- 25 -

Реформа Петра I и русская литература
XVIII века

1

В ряде официальных документов Петровского времени, являющихся своего рода публицистическими произведениями, и сам Петр и правительственные публицисты, истолкователи его воли, выступают с разъяснениями правительственных начинаний, обосновывают их разумную необходимость и своевременность. Идя навстречу обвинениям в нарушениях вековых традиций, в ломке привычной старины, во внесении в русскую жизнь чуждых ей новшеств, реформаторы не боятся признать наличие новшеств в своей деятельности и решительно выступают на их защиту.

Так, в «Правде воли монаршей», напечатанной в Москве 7 августа 1722 г., в обоснование закона об изменении порядка престолонаследия, утверждавшего право государя «поставлять но воле своей по себе наследника», Феофан Прокопович, автор трактата, обстоятельно полемизирует с противниками «новизны», от частного случая переходя к защите всего реформаторского дела Петра I. Он показывает «простосердечному читателю» воображаемого противника, «разглагольствующего» о новизне. «Что он здесь вопреки нам речет; не оный ли безумный упрямым и безответным обычный ответ: дело новое. О студного и окаянного суесловия! Аще бы и новое ее дело, что же самая новость вредит? Вещи новые, яко же и ветхие, ни от доброты, ниже от худости своей, но токмо от времени нарицаются: зло и старое зло есть, добро и новое добро есть... И если бы за самую новость охуждати подобало, то ничто же останется, чего бы уничтожить и бесчестить не подобало: все бо, что ни есть старое, было иногда ново».

Признавая, что в России введено при Петре I много нового, чего в ней раньше не было, Феофан Прокопович продолжает: «Что же, хотя бы у нас и не бывало, есть ли доброе и полезное есть, яко же есть, бедни мы были, есть ли не было у нас, а благополучны, что и у нас настало. Первое явилося огненное оружие у прочих народов — нежели у нас; есть ли бы к нам оное доселе не пришло, что бы было и где бы уже была Россия? Тожде разумей и о книжной типографии, о архитектуре, о прочих честных учениях. Разумный есть и человек и народ, который не стыдится перенимать доброе от других и чуждых; безумный же и смеха достойный, который своего и худого отстать, чуждого же и доброго принять не хощет».

Внимательное изучение прошлого историками XIX в. и наших дней показало, что далеко не все в реформистских начинаниях Петра I являлось абсолютно новым, что весьма многое уже было заложено, подготовлено

- 26 -

в прошлом историческом развитии России. Задолго до Петра осознавалась необходимость сближения с Западом. Многие реформы Петра — военная, финансовая, церковная, центрального и областного управления и т. д. — были предуказаны и начаты в царствование Алексея Михайловича. Делались попытки и поднятия культурного уровня населения путем создания школ, привлечения иностранцев на русскую службу и т. д.

Абсолютно новым был язык власти при Петре I, на каком она разговаривала с подданными. Это был язык не только суровых предписаний, грозных окриков, но и язык увещаний, язык просветительства, настойчивых призывов к труду и учебе.

Историк С. М. Соловьев подчеркивает громадное значение петровских реформ для последующего развития России: «Страшные труды и лишения не пропали даром. Начертана была обширная программа на много и много лет вперед, начертана была не на бумаге: она начертана была на земле, которая должна была открыть свои богатства перед русским человеком, получившим, посредством науки, полное право владеть ею; на море, где явился русский флот; на реках, соединенных каналами; начертана была в государстве новыми учреждениями и постановлениями; начертана была в народе посредством образования, расширения его умственной сферы, богатых запасов умственной пищи, которую доставил ему открытый Запад и новый мир, созданный внутри самой России».

Необходимость реформы сознавалась лучшими умами, выросшими еще в традициях старой Московской Руси. Так, И. Т. Посошков писал в 1704 г. в своем «Доношении о исправлении всех неисправ в нашем государстве»: «не вем такого дела или вещи какой, еже б пороку в ней не было. Несть в нас целости от главы даже и до ногу, и живем мы всем окрестным государствам в смех и поношение. Везде у нас худо и непорядошно». И он с полным сочувствием относится к деятельности Петра, сожалея, что у него мало настоящих пособников: «Он на гору аще и сам десять тянет, а под гору миллионы тянут, то как дело его споро будет?»

Сам Петр и его ближайшие сотрудники отдавали себе вполне ясный отчет в значении производимых преобразований. Так, в трактате П. Шафирова «Рассуждение, какие законные причины Петр первый к начатию войны против короля Карла XII шведского в 1700 году имел» (1717), отредактированном самим царем, мы находим как бы уже некоторое подведение итогов реформаторской деятельности Петра. Шафиров дает перечень «чудесных и славных дел», выполненных Петром за истекшие годы его царствования, описывает развитие торговли и промышленности, учреждение коллегий, строительство крепостей, портов и каналов, отмечает распространение среди русских людей знания иностранных языков, говорит о напечатании на русском языке книг разнообразного содержания.

Восхваляя Петра за то, что он показал себя великим вождем и неустрашимым и рассудительным воином, Шафиров особенно возвеличивает его за «метаморфозис или превращение» России в государство европейского типа, за создание сильной армии и могущественного флота. Он «поданных своих, которые в регулярном воинстве никакого искусства, ни знания не имели, в такое состояние и порядок привел, что ныне между лучших войск в Европе почитаются... И где прежде сего токмо о имени российского народа без всякого известия слышали, тамо ныне оружием его вайи победоносные и венцы победы одержаны... На воде же кто слыхал быти Российского государству единому кораблю, ныне же преизрядный флот, равняющийся или еще и превосходящий неприятельский».

Реформы Петра I были встречены противодействием различных слоев населения. Действительно, ему приходилось вести борьбу с

- 27 -

многообразными силами, тянувшими его дело назад. Враги его дела были среди высшего духовенства, старой феодальной аристократии, среди косной массы старообрядцев, в собственной семье. Возмущение судорожными темпами реформ, суровыми приемами их осуществления проникало в среду миллионных масс закрепощенных и закрепощаемых государству и дворянам людей, тысячами и десятками тысяч гибнувших на полях сражений, при постройке новой столицы, на работах проведения каналов, на вновь устраиваемых фабриках и заводах.

Недовольство деятельностью Петра, поставившего Россию на пути европейского типа развития, слышалось и в последующие времена, когда люди обращались к идеализации прошлого в целях борьбы с нежелательной для них современностью. Так, идеолог крепостнического дворянства в царствование Екатерины II, раздраженный и напуганный восстанием Пугачева, князь Щербатов в памфлете «О повреждении нравов в России» признавал петровскую реформу «нужной», но, «может быть, излишней». Н. М. Карамзин, порвавши с юношеской сентиментальной мечтательностью и превратившись в идеолога социальной и политической реакции второй половины царствования Александра I, пишет в своей «Записке о древней и новой России»: «Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях гражданами России — виною Петр I».

Накануне несостоявшейся крестьянской революции славянофилы в середине XIX в. звали Россию назад, «домой», к допетровской старине, к исконным, якобы, началам русской жизни, попранным грубыми, не русскими реформаторскими мероприятиями Петра I. Эти исконные начала они видели в патриархальной «простоте нравов», в воображаемом единстве царя и народа, в ненарушимом, якобы, мире и согласии между общественными сословиями, между господами и рабами, в непререкаемом господстве православной церкви над умами и совестью верующих, в существовании особого истинно-русского направления религиозно-философской мысли, в сознательной противопоставленности русского национального своеобразия всему западноевропейскому.

Народ, под руководством Петра строивший могучее государство, расширявший его границы, в то же время «бежит розно», как в конце XVI в., накануне «смуты», поднимает бунт, возглавляемый Булавиным, выделяет из своей среды многочисленные шайки «разбойников», не слушается увещаний Синода и предается толпами «прелести» раскола вплоть до «гарей», до массовых самосожжений. К концу царствования Петра поднимает голову земельная знать, феодальная аристократия; призванное на дело строительства государства нового типа служилое сословие стремится прежде всего сделаться бесконтрольным хозяином государственного достояния и народного труда. В атмосфере судорожной ломки привычных социальных отношений и культурно-бытовых норм, беспредельных возможностей быстрого возвышения и обогащения, в условиях векового бесправия народных масс разлагались, вливались в общую массу расхитителей государственного добра и «новые» люди из приближенных Петра. Петр умел быть беспощадным и в отношении своих птенцов. Но самая необходимость суровой расправы показывала, насколько сложны и противоречивы были условия, в которых протекала деятельность царя-реформатора, насколько зыбка была под ним почва.

В этом смысле особенно показательна судьба Алексея Нестерова, одного из «прибыльщиков» Петра. Бывший «крепостной человек», — в 1715 г. он «обер-фискал», по самому назначению своей высокой должности — гонитель неправды и хищений в государстве. А вот завершение

- 28 -

его карьеры, кажется, до сих пор не отмечавшееся в истории времени Петра: 24 января 1724 г. над ним была совершена публичная «эксекуция», он «был казнен смертию, колесован». «Вины» его перечисляются в целом ряде пунктов: «не токмо за другими противных дел по должности своей не смотрел, но и сам из взятков и для дружбы многие в делах упущение и похлебство чинил»; «в провинциальные и городовые фискалы многих определял из недостойных..., взятки с них брал»; «...взял подложную купчую на деревню вдовы Поливановой безденежно»; «фискала Попцова... за взятки... к народному грабительству допустил»; «Его Величества казенные деньги... крал и другим без указу раздавал»; в письмах о взятках государственные деньги «серебряной пылью» называл. Вместе с Нестеровым были казнены и другие фискалы. («Объявление о бывшей эксекуции...», «печатано в Санкпитербурхе при Сенате, марта в 4 день 1724 года». П. Пекарскому это «летучее издание» Петровского времени не было известно, напечатало оно на 11 страницах в четверку.)

Уже при Петре оформляются настроения и организуются кадры той реакции, которая добилась после смерти Петра временного возвращения правительственного центра из Петербурга в Москву; создаются предпосылки замысла верховников об ограничении власти царя в интересах феодальной аристократии.

Было бы серьезной ошибкой думать, что Петр, действительно, один «тянул в гору». Помощниками Петра являлись не только выращенные им «птенцы гнезда петрова», его ближайшие сотрудники по военному, морскому, церковному, административному строительству. Его бурной творческой деятельностью были пробуждены к жизни и новые люди, сами предлагавшие свои услуги царю, который и себя отдал «на службу» государству и народу и других призывал к тому же.

Необычный царь своей подвижностью, трудолюбием, жадностью к знаниям, своеобразной общительностью привлекал к себе многих, кто с ним близко сталкивался, будил и в них жажду деятельности, творчества на пользу государства. «Какой это был странный царь! — образно характеризовал Ключевский Петра слушателям своих лекций, — он предстал перед народом с таким непривычным обликом, с такими небывалыми манерами и принадлежностями, не в короне и не в порфире, а с топором в руках и трубкой в зубах, работал как матрос, одевался и куриЛ, как немец, пил водку, как солдат, ругался и дрался, как гвардейский офицер». Этот образ многих пугал, будил к себе ненависть, наводил на мысли об антихристе, о подмене русского царя за границей «немцем». Но многих он и привлекал к себе. Этот образ необычного царя вошел в фольклор (в песни, сказки), вошел и в воспоминания современников.

Вот токарь Нартов вспоминает об умершем Петре: «Хотя нет более Петра Великого с нами, однако дух его в душах наших живет, и мы, имевшие счастье находиться при сем монархе, умрем верными ему и горячую любовь нашу к земному богу погребем вместе с собою». Канцлер граф Головкин в речи 22 октября 1721 г. по случаю заключения Ништадтского мира говорил Петру: «Вашими неусыпными трудами и руковождением мы... из тьмы неведения на феатр славы всего света и, тако рещи, из небытия в бытие произведены и в общество политичных народов присовокуплены».

Длинный ряд «прибыльщиков», «прожектеров», «пропозиционеров» отозвался на призыв молодого царя к проявлению творческой инициативы в деле государственного строительства. В этом ряду мы увидим не только иностранцев, не только Посошкова, Феофана, Демидова и иных, вековой традицией крепко связанных в нашем сознании с реформаторской

- 29 -

деятельностью Петра. Здесь мы увидим и «худофамильного человека, произведенного в знатность волею государя», «первого прибыльщика» А. А. Курбатова, который еще в 1699 г. выступил с предложением увеличить государственные доходы путем учреждения гербового сбора (по его проекту введена была гербовая бумага); он же думает о народном образовании, вносит проект учреждения «Кабинет-коллегии», высшего органа государственного правления.

Государевы «прибыльщики» — выходцы из разных сословий государства. А. Я. Нестеров, автор «Доношения об уравнительном платеже» — бывший «крепостной человек», в 1715 г. он — обер-фискал. В. С. Ершов, управитель Московской губернии в 1711 г. — из боярских людей. Здесь и Конон Зотов, четырнадцатилетним мальчиком отправленный в Англию, — «первый охотник» на морское дело, по словам Петра.

Насколько многостороння и разнообразна была реформаторская мысль петровских «прибыльщиков», можно судить по содержанию «пропозиций» и «изъявлений» Ф. Салтыкова, составленных им в 1712—1713 гг. Он развертывает обширную программу преобразований. Он предлагает резко отграничить дворянство от мещанства (купечества) в правах и занятиях. «Купечество, — полагает он, внимательный наблюдатель жизни в Англии, Голландии, — есть твердое основание богатства всех государств». Он выдвигает ряд мер к поднятию фабрично-заводской промышленности. Он явился инициатором закона о майорате; говорит о введении для дворянства титулов ландграфа, маркиза, графа, барона, дука (герцога). Но особенно ценны для нас его далеко идущие мечты о распространении образования в России. Он говорит о «всенародном обучении во всяких свободных науках и во всех художествах», о создании «академий-гимназий», школ для обучения женщин. Он предлагает очистить монастыри и имеющиеся в них каменные здания использовать для общественных библиотек. Он проектирует всестороннюю европеизацию своей родины. Говорит об организации регулярных почтовых сношений, о посылке научных экспедиций для изучения природных богатств страны. Ему не нравятся русские деревянные постройки в городах, и он усиленно рекомендует строить каменные дома, мостить улицы, устраивать тротуары, украшать города статуями и т. д.

Выросший в атмосфере реформаторской деятельности Петра, В. Н. Татищев уже после его смерти, при Екатерине I, пишет в Берг-коллегию из Швеции: «Я здесь такие искусные и весьма государству полезные машины видел, что дивиться миру надобно... Ежели бы я имел деньги оные купить, воистинно для пользы отечества и славы нашей государыни не жалел бы всего отеческого имения положить, ежелиб возможность только имел. Но... таких дел трубкою табака не сделаешь, а особливо здесь, где деньги паче лучшего доктора желание и требование внушить могут».

Многое из предположений «прибыльщиков», как и из начинаний самого Петра, не было осуществлено, многое начатое не нашло впоследствии дальнейшего движения. Но важно было уже и то, что реформаторская деятельность Петра и его помощников «взбаламутила, — как говорит Ключевский, — всю застоявшуюся плесень русской жизни, взволновала все классы общества».

Великий русский революционер-демократ XVIII в., А. Н. Радищев, присутствуя на открытии памятника Петру в 1782 г., осудил Петра, как самодержца, за то, что он «истребил последние признаки дикой вольности», не «утвердил вольность частную»; «нет и до скончания мира примера может не будет, — говорит Радищев, — чтобы царь упустил добровольно что-либо из своей власти, седяй на престоле». Но и он называет

- 30 -

Петра великим за то, что царь-реформатор «дал первый стремление столь обширной громаде, которая яко первенственное вещество была без действия».

2

Литература XVIII в. развивалась в новых социально-политических и культурных условиях, созданных реформами Петра I. Правда, эти новые условия нашли свое выражение в литературе далеко не сразу. Литературное движение Петровской эпохи, исключая начинания непосредственно самого Петра, обнаруживает более связей с прошлым, чем выявляет начала новые. Даже один из наиболее «европейских» писателей начала века Антиох Кантемир начинает свою литературную деятельность книгой, появление которой было бы естественнее в XVII в., чем в 1727 г., через два года после смерти Петра. Я имею в виду его «Симфонию или согласие на богодухновенную книгу псалмов царя и пророка Давида» — расположенную в алфавитном порядке сводку параллельных мест Псалтыри по славянскому тексту.

Несмотря на это, мы не можем понять литературного движения в XVIII в., если не представим себе четко те импульсы, которые даны были ему Петровской эпохой.

Прежде всего необходимо учесть те изменения в экономике и социальных отношениях, которые были или завершены или созданы заново в ходе реформ Петра. Оформилась империя дворян и купцов.

Как сказал товарищ Сталин в «Беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом», «Петр сделал очень много для создания и укрепления национального государства помещиков и торговцев. Надо сказать также, что возвышение класса помещиков, содействие нарождающемуся классу торговцев и укрепление национального государства этих классов происходило за счет крепостного крестьянства, с которого драли три шкуры».

Уничтожением юридического различия между вотчиной и поместьем (указ о единонаследии 23 марта 1714 г.) были созданы предпосылки для объединения различных видов старого московского служилого землевладения в один, было создано единое дворянское сословие. Неделимость дворянских имений, предписанная указам 23 марта, не встретила сочувствия, и уже в 1725 г. было признано законом право раздела дворянской недвижимости.

Но наследственность землевладения и обязанность службы государству (последняя — вплоть до 1762 г.) стали основными юридическими нормами существования дворянства.

Указом 19 января 1723 г. о зачислении в подушный оклад всех служащих были окончательно уничтожены юридические различия между холопами и крепостными крестьянами. Холопы юридически отожествлены с помещичьими крестьянами, ответственность за исправную уплату податей и теми и другими возложена на их господ. Бытовое различие между «крепостными людьми» (по кабальным грамотам) и «крестьянами» находит еще иногда выражение даже и в официальных документах, но фактически с 1723 г. единому дворянству отдано в распоряжение единое зависимое крестьянство, в целом ставшее «крепостным». За пределами крепостного крестьянства оставались крестьяне государственные, церковные, посессионные и т. д. Но процесс закрепощения дворянам новых групп населения не прекращался в течение всего XVIII в.

Далеко не все начинания Петра I в области развития отечественной промышленности и торговли привились и дали положительные

- 31 -

результаты. Многое, начатое при нем, впоследствии захирело. Но толчок был дан, и многое осталось. Так, после смерти Петра I работали 283 фабрики и завода. Особенно успешны были результаты в области горнозаводской промышленности. Успешно была разрешена и задача создания во внешней торговле, согласно господствовавшим тогда теориям меркантилизма, активного баланса. Через два года после смерти Петра Россия вывозила на 2 400 000 р., а ввозила на 1 600 000 р. Стоит труда ознакомиться с «Тарифом портовым» 1731 г., чтобы видеть, с одной стороны, в каком направлении шла правительственная мысль даже и после Петра I; с другой — как много нового было внесено в русскую жизнь усилением торговых отношений со странами Западной Европы. Без пошлины допускаются к ввозу товары, необходимые для той или иной отрасли русской промышленности (мездриный и другой клей, цемент, камень жерновой и точильный, корабли, семена огородные, шерсть всякая, шишки, чем сукна ворсят, и т. д.). Без пошлины же пропускаются и предметы нового европеизированного обихода дворянства (виноград свежий, померанцы и лимоны свежие, «устерсы» свежие и соленые и т. п.), с ничтожной пошлиной — по 1—2 коп. с бутылки — многочисленные сорта «дворянских» вин (шампанское, бургонское, рейнское, «флоренское» и т. д.), а также дворянская галантерея (часы золотые и серебряные, табакерки, эфесы шпажные, перстни, кольца, запонки, пряжки, галстухи, веера, «перяные мячики и решеточки, которыми мячики играют», кружева, ковры и т. п.). Без пошлины идут, по завету Петра I, и предметы широкого культурного обихода — картины малеванные по полотну и печатные на бумаге, книги печатные в переплете и без переплета, таблицы каменные и грифели, чертежи всяких художеств и карты, бумага книжная простая и всякая писчая, математическая и аптекарская и ко всяким художествам инструменты. И, наоборот, высокой пошлиной обложены те товары, которые могут конкурировать с отечественными (сукна, полотна, металлические изделия, хлеб — рожь, пшеница, горох и т. д.).

Реформами Петра были приведены в движение все сословия русского государства. Потребовались десятилетия, чтобы отношения между ними пришли в более или менее устойчивое состояние. Окончательно расшатано было положение первого сословия феодального общества — духовенства. Ослабленное в XVII в. расколом, который вывел из-под его руководства наиболее активные группы сельской и посадской паствы, оно при Петре идет и дальше по пути ослабления своего влияния в государстве.

Несмотря на суровые меры против раскола, проводившиеся при Петре (налог на бороду, посылки команд для поимки самосжигателей, для разорения скитов и т. д.), старообрядцы оставались верными завету протопопа Аввакума: «Держу до смерти, яко же приях; не прелагаю предел вечным: до нас положено, лежи оно так во веки веком». И количество отпавших от церкви в XVIII в. не уменьшается, а все время возрастает.

Сельское духовенство постепенно попадает в большую зависимость от помещика. Князья церкви сохраняют свое привилегированное положение в государстве; они попрежнему располагают большими недвижимыми имуществами и денежными суммами. Но их влияние на ход государственной жизни поставлено в прямую зависимость от воли самодержавной власти. Уничтожением патриаршества Петр обезглавил церковь. Он не хотел повторения борьбы духовного меча со светским в тех формах и размерах, в каких вел ее в XVII в. Никон. Он не без основания в церковной иерархии видел одного из главных противников своим реформаторским начинаниям.

В 1690 г. патриарх Иоаким, как бы в предчувствии петровского размаха в использовании иностранцев на государственной службе, в своей

- 32 -

«Духовной» обращается к молодым царям с таким увещанием: «...Молю и завещаю...: да возбранят по всякому образу в их государских полках над служивыми людьми и во всем их царствии проклятым еретикам иноверцам быть начальниками... И что таковые еретики проклятые воинству православному сотворят помощи? Токмо гнев божий наводят. Ибо православные христиане, по чину и обычаю церковному, молятся богу; а они спят, еретики... Християне постятся, еретики же никогда; их же, по гласу апостольскому, бог чрево» и т. д. Последний патриарх Адриан в том же 1690 г. издает грамоту против брадобрития, уподобляя в ней бривших бороду «котам и псам». И местоблюститель патриаршего престола Стефан Яворский, именовавший себя в письмах к царю «пастушком рязанским», «верным подданным, недостойным рабом и подножием» царя, неоднократно противодействовал, хотя и робко, начинаниям Петра. Всем было ясно, о ком говорил Стефан в своем «Казанье», грозя гневом божиим: «Се имате мзду закона божия разорители!.. Многомятежная Россия наша доселе волнуется; не удивляйтеся, что по толиких смятениях доселе не имамы превожделенного мира». Петр отметил на рукописи «Казанья» не только слова о разорителях, но и о фискалах, и о царевиче Алексее. В тяжелой распре своей с сыном не мог не винить Петр прежде всего его духовных руководителей. Их отеческие внушения, несомненно, управляли рукой царевича Алексея, когда он делал такие выписки с собственными комментариями из Барония (Annales ecclesiastici): «Валентиан цесарь убит за повреждение уставов церковных и прелюбодеяние, Максим цесарь убит от того, что поверил себя жене. Во Франции носили долгое платье, а короткое Карлус Великий заказывал, и похвала долгому, а короткому сопротивное. Иустиниан будто писал к папе, что он глава всем (не весьма правда), а хотя б и писал, то нам его письма не подтверждение. Хилперик французский король убит для отъему от церквей имения» и т. д.

Любопытную беседу царя со Стефаном сообщает цесарский посол Плейер в своем донесении в Вену 1718 г.; П. Толстому удалось тогда заманить Алексея из Неаполя и привезти его в Россию. Плейер пишет: «Царь спросил митрополита Рязанского, которого очень любит и уважает, что он думает о бегстве царевича. Митрополит отвечал: „Ему здесь делать нечего; вероятно он хочет поучиться за границей“. Царь быстро взглянул на него и сказал: „Если ты говоришь мне в утешение, то хорошо; иначе слова твои Мазепины речи“».

Петр не встретил поддержки своим начинаниям со стороны князей церкви. Помощь, которую оказал ему холмогорский архиепископ Афанасий (правда, один из кандидатов на патриарший престол) в начале войны со шведами, является редким исключением.1 Большинство митрофорных корреспондентов Петра пишет ему о своих личных делах, по старине заискивая расположения царя посылкой даров (рыбы, икры и т. п.), один из архиереев подслужился Петру даже присылкой «черного лиса живого» (Алексей сарский, потом вятский).

Манифестом 1721 г. об утверждении регламента Духовной коллегии (Святейшего синода) главой православной церкви признан царь, а князья церкви превращены в его духовных чиновников.

Уничтожение церковного единоначалия (патриаршества) манифест мотивировал так: «Понеже в единой персоне не без страсти бывает;

- 33 -

к тому ж не наследственная власть, того ради вящше не брегут». Та же мысль развивается и в «Духовном регламенте»: «От соборного правления нельзя опасаться отечеству мятежен и смущения, какие происходят от единого правителя духовного...»

Разрушение независимой от светской власти организации духовенства, лишение его многих экономических сословных привилегий, отход от православия миллионов старообрядцев, консолидация дворянского сословия и переход в его руки всего крепостного крестьянства, рост равнодушия дворянской знати к православию, общее повышение культурного уровня населения страны — все это привело к тому, что руководящая роль в литературе от писателей «духовного чина» окончательно переходит к писателям светским. Право на руководящую роль в деле культуры духовенство, несмотря на открытие ряда специальных сословных школ (духовных семинарий), теряло и потому, что по своему культурному уровню в течение XVIII в. все более и более отставало от передовых европеизированных слоев дворянства и торгово-промышленной буржуазии.

Сильные изменения внесла эпоха в определение состава господствующего служилого сословия государства — дворянства. Окончательно подрублены были корни «зяблого дерева» — родовитого боярства с его удельно-местническими традициями. В среде петровской знати родовитые Долгорукие, Голицыны и др. — редкое исключение. На вершину социальной лестницы поднимаются новые люди — «безродные» Меншиковы, Шафировы, Ягужинские, именитые (по купечеству) Демидовы, Строгановы, разные «случайные» люди. Табелью о рангах (1722) служилые люди возводились в «чины» не по родовому старшинству, а по «заслугам», ею же было открыто достижение дворянского звания за выслугу лет.

Усиливается национальная пестрота в среде наиболее подвижных элементов господствующих сословий. В состав высшего духовенства попрежнему идет прилив выходцев из Украины, воспитанников иезуитских коллегиумов и Могилянской академии. На службу в армию, в созданный флот стекаются со всех концов Европы «безбородые» иностранцы, искатели хорошего заработка и служебной удачи — шотландцы, французы, поляки, шведы, англичане, голландцы. Многие из них получают русское дворянство. К Немецкой слободе в Москве прибавляется обширная многонациональная колония иностранцев в новой столице — Петербурге. В состав ее входят выписанные из разных стран специалисты — корабельные мастера, ремесленники, врачи и аптекари, художники, торговые и разного рода промышленные люди. Все они приносят особый свой быт, свои нравы, свое понимание общественных и семейных отношений.

Бытовым явлением становятся иностранцы и за пределами столиц: в передвигающихся по губерниям полках, в поселениях пленных шведов, на вновь устроенных фабриках и заводах.

Если далеко не все иностранцы являлись носителями начал более высокой культуры по сравнению с местным русским населением, если не мало было среди них прожженных авантюристов и искателей приключений, воспитанных в традициях ландскнехтов тридцатилетней войны, продававших свою шпагу всякому, кто больше даст, то много было среди них и настоящих знатоков военного и морского дела, различных ремесл и различных отраслей фабричной и заводской техники. При всей замкнутости и обособленности колоний иностранцев, — все же бытовые и служебные отношения с русским населением увеличиваются и усложняются.

Вносили культурную пестроту в свою среду и многочисленные русские «иностранцы», сотнями отправляемые Петром на выучку в различные западноевропейские страны.

- 34 -

3

Объясняя в правительственных документах смысл тех или иных начинаний правителства, Петр и его публицисты являются пропагандистами новых идей и в издаваемых книгах практическо-научного или чисто-литературного содержания. В сущности, вся книгоиздательская деятельность эпохи организуется и направляется Петром. Он отбирает книги для перевода, ищет переводчиков, дает им указания, входит в подробности технического оформления книги (шрифт, переплет).

 

Лист первого номера петровской газеты «Ведомости
о военных и иных делах» (2 января 1703 г).

Если продукция московской и украинских типографий конца XVII и начала XVIII в. не отличается ни чем новым, если и в Москве, и в Киеве, и в Чернигове, и в Могилеве продолжают печатать книги богослужебные и поэтические упражнения представителей южнорусской учености («Перло многоценное» Кирилла Транквиллиона, «Небо новое» Иоанникия Галятовского, «Руно Орошенное» Дмитрия Савича Туптало и др.), то на книгах, изданных в Амстердаме для России, лежит несомненная печать отбора Петра или готовности издателей пойти навстречу его пожеланиям.

В грамоте 1700 г., предоставляющей амстердамскому негоцианту Яну Тессингу право печатать в собственной, специально для этого организованной типографии «земные и морские картины, и чертежи и листы, и персоны, и математические, и архитектурные, и городостроительные, и всякие ратные и художественные книги на славянском и латинском языках вместе, тако и славянским и голландским языком по особну», издателю предписывалось, чтобы «те чертежи и книги напечатаны были... всему нашему российскому царствию меж европейскими монархи к цветущей, наивящшей похвале и к общей народной пользе и прибытку, и ко обучению всяких художеств ведению».

Вот названия некоторых книг, напечатанных в типографиях Тессинга и Копиевского в 1699 г.: «Введение краткое во всякую историю», «Краткое и полезное руковедение во арифметику», «Уготование и толкование ясное и зело изрядное... на пользу и утешение любящим астрономию»; в 1700 г.: «Краткое собрание Льва миротворца... показующее дел воинских обучение», «Latina grammatica in usum scholarum celeber-rimae gentis sclavonico-rosseanae adornata», «Притчи Эсоповы на латинском и русском языке... совокупно же брань жаб и мышей Гомером

- 35 -

древле описана со изрядными в обоих книгах лицами и с толкованием» и др.

Постепенно непосредственному руководству Петра подчиняется и продукция русских типографий. 2 января 1703 г. вышел в Москве первый лист русских ведомостей, первенца русских периодических изданий. Ведомости информировали читателей о ходе войны со шведами; фактическим редактором первой русской газеты был сам Петр.

Была составлена новая азбука, указом 1 января 1708 г. введен новый шрифт для печатания книг.

П. Пекарский, разделяя в своем «Описании славяно-русских книг и типографий 1698—1725 г.» книги, напечатанные церковными буквами, от книг гражданской печати, утверждал, что «это разделение не имеет никакого значения, по крайней мере в Петровские времена, для истории русской словесности»1. С этим утверждением нельзя согласиться. По словам самого Петра, назначение нового шрифта было — «сими литерами печатать исторические и манифактурные книги», или, как говорит документ 1708 г. о московской типографии, печатать «разного звания гражданские книги».

Таким образом, введение нового шрифта с оставлением старого только для церковных книг резко выделяло светскую гражданскую книгу, обособляло светскую мысль, освобождало науку от внешней символической подчиненности безусловному и принудительному авторитету религиозно-философской догмы. Такова, во всяком случае, была исторически действенная тенденция введения гражданского шрифта. Темные, невежественные приверженцы старины «не уважали» книг, напечатанных новым шрифтом, и предпочитали им книги церковной печати, как освященные авторитетом веры и церкви. И борьба церковной и гражданской печати стала своего рода символическим выражением борьбы слепой веры и разума.

Первой книгой, напечатанной в 1708 г. новым шрифтом, была «Геометриа словенски землемерие», или «Приемы циркуля и линейки или избраннейшее начало в математических искусствах» и т. д. С февраля 1710 г. гражданским шрифтам печатаются и «Ведомости».

Объективно тот же символический смысл разрыва со стариной в сознании поборников ее имела и другая более ранняя реформа Петра — введение нового летосчисления, перенос по указу 20 декабря 1699 г. начала года с 1 сентября на 1 января. Этой реформе придан еще более определенно светский смысл тем, что в календари вводятся новые «эры», новые отправные пункты исчисления лет. На ряду со старыми церковными «эрами» — от сотворения мира, от рождества Христа, от гибели Содома и Гоморры и т. д. даются новые: «от вымышления порохового дела», «от вымышления книг печатания», от «зачатия флота» и т. п.

Каждая книга, изданная в Петровскую эпоху, поучает читателя, вводит его в мир новых понятий и представлений, новых отношений к миру вещей, к людям.

Создается обширная учебная литература. Создаются по прямым заданиям и под непосредственным руководством самого Петра азбуки русского и других языков, учебные руководства по арифметике, геометрии, астрономии, географии, истории, словари и т. п., печатаются книги по разным отраслям военного и морского дела, по кораблестроению, уставы и справочники.

- 36 -

Переводятся с иностранных языков и печатаются книги, обучающие граждан новому быту, новым формам отношений между людьми. Первенец многочисленных впоследствии «письмовников» — «Приклады како пишутся комплименты разные, то есть писания от потентатов к потентатам, поздравительные и сожалительные и иные, такожде между сродников и приятелей» (1-е изд. в 1708 г.) — дает русским людям готовые образцы эпистолярного жанра. Цитируя одно из писем этого издания, П. Пекарский справедливо рассуждает: «в этом письме язык тяжел до смешного, каждая фраза почти германизм; но здесь уже нет помина о челобитье до земли, нет гиперболических уподоблений и превознесения до небес лица, к которому писано послание, и жалкого самоунижения подписывающего письмо — все это стало исчезать вместе с исчезновением вредного влияния наших старинных книжников».1 Книга нашла своего читателя и дважды переиздавалась при Петре (в 1712 и 1718 гг.).

Другая книга подобного типа — «Юности честное зерцало или показание к житейскому обхождению» — первым изданием напечатана в 1717 г. На ряду с общеобязательными для всех нормами поведения — в общественных собраниях, за столом и т. д. — книга дает ряд указаний резко ограничительного сословного порядка, противопоставляя господ слугам (в русских условиях XVIII в. — дворян крепостным крестьянам и дворовым людям). «Младые отроки, — говорится в „Юности честном зерцале“, — должны всегда между собою говорить иностранными языки, дабы тем навыкнуть могли, а особливо, когда им что тайное говорить случится, чтоб слуги и служанки дознаться не могли, и чтоб можно их от других незнающих болванов распознать». При Петре книга была переиздана в том же 1717 г., а затем в 1719 и 1723 гг., неоднократно перепечатывалась и в последующие десятилетия, ставши своего рода новым «домостроем» для русского провинциального дворянства XVIII в.

Одним из западноевропейских источников, по которым составлено «Юности честное зерцало», явилась, нет сомнения, изданная для нужд иезуитских коллегиумов книжка под таким заглавием: «Schola urbanitatis, sive communis vitae inter homines morum elegantia in gratiam studiosae juventutis concinnata», Coloniae, apud Jodocum Kalcovium M. DC. XLVIX (sic!). В частности, из этой иезуитской «Школы хорошего тона» заимствованы правила поведения за столом. Здесь в главах VIII (Decorum in mensa) и IX (Ministerium mensae) мы найдем и те предписания «Юности...», которые многие историки культуры склонны были принимать за сатирические выпады редактора против русской некультурности (Primum manus tibi lava muniditer; mensae accumbens, corpus ne scalpas; ne ut lurco, ut hellio, sic edas...; panem partire non manu, sed cultro и т. п.).

В новый круг понятий вводили читателя календари Петровского времени, начавшие регулярно выходить с календаря на 1709 г., напечатанного гражданским шрифтом в Москве в 1708 г. Еще более ранним опытом являются «Святцы или календарь, содержай совершенное провещание дний и затмений солнечных и лунных, по изъяснению подлинному, с возведением полюса, краю согласующему». Напечатаны «Святцы» в Амстердаме, по всей вероятности, в 1702 г. В последующих выпусках календаря, например на 1722 г., время восхода и захода солнца, «долгоденствия и долгонощия» уже «учинены по меридиану и ширине царствующего Санктъпітербурха». Вводятся, между прочим, в календари и сведения астрологического порядка, когда-то бывшие содержанием запрещенных (и исчезнувших надолго из обращения) астрологических книг («Рафли» и др.). Так,

- 37 -

в календаре на 1722 г. имеется прогностик (предсказание «по звездному бегу») «о войне и мирских делах, о болезнях сего года, о плодородии и недородии». Правда, календарь относится критически к сведениям «Прогностика». Так, после перечисления «болезней сего года», мы далее читаем: «Сии суть болезни, яже небо показует. Ныне остается мнение, всем ли всеконечно оные приключаются? Никако же. Ибо человек много зла чрез порядочное и умеренное житие, так же, когда он от великого застужения и взогрения стрещися будет, избежать может» и т. д. Вводили календари в оборот и стихотворные пожелания на новый год. В календаре на 1722 г. мы находим такое «Желание»:

Дай Боже, сему году, в своей благодати,
Прошед речное время, благ конец прияти.
Угобзи поля, нивы, сады, огороды,
Сохрани вся без вреда, жит и плодов роды.
Христианом тя чтущим в мире даждь пожити,
Здравым умом и телом в радости пребыти.
Расшири твое царство во всех частях света,
Исполни везде землю христианска цвета.

В календаре на 1725 г., вышедшем после Ништадтского мира, который раздвинул границы России и укрепил ее международное положение, «Прогностик» используется для выявления миролюбивой политики правительства Петра. Так, «Прогностик» на март заканчивается пожеланием:

Боже, храни от войны, пожара и мору,
Соблюди покой, и даждь доброхотну пору.

О сентябре предсказывается: «В мирских и военных делах может в сем месяце остро происходить, и един другого крепко за кожу задирать. Такоже и жестокие диспуты и тяжбы приключиться могут».

Войною многи земли весьма запустели,
Тяжбами и сварами миры ожестели.

А «Прогностик о войне и мирских делах» на весь год заключается следующими программными виршами:

В войне много бед; и кто победить жадает,
Той часто сам побежден, на низ упадает.
Кто щастливо жить хочет, не ходи на брани,
Делай правду и смотри своей земли грани.

Неожиданное поучение, удар по старому московскому национальному самолюбию находили поклонники старины в книге Самуила Пуфендорфа — «Введение в гисторию европейскую» (1718). Здесь они могли следующее прочитать о Московской Руси: «О нравех и о разуме народа российского ничтоже воспоминати имеем,... ниже бо россиане тако суть устроены и политичны, яко же прочие народы европейские. В письменах же толь неискусны, яко в писании и прочтении книг совершенство учения полагают. Паче же и самые священницы толико суть грубы и всякого учения не причастны яко токмо прочитавати едину и вторую божественного писания главу или толкование евангельское умеют — больше же ничто же не знают» и т. д.

Суровое и не во всем справедливое суждение иностранного критика показалось чрезмерным переводчику книги на русский язык Гавриилу Бужинскому, и он выбросил это место. По сохранившемуся преданию, Петр потребовал его восстановления,

- 38 -

Колебали основы старой замкнутости, непоколебимости и неоспоримости унаследованных убеждений и верований книги на первый взгляд, ютилось бы, чисто делового назначения. Так, в 1716 г. была издана книга «Разговоры дружеские Дезидериа Ерасма» (Эразма Роттердамского) с параллельным голландским текстом; напечатана она была «во употребление хотящим языка голанского учитися юношам». А в обращении «к читателю» сообщалось, что книга «многие в себе содержит противные разуму церкви православной восточной речи». И православному читателю давалось наставление: «Не может бо правда без ея противности познатися, но противные противу себя положенные яснее и удобнее познаваемы бывают вещи. Отсюда убо приучайся правости языка голанского, купно же чтущи неправое о веры догматех разумение, тщися, како на сие возможеши отвещати и истинное восточные церкви разумение, противно прельщающих, сицевыми изъявити».

Мы не можем, к сожалению, сказать, что такого рода правительственные призывы к разуму читателя, рационалистические наставления манифестов и указов, регламентов и книжных предисловий нашли широкое распространение и благожелательный прием. Этому препятствовало многое: и малое число грамотных людей, и боязнь новой гражданской печати, и господство над сознанием масс формального догматического и обрядового церковного закоснелого правоверия, одинаково и в православии и в старообрядчестве-расколе задерживавшего народные массы в их движении к знаниям, к свободной мысли.

Но зарождение критического отношения к нормам авторитарного средневекового мышления мы находим и в эту пору. Эти новые опыты наивны по содержанию и форме и редко могли дойти до выявления в печати. Тем более ценны они, когда даны в бытовом преломлении. Вот какую бытовую картину мы находим в «Рассуждении о книге Соломоновой, нарицаемой Песнь Песней» Феофана Прокоповича, сочиненном в 1730 г. и напечатанном в 1774 г. «В недавно прошедшее время, в приключившейся нам негде беседе дружеской, когда было рассуждение о Христе и церкви, между многими священного писания словесы, к делу тому приведенными, произнеслось нечто и от книги Соломоновой, глаголемой Песнь Песней; некто от слышащих по внешнему виду (как казалось) человек негрубый, поворотя лицо свое в сторону, ругательно усмехнулся, а когда и дале еще, поникнув очи в землю с молчанием и перстами в стол долбя, презорный вид на себя показывал, вопросили мы его с почтением, что ему на мысль пришло? И тотчас от него нечаянный ответ получили: „Давно, рече, удивлялся я, чем понужденныи не токмо простыи невежи, но и сильно ученые мужие возмечтали, что Песнь Песней есть те книги священного писания и слово божие. А по всему видно, что Соломон раздизаяся похотию к невесте своей царевне египетской сие писал, как то и у прочих любовию жжемых обычай есть“. Сим его ответом так пораженно содрогнулось в нас сердце, что не могли мы придумать, что сказать». В примечании к слову «некоего» Феофан Прокопович сообщает, что собеседником его был «Господин Василий Никитич Татищев, тайный советник и астраханский губернатор».

Просветительский критицизм Петра и его сотрудников мы находим не только в отношении к своему родному изживаемому, но и к тому культурному богатству других народов, которое рекомендуется для усвоения и подражания. Этого критицизма в последующем дворянском сословном увлечении внешними формами западноевропейской цивилизации мы сплошь и рядом не увидим; отсюда и идут многочисленные нарекани

- 39 -

«культурных» староверов XVIII в. на дворянскую галломанию. Но разносословные сотрудники и прибыльщики Петра, еще не окрепшие в своем бытии членов новой аристократии, рассуждали и критиковали. Приведем любопытный пример из области освоения античной культуры.

Пропаганда элементов античной культуры — также одна из характерных черт просветительства Петровской эпохи, унаследованная, правда, от XVII в. Только Петровская эпоха, в отличие от XVII в., развивавшего преимущественно то исконной традиции линию преемственности греческой культуры (книжные справщики — греки, Еллино-греческая московская академия 1685—1700 гг., с ее культом Аристотеля, и т. д.), под влиянием Запада и трудами южнорусских ученых, занимавших в России епископские кафедры, переключается на линию освоения латинизированной античности по преимуществу. В Московской славяно-греко-латинской академии с 1700 г., когда во главе ее стал Палладий Роговский, латинский язык становится языком преподавания. Тем самым питомцы ее в XVIII в. — А. Кантемир, Костров, Ломоносов и др. — получали возможность приобщения к европейской науке, поскольку еще и в XVIII в. вытеснение латинского языка, как международного, новыми языками, особенно французским, в науке проходило гораздо медленнее, чем в дипломатических сношениях, в быту светского общества, не говоря уже о художественной литературе.

За пределами центров школьной учености — семинарий, академий — античность входила в русскую жизнь в процессе усвоения образности, символики и терминологии античной мифологии, античных искусств — поэзии, архитектуры, скульптуры. В уличных празднествах, публичных маскарадах, на школьных празднествах, в театре, в надписях на триумфальных вратах, во временных и постоянных монументах, через календари, на гравированных листах, при созерцании фейерверков терминология и символическая образность античной культуры доходили и до народных масс, тревожа их мысль и чувства невиданной доселе греховной языческой красотой.

Отсюда с Петровской эпохи входят в литературу XVIII в. сравнения царей и цариц, вельмож и полководцев с греко-римскими богами и героями.

«Еллино-славяно-латинская» академия московская в 1709 г. приветствовала Петра I, победителя под Полтавой, выпуском торжественно-похвального произведения под следующим названием: «Политиколепная апофеозис достохвальныя храбрости всероссийского Геркулеса... царя и великого князя Петра Алексеевича... императора и автократа». Для современного читателя книга почти недоступна, написана как бы на заумном языке, богато прослоена греческими и латинскими цитатами, оставленными без перевода словами. Но, сравнивая Петра с античными богами и героями, авторы похвального произведения делают оговорки. Для них Петр I не только Геркулес, но и Марс, и Ромул, и Александр Македонский, и Нума Помпилий, и Юлий Цезарь. Однако — «Марс без Венеры», «Ромул без братоубийства», «Александр без гордыни», «Нума без самовольного служительства», «Юлий Кесарь без неправедного властолюбия». Правда, некоторые из этих оговорок по отношению к Петру звучат даже иронически, но разум этих ограничительных оговорок был совершенно иной.

Изменяется отношение к книжному обучению, постепенно исчезает взгляд на постижение книжной мудрости, как на подвиг, посильный только для немногих, осененных особою благодатию и претерпевших великие муки.

Московский букварь 1679 г. убеждает читателя, что к книге нужно

- 40 -

приучать мерами телесного озлобления, и издатель его Симеон Полоцкий слагает хвалу розге:

Розга ум вострит, память возбуждает
................
Целуйте розгу, бич и жезл лобзайте:
Та суть безвинна; тех не проклинайте
И рук, яже вам язвы налагают,
Ибо не зла вам, но добра желают.

Но уже «Алфавитарь» или московский «Букварь словено-греко-латинский» 1701 г., сохранивший, правда, поучительный рисунок, как «ленивые за праздность биются» (сечение розгой), иными доводами убеждает детей «добротных наук цветы собирати», описывая в следующих словах процесс обучения: «О, трудолюбивии мудрости пчелы семо слетайтеся ко еже созерцати в разнопестровидном греческом учения вертограде благоуханную разумоподателных и верокрепителных цветов красоту» и т. д.

Люди, побывавшие на Западе, приобщившиеся к государственному строительству и новому общественному быту, расширяют круг знаний, которым обучают своих детей. Так, кн. Б. Куракин в своей «Жизни» записывает под 1705 г.: «Сего лета детей своих посадил учиться грамоте немецкого языка, которому мастера плата была со всем со сто рублев». И под 1708 г.: «Сего года сын мой, князь Александр начал по-латыни учиться, а дочь — по-французски и танцовать».

Учатся и взрослые, не стесняясь ни зрелыми годами своими, ни тяжелыми условиями для обучения. Так, на грамматике французского языка, принадлежавшей Татищеву и купленной им еще в 1714 г. в Берлине, читается следующая надпись: «1720 года октября в 21 день в Кунгуре по сей грамматике начал учиться по-французски артиллерии капитан Василий Никитин сын Татищев, от рождения своего 34 лет, 6 месяцев и двух дней».

Новое место занимает книга в сознании просвещенного человека Петровской эпохи. Если раньше печатная книга была преимущественно предметом культового обихода, если прежде к книге нередко обращались с целью познать будущее (гадание по Псалтыри), или для магического воздействия на силы природы, человека и даже бесов (изгнание бесов по Требнику Петра Могилы и т. п.), то теперь книга становится предметом бытового обихода, другом человека труда и науки, источником удовольствия в часы отдыха.

Появление в большом количестве печатных книг — гражданской и церковной печати — делает книгу доступной для более широкого круга владельцев и читателей, выводит ее за пределы монастырских библиотек и церковных ризниц. Анахронизмом становятся клятвенные надписи, которыми книжники XVI и XVII вв. охраняли дорого стоящие рукописи и книги. Вот, например, монах Никифор, пожертвовавший в Кожеозерский монастырь в 1681 г. печатную «Историю... о преподобном отце Варлааме пустынножители и о Иоасафе царе Индийстем» (Москва, Верхняя типография, 1681), сообщает, что сделал он это «вечного ради поминания и будущего ради покоя во веки неотъемлемого», а затем полагает заклятие: «И сей книги от святой божий церкви и из монастыря не продать, ни за долг отдать, ни заложить, ни сродникам отдать, ни по душе поминником, а будет кто сию книгу продаст, или за долг отдаст, или заложит, или сродникам отдаст, или по душе поминником кому отдаст также и кто сию книгу купит, или в закладе, или за долг возмет, или за поминание по душе, или насилием, или украдом возмет, то не буди им милости божией получати ни в сем веце, ни в будущем, да будет на них клятва святых

- 41 -

отец, яко на разорителех церковных. Создателем святых божиих церквей и монастырей от бога милость и воздаяние в будущем веце и грехов отпущение, а от человек вечное поминание, а разорителем святых божиих церквей и монастырей от человек вечная клятва, а в будущем веце бесконечное мучение».

В XVIII в. в книжных надписях исчезает мистический колорит и пространные заклинания заменяются простым утверждением собственности учреждения или индивидуального владельца.

Книгу свободно покупают и свободно продают, как и всякий другой товар. Покупают книгу всюду, где только можно. Так, В. Н. Татищев покупает книги в Берлине, Бреславле, Данциге, Дрездене, на о. Аланде, в Стокгольме, Петербурге, Москве, Тобольске.

Создаются обширные книжные собрания у отдельных лиц. Так, библиотека Феофана Прокоповича, состоявшая из книг на разных языках, насчитывала до 30 000 томов. Появляются первые русские книжные любители, подбирающие книги по специальности, украшающие их, как и западноевропейские библиофилы, роскошными переплетами. Так, дошли до нас отдельные экземпляры из библиотеки по военному делу кн. Г. Ф. Долгорукого, стольника Петра I и посланника в Польше; все сохранившиеся книги (например: Les travaux de mars ou l’art de la guerre, par A. M. Mallet. Amsterdam, 1646, 3 тт. и др.) украшены на лицевой крышке переплета гербом фамилии Долгоруких, а на задней крышке — вензелем из букв «PGD», указывающих их владельца. Мы знаем, что огромная библиотека была у А. Д. Меншикова, были библиотеки и у других сотрудников Петра — у Брюса, Голицына и др.

Значительное книжное собрание было у Стефана Яворского. Сохранению своей библиотеки в целом и с пользой после своей смерти Стефан придавал большое значение. Готовясь к смерти, Стефан Яворский более всего скорбит о том, что ему придется расстаться с книгами, «сокровищем и богатством паче тысящ злата и сребра дражайшим». В начале каталога своей библиотеки он поместил элегию под заглавием «Possessoris horum librorum luctuosum libris vale»:

He, meis manibus gestati saepe libelli,
He, meus splendor, luxque decusque meum!

Pergite felices, alias jam pascite mentes
Et nectar vestrum fundite nunc aliis

и т. д.

Элегия произвела такое сильное впечатление на читателей XVIII в., что ее неоднократно переводили на русский язык, переписывали и перепечатывали. Известно четыре стихотворных переложения элегии, сделанных в XVIII в.: два рукописных и два печатных (одно в журнале В. Рубана «Трудолюбивый муравей» 1771 г., другое — в «Уединенном пошехонце» 1786 г.).

Даем отрывки из элегии по наиболее раннему переводу, сделанному еще в Петровское время:

Стяжателя сих книг последнее книгам целование.
Книги, мною многажды носимы, грядите,
Свет очию моею от меня идите!
Идите благосчастно, иных насыщайте,
Сот ваш уже прочиим ныне искапайте!
Увы мне! око мое от вас устранено,
Ниже вами может быть к тому насыщено.

- 42 -

Паче меда и сота мне сладше бесте,
С вами жить сладко бяше, горе, яко несте:
Вы богатство, вы слава (бесте) мне велика,
Вы рай, любви радость и сладость колика,
Вы мне прославили, вы меня просветили,
Вы мне у лиц высоких милость приобрели.
Но более жить с вами (ах, тяжкое горе!)
Запрещает час смертный и горьких слез море.
...................
Вы же, вся писания моя и вся книги,
Простите, не суть на вы болш мною вериги
Людие и братие, вси ми, вси простите,
Мати земле, прости мя, к сему не клените!

Слагается новое отношение к миру; в сознании книжного читателя тускнеет древний образ земного жития, как приуготовительного только к истинному бытию в загробной жизни. «Алфавитарь» 1701 г. еще успокаивает благочестивого читателя: «Зде укрепитеся законами, не от Солона и Ликурга преданными, но от всетворца бога другу его Моисею на дву скрижалях дарованными десятословно... Зде осяжете стихи не Овидиевы, ниже Виргилиевы, но крайнейшего ума богословии Григориа... Не Есопа фригийского зде смехотворные узрите басни типографско зримы, но обрящете себе предложен стостепенный в небо восход, стоглав глаголю Геннадия патриарха святого...»

Но это только слабые отзвуки суровой старины: и «Есоповы басни» и «Овидиевы стихи» являются уже общедоступным материалом для чтения в книгах Петровского времени, а не только таинственными обозначениями какой-то запретной, языческой, греховной прелести.

Марс, «Венус», «Меркуриуш» и другие небожители древнего языческого мира знакомы не только книжникам по запретным астрологическим книгам, но и зримы для жителей Москвы, Петербурга и других городов на публичных торжествах, в книгах, на картинах и гравированных листах.

Люди Петровского времени смело решаются на такие деяния, которые для московских ревнителей старины были бы нарушением «законов божиих» и отеческих преданий. Мужчины лишают себя образа и подобия божия, скоблят себе подбородки, и Б. Куракин спокойно заносит в «Дневник и путевые заметки» 1706 г. такую запись: «Февраля 15 учился Филька оправлевать париков, дано 6 гульденов». Этот «Филька» является, таким образом, одним из родоначальников бесчисленных дворовых людей, которые должны были обучаться разным затейливым мастерствам для барской утехи.

Не менее спокойно заносит в свой «Дневник» Б. Куракин простую протокольную запись: «целовал у папы ногу». Мужчины и женщины безнаказанно — от бога и царя — встречаются на ассамблеях, общаются в домашних беседах. По сообщению брауншвейгского резидента Вебера, беседовавшего в 1716 г. с русскими людьми на пострижении девицы в монахини о положении женщины в немецких землях, русские девушки на прощанье говорили ему: «Как бы желали мы выйти замуж в тех немецких землях».

Входит в жизнь любовь как страсть, перед силой которой бледнеют все запретительные нормы церковной морали. Тот же Б. Куракин, женатый семьянин, вспоминает, как он был влюблен в итальянскую читадинку (горожанку): «так был innamorato, что не мог ни часу без нее быть, которая коштовала мне в те два месяца 1000 червонных. И расстался с

- 43 -

великой плачью и печалью, аж до сих пор из сердца моего amor не может выдти и, чаю, не выйдет. И взял на меморию ее персону».

Еще Симеон Полоцкий воспевает красоты природы только постольку, поскольку она может уберечь человека от мирских соблазнов, от возможности впасть в грех.

Его знаменитая похвала пустыне — «Молитва святого Иоасафа в пустыню входяще», приложенная к повести о Варлааме и Иоасафе, немедленно после появления в печати (1681) получила широчайшее распространение не только среди православных, но и среди старообрядцев, хотя и была дана в книге послениконовской печати. Нет сомнения, раскольники вспоминали и реальные прекрасные керженские и ветлужские «пустыни», когда пели вслед за Симеоном Полоцким:

В лесы темны из палаты
Светлы иду обитати.
С града гряду во пустыню
Любя зело в ней густыню.
...........
Ты же дебри и пустыни,
Приими мя во густыни
Безмятежно в тебе жити.
...........
Иду внутрь тя обитати
Ты ми буди яко мати,
Питающи древес плоды
И дивиими былий роды.
Сладки чаши оставляю,
Токов твоих вод желаю…

Но прежде всего была им мила пустыня — лесные дебри — за свою «густыню», спасавшую их от наездов царских гонителей и разорителей, и за аскетический тон отречения от мирской жизни, полной греха и соблазна.

Иное мы видим в книгах Петровского времени. Даже в книгах, в основном продолжающих традиции догматической и учительной письменности XVII в., мы можем найти описания картин природы с приятием ее земной прелести и красоты. Так, в книге Иоанна Максимовича «Царский путь креста господня» (Чернигов, 1709) мы находим такое восхваление весны:

Небеса начинаху светлее сияти,
Земля же древес ветви красно прозябати.
Лоза виноградная грозды прорастяше,
Маслично древо отрасль долу преклоняше.
Клас обильный являху семена землена,
Источникам текущим земля исполненна.
Прекрасных кринов селных птицы веселяше,
От них же всяк род гласно на древах пояше.
По воздуху слышится ветр сладкошумящий,
Землю в плодоносие угодну творящий.

Воздвигаются государственные и частные здания нового типа; иностранными и русскими зодчими полагается начало созданию на берегах Невы великолепного архитектурного целого, того града Петра, который воспел Пушкин. Петр и его сотрудники привозят из-за границы, сначала преимущественно из Голландии, а потам и из других стран, картины

- 44 -

выдающихся художников, гравированные листы, иллюстрированные книги, привозят статуи, дорогую посуду — металлическую, фаянсовую.

Ввозимые из-за границы и создаваемые русскими художниками, выучениками иностранных мастеров, картины и гравюры развертывали перед зрителями мир новых вещей и явлений, мир новых форм. Суровые лики святых задвинуты в полуосвещенные церкви и в божницы спальных комнат. Даже и в церкви проникли обмирщенные иконы итальянских и голландских художников: мадонна — земная мать, Христос с формами античного атлета. Петр и его сподвижники украсили свои палаты-дворцы картинами, на которых изображены были сухопутные и морские баталии, пейзажи, персоны выдающихся светских деятелей, нагромождения мяса, рыбы, овощей и фруктов, соблазнительные мифологические и бытовые сцены.

Светскость, торжество мирского земного начала все шире и шире входит в общенародное сознание, в язык и поэзию народа, в его песни, в произведения прикладных искусств (изображения в кружевных изделиях, орнамент вышивок, роспись предметов домашнего обихода, изображения на пряничных досках, в изделиях из кости и т. п.). Даже старообрядцы не побоялись мирского светского начала, когда в борьбе с иерархией господствующего православия, в борьбе с Петром, в стремлениях выразить протест против основ существующего государственного и общественного порядка создавали знаменитый сатирический лубочный лист «Как мыши кота хоронили».

Реформаторская деятельность Петра I развертывалась не в плане проведения целостной и планомерной, вполне осознанной системы. Она направлялась практическими потребностями, очередными нуждами многолетней войны со шведами, шла от случая к случаю, в порядке приспособления государственных учреждений и людей к новым задачам. Организуемая неукротимой волей царя, воспитанного в навыках неограниченного самовластия, она шла судорожными толчками с перебоями.

Указы Петровского времени нередко сопровождались такого рода оговоркой: «сей указ иным не в образец», а при отмене и замене одних распоряжений другими законодатель не стеснялся заявлять, что прежние были изданы, «не осмотрясь, не сообразя со всеми обстоятельствы».

Вдвинув Россию в систему европейских государств, став твердой ногой на берегах Балтийского моря, Петр боялся завтрашнего дня, хотел закрепить навсегда результаты напряженных усилий руководимого им государства.

За несколько лет до Ништадтского мира, в 1717 г. напечатано два издания уже упоминавшейся нами книги, составленной Петром Шафировым: «Рассуждение» о причинах шведской войны. Книге этой, отвечавшей на вопросы — «Для чего сия война начата? Для чего так долго продолжается? Лучше бы мириться, хотя и с великою уступкою» — Петр придавал большое значение. Третье издание ее в 1722 г. было напечатано в 20 000 экземплярах, царь распорядился продавать книгу по дешевой цене.

В собственноручных приписках Петра к «Рассуждению» Шафирова мы находим объяснение причин, которые заставляли его держать страну в судорожном напряжении. «Но, хотя б славу, честь и прибыток уничтожа, учинить мир [по мнению негодующих] и допустить полки так близко сего соседа, как пред тем было, то какой покой обрящем? Воистину не покой, но бедство... Оставят ли они [шведы] нас в покое, дабы всегда могли нас бояться?» — спрашивает Петр своих воображаемых совопросников. И отвечает: «Воистину никако! Но будут искать того, чтобы так нас разорить, чтоб век впредь не в состоянии были какие знатные дела чинить.

- 45 -

и не только, чтоб им нас бояться, но всегда б так над нами быть, дабы никогда не смели ничего против их учинить. И тако бы мы сами себе враги и разорители были!»

Этого Петр не хотел; продолжения войны и реформаторской деятельности требовали насущные нужды государства.

Но печать случайности, ответа на конкретные потребности дня, сознание необходимости создавать заново не только вещи (корабли, пушки, промышленные произведения), но и людей — лежит и на деятельности Петра в области культуры и искусств, в деле просвещения. Требовались Петру сведущие люди, каких не было в достаточном количестве на Руси, потребовались корабельных дел мастера, врачи, грамотные попы и т. д. — и вот создаются специальные школы — математическая и навигацкая (в Москве), морская академия (в Петербурге), цифирные (по провинциям в 1714 г.), духовные семинарии, хирургическая школа. Также создаются книги, газета, реляции, гравированные листы и т. п., каждый раз с установкой на разрешение той или иной задачи дня.

Петру не были чужды мысли о связанности отдельных этапов и составных элементов его деятельности, как единого гигантского дела преобразования России, ее европеизации. Не чужды ему были и мысли о значении наук и просвещения в этом деле, даже и вне их связи с разрешением конкретных практических задач. Об этом говорят, например, его отношения к виднейшим ученым Германии того времени Лейбницу и Вольфу. В грамоте 1 ноября 1712 г., которой Лейбницу было дано звание тайного советника, говорилось, что звание дано ему «во уважение известных царю и им испытанных добрых качеств ученого, который может способствовать развитию математических знаний, исторических розысканий и других наук, так как имеет отношения со многими учеными». Правда, ни Лейбниц ни Вольф не приехали в Россию. Не осуществилась при жизни Петра и его заветная мысль об учреждении Академии, о чем он вел переговоры с названными учеными.

Любопытную речь вложил в уста Петра один из его зарубежных современников, немецкий ученый юрист, специалист по торговому и полицейскому праву П. Я. Марпергер. Эта речь включена им во второе издание книги, напечатанной в 1723 г. в Любеке (1-е вышло в 1705 г.) под названием «Moscowitischer Kauffmann». Есть основания думать, что Марпергер был в России, был и в Москве и в Петербурге; он знаком с европейской литературой XVI и XVII вв. о Московии, из современников знает книги Перри (The state of Russia under the present czar. London, 1716) и Вебера (Das veränderte Russland. Frankfurt und Leipzig, 1721), знает официальные документы о ходе и завершении шведской войны.

Но его сведения выходят далеко за пределы того, что он мог получить из книг. Многое он, очевидно, видел сам или слышал непосредственно от русских людей, с которыми мог встречаться, и от своих земляков, бывавших по торговым и иным делам в России. Он дает ряд таких сведений, которых из книг получить не мог (цены товаров в Архангельске, бытовые детали жизни Петербурга, любопытный на 12 страницах список русских слов и выражений, записанных по слуху, с переводом на немецкий язык и т. п.). Поэтому и в основе речи Петра, им приводимой, могли лежать сообщения, полученные от лиц осведомленных. И, во всяком случае, она показательна для характеристики тех представлений, с которыми личность Петра и его реформаторская деятельность входили в сознание европейцев. Вот что, по словам Марпергера, однажды сказал Петр I «различным старым русским мужам» для возбуждения их мужества и поощрения к ревностной деятельности:

- 46 -

«Кто из вас, братья мои, мог бы мечтать тридцать лет тому назад, что вы будете здесь со мной плотничать на остзейском берегу, в немецком платье будете насельниками земель, завоеванных нашими трудами и нашей храбростью, что вы увидите таких храбрых и победоносных солдат и матросов русской крови, столь искусными вернувшихся из чужих стран сыновей, столько отечественных художников и ремесленников в нашей стране, что вы доживете до такого глубокого уважения к нам иностранных потентатов!

Историки полагают древнейшее местожительство всех наук в Греции, откуда они судьбами времен были изгнаны и распространились в Италии, а затем перешли во все европейские страны; невежество наших предков помешало им проникнуть дальше, чем в Польшу, ибо поляки так же, как и все немцы, находились в такой густой темноте, как и мы до сих пор, и открыли глаза, наконец, и неусыпными трудами своих правителей вступили во владение некогда в Греции возникшими искусствами, науками и образом жизни.

А теперь очередь дойдет и до нас, если только вы поддержите меня в серьезнейшем замысле, если вы захотите не только из слепого повиновения, но и добровольно познавать и отделять доброе от злого.

Я сравниваю странствие этих наук с круговращением крови в человеческом теле, и кажется мне, что придет время и оставят они свое местопребывание в Англии, Франции и Германии, побудут несколько столетий у нас, а затем вернутся на свою настоящую родину в Грецию.

Тем временем советую вам принять во внимание латинскую поговорку — ora et labora [молись и трудись] и быть уверенными в том, что вы, может быть, еще при нашей жизни посрамите другие культурные страны и на высочайшую вершину вознесете русскую славу».

Не чужды эпохе Петра были и мысли о всенародности подступов к культуре, о всесословности образования, о всеобщей грамотности народа. Эти мысли мы слышали из уст Ф. Салтыкова, одного из «прибыльщиков» Петра. Они же лежали и в основе распоряжений Петра о зачислении в создаваемые им школы детей разных сословий. Правда, эти мысли были в полном противоречии с социальной структурой петровского государства. Потому-то школьная образованность XVIII в. так легко после Петра приняла резко выраженный сословный характер (шляхетские корпуса, духовные семинарии). Но Петровская эпоха этих сословных четких отграничений в школьном образовании еще не знает. На службу государству, — а образование при Петре было также службой, — Петр хотел привлечь все пригодные к строительству силы, он готов был брать работников отовсюду и везде, где только можно было их найти.

*

Издавна, еще с XVIII в., принято утверждать, что реформа Петра создала в России разрыв между господствующими классами и народом. Разрыв этот видели в том, что господствующие классы, — прежде всего дворянство, — пошли по пути европеизации, а народ остался со своим прежним «невежеством», остался в плену авторитарного средневекового мышления, в плену закоснелого быта. Утверждали, что благодаря создавшейся культурной дистанции между дворянством и крестьянством они перестали понимать друг друга, что путь к взаимному пониманию мог быть проложен длительным процессом поднятия народных масс, если и не на высоту культурного уровня господствующего класса, то, по крайней мере, на высоту признания ценности дворянской европеизированной культуры.

- 47 -

Исходя из такого понимания изменений, внесенных в русскую жизнь реформами Петра, историки, вплоть до М. Н. Покровского, продолжали утверждать, что реформа совсем не затронула многомиллионной крестьянской массы, между тем как дворянство неуклонно шло по пути дальнейшей европеизации. Поэтому для историков литературы, представителей историко-культурной школы, получалась возможность сосредоточивать свое внимание на дворянстве и за счет его относить все развитие культуры и литературы в XVIII в.

Можно, впрочем, и согласиться, что «разрыв» между дворянством и крестьянством в XVIII в. имел место и что этот разрыв в значительной мере был обнажен реформами Петра. Мы имеем в виду четкое юридическое оформление господствующего положения в государстве дворян и купцов, обнажение социальных противоречий между дворянством и закрепощенным крестьянством. Разумеется, эти классовые противоречия не были новы, но в национальном государстве помещиков и купцов они были особенно обострены усложнившимися формами и размахом эксплоатации крестьян. Но, повторяем, если говорить о «разрыве», то нужно резко подчернуть, что мы имеем в виду обострение социальных противоречий, а не разрыв в области культуры.

Мне не должны преувеличивать культурность российского дворянства в XVIII в. Бритые подбородки и немецкое платье, даже уменье болтать по-французски еще не дают права зачислять дворянских недорослей XVIII в. в категорию истинно культурных людей. И мы знаем, что потомки Митрофанушки Простакова и Тараса Скотинина сохранились во всей целостной непосредственности и красоте своей «культурности» вплоть до крестьянской реформы 1861 г.

С другой стороны, народная мысль и народное творчество не остановились в своем развитии и не остались без влияния нового склада государственных и общественных отношений, нового темпа развития культуры.

Народное сознание и народное творчество — в области языка и искусства слова — развивались по пути дальнейшего преодоления господства веры и церкви, притом без резкого разрыва с прошлым, в постоянной опоре на унаследованные от более свободных веков сокровища устного творчества.

Мы не можем сказать, чтобы особенно значительное влияние на развитие русского языка оказала та языковая разноголосица, которая характеризует государственное и общественное строительство Петровской эпохи. Лексика правительственных документов, вся терминология новых государственных учреждений, промышленных предприятий, новых ремесл и т. п. многочисленных предметов нового культурного европеизированного обихода несут на себе печать своеобразного вавилонского смешения языков. Для обозначения новых предметов и явлений заимствуются готовые слова из других языков — латинского, немецкого, французского, голландского и др. Это осложняет отношение государственной власти с подданными, подчеркивает социальную дистанцию между правящей средой и народом, между европеизирующимся дворянством и сельским населением, придает ей внешний облик культурной дистанции. Но язык народных масс даже и лексически не был сильно затронут процессом стремительного наплыва на Русь иноязычия. Характерно, что даже и русские «иностранцы», отдавшие наибольшую дань увлечению всем иностранным, сохраняли свою связь с народом в языке; языковый разрыв между дворянской верхушкой и народом обнаружится позднее, когда окажут свое воздействие призывы дворянского руководства хорошего тона («Юности честное зерцало») не

- 48 -

говорить «при слугах» на понятном для них языке и еще более — обостряющиеся социальные противоречия между помещиками и крепостными (крестьянские восстания).

Характерно, что даже Б. И. Куракин, итальянский дневник которого обычно цитируют для показа того воляпюка, на каком писали европеизированные петровские путешественники, умел прекрасно писать на русском языке. Его язык беспомощен, когда он говорит о предметах и явлениях новой государственности и нового быта. Вот, например, он пишет в 1723 г. Петру из Гааги после заключения Ништадтского мира: «Великая слава имени Вашего превзошла еще в тот высший градус, что ни которому монарху в свете через многие секули не могли того приписать. Правда же жалюзия не убавляется от многих потенций, но паче умножается от великой потенции вашего величества, но что могут делать, токмо, патенцию иметь».

И совсем иной язык его — простой и ясный, доходчивый, — когда он говорит о своих делах с русскими домоседами. Вот, например, как он пишет своей теще, княгине Ф. С. Урусовой из той же Гааги в 1719 г.: «Государыня моя, княгиня Фекла Семеновна! Письмо Ваше, — а от какого числа не написано — получил, а на оное же имею ответствовать. Прошу нижайше перестать во весь свет стыд себе и мне делать, и дочь свою из Санктпетербурга изволь взять к Москве, и начатое наше дело с графом Гавриилом Ивановичем окончать сего рожественского мясоеду. Но ежели на сие мое к вам нижайшее прошение не изволите поступить и всего того учинить, и ныне, после Рождества вскоре, свадьбы не играть, тогда воистину поступлю таким образом, что в вечной вас стыд и дочь вашу оставлю, несмотря на свою честь, ни на свой же стыд. И тем заключая, остаюсь».

Временность и условность широких заимствований слов и выражении из других языков сознавалась уже и наиболее культурными представителями Петровской эпохи; сознавалась ими и необходимость борьбы с засорением русского языка в результате чрезмерного увлечения всем иностранным. Так, В. Н. Татищев писал 18 февраля 1736 г. Тредиаковскому из Екатеринбурга: «Чужестранных слов наиболее самохвальные и никакого языка незнающие секретари и подъячие мешают, которые глупость крайнюю за великий себе разум почитают и чем стыдиться надобно, тем хвастают. И сие мнится мне, хотя не вскоре, но исправить удобно в канцеляриях указом, а в употреблении народном общим представлением и пристойными сатиры, или сложенными комедиями и вымышленными разговоры».

Литературный классицизм XVIII в. несет в себе такие элементы нового содержания и формального своеобразия, что как бы дает право говорить о культурном разрыве, о громадной культурной дистанции между господствующими классами и закрепощенным крестьянством.

Но мы не должны забывать, что классицизм XVIII в. связан не только с Петровской, но и более ранней эпохой, что его социальные и культурные предпосылки даны еще XVII в., если не говорить о более ранних.

С другой стороны, всем ценным в русской литературе XVIII в., созданным в пору господства в ней классицизма, мы обязаны не культурной дворянской сословной замкнутости и обособленности от народа, а близости лучших художников слова к народу, его языку, его творчеству. Наследие Фонвизина, Державина, Радищева тем для нас и дорого, что в условиях социального и культурного господства дворянства они смогли подняться выше дворянской классовой ограниченности, смогли найти формы

- 49 -

выражения народных чувств, смогли, вопреки строгим формальным канонам эстетических теорий XVIII в., сделать первые шаги по пути к народности и реализму.

В. Н. Татищев.
Гравюра А. Осипова.

С закономерной исторической необходимостью реформа Петра содействовала усилению господства помещиков и купцов, господствующего дворянского класса. Но она развивалась в условиях кричащих социальных противоречий, классовой борьбы крестьян против своих поработителей. И на нее шли мощные воздействия, — в плане нарастания и усиления, — народных чаяний, познанных лучшими художниками эпохи в конкретной действительности и в произведениях народного искусства. Рядом с книжной литературой существовали и развивались литература письменная и устное творчество, в которых находили отражение настроения и крестьянства и других групп, обездоленных в крепостническом государстве.

Стремления к всенародности, иногда звучавшие в Петровскую эпоху среди хаотического шума судорожного строительства, не нашли жизни в помещичьем и купеческом национальном государстве XVIII в. Но ими порожден, был вызван к жизни гениальный сын народа М. В. Ломоносов, воплотивший в своей жизни и творчестве те тенденции исторического движения к истинной всенародности, которые были заложены в реформаторских начинаниях Петровской эпохи, которые были оплачены величайшими

- 50 -

муками и страданиями закрепощенного государству и дворянству многомиллионного крестьянства.

Сознание наличия в деятельности Петра I положительных исторических тенденций нашло свое яркое выражение и в том, что тема Петра I — его жизни, его деятельности — стала ведущей, организующей на весь XVIII в. для историков, поэтов, живописцев, скульпторов, что она органически вошла и в народное искусство.

И величайший русский поэт XIX в. Пушкин дал только наисовершеннейшее выражение мыслям лучших русских людей XVIII в. и своего времени, когда писал о Петре:

Начало славных дней Петра
Мрачили мятежи и казни.
Но правдой он привлек сердца,
Но нравы укротил наукой,
И был от буйного стрельца
Пред ним отличен Долгорукой.
Самодержавною рукой
Он смело сеял просвещенье,
Не презирал страны родной:
Он знал ее предназначенье.
То академик, то герой,
То мореплаватель, то плотник,
Он всеобъемлющей душой
На троне вечный был работник.

Сноски

Сноски к стр. 32

¹ Афанасий пожертвовал на постройку крепости у Архангельска «доброхотно, от любви и от усердия своего, без возврату 30 кб. саж. бутового камня, 300 бочек извести, 36 000 кирпичей и т. п.».

Сноски к стр. 35

¹ П. Пекарский. Наука и литература в России при Петре Великом, т. II. СПб., 1862, стр. 166.

Сноски к стр. 36

¹ П. Пекарский, цит. соч., т. II, стр. 162.