- 347 -
Учительная литература
1
Впервые два века своего существования русская книжность приняла к себе всю наличность болгарской учительной литературы как переводной с греческого, так и самостоятельной. Русские не только переписывали болгарские учительные сборники, целиком или на выдержку; они руссифицировали их язык, переводили на русскую речь, снабжали глоссами, и, дополняя статьи этих сборников своими самостоятельными произведениями, составляли новые своеобразные учительные энциклопедии. Примером русских глосс в Златоструе может служить следующее место из его «Слова о дерзости Павла апостола», где проповедник уговаривает не лениться слушать церковные поучения такой аналогией: «Аще бо бы рать на ны половецкая пришла и все наше попленили быша, таче воевода их претил (угрожал) бы и град наш раскопати... таче бы от царя нашего ят и связан, в град приведен был, — не вси ли быхом вскочили и с женами и детьми видети его?» Половецкая рать несомненно ведет нас к русскому редактору второй половины XI—XII в.
В таких своеобразных русских сборниках-энциклопедиях, составленных по образцу византийско-болгарских, и сохранились не только все разнообразные типы переводной учительной литературы, но и все типы, все почти лучшие произведения самостоятельного русского творчества в этом византийско-болгарском жанре. К сожалению, списки этих русских сборников не восходят ко времени ранее второй половины XIV в., и большинство русских статей в них не носят в заглавии имени автора или ложно надписаны именем знаменитых византийских, реже болгарских проповедников для сообщения русским статьям наибольшего авторитета. Предстоит еще большая работа по отделению в этих сборниках русского собственно материала, а в русском материале — поучений Киевской Руси от более поздних. Эти русские сборники представляют собою стройную кодификацию учительной литературы, по всей видимости произведенную не по частному почину, а по правительственному заказу. Они дают, так сказать, целую систему воззрений, предлагаемых к руководству в личном и общественном быте. Именно на основе известной части этих сборников и образовался впоследствии Домострой.
Веке в XV самостоятельное учительное творчество на Руси было стеснено, по крайней мере для провинциальных, так сказать, областей, и вместо живой проповеди рекомендовалось оглашать подходящие к случаю статьи из этих сборников. Они сохранили в своем составе и ранние русские поучения против язычества, и первые элементарные схемы
- 348 -
догматов и обрядов новой веры, наивную критику отступлений от нее в «двоеверном» быте, и ораторскую риторику похвал и прославлений, назначенную для людей, уже вкусивших от литературного искусства.
Приведем несколько примеров характера тех литературных средств, которыми авторы входивших в сборники поучений добивались наибольшей убедительности своей проповеди.
Слово Ефрема «о покаянии» осуждает упрямого, самонадеянного человека — «самосуда», ищущего в этой жизни одних наслаждений и рассуждающего при этом: «наслажу добра века сего точию, яко вси человеци». Во время «страшного суда» этот «самосуд влеком от ангел лютых в место мучения и видев е, въстрепещет в възбиется руками по лицю своему, взирая семо и овамо, побегнути мысля, но не будет камо убежати, держим бо бе крепко от ангела и связан люте». Ангелы при этом иронизируют: «Что трепещиши, странниче, ты сам уготовал место сие; то пожни, еже еси всеял, слышал еси о пристрашьней муце и смеяся глаголаше: идеже вси человеци, ту и аз, то почто ныне трепещиши, веси бо един, но идеже вси человеци, ту и ты».
Любопытна весьма «практическая» аргументация в «Слове како жити христианом». Автор слова рекомендует не брать слишком больших процентов с должников, не «казнить» челядь сверх меры наготою или голодом и напоминает, что в противном случае «они же или удавятся, или потопятся, или к поганым забежат...»
Автор другого поучения (слово Василия Кесарийского к ленивым), развивая мысль о том, что «всякой бо злобы мати леность есть», приходит к выводу: «ленивый бо горше больного: больной бо ясти не хощет, а ленивый яст, а не делает...»
Автор слова о «рассмотрении спасения» (Златоструй) проповедует необходимость заботы о душе, а не о теле, и терпеливого ожидания награды после смерти и ставит людям в пример поведение охотничьих псов: «Пси же столь хитры изучивше, яко гладом им мрущим, в устех держаще заяц, не ясть готовыя яди, но ожидает господина, последь надеясь накормлен быти».
О характере притч, к которым обращались проповедники, может дать представление следующий рассказ, приводимый в «Слове святых отец о льсти мира сего» в назидание неверящим в загробную жизнь. Автор этого слова сравнивает неверующего с ребенком, родившимся и выросшим в темнице: «Мати же, седяще с ним, многажды поведает ему о солнце, и о месяце, и о звездах, о горах же и дубровех и о холмах, и како птицы парят и кони текут, и земля жито растит и вино и овощь». Родившийся в темнице ребенок не верит рассказам матери, не зная ничего, кроме «темничной тьмы». В конце притчи разъясняется заключенная в ней аллегория: «Тако и мы в изгнанием житии сем рождьшеся и не веруем, слышаще небесное житие...»
Умели проповедники обильно насыщать свои поучения краткими, но сильными примерами. Так, например, в слове о казнях божиих, рассказывая о самых разнообразных наказаниях, посылаемых людям за грехи, проповедник говорит: «Все нам беду творит: огонь пожигает, вода потопляет, гром поражает, молния запаляет...» Даже «и хлеб в ядь от бога дан нам и той уморяет нас, в горле став...» Или в другом поучении: «Якоже свинья копающе землю свибом своим, аще найдет землю мягку, то глубже копает, так и человек, сбирая богатство, да аще много соберет, то ту на большее восгорится». Не чужды проповедники афористической краткости речи: «Не мощно убогу с богатым дружбы держати, якоже волку с агнцем», говорится в слове о желании богатства. Не
- 349 -
чужды поучения и некоторой психологической наблюдательности. В слове о гневе проповедник сравнивает гневающегося человека с корабельщиками, которые в бурю «в печали не помнят, что изметавши, бури же той утисшейся, поминающе еже изметали, много си жалят о том».
В обличениях проповедников можно было найти довольно реальную картину тогдашних нравов. Так, например, в отрывках древнего поучения, повидимому, болгарского происхождения, известного на Руси еще в XII в., условно называемого Слово о богаче и Лазаре, русский читатель мог найти полное описание жизни богатого, его обстановки, утвари, даже пиршественных яств, «с потъмь» приготовляемых слугами: «тетеря, гуси, жеравие и ряби, голуби, кури, заяци и влени (вепреве, дичина)» и т. д. В слове описывается выезд богача на тучных иноходцах с позлащенными седлами, с «предътекущими» рабами, обед богача «с гусльми, веселие много, ласкавьци, шьпилеве, празднословьци, смехословьци» и т. д., и, наконец, его отход ко сну на «одр слонов с претыканами понявами свильнами мякъками». Не без юмора живописуется бессонница богача. «Възлежащю же ему и не могущю усънути, друзии нозе ему гладять, ини (и) по лядвиям тешать его (ино по плечима чишють), ини бають ему (и кощюнять), ини гудуть (ему). Така бе слава богатого». В контраст этой «славе» богатого показывается далее нищенская жизнь Лазаря «в гною».
2
По своему содержанию и форме дошедшие до нас памятники оригинальной учительной литературы Киевской Руси — слова и поучения — относительно четко делятся на две основные группы: дидактические и торжественные. И те и другие появляются уже в XI в. Подражая своим византийским предшественникам, нередко заимствуя у них и тематику и приемы словесного оформления, древнерусские авторы слов и поучений сумели дать и нечто свое, оригинальное. Прежде всего это относится к тем памятникам учительной литературы, в которых звучат отголоски современности, публицистические мотивы, в которых заметна тенденция выйти за пределы традиционной тематики и стать ближе к живой действительности. Таких слов и поучений сохранилось немало. Они представляют большой интерес не только как образцы древнерусской учительной прозы, но и как памятники древнерусской общественной мысли.
Древнейшим из известных памятников учительной литературы Киевской Руси является небольшое Поучение к братии, в некоторых рукописях надписанное именем «архиепископа Луки». В настоящее время установлено, что показания тех рукописей, которые приписывают это поучение «Луке», заслуживают полного доверия, и поучение действительно принадлежит новгородскому епископу Луке Жидяте (епископ с 1036 по 1060—1061 г.). О жизни и деятельности автора поучения нам известно немного. Знатный новгородец Лука Жидята вскоре после смерти первого новгородского епископа Иоакима, родом грека, в 1036 г., по желанию великого князя киевского Ярослава, был поставлен новгородским епископом, вопреки завещанию Иоакима, который преемником своим назначил своего ученика грека Ефрема. Лука занимал новгородскую кафедру 23 года. В 1055 г. один из холопов Луки оклеветал его вновь поставленному митрополиту — греку, сменившему русского митрополита Илариона. Лука был вызван в Киев, осужден и подвергнут заточению, в котором пробыл три года. Какие причины побудили митрополита
- 350 -
так сурово поступить с новгородским епископом, — неизвестно. Очень возможно, что Лука имел неосторожность открыто высказаться против его назначения в 1054 г. на митрополичью кафедру. Возможно также, что здесь сказалась скрытая борьба греческих и русских церковных иерархов. В 1058 г. Лука не только получил свободу, но и вернул себе епископскую кафедру в Новгороде. Здесь Лука прежде всего расправился со своим обвинителем: «Дудици же холопу, — сообщает летопись, — оскомина беша: урезаша ему носа и руце отсекоша, и сбеже в Немци».
Поучение к братии Луки Жидяты невелико по своему объему. Вслед за вступительным обращением к «братии» следует перечень ряда положений новой веры, обрядовых требований и моральных предписаний, изложенных без притязаний на литературность, простым и притом несомненно древним языком. Излагая самые элементарные правила поведения, Лука несомненно обращался к еще полуязыческой аудитории, не имевшей даже самых примитивных представлений о христианстве и новой культуре, к аудитории, не отошедшей еще от обычаев родового общества. Лука учит не мстить, не заниматься «москолудством» (ряжением), не молвить «срамные» слова, ходить в церковь и вести себя в ней смирно. «Чтите стара человека и родителя своя, не кленитеся божиим именем, ни иною заклинаете, ни проклинайте. Судите по правде, мзды не емлите, в лихву не дайте, бога ся бойте, князя чтите... Не убий, не укради, не соляжи, лжи послух не буди, не навиди, не завиди, не клевечи, блядни не твори ни с рабою, ни с ким же. Не пий без года, но здовол, а не до пианства...»
Составляя свой перечень правил поведения, которых следует придерживаться цивилизованному христианину, Лука Жидята пользовался Библией: почти все его заповеди заимствованы оттуда.
*
К числу писателей XI в., пытавшихся укреплять население в правилах новой христианской морали специальными словами и посланиями, принадлежит и основатель Киево-Печерского монастыря Феодосий (ум. 3 мая 1074 г.). Вопрос об объеме литературной деятельности Феодосия Печерского пока не решен. Повидимому, Феодосию Печерскому могут быть приписаны следующие произведения: пять поучений «к братии» в дни третьей недели великого поста, — «о терпении и о любви», «о терпении и о любви и о посте», «о терпении и о милостыни», «о терпении и о смирении», «о хождении к церкви и о молитве»; — два поучения «о душевней пользе», подписанных именем Феодора Студита; коротенькое «поучение к келарю»; два послания к князю Изяславу Ярославичу о «неделе» и о «вере латынстей»; молитва «за вся крестьяны» и найденная в так называемом Ярославском сборнике XIII в. молитва «к господу о согрешениях», ошибочно надписанная именем Иоанна Златоуста. В 1073 г. князь Святослав Ярославич отнял у старшего брата своего Изяслава киевский стол. Сообщая об этом событии, Нестор, автор жития Феодосия Печерского, упоминает о ряде посланий, которые тот отправил князю Святославу, обличая его «о неправеднемь прогнании братьни»; упоминает и об одной «епистолии» — «великой зело», которую Феодосий послал князю, «обличая того и глаголя: „Глас крове брата твоего вопиет к богу, яко Авелева на Каина“ и инех многых древних гонитель и убийц и братоненавистник приводя». Получив эту «епистолию», Святослав в сильном гневе, «яко лев рыкнув», хватил ею об пол. К сожалению, ни эта «епистолия», за которую Феодосий едва не попал
- 351 -
в заточение, ни другие упоминаемые Нестором обличительные его послания тому же князю не дошли до нас.
В своих поучениях к монастырской братии Феодосий Печерский требует от братии прежде всего соблюдения элементарных предписаний монастырской дисциплины: не иметь в кельях никакой собственности сверх положенной уставом; не опаздывать к началу богослужения; входя в церковь, класть три земных поклона; в церкви стоять, не прислоняясь к стене; соблюдать благочиние и порядок при чтении Псалтыри; ходить с сложенными на груди руками; при встрече кланяться друг другу и т. п. Правила внешнего поведения иноков чередуются в поучениях Феодосия с требованиями полного отречения от мира, воздержания, нестяжательности, постничества, смирения, покаяния, постоянного пребывания в молитве и бдении; из отдельных монашеских добродетелей в особенности ценил Феодосий терпение и послушание, нелегко прививавшиеся, повидимому, среди недавних язычников. Краткие и безыскусственные, несмотря на обилие библейских цитат, поучения Феодосия Печерского во многом напоминают аналогичные поучения Феодора Студита (ум. 826 г.), устав которого Феодосий пытался ввести в Киево-Печерском монастыре.
Из поучений Феодосия в литературном отношении наиболее интересно его поучение «о терпении и милостыни». Вот небольшой отрывок из него, достаточный, чтобы получить представление о Феодосии Печерском как писателе: «Отрясем, молю вас, любимици мои, уныние наше... Рати бо належащи и трубе воиньстей трубящи, никто же можеть спати. И воину христову лепо ли есть ленитися? Да или то они за тщую славу и изгыбающую не помнять ни жены, ни детей, ни имения! Да что мню имение, еже есть хуже всего, — но и главы своея ни во что же помнять, дабы им непосрамленым быти! Да яко же суть сами временнии, тако и слава их с животом скончевается. Нам же не тако. Но аще стерпим, борющеся с супостаты нашими, и, одолевше, приимем славу бесконечную и чести неизреченныа сподобимся. Билу бо ударяющу и образы сим гласы нам тако испущающе, аще не речию возвещающе нам, но образом глаголеть нам, призываа к святей церкви на божественное пение...»
Значительно больший историко-литературный интерес представляют послания Феодосия Печерского князю Изяславу Ярославичу, в частности, его послание о «вере латынстей». Во вступительной части автор, припоминая заветы своего «правоверного» отца и матери «христианы», советует не общаться с латинянами: ни «учения» их слушать, ни «обычая» их держаться, ни «комкания» их принимать, ни дочерей своих не выдавать, ни есть и пить с ними из одного сосуда; далее автор подробно перечисляет все известные ему латинские «ереси». Стремясь сильнее поразить воображение читателя, Феодосий обвиняет латинян в двадцати слишком «ересях»: в субботу они постятся, едят вместе с псами и кошками, едят «мертвечину» и «хвост бобровый», веруют в исхождение духа святого и от сына, пьют собственную мочу, мертвецов своих ногами кладут на запад, а не на восток, как православные, и т. д. Заканчивается послание призывом «блюстися кривоверных» и похвалой православной вере. Послание это было написано Феодосием Печерским в 1069 г., когда в связи с общим недовольством против поляков, которых князь Изяслав привел в Киев, чтобы подавить вспыхнувшее незадолго перед тем восстание «чади» киевской, — и без того дискуссионный, после разделения церквей в 1054 г., вопрос о латинянах приобрел особенную остроту и злободневность. Вероятно, со стороны Феодосия, хозяина и начальника Киево-Печерского монастыря, тесно связанного
- 352 -
общностью классовых интересов с миром киевской торговой «чади», послание к князю Изяславу о «вере латынстей» было попыткой, в форме полемического трактата о латинских «ересях», вступиться за своих собратьев по классу и ремеслу, указать князю на гибельность его внешней политики, предостеречь от возможных последствий, земных и небесных, его ориентации на иноверцев-латинян.
*
Из дошедших до нас памятников древнейшей учительной литературы дидактического типа наиболее замечательным и по языку и по содержанию является найденное в одном рукописном сборнике XV в. анонимное поучение, которое теперь не без оснований связывают с именем новгородского архиепископа Ильи. Священник церкви св. Власия в Новгороде, Илья 28 марта 1165 г. был поставлен новгородским архиепископом; умер Илья 7 сентября 1186 г., постригшись перед смертью в схиму под именем Иоанна.
Установлено, что Илья написал это поучение в первый же год своего архиепископства и произнес его 13 марта 1166 г. на созванном им местном «соборе». Начинается поучение небольшим вступлением. Напоминая своим слушателям, что не по своей воле принял он сан новгородского архиепископа, но по их собственному желанию и принуждению, Илья просит внимательно, с «любовью», выслушать его. «Не о собе бо се глаголю, но нудить мя святое писание, еже нарекшися пастуху не молчати». Они не должны рассчитывать на то, что он «свой» и поэтому, «не хотя братии своей досадити», о многом умолчит, обличая их недостатки.
Переходя к характеристике основных обязанностей подчиненного ему духовенства и правилам его поведения, Илья прежде всего предлагает священникам воздерживаться от «многаго» пьянства: «в мнози бо питии многа беда есть, — души грех, телу болезнь, от людий укор». Увещает Илья священников и от другого распространенного в их среде порока — ростовщичества. Рекомендует исповедывать мирян «с тихостию» и не налагать «тяжки заповеди» на кающихся; усерднее заниматься «почитанием книжным» и тому же учить мирян; воздерживаться от игры в кости; следить за тем, чтобы беременные женщины не кланялись ни на коленях, ни рукою до земли, так как это может повредить их здоровью; возбранять женщинам ходить к волхвам; следить за тем, чтобы миряне соблюдали великий пост; венчать в церкви тех, которые живут в браке без церковного венчания; учить мирян воздерживаться от крестного целования: «вы бо сами ведаете, замечает Илья по этому поводу, — оже в нашем граде мнози гыбять в том». Необходимо следить за тем, чтобы миряне, в особенности женщины, чинно стояли в церкви; унимать мирян от святочных игр в «тура» и «лодыги»; запрещать колядование и кулачные бои; детей учить почитанию родителей; взрослых — избегать гнева и гордости. Типичное «пастырское» поучение, обращенное, как видно, к неслишком ретивым христианам, поучение архиепископа Ильи замечательно прежде всего бытовой конкретностью своих обличений и назиданий. И в этом его основное достоинство в сравнении с поучением Луки Жидяты и словами Феодосия Печерского. Заключая в себе ряд предписаний, имеющих нормативное значение, поучение Ильи сближается с памятниками древнерусского канонического права — «Правилами» митрополита Иоанна II (1080—1089), «Вопрошаниями» Кирика, Саввы и Ильи новгородскому епископу Нифонту (1130—1156) и др., — но форма, которую
- 353 -
избрал Илья для своего поучения, придает ему интерес в глазах историка литературы.
Слова и поучения дидактического типа сохранились еще под именами «Георгия черноризца Зарубскыя пещеры» и ближе нам неизвестного Григория Философа, епископа белгородского. Когда жили оба эти автора — неизвестно. С именем первого дошло небольшое поучение к духовному чаду, известное по ряду списков, древнейший из которых относится к XIII в. Своими бытовыми подробностями в особенности интересны те строки поучения, где Георгий советует своему «чаду» избегать «смеха лихого»: «скомороха, и гудця, и свирця не уведи в дом свой глума ради. Погансько бо то есть все, а не хрестьянское».
С именем Григория Философа, епископа белгородского, дошли два поучения, посвященные обличению пьянства. Написанные не без темперамента и обличительного пафоса, оба поучения Григория обнаруживают в нем писателя, не лишенного к тому же известной наблюдательности; это последнее качество в особенности наглядно сказалось в его первом поучении, составленном, судя по начальным словам, в Киеве, во время исполнения Григорием обязанностей отсутствовавшего митрополита. Весьма замечательна по-своему «натуралистическая» аргументация Григория против пьянства. Рассказав о том, какую опасность представляет огонь и как все бросаются тушить пожар, «егда кого дом огнем оступает», Григорий спрашивает: «Вы убо рчете ми, егда пива без сытости наполнитеся, то како мните внутрь имети, не яко ли от огня некоего изгорает?» и разъясняет: «То бо есть убо душа погубляяи пламени». Дальше слово дает интереснейшее описание охмелевшего человека, одновременно направленное к достижению двух целей: опозорить пьяниц и посмеяться над языческими идолами — «и то мните праздник велик, егда по многы дни упиваетеся и лежите яко мертвы от пьянства, яко же идоли язык, рекше болвани: уста имуще и язык — не глаголющь, очи имуще — не видяще, нозе имуще — не ходяще». «Егда же похвалы Христу избавителю нашему от верных бывають, пения и песни, — пишет дальше Григорий, — пьяница же, пив весь день, многажды же и до полунощи, како может востати на службу церковную, — нальяв чьрево свое до горла, раслабив уды своя, валяяся на ложи, многажды просмрадив постелю свою».
Рукописи сохранили нам большое количество разного рода анонимных слов и поучений дидактического типа. Не предрешая сейчас вопроса о том, какие из этих слов и поучений относятся к XI—XII вв., вопроса, который еще ждет своего исследователя, — скажем несколько слов о тех анонимных словах и поучениях, принадлежность которых к XI—XII вв. до сих пор не вызвала в науке серьезных возражений. Сюда относятся несомненно очень древнее «Слово некоего христолюбца, ревнителя по правой вере», дошедшее в ряде списков XIV—XV вв., и группа поучений на так называемую «четыредесятницу», древнейшие списки которых тоже относятся к XIV в.
«Слово некоего христолюбца, ревнителя по правой вере» — небольшое поучение, направленное против язычества и «двоеверно живущих» христиан, интересно главным образом подробным перечислением древнерусских языческих богов, упоминанием о Перуне, Хорее, Мокоши, «Симе» и «Рьгле», «вилах», которых «невегласи» называют сестрами, о жертвах, которые приносят «роду» и «рожаницам», о культе огня; описанием ряда языческих обрядов: фаллического обряда на свадьбах, ритуала жертвоприношений. В этом отношении слово является ценнейшим источником
- 354 -
сведений о дохристианских верованиях и представлениях славянских племен, населявших территорию Киевской Руси.
Поучения на четыредесятницу, которых дошло до нас девять, объединяются между собой в одну группу по содержанию и принадлежат, по всей вероятности, одному и тому же автору. Поучения доказывают необходимость покаяния в грехах, обязывают строго соблюдать пост. Рассуждая о посте, автор приводит притчи о мытаре и фарисее, о блудном сыне, о царе и его семи дочерях, которые толкует «преводне», т. е. аллегорически, в желательном ему направлении. Поучения на четыредесятницу интересны тем, что они легли в основу одного из самых популярных учительных сборников древней Руси — «Златоуста».
Любопытно и так называемое «Слово святых отец о посте устава церковного», относящееся, повидимому, к XI—XII в., но дошедшее в сборнике XVI в., рядом с поучениями Луки Жидяты и Феодосия Печерского. Между языческими «пороками», которых следует избегать, слово упоминает: «свар, бой... идолослужение, моления кладезная и речная, песни бесовския»; для церковника этого времени на одном уровне оказывались и драки и народные песни. Так началась борьба церкви с проявлениями творческой самобытности народа.
3
Иной характер носят слова и поучения торжественные. В отличие от дидактических, преследующих цели непосредственного назидания и имеющих практическое назначение, слова и поучения торжественные, как правило, не ставят себе каких-либо утилитарных задач. Учительный момент в них выражен слабо. Все они обычно носят праздничный, юбилейный характер и посвящены прежде всего прославлению того события, к которому приурочены. Освящение храма, перенесение мощей, тот или иной праздник — таковы поводы к составлению слов и поучений этого типа.
Древнейшим из дошедших до нас памятников учительной литературы такого характера является Слово, которое в рукописях обычно носит название «О законе Моисеом даннем, и о благодати и истине, Иисус Христом бывшим, и како закон отъиде, благодать же и истина всю землю исполни, и вера во вся языки простреся, и до нашего языка русьского, и похвала кагану нашему Владимеру, от него же крещени быхом, и молитва к богу от всея земли нашеа». Время написания этого слова (называемого Словом о законе и благодати) определяется относительно точно. В слове говорится о церкви Благовещения на Золотых воротах в Киеве, заложенной князем Ярославом в 1037 г., и упоминается еще в живых жена Ярослава, великая княгиня Ирина, которая скончалась в 1050 г.; слово, следовательно, было написано в период между 1037—1050 гг. Ни одна из дошедших до нас рукописей слова имени автора не сохранила. Предполагают, что автором слова был тот Иларион, «презвутер», священник придворной церкви в селе Берестове, летней резиденции князя Ярослава, «мужь благ, книжен и постник», которого князь Ярослав в 1051 г., в борьбе за независимость русской церкви от константинопольского патриарха, велел собору русских епископов поставить киевским митрополитом. Приписывая Слово митрополиту Илариону, обычно ссылаются на его «Исповедание веры», которое в одной рукописи XVI в. читается вслед за Словом о законе и благодати и надписано именем «мниха и прозвитера Илариона» и в котором великий князь тоже именуется хозарским титулом «кагана». Слово посвящено
- 355 -
князю Владимиру I и представляет собою смелую для своего времени попытку вскрыть всемирно-историческое, с точки зрения автора, значение крещения Руси. Содержание Слова о законе и благодати четко делится на три части: первая часть посвящена характеристике Ветхого завета («закона») как подготовительной ступени к Завету новому («благодати»); часть вторая содержит похвалу князю Владимиру, крестившему Русь; третья — молитву от лица всей Русской земли. Начинается слово похвалой богу, который, желая спасти человечество и не дать погибнуть ему от «идольскаго мрачения», дал ему сперва «закон», а затем послал своего сына, чтобы обновить человечество «евангелием и крещением» и ввести в «жизнь вечную». Бог дал людям «закон», чтобы подготовить их к «благодати», чтобы научились люди, уклоняясь от «идольского многобожия», веровать в единого бога, чтобы смогли они, омытые, как сосуд оскверненный, водой — «законом и обрезанием», — воспринять «млеко благодати и крещения». «Закон» — предтеча и слуга «благодати и истинне», а «истинна и благодать» — слуга «будущему веку, жизни нетленней». «Закон» был дан евреям и не имел распространения среди других «языков»; «благодать» имеет значение общечеловеческое, так как «благо и щедро» простирается «на вся края земленыя». Новое вино требует новых мехов: евреи не приняли учения Христа, но его приняли «новые языки», в том числе и «язык русьскый». «Вся страны благый бог помилова и нас не презре, восхоте и спасе ны и в разум истиный приведе; пусте бо и преисохши земли нашей сущи, внезапу потече источник Евангельскый, напаяя всю землю нашу», — пишет автор слова, вспоминая крещение Руси.
Далее автор Слова переходит к похвале главному виновнику крещения Руси, князю Владимиру: «Похвалим же и мы, по силе нашей, малыми похвалами великая и дивная сотворшаго, нашего учителя и наставника, великого кагана нашея земля, Владимера, внука старого Игоря, сына же славного Святослава, иже в своя лета владычествующа, мужьством же и храбрьством прослуша в странах многих и поминаются ныне и словут: не в худе бо и не в неведоме земли владычество ваша, но в руской, яже ведома и слышима есть всеми конци земля». Эта похвала, проникнутая чувством патриотизма и гордости за свою родину, замечательна также образом князя Владимира. Рисуя свой образ «великого кагана» земли Русской, автор Слова о законе и благодати решительно разошелся с уже сложившимся к тому времени в представлении широких народных масс эпическим обликом ласкового князя Владимира, славного своими пирами и щедротами, своими военными подвигами, обликом, отразившимся и в летописной характеристике Владимира. В изображении автора Слова о законе и благодати, Владимир выступает прежде всего с чертами идеального князя-просветителя, утвердителя веры. Благородный потомок благородных предков, «друг правде», «смыслу место», «милостыни гнездо», он мудро пасет свою землю, убеждается в «суете идольской лести», крестится сам и крестит всех жителей своей земли. Просветив «солнцем евангельским» землю Русскую, он смиренно совещается с новыми советниками своими, епископами, о том, как «закон уставити». Строит и украшает церкви и монастыри, часто присутствует при богослужении, оказывает покровительство и помощь бедным, больным, заложникам и содержимым в рабстве. Даже по смерти продолжает он заботиться о родной земле: наблюдает за делами своей земли и молится о том, чтобы бог сохранил ее «в мире и благоверии», избавил от «всякое рати и пленения, от глада и всякоя скорби». В конце похвалы Владимиру автор в порыве ораторского воодушевления
- 356 -
обращается к нему со следующими словами: «Встани, о честная главо, от гроба твоего! Встани, отряси сон, — неси бо умерл, но спиши до общаго всем востания. Встани, неси умерл, несть бо ти лепо умрети, веровавшу в Христа, живота всему миру. Отряси сон, возведи очи, да видиши, какоя тя чести господь тамо сподобив и на земли не безпамятна оставил сыном твоим. Встани, виждь чадо свое Георгия (Ярослава), виждь утробу свою, виждь милааго своего, виждь его же господь изведе от чресл твоих, виждь красящааго стол земля твоей и возрадуйся, возвеселися. К сему же виждь и благоверную сноху твою Ирину, виждь внукы твоя и правнукы, како живут, како храними суть господем, како благоверие держат по преданию твоему, како в святыя церкви частят, како славят Христа, како покланяются имени его. Виждь же и град величеством сияющ, виждь церкви цветущи, виждь христианство растуще, виждь град иконами святыих освещаем блистающеся и тимианом объухаем и хвалами и божественными пении святыими оглашаем — и, си вся видев, возрадуйся и возвеселися и похвали благаго бога, всем сим строителя». Заканчивается Слово о законе и благодати молитвой «от всея земли нашея». Молитва эта пользовалась в старину большим распространением и, переписываясь нередко отдельно от слова, имела богослужебное употребление.
Один из тех просвещенных «попов», которыми окружил себя великий князь Ярослав, продолжая дело отца, и, быть может, ближайший соратник князя в его борьбе за независимость русской церкви от константинопольского патриарха, автор Слова о законе и благодати, кто б он ни был, митрополит Иларион или кто-либо другой, — несомненно принадлежит к числу наиболее замечательных писателей нашей древности. Замечателен он не только как художник, давший в своем Слове первые образцы риторического стиля, но и как публицист, выразивший вместе с летописцем то горделивое сознание политического могущества своей родины, «ведомой и слышимой всеми конци земли», которым были проникнуты лучшие люди эпохи Ярослава Мудрого. Свое Слово, местами перегруженное аллегориями, свидетельствующими о незаурядной по тому времени учености автора, он предназначал в первую очередь для читателей, «преизлиха насытившихся сладости книжные», т. е. для немногих. Это обстоятельство не помешало, однако, широкой популярности Слова о законе и благодати среди древнерусских книжников: его не только усердно переписывали, но им нередко пользовались и как источником. В XIII в. Слово стало известным и за границей: во второй половине этого века воспользовался им серб Доментиан, живший на Афоне в Хиландаре, автор житий Симеона и Саввы сербских. Наконец, до нас дошли сведения, что одна из редакций Слова, специально приспособленная к богослужению, в XV в. читалась в церкви в день памяти Владимира.
*
К числу древнейших памятников учительной литературы торжественного типа относится, повидимому, и так называемая «Похвала» Феодосию Печерскому. По наиболее вероятному предположению, эта Похвала, дошедшая в списках не ранее первой половины XV в., была написана в конце XI в. (1093—1096). Составленная несомненно опытной рукой монаха Киево-Печерского монастыря, она представляет собою типичный образец похвальной речи в день памяти популярного святого. Начинается Похвала характеристикой значения того праздника, которому посвящена, — дня смерти «великого в отцех» Феодосия Печерского.
- 357 -
Автор сопоставляет его с князем Владимиром: тот сам познал бога и нам показал его «святым крещением», этот научил итти путем христовым — оставить отца и матерь, «грады и села», взять крест и следовать за Христом. Биографический очерк переходит в похвалу, искусно составленную по образцу акафистов из чередующихся одно за другим предложений, из которых каждое начинается словом «радуйся». Заканчивается Похвала молитвой Феодосию, чтобы сохранил он «ограду» свою от врагов «видимых и невидимых», «от языка незнаема, от языка немилостива», т. е. половцев, которые в конце XI в. действительно не раз нападали на Русь, а в 1096 г. погромили и Киево-Печерский монастырь. Древнерусские книжники весьма ценили эту Похвалу Феодосию Печерскому; она дошла не только в списках Киево-Печерского патерика, в состав которого ее включили, возможно, ухе в XIII—XIV в., но и в ряде списков «Торжественника».
Автор Слова о законе и благодати, составитель Похвалы Феодосию Печерскому, и очень возможно, другие «витии» XI в., пока неизвестные нам, проложили путь крупнейшим представителям учительной литературы XII в. — Клименту Смолятичу и Кириллу Туровскому, писателю, в творчестве которого словесное «витийство» достигло своего наивысшего расцвета.
Жизнь Климента, прозванного Смолятичем, очевидно, по происхождению из Смоленска, сложилась необычно. Простой схимник Зарубского монастыря, Климент Смолятич в 1146 г., когда киевский стол достался переяславскому князю Изяславу Мстиславичу, по воле последнего был выдвинут кандидатом на вакантную митрополичью кафедру и 27 июля 1147 г. поставлен в митрополиты одним собором русских епископов без санкции константинопольского патриарха. Необычный порядок поставления Климента на митрополию вызвал неудовольствие и даже открытое возмущение не только со стороны некоторых епископов грекофильской ориентации, но и в княжеской среде. Обязанный своим возвышением личной воле князя Изяслава Мстиславича, убежденного сторонника независимости русской церкви от константинопольского патриарха, митрополит Климент пользовался властью только в период княжения в Киеве Изяслава. Но когда киевское княжение переходило в руки других князей, Климент, сопровождая Изяслава, также оставлял Киев. В 1154 г. умер князь Изяслав Мстиславич. Шаткое и без того положение Климента пошатнулось окончательно, и он вскоре, уступая обстоятельствам, принужден был оставить митрополичью кафедру.
Наши летописи, сообщая об этих событиях, упоминают и о литературной деятельности Климента Смолятича: «бысть книжник и философ так, яко же в руской земли не бяшеть, бе зело книжен и учителен и философ велий, и, много писания написав, предаде». К сожалению, эти многочисленные «писания» Климента Смолятича, упоминаемые летописью, не дошли до нас. Из литературного наследия Климента Смолятича сохранилось только его послание к некоему пресвитеру Фоме. Этот единственный дошедший до нас памятник литературной деятельности Климента в рукописи носит такое название: «Послание написано Климентом митрополитом рускым Фоме прозвитеру, истолковано Афонасиемь мнихом». Кто был этот упоминаемый здесь монах Афанасий, мы не знаем: очевидно, один из почитателей Климента. Судя по заглавию, послание в том виде, в каком оно дошло, результат коллективного творчества двух авторов: Климента Смолятича, которому принадлежит недошедший первоначальный текст послания, и этого «Афанасия мниха», который, переписывая послание, снабдил его своими комментариями. Некоторое
- 358 -
представление о Клименте Смолятиче как писателе послание все же дает и в том виде, в каком мы его знаем, — с комментариями Афанасия.
Послание представляет собой фрагмент из переписки Климента с пресвитером Фомой. История его такова. Князь смоленский Ростислав Мстиславич, брат Изяслава Мстиславича, отказался признать Климента митрополитом, считая его поставление собором русских епископов, без благословения константинопольского патриарха, незаконным, о чем, повидимому, ему и написал. Климент ответил и, оправдываясь перед Ростиславом, задел, повидимому, чем-то пресвитера Фому, на авторитет которого ссылался Ростислав, обвиняя Климента в незаконном захвате митрополичьей кафедры. Оскорбленный Фома отправил ему послание, в котором упрекал его в тщеславии и самомнении. Ответом на это послание Фомы и является дошедшее до нас послание Климента Смолятича, впоследствии «истолкованное» Афанасием монахом. Послание состоит из двух частей, связанных между собою по содержанию. Первая часть служит как бы предисловием ко второй и содержит ответ Климента на упреки Фомы. Фома напрасно укоряет его в стремлении к «славе». Климент не искал митрополичьей власти, не искал и богатства; он, «окаянный Климь», ничего общего не имел и не имеет с теми, «иже прилагают дом к дому, и села к селом, изгои же и сябры, и борти и пожни, ляда же и старины». Напрасно упрекает его Фома и в тщеславии, в желании прослыть «философом», писать не от «почитаемых писаний», а будто бы «от Омира, и от Аристоля, и от Платона» и других языческих писателей, «иже во елиньскых нырех славне беша». Никакой «философии» в сочинениях его нет, не было ее и в том послании, которое он написал князю Ростиславу. То, что Фома называет «философией», в действительности является опытом «духовного», символического толкования «божественных писаний». Без такого толкования многое в писании остается непонятным, и это обязывает, не ограничиваясь его буквальным пониманием, «пытати» его «потонку», «преводне». Вторая часть послания Климента Смолятича и состоит из образцов подобного рода «духовных» толкований библейских текстов. Характеризуя до некоторой степени Климента Смолятича как писателя, послание вместе с тем сообщает и ряд небезинтересных для историка литературы фактов. Препирательство Климента с Фомою по вопросу о методах толкования «божественных писаний» служит наглядным свидетельством того, что в XII в. сторонникам символического толкования библейских текстов приходилось бороться за этот метод, отстаивать его, и, защищая свою точку зрения, даже вступать в литературную полемику. Пример Фомы пресвитера показывает, что в XII в. далеко не все примкнули к тому направлению нашей учительной литературы, крупнейшими представителями которого были Климент Смолятич и Кирилл Туровский; многим такая интерпретация библейских текстов, основанная на иносказательном, символическом их понимании и характерная для так называемой «александрийской» школы комментаторов Библии, казалась ненужной «философией», суетным мудрствованием «от Омира, и от Аристоля, и от Платона».
*
Когда жил Кирилл Туровский — точно неизвестно. Время его жизни и деятельности предположительно относят к 30—80-м годам XII в. Дошедшее до нас краткое и, повидимому, древнее житие Кирилла Туровского, читающееся в Прологах под 28 апреля, сообщает о нем следующие факты. Сын богатых родителей, Кирилл родился в городе Турове.
- 359 -
Не любя «славы тленныя мира сего», Кирилл с ранних лет посвятил себя изучению «божественных книг» и скоро постригся в монахи. Живя в монастыре, Кирилл не только постился, но испробовал и тот вид иноческого подвижничества, который называется «столпничеством», вошел в «столп» и, затворившись в нем, некоторое время прожил в полном уединении. Строгий образ жизни Кирилла и его начитанность обратили на него внимание туровского князя и местного населения. По желанию князя и жителей города, Кирилл был поставлен в епископы города Турова. К этому времени и относится, по житию, расцвет его литературной деятельности: «Феодорца же (епископа Ростовского), за укоризну тако нарицаема, сего блаженный Кюрил от божественных писаний ересь обличи и проклят его; Андрею боголюбскому князю многа послания написа от евангельских и пророческих указаний, и яже суть на праздникы господьскыя... молитвы и хвалы многым святым — си вся множайшая написав и церкви предасть».
Почти все из сочинений Кирилла, указанных его биографом, сохранились, за исключением посланий к князю Андрею Боголюбскому. Не перечисляя всех приписываемых Кириллу Туровскому произведений, отметим те, подлинность которых не подлежит сомнению. Сюда прежде всего относится группа слов на воскресные дни недели вербной или «цветной», пасхальной и ряда послепасхальных: «фомину», «мироносиц», «расслабленного», «слепца», на «вознесение», «святых отцов никейского собора». Ему же принадлежат: «Сказание о черноризчестемь чину», надписанное именем «Кюрила епископа Туровського»; «Притча о человечестей души и о телеси», послание или «повесть» к Василию игумену Печерскому «о белоризце человеце и о мнишестве». Из произведений гимнографических Кириллу Туровскому могут быть приписаны молитвы, общее количество которых, правда, пока не установлено; «Канон молебен», надписанный именем «Кирила грешного» и «Канон и стихиры на успение княгини Ольги, бабы Владимира», названный в рукописи «творением Кирила мниха».
Наибольшей популярностью пользовались слова Кирилла Туровского на «праздники господьскыя»; древнерусские книжники включили их даже в сборники Златоуст и Торжественник, в составе которых они переписывались в течение ряда веков вместе со словами и поучениями знаменитейших мастеров византийского ораторского искусства. Не представляя собою ничего оригинального по содержанию, эти воскресные проповеди Кирилла Туровского, написанные в традиционном жанре панегирических слов, посвященных прославлению праздников, привлекли внимание современников, повидимому, прежде всего пышным великолепием своего внешнего оформления. В этом отношении Кирилл Туровский действительно не знал соперников, и биограф Кирилла имел все основания назвать его «другим Златоустом», «воссиявшим паче всех» на Руси.
Опытный «вития», Кирилл Туровский всегда составлял свои слова по плану; каждое слово в строгом соответствии с правилами византийского панегирического красноречия четко делится у него на три части: вступление обычно носит лирический характер и ставит своей задачей объяснить читателю значение того праздника, которому посвящено слово; изложение представляет собою эпический пересказ того евангельского события, в честь которого установлен праздник; заключение состоит чаще всего из традиционной похвалы празднику и обращения к читателю с просьбой присоединиться к ней. Примыкая к тому направлению христианской учительной литературы, представители которого, комментируя
- 360 -
библейский текст, свою задачу усматривали в том, чтобы вскрыть его «сокровенный» смысл, — Кирилл Туровский и в этом отношении строго следовал своим учителям. Символический смысл приобретают в изложении Кирилла не только те евангельские эпизоды, содержание которых ему приходится пересказывать, но и явления окружающей действительности, в частности, явления природы; торжественный въезд Христа «на осляти» в Иерусалим — символ торжества христианства во всем мире; «овчая купель» и исцеление расслабленного — прообраз крещения; весеннее обновление природы, художественно изображенное Кириллом в слове «на неделю Фомину», — символ духовного возрождения человечества в христианстве.
Из ораторских приемов Кирилла Туровского прежде всего обращает на себя внимание прием драматизации, к которому он прибегал обычно в тех случаях, когда пересказывал содержание евангельских эпизодов. В целях оживления рассказа он заставлял действующих лиц вести пространные диалоги, изливать свои чувства в длинных монологах, «плачах», а иногда поступал и так: события далекого прошлого излагал как события современные, живыми свидетелями которых являются и сам автор и его читатели. Этот последний прием в особенности отчетливо был использован им в слове «на неделю Фомину» и в слове «на вознесение»: «Взыдем и мы, братие, ныне мысленно в Сионьскую горницю», — приглашает читателей Кирилл в первом слове. «Пойдем же ныне, братие, на гору Елеонскую умом», читаем в слове «на вознесение». В расчете на повышенно-эмоциональное восприятие своей речи, Кирилл Туровский нередко прибегал также к риторическому восклицанию и риторическому обращению, к антитезе, которой он в особенности эффектно воспользовался в слове «на пасху». Сравнительно часто прибегал Кирилл Туровский, добиваясь большей эмоциональной выразительности своей речи, и к чередованию сходных по содержанию предложений одной и той же синтаксической конструкции с анафорическим повторением первого, а иногда и последнего слова или слогов. В этих случаях речь его приобретала отчетливо ритмический характер: «Днесь весь Иерусалим подвигшеся вшествия ради господня... Днесь Анна и Каиафа негодуют: всем радость и веселие, сим же скорбь и смущение... Днесь тварь веселится, свобождаема от работы вражия, и адскыя врата и верея потрясошася и бесовскыя силы ужасошася... Днесь горы и холми точат сладость, удолия и поля плоды богови приносят. Горнии воспевают, а преисподнии рыдают... Ныне младенци радостно хвалим бывает, его же серафими в вышних с страхом беспрестанни славят. Ныне путешествует в Иерусалим, измеривый пядию небо и землю дланию...» (слово в неделю «цветную»).
В настоящее время установлено, что Кирилл Туровский, составляя свои воскресные проповеди, не только подражал наиболее прославленным византийским писателям, представителям панегирического красноречия, но и пользовался их сочинениями как источниками; список этих источников довольно внушителен: здесь мы встретим имена целого ряда византийских авторов и притом не только проповедников — Иоанна Златоуста, Григория богослова, Епифания Кипрского, Евсевия Александрийского, Григория Никомидийского, но и агиографов и хронистов — Симеона Метафраста, Георгия Амартола, хронографом которого Кирилл Туровский, составляя слово в неделю «отцов Никейского собора», воспользовался в греческом оригинале и дал собственный, более удачный, чем болгарский, перевод того отрывка, в котором Амартол формулировал свое представление об историках и поэтах: «Историци и ветиа рекше
- 361 -
летописци и песнотворци, прикланяють свои слухы в бывшая межи цесари рати и ополчения, да украсят словесы слышащая и возвеличать крепко мужьствовавшая по своем цесари и не давших в брани плещи врагом, и тех славяще похвалами венчають». Оперируя одновременно несколькими источниками, Кирилл Туровский, искусный компилятор, обычно поступал так: у одного автора брал тематическую канву, у другого манеру изложения, у третьего — какую-нибудь деталь, и затем все это объединял в одно целое по собственному усмотрению. В результате получалась «художественная мозаика», интересная новой комбинацией старых мотивов.
Стиль Кирилла Туровского, автора воскресных проповедей, выдержан и в других сохранившихся его произведениях: та же склонность к словесному «витийству», тот же интерес к разного рода аллегориям и «притчам». Произведение Кирилла Туровского, посвященное характеристике иночества и его значения, — «Повесть о белоризце человеце, и о мнишестве, и о души, и о покаянии» — обращает на себя внимание прежде всего своей формой. Адресованная Василию, игумену печерскому, и, следовательно, написанная не ранее 1182 г., года вступления Василия на должность Печерского игумена, — повесть изложена в форме притчи о беспечном царе и его мудром советнике; притчу эту Кирилл Туровский заимствовал из популярной повести о Варлааме и Иоасафе и, слегка переработав ее сюжет, снабдил собственными обширными толкованиями, в которых и раскрывается тема повести — апология иноческой жизни. В одном городе жил кроткий и милостивый царь, который имел один недостаток: полагая, что никто не пойдет на него войной, он не заботился об охране города и не держал «ратного оружия». Среди советников царя был один мудрый и благоразумный, который очень горевал об этом недостатке царя и ждал случая, чтобы напомнить царю о необходимости готовиться «на рать». Такой случай скоро представился. Однажды в городе вспыхнул мятеж. Царь перепугался, вышел к народу со своими советниками, но не мог узнать причины волнения. Тогда благоразумный советник царя повел его с дочерью к большой горе, в которой была пещера, заключавшая в себе множество оружия. Приникнув к окну пещеры, царь увидел внутри пещеры человека, одетого в рубище, а рядом с ним женщину, которая пела песню. Перед ними стоял на камне высокий и красивый юноша, который подносил одетому в рубище чашу с вином. Царь был поражен этим зрелищем. Он не мог понять, почему этот одетый в рубище человек пользуется такой честью и весельем. Кирилл Туровский следующим образом толкует аллегорический смысл этой притчи: город — тело человеческое, люди — пять чувств, «слух, весть, обоняние, вкушение, осязание и нижняя теплоты сверепьство», царь — ум, советник — житейские помыслы, мятеж — нечаянная напасть на человека, гора — монастырь, оружие — иноческие добродетели, человек, одетый в рубище, — инок, женщина, поющая песню, — неотлучная смертная память, юноша — Христос и т. п.
Формою притчи Кирилл Туровский пользовался и в тех случаях, когда выступал в роли публициста, обличителя пороков своих современников. Единственным дошедшим до нас памятником публицистической деятельности Кирилла Туровского является его написанная в 60-х годах XII в. «Притча о человечестей души и о телеси и о преступлении божия заповеди, и о воскресении телес человечь, и о будущем суде, и о муце». Притча эта представляет собою обличительный памфлет, в замаскированной форме, направленный против современников Кирилла Туровского — князя Андрея Боголюбского и Федора, епископа ростовского, который в начале 60-х годов XII в. объявил себя с согласия своего покровителя,
- 362 -
князя Андрея, автокефальным, не испросив на это разрешения киевского митрополита.
В основу своего памфлета Кирилл Туровский положил широко популярную, известную и нашим Прологам, притчу восточного талмудического происхождения о слепце и хромце. Некий домовитый человек насадил виноградник. Он оградил его оплотом, сделал ворота и приставил к ним двух сторожей: одного хромого, другого слепого. Поручая стеречь виноградник таким сторожам, хозяин руководствовался следующими соображениями: хромой не войдет в виноградник, так как не имеет ног, слепой же если и пойдет, то заблудится, упадет в яму и разобьется; оба вместе вполне могут стеречь виноградник: хромой увидит вора, слепой почует его. Сторожа, однако, перехитрили своего господина: слепой посадил на себя хромого, который указывал первому дорогу; они пробрались в виноградник и ограбили своего господина. В изложении Кирилла притча снабжена такими толкованиями: домовитый человек — бог вседержитель, виноградник — церковь, «олтарь», слепец и хромец — стражи «олтаря», патриархи, епископы, архимандриты. Толкование все время перебивается резкими обличениями по адресу разных «сановников и буев во иереих», обличениями, в которых современники не могли не усмотреть прямого намека на Федора Ростовского — тем более, что Кирилл Туровский в одном месте сам облегчил эту задачу указанием на одного современного ему «церковника», который «недостоин иерейства», самовольно «имени деля высока и славна жития на епископский взыти дерзну сан».
Гимнографические произведения Кирилла Туровского — его канон покаянный и несколько молитв — мало оригинальны, однообразны по своему покаянному настроению и в целом продолжают риторическую манеру его слов. Здесь у Кирилла Туровского есть и «скорпионы», и «змеи смертных грехов», и такие искусственные сравнения, как, например» «яко Иона вопию ти, Христе, в ките зол моих одержим», или «мысленую раскопав землю и леностным обвив платомь, неверьем душа посыпах». И в песнопения Кирилл Туровский ввел свой излюбленный прием толкования притч: так, например, в каноне его читаем: «иже рече господь вдовицю обидиму от суперника в том же граде и судью неправедна, град убо, рече, разумел свое тело, вдовицю же убогую ми душю, обидиму сердечными помыслы, и судью — святое слово божье».
Молитвы Кирилла Туровского — вариации одной и той же темы — просьбы о прощении грехов, о помощи против «беса стужающего», навеянные заботой об индивидуальном спасении. Все они уснащены евангельскими образами, изложены языком несколько изысканным, мало согласующимся с смиренно покаянным настроением: «угаси изгоревшюю ми душю греховнымь пламенемь, устави жажю сердца моего» и т. п. Виновник всех грехов, в изображении Кирилла Туровского, «злокозненный враг», который «бесстудно» нападает на человека: «воскрьжета на мя зубы, завистью и стрелою беззакония устрели мя, греховным же мечем зле порази мя». Это излюбленный образ молитв Кирилла Туровского.
Изредка в молитвах и в каноне Кирилл Туровский пользуется той риторической рифмой, которая украшает и его слова. В их византийских образцах скорее, чем в переводной гимнографии, следует искать источник, который подсказал ему этот украшающий прием.
*
К рассматриваемому нами периоду относится еще один памятник учительной литературы торжественного типа. В рукописях он обычно
- 363 -
называется или «Словом о князьях», или «Словом похвальным на перенесение мощей святых страстотерпец Бориса и Глеба». Предполагают, что это слово было написано в Чернигове, в 1175 г., по поводу конфликта между черниговским князем Святославом Всеволодовичем и князем новгород-северским Олегом Святославичем, старшим братом Игоря Святославича, героя Слова о полку Игореве. Так это или не так, сказать трудно. Одно, во всяком случае, не вызывает никаких сомнений: слово принадлежит к памятникам домонгольского периода и несомненно является откликом на какой-то эпизод из истории княжеских междоусобий XII—XIII вв., борьбы князей «младших» со «старшими». Слово приурочено ко 2 мая, дню церковной памяти Бориса и Глеба, но под пером автора оно перерастает рамки традиционной похвалы святым. Воздав должное Борису и Глебу, автор обращается к современным ему князьям с призывом бросить распри, не накликать половцев на Русь в своих корыстных расчетах, подумать не только о себе, но и о благе земли. «Слышите, князи, противящеся старейшей братьи и рать воздвижуще и поганыя на свою братию возводяще, — взывает автор к князьям, — не обличил ти есть бог на страшном судищи! Како святыи Борис и Глеб претерпеста брату своему не токмо отятие власти, но отятие живота! Вы же до слова брату стерпети не можете и за малу обиду вражду смертоносную воздвижете, помощь приемлете от поганых на свою братию».
Желая указать князьям на пример, достойный подражания, автор рассказывает следующую «притчю» о покойном черниговском князе Давиде Святославиче (ум. 1123). Этот князь ни с кем не имел вражды. Если кто воздвигал на него рать, он «покорением своим рать уставляше»; если кто из братии творил ему кривду, он «все на себе притираше». Если он целовал крест, никогда не нарушал клятвы. Никого не обидел, никому не сделал зла. «Братья же его, видяще тако суща, вси слушахуть его яко отца и покоряются ему яко господину». В великой тишине княжил он в Чернигове. Когда у постели умиравшего князя пели «канун кресту», верх терема, в котором князь лежал, «расседеся», в терем влетел белый голубь и сел князю на грудь. Князь умер, голубь стал невидим, а терем наполнился благоуханием. Тело князя понесли в соборную церковь, над крестом которой появилась звезда, двинувшаяся за шествием, переносившим тело в церковь Бориса и Глеба. Приближалось время захода солнца, а гроб не был готов, и епископ хотел отложить похороны до следующего утра. «Солнце не заходить, но во едином месте стоить», — указали епископу присутствовавшие. Удивленный епископ прославил бога и похоронил князя, после чего солнце зашло.
Показав на примере князя Давида Святославича, что можно «заповедь господню исправити» и в миру, «с женою и с чады», автор снова обращается к князьям: «Постыдитеся, враждующи на братию свою и на единоверники своя, вострепещете, восплачете пред богом — паки славы отпадаете за едино злопомнение».
Заканчивается слово упоминанием о Борисе и Глебе, память которых «днесь» чествуется, и повторным призывом ко всем подражать этим «страстотерпцам», дабы не отпасть от общей с ними «славы».
*
Среди риторических слов XII—XIII вв. есть загадочный памятник дошедший в ряде списков XV—XVIII вв., в составе преимущественно Златоустов. В рукописях это слово носит различные заглавия: «Слово святых апостол, иже от Адама во аде к Лазарю», «Слово в субботу шестую поста на воскресенье друга божия Лазаря», «Повести святых
- 364 -
апостолов о Лазареве воскресении, иже от Адама к Лазарю четверодневному», «Слово на рождение господа нашего Иисуса Христа и на Лазарево воскресение» и т. п.
Кем было написано слово, мы не знаем; не знаем и того, когда оно было написано. К памятникам XII—XIII в. его относят по стилистическим признакам, по сходству с произведениями Кирилла Туровского и Словом о полку Игореве, поэтическую фразеологию которого оно напоминает. Вопрос об источниках слова еще ждет своего исследователя; установить их до сих пор не удалось, хотя и были попытки связать слово с некоторыми сходными по содержанию памятниками апокрифической и церковно-учительной литературы, — Никодимовым евангелием, словом на великую пятницу Евсевия Александрийского, словом на великую субботу Епифания Кипрского и др.
Не исключена возможность, что слово соткано из целого ряда апокрифических мотивов, комбинация которых является оригинальной и принадлежит автору.
Слово начинается небольшим вступлением, в котором автор приглашает небо и землю прислушаться к словам господа, объявляющего свое решение: отпустить сына своего на землю, избавить людей «от лести сотонины». Действие переносится в ад, где, в ожидании избавления, томятся ветхозаветные праведники. Царь Давид берет гусли и, «вскладывая очитыя (зрячие) персты на живыя струны», возвещает своей «дружине» о рождении на земле спасителя: «Воспоим, весело, дружино, песьми днесь, а плач отложим и утешимся! Се бо время весело наста, се прииде день спасения! Уже бо слышю: пастыри свиряють в вертепе, и глас их приходит в адова врата и в моя уши входит. А уже слышю топот перьских конь, иже дары ему несуть волсви, от своих царев небесному цареви, днесь рождшу ся на земли. А того есмы, дружино, много ждали дний...» Выслушав извещение Давида, Адам обращается ко всем «сущим с ним в аде»: «Приидете, пророци и вси праведнии, послем весть к владыце с слезами на живый он век, хощет ли нас от муки сея избавити». Пророки Исаия и Иеремия спрашивают Давида: «А кто может от нас тому весть принести? Врата медная, а верея железная, а замцы каменны твердо запечатано». Давид успокаивает их сообщением, что «заутра» Лазарь, друг Христов, пойдет на землю и передаст ему «весть». Адам «первозданный» стал бить себя руками по лицу и, «тяжко стоня», просил Лазаря напомнить Христу, как давно он сам и его «дружина» мучаются в аду и ждут избавления. Это «слово» Адама к Лазарю в сущности и составляет центральную часть всего памятника. Не отрицая того, что он «паче всех человек» согрешил перед богом и потому заслужил «муку сию», Адам горько упрекает Христа за то, что он осудил и ни в чем неповинных ветхозаветных пророков и праведников, мучающихся «в тьме адове»: «Уже бо, господи, не видим светозарного твоего солнца, ни благодарного твоего света, но тугою содержимы есмы... То грех ли ради наших не хощеши нас помиловати или своего времени ждеши?.. Приди по нас, господи, вскоре, избави нас от ада и свяжи диавола». Лазарь выполняет поручение Адама. Слово заканчивается описанием торжественного входа Христа в ад со множеством небесных воинов и освобождением пленников.