- 256 -
Литература 30-х — 50-х годов XV в.
Как и в предшествующие века, во главе литературных мероприятий XV в. в Новгороде стоит новгородский архиепископ. Политическая тенденциозность литературных произведений XV в., созданных в книжных кружках архиепископского двора, находит себе объяснение в том положении светского властителя — председателя совета господ, которое занимал церковный владыка Новгорода.
- 257 -
Во второй четверти XV в. выделяется как энергичный политик, покровитель искусств и письменности — архиепископ Евфимий II (1429—1459).
Евфимий II укрепляет антимосковские и сепаратистские тенденции Новгорода, возрождает интерес к новгородской старине, воскрешает различные предания и легенды, пытается создать свой новгородский цикл святых и организовать свои формы почитания последних. Евфимий II учреждает обряд поминовения новгородских князей и святителей, торжественно открывает мощи двух новгородских святых: Варлаама Хутынского и архиепископа Иоанна, известного своею борьбою с северо-восточными княжествами. «Такое торжественное восстановление церковных авторитетов священной старины и исторических преданий во всем объеме местных интересов было на Руси, — по верному замечанию Ф. Буслаева, — делом небывалым». Предприятия Евфимия II предварили аналогичные московские начинания XVI в.
В первом ряду этих предприятий Евфимия II стоят грандиозные летописные своды первой половины XV в. Евфимий II деятельно реформирует новгородское летописание, закладывая тем самым основу для исторических и политических притязаний Новгорода.
Около 1432 г. составляется обширный владычный свод — Софийский временник, — в задачу которого входило дать новую историческую концепцию, поставив в центр русской истории — историю Великого Новгорода. Несомненно, что создание Софийского временника должно быть поставлено в связь с составлением нового московского общерусского свода начала XV в., для которого были затребованы из Новгорода местные летописи. Необходимость заменить эти летописи и создать нечто аналогичное московскому своду вызвала в Новгороде конкурирующее предприятие. Московским притязаниям ревниво противопоставлялись новгородские.
Софийский временник получил окончательное оформление под рукой уставщика Софийского двора Матвея Михайлова (он же — Матвей Кусов), сделавшего о себе и о своей семье ряд записей. Для Софийского временника Матвей Михайлов воспользовался имевшимся в Новгороде дефектным экземпляром Начального свода, Синодальным списком и, главным образом, Владычной летописью, погодные записи которой делались беспрерывно в канцелярии новгородского владыки. Последняя использована чрезвычайно широко и почти без всяких сокращений.
Свод отразил в себе все особенности новгородского летописания: его детальность, деловитость, юридический характер некоторых записей, зависимость от языка документов и обилие бытовых подробностей.
Вскоре после составления Софийского временника стал ясен и его основной недостаток, не позволявший ему конкурировать с Московскою летописью. В то время как московское летописание было в подлинном смысле этого слова общерусским, объединяло в своем составе известия самых различных областей и освещало историю всего русского народа в целом, — Новгородская летопись, несмотря на свои притязания быть «временником» всей Русской земли с Новгородом во главе, по составу своих известий оставалась все же летописью узко новгородской, и лишь в слабой степени отразила историю других русских областей. Это обстоятельство вызвало необходимость создания при том же архиепископе Евфимии II нового более широкого по своему составу свода.
Видимо, в 1448 г. был создан летописный свод, легший в основание всего последующего новгородского летописания и в сильнейшей степени отразившийся на общерусском летописании. Свод этот, так же как и
- 258 -
Софийский временник, не сохранился в своем первоначальном виде, но состав свода, его характер и целеустремленность ясно восстанавливаются на основании двух позднейших летописей — Новгородской IV и Софийской I, чрезвычайно близких между собой в основной своей части до 1419 г. Отнесение свода точно к 1448 г. сделано А. А. Шахматовым на основании ряда признаков.
Свод 1448 г. был первым новгородским сводом с ярко выраженным общерусским характером. Это далеко уже не та узкая местная летопись, ограниченная в своих интересах, редко выходящая за пределы родного города, какой была Новгородская летопись в предшествующие столетия. Свод 1448 г. интересуется судьбами русского народа в целом, хотя преимущество отдает Новгороду и в нем видит, очевидно, центр событий русской истории. Уже с первых записей свода 1448 г. заметно, что летописец стремится включить в него целиком общерусский свод 1423 г., Новгородскую I и Новгородскую официальную летопись Евфимия II. От последней в своде 1448 г. сохранилось и заглавие «Софейский временник». Новгородские известия отличаются обширностью и редко подвергались сокращениям в своде 1448 г. Не менее полны и общерусские известия, взятые, как утверждает А. А. Шахматов, из Полихрона XV в. и Ростовского владычнего свода.
В свод 1448 г. попал ряд обширных и пространных повестей и сказаний, например, о Донском побоище (1380), «О Московском взятии от Тохтамыша» (1382), о битве Витовта с Темир Кутлуем (1398), о тверском епископе Арсении (1409), о смерти Михаила Александровича тверского (1399), о житии и преставлении князя Дмитрия Ивановича (1389) и много других исторических повествований.
Включенные в состав новгородского летописания общерусские летописи наложили отпечаток на все последующие новгородские летописи: последние лишились своих характерных стилистических и идеологических признаков, перестали быть как прежде летописями узко документального, юридического характера, приобрели свободную и широкую манеру связного литературного рассказа, широкий политический горизонт. «Да и сие не забвенно будеть в последнех родех», — приписывает летописец к одному из известий (1447), ясно определяя этим новую цель своего повествования — сохранить события в памяти потомства.
В результате составления свода 1448 г. Новгород приобрел одну из самых обширных летописей. Свод Евфимия II 1448 г. мог свободно конкурировать с московскими сводами начала XV в. Новгородское летописание было поставлено на такую высоту, что без него не могло уже обходиться ни одно крупное летописное предприятие последующих лет.
В противоположность новгородским летописям XII—XIV вв., нередко оценивавшим события с точки зрения демократических слоев населения, составитель свода 1448 г. по большей части проявляет себя как представитель интересов владычнего двора. Он с осуждением относится к черному люду, к городским волнениям и противопоставляет старое время — новому. В статье 1447 г., заключавшей свод, следующими чертами описывается смута, возникшая в Новгороде из-за денежной реформы Евфимия II: «Тогда бе всь град в сетовании мнози, а голодники [в другом списке «а голоднии»] и ябедники и посульники радовахуся». Впрочем, там же и к боярам прилагается эпитет «бесправдивы».
Описывая народные волнения или неурядицы новгородской жизни, вызванные плохим судом и «неправым поклепом», летописец оглядывается на «соседей», скорбит за своих сограждан, воспринимает усобицы как провинность
- 259 -
всего новгородского населения и не исключает себя из его числа. «А в то время не бе в Новегороде правде и правого суда, и восташа ябедници, изнарядиша четы и обеты и целование на неправду, и начаша грабити по селам и по волостем и по городу; и беахом в поругание суседам нашим, сущим окрест нас; и бе по волости изъежа велика и боры частыя, кличь и рыдание, и вопль и клятва всими людми на стареишины наша и на град нашь, зане не бе в нас милости и суда права». Характерно, что летописец как бы принимает на себя упрек за старейшин и признает, что «не бе в нас милости и суда права». Летописец нередко противопоставляет теперешнее время старине («а преже того по церквам не искали»).
Сознание трагичности современного летописцу положения его родного города достигло в своде 1448 г. крайней обостренности. Тот скептицизм новгородского летописца, который выражался в XIV в. лишь в сдержанном умалчивании деталей событий, в холодном отказе разобраться, кто прав, в недоверии к народной молве и т. д., — в XV в. достиг крайних пределов развития, переходя в пессимизм и апатию. В летописи усиливается церковный элемент, большое место приобретают нравоучения и этические сентенции. Язык летописи становится более церковным, иногда архаичным, а в стиле появляются первые проблески витийства, заставляющие иногда подозревать участие в летописании каких-то югославянских литераторов, возможно даже Пахомия Серба, побывавшего при Евфимии II в Новгороде.
Под 1421 г. словоохотливый летописец так, например, описывает грозу: «в заговение Петрово, полунощи пришедши, еже есть к понедельнику, бысть трус на небеси велик: вшедше туча силна к полудни, испуща гром страшен и млъниа, огнь с небеси блескающи, яко несть мощно человеком видети; и пришедши ста над градом, и убо тученосный облак огнено видение преложися, и в тацех же облацех помышляху людие всяко огневи быти или пламени, пожигая грешники; и убояшася людие от страха и ужасошася, вопиаху коиждо: господи помилуи!».
Значительно расширяется лексика летописи. Здесь и немецкие и шведские термины (местер, кумендер, шнека), итальянские строительные термины (комната от caminata), западные церковные термины (легатос, каплан), наконец, сложные образования, навеянные югославянской стилистикой: громогласный, пламеновиден, самоизволен, тученосный и др. Появляются необычные, ранее не встречавшиеся в летописи сочетания: древеса плодовита, скорбь пожарная, облаци дождевные и др.
Не всегда, правда, новгородский свод 1448 г. пользовался подобным «плетением глагол» для описания городских событий и явлений природы; нередки случаи, когда в новгородской летописи попрежнему еще присутствует лапидарный и энергичный стиль XII—XIII вв., скупые и деловитые записи, простой разговорный язык, близкий к языку грамот и Русской Правды.
Замечательною особенностью новгородского свода 1448 г. было внесение в него особых статей историко-юридического характера. Рассмотрение состава этих статей с полной ясностью указывает и на цель составления свода: поддержать документальными ссылками исторические права Новгорода. В своде 1448 г. был подготовлен документальный материал для отстаивания независимости не только новгородского государства, но и новгородской церковной организации. Состав и характер этих дополнительных статей имеет существенное значение для уяснения новгородской
- 260 -
идеологии XV в. Здесь давались документы, говорившие о независимости церкви от государственных вмешательств, давались и основы новгородской независимости: судная грамота, устав Владимира и Ярослава, Русская Правда.
Свод 1448 г., созданный при владычнем дворе новгородского архиепископа Евфимия II, имел огромное значение для всего последующего летописания. Списки его легли в основание двух обширных семей московских и новгородских летописей.
Таким образом, уже в половине XV в., задолго до потери своей самостоятельности, Новгород явился одним из первых центров тех грандиозных обобщающих начинаний, которые предприняло затем Русское государство.
Установлением свода 1448 г. новгородское летописание половины XV в. не ограничилось. Помимо новгородской владычней летописи, составлявшейся в архиепископской канцелярии, имелась так называемая Новгородская I летопись, ведшаяся при церкви Якова в Неревском конце Новгорода, начиная с XII в. Летопись эта велась на основании летописи владычней; кое в чем ее сокращала, а кое в чем и дополняла. Эти-то последние дополнения и делали Новгородскую I летопись весьма ценным самостоятельным источником сведений о новгородской старине.
Вскоре после составления свода 1448 г., но до 1453 г., возникла мысль дополнительно сверить свод 1448 г. с Новгородской 1 летописью. Новгородская I летопись к середине XV в. достигла уже значительной сложности. В основании ее лежало несколько сводов, включивших в свой состав некоторые местные и общерусские летописи; она была распространена в нескольких списках, один из которых отразился, между прочим, и в тверском летописании. Таким образом, мысль о необходимости дополнительной сверки новгородского свода 1448 г. по Новгородской I была вполне закономерна и своевременна.
К новгородскому своду 1448 г. был добавлен ростовский свод архиепископа Ефрема. Соединение обоих и дополнительная сверка их с Новгородской I дала в промежуток 1448—1453 гг. наиболее полную из новгородских летописей XV в. — основную редакцию Новгородской IV летописи. Две остальные редакции Новгородской IV возникли в разное время позже — в порядке ее дополнения новыми источниками и новыми известиями о событиях последних лет. Обратная проверка и дополнение Новгородской I по своду 1448 г. дали еще один свод, легший в основание Новгородской I летописи младшего извода. Сверка и переработка Новгородской IV по Софийскому временнику дала Новгородскую V летопись.
Таким образом, на протяжении 20 лет правления Евфимия II были составлены один за другим три грандиозных свода и около десяти мелких, каждый из которых проделывал огромную работу для восполнения недостающих сведений. В результате, от середины XV в. мы имеем редкую по своей полноте и документальности Новгородскую IV летопись — основной свод XV в., Новгородскую I младшего извода (в различных списках) и восстанавливаемые на основании разных источников более ранние своды, из которых свод 1448 г. и Софийский временник имели первостепенное значение в русском летописании.1 Тексты новгородских сводов времени Евфимия II неоднократно использовались в Новгороде для
- 261 -
интенсивной работы над летописями в XV—XVI вв. Вне пределов Новгорода летописание Евфимия отразилось в летописании Москвы, Пскова, Смоленска и др.
Со времени составления Повести временных лет работа исторической мысли никогда не была еще так интенсивна. Летописные своды с чрезвычайною последовательностью появлялись один за другим, но самостоятельной новгородской исторической концепции все же не получилось. Содержание новгородских летописей осталось противоречивым. Свод 1448 г. отразил главнейшие противоречия новгородской жизни и в то же время обнаружил противоречие между торжественностью замысла свода и тревожными настроениями его непосредственного выполнителя. В последующих сводах эта черта осталась почти без изменений.
*
В 1436 г. в церкви Усекновения главы в новгородском Детинце упавший сверху камень пробил «велию скважину», в которой обнаружилось нетленное тело неизвестного святого. Возвестили Евфимию. Евфимий, убедившись в нетленности мощей, начал молить бога: «да явит имя, кто есть». В ту же ночь явился Евфимию архиепископ Иоанн, открылся, что мощи принадлежат ему, и велел праздновать себя каждое 4 октября. Иоанн (1163—1186) — первый официальный новгородский архиепископ; он был известен в Новгороде как владыка, при котором в 1169 г. произошло «чудесное» спасение города от подступивших к нему войск северо-восточных княжеств. Само собой разумеется, что открытые так кстати упавшим камнем мощи Иоанна были торжественно водворены в Софийском соборе, и почитание этого новоявленного святого приобрело формы почти политической демонстрации. Вокруг архиепископа Иоанна и чуда спасения Новгорода от войск суздальцев создается цикл легенд: своего рода культ новгородской независимости.
Основание культа новгородских святых и возвеличивание новгородского прошлого несколько позднее обставлено было и другой легендой. Под 1439 г. летопись сохранила сказание пономаря Аарона. В одну из ночей пономарь Аарон увидел, как в церковь Софии «прежними дверми» (очевидно теми, которыми перестали пользоваться) вошли все «преждеотшедшие» новгородские архиепископы, молились в алтаре и перед иконою Корсунской божьей матери. Пономарь рассказал о своем видении Евфимию, и тот «бысть радостен о таковом явлении», велел служить панихиду по всем новгородским архиепископам, а затем установил и более регулярное чествование своих предшественников.
Выходило так, что не Евфимий II насаждал почитание новгородских святых и воскрешал память о забытых временах новгородского расцвета, а само прошлое как бы напоминало о себе, стучалось в плотно запертые двери новгородской независимости. «Преждеотшедшие» архиепископы молились за Новгород, объявляли свои мощи и т. д.
Чем более популярно было ходячее сказание, рассказ, легенда в данной местности, тем иногда труднее было ему проникнуть в письменную литературу средневековья: не было нужды фиксировать и заносить в рукописи то, что было известно всем. Лишь необходимость ввести то или иное сказание в богослужение, в летопись, обработать его литературно могла спасти его от забвения. Вот почему многие новгородские легенды, очевидно, широко бытовавшие в Новгороде в XIV в., а, может быть, и раньше, проникли в письменность только в XV в., когда архиепископ
- 262 -
Евфимий II, желая пропагандировать идею новгородской независимости в широких слоях населения, решил ввести эти легенды в литературу.
Воскрешение новгородской старины необходимо было еще и потому, что силы московской партии в Новгороде росли, и ей нужно было противопоставить свою идеологию.
Покушение на новгородскую независимость и на власть новгородского боярства создавало сопротивление, равное пока еще тому нажиму, который они испытывали извне и изнутри.
Из цикла сказаний, связанных с архиепископом Иоанном, особенный литературный интерес имеет легенда о путешествии Иоанна на бесе в Иерусалим. В повести много бытовых, натуралистических подробностей, сближающих ее по своему типу с рассказами Киево-Печерского патерика, с одной стороны, и с народными сказками — с другой. Особенно характерен в этом отношении первый из эпизодов повести.
Стоя на молитве в своей «ложнице», Иоанн услышал, что в умывальнике, стоявшем неподалеку, кто-то плещется в воде («боробрюща в воде»). Догадавшись, что это бес, Иоанн запер его в нем силою молитвы. Пойманный бес начал «вопети»: «о люте нужде сея! се бо палим есмь огнем: не могу теръпети; скоро испусти, святче божий»! Происходит любопытный диалог между пойманным бесом и Иоанном. Иоанн требует, чтобы бес, обернувшись конем, за одну ночь свез его в Иерусалим. Бес обещает, исходит тьмою из сосуда и, обернувшись конем, становится перед кельей святого.
В Иерусалиме Иоанн посещает храм гроба господня. Перед ним сами собой отворяются двери, зажигаются свечи и паникадила. Вернув Иоанна в Новгород, бес просит его никому не рассказывать о происшедшем. Иоанн, однако, не выдержал и однажды, «упражняющуся в духовной беседе», похвастался, что он знает человека, который за одну ночь успел съездить из Новгорода в Иерусалим и поклониться там гробу господню. С этого момента бес начал наводить на Иоанна искушения. Горожане неоднократно видели выходящую из кельи святого «жену блудницу», в самой келье находили женскую одежду, сандалии, монисто: все это показывал «мечтуя» бес. Народ решил изгнать владыку «яко блудника». Когда толпа собралась у кельи Иоанна, бес выбежал из нее «во образе отроковици». Ее пытались догнать, но безуспешно. Иоанна вывели к Волхову, посадили на плот и пустили вниз по течению. Однако плот, никем не подталкиваемый, поплыл внезапно вверх по Волхову «противу великие быстрины». Пораженный ужасом и раскаянием, народ шел по берегу за Иоанном и умолял его о прощении. Даже виновник всего — бес — «посрамился» и «возрыдася». Святой, стоя на плоту, молился о прощении обидевших его. Не доплыв немного до Юрьева монастыря, плот остановился, Иоанн вышел и был встречен крестным ходом монахов.
Легенда соткана из целого ряда ходячих мотивов, известных из житий, народных сказок и патериков. Таковы, например, распространенные мотивы о бесе или бесах, которых святой заставляет на себя работать (например, при построении монастыря), мотив плавания против течения (против течения плывут обычно мощи святых, иконы), мотив прибытия святого в монастырь по воде (например, в житии Антония Римлянина), мотив беса, оборачивающегося животным, женщиной (обычно при искушениях), мотив самоотворяющихся дверей и самозажигающихся свечей при появлении святого в церкви, мотив путешествия на бесе (в сказках, откуда он перекочевал, между прочим, и в «Ночь перед Рождеством» Гоголя), и т. д.
- 263 -
Центральная легенда цикла, связанного с архиепископом Иоанном, легенда о чудесном спасении Новгорода во время осады суздальцев. Наибольшую популярность эта легенда получила в переделках югославянского ритора Пахомия Серба, которого Евфимий II пригласил в Новгород для своих многочисленных литературных начинаний и для создания церковного почитания новых новгородских святых. Пахомий прибыл в Новгород с Афона не ранее 1429 и не позднее 1438 г. Простые и непосредственные новгородские рассказы Пахомий «удобрил» витиеватым красноречием, искусно добиваясь в них ритмической гладкости слога, необходимой для богослужения, и усилил их назидательный смысл.
Легенда о чуде с суздальцами возникла, очевидно, в XIII—XIV в. и проникла в письменность еще до Пахомиевской обработки. Скромный рассказ летописи об отражении в 1169 г. приступа суздальцев, в котором тема чуда еще отсутствовала, был заменен в новгородском своде 1448 г. новым — с особым заголовком «О знамении святей богородици». Рассказ этот повествует о том, как в Новгороде во время осады его суздальцами оказались лишь «князь Роман молод», владыка Иоанн и посадник Якун. Для отражения приступа вынесли на забрало острога из церкви Спаса на Ильине улице икону Знамения. 3 дня съезжались осаждавшие с осажденными, и на 4 день, 25 февраля, суздальцы «попустиша стрелы, акы дождь умножен на острог». Икона оборотилась лицом на город, спиною к осаждавшим суздальцам, «и паде на них тма на поле, и ослепоша вси». Новгородцы, выйдя из острога против суздальцев, «овых избиша, а другыя изымаша, а прок их зде отбегоша». «И продавааху суздалца по две ногате».
Краткий рассказ этот Пахомий Серб дополнил некоторыми, очевидно, устными известиями, а кое в чем развил от себя, воспользовавшись для этого версиями северо-восточных летописей. Летописец-суздалец не знает чуда с иконою Знамения на забрале у Десятинной церкви, но он повествует о том, как в трех церквах на трех иконах заплакала богородица, предвидя наказание от бога за их грехи. Пахомий в своем Похвальном слове Знамению изобразил дело так, что плакала богородица, раненная стрелою суздальцев, а владыка Иоанн собрал слезы ее в свой «мафорий» (омофор). В Слове Пахомия события схематизированы и лишены всяких конкретизирующих деталей, местного и исторического колорита. Поход на Новгород соединенных сил суздальцев, полочан, рязанцев и др. изображен как поход одного великого князя, называемого Пахомием «лютым фараоном», а в суздальском сказании «благоверным» («Андрей имя ему»). Походу придана порочащая «психологическая» мотивировка в обычной югославянской манере: «Завистью разгореся и собрав вои от различных стран, окушашеся ити на предъреченныи град» — Новгород. Перед походом, — опять-таки по житийной югославянской традиции, — Андрею посылается богом предостережение: болезнь. «Но ума ненаказанного никто-же исцелити не възможе». Андрей Боголюбский сравнивается с лютым фараоном, его противник, Иоанн, объявляется мужем совершенным в добродетели. Описание осады заменено общей фразой, что осаждавшие «творяще елика обычнаа пленующемь делати и гради раздрушити». В трафаретном описании приступа («стрели якоже дождь», и пр.) Пахомий допускает явные анахронизмы, вводя в дело современную ему, только-что введенную в XV в., артиллерию («и громы каменных метании»). Момент чуда прерывается лирическим восклицанием: «О чюднаго ти посещения, владычице! О неизреченной помощи твоей пречистаа»! Кроме того, введены длинные речи-молитвы Иоанна, ответный «глас свыше» и т. д. За фактическою
- 264 -
частью изложения в Слове следовало традиционное «радование» богоматери, заканчивавшееся радованием Великому Новгороду: «радуйся и ты, Великий Новъград, сподобивыися такового неизреченного таиньства». Заканчивается Слово молитвой, трафаретные заключительные строки которой должны были звучать в обстановке половины XV в. особенно остро: молитва заключалась прошением об избавлении «града нашего» «от глада, губительства, труса и потопа и нашествия иноплеменников».
Кроме Похвального слова Знамению и службы Знамению, Пахомий в первый свой приезд в Новгород при Евфимии II написал службу Варлааму Хутынскому, Похвальное слово ему же и житие Варлаама. По утверждению Пахомия, он пользовался при составлении жития устными рассказами монахов Хутынского монастыря, но на самом деле в фактической части жития лишь перифразировал вторую редакцию имевшегося уже перед тем жития, в прочей же части прибег к обычному своему «плетению глагол». Житие Варлаама Хутынского сохранилось в большом числе списков, что объясняется, однако, не столько литературными достоинствами труда Пахомия, сколько популярностью святого, имя которого символизировало времена могущества Новгородской республики.