- 257 -

Повесть временных лет

1

Древняя русская летопись X—XIII вв., будучи историческим источником первостепенного значения, в то же время представляет собой памятник литературный по преимуществу. Наряду с краткими погодными заметками о разнообразных событиях, в ней собрано прежде всего такое большое количество народно-поэтического материала, что Ф. Буслаев назвал один из летописных сводов начала XII в. — Повесть временных лет — «довольно полным обозрением древнерусского народного эпоса». Здесь же сконцентрирована вся наша старшая историческая беллетристика; сюда вносили летописцы первые памятники панегирической литературы в форме похвал, житий, княжеских биографий, лирические плачи-причети и т. д. Стремясь не только записать событие, но и описать его, летописцы облекали историю в литературно-художественные формы, украшая вымыслом правду.

В анналистике европейского средневековья русским летописям, начиная со старших их редакций, принадлежит особое место, благодаря их национальному характеру, их народности. Глубокое чувство родины, по-разному проявляющееся в разные периоды летописания, определило и выбор летописцами материала — своего и чужого, и отношение к нему. Оно же вовлекло в летописный рассказ большое количество народно-поэтических преданий. Наконец, в отличие от западной анналистики, до XV в. пользовавшейся только международной латынью, русская летопись с самого своего зарождения использовала художественные возможности древнерусского живого языка, и благодаря этому она вошла как ценнейший вклад в мировую художественную литературу.

События русской истории захватываются летописью, начиная с IX в., но старшая летопись, возникшая, как увидим, в 30-х годах XI в., не дошла до нас в своем первоначальном виде. И ее, и более поздние летописи XI—XIII вв. мы узнаем лишь из так называемых летописных сводов, сохранившихся в списках XIV—XVII вв. (общее число их около двухсот). Очень немногие из этих летописных списков дублируют друг друга вполне: переписывая и одновременно редактируя старый свод, летописец зачастую дополнял его тем, что удовлетворяло более его собственный вкус и взгляды, и сокращал то, что по его соображениям казалось лишним, и затем продолжал изложение событий уже своей эпохи. Нередко летописец «сводил» известия, взятые из нескольких летописных и внелетописных источников, не всегда достигая при этом органической спайки материалов: комбинируя старые известия, летописцы во многих случаях сохраняли их в архаическом виде, угадывая, должно быть, их документальный характер. Благодаря этому сплошь и рядом

- 258 -

сравнительно поздние своды (XV и XVI вв.) содержат известия значительно большей древности, чем иные из старших сводов.

Летописные своды XI в., заново отредактированные в начале XII в., составили памятник, известный под именем Повести временных лет, который литературная традиция, начиная с XIII в., связывает с именем Нестора. Повесть временных лет содержится как устойчивая часть в начале большинства летописных сводов XIV—XVII вв., хотя в некоторых из них она подверглась сокращениям или вставкам из других сводов. Представляя собой, повидимому, уже четвертый этап в истории древнего русского летописания, Повесть слила в одно целое работу своих предшественников, и с XII в. она вошла в историю русского летописания как единый памятник, как признанный синтез начальной истории всей Руси. Научный анализ выделил составные части этого памятника и вместе с тем установил при наличии их своеобразия и некоторые общие их свойства как в отношении к изображаемым событиям, так и в литературной манере.

2

Когда и как возникли в Киевской Руси древнейшие летописные своды? Вопрос этот в нашей исторической науке старый, спорный и изобилующий специальной литературой. Намеченный еще Татищевым, поставленный критически Шлецером, он потом решался по-разному и не решен в сущности до сих пор. Немало времени и усилий потребовалось, чтобы отказаться от исходной ошибочной точки зрения первых исследователей, стремившихся доказать, что летопись — это написанный одним лицом единый памятник, невежественную порчу которого усматривали в уцелевших до нас летописных списках. Шлецер признавал этим автором киево-печерского монаха Нестора, другие исследователи — либо выдубецкого игумена Сильвестра, либо вымышленного духовника княгини Ольги, упоминаемого в византийских источниках. Оспаривая авторство Нестора, некоторые историки оспаривали заодно и «подлинность» самой летописи (М. Качановский, Р. Тимковский, С. Строев). Подобного рода отрицания и привели со временем к положительному пересмотру гипотезы Шлецера. Заново была обоснована, во-первых, законность вообще присвоения Нестору звания летописца и, во-вторых, «подлинность», т. е. современность тому, что в ней рассказано, приписываемой Нестору летописи. С этих пор, вступив в фазу широкой проверки историческими и историко-литературными фактами, вопрос о начальной летописи уже не переставал все более выясняться: устанавливались использованные летописью источники, вскрывались навыки и приемы летописной работы.

В том и другом направлении за последние сорок лет огромный шаг вперед сделан трудами акад. А. А. Шахматова. Их новизна, непревзойденная до сих пор дальновидность объясняются взглядом Шахматова на летописный текст как на продукт коллективного творчества ряда поколений. Наполовину вымышленный образ летописца, создавшего единоличным трудом всю летопись, уступил у него место более достоверным образам летописцев-редакторов, пересматривавших и продолжавших работу своих предшественников. И если в руках Шахматова старые летописные тексты как бы ожили, вдруг вернув себе всю былую смысловую цветистость, всю выразительность местами только на современников рассчитанного областного или династического пристрастия, политической вражды или литературного полемизма, — то случиться это могло лишь

- 259 -

в силу той неуклонной последовательности, с которой применено во всех трудах Шахматова понятие летописного свода (выработанное, впрочем, уже ранее). При всей, однако, методической плодотворности этого понятия Шахматову можно поставить в упрек некоторую переоценку его применимости: наполовину механическая работа сводчика подчас заслоняет от нас в построениях Шахматова даже самые скромные проявления настоящего творчества, которые несомненно налицо у отдельных летописцев и учитывать которые при изучении летописи необходимо. В эту-то сторону и направлены возражения Шахматову других исследователей (акад. В. М. Истрина, акад. Н. К. Никольского, Д. И. Абрамовича, С. А. Бугославского). Но все же, хотя бы с их уточнениями, историко-литературное построение Шахматова и поныне остается последним ответом науки на вопрос: когда и как возникла на Руси летопись.

3

В 1037—1039 гг. Ярослав Мудрый добился учреждения киевской митрополии, что, повидимому, и явилось событием, пробудившим литературную инициативу русского летописца. Этому событию предшествовал пятидесятилетний период крайне неопределенных, а временами и чрезвычайно обострявшихся русско-византийских отношений, что обусловливалось, между прочим, расхождением византийской и русской точек зрения на церковное управление новообращенной в христианство страны. С византийской точки зрения вступление варварского народа в состав греческой церкви делало одновременно этот народ политически зависимым от империи, что и выражалось обычно в отказе Византии дать ему независимую от константинопольского патриарха иерархию. Поэтому болгарская, например, борьба за национальную независимость в течение ряда веков была одновременно борьбой за независимый от Византии патриархат. Поэтому же крещение Руси надолго поставило и молодое государство Рюриковичей перед угрозой замаскированного суверенитета империи: при крещении Владимир несомненно не получил из Византии независимой иерархии, и в первые годы своего существования русская церковь, видимо, управлялась архиепископом из болгарской Охриды. Но и там, за год до смерти Владимира, в результате длительных войн, утверждается осилившая, наконец, болгар власть византийского императора, рушится второе болгарское царство современника князя Владимира — царя Самуила. Преемнику Владимира, Ярославу, пришлось заново решать этот больной вопрос той эпохи, и он решил его как раз в 1037—1039 гг., как казалось тогда, неплохо: не ценой безоговорочного подчинения Византии, а ценой обоюдных уступок. Согласившись принять иерархию из Византии, или, другими словами, отказавшись от своей собственной, Ярослав добился, однако, того, чтобы глава русской церкви имел сан митрополита, т. е. иерарха, лишь одной степенью ниже византийского патриарха, что и гарантировало, как казалось, киевлянам и князю меньшу зависимость от Византии, чем она сама того бы хотела. При таких обстоятельствах явился на Русь первый митрополит — грек Феопемпт, упоминаемый впервые под 1039 г. Это-то событие, отмечаемое как национальное торжество в летописной статье 1037 г., и послужило, по догадке Шахматова, прямым поводом к составлению древнейшей летописи.

Самая форма погодного изложения событий зародилась именно в это время, вероятно не без воздействия той литературной традиции,

- 260 -

которую дала русскому книжнику школа софийских переводчиков. В статье под 1037 г., сообщая о закладке Ярославом Софийского собора, летописец рассказал об одновременно начатой чисто литературном предприятии Ярослава: «И собьра письце многы и прекладаше с ними от гречьска на словеньское письмо; и списаша книгы многы... положи в святей Софии, юже созда сам». Свидетельство это ценно, поскольку оно впервые точно фиксирует время, место и обстоятельства появления на Руси самостоятельных переводов с греческого языка. Важность его не укрылась и от самого летописца, который тут же затем в торжественном тоне описал радость приобщившегося просвещению народа, закончив этим описанием свою статью: «И радовашеся Ярослав... зело, а враг сетовашеться, побежаем новыми людьми хрестияньскыми».

Эта риторическая фраза выражает руководящую мысль Древнейшего свода в целом и служит для него концовкой. Эта мысль, определившая подбор материала и его группировку составителем Древнейшего свода, — превосходство крещеной Руси, «новых людей христианских», над Русью языческой, над старыми «невегласами». Смысловой, центр всего памятника образует поэтому в Древнейшем своде пространная «Речь философа» с пространным же ответом-исповеданием веры из уст крестившегося уже Владимира. Эта часть несоразмерно велика сравнительно с остальным содержанием свода, но такая несоразмерность допущена составителем сознательно. Нельзя, конечно, допустить, что, помещая в центре своего труда этот заимствованный извне и растянувшийся на десятки страниц диалог миссионера с обращаемым в христианство язычником, пренебрегая при этом грубейшими анахронизмами (Кирилл и Фотий, упоминаемые в речи, жили за сто лет до крещения Владимира), составитель Древнейшего свода преследовал будто бы цели исторически верного воспроизведения событий. Крещение Руси интересовало его не с фактической стороны, а исключительно лишь с идейной. Он и выразил, как мог, вероисповедную идею события, подобрав соответствующий материал из бывших у него под руками источников и не постеснявшись перенести заодно в рассказ о событии полулегендарные подробности о сходном болгарском событии, имевшем место столетием раньше. И во всем остальном изложении мысль о превосходстве христианской культуры над языческой постоянно сказывается в полемических выпадах против язычества, которые заканчивают или сопровождают рассказы о событиях, происходивших до крещения Руси. Рассказ о родоначальниках полян заканчивается такой их характеристикой: «бяху же погани, жруще озером и кладязем и рощением, яко же прочии погани»; прозвание Олега «вещим» объясняется тем, что «бяху людие погани и невегласи»; Ольга при крещении говорит с сожалением патриарху: «людие мои погани и сын мой»; в рассказ о варягах-мучениках вставлена заметка: «бяху бо тогда чловеци невегласи и погани». Наконец, рассказ о крещении Владимира сопровождается риторическим плачем диавола: «и се уже побежен есмь от невегласа».

Объединив этими отрицательными суждениями ряд рассказов о языческом прошлом Руси, составитель Древнейшего свода тематически связал и эпизоды противоположного ряда: крещение Ольги, мученичество варягов и крещение Владимира. Два первые эпизода явно лишь предваряют собой основной третий: молитва Ольги «аще бог хощет помиловати рода моего», как и сравнение ее с «деньницей пред солнцем», «зарей пред светом», предусматривают, конечно, Владимира; рассказ о смерти варягов имеет даже текстуальное совпадение с рассказом о крещении Владимира в том месте, где оценка того и другого события

- 261 -

одинаково влагается в уста дьяволу, думавшему «яко сьде ми есть жилище, сьде бо не суть учили апостолы» и т. д. Дважды затем подчеркнута преемственная обусловленность вообще всех описанных в своде обращений в христианство: «аще бы лих был закон греческий», — говорят бояре Владимиру, — «то не бы баба твоя прияла, Ольга»; и вторично говорят то же перед крещением киевляне: «аще бы се не добро было, не бы сего князь и боляре прияли». Наконец, в связь с Владимиром, как прямой продолжатель в деле книжного просвещения, поставлен в статье 1037 г. Ярослав, и похвала ему в заключении к своду почти буквально повторяет похвалу Владимиру после рассказа о крещении:

Володимер же, рад быв... рече: боже... призри на новыя люди сия... и мне помози, господи, на супротивьнаго врага.		И радовашеся Ярослав... зело, а враг сетовашеться, побежаем новыми людьми хрестияньскыми.

Это торжество «новых людей» и «новой страны христианской» на фоне рассеявшегося мрака «в тьме ходящих невегласов» языческой старины и явилось несомненно руководящей идеей той исторической повести о крещении Руси, которой Шахматов присвоил название Древнейшего свода. Повидимому, заглавие этой статьи было «Начало земли Русской» (оно сохранилось в Комиссионном списке). Этому словосочетанию «земля Русская» в Древнейшем своде, в связи с его основной идеей, соответствует «земля христианская»; в первый раз «земля Русская» упомянута в молитве Ольги о будущем обращении «рода своего» в христианство, и затем синонимически с этим названием чередуется другое — «земля христианская». Указанием же, что́ мог считать за начало своей земли составитель Древнейшего свода, служит употребленное им выражение «новые люди» в применении к только что крещеной Руси; «новым людям», в представлении этого летописца, и надо было начинать собою историю. Рассказ об их появлении на Руси, с соответствующими контрастами света и тени, и мог быть назван поэтому «началом земли Русской». Теми же примерно приемами изобразил и прославил почти одновременно новокрещенную Русь автор Слова о законе и благодати, который, как и составитель Древнейшего свода, проникнут чувством гордости за своих соотечественников, приобщившихся через христианство к культуре.

4

Составитель Древнейшего свода изображает картину образования и роста Русской земли, отмечая с большой последовательностью постепенный ход объединения тех земель, которые в его время находились под рукой Ярослава. Хронологической канвы в Древнейшем своде почти нет. Первая дата в нем — 6477 г., когда Святослав прогнал печенегов. Затем даты идут уже с большими или меньшими промежутками с 6489 г. Древнейший же период, до вокняжения Владимира, рассказан с помощью соединительных фраз: «в си же времена», «по сих же», «по семь же». Для рассказов о древнейших судьбах Русской земли летописец воспользовался народными преданиями, которые могли быть ему известны и в форме исторических песен и былин, и в форме прозаических рассказов. Решить вопрос о том, в песенной или допесенной форме знал он каждое отдельное предание, трудно. Но несомненно, что в некоторых из этих преданий воспоминания об исторических событиях были уже окутаны

- 262 -

поэтической легендой. Летописец комбинировал данные этих устных преданий со своими письменными источниками, комментировал и исправлял их показания наблюдениями над современной ему исторической жизнью, восстанавливая неясное в прошлом по аналогии с позднейшими событиями.

Из своих фольклорных источников составитель Древнейшего свода был больше всего обязан местной легенде: в обращении к ней у него своего рода метод, излюбленный прием. Тот или иной мемориальный предмет, с которым такая легенда вообще всегда связана, служит ему не раз опорой в его исторических припоминаниях. Он широко использовал народную память, приуроченную к языческим местам погребения, к тем могильным насыпям или курганам, которые несомненно имели ритуальный характер. Целый ряд рассказов о временах язычества в Древнейшем своде и скреплен упоминаниями о таких именно курганах или «могилах»: завоевание Олегом Киева приурочено к той горе, где были погребены Аскольд и Дир; гибель Игоря — к его собственной могиле «у Искоростеня града в Деревах», которая сохранялась, по словам летописца, «до сего дьне»; весь эпизод о борьбе сыновей Святослава — к могиле одного из них «у града Вручего», которая опять-таки для летописца «есть и до сего дни», т. е. знакома ему была непосредственно. Есть в Древнейшем своде ссылки и на мемориальные предметы другого рода: об Ольге напоминали летописцу уцелевшие до его времени «становища ее и ловища» и принадлежавшее ей село «Ольжичи»; о походах Святослава в Болгарию — оставшиеся там после него руины города, «иже стоят пусти и до дьнешнего дьне»; о языческом культе, учрежденном Владимиром до крещения, напоминал тот холм «вне двора теремьного», где поставил Владимир кумиры, а о варягах-мучениках — поставленная на месте, где был их двор, Десятинная церковь.

Древнейший свод начинается сказанием о трех братьях — основателях города Киева — Кие, Щеке и Хориве и их сестре Лыбеди. Связанное с этимологией названий Киева и его урочищ Щековицы, Хоривицы и реки Лыбедь — это предание в своей основе представляет отголосок культа предков, почитавшихся полянами пращуров. Аналогичные племенные предания были известны целой группе причерноморских народов (у армян, например, оно отразилось в сказаниях о Куаре, Ментее и Хереане, знали его и скифы). Позже Нестор ссылается на устный рассказ, называвший Кия «перевозником». Эта интересная подробность — несомненный след древнего исторического факта, породившего легенду в целом. Речные броды в эпоху первого расселения племен имели важное значение; от овладения бродом зависела судьба населения, а речные водоразделы в первобытных условиях играли роль племенных границ. Поэтому-то вокруг таких мест и возникли разнообразные легендарные сказания.

Княжение Олега, из Киева покорившего кривичей, мерю и словен новгородских, в Древнейшем своде уже рассказано с некоторыми легендарными подробностями. Так, эпический мотив овладения городом путем хитрости сплелся с рассказом о завоевании Олегом Киева. Олег в этом рассказе, спрятав в лодках своих воинов, проникает в город «с маломь дружины», «творящеся гостьми». В рассказы о походах Олега под Царьград народное предание внесло ряд любопытных подробностей, несомненно опирающихся на воспоминания об исторических фактах. Так, отголосок какого-то обычая, имевшего культовое содержание, сохранился в рассказе об Олеге, прибившем свой щит на вратах Царьграда, «показуя победу» (ср. аналогичный обычай у халдо-скифов, прибивавших в знак победы щиты к воротам, посвященным богу Халду). Изображение

- 263 -

военного усовершенствования, а может быть, и отголосок культовых верований имеем в предании о том, как Олег «повеле воем своим колеса изделати и воставити корабля на колеса» под Царьградом: «и бывъшю покосну ветру въспяша пъре и с поля идоша к граду». Испуганные таким зрелищем идущих по суше кораблей греки предложили мир и дань. Хорошо передает дух времени рассказ о том, как Олег мудро отказался под стенами Царьграда от предложенного ему в знак мира «брашна и вина»: «бе бо устроено с отравою». Воспоминания о подобных случаях отравления сохранились и в летописи, где под 1117 г. рассказывается о том, как болгарский князь «высъла пити с отравою» половецкому князю Аепе и другим князьям «и пив... вьси помьроша», и в обычае «отворачивания» чаши, и в былинном рассказе о корсунском походе Глеба Володьевича, где «Глебушка», подобно Олегу, бросает «на сыру землю» чару, предложенную ему колдуньей Маринкой.

Слабый след песенного сюжета сохранился в рассказе Древнейшего свода об Игоре и древлянской дани. Сильно измененный в Повести временных лет, этот рассказ о ропоте Игоревой дружины — «отроци Свенелжи изоделися суть оружием и порты, а мы нази» — в Древнейшем своде объяснял, почему это произошло: деревскую дань Игорь отдал Свенельду, за что и упрекала его дружина: «се, дал еси единому мужеви много». Видимо, под давлением дружины, Игорь хотел отнять у Свенельда дань и за это был убит «Мьстишей Свенельдичем», сыном Свенельда, который в других преданиях получил богатырский эпитет «лют» (в позднейших летописных рассказах дважды упоминается «Мстислав лютый» как устойчивое словосочетание эпитета и имени какого-то песенного героя). В позднейших сводах это первоначальное дружинное предание исказилось, но в Древнейшем своде оно еще правильно передавало исторические факты — войны киевского князя с древлянами и с уличами, в результате которых покоренные племена были отданы в управление воеводе Свенельду, а возроптавшая на такое предпочтение дружина вынудила Игоря вторично пойти на древлян, за что он и был убит сыном Свенельда.

Многие подробности в рассказах о княжении Владимира могли дойти до летописца только через народное предание. Так, летопись вместе с былинами помнит исторического Владимира пиролюбца, который ценит свою дружину и исполняет ее желания. По каждому поводу в летописи Владимир устраивает «праздник велик», «варя 300 провар меду», «по вься неделя» у него «на дворе в гридници пир», на который он приглашает «приходити боляром и гридьм и сотьскым и десятьскым и нарочитым мужем... И бываше на обеде томь», обстоятельно описывает летописец, — «мъножество мяс, от скота и от зверины, бяше по изобилию от вьсего». Один из таких пиров описан, видимо, прямо по готовому дружинному преданию о нем: дружина начала роптать на князя, который дает ей ложки деревянные, а не серебряные. Владимир, любя дружину, приказал «исковати лъжице сьребряны» и сказал: «Сьребромь и златомь не имамь налести дружины, а дружиною налезу сьребро и злато, яко же дед мои и отець мои доискася дружиною злата и сьребра».

Один из рассказов Древнейшего свода, возможно, представляет отголосок устной скандинавской саги, возникшей среди варягов на Руси, — это рассказ под 980 г. о ссоре Владимира с варяжской дружиной. Когда варяги помогли Владимиру убить Ярополка и захватить Киев, они заявили притязания на этот город: «Сь град нашь, и мы преяхом я; да хощем имати окуп на них, по дъве гривне от человека». Владимир

- 264 -

хитрит и просит об отсрочке: «Пожьдете, даже вы куны съберуть, за месяць». Варяги ждали месяц и ничего не получили. Они поняли уловку Владимира и просят отпустить их в Византию: «Съльстил еси нами, да покажи ны путь в Грькы». Владимир, отобрав из них «мужа добры и съмысльны и храбры», которым он «раздая грады», остальных отпустил в Царьград, предварительно через послов предупредив коварно «цесаря»: «се идуть к тобе Варязи, не мози их дьржати в граде, оли то сътворять ти зъло в граде, якоже и сьде, но расточи я разно, а семо не пущаи ни единого». Это предание изображает конфликт между князем и его воинами-наемниками.

Народное предание сопровождает составителя Древнейшего свода на протяжении всех рассказов о IX, X и начале XI в. Но с княжения Ярослава он переходит к собственным припоминаниям и излагает двадцать пять лет Ярославова княжения в рассказе, полном подробностей и имеющем характер исторически достоверного описания. Этот рассказ вводит уже в атмосферу начинающихся княжеских «усобиц». Борьба Святополка с братьями и Ярослава с Мстиславом изображены обстоятельно, и летописец с явным облегчением отмечает после заключения мира между князьями: «И начаста жити мирьно и в братолюбьстве и преста усобица и мятеж, и бысть тишина велика в земли».

Основное настроение Древнейшего свода на всем его протяжении — гордость за русских, которые «не беша преди слышали словесе книжьнаго», теперь же на них исполнилось пророчество: «Услышать глусии словеса книжьная и ясен будет язык гугнивых». Поэтому-то и свод кончается хотя и основанным на переводных словах «о почитании книжном», но значительным по искреннему воодушевлению и красоте панегириком «словесам книжьным»: «Се бо суть рекы, напаяюща вселеную, се суть исходища мудрости; книгам бо есть неищьтьна глубина; сими бо в печали утешаеми есмы, си суть узда въздьржанию... Аще бо поищеши в книгах мудрости прилежьно, то обрящеши велику пользу души своей».

Кроме устных преданий о далеких временах, рассказов современников и собственных наблюдений над событиями современными, составитель Древнейшего свода использовал и некоторые письменные памятники, принадлежащие русской литературе. У него были какие-то сказания о крещении княгини Ольги, похвала ей, сказания о событиях, связанных с крещением Владимира, о варягах-мучениках, о князьях Борисе и Глебе. Все эти памятники летописец ввел в свое повествование уже в готовом виде, и выбор их определился основным замыслом его, имевшим целью показать преимущества того периода в истории «Русской земли», который последовал за настоящим ее началом, т. е. за крещением.

В меньшей степени, чем последующие летописцы, он воспользовался все же и некоторыми переводными сочинениями. Они служили для него главным пособием при изложении центральной части всего свода — рассказа об обращении в христианство Владимира. Речь философа и болгарская летопись, рассказывавшая об обращении болгарского царя Бориса, помогли летописцу создать диалог между Владимиром и миссионером. В некоторых деталях рассказов о походах Олега и Святослава чувствуется тоже болгарский или византийский источник. Начиная с рассказов о княгине Ольге, временами цитируется Библия.

Вместе с памятниками церковной литературы — переводной и русской — в рассказ летописца вошли некоторые элементы «официального» христианского мировоззрения. В Древнейшем своде намечается, хотя

- 265 -

еще и бегло, церковная историософия: злые дела людей — от «сатаны», все удачи — результат «божьей помощи». Но сам «сатана» в глазах этого летописца еще не так силен: «зол человек, тщася на злое, хужь есть беса», оговаривается летописец: бес бога и креста боится, а «зол человек» ни того, ни другого не боится. Диавол, плачущий при крещении киевлян, напоминает своей беспомощностью комическую его характеристику в мистериальном театре средневековья: «Увы мне, яко отсюду прогоним есмь, сьде бо мьнеях жилище имети, яко сьде не суть учения апостольска, ни суть ведуще бога, но веселяхъся о службе их, еже служаху мне. И се уже побежаем есмь от невеглас, а не от апостол, ни от мученик; не имамь уже цесарьствовати в странах сих». При известии о свержении идола Перуна, в образе которого бес «прельщаше человекы», летописец предается философским размышлениям в духе Екклезиаста: «вьчера честим от человек, а дьнесь поругаем». Искусным нанизыванием библейских цитат летописец изображает радость «новых людей христианских», толкуя в этом направлении даже не относящиеся к делу цитаты. Так, например, псалом 135 «избавил ны есть от враг наших» он комментирует — «рекше от идол суетьных». «Демони», в его представлении, теперь «проклинаеми от благоверьных муж и от говеиных жен». Но среди общепризнанных в христианской литературе преимуществ новой веры Владимир выдвигает одну сторону, которая особенно сильно подействовала на его воображение. Он говорит своим «бояром и старцем» о возмездии после смерти: «другыи свет поведають быти: да аще къто, деи, веруеть в нашю веру, то пакы умьр въстанеть, и не умирати ему в векы, аще ли в ин закон ступить, то на ономь свете в огни горети».

В Древнейшем своде намечены уже все основные элементы летописного стиля, которые в XI—XII вв. образуют законченный стиль исторического повествования.

Живой русский язык преобладает здесь во всех рассказах, не имеющих ярко выраженного церковного характера. Книжная речь выступает отчетливо, лишь начиная с рассказа о крещении Ольги. Она особенно видную роль получила в повести о выборе веры Владимиром, построенной, как мы видели, главным образом на болгарских источниках.

Язык летописи, особенно в диалогах, образный, выразительный, сохраняет иногда даже и интонации разговорной речи. Характерный для всего летописания XI—XIII вв. драматический диалог налицо уже в Древнейшем своде. Опираясь, с одной стороны, на диалог народного эпоса, речевой драматизм летописи мог быть, с другой стороны, поддержан и образцами византийского исторического повествования, выросшими на основе античной прозы.

Везде, где сюжет давал к тому возможность, летописец не рассказывал о событии, а представлял его в лицах. В этих диалогах в Древнейшем своде разбросаны искры юмора, подчас грубого, но меткого, и иронии, которые придают такую живость и своеобразие летописному языку. Даже в серьезный диалог-диспут о верах проник этот юмор, который чувствуется в ответах Владимира миссионерам, по очереди расхваливающим свои веры. Над одними Владимир слегка подсмеивается — «како вы инех учите, а сами отвержени от бога и расточени»; выслушав других, «плюну на землю, рек: нечисто есть дело». Воевода Волчий Хвост победил радимичей на реке Песчане, и с тех пор их дразнят: «Песъчаньци волчия хвоста бегають». Тот же воевода подсмеивался над новгородцами, когда они с Ярославом (хромавшим) стояли

- 266 -

против войска Святополка: «Чьто придосте с хромьцемь симь, а вы плотьници суще? А приставим вы хором рубити наших».

Составитель Древнейшего свода записывает пословицы, возникающие в связи с каким-либо историческим событием. Не только река Песчана и воевода Волчий Хвост, как мы видели, запомнились пословице, но и голод на Родьне, осажденной Ярополком: «есть притча до сего дьне: беда акы в Родьни». Любопытная заговорная формула сохранилась в клятве болгар, заключивших мир с Владимиром: «толи не будеть межю нами мира, елиже камень начьнеть плавати, а хмель грязнути».

В Древнейшем своде начинает складываться воинская фразеология летописи. Здесь и термины боевой практики, которые закрепятся в летописном стиле: «бысть сеча зла», «велика», «съступишася обои», «бывъши брани», «оступиша град в силе велице», «не смеяху ни си на оних, ни они на сих», и слагающаяся из них образная картина боя, например на Альте: «восходящю солнцю, и съступишася обои и бысть сеча зла, ака же не была в Руси; и за рукы емлющеся сечахуся, и съступашася тришьды, яко по удолием крови тещи. И к вечеру одоле Ярослав, а Святополк побеже». Но книжной украшенности в этих описаниях битв еще нет.

В характеристиках князей Древнейший свод намечает те черты, которые потом войдут, как обязательные, в княжеские биографии XI—XII вв., но он не создает еще для них определенных стилистических очертаний. Владимир «бе милостив к нищим, вдовицам и сирым»,— говорит летопись, предваряя этим общим замечанием пространный рассказ о щедрости Владимира и его пирах. Предание о дружинных пирах заканчивается выводом: «Бе бо Володимер любя дружину и с ними думая о строи земльнемь и о ратьх и о уставе земльнемь». Здесь перед нами еще не биография — шаблон, а рассказ о князе, хотя и несколько идеализирующий его. «Нищелюбие» и «любовь к дружине», но без конкретных подробностей, рисующих, в чем они проявлялись, мы встретим позже во всех княжеских биографиях. Похвала Ярославу как покровителю «книжного почитания» вводит уже указание на церковное строительство и внимание князя к церковному чину. В сходном словесном выражении эти заслуги приписываются потом почти всем князьям, но у составителя Древнейшего свода слова о том, что Ярослав «любя церковныя уставы и попы любляше повелику, излиха же черноризьце», еще не звучат лишь литературным украшением.

Составитель Древнейшего свода создает в своем повествовании ряд высокохудожественных образов князей, «трудами» своими собиравших Русскую землю. Именно в этих характеристиках официальная идеология церковного писателя, каким был, конечно, составитель Древнейшего свода, отступила перед мировоззрением реального политика, под определенным углом зрения рассматривавшего и прошлое и настоящее своей родины. Отгого-то, рисуя князей-язычников, летописец любовно изображает, как они били своих учителей-греков, отмечает благородство этих «невегласов», их мудрую политику и т. д. Основная идея Древнейшего свода требовала от летописца особо выдержанной с христианской точки зрения характеристики Ольги и Владимира. И тем не менее он создал не схематизированные фигуры «просветителей» Русской земли, а живые образы реальных исторических лиц. Ольга после смерти мужа идет войной на древлян, убивших Игоря, и налагает на них «дань тяжку», затем идет по всей «Деревьской земле», «уставляюще уставы и уроки». Крестившись, она пробует уговорить Святослава принять новую веру, но, встретив сопротивление, оставляет его в покое и молится, «кормящи сына своего до мужества его и до возраста его». Впрочем, составитель

- 267 -

Древнейшего свода не ввел слишком резко противоречивших образу будущей «деньницы пред солнцем» эпизодов — мести Ольги древлянам, ее хитрости с византийским императором.

Труднее было обойти многое в биографии Владимира Святославича. И летописец правдиво описывает, как Владимир «с лестью» действовал против брата своего Ярополка, оправдывая свои замыслы против него тем, что «не аз бо почах братью бити, но он»; он пользуется услугами предателя, воеводы Блуда; убивает брата, обманывает варягов-дружинников; при выборе веры все время помнит о том, чтобы не менять своей привычки к широкой жизни. Заставляя народ креститься, он предупреждает, что тот, кто откажется, «противьн мъне да будет». Решив ввести в своей земле «учение книжное», Владимир твердо действует, не обращая внимания на то, что матери взятых в учение детей «плакахуся по них... акы по мертвецих». Владимир-христианин живет попрежнему широко: «по вся недели» у него пиры; дружина по первому требованию получает серебряные ложки вместо деревянных потому, что «дружиною налезу сребро и злато», — рассуждает этот расчетливый князь.

Так летописец избежал схематизации даже в биографии главного своего героя, настоящего, по его мысли, основателя «Русской земли».

Некоторые эпизодические фигуры в рассказе Древнейшего свода оживают в умелом воспроизведении отдельных частных случаев. Вот, например, король польский Болеслав «велик и тяжьк, яко и на кони не могы седети», но «бяше смысльн», — добавляет летописец и доказывает это сейчас же следующим эпизодом. Войска Святополка и Болеслава стоят против Ярослава «обапол рекы Буга»; воевода Ярослава Буды принимается грубо дразнить Болеслава: «Да то ти прободем трескою чрево твое толстое». Болеслав обращается с упреком к войску: «Аще вы сего укора не жаль, аз един погыну. И всед на конь, вбреде в реку и по немь вои его». В итоге этой неожиданности Ярослав разбит.

Полно драматизма описание последних дней Святополка. Убийца братьев, разбитый, наконец, Ярославом, он бежит: «и раслабеша кости его и не можаше седети на кони и несяхуть и на носилех». Ему чудится все время погоня, и он зовет своих отроков: «Побегнете со мною, осе женуть по нас». Отроки успокаивают его, но Святополк в ужасе настаивает: «Осе женуть, оно женуть, побегнете. И не можаше терпети на единомь месте». И так, «в пустыне межю Чехы и Ляхы» он «испроверже живот свой зле».

Именно в летописных характеристиках вскрывается реальная обстановка жизни Киевской Руси, а вместе с тем и художественное мастерство летописца достигает здесь особенной высоты, обнаруживая подлинный темперамент художника. Древнейший свод этой своей стороной сразу ставит русское летописание на особое место среди других средневековых европейских хроник: его жизненные образы радикально отличаются от схематизированных, уплощенных фигур западных хронистов.

5

Около 1073 г. Древнейший свод подвергся первой переработке, которая была связана с переходом только что зародившегося летописного дела в другие руки — от митрополичьей кафедры к Киево-Печерскому монастырю. Этому были свои причины. Киевская митрополичья кафедра не в состоянии оказалась продолжать начатое дело. Дипломатический успех Ярослава в 1039 г. оказался непрочным: уже в 1043 г.

- 268 -

дело доходит до открытого столкновения с Византией, окончившегося ее победой. Перед этим митрополит Феопемпт уехал обратно в Грецию: попытка заместить кафедру «русином», связанная с именем Илариона, потерпела неудачу; долгое время в Киеве вообще не было митрополита (Ярослава в 1054 г. хоронили одни «попове»). Все это делало невозможным продолжение летописного дела там, где оно зародилось. Росток и был пересажен на другую почву.

Киево-Печерский монастырь с самого своего основания заявил себя независимым не только по отношению к местной великокняжеской власти, но и по отношению к царьградской патриархии. Недаром Нестор изобразил Феодосия «многажды искушаемым» не только князьями, но и епископами, которые «акы о камык приразившеся отскакаху». В этой независимости смысл той связи Феодосиева монастыря с издавна независимым от византийской империи Афоном, которая так подчеркнута и в летописи и в Патерике. Киево-Печерский монастырь был поэтому до известной степени сторонником той национальной самостоятельности, которую воплощал собой лично и отстаивал также в литературе автор Слова о законе и благодати. Это и объясняет смысл перехода сюда летописания.

Имя первого продолжателя Древнейшего свода мы узнаем из Нестерова жития Феодосия, который называет сподвижника Антония и Феодосия — Никона. Никон именуется в житии «великим» и изображается в постоянных трудах над книгами — «сидящю и делающю книгы». Ему и принадлежит первый почин — около 1073 г. — в деле освоения заново Печерским монастырем уже заглохшего к тому времени митрополичьего летописания. Одному только Никону можно приписать в следующих за окончанием Древнейшего свода отделах летописи ряд тьмутараканских известий: это известия о борьбе из-за Тьмутаракани Ростислава Владимировича с Глебом Черниговским, об отравлении Ростислава греческим котопаном (наместником), о побитии этого котопана камнями в Корсуни. Как раз на те годы, к которым эти события приурочены, падает, согласно тому же Несторову житию, удаление в Тьмутаракань Никона. Далее, тьмутараканские же известия могли быть тем же Никоном вставлены в предшествующее содержание Древнейшего свода; таков, например, явно тьмутараканский рассказ о поединке «храброго» Мстислава с касожским князем Редедей; таков и еще более ранний отголосок тьмутараканских преданий, также несомненно отсутствовавший в Древнейшем своде, — рассказ о хозарской дани, взятой с полян в виде «оружия обоюдоостра, рекше мечи» и истолкованной старцами хозарскими как предзнаменование, что со временем сами хозары будут платить дань русским: во времена Никона остатки хозар сидели в Тьмутаракани и действительно платили дань русским. Никону свойственно было, как видим, широко пользоваться устным преданием, притом не киевским, как в Древнейшем своде, а северо-черноморским. Кроме тьмутараканских современных и не современных ему событий, он рассказал и одно корсунское — о каре, постигшей отравителя Ростислава. В этих крымско-тьмутараканских связях Никона, имевших, очевидно, какую-то прочную традицию в его монастыре (вспомним корсунские эпизоды в Патерике и в житии Антония), надо искать объяснения той полной перелицовки основной части Древнейшего свода — рассказа о крещении Руси, которой он подвергся или под пером самого Никона, или (как думал Шахматов) под пером его непосредственного продолжателя, тоже монаха Киево-Печерского монастыря. Имеем в виду внесение в летопись так называемой корсунской легенды.

- 269 -

Древнейший свод поход Владимира на Корсунь, в согласии с греческими хрониками, относил только к «третьему лету» по крещении и, следовательно, самое крещение Владимира приурочивал не к Корсуни (как это делают дошедшие до нас своды), а к месту и времени, соответствующим Речи философа, что и было логично: огромная эта Речь не могла в протографе рассказа не привести к тому, на что явно рассчитана: к крещению обращаемого философом язычника. В дошедших, однако, сводах (в Начальном и в Повести) Речь философа оставлена без прямых последствий — «пожду еще мало», отвечает Владимир — и за ней следует рассказ об испытании вер, который является, во-первых, излишним (после предшествующего Речи философа рассказа о приходе к Владимиру болгар, немцев и евреев), а во-вторых, и не во всем с этой Речью согласным. Необходимо поэтому признать и рассказ об испытании вер, и дальнейший рассказ о походе на Корсунь, о взятии этого города, сватовстве царевны и, наконец, только там последовавшем крещении — дополнением к оставленному без своего конца предшествующему рассказу из Древнейшего свода. Что этот последний заканчивался, вслед за Речью философа, кратким сообщением о крещении Владимира в Киеве (или, может быть, в Василеве), явствует из полемического замечания самого же составителя того свода, куда вошла версия о крещении в Корсуни: «Се же, не ведуще право, глаголют, яко крестился есть в Киеве, инии же реша в Василеве». Это летописец полемизирует со своим основным источником в угоду другому, дополнительному. Основным был Древнейший свод, а дополнительным, следовательно, тот, где говорилось о крещении в Корсуни.

На существование в глубокой уже древности особого легендарного памятника о Корсунском походе Владимира указывает ряд более или менее крупных заимствований из него в позднейших, посвященных Владимиру житийных произведениях: в «обычном» житии, в разных редакциях проложного, в «Слове» о том, «како крестися Владимир, возьмя Корсунь», и, наконец, в житии «особого состава». Легендарный характер рассказа бросается в глаза сразу. Женолюбец Владимир, еще язычник, посылает воеводу своего Олега к корсунскому князю «прошати за себя дщери его»; получив отказ, подступает к городу и начинает осаду; секрет, как взять город, выдает «варяженин именем Ждьберн», написав на стреле и пустив «в полк варягам»; взяв город, надругавшись над княжной и убив князя с княгиней, Владимир поруганную княжну отдает Ждьберну, которого тут же вместе с Олегом посылает в Царьград опять сватать себе на этот раз уж царевну; далее следует общеизвестный летописный рассказ о сборах царевны Анны, приезде ее в Корсунь, слепоте Владимира и чудесном прозрении после выхода его из купели. При явном сходстве этого житийного рассказа с соответствующим летописным старшинство и первоначальность надо признать за прототипом житийного, в самом же прототипе его надо видеть повесть XI в., соединившую в себе местные корсунские предания о каком-то варяге-завоевателе, приуроченные к памятному в Корсуни походу Владимира, и русскую былину о сватовстве князем Владимиром греческой царевны, — одну из тех былин о сватовстве, которые с позднейшими наслоениями дожили до нашего времени.

Где, кем и на каком языке (греческом или русском) такая повесть могла быть составлена?

Шахматов склонялся к мысли о возникновении ее в среде выведенного Владимиром на Русь корсунского духовенства, обрусевшего в одном из следующих поколений. Но еще Жданов справедливо указывал на неизгладимый

- 270 -

в легенде след корсунского происхождения: автор повести не только знаком был с топографией Корсуни, но и связывал с ней отдельные мотивы самой легенды: и церковь, где крестился с дружиной Владимир, и «палата Владимира», и царицына палата и выстроенная в Корсуни Владимиром новая церковь, — все это отмечено было в повести с точностью очевидца; одно из этих зданий — «на месте посреди града, идеже торг деют корсуняне», другое — «вскраи церкве стоит и до сего дне», третье, наконец, — «на горе, рекомой Ликофрос». Грецизм этот в повести не единственный. Есть грецизмы и в соответствующем рассказе летописи; залив назван Лименем (λιμήν), корабль — кубарой (от греч. κυβερνάω) — управлять кораблем). Автор повести не только, следовательно, знал Корсунь, но знал несомненно и господствовавший там греческий язык. Корсунское происхождение повести едва ли поэтому подлежит сомнению. И заимствования из нее в летописи проще всего приписать тому же лицу, которому справедливо приписал Шахматов внесение в летопись тьмутараканских преданий; одно из них даже не только тьмутараканское, но, как мы видели, — и корсунское вместе (об отравлении князя Ростислава Владимировича), содержащее при этом столь же явный грецизм (котопан), как и корсунская легенда. Первый из печерян летописцев, «великий Никон», и внес, очевидно, в рассказ Древнейшего свода о крещении Владимира крымскую версию этого рассказа, называемую корсунской легендой. Цель такого внесения ясна: расцветить краткий и несколько догматичный рассказ Древнейшего свода живыми красками народной памяти о событии.

6

В первый Киево-Печерский свод Никона вошло несколько сюжетов, которые откликнулись и в героическом эпосе, получившем наибольшее развитие во второй половине XI в.

Князь Мстислав сохранился в этой летописи как отважный, воинственный рыцарь, который больше всего любит и бережет свою дружину. В песнях дружины, вероятно, воспевались и подвиги любимого князя. Заключительная характеристика дает героический образ этого князя: «Бе Мстислав дебел теломь, чермьн лицемь, великома очима, храбр на рати и милостив и любляше дружину повелику, имения не щадяше, ни пития, ни ядения браняше». В описании Лиственской битвы эта любовь Мстислава к дружине особенно подчеркнута в характерном эпизоде: видя убитых северян, составлявших массу его войска, Мстислав радуется, что дружина его цела.

Один из многочисленных подвигов Мстислава описан в летописном рассказе о поединке его с князем касожским Редедей. Об этом поединке, по свидетельству Слова о полку Игореве, пел Боян («храброму Мстиславу, иже зареза Редедю пред пълкы Касожьскыми»); помнят о нем и кавказские предания. Еще в половине XIX в. у адыгэ (касогов черкесов (рассказывали о необыкновенном силаче Редеде, которого убил на поединке князь «тамтаракайский» (тьмутараканский), причем, как и в летописном рассказе, в этом предании поединок заменил сражение между войсками «тамтаракайцев» и адыгэ. Через несколько лет после смерти Редеди адыгэ пошли войной на «Тамтаракай», чтобы отомстить за своего любимого богатыря. По летописи же в промежутке между 1069 и 1185 гг. Тьмутаракань была взята половцами. В летописной версии рассказ об этом событии как будто слит с местным преданием о построении Мстиславом

- 271 -

в Тьмутаракани церкви богородицы: во время поединка изнемогающий Мстислав молит о помощи: «О пречистая богородице, помози ми. Аще бо одолею сему, съзижю церковь въ имя твое», и, победив, он действительно закладывает церковь.

Может быть из песен Никон узнал и еще ряд эпизодов: о хозарской дани, о состязании Ольги с царем константинопольским в хитрости, о каком-то длительном стоянии Ольги под Царьградом на кораблях (самого рассказа в сохранившихся летописных сводах нет, но есть намек на него в ответе Ольги на просьбу царя о «воях в помощь»: «постоиши у мене в Почайне, яко же аз в Суду»). Никон внес эти подробности в рассказ о крещении Ольги, оживив несколько скупое в этой части повествование Древнейшего свода. В Ольге — христианке, которая, по старшей версии, после крещения — «акы губа напаяема» слушает наставления патриарха, опять проявляется хитрая женщина, обманувшая послов князя Мала: на просьбу цесаря — «Хощю тя пояти собе жене» — Ольга, перед этим скромно попросившая его — «Крести мя сам, аще ли, то не крещюся», — отвечает: «Како хощеши мя пояти, крестив мя сам и нарек мя дъщерию? А в хрьстиянех того несть закона, а ты сам веси». И посрамленный этой ловкостью Ольги, цесарь вынужден сознаться: «преклюкала мя еси, Ольго». Характерный для летописного диалога юмор сквозит в этом эпизоде так же, как насмешкой звучит вопрос Ольги послам Мала, сброшенным в лодках в яму: «Добра ли вы честь?» Рассказ о трех местях Ольги, уничтожавшей трижды послов Мала, вероятно введен также Никоном. Он дополнил характеристику Ольги-язычницы, решительной и смелой завоевательницы «земли Деревьской», какой ее изобразил уже Древнейший свод. Об этих местях сложены были, видимо, и устные песни: в редакции летописца Переяславля Суздальского сохранился след одной из таких песен: послы князя Мала идут там «пиани весели», как гости князя Владимира в былинах.

Рука киево-печерского монаха узнается в своде 1073 г. и по статье о начале Печерского монастыря и по ряду сказаний о бесах. Эти сказания обнаруживают связь с богомильством, отголоски которого есть и в Киево-Печерском патерике. Так, в одном из них космогоническая сказка слита прямо с сказанием об антихристе, сидящем в бездне (см. в главе II «Апокрифы»). Гораздо резче, чем в Древнейшем своде, чувствуется и церковное мировоззрение летописца. Под 6573 (1065) г. он описывает «знамение на западе» — «звезду превелику, луче имущи акы кровавы», и отмечает: «Се же проявляше не на добро, по семь бо быша усобице мъногы и нашествие поганых на Русьскую землю». И дальше, в рассказах о наступивших «которах в братии», летописец обвиняет дьявола, в «грехах наших» видит причину поражения русских половцами, «силе креста честного» приписывает победу Всеслава над братом и т. д.

Настроение составителя Древнейшего свода, торжествовавшего победу христианской культуры над языческой, сменяется у Никона грустным раздумьем о «распьри» между Ярославичами, о нарушении ими «крестного целования», потому, возможно, он и начинает свое продолжение Древнейшего свода с рассказа о завещании Ярослава сыновьям: «Да аще будете в любъви межю собою, бог будеть в вас и покорить вы противьныя под вы. И будете мирьно живуще; аще ли будете ненавистьно живуще, в распьрях которающеся, то погынете сами и землю отець своих и дед своих погубите, иже ю налезоша трудомь своимь великомь». Это завещание отвечало политическим идеалам и самого Ярослава и следующего поколения, к которому принадлежал Никон. Государственные интересы, как и личные интересы самих князей («погынете

- 272 -

сами и землю отець своих и дед своих погубите»), требовали одинаково согласных действий со стороны потомков Ярослава.

Если Древнейший свод нарисовал картину того, как объединялись под властью Киева отдельные племена, и остановился на княжении Ярослава, когда завоевательные тенденции первого периода исчезли, то киево-печерские летописцы подошли уже ко времени, когда между потомками Ярослава начались распри, почти не прекращались феодальные войны, и от ослабленной Руси соседние народы отрывали целые области.

В завещании Ярослава намечается призыв к единению, которым передовые люди с того времени пытались защитить от разгрома «землю отець своих и дед своих», феодальное хозяйство, сложившееся на восточно-славянской территории.

7

В 1095 г. свод Никона был продолжен в том же Киево-Печерском монастыре. На основании изучения новгородских летописей в части до 1016 г. устанавливается, что это продолжение, называемое (Шахматовым) Начальным сводом, имело заглавие: «Временьник, иже нарицаеться летописание Русьскых кънязь и земля Русьскыя, и како избьра бог страну нашю на последьнее время и гради почаша бывати по местом, преже Новгородьская волость и по томь Кыевьская и о статии Кыева, како въименовася Кыев». За заглавием следовало предисловие, которое, с одной стороны, перекликалось с Древнейшим сводом, восхваляя преимущества новой веры и вспоминая о прошлом, когда «древьнии князи и мужи их... обараху Русьскыя земля и ины страны приимаху под ся», с другой — вместе с заключительной статьей 1093 г. обличало «несытьство» властей, за которое «навел на ны бог поганыя». Далее шло заглавие Древнейшего свода «Начало земли Русьсте» и расширенный его текст.

*

Составитель Начального свода провел через изложение событий IX—X вв. мысль о единстве княжеского рода, и этим объясняются и некоторые новые внесенные им предания, и редакторские поправки в старом летописном тексте.

Так, из Новгородской летописи он внес сложившееся в Новгороде сказание о призвании трех князей-варягов, которое объясняло, почему Новгород оказался во власти киевского князя. В основе этого сказания лежит воспоминание о том, что северные племена были покорены варягами и обложены данью. Существовали и народные предания о свержении варяжского ига и о самостоятельной жизни Новгорода во времена Гостомысла. Чтобы объяснить, почему же опять в Новгороде оказались варяжские князья, новгородский книжник, знавший уже о практике XI в. призывать и изгонять князей, заключая с ними договорные отношения, перенес этот обычай в прошлое и изобразил призвание варяжских князей так, как оно происходило в его время. Для оформления своего рассказа новгородский книжник воспользовался местными преданиями о варяжских князьях, правивших в разных пунктах северных областей: на Белоозере еще в XVI в. указывали погост, где сидел князь Синеус, в Изборске помнили о Труворе, в Новгороде говорили о князе Рюрике и указывали Рюриково городище. Эпический мотив трех братьев пришельцев был присоединен к этим преданиям, в итоге чего Рюрик, Синеус и Трувор

- 273 -

оказались братьями. Аналогичные легенды о призвании, имеющие целью обосновать власть завоевателей, известны и западноевропейским хроникам. Независимое от них летописное сказание было включено в Начальный свод с той же политической целью подтвердить законность власти Рюриковичей.

Проводя свою основную мысль о единстве княжеской династии, составитель Начального свода добавил далее рассказ об Игоре — сыне Рюрика, после смерти братьев Синеуса и Трувора бывшем единым властителем всех северных областей. Чтобы не создать другой княжеской линии, Олег в Начальном своде из князя превращен в воеводу Игоря. Из византийской хроники вставлен рассказ о поражении Игоря греками. В сказании о взятии Киева Олегом, как оно читается в Древнейшем своде, согласно замыслу Начального свода, добавлено имя Игоря и речь его, провозглашающая Аскольда и Дира захватчиками: «Вы неста князя, ни роду княжа, но аз есмь роду княжа». Таким образом снова подчеркивается, что одни Рюриковичи — законные владетели Киева.

Несомненный прототип будущих князей-рыцарей в летописи XII в. — в Начальном своде дан в образе Святослава. Меткая и лаконическая его характеристика в начале рассказа о нем подтверждается всеми сообщаемыми далее эпизодами его бурной жизни: «бе бо и сам храбр и льгко ходя, акы пардус; воины многы творяше; ходя же, воз по собе не вожаше, ни котла, ни мяс варя, но по тонку изрезав конину или зверину или говядину, на углех испек, ядяше; ни шатьра имеяше, но подъклад постилаше, а седьло в головах. Тако же и прочии вои его вьси бяху. И посылаше к странам, глаголя: хощю на вы ити». Суровые привычки походной жизни не помешали, однако, Святославу оценить прелести мирного быта в «Переяславьци на Дунаи», куда «вься благая сходяться: от Грек паволокы, злато, вино и овощеве разноличьнии, ис Чех и из Угър сребро и комони, из Руси же скора и воск и мед и челядь». Бой за Переяславец и последующая война с греками нарисованы согласно начальной характеристике Святослава. Под Переяславьцем в решительный момент он ободряет дружину: «Уже нам сьде пасти: потягнем мужьскы, братие и дружино». Взяв город, посылает грекам предупреждение: «Хощю на вы ити и възяти град вашь, яко и сии». Перед боем обе стороны хитрят: греки изображают себя слабее, чем они были на самом деле, Святослав, наоборот, преувеличивает вдвое свои силы. Но в тот момент, когда «Русь» дрогнула перед стотысячным войском греков, Святослав произносит свою замечательную речь, в которой понятие о воинской чести поднято на большую высоту: «Да не посрамим земле Русьскые, но лязем костию ту, мертви бо срама не имам; аще ли побегнем, то срам имам; и не имам убежати, но станем крепко, аз же пред вами поиду: аще моя глава ляжеть, то промыслите о себе». Воодушевленная этим призывом дружина отвечает: «идеже глава твоя, ту и главы наша сложим». Победа одержана, и только предательство переяславцев губит потом Святослава: «с маломь дружины» он возвращается на Русь, и предупрежденные об этом печенеги избивают весь отряд. Полная подвигов храбрости жизнь Святослава оканчивается, и летописец закругляет свой рассказ легендой о том, как печенеги «възяша главу его и в лъбе его сделаша чашю, оковавъше лоб его и пияху в немь».

Включив еще ряд мелких подробностей в рассказы об Олеге, Начальный свод в старшей части добавил две даты — 854 и 920 гг., значительно расширил рассказы о начале Киево-Печерского монастыря, воспользовавшись житием Антония; под 1074 г. внес сказание о первых черноризцах печерских, написанное под явным воздействием переводных

- 274 -

патериков, сюжеты которых были перелицованы на русский лад; включил в Киевскую летопись из Новгородской все новгородские известия, начиная с призвания варяжских князей; расцветил кое-где старый рассказ библейскими цитатами и небольшими вставками из хроники Георгия Амартола, продолжил повествование о распрях Ярославичей и о войнах с половцами.

Начальный свод впервые внес в освещение истории Русской земли ту высокую скорбь над ее бедами, которая сближает летопись со Словом о полку Игореве.

Составитель Начального свода расценивает поступки князей с точки зрения их соответствия «заповеди отней»: он осуждает их за нарушение прав старшинства на киевский стол и в то же время внимательно следит за тем, чтобы князья вообще держались своей «отчины» — «не добро бо есть преступати предела чюжаго». Это чисто феодальная мораль, и она главным образом со второй половины XI в. служит мерилом поведения отдельных князей. Соблюдение интересов государства летописец ставит теперь в связь с неукоснительным следованием порядку наследования, с верностью договорным отношениям («крестному целованию»), с готовностью князей выступить на защиту родины против все чаще появляющихся в ее пределах половцев. На примерах лучших, с этой точки зрения, князей летописец учит поведению других, преподавая им мораль, более жизненную для той эпохи, чем отвлеченная аскетическая мораль, заключающаяся в его официально-церковных высказываниях.

С явным сочувствием рисует летописец теперь князя Изяслава, который утешает брата Всеволода, разбитого племянниками Святославичами в союзе с половцами; Изяслав напоминает брату свои собственные несчастия, в которых Всеволод был виновен наравне с Святославом: изгнание из Киева, блуждания «по чюжим землям» — и заключает свой рассказ ободрением: «Ныне, брате, не туживе; аще будеть нама причастие в Русьскеи земли, то обема: аще ли лишена будеве, то оба. Аз сложю главу свою за тя». Летопись особенно подчеркивает этот пример братской дружбы именно потому, что Изяслав прощает Всеволоду зло, которое он ему когда-то учинил. И чтобы усилить в характеристике Изяслава эту черту — верность брату, летописец вставляет в описание похорон Изяслава трогательный плач по отцу Ярополка: «Отьче, отьче мои! чьто неси пожил бес печали на свете семь, мъногы напасти приим от людии и от братия своея? Сь же погыбе не от брата, но за брата своего положи главу свою». Этими заключительными словами причеть перекликается с обещанием Изяслава Всеволоду. Тот же мотив звучит и в обширном оправдании Изяслава, которым летописец сопровождает его краткую характеристику: «Незлобив нравомь, кривьды ненавидя, любя правду, клюк же в немь не бе, ни льсти, но прост умомь, не въздая зла за зло». Это оправдание, подкрепленное церковными цитатами, главной заслугой Изяслава продолжает считать то, что он «положи главу свою за брата своего, не желая большая части, ни имения хотя большаго, но за братню обиду» (ср. в Слове о полку Игореве призыв отомстить «за обиду сего времени, за землю Русскую, за раны Игоревы...»). Эта — практикой подсказанная конкретная мораль была, конечно, понятнее современникам, чем рядом с ней стоящие евангельские общие рассуждения о любви.

Смерть Изяслава при защите брата в памяти летописца оттеснила многочисленные преступления его жизни; князь в изображении летописи вышел почти мучеником, по котором «плака ся весь град Кыев». Однако не все, видимо, забыли расправу Изяслава с киевлянами, и потому летопись перекладывает вину за нее на сына Изяслава.

- 275 -

Другим героем Начального свода делается Всеволод с тех пор, как он занял киевский стол. Летописец вспоминает завет ему отца — Ярослава «преяти власть стола моего по братии своеи с правьдою, а не с насилиемь», — и затем рассказывает о том, сколько огорчений доставили ему в Киеве племянники: «яко начаша ему сътужати, хотяще власти ов сея, ов же другыя» (ср. в Слове о полку Игореве: «рекоста бо брат брату: се мое, а то мое же»).

С уважением рассказывает летописец о том, что Владимир (Мономах) после смерти отца не занял киевского стола, но послал за Святополком: «яко тъ есть стол преже отца его был». И с большим неодобрением отмечает он, что Святополк не соблюдает обычая предков: «не съдумав с большею дружиною отьнею и стрыя своего», схватил послов половецких и арестовал их, после чего половцы «почаша воевати». Обстоятельно описывает летописец и в дальнейшем властного, самонадеянного Святополка, который не слушает благоразумных советов дружины и князей, начинает сражение у Стугны и терпит одну неудачу за другой. Именно Святополк, в изображении летописца, больше всего виновен в разгроме Русской земли половцами. «Грехи» и «злые дела», за которые, по его словам, «бог попусти поганым», — это главным образом распри князей. Недаром летописец влагает в уста «мужей смысльных» речь к князьям, собравшимся в Киеве и затеявшим там споры в ту минуту, когда половцы «воевали по земле»: «Почьто вы распьря имата межю собою? а погании губять землю Русьскую; последи ся уладита, а ныне поидета противу поганым, любо с миромь, любо ратию». Благоразумные князья для летописца те, которые хотели «мира». Но взяли верх безрассудные, самонадеянные князья с «киянами». Летописец предается сетованиям в церковном стиле, а затем дает драматическое описание бедствий русских в половецком плену: «стражюще, печальни, мучими, зимою оцепляеми, в алъчи и в жажи, и в беде, опусьневше лици, почерневше телесы, незнаемою страною, языкомь испаленомь, нази ходяще и боси, ногы имуще събодены тьрниемь, со слезами, отвещеваху друг к другу, глаголюще: „Аз бех сего города“, и другыи: „А аз сея веси“. И тако совопрошахуться со слезами».

Но составитель Начального свода все еще не отошел от того чувства национальной гордости, которое окрашивает весь Древнейший свод. Он пытается утешить разгромленную половцами «Русскую землю» воспоминанием о былой ее славе: «Да никътоже дерзнеть рещи, яко ненавидими богомь есмы... Кого тако почьл есть, яко же ны прославил есть и вознесл есть?... паче всех почьтени бывъше... паче всех просвещени бывъше», потому-то так строго и наказаны.

Стилистически Начальный свод примыкает к той традиции, которую начал Древнейший свод. В основном — здесь тот же живой драматический диалог; события, близкие по времени к летописцу, изображаются с большим количеством реалистических подробностей; легендарный материал все больше отступает на второй план. Но монах-летописец налагает некоторый оттенок на изложение, увеличивая ссылки на церковную литературу, впадая нередко в нравоучительный тон.

Некоторые отдельные стилистические моменты в Начальном своде принимают устойчивую форму. Так, появляются краткие обязательные характеристики князей и митрополитов. Начальный свод вставляет биографию Глеба Святославича, выделяя его моральные качества: «Бе же Глеб милостив убогым и страньнолюбив, тъщание имея к церкъвам, тепл на веру и кроток, взоромь красен». Такой же иконописный портрет получился в биографии Ярополка. С Начального свода подобные характеристики

- 276 -

начинают отливаться в определенный стилистический шаблон, в котором заметно ощущается житийная манера. В этих характеристиках XI—XII вв., то более, то менее пышных, очевидна идеализация князей, которая отражает идеологию данного летописца. Иногда в них проглядывают, сквозь идиллические краски, и реальные черты отдельных князей. Эта индивидуализация проводится осторожно, но ее можно ощутить даже в подборе тех положительных качеств, за которые хвалит князя его биограф. В характеристиках митрополитов обращается внимание на их «книжность»: Иоанн митрополит «мужь хытр книгам и учению... речист же», остальные качества — те же христианские добродетели, что и у князей. Иоанн скопец «бе муж не книжьн, но умомь прост и просторек».

Картины боя и в Начальном своде продолжают слагаться из образных терминов военной практики, они реалистичны и дают полное представление о ходе сражений. Таково, например, описание битвы на Стугне, где утонул Ростислав, или краткое описание боя «на Желани»: «И поидоша противу собе обои, и съступишася, и укрепися брань. И побегоша наши пред иноплеменьникы и падаху язвьни пред врагы нашими и мънози погыбоша и быша мертви, паче неже у Треполя».

8

Около 1110 г. Начальный свод в том же Киево-Печерском монастыре подвергся радикальной переработке, которую с начала XIII в. традиция уже связывает с именем монаха этого монастыря Нестора. Отдельные выдержки, восходящие непосредственно к Несторовой летописи, сохранились в древнейшей части Киево-Печерского патерика, в сказаниях Поликарпа, где не раз упоминается и «Нестер, иже написа летописец», и этот его летописец. Имя Нестора сохранилось и в одном из поздних списков (Хлебниковском) в заглавии: «Повесть временьных лет Нестера черноризца Феодосиева монастыря Печерского»; след этого заглавия есть и в Ипатьевском (и сходных с ним) списке, где нет имени Нестора, а назван лишь «черноризец Феодосьева монастыря».

Эта летопись Нестора дошла до нас лишь в списках, в некоторой части представляющих явно не ему принадлежащую редакцию текста. Древнейший из них — Лаврентьевский (переписанный на пергаменте в 1377 г. «Лаврентием мнихом» для суздальско-нижегородского князя Димитрия), к которому примыкает ряд других списков XV—XVI вв.; сходный текст дают списки южнорусской группы — Ипатьевский (XV в.), Хлебниковский (XVI в.) и Погодинский (XVII в.). Сходные заглавия этих списков позволяют установить для лежащей в основе их летописи Нестора следующее заглавие: «Се повести временных лет, откуду есть пошьла Русьская земля, кто в Кыеве нача первее княжити, и откуду Русьская земля стала есть».

Редактируя Начальный свод, Нестор в старшей его части первый связал историю своего народа с мировым историческим процессом, начавши рассказ с разделения всей земли между сыновьями библейского Ноя. Затем объединил сведения из византийской истории и современной им истории славян; нарисовал начальную историю славян, их христианизацию и создание славянской «грамоты».

В этой части Нестор широко использовал византийскую хронику Георгия Амартола и его продолжателя, Хронограф, Никифоров летописец, житие Мефодия, житие Василия Нового и Сказание о славянской грамоте.

- 277 -

Наиболее широко использован Повестью временных лет хронографический материал: он взят Нестором главным образом из хроники Георгия Амартола и его продолжателя и из хронографической компиляции — Хронографа по великому изложению, в котором текст Амартола был соединен с выписками из других источников. Анализ выписок в летописи из Амартола характеризует манеру обращения Нестора с его книжными источниками. В Повести временных лет заимствования группируются вокруг нескольких узловых точек. Первая из них — вводная часть Повести временных лет, характеризующая население земного шара, куда вошли из Амартола сведения о распределении земель между сыновьями Ноя, сообщение о вавилонском столпотворении, краткие замечания о скифах, уграх и обрах. Второе скопление цитат из хроники относится к эпохе походов русских князей на Константинополь при царях Михаиле и Романе.

Содержание заимствований шире, чем повествование только о русско-греческих военных столкновениях: сюда вошли также рассказы о повторных нападениях на Константинополь болгарского князя Симеона и о его походах во Фракию и против хорватов, сообщения о борьбе Византии с уграми (венграми), сведения о смене византийских императоров и некоторые другие эпизоды. Все заимствования этой группы летописных лет восходят не к собственно Амартолу, а к тексту его продолжателя.

Перечисленные летописные записи существенно различаются между собою по манере пользования хроникой как источником.

Большие вставки в летопись являются дословными выписками, сделанными непосредственно по тексту Амартола, причем первый отрывок снабжен соответствующей ссылкой: «Глаголеть Георгий в летописании»; летописные записи о смене византийских императоров (868, 887, 913 и 920) опускают целиком весь рассказ хроники и ограничиваются констатацией самого факта правления («поча цесарствовати Василий», «Леон цесарствова, сын Василиев, иже Лев прозвася, и брат его Александр, иже цесарствоваста лет 20 и 6»), отнеся его к определенному времени (в хронике Амартола даты отсутствуют).

Гораздо чаще, однако, цитаты из хроники в Повести временных лет представляют собою не простое сокращение текста, а такую его переработку, при которой последовательное сжатие изложения сочетается с более или менее свободной передачей основного содержания. Вопрос о том, возникла ли сокращенная редакция отрывков хроники под пером летописца, или он заимствовал откуда-то эти цитаты уже в измененном, сравнительно с полными списками, виде, в настоящее время разрешен совместными усилиями акад. Шахматова и акад. Истрина. Между хроникой и летописью обнаружена хронографическая компиляция, на которую указывает ссылка 852-го летописного года: «О семь бо уведехом, яко при семь цесари (Михаиле) приходиша Русь на Цесарьград, яко же пишеть в летописании гречестемь», и которую обычно называют Хронографом по великому изложению.

Непосредственные следы того, что летописцам были известны компилятивные хронографы, есть и в других местах Повести временных лет, где цитаты из хроники Георгия Амартола тесно слиты с выдержками из других источников и перешли в Повесть уже в этом соединении.

Для собственно русской истории IX—X вв. Нестор также сделал существенные добавления. Главное из них — включение в рассказ юридических документов — договоров русских с греками (6420, 6453 и 6479 гг.). Кроме того, может быть, он же ввел легенду об апостоле Андрее,

- 278 -

якобы посетившем Киевские горы и предсказавшем, что на них будет знаменитый город, а после того, у словен посмеявшемся над новгородскими банями, в которых люди «никим же мучими сами себе мучат». Сообщил он и несколько новых легендарных народных преданий.

9

Литературная манера Нестора носит характер более книжный, чем манера Начального свода.

Взамен краткого указания старших летописных сводов о смерти Олега от укуса змеи, Нестор привел развитой рассказ о смерти Олега от своего коня. Это выдержанное эпическое повествование пытались отнести на счет варяжских источников летописца. Оно близко к рассказу исландской саги о смерти Орвар-Одда. Основная тема этой легенды — пророчество о смерти героя от принадлежащего ему животного или предмета — знакома фольклору многих народов, в том числе и украинскому и скандинавскому; так же точно конская голова по верованию многих народов имеет магическое значение, являясь предметом защитным, приносящим счастье. В легенде о смерти Олега она, наоборот, приносит смерть владельцу коня. В скандинавской саге это изменение назначения конской головы может быть связано с тем, что Олег наказан за пренебрежение к предсказанию; в летописи оно, возможно, отражает враждебное отношение местного населения к Олегу — завоевателю, захватчику, и волхв, предсказывающий смерть Олега, противопоставлен князю как представитель местного общества. Таким образом две сходных легенды о смерти Олега могли у русских славян и у скандинавов возникнуть на почве местных верований и преданий, независимо одна от другой.

В легенды о мести Ольги Нестором введен рассказ, сохранивший наиболее архаичные представления, — о том, как Ольга взяла Искоростень. Она потребовала у осажденного города вместо дани «от двора по три голуби да по три воробие», приказала привязать птицам трут и выпустить их. Разлетевшись по городу, птицы зажгли его в разных местах. Этот мотив — птицы, зажигающие город, — имеет параллели в античных, восточных и западных преданиях (Тит Ливий, например, рассказывает то же об Аннибале, монгольская летопись — о Чингиз-хане, скандинавская сага — о Гаральде, женихе Елизаветы Ярославны). У армян этот образ птицы с огнем на хвосте связан с культовыми обычаями, примыкающими к культу огня, солнца, плодородия. И у славян, видимо, применение таких птиц в качестве военной хитрости — момент вторичный, в основе же легенды лежит древнее культовое представление.

Ко времени борьбы Владимира с печенегами относится рассказ Нестора о поединке отрока с печенежином (в одном летописном своде этот отрок назван Переяслав, в другом его имени нет, но добавлено, что он «перея славу», откуда название города Переяславль, наконец, в Никоновской летописи он носит имя Ян усмошвец). Этот рассказ — несомненно былина переяславского происхождения, притом былина народная, втянувшая в себя и другое, более раннее местное же предание о происхождении имени города, может быть связанное с воспоминанием о поединке, происходившем «на Трубежи на броду», как это читаем в поздней летописной версии. Сложившись еще до Владимира, былина о поединке на Трубежи присоединилась к преданию о каком-то другом поединке, имевшем место во время столкновения Владимира с печенегами

- 279 -

в 993 г. Герой этого поединка — скромный, простой ремесленник, младший сын, не взятый даже на войну, показывает такой героизм, которому равного не нашлось во всей дружине Владимира. Он посрамил всю эту дружину, в которой «не обретеся» никого, кто бы вышел на призыв биться с печенежином. Рассказ об этом поединке развивается по схеме богатырских былин. Встретившиеся войска решают вместо боя кончить дело единоборством; бирючи вызывают охотников, и, когда с русской стороны никто не откликнулся, Владимир «поча тужити», как в былинах он тужит и плачет. По-былинному обе стороны договариваются, что победитель три года не будет нападать на страну своего противника; по-былинному же описан и самый поединок. Возможно, что эти два переяславские предания были слиты воедино Нестором, придавшим своему изложению и некоторые книжные черты, взятые из библейского сказания о поединке Давида с Голиафом; но устная основа этого рассказа несомненна. Отклик ее читаем в русской сказке «о кожемяке»; есть к ней параллели и в фольклоре других народов. Все эти сказания одинаково отражают ту стадию развития эпических преданий, когда в них герой — представитель рода или племени выручает его, пользуясь своей необычной силой.

К тому же времени относится и другой легендарный рассказ. Под 997 г. описывается осада Белгорода. Белгородцы были готовы сдаться под угрозой голода, когда «един старець» научил их хитрости. Он велел заготовить два колодца, наполнив их киселем и медом, и привел к этим колодцам 10 печенегов: «Почьто губите себе, коли не можете престояти нас? Аще стоите за 10 лет, чьто можете сътворити нам? Имеем бо кормлю от земле. Аще ли не веруете, да узьрите своима очима». Удивленные печенеги сняли осаду. Это предание — один из излюбленных мотивов фольклора — о военных хитростях. В данном случае оформление предания, возможно, сделано Нестором с помощью талмудического рассказа, отразившегося аналогичным эпизодом в апокрифе о Соломоне и Китоврасе. Через хозар это сказание в устной передаче могло рано стать известным на Руси.

10

Народное предание у Нестора вступило уже в фазис книжного его освоения. Устное предание было отделено в это время от летописца и своей меньшей, чем прежде, доступностью, и меньшей сохранностью. До летописца оно доходило теперь не непосредственно, а через тех «старых памятухов», на вымирание которых жаловались позже новгородские летописцы. Таким «памятухом» для Нестора был, например, Ян Вышатич. Придав обширными выписками из переводных памятников более книжный характер всей летописи вообще, Нестор в этом направлении обработал и свои устные источники.

Расширив Начальный свод собственным рассказом о перенесении мощей Феодосия, Нестор дополнил хронологическую сеть своего предшественника, заимствовав даты из переводного хронографа, а затем продолжил повествование о событиях своего времени, захватив период с 1094 по 1110 г. Но эта последняя часть текста Нестора как раз и подверглась затем переработке в связи с переходом летописания из Киево-Печерского монастыря в Михайло-Выдубецкий.

До нас дошла в двух, сравнительно мало разнящихся между собой редакциях, эта новая обработка Повести временных лет, принадлежащая, как видно из записи в Лаврентьевском списке и сходных, игумену

- 280 -

Сильвестру: после 1110 г. мы читаем здесь: «Игумен Силивестр святаго Михаила написах книгы си, летописець, надеяся от бога милость прияти, при князи Володимере, княжащю ему Кыеве, а мне в то время игуменящю у святаго Михаила, в лето 6624 (1116) индикта 9. А иже чьтеть книгы сия, то буди ми в молитвах». Следовательно, в 1116 г. по распоряжению Сильвестра летопись Нестора была переписана, с попутной, как увидим, переработкой последней части, но промежуток между 1110 и 1115 гг. в списках данной группы остался незаполненным. В списках южнорусской группы, начиная с Ипатьевского, этот промежуток заполнен рядом погодных известий. Эта третья редакция Повести временных лет возникла в 1118 г., как видно из слов ее редактора, побывавшего в Ладоге в 1114 г., где он слышал «преже сих 4 лет», т. е. прежде 1118 г., из уст ладожан два чудесных рассказа о северных странах. Эти рассказы напомнили ему описанных Мефодием Патарским людей, заклепанных Александром Македонским в горах. Приведя соответствующую выписку, летописец высказал догадку, не эти ли люди половцы, разгромившие в 1096 г. Русскую землю.

Эта третья редакция Повести возникла также в Выдубецком монастыре (по Шахматову — в Киево-Печерском). Редактор ее исходил из Сильвестровской редакции и, следовательно, скорее всего работал там же, где и Сильвестр. При этом, дополняя и переделывая последнее известие Сильвестра о появлении «столпа огнена» над Киево-Печерским монастырем, редактор 1118 г. передвинул это явление от Киево-Печерского монастыря куда-то в сторону и истолковал его с явным приспособлением к патрональному культу именно Михайловского монастыря: огненный столп в его изложении оказывается ангелом, побудившим стоявшего в Городце Владимира Мономаха на брань с «погаными», а сам ангел — архистратигом Михаилом, имя которого носил монастырь. Далее, присоединенный к известию о столпе рассказ о половецком походе 1111 г. истолковывает и явление и победу Мономаха в интересах того самого Михайловского монастыря, где за два года до этого редактора трудился Сильвестр. Может быть не случайно и совпадение 1117 г., до которого довел свой труд третий редактор, с уходом Сильвестра из выдубецких игуменов на епископскую кафедру в Переяславль: вместе с ним мог покинуть монастырь и продолжатель начатого им там летописного дела. Этот продолжатель, как указано, внес в свод Сильвестра два чудесных рассказа о северных странах. К одному из них, под 1096 г. (в Лаврентьевской летописи) тесно примыкает «Поучение Владимира Мономаха». Есть поэтому основание за счет редактора 1118 г. отнести и включение в летопись Поучения.

Почему же Повесть временных лет, сложенная в 1110 г., уже через 6 лет потребовала основательной переработки? Чтобы ответить на этот вопрос, надо прежде всего учесть, что и Нестор и Сильвестр, оба монахи, были связаны в своей литературной работе с интересами и традиционными точками зрения своих монастырей — один Киево-Печерского, другой — Михайло-Выдубецкого. Между тем, как раз в ту пору, когда жил и трудился над летописанием Нестор, эти интересы и точки зрения во многом, надо думать, не совпадали.

Борьба между собою трех старших Ярославичей и их сыновей, длившаяся, то замирая, то вспыхивая, три последние десятилетия XI в. и первое десятилетие XII в., воспринималась и оценивалась в двух названных монастырях несомненно по-разному. Киево-Печерский монастырь, никому из князей своим возникновением не обязанный, вообще всегда противопоставлял себя «княжим» монастырям; Михайло-Выдубецкий,

- 281 -

напротив, был одним из них. Отсюда — не только разная ориентация, но и разная степень заинтересованности политическими событиями у того и у другого монастыря. Киево-Печерский с самого начала встал на сторону старшего из враждовавших братьев — Изяслава, но во имя, главным образом, его традиционных прав; по смерти же Изяслава связан был преемственно с сыном его, Святополком. Напротив, Михайло-Выдубецкий монастырь, основанный третьим из Ярославичей, Всеволодом, только и мог держать его сторону или, после его смерти, сторону его сына, Владимира Мономаха. И такое разделение едва ли было поверхностным; борьба не ограничивалась ведь домашней княжеской распрей, а втягивала разнообразные слои тогдашнего общества, опираясь, кроме того, и на вне этого общества стоявшие силы. Изяслав с сыновьями явно тянул к латинскому Западу; сыновей второго Ярославича, Святослава Черниговского, влекла Тьмутаракань с ее восточной торговлей и культурными путями на Кавказ; взоры третьего Ярославича, Всеволода, покорно устремлены были в Грецию. Он-то и оказался в конце концов победителем, в лице только, правда, своего даровитого сына. Светские покровители Михайло-Выдубецкого монастыря оказались удачливее, практичнее и сильнее, чем такие же покровители печерян. И случилось это как раз в те годы, которые отделяют труд над летописью Сильвестра от труда над нею же Нестора. Последний оборвал свой извод незадолго до смерти близкого Печерскому монастырю Изяславича Святополка (ум. в 1113 г.); Сильвестр же, сторонник Всеволодовой ветви, работал через 3 года после окончательного ее водворения на великокняжеском столе, в лице сменившего Святополка Владимира Мономаха. При близости обоих летописцев-редакторов к враждовавшим династиям различие в оценке одних и тех же лиц и событий было, надо полагать, неизбежно; у печерянина Нестора не могло не быть, в силу его традиционных симпатий к Изяславу и Святополку, такого подчас освещения некоторых событий, которое сторонник новой победившей династии, игумен Всеволожего монастыря, удержать в своем изводе летописи не мог, а вынужден был устранить вовсе, или, по крайней мере, затушевать. С этой именно целью и предпринята была, надо думать, Сильвестровская переработка незадолго перед тем составленного Нестором Печерского свода. И некоторые уцелевшие до сих пор следы этой переработки позволяют догадаться, как выглядел до нее несохранившийся Несторов свод.

Сильвестр, не продолжив свой оригинал ни на год, несомненно, прежде всего сократил его: в заглавии исчезло имя печерянина Нестора, в одной из последних статей — под 6612 (1104) г. — уцелел от какого-то известия (очевидно, о митрополите) только приступ к нему: «Того же месяца в 18 дьнь Никифор митрополит на столе посажен. Се же скажем...» Продолжение, подобно имени Нестора в заглавии, исчезло. Точно так же исчезли под пером, конечно, Сильвестра и все те известия Несторовой летописи, намеки на которые сохранил Киево-Печерский патерик. Но на место сокращенного текста Сильвестр в ряде случаев ввел несомненно свой собственный. С этой стороны, в первую очередь, останавливает на себе внимание ряд известий о борьбе князей с половцами.

В той части летописи, которая принадлежала собственно Нестору — между 1094 и 1110 гг., — два таких известия несомненно Нестору и принадлежат даже в доступной нам сейчас передаче Сильвестра: это — известие о набеге половцев на Печерский монастырь в 1096 г., а затем известие об удачном походе Святополка в 1107 г. Первое само выдает в своем авторе печерянина: половцы «придоша на манастырь Печерскый,

- 282 -

нам, — говорит летописец, — сущем по келиям, почивающем по заутрени, и кликнуша около манастыря и поставиша стяга два пред враты манастырскыми, нам же бежащем задомь манастыря» и т. д. Ясно, что летописец этот, очевидец половецкого набега на Печерский монастырь в 1096 г., только и мог быть Нестор, вступивший в названный монастырь еще молодым, как указал сам в житии Феодосия, при игумене Стефане, т. е. между 1074 и 1078 гг., за 20 приблизительно лет до набега.

Столь же бесспорна принадлежность Нестору известия о походе 1107 г., согласно которому главный участник похода, князь Святополк, вернувшись с победою, спешит в Печерский монастырь и приветствует братию, убежденный, что победа дарована ему молитвами «святого отца нашего Феодосия», ибо таков уж был его обычай, добавляет летописец, — идя на войну, предварительно поклониться у Феодосиева гроба. Точке зрения печерянина тут соответствует даже стилистика, общая с скупым описанием набега 1096 г.: как там, так и тут битва начинается кличем («кликнуша на не») и установкой (т. е. развертываньем) стягов («не возмогоша ни стяга поставить»).

Нечто совершенно иное представляет собой летописный рассказ о походе 6611 (1103) г. Вопреки фактическому в тот момент старшинству, первое место рассказ этот отводит не Святополку, а Владимиру Мономаху, живо и картинно воспроизводя его знаменитую речь на Долобском съезде о жаждущем защиты смерде. Вместе с Святополком в тени оставлен на этот раз и Печерский монастырь. Непричастность к этому рассказу Нестора, кроме того, видна, во-первых, из дословного почти повторения этого же рассказа под 6619 (1111) г. в третьей редакции Повести временных лет, следовавшей, как мы знаем, не за Нестором, а за Сильвестром; и, во-вторых, из того, что можно найти о походе 1103 г. в сказании Поликарпа о Прохоре Лебеднике (в Киево-Печерском патерике). Согласно этому сказанию, поход 1103 г. удачным своим окончанием обязан был не мужеству Владимира Мономаха, а, подобно походу 1107 г., молитвам Печерского монастыря, куда вызван был перед выступлением в поход Святополк (Владимир даже не упомянут) и где его благословил перед своей смертью Прохор; последовавшая затем победа над «агарянами» (т. е. половцами) и внушила Святополку мысль всегда потом перед победами обращаться за помощью в Федосьеву обитель, о чем сказание передает почти в тождественных выражениях с приведенным выше упоминаньем о том же в летописи под 1107 г. В использованной Поликарпом Несторовой летописи поход 1103 г. излагался, очевидно, не так, как изложен теперь в летописи, до нас дошедшей, а иначе, в согласии, с одной стороны, с сказанием Поликарпа о том же походе, и, с другой стороны, в согласии с уцелевшим в летописи рассказом Нестора о следующем походе. Нынешний же летописный рассказ под 1103 г. должен принадлежать Сильвестру. Ему же, а не Нестору (как думал Шахматов), принадлежит рассказ о княжеском съезде в Уветичах: рассказ этот (под 1100 г.) — дублированный, т. е. слагается из двух различных сообщений (краткого и пространного) об одном и том же событии. Краткое — очевидно Несторово; пространное же, с колоритной опять речью Владимира Мономаха, так же при этом построенной, как и речь перед походом 1103 г., может принадлежать только продолжателю Нестора, т. е. Сильвестру. Наконец, по инициативе Сильвестра, включен в летопись и рассказ Василия об ослеплении Василька, читающийся во всех списках Повести под 1097 г.

Итак, что же внесли в летопись редакторы выдубецкой школы: Сильвестр с своим сотрудником Василием и анонимный редактор 1118 г.

- 283 -

с Владимиром Мономахом? Прежде всего иную, чем у Нестора, версию рассказов о половецких походах и княжеских съездах, с преобладанием в них Владимира Мономаха, с опущением всего того, что вообще умаляло престиж этого князя (исчез, например, рассказ о потоплении Ростиславом печерянина Григория); труд Сильвестра в этом направлении непосредственно был продолжен анонимом 1118 г., присоединившим от себя описание муромо-ростовской усобицы между сыновьями Мономаха и Олегом черниговским (под 1096 г.) и новый рассказ о Долобском съезде и о половецком походе под 1111 г.; этот аноним, кроме того, сделал ряд новых книжных заимствований: во-первых, из Амартола по хронографу в известном уже рассказе о «югре» и «самояди» под 1114 г. и при упоминании «столпа огненна» под 1111 г.; во-вторых, из Откровения Мефодия Патарского о «нечистых народах» — в другом рассказе о тех же «югре» и «самояди» под 1096 г. и, в-третьих, из отдельного перевода Амартола (отличного от хронографического) во вступительной части Повести сходное с другими его заимствованиями известие о нравах различных народов и рассказ под 912 г. о кудеснике Аполлонии Тианском. Предпоследнее заимствование сопровождается прямой ссылкой на «летописание» Георгия, т. е. на хронику Амартола.

Все эти заимствования весьма сходны по содержанию и характерны для выдубецкой летописной манеры вообще. В них явно сказывается совершенно иной, чем у печерян, подход к обычному в литературе средневековья элементу чудесного. У тех чудесное, в большинстве случаев, показано как конфликт аскетически сосредоточенной в себе совести, оно у них субъективно-демонично. Напротив, выдубецкого летописца интересуют чудесные рассказы о вселенной — о неведомых народах, о загадочных явлениях природы; тут чудесное имеет натурфилософский оттенок и отражает не аскетическую самоуглубленность монаха, а тот жадный интерес к тайнам мироздания, который находил пищу в специальной литературе разных «физиологов» и «космографий», зачатков будущего естествознания. И что дело тут не в индивидуальных отличиях редактора 1118 г., а в отличиях выдубецкой летописной школы и соответствующей социальной среды, видно из включенного этим редактором в летопись Поучения Владимира Мономаха: и в нем чудесное прежде всего космично. «И сему ся подивуем, — обращается Мономах к детям, — како пътица небесный из ирья идуть... и не ставяться на одиной земли, но и сильныя и худыя идуть по всем землям божиим повеленьем, да наполняться леси и поля». Замечательно, что даже источник этого поэтического восприятия вселенной у Мономаха весьма близок к нравоописательным вставкам редактора 1118 г.: ирей или вырей, из которого, как думал Мономах, птицы «идуть», это исконно-русское наименование той самой страны чудес, земного рая, о котором повествуют апокрифы, рано сблизившиеся, в частности, с легендарными представлениями об Индии, о тех блаженных людях Врахманах и Островницах, которым как раз посвящена первая из вставок редактора 1118 г. Характерно для выдубецкой школы даже самое слово «ирей»: однокоренное с ним и тоже русское слово «рай» только и встречается, при передаче соответствующего вероисповедного понятия, в тех отделах летописи, которые принадлежат выдубецким летописцам; печеряне, кроме него, пользуются болгарским синонимом «порода»: так «пище породной» у печерян (1074) соответствует в добавлении Сильвестра (к статье 1015 г.) «пища райская». Но слово «рай» в разговорной речи современников Нестора имело несомненно такие вневероисповедные ассоциации, которых книжное «порода» иметь не могло: известно, например, из той же летописи, что

- 284 -

у одного из сыновей Мономаха был двор за Днепром, «его же звашеть сам раем» (Ипатьевская 1158 г.).

Этот пример наглядно иллюстрирует разницу между поэтическим языком выдубецкой и печерской школ летописцев. Выдубецкие редакторы и близкий к ним Мономах широко и смело пользовались народным разговорным языком, тогда как печерские летописцы, особенно Нестор, склонялись к речи книжной, отчасти даже искусственной, щеголевато уснащенной грецизмами в области лексики и славянизмами в области синтаксиса.

Лексику живой разговорной речи выдубецкие летописцы едва ли не сознательно иногда противопоставляют лексике книжного языка своих предшественников-печерян: «бе бо тогда месяц груден», читаем, например, в рассказе Василия, и тут же добавлено: «рекше ноябрь», — народное слово сопоставлено с его книжным синонимом.

Такая склонность выдубецких летописцев к народному живому языку не была случайной: «княжии» монастыри, к числу которых, несомненно, принадлежал и Михайло-Выдубецкий, разительно отличались от Киево-Печерского своей кровной связью с дружинно-княжеской средой. Печеряне же с этой средой не раз вступали в конфликт и, во всяком случае, от нее не зависели. Выдубецкие летописцы оказались призванными отразить в летописи язык, мировоззрение и политические интересы именно этой среды, созревшей в качестве верхнего культурного слоя Киевского государства как раз к началу XII в., когда летописное дело перешло в созданный этой средой Выдубецкий монастырь. Тут впервые летопись стала княжеской, сумев остаться в то же время народной.

11

Нестор не только сохранял славянскую литературную речь в цитатах из своих переводных источников; рассказ о современных ему событиях он также построил в книжной манере.

Постоянное употребление дательного самостоятельного, архаичных форм прошедшего времени, книжных эпитетов, вроде «половцы безбожнии сынове Измаилеви» и т. д., придают речи Нестора, которая все же местами сохранилась и после редакции текста выдубецким летописцем, книжный оттенок. Он становится особенно заметным при сличении статей, несомненно принадлежащих Нестору, с теми, которые целиком написаны выдубецкими редакторами. Свежесть живого драматического диалога, характерная для Древнейшего свода, поблекла в руках печерских летописцев и особенно у Нестора, хотя и в редакции Нестора отдельные речи действующих лиц звучат выразительно. Вот, например, в рассказе о походе Игоря на греков (6452) дружина советует Игорю принять мирное предложение греков: «еда къто весть, къто одолееть, мы ли, они ли? ли с моремь къто съветень? Се бо не по земли ходим, но по глубине морьстеи, и обьща съмерть вьсем». Выдубецкая школа восстановила эту свежесть. Например, в статье о съезде в Уветичах целую картину воссоздает диалог между Давидом Игоревичем и братьями: «На чьто мя есте привабили? Осе есмь. Кому до мене обида?» — спрашивает Давид. «И отвеща ему Володимер: ты еси прислал к нам, река: хощю, братие, прити к вам и пожаловатися своея обиды; да се еси пришел, и седиши с братиею своею на одиномь ковьре: то чему не жалуешися? До кого ти нас жалоба? И не отвеща Давид ничьтоже». Выдубецкие писатели перенесли в свои рассказы всю образность древнерусского языка, введя такие обороты речи, на которые не решались печерские летописцы. Например,

- 285 -

Олег в летописи, требуя у Изяслава «волость отца своего», упрекает его: «А ты ли ми сьде хлеба моего же не хощеши дати», повторяя почти дословно совет ему самому Владимира Мономаха сидеть спокойно в своем уделе, «хлеб едучи дедин» (письмо Олегу Черниговскому). Выразительно звучит отказ новгородцев принять сына Святополка: «аще ли две главе имееть сын твой, то посъли и», и т. д.

В отличие от Нестора, в описаниях сражений повторяющего краткие деловые формулы старших сводов, выдубецкие летописцы дают уже развернутые картины боя, реалистические и в то же время не лишенные поэтической образности: «Иноплеменьници собраша полкы своя, многое множество, и выступиша яко борове велиции и тьмами тьмы; и оступиша полкы Русьскыя... и сразишася первое с полкомь Святополчьмь и тресну акы гром, сразившемася челома. И брань бысть люта межю ими, и падаху обои...» Правда, и выдубецкие летописцы вводят чудесный элемент в эти реалистические картины, но чудесная помощь русским во время битвы изображается ими также вполне реально: в сражении 1111 г. ангел, которого «посла господь бог в помощь русьскым князем», был невидим, но «мнози человеци видяху», как половецкие «главы летяху, невидимо сътинаемы, на землю». Склонность вполне конкретно изображать небесное вмешательство в человеческие дела у выдубецкого летописца дала, например, материализованное толкование псалма 72, процитированного в заключении рассказа о битве 1103 г.: «сокруши главы змиевы и дал еси сих брашьно людьм» — летописец продолжает цитату — «русьскым. Възяша бо тогда скоты и овце и коне и вельблуды и веже с добытъкомь и с челядию».

Указанное выше совпадение интересов лучших представителей княжеско-дружинной среды начала XII в. с интересами общенародными выражено Повестью временных лет во всех ее редакциях в характеристике деятельности князей, охранявших Русскую землю как свое феодальное хозяйство, устроенное «трудом отец и дед» их. Объективно они в то же время защищали и общенародные интересы, потому что от половецких набегов в первую очередь страдал смерд, у которого половцы уводили «лошадь ту и жену его, и дети его, и гумно его» зажигали. И если у Нестора князья сдержанно предлагают друг другу: «поряд положим о Русьстеи земли... да быхом оборонили Русьскую землю от поганых», то в редакции выдубецкого летописца тот же призыв к единению выражен с особой силой. «Почьто губим Русьскую землю, сами на ся котору деюще, а половци землю нашу несуть розно и ради суть, оже межю нами рати; да ныне отселе имемся в едино сердьце и блюдем Русьскые земле». С переходом летописания в Выдубецкий монастырь героем летописи становится Владимир Мономах, идеал князя-защитника Русской земли, выразитель лучших традиций феодального строя.

В истории Киевской Руси период с конца XI до первого десятилетия XII в. был временем активной борьбы с половцами, — временем, когда политика князей и в первую очередь направлявшего ее Мономаха шла прямо навстречу общенародным требованиям. Душою этого героического периода и выступает в летописи Мономах. Его политическая расчетливость, приводившая иногда его самого к нарушению порядка наследования, не отразилась на общей оценке его деятельности летописью. Летописец оправдал даже явно несправедливую борьбу Мономаха с Ярославом, сыном Святополка, после смерти отца предъявившим права на его землю. Славу «доброго страдальца за русскую землю», необычайную популярность ему доставила борьба с половцами. В тогдашних условиях жизни Мономах оказался выразителем наиболее жизненных народных интересов.

- 286 -

Талантливый вождь и знаток половецких отношений, он, еще не будучи киевским князем, уже занял положение настоящего главы, героя всех походов против половцев. По выдубецкой летописи, ангел наставляет Мономаха итти в поход, ангел ведет войско, ангелы бьют половцев. Все битвы с половцами, в которых принимает участие Мономах, описаны этой летописью с большим энтузиазмом: отголоски этих удачных походов сохранились и в народном героическом эпосе. Личность Владимира Мономаха слилась с образом старого Владимира в эпизодах борьбы богатырей со степью. Обломок одной такой песни, восходящей ко временам Мономаха, чувствуется в начальных строках Галицко-Волынской летописи: Роман Галицкий в своей храбрости подражал «деду своему Мономаху, погубившему поганыя измаилтяны, рекомыя половци, изгнавшю Отрока (хана половецкого) во Обезы (Грузию) за Железная врата. Сърчанови же оставшю у Дону рыбою ожившю. Тогда Володимерь Мономах пил золотом шоломом Дон и приемшю землю их всю, и загнавшю оканьныя Агаряны» (с этим воспоминанием слито непосредственно половецкое предание о траве емшан).

Владимир Мономах — еще не киевский князь — по летописи уже играет главную роль на княжеском съезде в Долобске. Его речь об охране смерда, страдающего от половцев, рисует его именно как защитника общенародных интересов: «дивно ми, дружино», возражает он дружине, бывшей против весеннего похода, «оже лошади жалуете, еюже тъ ореть, а сего чему не промыслите, оже начнеть орати смерд, и приехав, половьчин ударить смерда стрелою, а лошадь его поиметь, а в село его ехав, иметь жену его и дети его и вьсе его имение? То лошади его жаль, а самого не жаль ли?» Святополка, вызвавшегося итти на половцев, Владимир благодарит: «То ти, брате, велико добро сътвориши земли Русьстеи».

Желая особо отметить победы русских над половцами, одержанные по почину Владимира, летописец говорит, что слава об этих победах дошла «к вьсем странам дальним, рекуще к греком и угром и ляхом и чехом, доже и до Рима проиде». Подняв на такую высоту своего героя, летописец подготовил к известию о вокняжении Владимира в Киеве, вызвавшему всеобщую радость: «И седе на столе отьца своего и дед своих; и вьси людие ради быша и мятежь улеже». Три года княжения Владимира, захваченные Повестью временных лет, рисуют его прежним защитником твердых прав наследования, устанавливающим «мир» между князьями, страшным для половцев, которые бежали перед войсками его.

На всем протяжении биографии Владимира, поскольку она вошла в Повесть временных лет, этому примерному князю противопоставлен Олег Святославич, которого еще Слово о полку Игореве помнит как бунтовщика: он «мечем крамолу коваше и стрелы по земли сеяше». Олег, в изображении летописи, не признает авторитета старших, приводит половцев на Русскую землю, отказывается от совместных выступлений с братьями, не держит слова, хитрит, когда не может открыто противиться. Только один раз летописец стал на сторону «Гориславича»: он признал, что в борьбе с Изяславом за Муром — «волость отца» его — Олег «прав бе». Эта отрицательная характеристика, вплетенная в рассказ о Мономахе, особенно подчеркивает его героический образ.

Можно думать, что преклонение перед личностью Мономаха заставило летописца включить в свой рассказ и повесть попа Василия об ослеплении Василька Теребовльского, где снова выступает величественная фигура Владимира, и Поучение самого Владимира Мономаха, подводящее итоги его деятельности на пользу Русской земли.

- 287 -

Автор сказания об ослеплении Василька сам называет себя в рассказе. Это — поп Василий, близкий и князю и Выдубецкому монастырю, о котором упоминает как о резиденции Василька в ту пору, когда замышлялось над ним насилие. Явная симпатия к Мономаху и причастность попа Василия к Выдубецкому монастырю, где игуменствовал Сильвестр, говорят за то, что его сказание было включено в Повесть временных лет не Нестором, а Сильвестром. Последний, кроме того, по сказанию Василия выверил и дополнил свой рассказ о княжеском съезде в Уветичах.

Очевидец событий, Василий рассказал трагический эпизод из междукняжеских отношений конца XI в., показавши вероломство и обман, жестокости и интриги окружающих, сопровождавшие долгие распри князей из-за уделов. Этот фон дает широкую картину жизни Киевской Руси, феодальных войн, в которые втягивались и соседи — ляхи, угры, половцы.

И на этом фоне, не всегда, впрочем, в соответствии с историческими фактами, показана в духе «княжой» Выдубецкой летописи величественная фигура Владимира Мономаха, защитника интересов всей Русской земли, оберегающего ее от окончательного разгрома и своими и чужими. Все попытки и Мономаха и «киян» через митрополита и вдову Всеволода примирить враждующих князей, восстановить нарушенные договоры, ставят своей задачей охрану Русской земли: «Да аще сего не поправим, то большее зло встанеть в нас», говорит Мономах при известии об ослеплении Василька, «и начьнеть брат брата закалати и погыбнеть земля Русьская и врази наши половци пришедше возьмуть землю Русьскую». Почти в тех же словах изложена просьба киян к Владимиру помириться с Святополком; «Не мозете погубити Русьскые земле. Аще бо възмете рать межю собою, погании имуть радоватися и възьмуть землю нашю, юже беша стяжали отьци ваши и деди ваши трудомь великомь и храбрьствомь, и побарающе по Русьстеи земли и ины земле приискываху, а вы хощете погубити землю Русьскую».

Талантливый рассказчик, Василий дал не только полную драматизма сцену самого ослепления Василька, но он психологически обосновал и характеристики всех участников этого события. Зачинщик ссоры — Давид Игоревич, запугивающий своего будущего сообщника Святополка, — «аще не имеве Василька, то ни тобе княжения Кыеве, ни мне Володимери», — отвергающий просьбы игуменов за Василька, показан и испуганным, когда он остался наедине с Васильком перед ослеплением, или когда ему угрожает приход Владимира и Святополка; он подкупает ляхов себе на помощь, потом приводит Боняка с половцами. Святополк с начала рассказа — безвольный, колеблющийся, действует только под давлением Давида. Сам Василько, естественно, несколько идеализирован Василием: он верит в то, что братья не нарушат «крестного целования», предается покаянным размышлениям, расценивая свое ослепление как наказание за «возвышение», за свои гордые планы разбить одному, без помощи братьев, ляхов, затем дунайских болгар и, наконец, половцев. Он клянется, что не замышлял никакого зла против братьев, а мечтал о славе победы над половцами: «Да любо налезу собе славу, а любо главу свою сложю за Русьскую землю», говорит он, почти теми же словами, какими в 1185 г. Игорь Северский определял цель своего похода против половцев. Но автор не скрыл и жестокости Василька, мстившего вместе с братом Давиду и его советникам. Однако настоящий герой сказания Василия, как и выдубецких летописцев, — Владимир Мономах.

- 288 -

Сказание об ослеплении Василька написано в реалистической манере, которую не ослабляет даже некоторый налет церковности, естественной для духовного автора. Центральный момент сказания, завязывающий узел дальнейших событий, — ослепление Василька — описан почти натуралистически. Отчаянно сопротивляющегося Василька едва одолевают пятеро убийц: «и удавиша и рамяно, яко персьм троскотати», и только после этого поверженному на землю Васильку Торчин «въверте ему нож в око и изя» один глаз за другим. Полная ужаса сцена сменяется трогательным плачем попадьи, «опьравшей» окровавленную сорочку ослепленного князя, которого она сочла мертвым. В дальнейшем повествовании наиболее художественно выполнены картины боя. Первый бой Василька с Святополком описан патетически: «Исполчившемся им обоим, Василько же възвыси крест, глаголя: яко сего еси целовал, се пьрвее възял еси зрак очию моею, а се ныне хощеши възяти душю мою; да буди межю нами крьст сь. И поидоша противу собе к боеви и съступишася полци». Здесь вставлен чудесный эпизод: «мнози человеци благоверьнии видеша крьст над Васильковы вои възвышься вельми», и Святополк был побежден. Но вслед за этой украшенной эффектным «чудом» картиной боя, автор другой раз дает исключительно фактическое описание сражения Давида и половцев с уграми, сделанное с полным знанием всей реальной обстановки боя: расположение частей войска, отдельные моменты сражения, стратегическая ловкость, благодаря которой малочисленное русское войско разбило «100 тысящь» угров, изображены без всяких прикрас, и только конец сражения показан в художественном образе: «събиша угры акы в мячь, яко се сокол галице сбиваеть».

В целом сказание попа Василия — первая развернутая историческая повесть, какими наполнится продолжение Повести временных лет — Киевская летопись, но особенно оно близко к сказаниям Галицко-Волынской летописи. Манеру старого галицкого летописания, вероятно, знал поп Василий.