».

В этой второй части повести надо подчеркнуть широту географических горизонтов, в пределах которых развертываются приключения героев. Россия (Москва), Франция (Париж, Лилль, Бордо), Голландия (Амстердам), Испания, Англия, Мальтийский остров, Австрия-Цесария, Германия, Чехия, Египет, Ефиопия, Флорида, Индия, Китай — вот краткое перечисление тех стран и городов, которые являются фоном похождений российских дворян Александра и Владимира. Странствие по всему свету было одной из характерных черт западноевропейских авантюрно-рыцарских романов, но в русской повести оно появляется впервые именно в Петровскую эпоху. И как черту, свойственную именно данному времени, надо отметить явную ориентацию на Запад, в противоположность русской допетровской повести, которая преимущественно, если не исключительно, интересовалась Востоком: Византией, Палестиной, Персией, Индией.2

Надо сказать, что авторы рукописных повестей Петровской эпохи довольно плохо представляли себе географию Европы. Если в повести о Василии Кориотском Цесария и Флоренция названы приморскими городами, то в повести об Александре, российском дворянине, еще больше таких географических неточностей. От Москвы до Парижа — несколько дней пути на коне. Александр по суше едет из Египта в Англию, из Флориды Александр через три дня пешего пути попадает в «Гишпанию новую», затем оттуда также пешком идет в Ефиопию и Египет и т. д. Вероятно, автор лишь понаслышке знал об этих дальних странах. Но следует указать также на ограниченность географических познаний того времени вообще. «В начертании земель, морей, островов и проч., — писал Пекарский, характеризуя одну из всемирных карт, имевшихся в кабинете Петра I, — автор руководствовался фантазией, а не справлялся с учеными пособиями». На ряду с реальными странами, там помещались в восточном и полуденном океанах чудесные острова, населенные сказочными людьми-чудовищами. Следовательно, географические карты Петровского времени нередко повторяли фантастические рассказы о далеких неведомых странах и населяющих их людях. И повесть отражала этот уровень познаний.

Воздействие переводной западноевропейской литературы на повесть об Александре, российском дворянине, не ограничено лишь включением в повесть ряда композиционных черт, заимствованных из авантюрно-рыцарских романов.

На ряду с этой традицией, в повести об Александре, российском

- 131 -

дворянине, как и в других повестях Петровского времени, В. Н. Перетц отметил много черт в изображении любовной психологии героев, заимствованных из условно-чувствительных французских романов XVII в. Любовная фразеология, склонность героев к слезам, к излиянию своих чувств в музыке, пении и письмах, нередко преувеличенная чувствительность (смерть от измены, болезнь от неразделенной любви) — все это заимствовано оттуда.

Влияние западноевропейских образцов на повесть об Александре, российском дворянине, не ограничено лишь воздействием авантюрно-рыцарских и условно-чувствительных романов. Явная традиция западноевропейских эротических фацеций и аналогичных переводных «смехотворных повестей» чувствуется во вставных новеллах, вложенных в повести в уста Владимира. Интерес к любовному похождению как таковому, тот же культ легких наслаждений, полное презрение к обычной морали, композиционная роль эротических элементов, своеобразная pointe — все это в новеллах «о волоките», вставленных в повесть об Александре, российском дворянине, скопировано с иноземных образцов.

Воздействие западноевропейской литературной традиции на повесть об Александре, российском дворянине, было широким и разнообразным; по пестрой чужой канве автор повести расшил свой самостоятельный узор, черпая краски из окружавших его нравов и быта.

Если сюжет повести о Василии Кориотском, вобравший в себя ряд фольклорных элементов, в течение своего дальнейшего существования был связан с народным творчеством, то повесть об Александре, российском дворянине, возникшая на основе книжной литературы, и в дальнейшем была тесно связана именно с ней. Отголоски повести об Александре можно найти в рыцарской богатырской сказке второй половины XVIII в., использовавшей традиции западноевропейских рыцарских романов не только непосредственно, но и через более раннюю русскую рукописную повесть. Эта богатырская рыцарская сказка наследует и любовно-авантюрный характер фабулы, и широту географического охвата, и рыцарские аксессуары, и фантастические приключения.

Элементы сентиментальной любовной психологии, раскрытие переживаний влюбленных с помощью писем, имевшие место в повести Петровского времени, гораздо полнее разовьются потом в сентиментальном эпистолярном романе вроде «Писем Эрнеста и Доравры» Эмина.

Но наиболее полно и образы героев и любовно-авантюрная фабула повестей Петровской эпохи оживут в мещанском романе вроде «Милорда Георга» М. Комарова, который в бесчисленных лубочных изданиях дожил до начала XX в.

Третья оригинальная повесть Петровского времени — «История о российском купце Иоанне и о прекрасной девице Елеоноре», как показывает заглавие ее, вводит читателя в иную среду. Эта повесть отличается от двух разобранных выше не только тем, что действие ее развертывается в купеческой среде, но также и своей композицией.

Она построена только на любовной интриге, авантюрно-фантастический элемент совершенно отсутствует. Поэтому в отличие от многосюжетных и сложных по архитектонике повестей о Василии Кориотском и Александре, российском дворянине, история о российском купце Иоанне является короткой новеллой, отличающейся внутренней законченностью и единством всех композиционных частей. Сюжет ее не отличается сложностью. Сын русского купца Евдокимова, посланный отцом «для обучения иностранных наук» за границу, служил приказчиком у парижского купца Аниса Мальтика. Он влюбился в воспитанницу патрона — красавицу

- 132 -

испанку Элеонору и «склонил ее на амур» с помощью писем и арий. В этот момент появилась традиционная соперница — старшая дочь патрона Анна-Мария. Она хитростью достала любовное письмо Элеоноры к Иоанну и передала его родителям. Разгневанный патрон избил Иоанна «езжалою толстою плетью» и выгнал его, а Элеонору выдали вскоре замуж «не по ее желанию» за французского «лейб-гвардии ундер-офицера». Иоанн вернулся на родину к отцу и «начал жить во благополучии, только всегда имел в мысли возлюбленную свою Элеонору, которая никогда из мысли его не выходила».

С точки зрения сюжета «История об Иоанне» — это новелла о «неудачном волоките», аналогичная тем, которые в виде вставных элементов входили в повесть об Александре, российском дворянине (ср. первую новеллу — Владимир и дочь купца Аннушка). Стиль ее, средства раскрытия любовной психологии, даже такая деталь, как традиционные фигуры слуг, передающих письма возлюбленных, — все это разработано по общим шаблонам повести той эпохи.

Повесть тесно связана с теми изменениями в купеческом быту, которые были обусловлены выходом русской торговли при Петре на европейский рынок (недаром Петр, стремившийся, по словам иностранного наблюдателя Фокеродта, «сделать из своих подданных настоящих купцов», составил «мемориал» для иностранных государств о новой русской гавани — Петербурге, в результате чего Франция, Генуэзская республика, «вольный город Любек», поспешили заключить с Россией «купеческие договоры»).

Особенности торговой жизни Петровской эпохи помогают по-настоящему понять первую часть повести об Иоанне, купце российском.

Отец героя, Иван Евдокимов, был средним купцом города Старой Руссы Новгородского уезда и «для торгу» приезжал в столицу. Когда же он начал богатеть («собрал капиталу более»), то по совету «приятелей» перебрался в столицу и «нача торговати во всех приморских городах». У Ивана Евдокимова, как коммерсанта, ведущего оживленную торговлю с Западом, были друзья среди французских купцов. Этот образ не единичен в литературе Петровской эпохи. В повести о Василии Кориотском Ираклия рассказывает герою: «Пришли морем в наше государство [Флоренцию] из Европии кораблями российские купцы, и я в то время гуляла с девицами в шлупках и смотрела российских товаров и всяких диковинок».

Интересно сравнить образ русского купца Петровского времени, как он очерчен в повести, с тем, что давала допетровская литература.

Фома Грудцын — персонаж знаменитой повести XVII в. — первоначально богатый купец Великого Устюга. Польская интервенция начала XVII в. заставила его переселиться в более спокойный и удобный для торговли город Казань. Там он торговал в низовьях Волги, «во иные страны и иногда за Хвальгаское море в шахову державу отъезжая, куплю творяше». Карп Сутулов во второй половине XVII в. ведет торг сухопутным путем с прибалтийскими странами; по словам повести, он иногда на несколько лет уезжал из дома «на куплю свою в Литовскую землю». Как видно, и масштабы торговли и направление ее — иные, чем в Петровское время. Соответственно этому меняется и самый облик купца. Савва Грудцын, сын богатого русского купца XVII в., умел читать и считать, так как с детства обучался купеческому делу при отце, но он «не совершенно умеяше писати», по словам повести.

Иное дело — молодой купец Петровского времени. Иоанн с семи лет был отдан отцом «некоему благоразумному мужу безногому» для обучения «российской грамоте читать и писать». Через несколько лет мальчик

- 133 -

научился не только чтению и письму, но «и часть математических наук изучил». Отец затем оставляет Иоанна работать при себе для записок проданных товаров, «по которым запискам собирал он за отправленные товары деньги».

Эта деталь воспроизводит характерную черту коммерческой России XVIII в. — продолжительный и широкий кредит в торговле русских с иностранцами. Когда же сыну исполнилось 15 лет, отец отослал его «для изучения иностранных наук» (вероятно языков) в Париж к знатному купцу Анису Мальтику. Повесть об Иоанне, купце российском, показывает, как общий прогресс европеизации страны, коснувшись торговли, изменил само представление о просвещении, необходимом для русского купца XVIII столетия, когда он впервые стал входить в круг западноевропейских коммерсантов.

Соответственно этому изменилось и мировоззрение. Когда Савва Грудцын уступил пылкой страсти молодой жены старика Бажена, старорусская повесть истолковывала это как «козни дьявола», показывала, что за этим грехом неумолимо следуют другие, и Савва попадает в руки «нечистой силы»; только заступничество богородицы спасает его, он приносит покаяние и уходит в монастырь. Совершенно иначе освещена аналогичная ситуация в повести Петровского времени. Во-первых, если в повести о Савве Грудцыне, соответственно традиционным представлениям о «злых женах», в роли соблазнительницы выступала женщина, то Иоанн любовными речами и письмами сам добивается любви красавицы Элеоноры. Во-вторых, в повести совершенно отсутствует всякий религиозно-фантастический и назидательный элемент. Любовь — не «козни», не «наущение» дьявола, а естественное человеческое чувство, по мнению автора повести XVIII в. Если Иоанн был пойман с поличным и вытерпел жестокое и позорное наказание от разгневанного патрона, то это не наказание за «блудный грех», а только любовная неудача.

Отзвуки повести о российском купце можно найти в дальнейшем в XVIII в., в отдельных эпизодах «Похождений Ивана гостиного сына» И. Новикова, а позднее в бытовых эротических лубочных картинках и устных народных сказках о купце, приказчике и его жене.

Все три разобранные выше повести, несмотря на свои отличия, объединены рядом общих элементов.

Несмотря на ряд отзвуков традиционной старорусской повести, иногда даже агиографических нот, эти произведения представляют в развитии русской литературы новый этап.

Из повести совершенно исключается церковно-фантастический и дидактический элемент. В центре внимания становятся не общеисторические события, а различные стороны общественно-семейной жизни, развивающейся в новых условиях. Это — повесть бытовая, отражающая целый ряд. реальных черт русских нравов первой трети XVIII в.

Стержнем повести является любовная интрига и приключения. Фантастический элемент, если он имеется, вводится либо из западноевропейского рыцарского романа, либо из фольклора. Введение любовной интриги, как основы произведения, устремляет внимание на раскрытие любовной психологии. Это достигается еще простейшими приемами: драматизацией (введение обширных монологов и диалогов), широким использованием в тексте писем и арий. Введение любовной интриги обусловливает наличие в повести разнообразных женских образов, чаще всего соперниц. Древнерусская литература знала добродетельные аскетические образы женщин житий, образ верной жены и матери бытовой повести, наконец, образ порочной женщины — соблазнительницы. Повесть XVIII в.

- 134 -

впервые рисует любовную психологию женщины в противоречиях ее разнообразных эмоций. Новой чертой миросозерцания является иной взгляд на женщину, которая рассматривается уже не как воплощение добродетели или злая искусительница, «сосуд дьявола», а как человеческая индивидуальность.

В отношениях к женщине герои обнаруживают даже элементы куртуазности, «учтивства». Это также совершенно новая черта. Но в героях повести, на ряду с галантностью и чувствительностью, подчеркивается грубый цинизм и жестокость, соединение, характерное для психологии того времени.

Наиболее характерной чертой нового миросозерцания является отношение к просвещению. Герои уже убедились в почетной необходимости ученья. Не ограничиваясь лишь элементарной грамотой, они изучают различные отрасли прикладных знаний, необходимых для мореплавания и торговли (астрономию, географию, математику), иностранные языки, даже философию. Все это стало необходимым в силу того, что после петровских реформ Россия прочно вошла в круг европейских государств. Повесть не противопоставляет свою родину им, а называет ее «Российской Европией».

Язык повестей, так же как содержание, образы и стиль их, является сложным образованием. Процесс европеизации отразился и в нем. На ряду со славянизмами и оборотами, заимствованными из старорусской повести, здесь громадное количество варваризмов и неологизмов и ряд новых синтаксических образований, приближающих язык повестей к деловой и живой разговорной речи.

Основная идея всех этих повестей — самоутверждение русского национального самосознания. Русский дворянский «кавалер», российский купец — равные в кругу своих европейских собратий. Повесть черпает из авантюрных рыцарских романов и сказок краски для возвеличения своего героя.

Так, сквозь рудименты допетровской повести, сквозь фабулу и стиль, нередко заимствованные из переводной западноевропейской литературы, пробиваются те ростки жизненной правды и прогрессивного национального самосознания, в которых заложено будущее развитие русской литературы XVIII в.

Эти особенности идейного содержания, фабулы, образов, композиции и стиля оригинальных повестей Петровской эпохи определили собой как направление той творческой переработки, которой подвергались старорусские повести в Петровскую эпоху, так и характер тех компилятивных повестей, которые составлялись тогда же на основе традиций старорусской воинской повести и западноевропейского рыцарского романа.

Из таких компиляций следует остановиться на двух: недатированной анонимной «Гистории о Ярополе цесаревиче» и «Гистории королевича Архилабона», которая, как гласит рукопись, «сочинена трудами правительствующего сената действительной коллегии юнкера Петра Орлова в Москве 1750 года».

Обе эти компилятивные повести по фабуле своей ничем не связаны с русской действительностью. Повесть о Ярополе цесаревиче построена на основе старорусских воинских повестей, особенно много используя «Александрию» как в целом ряде эпизодов, так и в обрисовке образов. Но и в ней сквозь типичные образы и фабулу воинской повести проникают новые черты. В сюжете своем она дает подражание романам приключений — западным, но грецизированным главным образом под влиянием «Александрии». Выражения старых формул «Александрии» и Азовских повестей часто развиты здесь общими местами устной поэзии. Типичные

- 135 -

выражения устной поэзии сталкиваются с прозаическими западными терминами. Другими словами, старая книжная риторика усилена в Гистории народными элементами, которых прежде она только что не чуждалась. Но «навигацкие школы» и «куранты» сообщили писателю привычку называть некоторые предметы по-новому, а переводные романы сделали его речь «куртуазной».

Аналогичным произведением является «Гистария королевича Архилабона», однако в ней почти не чувствуется воздействие старорусской воинской повести. Вся она скомпилирована из мотивов сказок и западноевропейских авантюрно-рыцарских романов (сестра-предательница, звери-прислужники, чудесный конь Буслан, змей о шести головах и т. д.).

Герой ее — иноземный «кавалер», сын немецкого короля Фридерика и королевы Марии Крустины. Место действия — различные страны Запада, которые известны автору лишь по рыцарским романам. Любовная интрига и приключения занимают в повести центральное место.

Фабуле придан сказочно-авантюрный характер, но живые черты России Петровского времени выступают довольно ярко в сценах придворного быта. Короли Ливкус и Фридерик собирают «сенат» для решения государственных дел, а в торжественных случаях «генералитет» и «кабинетных министров». В столице Ливкуса Архилабону была устроена пышная встреча. «Шпалерами стояли полки, „которые, бив в барабаны с музыкою, знамена ему уклоняли“, детально описывается придворный бал и т. д. Автор любовно и с видом знатока описывает подобный ритуал. Замечателен язык „Гистории“, особенно в тех случаях, когда автору нужно выразить тонкости любовных переживаний или пышную величавость придворного быта. И другие произведения, о которых речь шла выше, пестрят варваризмами. Петр Орлов употребляет их с особенной расточительностью и изысканностью».1

Необходимо отметить в образе Архилабона следующую черту: царское происхождение не освобождает его от учения. С 5 лет до 16 он учился в «Академии для наук разных языков и инструментов», а впоследствии «охоту больше возымел во обучении к военному действу, для чего учинен в войске ево отца Фридерикуса генералом фельдмаршалом». Так, в этой повести даже в образ сказочно-рыцарского иноземного королевича Архилабона внесены реальные черты мировоззрения XVIII в.

Оригинальные и компилятивные повести XVIII в. помещались в сборниках рядом с другими старорусскими повестями. Целый ряд памятников древней Руси переделывался в соответствии с новой литературной традицией.

Следует остановиться на переделке, которой подверглась в начале XVIII в. повесть об Акире премудром, известная в XII столетии. Сюжет сохранен полностью, но бытовая обстановка осовременена: Анадон отдан царю Синографу «для науки всякого обхождения в поступках и в протчем обходительстве»; по случаю победы Акира празднуется тридневное торжество с колокольным звоном и «пушечною пальбою», у царя есть «кабинет», сенаторы, тайные советники, курьеры.

Аналогичной переработке подверглись и более поздние повести, особенно те из них, которые в первоначальном виде своем имели любовно-авантюрные элементы. Сюжет сохранялся или лишь слегка изменялся, чаще всего оставались даже и имена. «Не меняя фабулы и общего духа старой повести, — писал Н. К. Гудзий, — новый ее редактор позаботился лишь о том, чтобы давно известный сюжет облечь в модную форму,

- 136 -

соответствовавшую вкусу новой читающей публики».1 Такой переделке подверглись в начале XVIII в. легенда о папе Григории и повести о Василии Златовласом и Бове Королевиче.

Писатель Петровской эпохи щедро ввел в легенду о папе Григории новый словарный материал (сенат, церемония, манифест, штаб, обер-офицер, виват, фейерверк, рекшпект, ранг и т. д.); шаблонными формулами начала XVIII в. даны любовно-психологические эпизоды, введенj описание различных церемоний при дворе «ее величества».

Аналогичный характер носит переработка повести о Бове Королевиче в Ярославской рукописи 1734 г. В повесть вводятся черты столичного быта XVIII в.: на свадьбе короля Гвидона и Милитрисы «были пирования, всякие игры и различные утехи: потешная стрельба и в трубы играли и по литаврам били и в габои играли и во всякие разные игры и музыки» (л. 5). Отправляясь за Дружневной, «повеле храбрый витязь Бова Королевич впрягать цук добрых коней во златоукрашенную корету за стеклами» (л. 100 об.). Наконец, согласно обычной в XVIII в. казни жены за прелюбодеяние и убийство мужа, Бова Королевич «повеле матерь свою прекрасную королевну Милитрису среди града окопати в землю по горло» (л. 96 об.). В стиле авантюрно-любовных «гисторий» XVIII в. даны жалобы героев на «несчастливую фортуну», вводятся письма и песни.

Несколько более сложна по своему составу переработка повести о Василии Златовласом, которая утратила имена всех действующих лиц, названных описательно: гишпанский король, королевна, французский король и т. д. Василий Златовласый по этой редакции XVIII в. — сын французского короля, и повесть озаглавлена соответственно как «История о французском сыне». В этой «Истории» изменен конец повести и обильно введены сказочные мотивы в целом ряде эпизодов. Но, с другой стороны, по словам С. Елеонского, повесть эта «дает живую картину „навигацкого быта“, вводит типичную картинку знатного свадебного „цука“, „со всем штатом лакеев“ и с кучером-кавалером, использует обычные шаблонные формулы описания любовных эмоций, широко применяет новую лексику».

Можно с полным основанием сказать, что компилятивные повести и направление творческой переработки старорусских сюжетов в начале XVIII в. идут в том общем идейном и художественном направлении, которое ярче всего раскрывалось в новой оригинальной повести.

Вся эта повествовательная литература отразила по-своему полно и ярко миросозерцание, идеологию и художественные вкусы Петровской эпохи.

Сноски

Сноски к стр. 117

¹ Печатная книга лишь во второй половине XVIII в. стала действительно массовым явлением, обнимавшим все стороны культурной жизни страны.

² А. Н. Пыпин. Для любителей книжной старины, 1888, стр. VI.

Сноски к стр. 119

¹ П. Н. Сакулин. Русская литература ч. 2, стр. 55—56.

Сноски к стр. 123

¹ Л. Тимофеев. История русской литературы XVIII века, статья вторая. Лит. учеба, № 12, 1937. стр. 25.

Сноски к стр. 124

¹ А. Н. Пыпин предполагал, что повесть о Долторне была в полной степени образцом повести о Василии Кориотском.

Сноски к стр. 130

¹ П. Н. Сакулин. Русская литература, ч. 2, стр. 62.

² См. богатую паломническую литературу, купеческие «хождения», «Александрию», «Сказание об Индийском царстве».

Сноски к стр. 135

¹ П. Н. Сакулин. Русская литература, ч. 2, стр. 66.

Сноски к стр. 136

¹ Н. К. Гудзий. К истории легенды о папе Григории. Известия Отд. русск. яз. и словесн. Акад. Наук, 1914, т. XIX, кн. 4.