523

Повесть о прихожении Стефана Батория на Псков

Наиболее значительное событие в исторической жизни Пскова второй половины XVI в. — осада города польским королем Стефаном Баторием, который вмешался в Ливонскую войну Ивана IV, — отражено в двух литературных памятниках. В составе летописи Псково-Печерского монастыря имеется довольно подробное описание псковской осады, сделанное, однако, не очевидцем ее и потому, при сравнительно подробном изложении событий, недостаточно точное, а в литературном отношении бесцветное. Вторично то же событие было описано очевидцем осады, и напоминает оно дневник событий, небезынтересный и как образец исторической повести, это — «Повесть преславна, сказаема о пришествии пресвятой владычицы нашея богородицы и приснодевы Марии печерския в богоспасаемом граде Пскове в прихождение литовского короля Стефана с великим и гордым войском на великий и славный град Псков» или «Повесть о прихожении короля литовского Стефана Батория в лета 1577—1581 на великий и славный град Псков», дошедшая в двух редакциях и сложенная в конце XVI в. псковским иноком. О псковском происхождении повести свидетельствует точное знание топографии Пскова.

Историчность Повести удостоверяется совпадением ее даже в деталях с записками о Московской войне польского государственного деятеля Гейденштейна, участника осады. Насыщенная событиями, эта псковская Повесть постоянно определяет их хронологически числами месяцев, днями памяти святых и даже часами, подробно говорит о способах осады и защиты, приводит текст польских грамот, сохраняя специальные термины польской дипломатии. Автор отводит немало места и религиозным средствам борьбы, возбуждавшим патриотизм защитников. Подчеркивая в особенности роль Псково-Печерского монастыря, успешную защиту и избавление города он приписывает покровительству местных святынь. Вопреки псковскому летописцу, выразившему в своей заметке под 1581 г. несочувствие завоевательной политике Ивана Грозного и упрек за «непособие» Пскову, автор Повести всячески подчеркивает заботу московского царя об охране Пскова, как неотъемлемой его отчины.

Сообщив исходную дату событий («бе же сие в лето 7085» — 1577), Повесть начинается похвальной характеристикой Ивана Васильевича как оборонителя и защитника православного Российского царства. Далее в традиционно условных и общих выражениях описываются успехи русского оружия в 1577 г., когда Ивану Васильевичу сдалась почти вся Лифляндия.

Повесть не затрагивает международной ситуации, вызвавшей Ливонскую войну и определившей ее течение, и не сообщает о том, что успехи московского оружия в 70-х годах, зависевшие преимущественно от польского бескоролевья, прекратились с выступлением против Москвы избранного на польско-литовский престол трансильванского воеводы Стефана Батория, воина по специальности, мастера военной техники, талантливого вербовщика наемных отрядов. Повесть прямо сообщает, что немощные и трепещущие «Вифляндские Немцы» приходят к Литовскому королю Стефану «и молят, вкупе же и совосподнимают его на совоспротивление брани с Российским царем», при помощи «Российского нашего государя изменников, князя Ондрея Курпского с товарищы» — «бе же бо и той сам Литовский краль Степан неистовый зверь, неутолимый аспид, Люторския своея веры воин, и рад бо всегда кровопролитию и начинанию бранем».

524

Летом 1579 г. Баторий объявил Москве войну и «устремился» на «старый литовский град» Полоцк, 16 лет тому назад завоеванный царем и служивший ключом к обеим странам, Ливонии и Литве. Баторию удалось взять Полоцк «со окрестными грады», среди которых особенно «храбро и мужественно» сопротивлялся Сокол. Второй поход Батория, направленный (неожиданно, как и первый) на Великие Луки и ближайшие крепости, Повесть почти не описывает со стороны военных его успехов, ограничившись сообщением, что «всех злых грех ради наших предаде бог сему агарянину Великие Луки и со окрестными грады лета 7088 году». Дипломатические сношения о мире не замедляли движения Батория, который, не отпуская, возил в походе за собою московских послов и угрожал взятием Пскова и Новгорода.

Подготовка вернувшегося в Литву Батория к третьему походу (1581) выражена в Повести речью его, побуждающей «вышних гетманов и рохмистов» к выступлению на Псков. Воеводы всячески укрепляют стены Пскова, «приводят боярских детей и голов стрелецких и сотников и стрельцов и всех Пскович к крестному целованию», «во окольные псковские пригороды непрестанно рассылают з гонцы грамоты о укреплении градов всяким утверждением» и собирают всех жителй «в осад». Посылает и Баторий «листы позвательные во всю Литовскую землю, во иные же страны и во многие языки молебносовещательные листы начальником посылает».

С самого начала осады псковичи, в изображении Повести, получают помощь свыше. 29 августа кузнец Дорофей видел, как богородица прошла из Печерского монастыря в Покровскую церковь у Свинских ворот и вызвала на раскат городской стены святых, почивавших в псковских церквах, игуменов и князей Всеволода, Доманта и Владимира и Николу, Христа ради юродивого. Святые эти взмолились богородице о защите и избавлении Пскова, и она приказала кузнецу: «старец, иди и скажи воеводам, чтоб поставили пушку Трескотуху в нижнем бою, которая ныне наверху стоит, а пушкаря бы взяли, который на большом раскате, где ты приписан, а к другой бы пушке взяли того пушкаря, который ныне был». И, показав своею рукою на королевский шатер, богородица велела стрелять по нему из тех пушек сразу и ежедневно носить на стены «образ богородицын старой, что писаны лики на обе стороны, да хоругвь старую Печерскую». Согласно видению, сообщенному Дорофеем воеводам, выстрелами из большого наряда прогнали короля со стана к Черехи реке, где он и поставил снова свои шатры «за великими горами высокими, на промежницы».

Обстоятельно описывается длительная осада Пскова, во время которой Баторий обстреливал городские стены «нарядом» — пушками, готовил подкопы для взрывов. Псковичи мужественно оборонялись, воеводы пристраивали стены, «защищения и затулы» для осажденных, а печерские монахи устраивали к крепостным стенам крестные ходы, с печерской иконой богородицы и другими святынями. Во время одного из обстрелов произошло «чудо», по поводу которого автор Повести вспомнил о реликвии, оставшейся от боев Александра Невского. Для обнаружения подкопов псковичи стали вести «слухи» и трижды в неделю ходили на пролом со святынями служить молебны. По звуку молебного пения литовцы принялись стрелять камением многим, «уразумевше ту много народу быти», и 20 сентября ударили в принесенный сюда из Троицкого собора «чудотворный образ великого страстотерпца христова и победоносца, великого Дмитрия Солунского письма, во облеченный на нем злаченый доспех, и выразиша у доспеха великое место во чреве повыше пояса, против правого

525

рама и левые доски выбиша». Священники взмолились поруганному святому: «молися, святе Димитрие, ко господу избавити нас от враг наших своею молитвою и помощию, яко же за свой град Солунский милостивого владыку моли»; ведь ты уже пособил некогда «великому князю Александру Невскому на великом Невском озере над погаными немцы, того же великого града Пскова обороняющему»; и это милостивое твое пособие ты удостоверил тем, что на побоище великого князя Александра Невского с немцы нашли «от того же твоего чудотворного образа из десного уха серьгу». И вот случилось чудо. В тот же день перебежчик, бывший полоцкий стрелец Игнаш, открыл воеводам место литовских подкопов. Воеводы подвели против них слухи, переняли и обрушили.

Бьются в Пскове все — и воины, и монахи — «воини христовы черны образом», и женщины — крепкие с оружием, слабые с веревками, чтобы увезти литовский наряд; они носили воинам камни, поили и отливали их водой. Псковичи поливали осаждающих смолой, кипятком с навозом, забрасывали порохом в кувшинах и сухой сеяной известью.

Когда псковичи обрушили подготовленные литовцами подкопы, начался непрерывный обстрел, и Баторий пытался взять город приступами. Пять дней приступали гайдуки «от Великие реки по леду», подгоняемые саблями гетманов и рохмистов, но псковичи положили их «яко мост по льду». Однако в городе уже чувствовался недостаток воинской силы, и, по просьбе воевод, царь Иван Васильевич велел «сквозе Литовскую силу проити во Псков град голове стрелецкому Федору Мясоедову со своим приказом», что и удалось. «Виде же сие гордый краль, яко никоими образы, ни злыми замышлении не возмогоша град взяти, и повеле рохмистом с гайдуки в страны отитти и наряд отволочити».

В это время к Баторию из Рима приехал иезуит Антоний Поссевино. Эта миссия, вызванная дипломатическим ходом Ивана Васильевича, задумавшего использовать папу в качестве посредника в международной распре, охарактеризована в Повести выразительно, несмотря на фразеологический шаблон. «Протопоп же той Антоней, Ихнилатово лукавство и се яко збойливые лисицы лесть в себе восприем, и наперед е́зду послов государю себя объявляет и по обою их страну хотения помирити учиняет, и послана себя от Римского папы для помирения к государю и королю сказуется. Король же сего совету начало оставляет, сам же от Пскова в свою Литовскую землю отходит».

Под Псковом остался с войском канцлер польский (Ян Замойский), угрожая город «стоянием выстояти или гладом выморити». Автор Повести осыпает Батория и заменившего его вельможного «холопа» ядовитыми насмешками, подтверждая цитатами «писания» нерушимость христианского царства. Канцлер «великое умышление умышляет» на государевых воевод, особенно на князя И. П. Шуйского. Он присылает ему «ларец», будто бы со своей казной, и просит сберечь этот «ларец». Шуйский с воеводами, заподозрив здесь обман, «повелеша добыти таких мастеров, которые ларьцы отпирают, и далече из воеводския своея избы нести повелеша и отперетися всячески брежася; сему мастеру той ларец отпершу, в нем же полна смертоносна яда наполнена, 24 санапала занаряжены на все на четыре стороны, наверх же их всыпано с пуд зелия, заводные же замки ремнем приведены к личинке ларца». Следуют насмешки над канцлером, замысел которого не удался, и хвала богу. Наконец, 16 января прибыл «русский великого князя сын боярской, Александр, именуемый Хрущев», который подал воеводам грамоту от государевых послов о заключении мира.

526

Отличаясь самостоятельностью содержания и будучи весьма историчной, «Повесть о прихожении Стефана Батория на Псков» отнюдь не чуждалась риторики.

Искусственность языка, знакомая древней Руси по переводным византийским хронографам, доведена Повестью до последней степени; сложные и придуманные выражения постоянны, например: градоукрепление, благоздравие, друголюбие, мудроучительно, преудобренне, удобьвосходен, храбродобропобедный, доброуветливый, злоусердный, каменнодельный — оградный, мертвотрупоты, условесоваше. Таковы же эпитеты Батория, который, как враг, по книжному обычаю — всегорделивый, многогорделивый, высокогорделивый. Но эффектнее всего это «гордонапорная Литва».

Писатель упивался шумом своей риторики, и для вящшего внушения слуху ее красот постоянно ставил рядом однозвучные слова: многозельная злая, многокрепления... крепости, смиренномудростию умудряшеся, адаманта твержае утвердишася, ко граду градоемного умышления, злозамышленное их умышление, мудроумышленного ума, скорообразным образом.

Манера выражаться с такой неловкой сложностью и искусственностью расцвела в 1620-х годах во Временнике дьяка Тимофеева.

Грозный царь окружен в Повести выражениями благочестия. Будучи представителем традиционной идеи — стояния за веру, — он часто молится, припадает «на мрамор помоста церковного», «слезы... яко струю из очию изпущающе», «слезами царьское свое лицо омакаше». Повесть, при упоминании о нем, держится торжественного стиля.

Умеренности и смирению Грозного противопоставлена надменность, несытость и ядовитость польского короля Стефана Батория. В лице последнего мы видим отзвук агиографических дьяволов и Диоклетианов-мучителей. Названный раз львом ревущим, который «живые поглотити хощет», в остальных случаях Баторий является в псковской Повести, как «неутомимый аспид», «злоядовитый змей», который отрыгивает «яд своея несытыя, адовы утробы», или «неутолимые утробы вред своея лютости горлом и языком наружу изрыгает».

Автору псковской Повести, несомненно, были известны: 1) житие Александра Невского, 2) Повесть о владимирской иконе богоматери при нахождении Темир-Аксака, 3) Александрия, 4) Сказание о Мамаевом побоище, 5) История о Казанском царстве. Этими произведениями автор мог воспользоваться без затруднения, так как они встречаются почти все вместе в летописном своде, в русском Хронографе или в историческом по составу сборнике. Но, несомненно, из отдельной книги использована для характеристики коварства Антония Поссевино Повесть о Стефаните и Ихнилате.

Наибольшее влияние на «Повесть о прихожении Батория» со стороны стиля оказали Казанская история и Сказание о Мамаевом побоище.

Из Казанской истории, которая встречается в сборниках то в слиянии с псковской Повестью, то рядом с нею, заимствован ряд образов. Едва ли можно отрицать, что змиеподобный Стефан Баторий повторяет Улу-Махмета, царя Казани — «змииного гнезда». Образ последнего приукрашен здесь страшилами геены и расписан в иконном стиле. Сравнение падших в битве христианских глав с «пшеничными» колосьями взято также из Казанской истории, так как эпитет этот не известен Сказанию о Мамае, и притом в последнем метафора употреблена не для боевой картины. Из Истории же перешли сюда сравнения: мост из трупов, город — гора, войска — воды морские и звезды, и изображение грома

527

битвы. Формулы эти частью слиты, частью искажены ультракнижной передачею.

Следами влияния Сказания о Мамаевом побоище можно считать: 1) фразу «саблями же своими, яко молниями бесчисленными, на город сверкающе», 2) поэтические метафоры, окрасившие технический прием осады, удостоверенный и Гейденштейном: против литовских подсекателей стены осажденные устроили шесты с острыми крюками, которыми, «яко ястребьими носы ис-под кустовья на заводях утята, извлачаху, кнутяными же теми железными крюками егда литовских хвастливых градоемцев за ризы их и с телом захватываше, и теми их ис-под стены выдергаше, стрельцы же, яко белые кречаты, и сладкий лов из ручниц телеса их клеваше»; 3) эпизод о трех богатырях, «черных образом», т. е. о псковских иноках, которых автор Повести искусно представляет в виде помощи неземной божественной силы.

Из поэтических образов, источник которых — в летописной старине, следует указать на развитие греческой по происхождению, летописной формулы: «стрелы идут, как дождь»: «И начаша стреляти из окон по християнскому народу противу их ополчения, яко от великого дождевого облака, ручными пулками яко безчисленными каплями на народ проливающе и яко змииными жалами христиан уморяюще». Самостоятельных метафор у автора псковской Повести немного, например, Литва закрывается щитами, «яко кровлею», груды трупов уподобляются той башне, которая обрушилась вместе с ними, «бессильны же себе, яко мравие, знающе». В обращении к литовскому королю писатель допускает и иронию, наделив ее редкою фигурою «климакса»: «Что же твоего ума, польский кралю? Что же твоего безбожного совету, князь великий литовский? Что же твоего домыслу, Степане? — яко ветры гоним, или к морской пучине путь нахождения видети хощеши, или высокопарна орла стези считаеши? Жестоко ти есть противо рожна стояти!» Образы этой насмешки, может быть, возникли под библейским влиянием. Вспомним умирающего Антиоха, «иже мало прежде мняй волнам морским повелевати... и мерилом высоту гор... измерити... и небесных звезд касатися» (II книга Маккавеев), и лжеца, который пасет ветры и гоняется за птицами летающими (Притчи Соломона). Подобное читается и в Пахомиевом хронографе о Льве Исавре, который, в отчаянии от неудачи, «позна ся гоня орла или хватая звезды».

Общий тон Повести — изысканная риторика в церковном стиле макарьевского времени. Местами, однако, витийство взято из области боевых повестей, например, в передаче некоторых речей Батория. В то же время слышится живая русская речь простеца, заставляющего богородицу попросту говорить со святыми; дается образец обычной переписки в обманной грамоте при смертоносном ларце, присланном воеводе, а то и просто рассуждения здравого человека, хоть под конец Повести вспомнившего пословицы: «глава ногам беседует», «затеял еси выше думы дело, выше бога совет».