- 40 -
Образованность и литературный язык Киевской Руси
1
Начало книжной образованности в Киевской Руси не освещается какими-либо точными и ясными известиями. Приходится воссоздавать этот процесс путем аналогий, косвенных данных и в разной степени вероятных предположений.
Книжность в том виде, какой представляют дошедшие ее образцы, явилась на Русь в конце X — начале XI в. как одно из положительных следствий правительственного введения на Руси христианства в оформлении византийской церкви и при посредстве славянской церковной книжности Болгарского придунайского государства. Именно Болгария была византинирована устойчивее других стран и уже целое столетие разрабатывала византийское церковное наследство на славянском языке, сравнительно близком к языку восточных славян Руси. Аналогия византийского миссионерства в других славянских странах свидетельствует о том, что первые греческие миссионеры, хорошо знавшие по-славянски, брали себе в сотрудничество учеников из местного населения. Эти славянские выученики миссионеров и являлись преимущественно учителями славянской грамоты и славянской книжности, причем обучали и индивидуально и организовывали, вероятно, некий вид общей школы, как это было в Вышеграде чешском, где в конце X и начале XI в. процветало «знаменитое учение славянскому языку». Итак, первыми учителями славянской церковной грамоты и книжности на Руси могли быть и греки, знавшие по-славянски, и болгарские их выученики, а через некоторое время и русские, обученные церковниками индивидуально или в общих школах при церквах, что допустимо, если правительство способствовало школьной организации. А что центральное правительство Руси было заинтересовано в скорейшем распространении книжной славянской грамоты, видно из сообщения русской летописи под 988 г. После крещения киевлян попами греческой царевны и корсунскими Владимир «нача ставити по градом церкви и попы, и люди на крещение приводити по всем градом и селом. И послав, нача поимати у нарочитыя чади дети и даяти на учение книжное... Сим же раздаяном на учение книгам, сбысться пророчество на Русьстеи земли, глаголющее: в оны дьни услышать глусии словеса книжьная, и ясен будеть язык гугнивых». Судя по Нестерову житию Феодосия Печерского, даже в таком окраинном городе, как Курск, было нечто вроде школы, и ребенка примерно десяти лет (около 1045 г.) отдали «на учение божественных книг, единому от учитель», у которого он «вскоре», до 13-летнего возраста — «извыче вся
- 41 -
граматикия». Индивидуальное или общешкольное обучение, заведенное на Руси, не оказалось безрезультатным, так как в 30-х — 40-х годах XI в. мы имели не только грамотных переписчиков, знакомых с разными инославянскими алфавитами, но и переводчиков и оригинальных начитанных писателей. Более широкое книжное образование получалось при центральных монашеских учреждениях, вроде митрополии, епископии, и в монастырях, куда могли поступать лишь взрослые.
Нет сомнения, что крупные монашеские общежития, каким был, например, Киево-Печерский монастырь, организованные по примеру византийских и по византийскому уставу, подражали им и заключали в себе ряд образовательных учреждений, регламентированных этим уставом. Конечно, не все, что выработала многовековая монашеская теория и практика Византии, могло найти полное отражение в русских монастырях, но все же нельзя думать, чтобы богатое и благоустроенное общежитие, вроде Киево-Печерского монастыря, было лишено образовательной функции и соответственных занятий и учреждений. Судя по аналогиям Византии и Западной Европы, и русские монастыри занимались обучением грамоте и книгоизготовлением. Это подтверждается и сообщениями Жития Феодосия Печерского и Киево-Печерского патерика. Книжные занятия монахов второй половины XI в. так описаны Нестором в Житии Феодосия: «многашьды же пакы великууму Никону седящю и делающю книгы, и блахенууму (игумену Феодосию) вскраи того седящю и прядущю нити, еже на потребу таковууму делу. Таково ти бе того мужа смерение и простость!» «И се пакы ть же чернець Иларион споведа ми, бяше бо и книгами хытр псати, сии по вся дни и нощи писаше книгы в келии блаженааго отца нашего Феодосия». В большинстве случаев книжное образование в монастырях получалось преимущественно наглядкой и собственным начетничеством.
Но есть основание думать, что с третьей четверти XI в. в крупных общежительных монастырях Киевской Руси книжное образование поднималось до высшего уровня, достигающего высоты средневековой образованности, конечно — в рамках церковного строя. Если митрополитами Руси с 40-х годов XI в. и до конца Киевского периода были греки (исключая двух русских — в половине XI в. и в половине XII в.), то епископами преимущественно были русские. В члены же епископата, конечно, должны были назначаться наиболее образованные люди. И вот, пересматривая в первой четверти XIII в. прошлое Киево-Печерского монастыря, епископ владимирский Симон, сам происходивший из этого монастыря, насчитал около 50 русских епископов, вышедших на епископство из монастыря Киево-Печерского за время, начиная с 1070-х годов по 1220-е годы. Это служит серьезным доводом для утверждения, что и в отношении высоты книжного образования монастыри Киевской Руси имели существенное значение.
Очагом книжности и источником книжной продукции бывали и церкви, особенно в Великом Новгороде, где церкви как-то возглавляли кварталы этого своеобразного города. Так, один из древних новгородских летописных сводов лет около ста велся при церкви св. Иакова сначала попом Германом Воятой (ум. в 1188 г.), а под конец Тимофеем пономарем (ум. в 1260-х годах); другой вид этого свода до второй четверти XII в. составлялся при церкви Сорока мучеников на Шерковой улице.
Крупные монастыри рано начали устраивать у себя библиотеки-книгохранилища, наполняя их не только книгами, необходимыми для организации христианского культа, но и так называемыми «четьими», предназначенными и для положенного по монастырскому уставу чтения
- 42 -
после церковной службы или во время общей монастырской трапезы. Это были, главным образом, назидательные сочинения христианских писателей, биографии святых. Наконец, существовали в этих библиотеках и книги, назначавшиеся для келейного чтения, уже не связанные так непосредственно с церковными интересами. Среди этого отдела немаловажное место занимали византийские исторические сочинения, дававшие и некоторые положительные сведения общеобразовательного характера. Накапливая у себя книжное наследие средневековья, монастыри подготовляли литературно-образованных людей, и из их среды вышли крупнейшие писатели XI—XII вв. — Иларион, Феодосий Печерский, Нестор, Кирилл Туровский, Климент Смолятич и др. Положительное значение этих монастырских книгохранилищ ослаблялось, однако, тем, что подбор книг в них все же оставался односторонним, и в этом, может быть, заключается одна из причин того, как мало светских произведений сохранилось в рукописной традиции русского средневековья.
Киевская Русь XI—XIII вв. не представима иначе, как союз областей, наделов княжеской династии. Политическими и культурными центрами главных областей были города, свыше десятка которых являлись средоточиями гражданского и церковного управления, а также торговли, частью международной. Здесь находились и епископские канцелярии и насчитывалось в XII в. до семидесяти монастырей, что обеспечивало развитие книжности. Отсюда, вероятно, брались специалисты книжного дела и их выученики и для светской работы при дворе князей. Надо, кроме того, предполагать, что в княжеской и боярской среде с ее дружинным окружением книжные навыки развивались и самостоятельно, по линиям, не совпадающим с церковностью. Этот род книжности мог культивироваться не только в городах, но и в богатейших княжеских селах, описание которых дошло в летописи.
Книга в древней Руси была очень дорога, и потому неудивительно, что сохранилось так мало книг, имевших внекультовое употребление. Из приблизительного числа сохранившихся пергаменных рукописей XI—XIV вв. (708 — по подсчету Н. В. Волкова в 1897 г.) на долю культовых книг приходится 470 экземпляров, 218 принадлежат к «четьей» литературе, также связанной с церковной службой, и только 20 книг внецерковного характера. Пергамен («мех», «кожа», «харатья», «хартия», «телятина»), на котором писались рукописи, стоил очень дорого: Русская Правда цену пергамена в восьмую долю листа определяет в две ногаты, т. е. более 90 коп. (в довоенном рубле). Пергамен плохой выделки ценился несколько дешевле — до 70 коп. лист. Со второй половины XIV в. появились на Руси рукописи на привозной бумаге, что значительно удешевило стоимость книг. Сведений о цене переписки мы не имеем ранее XIV в., но нет оснований думать, что в XI—XIII вв. эта цена была ниже. В XIV в. писец Флор указал на сделанном им Евангелии: «ряд мои от писмени взяти 6 сороков», т. е. около 80 рублей за 160 листов. Другой писец, работавший более тщательно, взял не по 50, а по 70 коп. за лист. Если учесть цену за материал, то без переплета книга в 160 листов стоила более двухсот рублей. Как велика была эта цена сравнительно с другими предметами, можно судить по тому, что во второй половине XIII в. за молитвенник в восьмушку на 80 листах князь волынский Владимир Василькович заплатил 8 гривен кун, а за целое село — 50 гривен кун. Очевидно, книга в Киевском государстве была совершенно недоступна рядовому читателю, даже если он мог сам ее изготовить: материал стоил еще дороже, чем работа писца. Цена книг служила серьезным препятствием для приобретения
- 43 -
грамотный человеком даже той начитанности, какой славились позже некоторые московские книжники XVI—XVII вв.
2
Сохранившиеся образцы книжности Киевской Руси позволяют восстановить разнообразные виды письменного языка XI—XII вв., слагавшегося из национальных и заимствованных элементов.
Киевский летописец из племени полян уже в XI в. сознавал русский язык как один из славянских: «аще и Поляне зъвахуся, нъ словѣньскарѣчьбѣ», — записал он. При общей близости всех славянских языков русский язык, представляющий восточнославянскую группу их, имеет ряд характерных признаков, отличающих его от западной и южной ветвей. К X в., когда зародилась на Руси письменная культура, русский язык приобрел уже то богатство художественных изобразительных средств, о котором свидетельствуют многочисленные жанры устной поэзии и которое послужило подлинной основой национального своеобразия и высокого художественного уровня письменного литературного языка, каким мы знаем его по старшим памятникам русской литературы XI—XII вв. Письменное применение русский язык получил, пережив долгую историю, подвергнувшись изменениям в связи с переменами в обществе его носителей, с переходом от одной общественной стадии к другой, в связи с развитием культуры, международным общением и тому подобными факторами. Есть основание предполагать, что русский язык исконно распадался на несколько наречий, диалектов, которые с конца XIII — начала XIV в. оформились в три самостоятельных языка — русский, украинский и белорусский, развивавшиеся и в устном и в литературном применении в постоянном общении друг с другом.
Наибольшую общность и единообразие речи русский язык приобрел в X—XIII вв. в центрах культурного общения, уже на высокой ступени культуры. Этот «обобщенный» русский язык послужил основным компонентом письменного — делового и литературного — языка, старшим памятником которого является Русская Правда.
Письменный язык X в., каким его закрепила Русская Правда, это язык в собственном смысле русский во всем своем остове. Его существенные признаки — близость к стихии живой речи, выражающаяся в синтаксической простоте, и полное отсутствие следов болгарско-византийского культурного воздействия. Этот язык сложился на территории Новгорода в ту пору, когда северу Руси были еще чужды интересы византийского юга. Получивши первоначальное применение на севере, русский литературный язык после внедрения на Руси христианства испытал на себе сильное и плодотворное воздействие связанной с христианством византийско-болгарской книжной культуры.1
Введение на Руси христианства сопровождалось притоком книг, в разной степени относившихся к культу, начиная от вероучения, догматов и обрядов и кончая произведениями, хотя бы по слабому признаку подходящими к церковной сфере. Большинство таких книг пришло на Русь в переводе с греческого, причем основа их переводного языка образовалась из живого материала преимущественно югославянского, болгарского языка, путем и в процессе перевода греческих церковных
- 44 -
книг. Этот «переводный» по происхождению язык, созданный первоначально для церковных книг, в науке имеет несколько названий, из которых употребительнее других название церковно-славянский язык.
Перенесенный на русскую почву, церковно-славянский язык значительно обогатил словарь русского языка, не только письменного, но и устного, пополнив его названиями предметов и понятий новой для Руси и притом более высокой культуры. Не менее плодотворным оказалось усвоение церковно-славянского языка и для создания нового художественного стиля разнообразных литературных жанров возникавшей письменной литературы. В церковно-славянском языковом облике русской литературе была передана пышная образность библейских книг, в значительной мере своими корнями уходящая в фольклор народов древнего Востока; через византийских церковных ораторов и их болгарских подражателей на русскую почву была пересажена изысканная риторика античной литературы, своеобразие приемов которой сохранилось и в переводе.
Уже в древнейших памятниках русской книжности, дошедших до нас, язык не однотипен. Авторы, читатели и слушатели отдавали себе отчет о разнице в речевых стилях и о надлежащем их применении. Про «Иоана скопьчину», приведенного в 1090 г. на митрополию княжною Янкою Всеволодовною, летописец заметил: «бѣ же сь мужь не кънижьнъ, нъ умъмь простъ и просторѣкъ». В «Слове» же «о законе и благодати», составленном между 1037 и 1050 гг., проповедник, блеща риторикой, заявляет: «не къ невѣдущимъ бо пишемъ, но преизлиха насыщшемся сладости книжныя». На языке того времени «сладость книжная» обозначала украшенную церковно-славянскую речь.
Разница стилей древнерусской письменности создавалась прежде всего различным соотношением в литературном языке элементов русского и церковно-славянского. Это соотношение определялось в первую очередь назначением памятника. Выбор языковых средств зависел от того, составлялось ли произведение церковное или светское — «мирское», деловое или сюжетное, простое или риторичное.
Значение жанра, как определяющего характер языка момента, было первостепенным, однако выбор языковых средств обусловливался и общим направлением литературной деятельности данного автора или даже целой группы авторов. Так, писатели, вышедшие из Киево-Печерского монастыря, тяготели к церковно-славянскому языку значительно больше, чем их современники, группировавшиеся вокруг княжого Киево-Выдубецкого монастыря. Летописец-печерянин и летописец — выдубецкий монах по-разному оформляли один и тот же летописный текст, отражая интересы разных общественных групп.
Для старшего периода в истории русского литературного языка должен быть учтен и областной признак. Своеобразие местных условий жизни каждой области в некоторой степени отражалось и на словаре самого русского языка: в обиход письменной речи книжника проникали местные особенности его устного языка.
При наблюдении церковно-славянизмов в древнерусских текстах приходится оперировать главным образом с лексикой и синтаксисом, как наиболее показательным материалом для установления видов речи в древнерусской книжности. Фонетика и морфология до некоторой степени составляют графическую оболочку языка, легко изменяющуюся или подменяемую в произнесении и в уме читателя, а также при переписке. Хороший грамотей, воспитанный с детства на церковных книгах,
- 45 -
следующих во всем церковно-славянской традиции, склонен был предпочесть орфографическую внешность «священной» книжности и для употребления в русских книгах. Это было в особенности легко в случаях относительного сходства черт церковно-славянских и русских, например: р. межю — ц.-сл. между, р. печера — ц.-сл. пещера, р. молоко — ц.-сл. млѣко, р. мога — ц.-сл. могыи и т. п. Древние русские тексты обычно маскировались такими «сходными» церковно-славянизмами, и одна эта, собственно орфографическая, подмена русских явлений еще не достаточна для определения силы и качества руссизма в каждой данной статье. В соединении же с образцами лексики и синтаксиса и такие фонемы и морфемы приобретают значение определителей речевого стиля.
*
Русская и церковно-славянская речевые стихии неравномерно присутствовали в памятниках русской книжности X—XII вв. «Чисто» русский язык мы имеем в некоторых юридических памятниках, как в Русской Правде, в ряде грамот. Внесенные же в летопись договоры с греками X в. представляют собою подстрочный перевод, до последней степени подчиненный греческому оригиналу, причем грецизмы этого перевода нарушают требования русского синтаксиса. Во всех договорах, хотя и в разной степени, содержится смешение болгарской и русской стихий: можно предполагать, что договор 912 г. был переведен болгарином на болгарский язык, а затем выправлен русским книжником, а договор 945 г. переводил русский, отразивший лишь в нем некоторые черты болгарской (церковно-славянской) стихии.1 Хотя термины и формулы именно юридических памятников идут из глубины еще дохристианской древности, но соответственно их назначению, по свойству самого их содержания словарь их не богат и специален, а синтаксис однообразен; в них нет такого маневрирования речью, которое позволяло бы судить об изобразительности и гибкости языка.
Если памятники юридические отразили в наибольшей степени чисто русскую языковую стихию, то древнерусские произведения собственно церковной литературы (например жития святых, проповеди, песнопения) максимально использовали языковые богатства церковно-славянского языка. Но количество и качество этих церковно-славянизмов зависели от того, в какой степени близости к чужому прототипу воспроизводится церковный жанр, насколько он риторичен и насколько самый сюжет или тема далеки от жизни, от реальности русского быта и индифферентны в отношении к интересам Руси. Начитанный книжник, наиболее верный своим образцам, выражал свою мысль формулами и афоризмами, уже выработанными в византийско-болгарской церковной литературе. Он не только подтверждает, обосновывает каждую мысль библейскими цитатами из книг Ветхого и Нового заветов, он и самую мысль выражает в формулах библейского языка, действительно поэтических. Конечно, он не всегда сам составлял для себя эту библейскую антологию, а обычно находил уже готовый подбор красивых или убедительных цитат в иноземном образце избранного им жанра. В библейских книгах, переведенных по-церковно-славянски, язык так связан с малейшими деталями содержания, с еврейскими «восточными» метафорами, поистине роскошными, что и в подражании или использовании русским писателем этот язык не подлежал изменению. Точно так же, например, был стоек античный
- 46 -
элемент у крупнейшего византийского оратора, Иоанна Златоуста, сотни проповедей которого, переведенные по-церковно-славянски, не единожды, а несколькими потоками зашли в Киевскую Русь. Здесь эти проповеди вызвали к себе пристальное внимание и общим построением и «античной антологией», которою и пользовались русские проповедники, бережно повторяя церковно-славянизмы оригинала. Также не без влияния церковно-славянских переводов создавался и язык русских житий, опять-таки с сильной цитацией изречений и формул, ставших обязательными в этом византийско-болгарском жанре «миней-четьих» и «патериков». Но такое пользование церковно-славянизмами не было механической их пересадкой. Русские церковные авторы комбинировали из них свою собственную языковую ткань, выбирая притом для своего изложения элементы, более или менее общие юго- и восточнославянским языкам, и избегая выражений, особо чуждых русскому языку. Среди церковных произведений Киевской Руси есть особенно проникнутые живым чувством родины, интересом к ее историческим судьбам, например «Сказание и страсть и похвала святую мученику Бориса и Глеба» и «Слово о законе Моисеом даннем и о благодати и истине Иисус Христом бывшим, и како закон отъиде, благодать же и истина всю землю исполни, и вера в вся языки простреся и до нашего языка Русьскаго, и похвала кагану нашему Владимеру, от него же крещени быхом». В этих произведениях пафос доведен до высочайших вершин лирики языком библейских пророчеств и гимнов, в то же время будучи связан с родной действительностью ярко просвечивающими руссизмами живой речи.
Подражательная речь русских жанров церковной литературы, как стиль, создавалась с большим искусством. Но как бы ни было здесь сильно или искусно это подражание в орфографии, в фонетике и морфологии, в синтаксисе и словаре, все же руссизмы не были изглажены и оставались во всех этих областях. Самый выбор церковно-славянизмов свидетельствовал о русской руке, так как употреблялись по преимуществу те из них, которые были более близки и созвучны русской речи, более понятны русскому. С другой стороны, здесь вместе с церковно-славянизмами употреблялись преимущественно те из русских черт, которые совершенно совпадали с церковно-славянскими.
Наиболее показательными для суждения о русских собственно особенностях литературного языка являются не специально церковные, а «мирские» произведения русской книжности христианской эпохи. Они не избежали присутствия церковно-славянизмов, которые, вероятно, частью попали сюда из живой устной русской речи, освоившей уже их. В «мирских» памятниках церковно-славянизмы выражались прежде всего в выдержанности грамматической системы, разработанной в церковных переводах.
Для возможно полной характеристики русских собственно особенностей литературного языка наиболее удобна Повесть временных лет — русская летопись, доведенная до второго десятилетия XII в. Она замечательна обилием речевого материала, так как создавалась около трех четвертей столетия и раз шесть редактировалась за это время в митрополичьей канцелярии и в важнейших монастырях Киева, то есть в центрах тогдашней книжности. Повесть временных лет показательна именно тем, что состав ее не однороден: преимуществует, конечно, жанр исторического повествования, но есть и другие жанры, и не только светские, но и церковные, не только русского сочинения, но и переводные. Таким образом здесь собраны и помещены рядом разные виды книжности, выраженные разными стилями языка, что обнаруживается сопоставлением.
- 47 -
Русские литературные произведения Киевской Руси, не специально церковные, мирские, собранные в огромном большинстве в летописи, по языку, надо думать, были близки к устной речи тогдашнего культурного христианизованного общества, речи, так сказать, нормативной для образованного «мира». Нет неожиданного в том, что в этой речи уже освоены были некоторые церковно-славянизмы. Но очень трудно определить, какие именно церковно-славянизмы литературных произведений употреблялись и в устной речи, и какие встречались только в письменной литературе. Например, синтаксический оборот «дательного самостоятельного» постоянно употребляется в древнем церковно-славянском переводе библейских книг: в Евангелии — «приде Іисус, двѣрьмъ затворенамъ», «и недоставъшу вину, глагола мати Іисусова», «идущамъ же имъ купитъ, приде жених» и т. д. В повествованиях русской летописи, начиная с Повести временных лет, этот оборот свободно стоит рядом с яркими руссизмами: «Полямъ же живъшемъ особѣ по горамъ симъ, бѣ путь из Варягъ въ Грькы», «и съньмъшемася обѣма пълкома на съкупь, суну копиемь Святославъ на Древляны», «и бывъши брани, одолѣ Святославъ Козаромъ», «и се ему рекъшю, поидоша противу собѣ... въсходящю сълньцю, и съступишася обои» и т. д. Надо, однако, думать, что оборот дательного самостоятельного, пригодный, как придаточное предложение, для повествования развернутого, грамматически обстоятельного, едва ли был популярен в устной речи, отмеченной лаконизмом и простотой, судя по воспроизведениям диалогов и монологов в летописи.
«Мирские» статьи летописи выделяются, сравнительно не только с переводными, но и с русскими церковными статьями ее, отсутствием в них сложных слов, усвоенных церковно-славянской книжностью с греческого. Эти сложные слова обычны в библейских цитатах летописи (благоразумьна, благопотребьная, мъногоцѣньна), в цитатах из югославянского перевода Хроники Георгия Амартола (убиистводѣици, сквьрнотворящии). Во включенном в летопись русском житии Бориса и Глеба молитва, намеренно построенная по всем правилам византийско-южно-славянской гимнографии, изобилует сложными словами, причем иногда даже чувствуется риторическая игра этими словами: «единомысльна служителя, вьрста единообразьна, святымъ единодушьна». Отсутствие сложения слов, подобного приведенным примерам, в мирских статьях летописи позволительно отнести к укладу именно русской речи. Не встречаются в русских статьях летописи и такие редкие слова церковнославянского перевода Амартола, сохраненные в цитатах из него, как: дѣтелие, бъшию, искрь, прекостьнъ.
Но, устраняя из своего языка редкие и потому мало понятные церковно-славянизмы, летопись строит некоторые образные выражения по типу переводных морализаций, если соответствующий тон звучит хотя бы и в мирском повествовании; например: князья упрекают Олега Святославича — «да се ты ни на поганыя идеши съ нама, ни на съвѣтъ къ нама, тоти зъло мыслиши на наю, и поганымъ помагати хощеши; а богъ промежю нами будеть» (1096); или речь на княжеском снеме в Любече: «почьто губим Русьскую землю, сами на ся котору дѣюще... да нынѣ, отъселѣ имѣмъся въ едино сьрдьце, и блюдѣмРусьскыѣземлѣ». Библейская образная фразеология применяется, например, в рассказе об ослеплении князя Василька Теребовльского, перенесенном из Галицкой летописи: «и не бѣ в Давыдѣ гласа, ни послушания» (ср. то же в киево-печерском эпизоде, где на зов Антония к Исакию «не бысть гласа, ни послушания»). Едва ли не от Евангелия идет не раз употребляющееся в том же рассказе о Васильке выражение «въверглъ еси ножь в ны»
- 48 -
(ср. в Евангелии Матфея гл. 10, ст. 34 по Остромирову списку: «не приидох въврѣщи миръ, но мечь»).
Литературный язык мирских рассказов о русской истории слагается в своей основе из устной речи и поэтического словаря фольклорных жанров. Подбор слов здесь почти исключительно русский. Все они не надуманы книжно, вытекают из быта, естественны и просты, и, надо думать, взяты из устной речи, например: «поплачюся надъ гробъмь его» (945), «подъступимъ заутра въ лодиях» (968), «ста зимовати» (970), «пристраиваися противу битъся» (980), «не хощю розути робичича» (980), «заратися» (1067), «заморие» (869), «подолие» (945) «повозъ» (984), «колодьникъ», «лапътьникъ» (985), «нарубати» (988), «плътьници» (1016), «кърста» (1092) и т. д.
Совершенно русским следует считать употребление в литературном языке уменьшительных слов, что поддерживается русской речью и дальнейших периодов (Домострой, живой устный язык): «и нарекошася Полочане рѣчькы ради... именьмь Полота», «и сътвориша градъкъ... и съруби градъкъ малъ», «и ископа печеръку малу... ископалъ печеръку и възлюби мѣстьце се» (1051), «отаи призъва Путьшю и Вышегородскыѣ болярьцѣ», «кънязю же из окъньца зьрящю», «и идоша въ истъбъку» (1097); в Сказании о Борисе и Глебе: «узьрю ли си лица братьца моего меньшааго Глеба» и т. д. Как видно из приведенных примеров уменьшительных слов, ими не только определяется мера предмета, но и придается сентиментальность отношения к нему, что сообщает речи интимный тон. Теплота, задушевность и интимность речи, создаваемые не только средствами лексики, но и всем построением сказа, составляют лучшие украшения беседы автора с читателем во многих древнерусских произведениях и сохраняются неизменно в русском фольклоре как исконное свойство русской речи вообще.
Древнерусское повествование, там где оно по замыслу не связано с церковной риторикой, отличается простотой и лаконизмом. Так в основном построена Повесть временных лет и в первую очередь ее близкие к фольклору легенды. Простотой и лаконизмом особенно наделены в начальной русской летописи частые диалоги и монологи. Этим летопись избегала отвлеченности, предпочитая абстрактной косвенной речи пластическую прямую речь, которая сообщала сказу движение, драматизм, например: «и не дастъ имъ Козаромъ дани платити, река: азъ им противьнъ, а вамъ нѣ чему» (884); «и приникъши Ольга рече имъ: добра ли вы чьсть? Они же рѣша: пуще намъ Игоревы съмьрти» (945); «и рече Святославъ: уже нам нѣкамо ся дѣти, волею и неволею стати противу» (970), и т. д. В приведенных примерах и синтаксис освобожден от глагольной связки, и сами выражения лаконически концентрируют смысл. Но простота и естественность лексики и синтаксиса одинаково свойственны и развернутой речи. Примером может служить знаменитое выступление Владимира Мономаха во время княжеского съезда на Долобьске, известное в двух видах в летописи.
Язык летописного повествования полон образных выражений, но они разного происхождения. Одни принадлежат устной речи, например: «се Половьци росулися по земли» (1068); «Изяславъ сватиться съ Вьсеславъмь, мысля на наю» (1073); «къто есть убилъ брата твоего Яропълка, а нынѣ мыслить на мя и на тя?.. да промышляи о своей головѣ» (1097); Олег, отстаивая свою волость перед Изяславом, говорит: «се бо мя выгъналъ из города отьца моего; а ты ли ми сьде хлѣба моего же не хощеши дати» (1096) — ср. в письме Владимира Мономаха к тому же Олегу: «сѣдить сынъ твой хрестьный съ малымъ братомъ
- 49 -
своимъ, хлѣбъѣдучидѣдинъ», т. е. в своих наследственных волостях; заслуживает внимания употребление в литературном языке глагола сѣдѣти, посѣдѣти в смысле повидаться, побеседовать, погостить. Святополк приглашает Василька: «да аще не хощеши остати до именинъ моихъ, приди нынѣ, да цѣлуеши мя и посѣдимъ вьси съ Давыдъмь» (1097); символ согласия на княжеском съезде: «сѣдиши съ братиею своею на одиномь ковьрѣ» (1000).
Некоторые образные выражения литературного языка исторического повествования заимствованы, по всей видимости, из устной фольклорной поэзии: «и събиша Угры акы въ мячь, яко се соколъ галицѣ събиваеть» (1097).
Есть группа стойких образных выражений, сложившихся в военной сфере, часть которых представляет перевод греческих оборотов речи: «оступиша градъ въ силѣтяжьцѣ», или «въ силѣвелицѣ»; «жены и дѣти възяша на щитъ» (1067); «възя градъ копиемь» (971); вероятно, из переводной с греческого литературы в повестях, начиная с XI в., повторяется стойкое выражение: «идяху стрѣлы акы дъждь» (1097). Специальное значение политического термина получило выражение «показать путь»: в Повести временных лет это значило просто «отпустить» — «и рѣша Варязи: съльстилъ еси нами, да покажи ны путь в Грькы» (980), — в Новгородской же летописи постоянно значило сместить князя: «и съдумавъше Новъгородьци показаша путь князю Роману, а сами послаша къ Ондрееви по миръ на всеи воли своей» (1170). К политическому обиходу принадлежит выражение — ходить в чьих-либо руках: ослепив Василька, Давид сваливал всю вину на Святополка: «неволя ми было пристати въ съвѣтъ ихъ, ходящю въ руку ихъ» (1097).
Наивысшая степень развития литературного русского языка и неподражаемый образец его использования остались нам от времен Киевской Руси в Слове о полку Игореве. Язык этого замечательного памятника, состоящий по преимуществу из природных руссизмов, открывает нам иначе непостигаемую в своем звучании область, именно область древнего русского фольклора. Слово о полку Игореве создано в фольклорном стиле, в том стиле, которым пользовались княжеские песнотворцы, полагавшие в основу своих творений устный язык и манеру поэзии народных русских масс. Язык Слова открывает еще без него неизвестную область — это ритмическую речь, которую ряд исследователей пытался разложить даже на стихи. Хотя до сих пор система стихосложения для Слова не установлена, ритмическая мерность речи в нем признается всеми. Автор Слова не ограничил язык своего произведения фольклорным источником; живая речь звучит в нем подобно монологам и диалогам русской начальной летописи; есть и следы собственно книжной традиции, следы знакомства с переводными юго-славянизмами. Не только по обилию и диапазону словарь Слова о полку Игореве не сравним ни с каким другим; он, по крайней мере наполовину, не находит себе никаких параллелей в дошедших до нас памятниках своей поры, оригинальных и переводных, и расширяет наше представление об истинном богатстве русской речи еще на заре литературной истории. Что же касается словаря метафор Слова, то он также далеко перекрывает материал книжности и находит себе соответствие лишь в тех образах устной поэзии, которые она донесла до наших дней.
«Язык „Слова“ многими нитями поразительно связывается с лучшими образцами всей нашей последующей, вплоть до современности, художественной и народной речи: здесь прямое свидетельство непосредственной связи языка „Слова“ как памятника единого литературного
- 50 -
нашего языка старшей поры и современного нашего литературного языка. Обращает на себя внимание ряд языковых черт, с изумительной цельностью отражаемых „Словом“, черт пряного стилистического назначения, отчасти веками поддерживавшихся в языке, отчасти живущих в современном нашем художественном и народном языке. Стоит отметить здесь поражающую своей цельностью картину препозитивного и постпозитивного употребления прилагательных — в чистом атрибутивном значении и с функциями экспрессивного выражения (русская земля и земля русская и т. п.), — отвечающую современному характеру использования этих категорий в нашей художественной и народной речи. Замечательно обильное в стилистических целях использование бессубъективных предложений инфинитивного типа (быти грому великому...), стилистическое (экспрессивное) употребление личных местоимений 1—2 лица при личном глаголе (ты бо можеши Волгу веслы раскропити), стилистическое повторение наречий, предлогов, союзов и др.; замечательны архаические формы 2 лица единственного числа настоящего времени глаголов на ши или инфинитивных образований на ти, только в этом виде представляемых текстом „Слова“, очевидно, без нарушений (под пером последующих писцов памятника) сохранившихся здесь по требованиям ритма, и др».1
Вот, приблизительно, какого разнообразия и совершенства стилей достиг литературный язык со времени Киевской Руси. Основные его особенности: точность, гибкость, простота, интимность, образность, с одной стороны, и блестящая риторическая игра — с другой, при общем богатстве средств выражения, обусловливали его дальнейшее развитие. При наличии таких потенций, сил и запаса материала, уже в раннюю пору языка, можно было бы безошибочно предсказать, что русским людям, творившим дальнейшую свою историю, достанет средств для наилучшего речевого выражения своей быстро растущей культуры.
__________
СноскиСноски к стр. 43
1 С. П. Обнорский. Русская Правда, как памятник русского литературного языка. Изв. Акад. Наук СССР, Отд. общ. наук, 1934, № 10, стр. 774—777.
Сноски к стр. 45
1 С. П. Обнорский. Язык договоров русских с греками. Язык и мышление, Л., 1936, т. VI—VII, стр. 102.
Сноски к стр. 50
1 С. П. Обнорский. Слово о полку Игореве, как памятник русского литературного языка. 120 лет Ленингр. Гос. университета. Научная сессия, посвященная 120-летней годовщине со дня основания университета (1819—1939) 16—20 апреля 1939 г. Тезисы докладов. Л., 1939, стр. 121.