- 375 -

Слово о полку Игореве

1

Наибольшую часть древнерусской светской беллетристики занимают исторические повести. «Историческими» эти повести называются применительно к старинному пониманию объема светского исторического повествования. Такое понимание выражено, например, в одной из проповедей Кирилла, епископа туровского (конец XII в.): «историки и витии, то-есть летописцы и песнотворцы, прислушиваются к рассказам о бывших между царями войнах и битвах, чтобы в изящной речи передать слышимое и возвеличить похвалами крепко боровшихся за своего царя и не обратившихся в бегство во время боя с врагами». Как понимал русский летописец объем исторического повествования, видно из Галицкой летописи: под 1227 г. — «Начнем же сказати бещисленыя рати и великыя труды и частыя войны, и многия крамолы, и частая востания, и многия мятежи»; между 1229 и 1230 г.: «по семь скажем многий мятежь, великия льсти, бещисленыя рати...»

Действительно, если исключить известия и повести церковного характера, главное содержание русской летописи составляют повести о междукняжеских отношениях, т. е. о борьбе князей за право на лучшую область. Эти притязания выражаются в договорах, которые, как правило, нарушаются и влекут за собою междоусобия. Итак, большинство исторических тем действительно соответствуют перечислению их, данному в Галицкой летописи, и заключают в себе, как характерный признак, военные столкновения. Другими словами, исторические повести древней Руси по преимуществу являются «воинскими».

Эти воинские повести не равны по степени реальности. Одни из них отражают действительные факты с сохранением деталей, другие дают лишь сочиненную картину, лишенную действительных черт события. Есть и смешанный тип повестей, средний между приведенными характерными крайностями. Сочиненность сказывается всего более в описаниях самих боевых столкновений. Для таких описаний выработался запас картинных черт, общих мест, из которых и компонировалось изображение боя. Сюда относятся такие образы, как треск оружия, тучи стрел, падающих подобно дождю, реки крови, падение трупов, подобно снопам, и т. д.

Также типизировалась и относящаяся сюда фразеология: «бысть сеча зла», враг пришел «в силе тяжце», «потопташа», «давши плещи, побегоша», «утер поту» и т. д. Даже идеи, осмысляющие события, обращались в трафарет, например, столкновения объяснялись действием дьявола, победа — помощью ангельских полков, поражение — наказанием за грехи и т. д. И не только эти трафаретные образы, идеи и фразеология

- 376 -

переносились, как подвижные картинки, из повести в повесть, но переносились даже индивидуальные образы и реалии, свойственные одной лишь повести, которые усваивались другою, позднейшею повестью путем литературного заимствования. Но не следует, конечно, преувеличивать значение шаблона, трафарета в русских исторических повестях. Его присутствие ощутимо во многих из них, но в разных комбинациях составных элементов и в разной степени. Из этого шаблона подлежат исключению однообразные технические выражения, свойственные практике военной среды, отличающиеся иногда образностью («взяша город на щит»), которую не следует считать художественной принадлежностью именно исторической беллетристики; подобные выражения представляют собою обычную терминологию языка военной среды. Есть и такие повести, где эти образные термины и им подобные («соколы стрельцы») усиливают художественность изложения и придают ему яркую рыцарскую окраску.

Но, несмотря на то, что исторические, в том числе и «воинские» повести, собранные преимущественно в летописях, не лишены индивидуальных черт, все же они имеют много общего как в отдельных элементах, так и в построении. Это общее позволяет выделить летописные повести в особый «книжный» жанр, развивавшийся в русле летописи, в литературной школе летописцев.

В области русского исторического повествования были, однако, памятники, разительно отличающиеся от обычного летописного жанра, притом памятники большой художественности. Главная особенность таких произведений состоит в том, что они были полны лирического чувства и являлись бесспорно поэтическими и по содержанию и по форме. Будучи композиционно разнообразными, эти произведения не составляли однородного жанра, хотя некоторые из них, например плачи по уходящим в бой, над погибшими в бою, над умершими вождями и героями, имели общее между собою и могли бы быть объединены в один жанр. Следует оговориться, что такие плачи не ходили как отдельные самостоятельные произведения, а обычно включались в повести как один из мотивов общей композиции. Есть они и в летописных повестях, не являясь, однако, обязательной принадлежностью их шаблона.

Представителей исторического повествования, которые были бы бесспорно поэтическими, полными лирического чувства, сохранилось мало, но это еще не значит, что они были в свое время редки. К этой категории принадлежат такие произведения XII и XIII вв., как Слово о полку Игореве, рассказ о степной траве половецкой «евшан», включенный в начало Галицкой летописи, в Слово о погибели русской земли, которым начинается один список повести об Александре Невском. Первое по красоте и поэтической глубине место занимает среди них Слово о полку Игореве.

То обстоятельство, что Слово о полку Игореве, созданное в 80-х годах XII в., дошло до нас в единственном списке, еще не свидетельствует о малой распространенности этого произведения.

Созданное на юго-восточной окраине Руси, оно там не залежалось, не затерялось на границе «дикого поля», оно обошло весь горизонт русской территории, не раз пересекло его окружность и через сто двадцать лет после появления поэтической его речью пользовались, как пословицей, на далеком северо-западном крае Руси.

Несмотря на упорное гонение, направленное средневековой церковностью против произведений живого народного духа, Слово о полку Игореве не потонуло в потоке повестей, создавшихся по летописному

- 377 -

шаблону, окрашенному библейской риторикой. Оно не только уцелело в среде своего культурного круга, но и заразило церковных книжников.

Раннейшим фактом такого воздействия Слова на чуждую ему среду является запись на пергаменном Апостоле, культовой книге, написанной во Пскове в 1307 г. Отмечая «бой на Русской земле» между князьями Михаилом Тверским и Георгием Даниловичем Московским, запись говорит цитатой из Слова о полку Игореве: «при сих князех сеяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша, в князех которы и веци скоротишася человеком». Сравните в Слове: «Тогда при Олзе Гориславличи сеяшется и растяшеть усобицами, погибашеть жизнь Даждь-божа внука, в княжих крамолах веци человеком скратишась». Заимствуя из Слова, церковный книжник ограничился только устранением имени языческого «Даждь-бога», как деда русского народа, но верно понял, кто был его внуком («гыняше жизнь наша»).

Еще через столетие, когда Россия ознаменовывала свою победу над татарами в 1380 г. рядом повестей о Мамаевом побоище на верховьях того же Дона, к низовьям которого стремился Игорь Святославич, Слово о полку Игореве снова оказало свое воздействие и опять-таки на творчество церковного книжника. Именно, в начале XV в. создалась, как подражание Слову, Задонщина, автором которой называли «Софония» или «Софрония», «иерея-рязанца». Прославляя победу общерусских войск московского князя Дмитрия Донского в 1380 г. символами и метафорами Слова, иерей-рязанец многого не понял в красоте своего образца, но как очарованный шел по его следам, не остывшим, несмотря на двухвековую давность.

Обойдя три четверти горизонта русской территории (Северская область Черниговщины — Псков — Рязань — Москва), Слово о полку Игореве нашло себе прибежище в библиотеке Спасо-Ярославского монастыря, у архимандрита которого екатерининский вельможа Мусин-Пушкин и купил в 1795 г. рукописный сборник, включавший среди других произведений текст Слова о полку Игореве, переписанный в Псковской области в XVI, вероятно, веке.

Итак, по изумительной диалектике жизни церковная среда, гнавшая «песни, басни и кощуны», культивировавшая вопреки им византийско-библейский стиль, сохранила для нас полуязыческое произведение мирской поэзии, добившись, однако, того, что сделала его текст редчайшим, единственным. Но Мусин-Пушкин, меценат-любитель русских древностей, собиравший их уже четверть века в свое древнехранилище, не сумел его сберечь. Оно погибло в московском пожаре 1812 г. вместе с единственным текстом Слова о полку Игореве.

Что же осталось нам от этого текста, если даже пепел его развеялся сто с лишним лет тому назад? Осталось прежде всего печатное его издание, выпущенное в 1800 г. в Москве, в книге под заглавием «Ироическая песнь о походе на Половцов удельнаго князя Новагорода-Северскаго Игоря Святославича, писанная старинным русским языком в исходе XII столетия, с переложением на употребляемое ныне наречие». Это издание было приготовлено графом Мусиным-Пушкиным при деятельной помощи опытного архивиста и археографа Н. Н. Бантыш-Каменского и его ученика и помощника А. Ф. Малиновского, корреспондентов и консультантов Н. М. Карамзина по историческим вопросам. Собственно говоря, издание 1800 г. обязано своей научностью именно этим помощникам Мусина-Пушкина. Надо, однако, принять во внимание, что в конце XVIII в. историческая и литературная науки только зачинались в России и что обращение с сырым материалом средневековья,

- 378 -

в частности воспроизведение рукописных текстов в печати, не имели еще разработанной методики. Нет сомнения, что и самая рукопись Слова о полку Игореве, легшая в основу издания 1800 г., будучи лет на триста с лишком позднее первоначального текста, заключала в себе ряд ошибок, как результат предшествующей неоднократной его переписки. Все это отразилось на качестве издания 1800 г., на воспроизведении в нем рукописного текста Слова. Наделение этого текста графикой, современной изданию, изменило подлинную внешность текста, подновило его орфографию, повлияло и на явления языка и на правильность чтений, не говоря уже о том, что ошибки самой рукописи не только не прояснились в ее издании, но получили еще более загадочный вид. В 60-х годах прошлого столетия в бумагах Екатерины II был найден писарской список с той же Мусин-Пушкинской рукописи, сделанный в 1795—1796 г. для императрицы по той же графической системе, что и в издании 1800 г. В этом списке есть, однако, отличия от издания, по преимуществу орфографические. Из перекрестного сопоставления печатного издания и этого списка не только восстанавливается исследователями ряд графических и орфографических явлений сгоревшего текста Мусин-Пушкинской рукописи, но и выясняется самая методика его воспроизведения учеными издателями 1800 г. Лучшие силы славянской филологии, истории и литературы полтора столетия трудились над реконструкцией чтений погибшего текста и над воссозданием его протографа, но результат этих трудов еще недостаточно значителен, да и не может быть доведен до конца без находки хотя бы еще одной средневековой рукописи Слова. Тем не менее, имеющийся в нашем распоряжении текст, несмотря на его несовершенства, позволяет судить о сущности этого памятника, о его художественном строении, о его образах, о его поэтическом языке. «Темных» мест, неразгаданных чтений не так уж много, и не столько они мешают исчерпывающему пониманию Слова, сколько лаконическая поэтичность автора, ясная для его современников и скрытая от поздних поколений.

С XII в. неузнаваемо изменились не только политические и общественные отношения и черты быта, все, что меняется в потоке времени; изменилась и сдвинулась самая почва, на которой происходили события, отраженные Словом, на которой выросло само Слово. Эта территория на целые столетия уходила из-под опеки древнего населения; высокая культура ее центров перемещалась на север; ее природное обилие пришло в запустение, было истощено и затем подвергалось новому, иному культурному использованию. Наглядным примером этих перемен может служить древняя южная степь, воспетая Словом, от неизмеримого поля которой остались редкие заповедники, назначенные охранять жалкие остатки ее дикой красоты. Вот это поистине «темные места», которые затрудняют исчерпывающее понимание Слова о полку Игореве.

Древняя южная степь от Дуная до Дона и Волги, в большей части своей территории еще не освоенная Русью, «земля незнаемая», «поле чистое», пропускала через свои просторы много народов, всего больше восточных кочевников. Со второй половины XI в. она стала «землей Половецкой». Степь эта представляла собою равнину, усеянную то «яругами» (оврагами), то «шеломеньми» (холмами, курганами, природными и насыпными) и поднятую кое-где ответвлением горных кряжей. Через степь неслись из Руси «на полъдне» «великие» реки и вливались своими «жерелы» (устьями) в «синее море», пересекши «поля широкая» и «пробив» «каменные горы». Были в степи и болота, «грязивые места» и поле «безводное». Черноземная степь весною покрывалась травами и цветами,

- 379 -

седым ковылем, по которому развеялась радость Ярославны, и душистой полынью, запахом которой половецкий хан манил вернуться на родину своего брата, бежавшего на Кавказ от грозы Владимира Мономаха; эти травы питали скот кочевников, «кони, овьце и вельблуды», их топтали и волновали («въшуме трава») «вежи», «телегы» половецкие, которые скрипели, «кричали», как «лебеди роспужени». Степные травы то мирно покрывались «студеной росою», которую стряхивал («трусил») волк на бегу, то поливались кровью и посыпались прахом боевых столкновений, когда обнажалась «чръна земля под копыты». Пересекалась степь проторенными искони караванными «путями», о которых упоминал в 1170 г. Мстислав Изяславич Киевский, жалуясь на половцев, что они «уже у нас и Гречьский путь изъотимають, и Соляный и Залозный». Движение шло и «неготовами дорогами». Степные «поля широкая» с лесистыми яругами и реки, текшие в «сребренех брезех» под сенью «зелену древу», окруженные «лугами» и заросшие «тростием» (тростником, камышом), были полны зверями и птицами, от большинства которых, как насельников степи, сохранились одни названия или глухие упоминания. Когда во время похода Игоря по степи «свист зверинъ въста», мы не знаем, издавали ли его одни суслики («сусълы» летописи), непереведшиеся в степях и теперь, или какие-либо породы коз, например сайги, водившиеся там еще в XVI в. (Герберштейн). Остатки диких коз были еще в конце прошлого столетия у устья Трубежа. Но уже перевелись в этой степи «дикие кони», которых Владимир Мономах «имал своима рукама», туры, метавшие его рогами вместе с конем, и «лютый зверь», может быть, из породы «пардусов», с выводком («гнездом») которых сравнивает половцев Слово о полку Игореве. Многое, исчезнувшее в степи без следа, весь древний быт ее, мы можем воображать для понимания картин Слова при помощи летописи, украинских дум, донских исторических песен, при помощи художественных описаний наших классиков, писателей, еще заставших хотя бы следы екатерининской «Новороссии». Но ни художественные описания, ни научные исследования не представляют достаточного материала для существенных частей такой реконструкции. Даже путь, по которому двигалось войско Игоря, и место его побоища и плена остаются без точного определения. Степные пути и шляхи передвинулись и уже к XVII в. переменили свои названия, а реки или переименовались, или высохли.

Вот это поистине «темные» места, которые затрудняют исчерпывающее понимание Слова о полку Игореве. Но народная стихия, отраженная Словом, осталась неизменной, иначе Слово не трогало бы далекие от него поколения, стоящие на высочайшем уровне культуры. Народность Слова и является залогом его понимания.

Если мы пересмотрим условия жизни Руси на пространстве целых двух веков, от начала XI до конца XII столетия, когда было создано Слово, то убедимся в наличии двух основных несчастий Руси — это междукняжеская распря и опустошительные набеги воинственных кочевников, соседей южной Руси. Уже с половины XI в. такими кочевыми соседями были половцы, тюркский народ, который занял приморские степи от Волги и Дона до Днепра и Дуная и владел ими безраздельно до татарского нашествия. Как были опустошительны половецкие набеги на Русь, видно из речи Владимира Мономаха на княжеских съездах XI—XII вв.: «как станет крестьянин («смерд») пахать, приедет половчин, ударит его стрелою и лошадь его возьмет и, поехав в его село, возьмет жену его и детей и все имущество». «Если, — говорил Мономах князьям,— мы не прекратим междоусобий и начнет брат брата „закалати“, то погибнет

- 380 -

земля Русская и враги наши, половцы, возьмут землю Русскую». То же не один раз говорили князьям и «мужи смыслении» из дружины: «зачем вы допускаете распрю между собою? Пользуясь ею, „погании“ (т. е. варвары) губят землю Русскую». «Если вы поднимаете рать между собою, „погании“ станут радоваться и возьмут землю нашу, которую „стяжали“ отцы ваши и деды ваши трудом великим и храбрством, побарающе по Русской земле». Трагичнее всего было то, что, борясь между собою за право на владение лучшей областью, русские князья сами приводили себе в помощь половецкие отряды на территорию Руси и в возмещение этой помощи отдавали половцам на разграбление область своих родичей, с которыми боролись. Наиболее действительным средством защиты Русской земли были совместные походы русских князей вглубь приазовских и черноморских степей. Летопись с гордостью отмечает, что Владимир Мономах черпал воду из самого Дона своим золотым шлемом (это символ овладения вражеской территорией). Герой Слова Игорь тоже говорил в начале своего похода дружине о своем желании пить шеломом из Дона, реки половецкой. К сожалению, русских походов вглубь Половецкой земли за XI и XII вв. было значительно меньше, чем нашествий половцев на Русь, ввиду трудности добиться единения первостепенных «старших» князей и привлечения их к военной коалиции. Наиболее успешные походы в половецкие степи были выполнены в конце XI и начале XII в. (с участием Святополка Киевского и Владимира Мономаха), затем в 40—70-х годах XII в. и, наконец, в 1183 г., когда предприняли поход Святослав Всеволодович Киевский и Рюрик Ростиславич с несколькими молодыми князьями. Пока главные русские силы этого похода отвлекали к себе внимание половцев, Игорь Святославич с братом, сыном и племянником (т. е. в составе князей, известном из Слова), сделал удачный набег на половецкий отряд, шедший на Русь. Когда, после значительной победы над половцами, вторгшимися на Русь в 1184 г., Святослав Всеволодович стал готовить коалицию князей для летнего похода вглубь Половецкой земли и в апреле 1185 г. послал туда отряд берендичей (союзные русским кочевники), Игорь Святославич с братьею самостоятельно предпринял поход в глубину придонских степей, послуживший темою Слова о полку Игореве.

Существуют два летописных рассказа об этом Игоревом походе: в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях.

Рассказ Ипатьевской летописи очень характерен для летописного жанра. Он подробен и последователен. Прозаичность его скрашена умеренным проявлением чувства, выраженного рыцарски-воинственными лозунгами, не без участия и религиозной сентиментальности. Идея Русской земли, родины, также нашла себе здесь место, например, в упреке Святослава Киевского побежденным молодым князьям за то, что они «не воздержавше уности, отвориша ворота на Руськую землю», и в обращении его к Давиду Смоленскому: «а поеди, брате, постерези земле Руское». Звучит она и при описании подвигов Владимира Глебовича на защите от половцев Переяславля, куда он насилу спасся «язвен, труден» и где «утре мужественаго пота за отчину свою».

Рассказ Лаврентьевской летописи, будучи отрывочен, кое в чем дополняет Ипатьевскую летопись, но противоречит не только ей, а и Слову о полку Игореве. К князьям, предпринявшим поход и потерпевшим поражение, Лаврентьевская летопись проявила наибольшее несочувствие; вообще рассказ ее явно тенденциозен. Кроме того он подвергся редакции какого-то церковника, нагрузившего изложение цитатами из Пророчеств, Псалтыря и Апостола.

- 381 -

Основываясь на изысканиях акад. Шахматова, следует предположить, что развитая повесть о событиях Игорева похода на половцев была сначала составлена в Черниговской области, с тенденцией расположения к Игорю Новгород-Северскому, удельному князю этой области, причем, однако, в сочувственных чертах была отмечена и роль Владимира Глебовича Переяславского в ликвидации последствий Игорева поражения. Эта повесть в объеме, сохраненном Ипатьевской летописью, была сокращена в Переяславской области, с ревнивым ослаблением сочувствия Игорю и с особым подчеркиванием значения Владимира Глебовича Переяславского, причем кое-что, замолченное черниговским автором, было дополнено переяславским. Черниговская версия попала непосредственно в Ипатьевскую летопись, а переяславская через ряд владимирских летописных сводов — в Лаврентьевскую летопись.

Для представления событий, послуживших темою Слова о полку Игореве, далее дается изложение рассказа Ипатьевской летописи, как последовательного и наиболее согласного со Словом не только по содержанию, но и по некоторым мотивам.

Во вторник 23 апреля 1185 г. князь Игорь Святославич Новгород-Северский, брат его Всеволод Трубчевский, племянник Святослав Ольгович Рыльский и сын Владимир Путивльский, с вспомогательным отрядом «коуев» (осевшие кочевники), присланным Ярославом Всеволодовичем Черниговским, двинулись в поход на придонских половцев, собирая по пути дружину. Дойдя до реки Донца, а было уже к вечеру, заметил Игорь, что солнце «стояло, как месяц».1 Поникли головами бояре и дружина, ибо не добро предвещало это затмение. Но Игорь сказал: «Сами увидим, на добро нам или на зло сотворил его бог». Переправились через Донец, подошли к Осколу, где Игорь два дня поджидал брата Всеволода, шедшего из Курска.

У реки Сальницы встретились с высланными вперед сторожами, которые видели половцев уже вооруженными и готовыми к бою и советовали войску домой вернуться. Русские князья не согласились на это: «Если нам, не бившеся, возвратиться, то срам нам будет хуже смерти». В пятницу впервые показались на той стороне реки Сюурлия половецкие полки, к которым подтянулись и их «вежи» (кибитки).

Русские построились в шесть полков с отборными стрелками впереди. Игорь сказал братье своей: «Ведь, мы этого искали, так постараемся!». Выехали вперед и половецкие стрелки и, пустивши через реку «по стреле», ускакали; устремились прочь от реки и остальные половцы. Русские передовые полки погнались за ними, овладели вежами и захватили полон. После некоторого разногласия между князьями решено было переночевать на месте. На рассвете следующего дня, в субботу, половецкие полки стали наступать со всех сторон, подобно лесу («ак борове»). Князья недоумевали, кому на какой полк нападать. «Вот, кажется, всю землю их мы на себя собрали», говорил Игорь. Решено было пробиваться к Донцу пешими: «если побежим, спасемся сами, а рядовых ратников («черные люди») оставим, то от бога нам будет грех». Во время боя Игоря ранили в руку, много воинов погибло, но целый день, да и ночью бились русские, отступая. На рассвете воскресенья дрогнули черниговские коуи. Игорь верхом (так как был ранен) поскакал остановить бегущих и даже снял шлем, чтобы его узнали, но ничего не добился. На обратном пути, на расстоянии «перестрела» от полка своего,

- 382 -

Игорь был схвачен половцами. Уже будучи пленным, смотрел он, как жестоко бьется брат его Всеволод, и просил «душе своей» смерти, чтобы не видеть братнего падения. «И тако во день святого воскресения наведе на ны господь гнев свой, в радости место наведе на ны плачь и во веселья место желю на реце Каялы». Это мне возмездие, думал Игорь, вспоминая кроволитие, насилия и плен, причиненные им населению Руси во время усобиц. Все князья были взяты в плен и разведены по вежам. Русские полки почти не уцелели, бежало лишь человек пятнадцать, а коуев еще меньше, остальные же потонули в море.

О самочинно предпринятом Игорем походе великий князь Киевский Святослав узнал с досадой во время разъездов для подготовки своего летнего похода на половцев. Вскоре узнал он и о поражении Игоря с братьею. Горько вздохнув, сказал Святослав со слезами: «Увы, милые мои братья и сыновья, и мужи Русской земли! Дал бы мне бог „притомить“ поганых; но не сдержали вы порыва молодости своей и отворили им ворота в Русскую землю. Как сначала сердит я был на Игоря, так теперь жаль мне его, брата моего, стало». Плач поднялся по всей Черниговщине. Святослав послал за помощью к Давиду Смоленскому и к Ярославу Черниговскому.

Одержав победу, половцы решили броситься на Русь. Кончак звал на Киевскую область, Кза на Посемье. Ханы разделились. Кончак осадил Переяславль, который мужественно защищал Владимир Глебович. Затем взял город Римов. Помощь старших князей не поспела из-за несогласий между ними. Кза пожег села около Путивля и даже часть его укреплений.

Между тем Игорь Святославич все еще («тот год») жил в плену. Уважая его достоинство («аки стыдящеся воеводства его»), половцы не стесняли его. Стража Игоря состояла из родовитых юношей, он свободно ездил на охоту со своими слугами, вызвал даже попа из Руси, думая остаться здесь надолго, «не ведяшеть бо божия промысла». Но, с точки зрения автора повести, бог-то и освободил его. Половчин, именем Лавор, предложил Игорю вместе бежать на Русь. Игорь сначала не поверил ему, да и считал бегство при помощи половчина бесславием. Бывшие с князем в плену сын тысяцкого и конюший уговорили, однако, Игоря, передав ему слух, что возвращающиеся от Переяславля половцы намерены перебить всех русских пленных. Но сторожа были бдительны днем и ночью, и бегство было возможно лишь при заходе солнца. Игорь послал конюшего своего сказать Лавору, чтобы тот загодя переправился через реку Тор с поводным конем. Стало темнеть («бысть при вечере»), половцы напились «кумыза», конюший сказал князю, что Лавор ждет. Игорь встал в ужасе и трепете, помолился, поднял стенку вежи и вылез вон. Сторожа играли и забавлялись, думая, что Игорь спит, а он уже был за рекою и, сев на коня, пробрался с Лавором через вежи. Одиннадцать дней он шел пешком до Донца, а оттуда направился в свой Новгород-Северский, где ему все обрадовались; из Новгорода он прибыл в Чернигов к Ярославу, прося у него помощи на Посемье, а «оттоле еха ко Киеву, к великому князю Святославу: и рад бысть ему Святослав, также и Рюрик, сват его». Ниже, под 1187 г., среди других известий в летописи замечено: «Тогда же приде Володимер из Половець с Коньчаковною, и створи свадбу Игорь сынови своему и венча его и с детятем».

Эта летописная повесть о несчастном походе 1185 г. составлена искусным книжником и не лишена настроения. Она, пожалуй, лучше всех повестей с половецкой темой, предшествующих в летописи. И не только канва событий похода, но даже некоторые черты собственно литературной

- 383 -

композиции совпадают в этой повести со Словом о полку Игореве. Но все же и эта воинская повесть, подобно своим предшественницам в летописи, имеет коренные отличия от Слова. Сосредоточенностью рассказа исключительно на данных похода, деловитой последовательностью, преобладанием фактического изложения над образностью, отсутствием символики, умеренностью риторических украшений летописная повесть коренным образом отличается от Слова, охватывающего интересы всей Руси за целую эпоху, сопоставляющего настоящее с прошлым, пропитанного лирической страстностью и выраженного в метафорах и символах языком, исполненным ритма и музыки. Поход Игоря Святославича автор Слова использовал не как интересную авантюру, не как благодарный сюжет для повествователя, а как показательную картину, характерную для общего состояния своей родины, стонущей от несогласий внутри и обид извне. Слово не есть рассказ, это — раздумье над судьбой родной земли. Оно развертывает и раскрывает историческое бытие Руси, «от старого Владимира до нынешнего Игоря»; берет ее жизнь во всем охвате феодальных отношений за целых полтора столетия, вспоминая страшные усобицы XI в., когда редко слышен был окрик пахарей на мирном поле, чаще же раздавалось карканье воронов, делящих между собой трупы на полях междоусобной брани. Автор Слова не простой книжник, оформляющий события в повествовательном шаблоне, он гражданин и поэт. Не события владеют ходом его сказа, он подчиняет события развитию поэтических идей, смене настроения и эффектам картинности. Представим схему поэтического плана Слова.

По общему мнению исследователей Слова, поэтический его план делится на три основные раздела. Первый из них посвящен событиям Игорева похода и последствиям русского поражения, второй — Святославу Киевскому, как оберегателю Русской земли, и третий — возвращению Игоря из плена.

Эти основные разделы Слова о полку Игореве предваряются размышлением автора о стиле для «трудных повестий о полку Игореве», причем он склоняется «начать» свою «песнь» по «былинам сего времени, а не по замышлению Бояню» (былины — действительность, замышление — фантазия). Здесь далее характеризуется творческий размах «вещего» Бояна, песни которого во славу князей поминали усобицы прежних времен, будучи посвящены «старому Ярославу, храброму Мстиславу», победителю касогов (черкесов), «красному Романови Святъславличю» (т. е. событиям и лицам второй и третьей четверти XI в.). «Боян бо вещий, аще кому хотяше песнь творити, то растекашется мыслию по древу, серымъ волкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы. Помняшеть бо, рече, първыхъ временъ усобице, тогда пущашеть десять соколовь на стадо лебедей, которыи дотечаше, та преди песнь пояше... Боянъ же, братие, не десять соколовь на стадо лебедей пущаше, нъ своя вещиа пръсты на живая струны въскладаше, они же сами княземъ славу рокотаху».

После этого введения, определив объем своего повествования «от стараго Владимера (т. е. Мономаха) до нынешняго Игоря», поэт сразу же приступает к развертыванию действия, к выступлению Игоря в поход «на землю Половецькую за землю Руськую». Солнечное затмение, случившееся в начале похода, не охладило боевого пыла героя, и неутомимая жажда отведать Дона Великого заставила его пренебречь знамением. «Тогда Игорь възре на светлое солнце и виде от него тьмою вся своя воя прикрыты. И рече Игорь къ дружине своей: „Братие и дружино! Луцежъ бы потяту быти, неже полонену быти, а всядемъ, братие, на свои бръзыя комони, да позримъ синего Дону... Хощу бо, рече, копие приломити

- 384 -

конець поля Половецкаго, съ вами, Русици, хощу главу свою приложити, а любо испити шеломомь Дону!“» После предложения для «песни» об Игоре двух на выбор запевов в бояновском стиле («О Бояне, соловию стараго времени! Абы ты сиа плъкы ущекоталъ» ...), идет быстрая смена картин, начинающаяся встречей выступившего в поход Игоря с братом Всеволодом в Путивле и изображением устами Всеволода готовности и удальства Курской дружины: «А мои ти Куряни сведоми къмети (молодцы, воины), подъ трубами повити (пеленаны), подъ шеломы възлелеяны, конець копия въскръмлени, пути имъ ведоми, яругы (овраги, балки) имъ знаеми, луци у нихъ напряжени, тули (колчаны) отворени, сабли изострени, сами скачють акы серыи влъцы в поле, ищучи себе чти, а князю славы». «Ищучи себе чти, а князю славы» повторяется, как «рефрен», и далее.

Описывается движение русского войска по степи под тенью затмения, а ночью среди зловещих криков зверей и птиц, в том числе и «Дива», крик которого с «връху древа» оповещает окрестные земли от Днепра до Волги, включая поморье, где стоит «Тьмутораканьский блъванъ» (статуя?). Одновременно идет спешное движение половцев к Дону «неготовами дорогами»; «крычатъ телегы полунощы, рци — лебеди роспужени». Вторично изобразив зловещие знамения степи (волки воют, орлы клектом на трупы зовут, «лисици брешутъ на чръленые щиты» русских), поэт восклицает: «О Руская земле! уже за шоломянемъ еси». Шеломя — холм, курган (здесь, вероятно, пограничный); это тоже «рефрен», повторяющийся далее. Долгая ночь, мглистое утро: «Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша, ищучи себе чти, а князю славы».

Первое столкновение с половцами «съ зарания въ пяток» увенчивается победой русских над «погаными полками» и богатой добычей (красавицы-девки, золото, шелковые ткани, драгоценная одежда); ночь после боя с чутким сном и смутной тревогой за будущее: «дремлетъ въ поле Ольгово хороброе гнездо. Далече залетело! Не было оно обиде порождено ни соколу, ни кречету, ни тебе, чръный воронъ, поганый Половчине». На другой день с утра вся природа исполнена мрачных предвестий: надвигаются с моря черные тучи, сверкает синяя молния: роковой бой неизбежен, возврата нет: «О Руская земле! уже за шеломянемъ еси». Вот уже ветры, внуки Стрибога, повеяли с моря стрелами на храбрые полки Игоревы. На реке Каяле бесчисленные половцы с кликом обступили храброе войско Игоря со всех сторон, а против них поля перегородили червленые русские щиты. Беззаветный героизм русских поэт сосредоточил в образе князя Всеволода: «Ярый тур, Всеволод! Стоишь ты впереди («на борони», в авангарде), брызжешь на воинов стрелами, гремишь по шеломам мечами булатными; куда ты, тур, ни поскачешь, своим золотым шлемом посвечивая, там лежат поганые головы половецкие; рассечены саблями закаленными шлемы аварские тобою, ярый тур Всеволод! Какие раны страшны тому, братья, кто забыл почет и жизнь и город Чернигов, золотой престол отцовский, и своей милой красавицы Глебовны ласку и привет» («своя милыя хоти, красныя Глебовны свычая и обычая»).

Яркая современность вызывает в поэте воспоминания об отдаленном прошлом, о событиях вековой давности: «Были вечи Трояни (Троян, может быть, римский император II в. Траян — завоеватель славянской территории), минула лета Ярославля, были плъци Олговы...» Возникает образ деда современных героев, известного Олега Святославича, который мечом крамолу ковал и стрелы по земле сеял; недаром в Слове он прозван «Гориславличем». Слава его подвигов звенела всюду, всюду росли усобицы, сокращалась человеческая жизнь, погибало благосостояние Даждь-божа внука, т. е. Русского народа, окрик пахарей заглушался карканьем

- 385 -

воронов и говором галок, зовущих на трупы. Но и в те времена неслыхано о таком бое, как этот.

Поэт снова возвращается к прерванному изображению битвы на Каяле и завершает его с исключительной экспрессией на фоне героического прошлого: «Съ зараниа до вечера, съ вечера до света летятъ стрелы каленыя, гримлютъ сабли о шеломы, трещатъ копиа харалужныя в поле незнаеме среди земли Половецкыи. Чръна земля под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна, тугою (т. е. горем) взыдоша по Руской земли». Звуки боя долетают до самого поэта и вызывают еще на мгновение образы двух братьев-князей: «Что ми шумить, что ми звенить давечя (или далече) рано передъ зорями? Игорь плъкы заворочаетъ, жаль бо ему мила брата Всеволода». Но упорный длительный бой близится к своему роковому концу: на третий день к полдню пали знамена Игоревы. Тут братья разлучились на берегу быстрой Каялы; тут недостало кровавого вина, тут кончили пир храбрые русские, сватов напоили и сами полегли за землю Русскую.

Тяжесть поражения на Каяле поэт ставит в связь с признаками распада прежних феодальных отношений. «Невеселую годину» эту он олицетворяет в образе «Девы-Обиды», которая плеском своих лебединых крыльев «на синемъ море у Дону» будит воспоминание о прошедших счастливых временах. Княжеские усобицы прекратили борьбу с «погаными» за Русскую землю. Князья-братья стали говорить друг другу: «се мое, а то мое же», «про малое — се великое», «а погании съ всехъ странъ прихождаху съ победами на землю Русскую». Но случившееся непоправимо: «О, далече зайде соколъ, птиць бья — к морю. А Игорева храброго плъку не кресити». Последняя фраза и далее служит рефреном. «Карна» и «Жля» (олицетворения горя) пронеслись по Русской земле; русские женщины причитают по своим милым «ладам». «А въстона бо, братие, Киевъ тугою, а Черниговъ напастьми», печаль разлилась по земле Русской, разрушаемой княжескими крамолами и набегами половцев.

Всеобщее уныние и горе тем сильнее, что еще недавно Русь торжествовала над половцами. Припоминается прошлогодняя блестящая победа великого князя Святослава Киевского, который самого хана «Кобяка изъ луку моря отъ железныхъ великихъ плъковъ Половецкихъ яко вихръ выторже». Контраст этой победы еще более усугубляет тяжесть и позор поражения Игоря. Все страны осуждают его, сам он из князя превратился в пленника-раба: «Ту Игорь князь выседе изъ седла злата, а въ седло кощиево. Уныша бо градомъ забралы, а веселие пониче».

На этом заканчивается первый отдел Слова — о походе Игоря и его последствиях. Второй отдел посвящен Великому Святославу. Теперь выдвигается на первый план образ сюзерена княжеской Руси, блюстителя Русской земли, который и способствует развертыванию сказа. В личности великого князя Святослава поэт сосредоточивает свои гражданские помыслы о благе родной земли, вызванные впечатлением от разгрома Игоря.

Великий князь Святослав, еще неосведомленный о несчастии, видит в своем тереме на Киевских горах сон, сулящий недоброе княжескому дому. Его будто бы покрывали черной шелковой тканью, подносили вино, смешанное с отравой, сыпали ему на грудь жемчуг (символ слез) колчанами, на златоверхом его тереме доски оказались «безъ кнеса» (средней балки), всю ночь граяли вороны и т. д. Бояре иносказательно толкуют Святославу его сон, как поражение князей на Каяле, повлекшее за собою новые набеги и торжество врагов. «Тогда великий Святъславъ изрони злато слово с слезами смешено». Как старший в роде, обращается он к Игорю и Всеволоду со словами жгучего укора за поспешность их

- 386 -

предприятия против половцев и самонадеянность в погоне за славой. Он отдает должное их безмерной храбрости, но тем больнее чувствует их пренебрежение его великокняжеским авторитетом: «Се ли створисте моей сребреней седине!» Но горечь русского поражения не погасила дух Святослава, он оправляется и молодеет, как сокол весною: «А чи диво ся, братие, стару помолодити? Коли соколъ в мытехъ бываетъ (меняет оперение), высоко птицъ възбивает, не дастъ гнезда своего въ обиду. Нъ се зло — княже ми непособие...»

Как бы из уст Святослава идут далее обращения во все стороны Руси со словами пламенного призыва князей «поблюсти» золотой стол киевский, выступить «за обиду сего времени», «за землю Русскую, за раны Игоревы, буего Святославлича». В этих воззваниях к современным русским князьям даны меткие их характеристики в поэтических гиперболах. Особенной мощью и независимостью наделены здесь Владимиро-Суздальский князь Всеволод, забывший на севере о золотом отчем престоле Киевском, и Галицкий Ярослав, занятый своей властью на Дунае.

Нет надежды только на Полоцких князей, недружных и ослабевших силами. Негодующее обращение к ним осложнено образами, возникающими по контрасту; припоминается князь Изяслав, героически погибший в бою с Литвой, покинутый братьями; припоминаются в образах роскошной символики удивительные подвиги деда Полоцких князей, Всеслава, некогда воспетого Бояном. На призыв князей отклика с их стороны не показано в Слове. Русской земле остаются лишь воспоминания о славном прошлом, о безвозвратных временах «старого Владимира», потомки которого идут врозь: «но знамена их стягов теперь веют в разные стороны».

Подвиги Всеслава представлены здесь в виде поэтической его биографии, композиционно законченной настолько, что она ощущается как отдельное самостоятельное произведение. Состоя из загадочных символов и иносказаний, эта биография ближе по стилю не к «былинам сего времени», а к «замышлению Бояню», и, возможно, представляет собою именно песню Бояна о Всеславе, пересказанную автором Слова. Тем же иносказательным стилем отличается и характеристика буйной деятельности Олега Святославича, данная в первом разделе Слова. И в ней возможио видеть отражение песни Бояна. Боян, действительно, был современником Всеслава и Олега; Всеславу он сказал «припевку»: «ни хытру, ни горазду, ни птицю горазду, суда божиа не минути», а близкое отношение его к Олегу выражено, повидимому, при другом изречении Бояна в заключительной части Слова. К сожалению, относящийся сюда текст сильно испорчен.

Переходим к третьему отделу Слова, связанному с возвращением Игоря из плена. Раскрытие образа Святослава не привело ни к солидарному выступлению князей против половцев, ни к спасению Игоря. Оно осуществляется иными путями. Тут возникает образ жены Игоря, Евфросинии Ярославны, и с высоты гражданских призывов к борьбе за страну поэт переходит на высоту личного пафоса. Одиноко горюя на городской стене в Путивле, Ярославна обращается к стихийным силам природы с горячими словами заклинаний, унаследованных от первобытной магии и теперь претворенных в поэтическую лирику.

Ярославна шлет Ветру, Днепру Словутичу и Солнцу свои мольбы, и стихии как бы откликнулись на ее плач: «Прысну море полунощи, идутъ сморци (смерчи) мьглами. Игореви князю богъ путь кажет из земли Половецкой на землю Рускую».

Следует изображение бегства Игоря, переданное сначала в прерывистом тоне волнения и страха, но постепенно переходящее в радость

- 387 -

счастливого возвращения на родину. Достигнув Донца, Игорь обменивается приветствиями с этой рекой, охранявшей его в бегстве. Покровительству Донца противополагается река Стугна, которая, «худу струю имея», некогда утопила юного князя Ростислава, спасавшегося от половцев на днепровский берег. Если природа сочувствует и помогает Игорю, то она проявляет полное безразличие к половецким ханам, Гзаку и Кончаку, в их погоне за Игорем. Преследуя Игоря, Гзак и Кончак спорят о судьбе Игорева сына, оставшегося в плену: отомстить ли ему смертью, или привязать любовью к красавице-половчанке (намек на связь Владимира с Кончаковной).

В заключении Слова к Игорю применено изречение Бояна, песнотворца старого времени, о взаимной тяжести разлуки Русской земли со своим героем. Но солнце вновь сияет на небе (намек на миновавшее затмение), а Игорь князь — на Русской земле. Девичьи песни с Дуная долетают до Киева, по стогнам которого уже едет Игорь «к богородице Пирогощей» (это — византийская «Пирготисса», по-русски «Нерушимая стена»). «Спевши песнь старым князьям, надо петь во славу молодым — Игорю, Всеволоду и Владимиру. Да здравствуют борцы за христиан. Князьям слава и дружине».

Прославление князей и дружины, «побарающих за христианы на поганыя плъки», и направление Игоря «къ святей богородице Пирогощей», тотчас по возвращении на родину, должны свидетельствовать о христианстве самого автора Слова о полку Игореве. В то же время, что автор Слова был полон языческой традиции своей родины, видно из определений русского народа, как внука Даждьбога, песнотворца Бояна, как внука Велеса, и стихий природы, как порождения сил того же олимпа: «се ветри, Стрибожи внуци, веютъ съ моря стрелами на храбрыя плъкы Игоревы...». Слово вообще полно образами языческой мифологии. «Вся песнь, — как характеризует Слово К. Маркс, — носит христианско-героический характер, хотя языческие элементы выступают еще весьма заметно» (Письмо Ф. Энгельсу 5 марта 1856 г.).1 Степень освоения христианства, свойственная автору Слова, определяется тем, что он не оставил следов религиозной сентиментальности, не обмолвился ни одним намеком на грех и искупление. Это обращает на себя внимание в особенности при сравнений с обеими летописными повестями о походе Игоря, отмеченными покаянным настроением и идеей божеского наказания.

Конечно, сообщение схемы поэтически построенного плана Слова еще не может дать удовлетворяющего представления о композиционном искусстве создателя этого произведения. Попытаемся дополнительно охарактеризовать в общих сначала чертах отношение автора к своей композиции. Автор Слова отличается от других известных нам представителей исторического повествования Киевской Руси не одной высотой, а и культом литературного стиля. Он стилист по преимуществу и при этом не практик только, а теоретик стиля, сознающий его значение и сознательно определяющий свойства его видов. Это явствует из того, что сказу Слова предпослано стилистическое чисто введение, где автор обсуждает вопрос, какой манерой излагать ему свое произведение, по Боянову ли «замышлению», или «по былинамь сего времени». И далее он не только поэтически характеризует стиль Бояна, а дает подражательно самые образцы этого стиля, не цитирует песни Бояна, а часть своей темы облекает напоказ

- 388 -

формой Бояновой поэтики. По нашему мнению, все основное содержание Слова изложено особым оригинальным стилем, так сказать — промежуточным между Бояновым и тем, который автор Слова считает соответствующим «былинамь сего времени», т. е. реальности текущих событий. Не решаемся точно определить, что за «реалистический» стиль противополагался Боянову, книжный ли, летописный, хронологический и т. п., но позволяем себе предположить, что не его, как нечто готовое, избрал для себя автор Слова. Изложение Слова почти сплошь символично, реальность событий и их оценка как бы просвечивают сквозь символику, а это сближает стиль автора не с «реалистической» формой повествования, а с «замышлением». С Бояном автора Слова роднит ритмичность и музыкальность речи. Он говорит о песнях и струнах не потому только, что Боян пел с их аккомпанементом, а потому, что сам был полон песенного ритма и речевой музыки. Изложение в Слове не единообразно, его характер меняется соответственно сложному рисунку поэтической композиции. События излагаются не сами по себе, а путем картин и впечатлений, которые не развертываются в естественной последовательности, а пересекаются (например, прошлое с современностью), разрываются (например, сказ — размышлением, воспоминанием), переставляются (вопреки хронологии). Эволюционной форме изложения предпочитаются сдвиги, ожидаемому — неожиданность. Вспомним, например, неожиданное, внезапное видение автором того момента боя, когда Игорь пытается вернуть бегущие войска: «Что ми шумить, что ми звенить давечя рано предъ зорями» и т. д. Общий тон Слова — лирика, но и она не единообразна. Ведь и в любом героическом эпосе есть лирический элемент. Гомеровский певец Демодок в присутствии неузнанного Одиссея запел случайно о его подвигах и злоключениях и вызвал у него слезы, конечно, лирикой своего эпоса. Вот этой героической лирикой окрашено все «героическое» в Слове и особенно те его части, где автор раздумывает о судьбе Русской земли. Но у него есть и другая лирика, нежная, как женские песни, лирика разлуки с «хотию» и «ладой». Она звучит в причитании русских женщин по мужьям, ушедшим в поход на чужбину, и в поминании забытой героем красной Глебовны и особенно в «плаче» Ярославны. Эстетика Слова, естественно, принадлежит к «рыцарскому», «удельному» типу, что обусловлено темой произведения. Но в самом эстетическом типе литературы рыцарской среды XI—XII вв. ощутительны элементы живого «просторечия», не книжно-изысканные, не аристократические, что, например, сказалось в Поучении Мономаха и в его письме к Олегу Черниговскому. Эти чисто национальные элементы, уже присутствовавшие в образной песне Бояна, и в Слове являются существенной принадлежностью стиля. Не одно только рыцарство князей и их кметей поглощает внимание творца Слова, он помнит и о ратаях, земледельцах, мирному труду которых мешала эта удельная воинственность. И вот он углубляет национальность своего художества образами фольклора трудовых масс. Оставаясь постоянно художником, он мыслит как историк, глубоко любящий свою родину, и перипетии ее жизни изображает, то горюя о ее несчастиях и неудачах, то досадуя и гневаясь на ее нестроения, но неизменно прославляя мощь ее народа и героизм ее водителей и защитников. Неустройство отношений между князьями, их разобщенность, повлекшая за собой поражение Игоря и половецкий набег на Русскую окраину, не привели автора Слова к неисходному унынию. Напасти, постигшие Русь, не лишили мужества ее великого князя; в порыве защитить ее от вражеской «обиды» он забыл свои седины, и обидчики, половецкие ханы, уже почувствовали, что их скоро начнут бить в поле

- 389 -

половецком. Такая смена настроений сопровождается в Слове разнообразием жанровых форм.

Каждая из приведенных выше тематических частей плана Слова разлагается в свою очередь на законченные строфы, музыкальные по строению, частью наделенные даже повторным припевом, «рефреном» («ищучи себе чти, а князю славы»; «о Руская земля, уже за шеломянемъ еси»; «великая поля чрълеными щиты прегородиша»; «а Игорева храбраго плъку не кресити»; «за землю Рускую, за раны Игоревы, буего Святъславлича»). Стиховой строй народных песен звучит, например, в таком повторе: «Немизе кровави брезе не бологомъ бяхуть посеяни, посеяни костьми Рускихъ сыновъ». Сходство с фольклором сказывается в самом строении метафор Слова, в отрицательном их выражении, например: «не десять соколов пускал Боян на стадо лебедей, но возлагал свои вещие персты на живые струны», или — «не буря соколы занесе чрезъ поля широкая...» Близость к фольклору наблюдается и в постоянстве эпитетов, например: «светлое солнце», «чистое поле», ««сабли каленые», «острые стрелы», «острые мечи», «бръзые комони», «серые влъци» и т. д. Сюда же можно отнести эпитеты «золотой» и «серебряный»: «злат стремень», «златый шелом», «седло злато», «злато слово», «злат стол», «златокованный стол», «терем златоверхий», «се ли створисте моей сребреней седине»; «уже бо Сула не течетъ сребреными струями», «стлавшу ему зелену траву на своихъ сребреныхъ брезехъ». Некоторые эпитеты, современные Слову, неизвестны из других памятников: «синии млънии», «синее вино», «синя мьгла», «мечи харалужные», «копия харалужные»; «изрони жемчюжну душу изъ храбра тела чресъ злато ожерелие». В живой речи и в устной поэзии находят себе источник такие выражения, как: «ни мыслию смыслити, ни думою сдумати». Отношение Слова к устной поэзии, устанавливаемое обычно по сходству его фразеологии и некоторых образов с фольклорными записями, сделанными не ранее XVII—XVIII вв., подлежит уточнению. Среди цитат подобного рода есть, например, несомненно относящиеся к военному быту, к «рыцарской» среде: «копие приломити», «испити шеломомь (Дону)», «звенить слава», «ищучи себе чти, а князю славы», «стоять стязи», «падоша стязи», «въступи Игорь князь въ златъ стремень», «ступаетъ въ златъ стремень», «Русичи великая поля чрьлеными щиты прегородиша», «потопташа поганыя плъкы», «сулици своя повръгоша», «понизите стязи свои, вонзите свои мечи вережени» и др.

Эстетический элемент, свойственный живому языку, отражен Словом в наивысшей степени. Взять, например, точность языка, непререкаемое соответствие изображенного словесно реальной основе, как, например: «О Бояне, соловию стараго времени! абы ты сиа плъкы ущекоталъ...», «щекотъ славий успе, говоръ галичь убуди», «А Половци неготовами дорогами побегоша к Дону Великому: крычатъ телегы полунощы, рци — лебеди роспужени», «орли клектомъ на кости звери зовутъ, лисици брешутъ на чръленые щиты», «Тогда по Руской земли ретко ратаеве кикахуть, нъ часто врани граяхуть, трупиа себе деляче, а галици свою речь говоряхуть, хотять полетети на уедие», «Уже соколома крыльца припешали поганыхъ саблями, а самаю опуташа въ путины железны», «ты бо можеши Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломы выльяти», «Коли Игорь соколомъ полете, тогда Влуръ влъкомъ потече, труся собою студеную росу, претръгоста бо своя бръзая комоня».

Но художественная форма Слова не лишена и книжной стихии, книжной литературности. Изысканная конструктивность как всего произведения, так и отдельных его частей, затем — риторизм не свидетельствуют

- 390 -

об исключительно фольклорной непосредственности. Например, книжной искусственной фразеологией отличаются такие выражения, как: «вещиа пръсты на живая струны въскладаше», «истягну умъ крепостию своею и поостри сердца своего мужествомъ, наплънився ратнаго духа», «спалъ князю умъ по хоти, и жалость ему знамение заступи искусити Дону Великаго», «храбрая мысль носить вашъ умъ на дело». Надо учесть и то, что не все образы, метафоры и символы Слова принадлежат только стилистике фольклора, некоторые из них находят себя параллели не только в исторических повестях русских летописей, но и в византийско-славянской книжности разных жанров.

По поводу отношения Слова о полку Игореве к переводной книжности говорилось уже давно и много, но можно и еще, умножив переводные параллели, развить и уточнить этот вопрос, без надежды, однако, получить теперь же окончательное его решение.

Слово о полку Игореве — произведение риторическое по преимуществу. О том свидетельствует его насыщенность образными метафорами, символика и гиперболизм выражения. Но эта риторика не есть случайный каприз творчества, не есть только индивидуальная наклонность данного стилиста. Риторика Слова — это целый стилистический жанр, и едва ли в Слове мы имеем первое проявление такого жанра. Следует иметь в виду, что такой жанр давно уже развивался в Византии, вероятно, унаследованный от последней поры античности, отмеченной роскошью красноречия. Мы не в состоянии проследить этапы развития этого стилистического жанра в исторической беллетристике Византии; можем только привести один яркий образец его — в виде стихотворной Хроники Константина Манассии, составленной около 1144 г. и доводящей свое повествование до 1081 г. Хроника эта, переведенная по-болгарски прозою веке в XII, в переводе носит заглавие «Премудраго Манассия и летописца събрание летно, от създания миру начинающее и текуще до самого царства кир Никифора Вотаниота». Сходство по стилистическому жанру между Хроникой Константина Манассии и Словом о полку Игореве было отмечено двумя исследователями независимо друг от друга.1 Примеры из этой Хроники мы приводим здесь не для установления текстуальной близости Хроники к Слову о полку Игореве и даже не для сближения памятников по выбору самих образов. Мы хотим установить лишь общность стилистического жанра. Предупреждаем, что наглядности такого обобщения мешает невразумительный вычурный язык болгарского перевода, стремившегося передать изысканную лексику византийских стихов. Царь Лев Великий «рать страшну» «на Ливианы съставлѣетъ и на Гизериха, и воеводу приставлѣетъ обладающа ратию... Василиска. Рать убо сии устрашааше и долниихъ, покрывааше же море вѣтрилы корабныими, исполнѣаше море корабми водопловными, бѣху бо стрѣлцы, мечници, водниратници и по суши паче пѣска множъствомъ, дерзостию же яко зверие». К воеводе царя Иустина Велисарию «от Ливианъ съпостат любовь приложися, и въси точно богови воеводу хвалѣаху, от сего прѣвъзможе паче крѣпкыихъ стражъ и въсѣкого града, красна, добронырна и твръдонырна. Самыи же прѣкрасныи градъ Кархидонъ врата отвръзе... Обретъ же (Велисарий) царская Гелимерова тамо, богатъствомъ морѣ почръпе и рѣкы имѣниомъ и воемъ расточи плѣнъ другочестнѣ; с самѣмъ же Гелимеромъ съставль брань и кръвию наплънена сътворивъ

- 391 -

Ливиискаа полѣ и въсѣко кръвию оброщено оружие показавъ, и варваръскими мрътъвци земя прикрывъ, явльшуся трупием постлану убиеныихъ. По многыихъ же бранехъ и мужоубиениихъ и по многыихъ съплетениихъ и конныихъ ратехъ и по конныихъ сокрушениохъ и сътрениохъ щитныихъ, конечнѣе и самого Гелимера съ женою и съ дѣтми умилеными образы поемъ плѣнены, оттуду яко многопобѣдныи възвратися воевода... О семъ же Велисарий уязвлѣется сердцемъ и въоружается крѣпце и тръзаетъ мечь, и съ оружноносцы твръдыми и храбрыими... яко львъ дръзосръдыи, въскочи въ срѣду и буяго народа съсѣче плъкъ... Бѣ же сие храборъство краснѣише паче пръвыихъ, и великъ Велисаръ бѣше въ храборствохъ». Фома Магистр «въоружается съ вои сътекшимися отвъсуду (перечислены страны) и плъкы събравъ, яко моръскыи пѣсъкъ, мужа храбры, оружноносны и силны, огнь въ бранехъ дыхающа, и мужа ратны, и оплъчается у Хрисополѣ... и наплънѣетъ полѣ храбрыихъ мужии и въся земя желѣзомъ; облиставааху копиа, сиааху же шлѣмове и щитове зорѣахуся, и въздухъ облиставаашеся сулицами». «Устрашишася копии (царя Иоанна Цимисхия) Киликиистии страже, въстрясошася отъ крѣпости его Аравъстии военачялници, Финикианин усъмнѣся искусною его руку, бльщащеся бѣжа от копиа его Сирѣнинъ, Едесъ видѣ его и Ефратскаа полѣ, Гръчьстии же коне напоишася водъ Ефратъскыихъ и скакании наплъниша того гръдыихъ. Видѣ сего Дунавъ и Скифъ близъ Истра живущии плъкы съсѣцающа и гоняща и побѣждающа съпостаты, яко же нѣкыи лев въпадъ на воловы великоребрыя, налегая и растръзая и уязвѣя нужднѣ. Тогда и струя рѣчныя в кръвь прѣложишася, и бысть кръвию очръвленъ доброводныи Истръ, сиирѣчь Дунавъ. Гръци ликовааху въ полихъ и островѣхъ, сердца же варварскаа страхъ уязвѣаше». Этот перевод Хроники Манассии, вошедший не ранее начала XV в. в хронограф, составленнный для русских сербом Пахомием, едва ли был известен автору Слова о полку Игореве. Возможно, однако, что ему был известен предшественник Манассии по жанру, т. е. был известен вообще этот стилистический жанр, развитой в Византии. Нам кажется, что начитанность автора Слова не подлежит сомнению. Большинство исследователей находили возможным сопоставлять некоторые выражения Слова с переводными, особенно с Историей Иудейской войны Иосифа Флавия, если не со всей хронографической компиляцией, составленной на Руси веке в XII из переводов Иосифа Флавия, Малалы, Амартола и «Александрии». Сопоставляли Слово и с Девгениевым деянием, т. е. с прозаическим переводом византийской стихотворной поэмы о пограничном богатыре Дигенисе Акрите. Эти сопоставления не предполагают, однако, тесной текстуальной зависимости Слова от поименованных переводных произведений, а только указывают на возможное знакомство автора Слова с некоторыми из них, в том числе и на тяготение автора к образному риторическому жанру. В самом деле, если не учитывать сходства Слова в части книжной фразеологии, общей многим памятникам, близость Слова к помянутым переводным повествованиям сказалась преимущественно в образах воинского типа, в воинственной риторике, разлитой по греко-византийским историческим произведениям в разной степени концентрации Любопытно то, что среди аналогий Слова есть произведения, сложенные в оригинале стихами, т. е. поэтические произведения, по существу культивировавшие риторику. Затем, из сопоставления Слова с Девгениевым деянием, стихотворный оригинал которого восходит к византийским былинам, вытекает, конечно, не знакомство автора Слова с переводом этого произведения, а его склонность к фольклорным реалистичным образам, отзвук которых остался от былин о Дигенисе Акрите в обработке

- 392 -

византийского книжника. Напрасно В. Ф. Миллер стремился доказать, что именно Девгениево деяние воздействовало на Слово, передав ему свои грецизмы и болгаризмы. Теперь доказано, что перевод повести о Дигенисе был сделан русским, а не болгарином, а грецизмы перевода относятся к ряду таких, которые можно встретить в разных жанрах русской книжности, подвергавшейся византийскому влиянию. Но гипотеза Миллера свидетельствует о тонком чутье его как фольклориста. Нам кажется, что прежде всего отзвуки народной поэзии, родственные греческому и славяно-русскому фольклору, привлекли внимание исследователя к сопоставлению Слова и Девгениева деяния, памятников, ярко запечатленных народностью. К сожалению, автор гипотезы пошел не от этой точки отправления, а от общего представления о неизбежной зависимости древнерусской литературы от византийско-болгарской, особенно если русский памятник глубокой древности отличался высочайшим художеством. Но, как бы то ни было, существо дела, конечно, не в начитанности и наслышанности автора Слова, не в подражательности или независимости его творчества, не в изобретательности его как стилиста, а в том, что его произведение неподражаемо, что, каковы бы ни были по происхождению элементы Слова, они сложились в «свое», все принадлежит великому его автору, как он принадлежит великому народу.

Представляя собою бесподобное слияние устной и книжной стихии, Слово о полку Игореве, если и пользовалось стилистикой, выработанной в книге и частью восходящей к античной традиции (например, образ поющего лебедя), то так изменяло или развертывало эту свою основу в поэтическом направлении, что получалось нечто совершенно самостоятельное. Например, и в летописях и в переводных памятниках трупы сравниваются со снопами (История об Иудейской войне Иосифа Флавия), кладбище — божья нива, чаша смерти (Библия) и т. д. В Слове же даются такие развернутые картины: «Чръна земля подъ копыты костьми была посеяна, а кровью польяна, тугою взыдоша по Руской земли»; «на Немизе снопы стелють головами, молотятъ чепы харалужными, на тоце животъ кладутъ, веютъ душу отъ тела»; «ту кроваваго вина не доста, ту пиръ докончаша храбрии Русичи, сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую». Следует оговориться, что подобные образы отмечены и в фольклоре. Но вот обычное выражение русской летописи «стрелы идяху, аки дождь», не встреченное в устной поэзии и, вероятно, восходящее еще к античной традиции, передано Словом в обратной метафоре: «быти грому великому, итти дождю стрелами». Наивысшим слиянием устной и книжной поэзии отличаются три эпизода Слова: сон Святослава, «золотое» его «слово» и «плач» Ярославны. Роскошью иносказаний особенно наделена биография Всеслава, рожденного по летописи «от волхвования», почему он и «немилостив есть на кровьпролитье».

Мысль о неожиданности появления в раннем русском средневековье столь сложного и высокохудожественного памятника, как Слово, неисторична и неверна. Слово не могло возникнуть без подготовительного периода в русской литературе, да оно и не единично среди русских памятников XI—XIII вв. ни по элементам формальным, ни по идеологии. Предшествующие и современные ему исторические повести имеют с ним много точек соприкосновения. И если Слово как повесть («трудныхъ повестий о пълку Игореве», «почнемъ же, братие, повесть сию») отличается от жанра других повестей, то не самыми элементами выражения, а концентрацией их и применением. Затем, Слово ведь не повесть только, а и песня («начати же ся тъй песни», «певше песнь старымъ

- 393 -

княземъ, а потомъ молодымъ пети»), т. е. оно не чуждо и песенному жанру, представителя которого мы знаем в лице Бояна, «песнотворца стараго времени». Это песнотворчество князьям во славу было в расцвете при Владимире Мономахе, при его сопернике Олеге Святославиче — и еще ранее, но книги не донесли до нас его образцов. Может быть, Бояновы и подобные песни и не предназначались для книги, или такие книги исчезали, гонимые средневековою церковью.

Автор Слова, отмежевываясь от «замышления Бояня», все же находился под его воздействием. Он обновил и развил старую манеру княжеских певцов и довел их героическую песнь до героической поэмы, применив к ее строению опытность писателя, в совершенстве знающего книжные жанры.1

Поэма эта, несомненно, ритмична; значительную часть ее текста многие исследователи пробовали разлагать на стихотворные строки и даже предполагали, что она пелась. Но до сих пор еще не установился общий взгляд по этому поводу, так как на пути к решению вопроса стоят большие трудности. Прежде всего самый текст Слова дошел до нас не в рукописи XII в., а в списке века XVI с подновленной орфографией и с ошибками, что еще более было умножено изданием 1800 г. и писарской копией Екатерины II. Затем, до метрического собственно исследования надлежало еще предварительно установить нормы произнесения некоторых звуков и законы ударения для языка XII в. Установление же этих норм и законов до сих пор находится в начальной стадии. Наконец, самая метрика для XII в., по отсутствию древних аналогий, является весьма гипотетичной. Наибольшим знатоком в области языка и стихосложения, академиком Ф. Е. Коршем, Слово о полку Игореве было исследовано со всех перечисленных сторон. Он реставрировал подлинную звуковую орфографию Слова, разложил весь реставрированный текст на стихи «былинной» системы, расставил ударения, принял во внимание и собственно музыкальную сторону, но, чтобы соблюсти стих на всем протяжении памятника, принужден был допустить много изменений не только в формах слов, но и в самом изложении текста. Этот опыт Ф. Е. Корша, несмотря на поразительную ученость и остроумие, оказался неубедительным, именно в отношении к проблеме, было ли Слово стихотворением и пелось ли оно.

Все читатели и слушатели Слова, от XVIII в. до наших дней, ощущают ритм этой поэмы, но от ритмической мерной речи еще нельзя делать прямого заключения о ее стихотворной форме. И у русских классиков-прозаиков можно указать образцы такого изложения, например, в «Тарасе Бульбе»:

белый  ус  его  серебрился,
слеза  капала  одна  за  другою...

Кто же главный герой этой поэмы? Хотя Слово и насыщено обильно именами князей, от прадедов и дедов до современных Слову их

- 394 -

внуков; хотя Киевский Святослав зовется «грозным, великим» и особенно отмечается военная мощь Ярослава Галицкого и Всеволода Владимирского, а также храбрость братьев, предводителей похода, Игоря и Всеволода Святославичей, но не им во славу создана эта поэма, никто из них не заслужил быть истинным героем Слова. Героем Слова является «Русская земля», добытая и устроенная трудом великим всего русского народа. Храбрые полки Игоря идут «за землю Русскую»; это не просто воины, ратники, кмети, а «Русичи», дети Руси; углубление их во вражескую степь сопровождается горьким прощанием с родиной: «О Русская земля! уже ты за курганом!» Знаменитый дед Игоря Олег получил от автора Слова укоризненное прозвище «Гориславич», вместо отчества своего «Святославич», за то, что в усобицах своих усеял трупами родную землю и нарушил мирный труд ее «ратаев» — пахарей. Княжеские распри и крамолы допустили «поганых со всех стран» ходить «с победами на землю Русскую». И вот все областные князья призываются к единению и общей защите Русской земли: «Смысл поэмы, — писал К. Маркс, — призыв русских князей к единению как раз перед нашествием монголов».1

Сам автор Слова не придерживался местных, узко-областных интересов, он был настоящим сыном всей Русской земли, представителем Русского народа.

Семь с половиной веков прошло с тех пор, как создалось Слово о полку Игореве, и эти века не стерли его красок, не погасили его чувства, его любви к родине и забот об ее общем благе. Творя историю своей родины, народ не раз находил в Слове созвучие своему творчеству.

2

Откуда бы ни заимствовал современник автора Слова о полку Игореве, Кирилл Туровский, свое определение двух разновидностей писателей, он четко разделил их на «историков и витий», иначе, на «летописцев и песнотворцев». Те и другие «приклоняют свой слух» «въ бывшая межи цесари рати и ополчения». Писатель-летописец отличался от песнотворца, следовательно, манерой изложения, способом выражения мыслей, подходом к материалу. А материал для тех и других был одинаков — события военные. Никоновская летопись, поместив под 1409 г. печальную повесть о разгроме Руси Едигеем, суровую объективность изложения оправдывает ссылкой на «начального летописца» Сильвестра Выдубецкого, «не украшая пишущего», который «вся временнобытства земскаа, не обинуяся, показуеть». В этом состоял основной прием летописцев. Автор Слова о полку Игореве вводит в сложную лабораторию песнотворцев.

В самом начале автор обращается к читателям с предложением, которое при небольшой перестановке слов звучит так: «Не лѣпо ли ны бяшеть, братіе, начяти о пълку Игоревѣ, Игоря Святъславлича, старыми словесы трудныхъ повѣстій». Такое обращение не стоит особняком. Волынская летопись под 1227 г. пишет: «Начнемъ же сказати бесчисленныя рати и великыя труды и частыя войны...» Предлагается, таким образом, вспомнить «трудную повесть», поведать о ратных трудах прошлого (хотя бы недавнего). Для поэтов это прошлое безраздельно понимается

- 395 -

как «былины». Припомним начало поэмы «Нибелунги»: «Нам в старых былинах чудесного много рассказано о героях славных, о великом труде ратном...»

Однако в дальнейшем автор называет свое произведение «песнью», о чем не забывает до самого конца: «Пѣвше пѣснь старымъ княземъ, а потомъ молодымъ пѣти». Только песнь эту автор предполагает скомпановать «по былинамъ сего времене», «а не по замышлению Бояню». Творчества последнего не раз касается автор «Слова». Явственно выступают приемы этого певца времени Ярослава. Боян далеко выходил из рамок реализма: он скакал соловьем по мысленному дереву, как сизый орел летал умом под облаками, носился серым волком по земле, через поля и горы. Безудержный полет вдохновения Бояна не привязывал его всецело к данному объекту воспевания. Его задача — набросать широкую, обобщающую картину, свить «славы оба полы сего времени», т. е. в песне славы коснуться настоящего с прошлым. Например, собираясь петь об усобицах «първыхъ временъ», Боян припоминал Ярослава, Мстислава, Романа, набрасывая весь комплекс отношений Руси Киевской и Тьмутараканской.

У «вещего» певца, подобно соколу, выхватывающему из стада первую попавшуюся лебедь, первая затронутая пальцем струна гуслей давала тон дальнейшему, живые струны «сами княземъ славу рокотаху». Стихийный лиризм Бояна чуждался всякой плановой постройки. Песнь о Всеславе Полоцком, написанная автором Слова в явное подражание Бояну, представляет этому прямое доказательство. Очень важно, что поэт показывает, как сам Боян скомпановал бы песнь об Игоревом походе. Он начал бы ее или с отрицательного сравнения на фоне широкой картины гонимых бурей птиц:

Не буря соколы  занесе чрезъ поля  широкая,
(Не) галици  стады  бѣжать къ  Дону  великому.

или — аккордом шума и звона выступающей русской рати:

Комони  ржуть  за  Сулою,
Звенить  слава  въ  Кыевѣ.

Определив творчество Бояна, автор Слова остановился перед альтернативой: сложить ли «трудную повѣсть» или «пѣснь», но не «по замышлению Бояню». Сначала он попробовал создать «трудную повѣсть»: «Почнемъ же, братіе, повѣсть сію...» При этой попытке он следовал Бояну только в том, что «свивал» «славы оба полы сего времени», т. е. собирался припоминать о прошлом при изложении настоящего. Прошлым автор Слова выбирает времена «старого» Владимира Мономаха, идеального для поэта князя, все время стремившегося погасить междоусобицы, объединить Русскую землю. Возвращение к этому старому времени выдержано на всем протяжении Слова. Изобразив Игоря, так сказать, внутренне приготовившимся к выступлению, упомянув о затмении солнца, приведя обращение Игоря к смутившейся зловещим знамением дружине, автор резко оборвал изложение горячим обращением к Бояну: вот бы ты, вещий, сумел воспеть этот поход!

Этим, собственно, кончается попытка создать «трудную повѣсть»; дальше идет «пѣснь» об Игоревом походе. В стилевом отношении этот повествовательный отрывок сильно отличается от дальнейшего. Он переполнен выражениями, находящими себе полное соответствие с оборотами воинской повести, переводной и летописной. Риторически отвлеченное «истягну умъ крѣпостію своею и поостри сердца своего мужествомъ...» —

- 396 -

относится к таким книжным приемам и не повторяется в дальнейшем.

Воспоминание о соловье-Бояне перестраивает поэта. Приведя его возможные зачины, певец Игорева похода начинает произведение как бы с начала, на этот раз в тоне второго предполагаемого Боянова «соловьиного щекота». У автора он звучит так:

Трубы  трубять въ  Новѣградѣ.
Стоять стязи  въ  Путивлѣ.

Дана картина сбора в поход. Солнечное затмение упоминается вторично. Хотя в дальнейшем будут приводиться «припевки» Бояна, компановаться вставные песни вполне в его духе, все же Слово о полку Игореве нельзя считать песнью, подобною Бояновой. Сто лет, отделяющих песнопения Бояна от Слова о полку Игореве, при быстром поступательном движении русской литературы должны были сказаться на коренном изменении поэтики знаменитой песни.

Автор Слова далек от вольного орлиного полета, волчьего рыскания, гоньбы сокола за лебедями. Его песнь, прежде всего, подчинена строгому плану. В стройной, хотя и сложной композиции, автор Слова с необыкновенным поэтическим мастерством излагает событие 1185 г. в ряде тесно связанных между собою картин-песен. Многие из них кончаются рефренами, «припевками»: «Ищучи себе чти, а князю славѣ», «О Русская земле, уже за шеломянемь еси»; «Ничить трава жалощами, а древо съ тугою къ земли преклонилось». Рефренов много, причем некоторые повторяются по нескольку раз. Ясно, что сам поэт видел в них «припевки», отделяющие одну поэтическую часть от другой. В песне о Всеславе, сложенной вполне в духе Бояна потому, что она относится именно к тому времени, поэт приводит рефрены самого Бояна. Автор Слова намеренно не придерживается последовательного изложения событий. Перед местами, особенно драматическими, он делает отступление, вводя песни, уводящие, главным образом, в воспоминание о прошлом. В этих, так сказать, интерлюдиях встречаются возвращения к «старому Владимиру». Таких три: первая помещена перед описанием роковой битвы, говорит о жестоких походах Олега «Гориславича», кончается рефреном: «то было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицеи рати не слышано»; вторая содержит краткое упоминание — сожаление, что нельзя же «пригвоздити къ горамъ кіевьскымъ» старого Владимира; третья рассказывает о гибели Владимирова брата Ростислава, ее рефрен: «Уныша цвѣты жалобою и древо съ тугою къ земли прѣклонилось».

Все интерлюдии глубоко эмоциональны, полны высокого лиризма. Среди них обращают особое внимание: песнь о Деве-Обиде, нагоняющей лебедиными крылами паводок печали на Русскую землю; плач русских жен, когда «Карна и Жля» несутся, «смагу мычючи въ пламянѣ розѣ», и особенно плач Ярославны. Структура последнего, с ясно разделенными строфами, одинаковыми запевами, поражала внимание поэтов нового времени. Многие из них перелагали только один «плач», придавая ему характер и давая название «романса» (И. Козлов, В. Загорский, Н. Берг).

Другими вводными интерлюдиями являются картины природы, предваряющие и сопутствующие наиболее сильным местам рассказа. Мрачными объятиями встречает природа вступающих в половецкую степь русских: ночь стонет грозою, слышатся крики зверей, зловещего Дива; кровавые зори, черные тучи, завыванье ветров, внуков Стрибога, стон земли, мутное течение рек, тучи пыли предсказывают исход роковой

- 397 -

битвы; дятлы стуком путь кажут возвращающемуся Игорю, Донец-река поздравляет освободившегося героя. Проникновенно изложена благодарность князя Игоря Донцу за то, что качал его на волнах, постилал постелью зеленую траву на своих серебряных берегах, одевал теплым туманом, стерег птицами на воде, на струях, на ветрах.

Поэт выдвигает навеянные ему знамением — затмением солнца — аллегорические смутные образы, символизирующие нарастающую печаль поэмы. Таков упомянутый Див, предупреждающий половцев, «Беда» Игоря, разгоняющая птиц, Дева-Обида, плещущая на синем море, «Карна и Жля» с погребальными факелами. Только Донец дружески беседует с героем, зато припоминается, что Стугна погубила юного Ростислава, Сула с Двиною не серебряными струями, а «болотом» текут к полочанам, растерявшим прадеднюю славу.

Поэт в высшей степени музыкален. Действительно, он умеет «приклонять слух», по выражению Кирилла Туровского. Нет другого памятника, столь полного шума, звона, стона. «Что ми шумить, что ми звенить давечя рано предъ зорями», — восклицает сам автор. Половцы наступают «с кликом», гремят мечи, сабли о шеломы, трещат копья, трубят трубы, кричат телеги в полночь, звонят «в прадеднюю славу», звенит слава... Поэт слышит позванивание золотом готских красавиц, пение девиц на Дунае, голоса которых вьются через море, рев хищных зверей, клекот птиц, рыканье туров, пение соловьев, заунывную кукушку Ярославну. Он прекрасно умеет передать звон кованой рыцарской рати; от зловещего этого звона старый Владимир «затыкал уши» у себя в Чернигове. Земля стонет, «тутнет» при движении рати, сопровождаемом зловещими раскатами грозы, плеском моря, шелестом травы. Карканье хищников противопоставлено замолкшим возгласам хлебопашцев; читателю даже слышно трепетание половецких веж во время Игорева побега.

Не менее богата живописная палитра автора Слова. Поэт продолжает находиться под впечатлением случившегося затмения: «два солнца помѣркоста, оба багряная стлъпа погасоста», — говорят бояре об Игоре со Всеволодом. Солнце Игорю — тьмою путь заступало, а когда прошла беда — «солнце свѣтится на небесѣ, Игорь князь в Руской земли». Блеск доспехов, освещенных солнцем («посвечивание шлемом»), сменяется синими молниями, кровавыми зорями, мглистыми туманами. Клику поганых русские противополагают свои красные щиты; красный стяг, белая хоругвь, красная челка, серебряное «стружие» достаются храброму Святославичу. Живописный талант поэта подсказал поражающие современного читателя метафорические картины. Сведомые Всеволодовы «кмети» — рожденные на поле брани ребята: их пеленали под звуки труб, укачивали под шлемами, кормили с конца копья. Олег Гориславич — ковач и пахарь земли Русской, только ковал он крамолу, сеял стрелы. Плох сев, когда черная земля вспахана конскими копытами, сеяна костьми, полита кровью. Жатва, результат такого сева, ужасна: постилают снопы-головы, молотят булатными «цепами», на току отдают жизнь, веют душу от тела. Где же народу веселиться после успешного окончания полевых работ. Битва — это брачный пир, когда недостает кровавого вина, когда напаивают «сватов», а сами ложатся «за землю Русскую», когда, вместо ласк молодой жены, Изяслава Васильковича «приласкали» литовские мечи на окровавленной траве-постели.

Поэт средневековой поры, автор Слова многими образами пользуется из обихода соколиной охоты, любимой забавы феодалов. Когда Игорь жил в плену, половцы, как рассказывает повесть Ипатьевской

- 398 -

летописи, обходились с ним весьма мягко: «волю ему даяхуть, гдѣ хочеть, ту ѣздяшеть и ястребомъ ловяшетъ». Начиная со сравнения игры Бояна с соколиной охотой, поэт последовательно, тонко проводит этот лейтмотив по своей поэме. Игорь с товарищами — Ольгово храброе гнездо, не для обиды рожденное; Мстиславичи, их трое, не «худого гнезда» шестокрыльцы — это Мстиславово храброе гнездо; когда сокол линяет, — говорит Святослав Киевский, — высоко птиц подбивает, не дает своего гнезда в обиду. Далеко зашел Игорь-сокол, птиц избивая, к половецкому морю. За это сабли поганых подрубили обоим братьям крылья, надели на них железные путины. Поэт говорит: «припѣшали» — сокол с подрезанными крыльями звался «пѣшим». Струны гусель, телеги, Дева-Обида сравниваются с лебедями — главной соколиной добычей. Прекрасен разговор половецких ханов, мчащихся вослед Игорю: Если сокол к гнезду летит, расстреляем мы соколенка золотыми стрелами, — говорит один. — Нет, лучше опутаем соколенка красной девицей, — возражает сват Игоря, Кончак. — А если мы его женим, — возражает Гза, — то ни соколенка, ни красной девицы у нас не будет, «почнуть наю птици бити въ полѣ половецкомъ».

Автор «Слова о полку Игореве» в высшей степени искусно пользуется внешними изобразительными средствами. На первый план следует поставить употребление «аллитераций» и «ассонансов». Это начальное, внутреннее, иногда синтаксически конечное созвучие идет с глубокой древности. Им пользовался Гомер, подражал Вергилий (Arma virumque cano, Troiae qui primus ab oris...). Особенного развитая достигли эти созвучия в средневековье; их значительно поддерживала народная поэзия. Такова, например, гармония слова, всецело основанная на аллитерации, в народном эпосе «Калевала».

Аллитерация Слова роскошна. Ее не мог не заметить ряд исследователей (П. Вяземский, Е. Барсов, Р. Абихт, І. Франко, В. Ржига). Всего чаще она встречается на начальную согласную: «та преди пѣснь пояше», «пороси поля прикрываютъ», «в пятокъ потопташа поганыя плъкы Половецкыя, и рассушася стрѣлами по полю, помчаша красныя дѣвкы Половецкыя», «вѣтри Стрибожи внуци вѣютъ», «тъщими тулы поганыхъ тлъковинъ», «тугою имъ тули затче», «князи сами на себе крамолу коваху». Особенно часта аллитерация на с, с его изменением на з: «се ли створисте моей сребреней сѣдинѣ»; «сабли изъострени, сами скачуть аки сѣрыи влъци», «жалость ему знамение заступи искусити...» Существуют речения комбинированные, с чередованием с и плавных р, л: «съ зараніа до вечера, съ вечера до свѣта летятъ стрѣлы каленыя, гримлютъ сабли о шеломы, трещатъ копіа харалужныя въ полѣ незнаемѣ среди земли Половецкыи». Весьма употребительны плавные в сочетании с предшествующими одинаковыми или сходными согласными: «Святъславъ изрони злато слово, съ слезами смѣшено», «чрьленъ стягъ... чрьлена чолка, сребрено стружіе храброму Святъславличю».

Относительно гласных звуков следует отметить ассонансы на о: «дремлеть въ полѣ Ольгово хороброе гнѣздо, далече залѣтѣло, не было оно обидѣ порождено, ни соколу, ни кречету, ни тебѣ, чръный воронъ, поганый Половчине». Здесь — прямая напевность. Интересны ассонансы на у, вообще на широкие гласные, выражающие натиск силы, гнет: «взмути рѣки и озеры, иссуши потокы и болота» (они напоминают подражательное В. Брюсова: «Третий на коне тяжелоступном, в землю втиснувшем упор копыт, в забытьи, волненью недоступном, недвижимо, сжав узду стоит»).

- 399 -

Встречаются созвучия более сложные: «на кровати тисовѣ», «темно бо бѣ»,«сквозѣ землю», «чему мычеши», обѣсися синѣ мьглѣ», «на морѣ рано...» Аллитерация звучанием усиливает зловещие картины: «Солнце ему тьмою путь заступаше, нощь стонущи ему грозою птичь убуди, свистъ звѣрий въ стаи зби». Здесь слышны зловещие завыванья ночи.

У поэта аллитерация доходит до своеобразной рифмовки: «страны ради, гради весели». Особенно часто оперирует он со словом слава: «Бориса Вячеславича слава», «Изяслав притрепа славу», «славу Святославлю», «разшибе славу Ярославу».

К аллитерациям, наконец, следует отнести синтаксический параллелизм: «нъ нечестно одолѣсте, нечестно бо кровь поганую пролиясте» «ни нама будетъ сокольца, ни нама красны дѣвице». Стремление к созвучию окончаний приводит автора непосредственно к рифме: «помѣр коста — погасоста — поволокоста — погрузиста — подаста».

Отдавая должное великому индивидуальному мастерству автора, поэтику Слова все же надлежит считать уходящей своими корнями в русскую народную поэзию. Изобразительные средства современного фольклора многое донесли от далекой древности и во многом напоминают поэтические приемы Слова.

Сопоставления фольклора с поэмой не раз делались исследователями, но не часто, причем бывали иногда довольно односторонни. Так, например, М. Максимович, А. Потебня привлекали для сравнения фольклор преимущественно украинский, хотя давали материал и русский. Наиболее обстоятельное и в то же время доказательное сравнение Слова с русским фольклором принадлежит А. Смирнову.

Символика русского фольклора во многом одинакова со Словом. Сокол — символ героя: «Высоко сокол поднялся и о сыру матеру землю ушибся», «Не ясен сокол перелетывал, Не белый кречет перепархивал», — приезжал Илья Муромец. Соловей — певец: в эпосе имя Соловья дано искусному гусляру, пленяющему княжескую племянницу. Кукушка — тоскующая женщина: «Вскинусь я, взброшусь я кукушечкою, Полечу на свою сторону, на батюшкину». Ворон служит символом грубой силы: «Летает Невежа черным вороном»; в украинской и белорусской песне — ворон символ несчастья: «Ой у леси черны ворон граче, А мне молодому головку оплаче»: волк — символ быстроты: Волх «обернулся серым волком»; «это начал он, ведь, по полю побегивати»; тот же Волх в образе тура бежит к царству Индейскому: «Он первый скок за целу версту скочил, А другой скок не могли найти».

В Слове, как в фольклоре, в большом ходу прием сравнения положительного и отрицательного. Следует отметить трехчленную формулу сравнения, в сущности, редкую в русской народной поэзии (она свойственна юго-славянской): утверждение — отрицание — утверждение. В Слове: Боян пускает десять соколов на стадо лебедей — не десять соколов пускает — вещие персты налагает. В фольклоре: рано на заре поймал соловей кукушечку — не кукушечку поймал — красну девицу. Часто встречающаяся в Слове тавтология: трубы трубят, свет светлый, мосты мостити, мыслию смыслити, думою сдумати, песнь пояше, суды судити — обычна в народной поэзии, где тоже: мосты мостити, суды судити, думу думать.

Одинаковы в Слове и в фольклоре достоянные эпитеты: серый волк, сизый орел, черный ворон, каленая стрела, храбрая дружина, зеленая трава, борзый конь, широкое поле, златоверхий терем, тисовая

- 400 -

(тесовая) кровать; В. Далем в его «Словаре живого великорусского языка» приведено — серебряная струя.

Живописное обращение Ильи Муромца к коню вполне созвучно с изобразительными обозначениями голосов зверей и птиц в Слове: «Неужель не слыхал крыку звериного, Свисту змеиного и щекотанья соловьиного», или «Станет речи говорить, Точно лебедь прокричит».

Исследователями приводились более обстоятельные параллели с фольклором. Так, еще Максимович отметил, что сравнение битвы с посевом, жатвой в Слове («Чръна земля под копыты костьми была посеяна, а кровию польяна») находит себе близкое соответствие в украинской песне:

Чорна роля заорана, кулями засіяна,
Білым тілом зволочена, і кровью сполощена.

Этот образ сохранился и в поздней солдатской песне:

Распахана шведская пашня
Распахана солдатской белой грудью,
Орана шведская пашня
Солдатскими ногами,
Боронена шведская пашня
Солдатскими руками,
Посеяна новая пашня
Солдатскими головами,
Поливана новая пашня
Горячей солдатской кровью.

Фольклорный образ пир-битва («ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбріи Русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Русскую») сближает Слово с украинской и русской народной песней:

Гей друзі, молодці, браття козаки запорозці!
Добре дбайте, борзо гадайте,
Із ляхами пиво варити зачинайте,
Лядьский солод, козацька вода,
Лядські дрова, козацькиі труда.
Ой с того пива
Зробили козаки з Ляхами превеликее диво ...

Смерть на бою уподобляется брачному союзу и в поздней казацкой песне, где казак наказывает своему коню:

Ты скажи моей молодой жене,
Что женился я на другой жене,
На другой жене, мать-сыро́й земле,
Что за ней я взял поле чистое,
Нас сосватала сабля острая,
Положила спать калена стрела.

Наконец, Слово о полку Игореве роднится с фольклором общностью лексического состава. В «Словаре живого великорусского языка» В. Даль приводит слова, знакомые нам по Слову о полку Игореве: смага, яруга, болонь, котора, стяг, кмет (в значении «парень»), кресити, засапожник (охотничий нож, прижатый ножнами к голенищу). В областных — туга (белорусское), чернядь (черная утка, в б. Архангельской губ.). В народной лирике и эпосе: жир (в значении «обилия»), хоть, лада,

- 401 -

комонь, шеломя, ратай, аксамит («самит»), гридница, путины («шелковыя»), хоботы, черлен; у Кирши Данилова — лелеять, рано зазвонили у заутрени, речь говорили.

Примеры могут быть умножены. Они определенно показывают, что Слово о полку Игореве неотделимо от фольклора. За долгое время, отделяющее Слово от современного фольклора, в последнем многое изменилось в отношении содержания под влиянием исторических, общественных перемен. Но краски не погасли, сохранившись так же свежо, как фрески или мозаики XII в.

*

В обстоятельном разборе «романсов о Сиде» Ф. Буслаев отметил, что в романском эпосе можно найти много подробностей, сходных с встречающимися в наших старинах. Герои в «Chansons de geste», подобно богатырям, отличаются непомерной силой поражают врагов первым попавшимся оружием (ослиной ногой, например), много пьют и едят, применяют одинаковые приемы при единоборстве. В статье приводится убедительное сравнение эпизода с Запавой и Соловьем Будимировичем, когда тот упрекает ее:

Всем ты мне, девица, в любовь пришла,
А тем ты мне, девица, не слюбилася,
Что сама себя, девица, просватала,

с репликой Жирара Вианского герцогине, которая объясняется ему в любви и предлагает руку: «Неужели обычай изменился и теперь принято, чтобы сами невесты приходили свататься?» Исследователь счел долгом отметить, что подобные сравнения возможны только по степени развития народного быта, выраженного с разных сторон в русском и западноевропейском эпосе. Бытовые черты исторически слагались независимо друг от друга, но могли сходствовать как по врожденному всем народам единообразию в общих началах исторического развития, так и по разным основам, общим в цивилизации европейских народов: простотой и грубостью ранней цивилизации средневековых народов, некоторыми обычаями, влиянием христианства, церковных книг, других литературных источников, общих на востоке и западе Европы.

Эти высказывания крупного знатока древнерусской и западной литературы не надо терять из виду при частых сопоставлениях Слова о полку Игореве с другими произведениями средневековой поэзии. Слово не раз сравнивалось с «Песнью о Роланде» с точки зрения общности идеи и художественных приемов. Однако наиболее обстоятельный в этом отношении исследователь (В. Каллаш) принужден был заметить, что оба памятника, наиболее родственные друг другу, «органически вырастали из почвы народной поэзии, которая везде и всегда имеет много сходных приемов, сюжетов и красок; оба прошли через своеобразную общественную среду — дружинную и рыцарскую, создавшую при сходных условиях очень близкие друг к другу результаты». Замечание это повторяет, в сущности, положение Буслаева. Развиваясь при более или менее сходных обстоятельствах, средневековье могло одинаково реагировать на исторические события. В этом отношении любопытно сопоставление русской знаменитой поэмы с произведением грузинского поэта Шота Руставели — «Витязем в тигровой шкуре». «Слово» и «Витязь» — сверстники, возникшие почти одновременно.

Основная идея Слова о полку Игореве — стремление к единству Русской земли, к собиранию народной силы в противовес ослаблению

- 402 -

и раздроблению государства благодаря усобицам князей-феодалов. В эпоху Слова феодальная раздробленность достигла наивысших пределов, вызвав появление гениального поэтического призыва к единству. Такой же призыв к защите родной земли, к власти, которая могла бы победоносно отразить натиски кочевых народов, бороться с внутренними разногласиями своекорыстных феодалов, звучит в высоком произведении Руставели.

Однородная общественно-политическая обстановка вызывает сходные идеи. Только в этом направлении следует сопоставлять памятники мировой литературы. Поэтика каждого принадлежит ему самому. Поэтика Слова о полку Игореве — народна, как народна и его идея, и в то же время гениально своеобразна.

__________

Сноски

Сноски к стр. 381

¹ Затмение случилось 1 мая 1185 г., у Донца оно видимо было в 3 ч. 25 м. по киевскому времени, т. е. при начале «вечерен» на Руси.

Сноски к стр. 387

¹ К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XXII, М. — Л., 1931, стр. 122—123.

Сноски к стр. 390

¹ П. В. Владимиров. Древняя русская литература Киевского периода XI—XIII вв. Киев, 1900, стр. 36 и 309. — А. С. Орлов. Слово о полку Игореве. Москва, 1923, стр. 12, 13, 51, 52.

Сноски к стр. 393

¹ Приведем характеристику поэзии Слова о полку Игореве, принадлежащую М. А. Максимовичу (1845): «Песнь Игорю не импровизирована и не пропета, а сочинена и написана, как песнь о Калашникове Лермонтова, или русские песни Мерзлякова и Дельвига. Разница та, что новейшие поэты пробовали придавать искусственной письменной поэзии характер поэзии народной; а певец Игоря возводит народную изустную поэзию на степень образования письменного, на степень искусства. Он поэт, родившийся в веке изустной поэзии, полной песнями и верованиями своего народа, но он вместе и поэт грамотный, причастный высшим понятиям своего времени, он поэт писатель». Эта характеристика, несмотря на устарелость выражений, неясность терминологии и упрощенность некоторых понятий, до сих пор привлекает своей чуткостью и глубиной основной мысли.

Сноски к стр. 394

¹ Письмо Энгельсу 5 III 1856. К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. XXII, Переписка 1854—1860, М. — Л., 1931, стр. 122.