- 119 -

ЛЕСКОВ

- 120 -

- 121 -

Николай Семенович Лесков — писатель крупного оригинального дарования, противоречивый в своем творчестве, не получил при жизни правильной оценки. Д. И. Писарев односторонне судил о произведениях Лескова только по его реакционным романам. Либерально-народническая критика, считая его рассказчиком анекдотов (Н. К. Михайловский), отказывала писателю в идейности, определенном отношении к жизни (Евг. Соловьев-Андреевич). Творчество писателя рассматривалось как результат «больного таланта» (М. А. Протопопов), его считали религиозным писателем-мистиком (А. Волынский, Д. Мережковский). Только, может быть, один «Современник», против которого в 60-е годы выступал Лесков, сумел еще в начале литературной деятельности этого писателя-публициста официозной «Северной пчелы» предвидеть его дальнейший путь художника.1

Высоко ценил творчество Н. С. Лескова Горький. Его отзыв о Лескове как о классике, писателе самобытном и чисто русском, знатоке и мастере языка определяет значение этого писателя в истории русской литературы.

Литературная деятельность Лескова протекала с 1860 по 1895 год. Эти хронологические границы охватывают, как указывал В. И. Ленин, второй этап освободительного движения в России — «разночинский или буржуазно-демократический, приблизительно с 1861 по 1895 год».2

Идейно-творческое развитие писателя было сложным и противоречивым.

И в жизни, и в творчестве Лескову были свойственны напряженные искания правды, полные глубокого внутреннего драматизма, серьезные ошибки и срывы.

«Я бы, писавши о себе назвал статью „трудный рост“»,3 — так определил Лесков уже в конце жизни характер собственного идейного развития.

Выросший в патриархально-провинциальной среде под сильным влиянием религиозных настроений, Лесков хотя позднее и вращался в среде петербургской прогрессивной интеллигенции, но по своему мировоззрению

- 122 -

был далек от передовой идеологии своего времени. Не испытал Лесков и влияния передовых идей 40-х годов. Он сам говорил, что не принадлежит к числу тех писателей, «которые развивались в духе известных начал» и «на которых бы лежал хоть слабый след благотворного влияния кружков Белинского, Станкевича, Кудрявцева или Грановского»,1 т. е. тех кружков, через которые в юности прошли старшие писатели (Тургенев, Салтыков-Щедрин).

Лесков начал писать в 60-е годы, когда перед писателями-реалистами, в связи с ростом национального самосознания в стране и широким размахом освободительного движения, остро встал вопрос о положительном типе.

Один из виднейших представителей критического реализма, современник Лескова, Салтыков-Щедрин в статье «Напрасные опасения» (1868) писал, что условия существования новой русской литературы — уяснение положительных типов русских людей и что «весь вопрос в том, где искать этих деятельных и положительных типов».2

Как и все крупные писатели того времени, Лесков ставил и решал в своем творчестве вопрос о положительном типе. Но искал он положительных героев в стороне от «столбовой дороги» русской общественной жизни и литературы. Придавая огромное значение нравственному началу в человеке, он дал разнообразную по характерам галерею положительных персонажей из различных слоев русского общества, наделяя их чертами большой нравственной стойкости, честности, самоотверженности и вместе с тем чертами смирения, пассивности, религиозности.

В условиях развития капиталистических отношений в России второй половины XIX века, господства буржуазно-эгоистической морали, писатель в облике «праведников» воплощал, говоря словами Ленина, «наивный демократизм, умевший чувствовать буржуазность, но не умевший понять ее»,3 и религиозно окрашенный гуманизм, лишенный чувства классовой ненависти.

Черты, свойственные идеологии городского мещанства и патриархального крестьянства, были близки Лескову, глубокому знатоку быта этих социальных слоев.

В образах лесковских «праведников» особенно сказались слабые стороны миропонимания писателя, его вера в нравственное усовершенствование как единственное средство к преодолению зла.

Писатель широкого охвата действительности, Лесков прекрасно изображал быт и нравы крестьянства до- и пореформенной поры, ремесленнических и рабочих артелей, чиновников различных рангов, военных, интеллигенции, купечества и особенно духовенства.

В годы победоносцевской реакции своеобразный талант писателя, получив ярко сатирическое выражение, был направлен на борьбу с явлениями самодержавно-полицейского произвола и деспотизма, морального разложения социальных верхов и лживостью церковных служителей. Тонкий знаток и бытописатель русской жизни, оригинальный мастер русского языка, Лесков занял видное место в русской классической литературе XIX века.

- 123 -

1

Николай Семенович Лесков родился 4 (16) февраля 1831 года в селе Горохове Орловской губернии, в семье чиновника судебной палаты, мелкопоместного помещика, выходца из духовенства. Отец писателя, Семен Дмитриевич Лесков, был человек незаурядный, с широкими культурными интересами, любитель книг. Вспоминая о нем, Лесков писал: «У меня был отец большой замечательный умник и дремучий семинарист, в которого, однако, влюбилась моя мать, чистокровная аристократка».1

Мать писателя, как и бабушка, придерживалась крепких религиозных традиций.

Детские годы Лескова проходят в патриархальной провинциальной среде, в непосредственной близости к жизни крепостных крестьян и к природе.

«Я смело, даже может быть дерзко, думаю, — вспоминал Лесков, — что я знаю русского человека в самую его глубь и не ставлю себе это ни в какую заслугу. Я не изучал народ по разговорам с петербургскими приказчиками, а я вырос в народе, на гостомельском выгоне с казанком в руке, я спал с ним на росистой траве ночного под теплым овчинным тулупом...

«Я с народом был свой человек, и у меня есть в нем много кумовьев и приятелей, особенно на Гостомле, где живут бородачи, которых я, стоя на своих детских коленях в оные былые времена, отмаливал своими детскими слезами от палок и розог...» («Русское общество в Париже»).2

От окружающего его дворового люда Лесков узнавал те «бывалые» истории, предания старины, любовь к которым он сохранил на всю жизнь. Особенно глубокое влияние оказала на Лескова солдатка-нянька, крепостная актриса графов Каменских, рассказы которой, по его словам, были «то сладкою сыто́й кисловатому киселю жизни, то — полезной горчицей жирному свинству ее».3

Много приходилось слышать ему всяких занимательных историй и «монастырских легенд» от своей бабушки Анны Степановны Каландиной, которая происходила из московского купеческого рода.

Впечатления детства, связанные с крепостническим миром, тесное общение с дворовыми, а через них знакомство с песнями и сказаниями народа — всё это оставило свой глубокий след в творчестве.

В 1841 году Лесков поступил в Орловскую гимназию, но курса не окончил, так как на шестнадцатом году осиротел и ему пришлось начать трудовую жизнь.

В 1847 году он зачисляется канцеляристом, а затем столоначальником уголовной палаты в Орле. Здесь он сближается с высланным украинским этнографом А. В. Марковичем, который пробуждает в будущем писателе интерес к Украине. Спустя три года с помощью младшего брата матери, профессора С. П. Алферьева, Лесков перебирается в Киев, где определяется в казенную палату помощником столоначальника по рекрутскому столу ревизского отделения.

В 1857 году Лесков выходит в отставку и поступает на частную службу к своему родственнику Шкоту, управляющему имениями графа Перовского. Впечатления, вынесенные им в Орле, где он хорошо узнал

- 124 -

нравы дореформенного суда, впечатления киевского периода (1849—1857), особенно частые служебные разъезды по России в рогожном возке, в тарантасе, на барках и по железной дороге с неизбежными остановками в пути и разнообразными дорожными встречами, дали ему обильный запас наблюдений, запечатленных позднее в творчестве. Эти разъезды, как сообщает близко знавший его филолог И. А. Шляпкин, доставили ему «великое знакомство с русскими людьми всех классов и с условиями русской жизни».1

Действительно, мало кто из русских писателей XIX века (до Горького) ездил так много по своей стране, наблюдал так обстоятельно ее быт, нравы, промыслы, порядки, как Лесков. Недаром уже зрелым писателем он говорил о себе в письме к А. Суворину от 29 сентября 1886 года: «Прожив изрядное количество лет и много перечитав и много переглядев во всех концах России, я порою чувствую себя, как „Микула Селянинович“, которого „тяготила тяга“ знания родной земли...».2 Своих современников Лесков поражал и огромной начитанностью в самых разнообразных областях человеческого знания. К книге он проявлял глубокий интерес с детских лет.

Свою литературную деятельность Лесков начал как публицист. В статьях, заметках, напечатанных в умеренно либеральных периодических изданиях («Русская Речь», «Северная пчела» и др.), Лесков горячо откликается на самые разнообразные темы общественно-политической и культурной жизни того времени. Он пишет о тяжелых условиях быта рабочих («О найме рабочих людей»), о здравоохранении («Вопрос о народном здоровье и интересах врачебного сословия в России»), антигигиеничности фабричных помещений («Заметка о зданиях»), о женском образовании («Русские женщины и эмансипация»), воскресных народных школах, но особенно часто отзывается на крестьянский вопрос, неизменно опираясь на свое хорошее знание русской народной жизни. Лесков спорит со славянофилами, которые, по его мнению, не знают деревни и сочувствуют тому, что давно минуло.

Эти суждения Лескова найдут художественное воплощение в его первых рассказах о крестьянстве.

При всем внимании к нуждам рабочего люда, сочувствии крестьянству и трезвой оценке окружающей действительности Лесков в своих публицистических статьях не выходит за пределы буржуазного либерализма. В полемике с катковским журналом «Русский вестник», защищавшим сословные права дворян, Лесков, ссылаясь на свое знание русского народа, говорит о необходимости уступок народу в границах законности, во избежание стихийных волнений («О литераторах белой кости»).

Эпиграфом к статье им взяты слова буржуазного французского историка А. Токвиля: «Если вы действительно боитесь народа, — торопитесь искоренить в нем убеждение, что вы им пренебрегаете; если вас так пугают его дурные страсти, — спешите удовлетворить его добрым и законным наклонностям».3

В годы «великого раскола» в литературе и образования двух направлений — «нетерпеливцев», объединенных «Современником», и «постепеновцев», группировавшихся вокруг «Отечественных записок», — Лесков

- 125 -

остался с «постепеновцами», умеренность которых казалась ему более приемлемой.

В условиях острой идейно-политической борьбы с «Современником» Лесков печатает в «Северной пчеле» (30 мая 1862 года) свою печально нашумевшую статью о петербургских пожарах. В ней, повторяя распускаемые полицией и реакционными кругами слухи о связи пожаров (возникших весной этого года в Петербурге) с деятельностью авторов революционных прокламаций «Молодая Россия», он обращался за помощью к «петербургскому начальству». Справедливо воспринятая как пасквиль на демократическую молодежь, эта статья вызвала резкое негодование передовой интеллигенции столицы. Попытки Лескова оправдаться остались безуспешными. «Это меня разбило и нравственно и физически, и я решил, — писал он, — оставить публицистику и уехать из России, чтобы отдохнуть...».1

Осенью 1862 года Лесков в качестве корреспондента «Северной пчелы» совершает поездку по Западной Украине, Польше и Чехии.

Во время своей поездки Лесков с большим интересом знакомится с жизнью, бытом, литературой славян, которые пользовались его горячими симпатиями. Он переводит на русский язык славянское предание «О двенадцати месяцах», записанное чешской писательницей Боженой Немцовой, новеллу Мартина Бродского о чешском сельском учителе и его дочери «От тебя не больно».

Весной 1863 года Лесков возвращается в Россию. В течение своей жизни он еще не раз бывал за границей — во Франции, Австро-Венгрии, Германии; глубокую ненависть вызывал в писателе прусский милитаризм.

После возвращения из заграничной поездки он по поручению министра народного просвещения А. В. Головнина направляется в Ригу для обследования старообрядческих школ. Материалы поездки легли в основу статей: «Раскольничьи школы», «С людьми древнего благочестия».

С 1863 года Лесков выступает главным образом в качестве беллетриста, но до конца жизни не оставляет публицистической работы, подчеркивая огромное значение ее для формирования художественного таланта писателя.

В условиях острой политической борьбы Лесков опубликовал роман «Некуда» (1864), который был воспринят резко отрицательно передовой русской общественностью. Во второй половине 60-х годов писатель сближается с представителями консервативных кругов и печатается в «Русском вестнике», который в это время сплачивал антиреволюционные силы. Однако этот союз оказался непрочным. К середине 70-х годов Лесков, уже известный писатель, порывает с «Русским вестником» и его редактором Катковым. По этому поводу он писал М. А. Протопопову: «Разошлись вежливо, но твердо и навсегда, и он тогда опять сказал: „Жалеть нечего, — он совсем не наш“. Он был прав, но я не знал: чей я?».2

Каткова Лесков объявляет «человеком вредным для нашей художественной литературы».3

В 80-е годы Лескова много и охотно печатают либеральные и правонароднические издания: «Русская мысль», «Вестник Европы», «Неделя». На страницах последней усиленно пропагандировалась теория «малых дел», вызывавшая сочувствие писателя. Но при всей, казалось бы, идейной

- 126 -

близости к русским либералам, Лесков с течением времени испытывает возрастающее в нем отчуждение от их «трусливой политики» угодливого пресмыкательства перед российским самодержавием.

Литературная деятельность Лескова в условиях победоносцевской реакции 80-х годов была признана в правительственных кругах несовместимой с его службой в Министерстве просвещения. В газете «Новости» появилось письмо Н. С. Лескова в связи с отчислением его от службы, в котором он писал: «Я отчислен от Министерства „без прошения“ по причинам, лежащим совершенно вне моей служебной деятельности, которая в течение десяти лет признавалась полезной...

«Для оставления службы мне не вменено никакой вины, а указано только „несовместимость“ моих литературных занятий с службою».1

С этого времени и до конца жизни Лесков занимался исключительно литературным творчеством, перемежая художественную беллетристику с публицистическими статьями по самым разнообразным вопросам общественно-бытовой, культурной и литературной жизни.

Лесков был близко знаком с крупнейшими русскими писателями: Тургеневым, Гончаровым, Достоевским, Писемским, Мельниковым-Печерским, А. Толстым и особенно с Л. Толстым. Знакомство с Л. Толстым (1887 год), встречи, переписка были большим событием в жизни Лескова. «...вижу все при свете его огромного светоча», — писал он о Л. Толстом.2

Лесков пропагандирует творчество Толстого, публикует о нем статьи. Еще в конце 60-х годов Лесков напечатал серию статей под общим заглавием «Герои Отечественной войны по гр. Л. Н. Толстому», в которых он рассматривал грандиозную эпопею Отечественной войны 1812 года как выражение патриотического народного духа. Он откликается статьями на драму Толстого «Власть тьмы», повесть «Смерть Ивана Ильича», гневно выступает против спекуляции именем великого писателя («Торговая игра на имя гр. Л. Н. Толстого», «Сплетни о Л. Толстом» и др.).

Лесков настойчиво отделял Толстого от «толстовства», к которому относился отрицательно. В толстовцах Лескова отталкивала их индифферентность к вопросам общественно-политической жизни и непринятие ими благ цивилизации, культуры. «...приходили и эти непротивленыши, и все они были в этой в ихней форме, тусклые и в нечищенных сапогах..., какие-то они...все с курдючками. Подпояшутся и сзади непременно у них делается курдючок, а лапти без калош — и натопчут. Это неопрятность!» («Зимний день»).3 В письме к Л. Толстому от 14 декабря 1893 года Лесков писал: «Я иду сам, куда меня ведет мой „фонарь“, но очень люблю от Вас утверждать себя, и тогда становлюсь еще решительнее и спокойнее».4

У Толстого Лесков искал подкрепления своей веры в силу нравственных начал человека, обеспечивающих победу «добра» над «социальным злом». В этом отношении толстовское влияние сказалось на таких произведениях писателя, как «Дурачок», «Фигура» и повесть «Полунощники».

- 127 -

Крупным событием последних лет жизни Лескова был выход большого 36-томного собрания сочинений (6-й том, включающий «Мелочи архиерейской жизни», был в 1889 году конфискован и сожжен по распоряжению главного управляющего по делам печати). По цензурным соображениям не могли увидеть света при жизни писателя и некоторые другие его произведения, содержащие резкие выпады против самодержавно-бюрократического строя.

Тяжелая болезнь (грудная астма) привела Лескова к смерти. Умер он 21 февраля 1895 года в Петербурге.

2

Как и большинство русских классиков, Лесков много писал на тему о крестьянстве. Его первые очерки и рассказы на крестьянские темы — «Погасшее дело» (1862), «Язвительный» (1863), «Житие одной бабы» (1863) — характерны своей антикрепостнической направленностью, сочувствием крестьянской массе, в них правдиво и трезво изображается деревня, ее быт и нравы, рост кулацких тенденций. Эти произведения из народного быта некоторыми демократическими мотивами — знанием деревни, сочувственным отношением к крестьянству — сближают молодого Лескова со С. Славутинским, Н. Успенским, А. Левитовым, П. Якушкиным, А. Писемским.

Не идеализируя деревни, Лесков рассказывает о беспомощности крестьян перед помещиком, о темноте, невежестве, суевериях и диких нелепостях быта («Погасшее дело»).

Из крестьянского цикла наиболее значительна его повесть «Житие одной бабы», позднее переработанная под названием «Амур в лапоточках». Эта повесть написана на одну из любимых тем писателя: трагическая судьба человеческой личности в условиях крепостнического общества — крестьянка Настя, «большая песельница», доведена до сумасшествия.

Зоркая наблюдательность Лескова сказалась в изображении им кулачества как новой экономической силы, закабаляющей беднейшее крестьянство. Таковы в «Житии одной бабы» образы кулака богатея Прокудина и его компаньона Костика, который, как сказано в эпилоге повести, разбогател, держит в своей власти мужиков: «...редкий не должен Костику и кланяются ему очень низко».1 Но в эпилоге «Жития одной бабы» автор с надеждой говорит о «благодетельных» реформах, которые должны изменить положение народа. Наивная вера в реформы 60-х годов отличает эти рассказы от произведений писателей-демократов того времени.

На языке крестьянских рассказов Лескова сказался свойственный очеркам 60-х годов натурализм, который позднее будет преодолен автором. В ранний период творчества у него заметно еще ученическое подражание Гоголю. Так рассказ «Ум свое, а чорт свое» о гостомельской красавице Паше носит следы влияния литературной традиции «Вечеров» Гоголя. «Не только у нас на гостомельских хуторах, а и в целом округе, вплоть до самой Рыбницы, не было такой красавицы, как Паша. Что это была за прелесть такая!..». «Высокая, стройная, лицом белая, глаза голубые, как небо, брови соболиные, волосы густые черные, а грудь... Бывало, как наглядишься днем на эту грудь, так голова и пошла ходить ходором, и спать хоть не ложись...».2 В манере Гоголя выдержано и лирическое отступление

- 128 -

в повести «Житие одной бабы». «Эх, Русь моя, Русь родимая! Долго ж тебе еще валандаться с твоей грязью, да с нечистью? Не пора ли очнуться, оправиться?».1

К раннему творчеству Лескова относятся и его произведения из купеческой жизни: повести «Леди Макбет Мценского уезда» (1865), «Воительница» (1867), драма «Расточитель» (1868). Обращение Лескова к темам из купеческо-мещанской жизни, с которой писатель был хорошо знаком, было также связано с его интересом в середине 60-х годов к драматургу А. Островскому и театру.

В эти годы Лесков выступал и в качестве театрального критика, немало писал о постановках пьес Островского. Лесков ценил крупнейшего русского драматурга за утверждение на сцене народной драмы, за высокое мастерство образов.

В романе «Некуда» в связи с упоминаемой в тексте пьесой Островского «Гроза» Лесков ставит вопрос о возможности «народной драмы». Один из отрицательных персонажей его романа, Зарницын, пытается доказать ненужность русской народной драмы в силу того, что жизнь народная противоречит условиям искусства, так как в ней нет нравственной борьбы, а есть уголовные дела. Взгляды автора выражает другой персонаж, доктор Розанов, который, ссылаясь на «Грозу» Островского и «Горькую судьбину» Писемского, утверждает, что «уголовные дела» могут стать предметом искусства, что жизнь народа полна драматической борьбы. Позднее как народную драму Лесков высоко ценил пьесу Л. Толстого «Власть тьмы».

Героиня повести «Леди Макбет Мценского уезда» — одинокая, неудовлетворенная, тоскующая по любви и материнству молодая купеческая жена Катерина Измайлова. Но в отличие от Катерины из «Грозы», героиня Лескова с ее страстной и примитивной натурой, свойственной ей звериной жестокостью воспринимается как порождение затхлого, косного купеческого быта, ставшего источником ее преступлений и одновременно страданий.

В единственной своей драме «Расточитель» (в 1869 году была поставлена в Малом театре) Лесков продолжает развивать тему из купеческой жизни дореформенного времени.

Главное лицо в пьесе «Расточитель» — купец Князев — умный и жестокий хищник, который, не брезгая никакими средствами, ведет борьбу с молодым купцом Иваном Молчановым, добивается получения опеки над ним, а затем и заключения в сумасшедший дом. В пьесе «Расточитель» еще больше, чем в повести «Леди Макбет Мценского уезда», мелодраматических эффектов и преступлений (убийство, насилие, отравление). От всего этого Лесков позднее освободился. Но в «Леди Макбет» уже отчетливо сказалось художественное мастерство писателя — исключительная напряженность фабулы, художественная цельность образов, драматизм конфликтов и своеобразие письма.

Творчество Лескова 60-х годов крайне противоречиво: наряду с рассказами из крестьянской жизни, близкими по своему характеру демократической литературе 60-х годов, и яркими бытовыми повестями («Леди Макбет Мценского уезда», «Воительница») писатель создает антинигилистические, слабые в художественном отношении романы «Некуда», «На ножах», в которых с реакционных позиций пытается разрешить острые для своего времени вопросы о путях развития России, о «новых людях».

- 129 -

В 1863 году появляется повесть Лескова «Овцебык». Герой ее — Василий Богословский, семинарист, видит в жизни «неправды бессудные» и стремится к служению народу, агитируя за социальное равенство: «...вот это, говорит (Богословский работникам, раскладывая горошины, — Авт.), самый набольший — король; а это, поменьше — его министры с князьями; а это, еще поменьше — баре, да купцы, да попы толстопузые; а вот это — на горсть-то показывает, — это, говорит, мы гречкосеи. Да как этими гречкосеями-то во всех принцев и в попов толстопузых шарахнет: все и сравняется» (XIV, 61). Но за свою агитацию, направленную против дворян и помещиков, он жестоко осмеивается работниками деревенского богатея.

В конце повести Лесков развенчивает героя, подчеркивает, что он не знает жизни, что ему идти некуда, кроме как к самоубийству.

В том же 1863 году, за год до появления «Некуда», Лесков написал о знаменитом романе Чернышевского «Что делать?» рецензию, в которой, определяя роман «как явление очень смелое, очень крупное и, в известном отношении, очень полезное», пытался свести на нет его революционное содержание.

Чернышевский, пишет Лесков, «судя по его роману, нигилист-постепеновец», который предлагает «делать такое дело, которое можно сделать во всяком благоустроенном государстве, от Кореи до Лиссабона».1 Вся сложность заключается в том, что мало только «добрых людей, каких вывел Чернышевский», а следовательно, идея его утопична.

Подобная интерпретация искажала революционную сущность романа, образ Рахметова замалчивался. То, что намечалось в негативной критике романа Чернышевского, Лесков старался раскрыть в ведущих образах реакционного романа «Некуда», явившегося ответом на «Что делать?». Появление реакционно-тенденциозных романов Лескова «Некуда» и «На ножах» (1870—1871) не было случайным не только для автора, но и для того времени.

В начале 60-х годов, когда правительство, напуганное революционной ситуацией, вступило на путь реакции, происходит дальнейшее сближение либералов с консерваторами в борьбе против революционно-демократического направления. Появляется целая серия антинигилистических романов, начатая в 1863 году «Взбаламученным морем» А. Писемского. Антинигилистические романы 60—70-х годов («Марево» Клюшникова, «Некуда» Стебницкого — псевдоним Лескова, — «Бродящие силы» Авенариуса, «Панургово стадо» В. Крестовского) при всем различии идейных оттенков явились литературным выражением политической борьбы антидемократических сил против революционной демократии.

В романе «Некуда», стремясь доказать беспочвенность революционного движения в России, Лесков выводит в качестве основных героев честных, но заблуждающихся нигилистов (Райнер, Лиза Бахарева), которые не знают народа, разочаровываются в революции, им «идти некуда».

Героя романа — швейцарца Райнера Лесков заставляет признаться: «Мы, Лизавета Егоровна, русской земли не знаем, и она нас не знает» (XI, 109).

Автор отправляет Райнера на баррикады, где он и гибнет в отряде польских повстанцев.

- 130 -

Позднее, в связи с литературным бойкотом романа «Некуда», Лесков обращал внимание критиков и читателей на положительный образ Райнера, подчеркивая, однако, свое глубокое расхождение с его практической деятельностью.

«Роман „Некуда“, — писал Лесков, — считается самым противусоциальным и между тем едва ли не в нем в одном представлен в лице Райнера молодой социалист с доброю душой и с нежными, честными побуждениями. Я не разделял и не разделяю социалистических стремлений, но я написал такое симпатическое лицо потому, что я видел перед собою такого живого человека, жившего среди нас во время, которое представляет мой рассказ».1

Кроме Райнера и Лизы, Лесков изображает так называемых нечестных нигилистов-карьеристов и демагогов (Белоярцев, Красин), в образах которых дает пасквильные зарисовки живых лиц, представителей демократических кружков, например Слепцова — организатора трудовой коммуны. Заблуждающимся Райнеру и Лизе, карьеристам Белоярцеву, Вязмитинову, либеральному болтуну Зарницыну Лесков противопоставил других героев. Это — Женни Гловацкая с ее маленьким идеалом патриархально-мещанского уюта, стоящая в стороне от общественного движения 60-х годов. «...ей хотелось, чтобы всем было хорошо... Ну как достичь этого скромного желания?.. Жить каждому в своем домике» (IX, 8—9). Бегло зарисованный образ просвещенного купеческого сына Масленникова дан Лесковым как подлинно положительное явление русской жизни. Масленников — сторонник правительственных реформ, мечтающий о культурном преобразовании деревни, он, как полагает Лесков, знает, куда вести народ: «Муторят народ тот туда, тот сюда, а сами, ей право, ...дороги никуда не знают, без нашего брата не найдут ее никогда. Все будут кружиться и всё сесть будет некуда» (IX, 187). Образ постепеновца Масленникова определяет в творчестве Лескова 60-х годов его отношение к «новым людям» и к вопросу о характере развития России. На позднейших этапах творчества люди, подобные Масленникову, в качестве «положительных» героев перестают интересовать Лескова-художника.

Отвергая путь революционной борьбы, Лесков отрицательно относился и к социалистическим формам организации труда и быта, пропагандируемым шестидесятниками.

В романе «Обойденные» (первоначальное заглавие «Всяк по своему нраву работает», 1865) Лесков полемизирует с «Что делать?» Чернышевского.

В этом, как и в следующем романе «Островитяне», написанном в годы реакции, Лесков идеализирует буржуазно-мещанское существование героев, чуждых интересам общественно-политической жизни.

Кульминацией реакционной тенденциозности Лескова явился роман «На ножах», написанный в духе антинигилистических романов «Русского вестника» Каткова «с описанием... недовольных извергов, негодяев и чудовищ-революционеров».2 Горький назвал роман «На ножах» во всех отношениях скверным романом, книгой «злого отчаяния».3 В самых черных красках, злобно изображены в нем нигилисты в качестве мошенников, убийц, авантюристов и дураков. Антихудожественность своих реакционных романов позднее сознавал и сам автор.

- 131 -

3

Потерпев крах в своих попытках разрешить основную общественно-политическую проблему о путях развития России, остро поставленную в литературе 60-х годов, Лесков в дальнейшем сосредоточивает внимание на разработке бытовых тем, которые занимали большое место в самых первых его произведениях.

От зоркого глаза Лескова-писателя не могли быть скрыты ни картины произвола и насилия, рабского бесправия и угнетения, которым подвергался русский крестьянин и мелкий городской люд, ни те силы, которые им противостояли. Искреннее сочувствие к человеку и глубокая ненависть ко всем формам физического и духовного подавления личности, глубокое и разнообразное знание писателем русской жизни, острая наблюдательность художника определили содержание его лучших реалистических произведений. Преодолевая языковый натурализм самых первых очерков и рассказов из крестьянской жизни, Лесков в таких произведениях середины 60-х годов, как «Леди Макбет Мценского уезда», «Воительница», вырабатывает своеобразную художественную манеру письма, позднее ярко сказавшуюся в «Очарованном страннике», «Левше» и других произведениях. Его внимание направлено на поиски положительного героя русской жизни.

Крупным произведением Лескова явился роман «Соборяне» (1872), написанный с превосходным знанием среды духовенства и мастерством подлинного художника. Однако сближение с правыми литературными кругами, с М. Катковым, в журнале которого «Русский вестник» печатаются теперь наиболее значительные произведения Лескова, накладывает свою печать на творчество писателя. Нетрудно убедиться, что в романе Лескова «Соборяне» реакционная тенденция привела к нарушению его художественной цельности. В нем еще сильны антинигилистические мотивы (история учителя-нигилиста Варнавы Препотенского), но основной темой романа является жизнь и борьба протопопа Савелия Туберозова, кроткого священника Захария и могучего дьякона Ахиллы с светскими и церковными властями. В письме к С. А. Юрьеву Лесков писал о «Соборянах»: «Герои его несколько необыкновенны, — они церковный причет идеального русского города. Сюжет романа, или лучше сказать „истории“ есть борьба лучшего из этих героев с вредителями русского развития».1

Лесков идеализирует в «Соборянах» полуфеодальный быт старого города, его чудаковатых праведников — носителей старой русской церковности, патриархальную чистоту и человечность их отношений, столь выразительно запечатленных в «Демикатоновой книге» Туберозова, в противовес бессердечию и эгоизму людей «банкового периода» (XXI, 30) светских и церковных бюрократов и либеральных болтунов.

Лесков показывает своего Савелия Туберозова — «самое драматическое лицо... повести» — во всей сложности его духовной жизни. Человек сильного характера, который «приобык правду говорить», «нетерпеливый» протопоп вступает в неравную борьбу с церковными и светскими властями.

В ходе сюжетного развития автор подчеркивает проницательность, ясность ума, силу духа Туберозова и вместе с тем трагизм его одиночества.

При всей своей оппозиции к духовному и светскому начальству Туберозов является сторонником монархизма — оплота дворянства, приверженцем старой русской церковности, ревнителем старины.

- 132 -

«Изображенные мною типы суть типы консервативные», — писал Лесков еще 8 июня 1871 года в письме к стороннику катковской партии П. Щебальскому.1

По авторскому замыслу, Туберозов имел своего отдаленного прототипа, неистового опального протопопа XVII века Аввакума.

В первоначальных рукописных вариантах «Соборян» Лесков большую роль отводит Аввакуму в судьбе Туберозова. Таковы включенные в текст эпизоды трагической биографии из «Жития» протопопа, описание его преследований и сцена троекратного видения Туберозову Аввакума, с которым лесковский герой настойчиво сравнивается. В печатной редакции романа, надо полагать под непосредственным давлением М. Каткова, сцены с Аввакумом были сняты, изменен финал жития протопопа; перед смертью Савелий Туберозов примиряется со своими врагами из консистории.

Самой примечательной фигурой в «Соборянах» является яркий, показанный с гоголевской живописной реалистичностью образ дьякона Ахиллы Десницына.

Родословную своего героя Лесков связывает со средой «малороссийского казачества», от которого Ахилла унаследовал «беспечность и храбрость и многие другие добродетели» (I, 73), а он не знает, для чего и к чему приставлен, где приложить свою стихийную силу. По словам Туберозова, «тяжело ему ношу, сонную дрему весть, когда в нем в одном тысяча жизней горит» (II, 156). Реалистический образ Ахиллы вызвал в свое время больше всего нареканий со стороны представителей реакционной церковной критики.

Как и в «Соборянах», в хрониках из жизни XVIII века «Старые годы в селе Плодомасове» (1869), «Захудалый род» (1874) Лесков возвеличивал образы старинного барства. В «Захудалом роде» наряду с идеализированной писателем героиней, княгиней В. Н. Протазановой, показан образ чудака Червева. Он приходит к отрицанию власти, государства, церкви, проповедуя философию личного нравственного усовершенствования. Его влияние не прошло бесследно для Протазановой. «Меня барство испортило, — говорит она, — я ему предалась и лучшее за ним проглядела» (XVII, 213).

Начиная с «Соборян», тема праведников становится основной в творчестве Лескова 70—80-х годов.

«...сила моего таланта, — отмечал писатель, — в положительных типах. Я дал читателю положительные типы русских людей. Весь мой второй том под заглавием «Праведники» представляет собою отрадное явление русской жизни. Это «Однодум», «Пигмеи», «Кадетские монастыри», «Инженеры бессребренники», «На краю света» и «Фигура» — положительные типы русских людей. Этому тому своих сочинений я придаю наибольшее значение. Он явно доказывает был ли я слеп к хорошим и светлым сторонам русской жизни. Покажите мне у другого писателя такое обилие положительных русских типов».2

Лесков был далек от правильного понимания движущих сил исторического процесса. В поисках спасения от социального зла он обращался к внутреннему миру отдельной человеческой личности. Проблему социальных отношений он подменял проблемой морали, так называемого «праведничества». Эта идейно-художественная концепция Лескова своеобразно

- 133 -

выражена в его предисловии ко II тому, где он писал, что пошел искать тех трех «праведников», без которых «по народному верованию не стоит ни один город».

 

Н. С. Лесков.
Фотография. 1870-е годы.

Идея создания положительных типов «праведников» в творчестве Лескова неразрывно связана с отношением писателя к «банковому периоду» (как он в «Печорских антиках» называл 70-е годы), с господством в условиях буржуазно-капиталистических отношений спекулятивного торгашеского «духа», процветания бессердечия и эгоизма. «...наше нынешнее горе в том, — писал Лесков, — что никто ничего не хочет сделать для человека, если не чает от этого себе выгоды» («Пигмей», III, 108).

Лесков в 70—80-х годах ставит и разрешает задачу создания положительных типов, носителей нравственных качеств — человеколюбия, самопожертвования — как антиподов буржуазной морали. Таковы образы из повести «На краю света» (1873) трогательного отца Кириака и якута, спасшего архиерея от гибели в снежных просторах Сибири. Позднее это — воспитатели из «Кадетского монастыря» (1880), взятые «не из чернорядия и не из знати, а из людей служилых, зависимых, коим соблюсти правоту труднее» (III, 122), трое воспитанников инженерного училища («Инженеры бессребренники», 1880), люди воинской чести («Интересные мужчины», 1885), героический солдат-часовой Постников, с риском для себя вытащивший из полыньи утопающего («Человек на часах», 1887), маленький незаметный чиновник, спасший от телесного наказания невинно осужденного француза («Пигмей»). К циклу «праведников» сам Лесков относил и героя рассказа «Несмертельный Голован» (1880). Это бывший крепостной, напоминающий «Очарованного странника» огромной физической силой и незлобивой нежной натурой. Он вырастает в символическую фигуру народного подвижника (Голован «сам почти миф, а история его — легенда», IV, 3), бестрепетно жертвующего собой для страдающих крестьян во время народного бедствия — чумной эпидемии. «...в этакие горестные минуты общего бедствия, — говорит Лесков, — среда народная выдвигает из себя героев великодушия, людей бесстрашных и самоотверженных.

«В обыкновенное время они не видны и часто ничем не выделяются из массы, но наскочит на людей „пупырушек“, и народ выделяет из себя избранника и тот творит чудеса, которые делают его лицом мифическим баснословным, „несмертельным“» (IV, 16).

Все эти «праведники», маленькие простые герои, совершают добрые дела — от помощи отдельному человеку до легендарного подвига несмертельного Голована. Все они руководствуются присущим им чувством человеколюбия. К «праведникам» близки герои и других рассказов, не входящих

- 134 -

в эту серию. Таков офицер, подавший в отставку из-за нежелания мстить оскорбившему его пьяному казаку («Фигура», 1889); швейцар Павлин, который идет на фиктивную смерть, чтобы освободить свою жену, полюбившую другого, и продолжает о ней заботиться, когда «новое счастье» миновало («Павлин», 1874) и др.

Любовно изображенные Лесковым «праведники» отвечали мыслям автора о роли и значении внутреннего нравственного начала, о силе морального примера как средства борьбы с общественным злом. Взор писателя был постоянно направлен на внутренний мир своих героев, которых он постоянно делил на плохих и хороших в зависимости от их нравственных качеств. «Хорошая натура, — говорил Лесков, — всегда останется хорошею, во всякой связи и при всяком учении» (XXV, 46).

В изображении «праведников» нашла отражение ошибочная тенденция Лескова, согласно которой побороть социальное зло можно лишь путем добрых дел, моральной победой маленьких скромных людей, а не коренным переустройством социально-политического строя. Но лесковские «праведники», утверждая нравственную красоту, бескорыстное самоотверженное служение людям, в своеобразной форме отвергали эгоистическую мораль буржуазного общества, которую страстно и остро ненавидел Лесков.

Своим «праведникам» писатель придавал нередко черты известной оригинальности, чудачества, обособленности. По поводу одного из своих ранних героев Лесков говорил: «Доримедонт Васильевич Рогожин, получивший прозвание Донкихота, был чудак, каких и в тогдашнее время было мало на свете, а в наш стереотипный век ни одного и не отыщется» (XVII, 79).

Эта авторская характеристика могла быть отнесена и к остальным «антикам» и чудакам в произведениях Лескова («Однодум», «Котин доилец и Платонида», «Печерские антики», «Пугало» и др.). Лесков изображал своих «праведников» в конфликте со средой, они оказывались неизбежными жертвами окружающих условий.

К галерее «праведников» примыкают и герои рассказов на сюжеты из древних источников, главным образом «Пролога». Подобные легенды одновременно с Лесковым перерабатывал Лев Толстой («Чем люди живы», «Много ли человеку земли нужно», «Упустишь огонь — не потушишь» и др.), Гаршин («Сказание о гордом Аггее»), Короленко и другие писатели.

Это нельзя не поставить в связь с интересом к морально-религиозным вопросам со стороны значительной части русской интеллигенции в период реакции 80-х годов. Самый же характер переработки легендарных сказаний этими писателями зависел от их идейных позиций, художественных устремлений. Истории из «Пролога», житийных сборников привлекали Лескова не столько церковными тенденциями, сколько бытовыми мотивами («Гора», «Аскалонский злодей» и др.).

В своем «Письме в редакцию „Нового времени“» Лесков, отводя упреки критики в надуманности изображения старинной Иродовой темницы в повести «Аскалонский злодей», не без основания ссылается на «Прологи», откуда выбрал по частям, т. е. выписал, подобные описания.

«Многим из посещающих меня моих литературных товарищей давно известны мои разнообразные выборки всего, что может быть пригодно для воспроизведения едва намеченных по источникам картин древне-христианской жизни в Египте, Сирии и Палестине. Знают многие и те именно выборки, которые пригодились мне для „Аскалонского злодея“, где прологовые

- 135 -

черты мною только сгруппированы, а не выдуманы».1 Его привлекает живописность массовых игр и празднеств язычников, он с увлечением описывает архитектуру древних зданий, яркое убранство жилищ, роскошь пиров, красочность нарядов. В противовес христианско-церковным тенденциям «Пролога» он неизменно усиливает мотивы любви, человеческой радости, красоты жизни. Невинный Пруденций у Лескова, вопреки истории «Пролога», в результате испытания, предложенного красавицей Мелитой, не становится иноком, а вступает в брак с язычницей Маремой, служанкой Мелиты. Этот союз дает обоим радость земной любви.

Иллюстрация:

«Запечатленный ангел» и «Монашеские острова».
Титульный лист первого издания. 1874.

Самый характер переработки сюжетов в «Прологе» следует поставить в связь не только с возрастающим критицизмом писателя по отношению к догматизму и мракобесию господствующей церкви, но и с отрицанием буржуазно-эгоистической морали «банкового периода». Смысл человеческого существования, по мысли Лескова, не в приумножении личного богатства и тем более не в уходе от людей, а в служении им, в облегчении их страданий. Ермий после тридцатилетнего ухода из мира под влиянием Памфалона возвращается к людям и посвящает себя служению им, обретая тем самым потерянный смысл и цель жизни («Скоморох Памфалон»). Прекрасная Аза была участлива ко всякому человеческому горю и ничего не жалела для того, чтобы помочь людям, которые находились в бедствии («Прекрасная Аза»), совестный Данила находит удовлетворение только в том, чтобы приносить людям пользу, ухаживая за прокаженными («Легенда о совестном Даниле») и т. д.

К началу 90-х годов герои легенд перестают интересовать Лескова. В письме к Л. Толстому он отмечает: «...легенды мне ужасно надоели и опротивели».2

Великолепно зная русский народ, Лесков не мог не понимать, что никакой гнет не в силах был подавить в народе ни чувства собственного достоинства, ни национальной гордости, ни высокой природной одаренности.

- 136 -

Изучая жизнь крепостного человека, Лесков видел многих талантливых мастеров своего дела, умельцев, а подчас и настоящих художников.

Изображение талантливого русского человека, его смекалки и мастерства занимает в творчестве Лескова 70—80-х годов такое же место, как и тема «праведников».

Трагическая судьба талантливого крепостного человека издавна освещалась русскими писателями: в XVIII веке — Радищевым, позднее в 30-е годы XIX века А. В. Тимофеевым — в повести «Художник» с характерным эпиграфом: «Кто сосчитает, сколько талантов погибло в неизвестности», Н. Ф. Павловым — в «Именинах», в 40-е годы Герценом — в «Сороке-воровке», позднее Тургеневым — в «Записках охотника». Обращение к этой теме Лескова в 70—80-е годы связано с настойчивым стремлением писателя раскрыть в «стереотипный век» духовную красоту, художественную одаренность простого человека, раскрыть талантливость, смекалку русского человека. Эти образы принадлежат к числу лучших положительных лесковских типов.

Лесков с его знанием русского человека создает яркие образы искусных мастеров своего дела. Некоторые лесковские герои — поэтически обобщенное выражение таких черт народного характера, как талантливость русского человека, его жизнелюбие, глубокая преданность своей Родине.

Герой повести «Очарованный странник» является воплощением бессмертия и могучей силы русского народа, которому и «смерть на роду не написана». «Всю жизнь свою я погибал и никак не мог погибнуть», — говорит он о себе (V, 13). Лесков изображает очарованного странника в скитаниях по русской земле (первоначальное название повести было «Черноземный Телемак») во всей противоречивости его сложного, но цельного характера. Наделенный от природы кипучим нравом, толкавшим его иногда на грубые, жестокие поступки, он умеет тонко чувствовать природу, с большой сердечностью привязывается к покинутому матерью ребенку, самоотверженно относится к цыганке, зная о неразделенности своей любви. Обладая мужеством, он с большим геройством выполняет свой солдатский долг. Даровитый от природы, он проявляет сноровку и тонкое мастерство во всякой работе, которую делает артистически («русский человек со всем справится», отзываются о нем; V, 27).

К теме русского народного художества Лесков обращался неоднократно. Большой ценитель и знаток древнерусской живописи, Лесков пишет в начале 70-х годов специальные статьи о русском народном искусстве иконописи и его талантливых мастерах. Во вступлении к повести «На краю света» Лесков снова затрагивает вопрос о русской старинной живописи.

Говоря о русских мастерах, автор спрашивает: «Как достигали такой прелести изображения наши старые мастера? — это осталось их тайной, которая и умерла вместе с ними и с их отверженным искусством» (VII, 109). В «Запечатленном ангеле» писатель любовно обрисовывает народных мастеров иконописного искусства. Таков изограф Севастьян, с тончайшим художественным мастерством выполнявший «большущими, как грабли», руками миниатюрные художественные работы. «Все фигурки ростом в булавочку, а вся их одушевленность видна и движение». Англичане «глянули, стали разбирать, да и руки врозь: никогда, говорят, такой фантазии не ожидали и такой тонкости мелкоскопического письма не слыхивали, даже в мелкоскоп смотрят, и то никакой ошибки не находят...» (III, 55). Тот же мотив народной талантливости, технической сноровки получает развитие в образе каменщика-ковача Мароса,

- 137 -

который к удивлению англичан с поразительным мастерством разрезает не поддающиеся обычным способам резки болты из крепкой стали. Эти мотивы высокой народной талантливости разовьются в основную тему «Сказа о тульском косом Левше и о стальной блохе».

Иллюстрация:

«Очарованный странник». Титульный лист первого
издания. 1874.

Создавая чудесный образ сказочного Левши, Лесков опирается на поэтические традиции народного творчества, в котором воспето немало образцов народной сметки, изобретательского гения. Свой сказ о Левше автор определил как «эпос работников. Это есть специальная легенда, выражающая гордость русских мастеров ружейного дела».

Образ самого Левши дан Лесковым в собирательном обобщающем смысле. Что под Левшой автор подразумевал русский народ, в этом он и сам признавался. В объяснении «О русском Левше» Лесков подтверждал высказанную в критике мысль, что в образе Левши надо видеть русский народ. «Я ж не стану оспаривать, что такая обобщающая мысль действительно не чужда моему вымыслу».1

Лесковский Левша пламенный патриот, для которого выше всего интересы отечества. Даже умирая, Левша больше всего озабочен мыслью о Родине и о том, как передать царю секрет, чтобы ружья кирпичом не чистили, а то, «храни бог войны, они стрелять не годятся» (IV, 140). Эти национально-патриотические мотивы Левши перекликаются с аналогичными мотивами «Очарованного странника» и других произведений писателя. Но Лесков в силу своей идейной ограниченности возвеличивал отсталость Левши, выдавая ее за национальную самобытность: «Наша наука простая: по псалтырю да полусоннику, а арифметики мы нимало не знаем» (IV, 131).

Несмотря на наличие некоторых элементов реакционной тенденциозности, сказ о Левше принадлежит несомненно к числу лучших произведений Лескова. Образы чудаковатых героев, артистических натур, талантливых мастеров своего дела, превративших свою профессию в высокое художество, встречаются и в других произведениях Лескова. Таковы искусный

- 138 -

портной Лепутан в «Штопальщике» или старый гранильщик, по словам автора, «величайший мастер своего дела», артист, а не ремесленник в «Александрите», крепостная артистка и художник, загубленные произволом и деспотизмом мецената-крепостника, в замечательной и широко известной повести Лескова «Тупейный художник» (1883). Создание Лесковым этих положительных образов — большая заслуга писателя перед русской литературой.

К 90-м годам всё большее место занимает в творчестве Лескова критическое освещение дореформенной и пореформенной действительности. К сатире писатель обращался и раньше. Одним из первых произведений этого рода явились его очерки «Смех и горе» (1871), в которых сатирическая традиция Гоголя и Щедрина проявлялась смягченной, она выражена в тонах юмора и мягкой иронии.

По силе и остроте обличения эти очерки уступают, однако, позднейшим произведениям писателя, но они сыграли свою роль в формировании своеобразного сатирического дарования Лескова: «Я стал думать ответственнее, когда писал „Смех и горе“ и с тех пор остался в том настроении критическом и по силам моим незлобивом и снисходительном»,1 — отмечал он в письме к А. С. Суворину 30 ноября 1888 года. Добродушная насмешка «Смеха и горя» сменяется едкой издевкой «Зимнего дня» и «Заячьего ремиза». Однако сатира Лескова никогда не имела той силы гневного обличительства, которое было свойственно сатирическому таланту революционного демократа Щедрина.

Между «героикой» и «сатирой», утверждением и отрицанием существует в творчестве Лескова тесная связь. Его сатирические произведения конца 70-х годов, как «Железная воля», «Колыванский муж», «Пламенная патриотка», раскрывают патриотические мотивы, свойственные автору «Очарованного странника» и «Левши». В сатирическом рассказе «Железная воля» основной идеей является историческая непобедимость русского народа. Эта мысль высказана в словах рассказчика — Федора Афанасьевича Вочнева: «...я не хвалю моих земляков, и не порицаю их, а только говорю вам, что они себя отстоят».2 Сатирическая направленность этого рассказа определяется ярким образом потомка реакционного пруссачества, тупого, чванливого и упрямого немецкого инженера Гуго Карловича Пекторалиса. Этот «герой» пожелал произвести в России «большие захваты земли» с помощью «железной воли», чтобы «быть господином себе и стать господином для других».3

«И как Гейне мерещился во сне подбирающий под себя Германию черный прусский орел, так и мне всё метался в глазах этот немец...»,4 — говорит рассказчик о Пекторалисе.

Но все завоевательные помыслы обладателя «железной воли» обречены на поражение в столкновении с русскими людьми. И Пекторалис, чья трагикомическая судьба приобретает более широкий смысл, бесславно завершает в России свой жизненный путь.

Усиление критического отношения писателя к действительности в условиях победоносцевской реакции, проводимой «с тупоумной прямолинейностью во всех областях общественной и государственной жизни»,5 заметно

- 139 -

сказалось в тех произведениях, где Лесков показывал положительные образы «праведников». Одним из таких примеров может служить рассказ «Человек на часах» (1887), в котором история подвига часового Постникова — спасение утопающего — развернута в сатирическую картину типов и нравов России николаевского времени, расчетливого карьеризма начальствующих лиц и гнусного ханжества и лицемерия князя церкви, митрополита Филарета, имя которого вдохновляло позднее «деятелей» победоносцевской реакции.

 

Н. С. Лесков.
Фотография. 1888—1889-е годы.

Лесков теперь старается, как он говорит, писать в «отрицательном», а не в «положительном» направлении, или, как он поясняет в другом

- 140 -

месте, не давать «буколических и умилительных изображений», а «оставаться выметальщиком сора».1 Хотя материалом очень многих произведений писателя является прошлое, но его сатира по существу направлена против победоносцевского режима 80—90-х годов.

Ленин писал: «...интересы самодержавия совпадают только при известных обстоятельствах и только с известными интересами имущих классов, и притом часто не с интересами всех этих классов вообще, а с интересами отдельных слоев их...; если самодержавие гарантирует (?) буржуазии охрану от социализма, то, с другой стороны, эта охрана необходимо превращается, при бесправии населения, в такое полицейское бесчинство, которое возмущает всех и каждого. Каков результат этих противоположных тенденций, каково соотношение консервативного и либерального настроения или направления в буржуазии в данный момент..., — это зависит от всех особенностей общественно-политической обстановки в данный момент».2

Борьба Лескова с произволом реакции определялась этой широкой либеральной оппозицией самодержавно-полицейскому режиму.

Зоркая наблюдательность, резкая прямолинейность, возрастающий критицизм писателя усиливали меткость и яркость реалистических зарисовок нравов, событий и лиц буржуазно-помещичьей России.

Многие рассказы еще написаны в духе беззлобного анекдотизма, но гораздо больше таких, в которых преобладает юмор и едкая сатира.

Для маленьких юмористических рассказов Лескова характерно авторское издевательство над случайностью благополучных финалов.

Герой рассказа «Старый гений» публично избил аристократа, скрывавшегося от кредиторов, и только благодаря инциденту, разыгравшемуся в участке, старушка получила от аристократа деньги, которые считала потерянными.

Заканчивается этот рассказ горькой авторской иронией: «Так были побеждены неодолимые затруднения, правда восторжествовала и в честном, но бедном доме водворился покой, и праздник стал тоже светел и весел» (XIX, 11).

Но главным объектом лесковской сатиры становится православная церковь, что особенно показательно для автора «Соборян». «...теперь, — утверждал Лесков, — я бы не стал их писать и охотно написал бы „Записки расстриги“, а может быть, еще напишу их.

«Клятвы разрешать, ножи благословлять, браки разводить, детей закрепощать, выдавать тайны, держать языческий обычай пожирания тела и крови, прощать обиды, сделанные другому, оказывать протекцию у создателя или проклинать и делать еще тысячи пошлостей и подлостей, фальсифицировать все заповеди и просьбы повешенного праведника — вот что я хотел бы показать людям, а не Варнавкины кости!».3

Так писал Лесков в конце жизни, полемизируя со своими «Соборянами». Но и раньше в серии очерков «Мелочи архиерейской жизни» (1878—1880) автор был далек от прежней идеализации старой церковности «Соборян».

- 141 -

То, что там под понятием «консистории» оставалось не раскрытым, теперь привлекает основное внимание писателя. Наряду с редкими фигурами идеальных служителей (Филарет Амфитеатров) он выдвигает на первый план разоблачительные сценки церковного взяточничества, вражды светских и церковных властей, лицемерия, ханжества и самодурства церковников. Но в «мелочах» еще много развлекательных курьезов, комических эпизодов, которые снижают сатирическую направленность очерков. Более острой сатирой на церковников был цикл его новелл, объединенных общим названием «Заметки неизвестного», где дана галерея корыстолюбцев, стяжателей, ханжей. Обличительная направленность таких противо-церковных новелл, как «О вреде от чтения светских книг», «Остановление растущего языка», «О петухе и его детях», не могла быть замаскирована другими, уже мирно анекдотическими, как «Скорость потребна блох ловить, а в делах нужно осмотрение», «Острых вещей в дар предлагать не следует».

 

«Сказ о тульском левше и стальной блохе».
Обложка первого издания. 1882. С авторской
надписью.

Круг тем Лескова очень широк. Он касается самых разнообразных сторон жизни буржуазно-помещичьей России.

В рассказах «Чертогон» (1881), «Штопальщик» (1886), «Грабеж» (1887) Лесков рисует сочную реалистическую картину быта московского купечества с его диким грязным разгулом, кутежами, а затем покаяний «перед Всепетой» в монастыре, где происходит изгнание беса, т. е. чертогон.

В «Полунощниках» (1891) оригинально выписаны образы купцов уже новой формации, у которых самодурство сочетается с тяготением к лоску и утонченному разврату.

В «Импровизаторах» Лесков так рисует образ жалкого, избитого, потерявшего человеческий облик «порционного мужика»: «...конечно, „весть господь, чего ради изнемождает плоть сынов человеческих“, но человеку всё-таки будет „страшно за человека“» (XXXVI, 60).

Лескову чужда всякая идеализация, стремление приукрасить крестьян, свойственные писателям-народникам.

- 142 -

Часто Лесков обращается к глухой поре Николая I, в которой усматривал много общего с победоносцевским режимом 80-х годов. История помогает раскрыть ему явления современной действительности.

В романе «Чортовы куклы», замысел которого относится еще к середине 70-х годов (персонажи — реальные лица истории: герцог неизвестной страны — Николай I, художник Фебуфис — Брюллов),1 Лесков ставит очень актуальный для 70—80-х годов вопрос о роли и значении искусства в жизни страны, о так называемой «свободе художника».2 Носителем идеи «чистого искусства» в романе является художник Фебуфис в противовес защитнику идейного искусства Маку. Страстно и последовательно Лесков опровергает теорию «чистого искусства», которая на практике приводит Фебуфиса не только к пресмыкательству перед деспотизмом герцога, к обслуживанию вкусов и требований двора, но и к прямому падению таланта художника. «Во всей его картине (речь идет о новой картине Фебуфиса, — Авт.) достоин похвалы только правильный и твердый рисунок, но что ее мертвый сюжет представляет что-то окаменевшее, что идея если и есть, то она рутинна и бесплодна, ибо она не поднимает выше ум и не облагораживает чувства зрителя, она не трогает его души и не стыдит его за эгоизм и за холодность к общему страданию... Теперь, чем такие бедные смыслом произведения совершеннее в своем техническом исполнении, тем они укоризненнее и тем большее негодование должны поднимать против художника» (XXXI, 142). Взгляды автора на искусство и задачи истинного художника здесь перекликаются с идеей гоголевского «Портрета», как и образ Фебуфиса,3 видимо, навеян образом художника Пискарева.

Обращаясь к современности, Лесков в последние годы жизни создает ряд едких рассказов «на потребу дня сего», в которых откликается на текущие вопросы жизни. В политически заостренном очерке «Административная грация» в тонах иронии и сатиры раскрыта деятельность царской охранки. Сотрудничая с русским духовенством и Министерством просвещения, «административная грация» с помощью «метода ручной дрессировки» «умелому администратору... помогает самое неприятное дело развязать, так, чтобы на его ведомстве не сказалось ни пятнышка, а вся грязь осталась на тарелке, т. е. на самом же обществе».4

Лесков сатирически изображает дворян — «пустоплясов» («Пустоплясы»), жизнь светских салонов с царящими в них невежеством и мракобесием, развратом, разложением и тайным сыском, «гостья, появившаяся в гостиной, — агент охранки» («Зимний день», 1884). В обличении и осуждении дворянской верхушки Лесков сближается здесь с Л. Толстым.

В творчестве Лескова последнего периода находит отражение теория добрых дел как средства спасения от социального зла. Однако носители этой теории — богобоязненные, человеколюбивые люди большей частью лишены живой конкретной убедительности, они бледные тени по сравнению с «праведниками» его рассказов 70—80-х годов. Таковы, например, тетя Полли и Гильдергарда Васильевна из «Юдоли», непротивленцы Клавдия

- 143 -

Степановна из «Полунощников» и старик Федос Иванов из «Пустоплясов». Несмотря на ироническое отношение Лескова к толстовцам: «Я думал они несут в народ высшую культуру, удобства жизни и лучшее о ней пониманье. А они все себе вопросы делают: есть мясо или нет; ходить в ситце или носить пасконь, надевать сапоги или резиновые галоши и т. д.»,1 они всё же в известной степени идеализированы писателем. Сам Лесков в конце жизни, повидимому, мало удовлетворялся подобными характерами. Недаром одна из наиболее положительных его героинь, Лида из «Зимнего дня», говорит: «Придет весенний шум, веселый шум. Здоровый ум придет... Придет! Мы живы этой верой» (XXVIII, 133). Но такого характера писатель не успел, а может быть, и не смог бы создать.

 

«Рассказы кстати». Шмуцтитул первого
отдельного издания. 1886. С дарственной
надписью Я. П. Полонскому.

Творчество Лескова завершается его повестью «Заячий ремиз», над которой писатель продолжал работать еще в конце 1894 года, незадолго до смерти; опубликована она только в 1917 году. Это одно из самых примечательных произведений Лескова по остроте сатиры, своеобразию композиции и мастерству языка. В «Заячьем ремизе» Лесков возвращается к теме ловли полицией «потрясателей трона», затронутой в юмористическом произведении «Путешествие с нигилистом». Лесков рассказывает о том, как становой пристав гонялся по деревне за «смутителями», не подозревая, что его собственный кучер и был распространителем антиправительственных листовок. В отличие от ранних антинигилистических романов, сатира Лескова обращена на «притеснителей», а не на нигилистов, хотя и в этот период Лесков изредка выступает против них («Шерамур», «Патриотическое юродство и Сеничкин яд»).

Но сама история ловли «потрясателей» в «Заячьем ремизе» скрывала за собой другую, основную тему, ради которой и создавалась повесть. По определению автора, в ней есть «деликатная материя», которая раскрывалась в обличении столпов победоносцевского режима, полицейщины и церкви, освящающей права господствующих классов.

«Мои последние произведения о русском обществе весьма жестоки. „Загон“, „Зимний день“, „Дама и фефела“... Эти вещи не нравятся публике за цинизм и прямоту. Да я и не хочу нравиться публике... Пусть

- 144 -

она хоть давится моими рассказами, да читает... Я хочу бичевать ее и мучить. Роман становится обвинительным актом над жизнью»,1 — так характеризовал писатель свое творчество 90-х годов, в котором всё сильнее сказывалась сатирическо-обличительная направленность его многообразного таланта.

Как крупный оригинальный писатель Лесков расширил темы русской художественной литературы освещением мало известных сторон русской жизни, особенно старой провинции, изображением людей различного социального положения и разнообразных профессий: чудаковатых «праведников», артистических натур, чудесных самоучек, чьи таланты гибли в старой России.

Из писателей-реалистов Лескову-художнику ближе всех был Гоголь, которого он считал своим учителем. Гоголя Лесков ценил вначале как автора «Вечеров», особенно «Тараса Бульбы» («Как художественное произведение я ставлю „Тараса Бульбу“ выше „Мертвых Душ“»), позднее как писателя-сатирика, обличавшего крепостническую Россию, остро ненавидевшего буржуазную мораль капиталистического общества. Воздействие Гоголя на Лескова было органическим и длительным: начиная от подражания стилю Рудого Панька в первых рассказах 60-х годов до своеобразного преломления гоголевской сатирической традиции в произведениях последнего периода, особенно в «Заячьем ремизе» с его сложной манерой сочетания русской и украинской речи.

Лесков горячо любил отечественную литературу, которая, по его словам, заставляет Европу «узнавать умственную Россию и считаться с ее творческими силами».2 Все свои силы и талант Лесков отдал любимому делу. В писателе Лесков видел учителя, художественное творчество понимал как служение обществу. Он был страстным и последовательным пропагандистом идейного искусства, тесно связанного с жизнью, приносящего пользу. «Я люблю литературу, — утверждал он, — как средство, которое дает мне возможность высказывать все то, что я считаю за истину и за благо... Я совершенно не понимаю принципа „искусства для искусства“: нет, искусство должно приносить пользу, — только тогда оно и имеет определенный смысл».3

Задачу писателя-реалиста Лесков видел в том, чтобы воспроизводить жизнь в верных действенных чертах. Отсюда прямой своей обязанностью считал непосредственное наблюдение и изучение жизни: «...всякая умно наблюденная житейская история есть хороший материал для писателя».4 Жизненные наблюдения и собранные писателем факты могут быть, как справедливо считал Лесков, претворены в искусство только тогда, когда отражены в зеркале мысли писателя.

Эти эстетические принципы находили воплощение в художественной практике Лескова.

В поисках замыслов и сюжетов писатель обращался к разнообразным источникам: к жизни, которая одна дает необходимое знание людей и страны, к книге и народному творчеству. Лесков хорошо знал и любил фольклор, видя в нем проявление народного гения.

- 145 -

«Возникновение новых легендарных сказаний, — писал он, — свидетельствует о жизненности непосредственного народного творчества и обнаруживает замечательную оригинальность ума и чуткость чувства, которые в их счастливом соединении дают простым людям возможность верно характеризовать данное время и по своему отличить его особенности» («Леон — дворецкий сын», 1881).1

Под значительным влиянием русского народного творчества (легенды, пословицы) у Лескова сформировались такие произведения, как «Несмертельный Голован», «Час воли божьей», «Маланья голова баранья» и, наконец, «Очарованный странник» и «Левша».

Большое повествовательное мастерство писателя ярко проявилось в жанрах, приемах композиции, особенно в художественном языке произведений.

У Лескова наблюдается исключительное разнообразие жанров — от больших романов и хроник до произведений малого жанра во всех его разновидностях: очерки, картины с натуры, фантастические рассказы, рассказы «кстати» и т. д.

Особенную склонность Лесков обнаружил к жанру хроники, который отвечал его творческим стремлениям воспроизвести виденное. «...я буду рассказывать все это не так, как рассказывается в романах..., — писал Лесков в «Блуждающих огоньках» (1875) по поводу хроникальной композиции своих произведений.

«Я не стану усекать одних и раздувать значений других событий: меня к этому не вынуждает искусственная и неестественная форма романа, требующая закругления фабулы и сосредоточения всего около главного центра. В жизни так не бывает. Жизнь человека идет как развивающаяся со скалки хартия, и я ее просто и буду развивать лентой...» (XXXII, 3).

Многие произведения Лескова построены по этому децентрализованному принципу развертывания сюжета с обилием вводных глав и вводных лиц.

«Всё это развивается свитком, лентой, без апофеоза, даже без кульминационной точки» (письмо к И. С. Аксакову от 19 февраля 1881 года).2

Здесь нельзя не усмотреть и попытку Лескова возвести в теоретический принцип отказ от большой эпической формы — романа, бесспорно немыслимого без главного центра — «кульминационной точки».

Особенно показательна хроникальная композиция для таких произведений Лескова, в которых рассказчик, он же герой, повествует окружающим слушателям о происшествиях самой жизни, что подчеркивается и в подзаголовках: «Очарованный странник, его жизнь, опыты, мнения и приключения», «Смех и горе, разнохарактерное pot pourri из пестрых воспоминаний полинявшего человека», «Заячий ремиз — наблюдения, опыты и приключения Оноприя Перегуда из Перегудов».

Наибольшего мастерства достиг Лесков в жанре небольшого рассказа. Сжатость, занимательность, напряженность развития фабулы — характерные черты лучших рассказов Лескова. Образцами высокого повествовательного искусства являются его рассказы «Леди Макбет Мценского уезда», «Тупейный художник», «Человек на часах». В последнем рассказе Лесков сумел достичь предельной краткости и вместе с тем большого драматизма и напряжения: придворный, отчасти исторический анекдот развернут в яркую картину нравов и быта николаевской эпохи.

- 146 -

В центре внимания писателя всегда находится человек и его «правда». «...люблю живого человека с его привязанностями, с его нервами, с его любовью к высшей правде...».1 Лесков превосходно раскрывает внутренний мир своих героев. В его творчестве нет, например, пейзажных зарисовок вне отношения к ним героя или героев данного произведения.

Писатель любил образами из мира природы подчеркивать и раскрывать характер, поведение, душевные переживания своих героев.

Так, в «Соборянах» тревожному душевному состоянию Туберозова соответствует сцена надвигающейся грозы, превосходно изображенной автором в скупых, но выразительных штрихах. «Вот и над лесом зигзаг; и еще вот черкнуло совсем по верхушкам и вдруг тихо... все тихо!.. ни молний, ни ветра: все стихло» (I, 109).

Вот «несколько пчел пронеслось мимо Туберозова, как-будто они не летели, а несло их напором ветра. Из темной чащи кустов, которые казались теперь совсем черными, выскочило несколько перепуганных зайцев и залегли в меже вровень с землею... Вот и последний, недавно реявший, ворон плотно сжал у плеч крылья и, ринувшись вниз, тяжело закопошился в вершине высокого дуба» (I, 109).

Картина безбрежных однообразных солончаков гармонирует с душевным состоянием очарованного странника, попавшего в плен к татарам и тоскующего по своей родине.

«— Так вы и в десять лет не привыкли к степям?

— Нет-с, домой хочется... тоска делалась. Особенно по вечерам..., я подниму у своего шатра полочку и гляжу на степи... в одну сторону и в другую — все одинаково... Знойный вид, жестокий; простор — краю нет; травы буйство; ковыль белый, пушистый, как серебряное море волнуется и по ветерку запах несет; овцой пахнет, а солнце обливает, жжет, и степи, словно жизни тягостной, нигде конца не предвидится и тут глубине тоски дна нет...» («Очарованный странник», V, 54).

Лесков прибегал и к развернутой портретной живописи («Соборяне»), ему удавались предельно сжатые и выразительные бытовые и портретные зарисовки. Вот, например, портрет цыганки из «Очарованного странника»: «...даже нельзя описать ее как женщину, а точно будто как яркая змея, на хвосте движет и вся станом гнется, а из черных глаз так и жжет огнем» (V, 90). Притом портрет создавался у Лескова в рассказах, которые ведутся от первого лица, речью героев-рассказчиков, их манерой разговора, их словарем.

Для Лескова вопрос создания образа есть в значительной степени вопрос его речевой характеристики.

4

Своеобразие и большое мастерство Лескова-прозаика ярче всего сказалось в его стиле, в причудливом сочетании в нем разнородных языковых элементов, наличии оригинальных «словечек», что определяло без подписи принадлежность произведения этому писателю. Его словесное мастерство было основано на отличном знании русского языка во всем его богатстве и многообразии.

Это «проникновенное внимание к национальным особенностям русского языка и художественное выявление их изобразительности, как при помощи

- 147 -

воспроизведения их, так и посредством подражания им»,1 определено основной направленностью творчества Лескова, его идеями и образами.

Лесков отличался и превосходным знанием древнерусской литературы и старого русского языка, в чем немало помог ему в свое время писатель Мельников-Печерский.

В записных книжках Лескова было собрано много старинных слов и выражений, заинтересовавших его своей точностью и выразительностью:

«Слово „простец“, — подчеркивает Лесков, — есть слово русское, правильное и при том столь ясно выразительное и полносмысленное, что я позволю себе за него стоять, а впредь стану его употреблять ничтоже сумняся».2 Художественное воспроизведение старинных слов особенно сказалось в «Демикатоновой книге» Туберозова.

Но исключительно большое внимание Лесков уделял фольклору — сказаниям, песням, пословицам, поговоркам, обогащая из этого источника литературный язык своих произведений.

Лесков всячески стремился к всемерному сближению языка художественной литературы с живой разговорной речью народа. По удачному выражению Тургенева, общенародное море языка «разлилось кругом безбрежными и бездонными волнами, ...писательское дело — направить часть этих волн в наше русло на нашу мельницу».3 В этом отношении Лесков смело шел за величайшими русскими писателями, прежде всего за Пушкиным и Гоголем, которые широко вводили и в литературу те образные слова и выражения, которые находили себе место в словаре общенародного языка.

Любовь Лескова к выразительному народному слову развивалась постепенно, начиная еще с детских лет. М. Горький отмечает, что «замечательнейший знаток речевого языка, Лесков тоже учился у няньки, солдатки. И вообще скромные няньки, кучера, рыбаки, деревенские охотники и прочие люди тяжелой жизни определенно влияли на развитие литературного языка, но литераторы из стихийного потока речевого бытового языка произвели строжайший отбор наиболее точных, метких и наиболее осмысленных слов».4 Писателя привлекала особенность русского языка и его местных образований, характерных диалектов, особенно родной орловщины, сыгравших большую роль в истории образования национального языка.

Лесков считал, что «в Орловской и Тульской губерниях крестьяне говорят удивительно образно и метко. Так, например, — пишет Лесков, — баба не говорит о муже „он меня любит“, а говорит „он меня жалеет“. Вдумайтесь, и вы увидите, как это полно, нежно, точно и ясно. Муж о приятной жене не говорит, что она ему „понравилась“, он говорит, — „она по всем мыслям пришла“. Смотрите опять, какая ясность и полнота».5

В другом месте читаем: «У нас в так называемой образованной речи потеряна разница этих слов: учение — выучка, а в народе они живы. У нас все ученье, когда студент учился у Пирогова... и когда он выучился. А в народе...это особое слово уцелело, превосходно выражающее точность

- 148 -

понятия. По народному „ученик“ тот, который еще учится, а тот, кто уже „обучился“, он уже более не ученик, а он выученик».

Всячески стремясь к обогащению и расширению языковых средств художественной прозы, Лесков проявлял большой интерес к так называемой народной этимологии, к ироническому народному переосмыслению и звуковой деформации слова при помощи близких смысловых аналогий.

В одной из записных книжек писателя под рубрикой «Порча слов и речений» приведен список подобных слов. С помощью народной этимологии Лесков придавал, например, комическую или сатирическую окраску прозе.

«Мало кто вам длинным языком чего наязычит» («Леди Макбет»), «Что ты это... себя уж очень мерзавишь» («Воительница»), «в губернии остался оный многообожаемый миляга Вековечкин, и я поехал к его страхо-подобию, надеясь, что от разума его нет ничто утаено» («Заячий ремиз»).1

Этот прием, вызвавший в свое время особенно много упреков по адресу автора «Левши», в известной мере употреблялся русскими писателями и прежде, например, Гоголем. В широком обращении к «народной этимологии» Лесков иногда нарушал меру («Леон — дворецкий сын»), но в целом эта этимология служила интересам художественной выразительности. В сказе о Левше Лесков ставит своего героя — тульского оружейника в связь с такими явлениями, вещами, понятиями, которые допускали и требовали своеобразной изобразительной лексики. Тем самым Лесков как бы художественно мотивирует переосмысление слов, в частности известное искажение иностранных терминов. Большую роль здесь играет переосмысление иностранных слов и выражений: буреметр (барометр), нимфозория (инфузория), мелкоскоп (микроскоп), верояция (вариация), граф Кисельвроде (Несельроде).

Надо отметить, что подобные переосмысленные слова встречаются в речи многих персонажей Лескова, где они наряду с другими языковыми элементами служат речевой характеристике образа (Домна — «Воительница», Мария Мартыновна — «Полунощники»), но в «Левше» народная этимология подчинена общей задаче — дать образец стилизации под раешник, лубок.

У Лескова есть ряд произведений так называемого «смешанного» украинско-русского колорита, в которых нельзя не отметить и воздействие гоголевской традиции («Старинные психопаты», «Печерские антики»).

Стремясь к всемерному выявлению присущей русскому языку выразительности, Лесков выступал против употребления без необходимости иностранных слов.

«Новые слова иностранного происхождения вводятся в русскую печать беспрестанно и часто совсем без надобности... Вообще, — писал Лесков, — я не считаю хорошими и пригодными иностранные слова, если их можно заменить чисто русскими, или более обруселыми. Надо беречь наш богатый и прекрасный язык от порчи...».2

И в своих произведениях Лесков не без иронии высмеивал страсть к иностранным словечкам в книжной и устной речи.

«Чтобы избрать людей достойных, он хотел оглядеться или, как нынче по-русски говорят, „ориентироваться“» («Однодум», III, 92), «Послали за фельдшером..., чтобы он шел как можно скорее подать какую-нибудь помощь, или как нынче красиво говорят — констатировать смерть» («Загадочное происшествие в сумасшедшем доме», XX, 110).

- 149 -

В процессе расширения и обогащения своего художественного языка за счет многообразия стилей народноразговорной речи Лесков часто обращался к приему речевой характеристики образа рассказчика. Подобный прием встречался в «Повестях Белкина» Пушкина, позднее у Гоголя, у которого Лесков учился и речевому мастерству.

Многие произведения Лескова написаны в форме сказа, т. е. автор пользуется приемом развертывания повествования от имени действующего лица, рассказчика, с сохранением особенностей его устной речи.

Мастер сказа, Лесков в совершенстве владел искусством «словесной мозаики», умелым отбором слов. Органическим сочетанием разнообразных языковых элементов он воспроизводил яркий облик рассказчика — героя со всеми его социальными, профессиональными особенностями.

Горький, раскрывая мастерство Лескова-художника, писал: «Люди его рассказов часто говорят сами о себе, но речь их так изумительно жива, так правдива и убедительна, что они встают пред вами столь же таинственно ощутимы, физически ясны, как люди из книг Л. Толстого и других, — иначе сказать, Лесков достигает того же результата, но другим приемом мастерства».1

В «Воительнице» передана бойкая, живая торгово-мещанская речь с резкими переходами от увещевательной ласковости к вульгарной ругани, со своими «особливыми словечками»: «Пошла я, сударь мой, в штинбоков пассаж, купила ей полсапожки с кисточками такими, бахромочкой, с каблучками; дала ей воротничков, манишку...» (XIII, 32).

Замечательные образцы устного языка даны Лесковым в «Очарованном страннике», «Запечатленном ангеле» и других произведениях. Искусным подбором слов, своеобразием строя речи Лесков создает в «Запечатленном ангеле» выразительный образ рассказчика-каменщика, искушенного в старообрядческом начетничестве и книжности.

«Я не здешний, а дальний, рукомеслом я каменщик, а рожден в старой русской вере. По сиротству моему я сызмальства пошел со своими земляками в отходные работы и работал в разных местах, но все при одной артели, у нашего же крестьянина, Луки Кирилова. Этот Лука Кирилов жив по сии дни: он у нас самый первый рядчик. Хозяйство у него было стародавнее, еще от отцов заведено, и он его не расточил, а преумножил и создал себе житницу велику и обильну, но был и есть человек прекрасный и не обидчик. И уж зато куда-куда мы с ним ни ходили? Кажется, всю Россию изошли, и нигде лучше и степеннее его, хозяина, не видал. И жили мы при нем в самой тихой патриархии, он у нас был и рядчик, и по промыслу и по вере наставник. Путь свой на работах мы проходили с ним точно иудеи в своих странствиях пустынных с Моисеем..» (III, 8). С большим мастерством передана Лесковым речь очарованного странника в соответствии с его возрастом, характером, отразившая в себе знакомство героя с многообразными профессиями за время скитаний по русской земле.

Лесков создавал зачастую цельный художественный образ только средствами речевой характеристики, исключающей и описание внешности и прямую психологическую характеристику.

Рассказчицу «Полунощников» читатель не видит (разговор происходит за перегородкой «в ажидации»), но через мастерски переданную речь с большой примесью юмористически слаженных слов читатель воспринимает целостный облик мещанки, проживающей в купеческом семействе.

- 150 -

Часто в рассказах Лескова наряду с рассказчиком-персонажем выступает и автор-собеседник, речь которого сохраняет речевые особенности героя. Сказ таким образом переходит в стилизацию. У Лескова стилизация, как и сказ, применяется очень широко и подчинена разнообразным художественным задачам, стоявшим перед писателем в процессе его идейной эволюции.

В «Соборянах» сочувственное отношение к протопопу Туберозову и другим «праведникам» Лесков выражал через лексику, частое повторение одних и тех же слов, например, эпитета «тихий» («Очутясь между протопопом Савелием и его прошлым, станем тихо и почтительно слушать тихий шопот его старческих уст, раздающийся в глухой тиши полуночи» (I, 94).

В последнем периоде творчества он использует прием сказа и стилизации главным образом в целях сатиры на официальную церковь.

Элементы церковнославянского языка, создавшие в прошлом высокую «тихоструйность» «Соборян» и «Запечатленного ангела», пародийно переосмысляются уже в произведениях 80—90-х годов («Человек на часах», «Заметки неизвестного», особенно «Заячий ремиз»).

В диалоге командира Свиньина с владыкой по поводу поступка часового Постникова, спасшего утопающего («Человек на часах»), Лесков, пользуясь приемом иронического осмысления церковнокнижных выражений, достигает большой выразительности сатиры.

«Владыка в молчании перепустил несколько раз четки сквозь свои восковые персты и потом молвил: „Должно различать, что есть ложь и что неполная истина“.

Опять четки, опять молчание и, наконец, тихоструйная речь:

— Неполная истина не есть ложь, но о сем наименьше.

— Это действительно так, — заговорил поощренный Свиньин. — Меня, конечно, больше всего смущает, что я должен был подвергнуть наказанию этого солдата, который хотя и нарушил свой долг...

Четки и тихоструйный перебив:

— Долг службы никогда не должен быть нарушен.

— Да, но это им было сделано по великодушию, по состраданию и притом с такой борьбой и с опасностью: он понимал, что спасая жизнь другому человеку, он губит самого себя. Это высокое святое чувство!

— Святое известно богу, наказание же на теле простолюдину не бывает губительно и не противоречит ни обычаю народов, ни духу Писания. Лозу гораздо легче перенесть на грубом теле, чем тонкое страдание в духе. В сем справедливость от вас нимало не пострадала.

— Но он лишен и награды за спасение погибавших.

— Спасение погибающих не есть заслуга, но паче долг. Кто мог спасти и не спас, подлежит каре законов, а кто спас, тот исполнил свой долг.

Пауза, четки и тихоструй:

— Воину претерпеть за свой подвиг унижение и раны, может быть, гораздо полезнее, чем превозноситься знаком. Но что во всем сем наибольшее, — это то, чтобы хранить о всем деле сем осторожность и отнюдь нигде не упоминать о том, кому по какому-нибудь случаю о сем было сказывано.

Очевидно и владыка был доволен» (IV, 159—160).

Щедрое, предельно насыщенное включение в живую разговорную речь наиболее ярких и характерных для сословия, звания, профессии рассказчика слов и выражений, оборотов создавали особую выразительность художественного языка Лескова в таких произведениях, как «Очарованный

- 151 -

Н. С. Лесков.
Фотография. 1892. С автографом.

странник», «Запечатленный ангел» и другие. Правда, Лесков зачастую и нарушал меру в усилении характерных особенностей речи персонажей, что в свое время вызвало упреки критики в «манерности» и «искусственности» писателя. Более прав в оценке «языковой чрезмерности» Лескова Л. Толстой, который, может быть, один из всех писателей (не считая позднее Горького) понял ее как особенность таланта Лескова. «Я начал читать, — писал Толстой о сказе Лескова «Час воли божией», — и мне очень понравился тон и необыкновенное мастерство языка, но... потом выступил ваш особенный недостаток, от которого так легко, казалось бы, исправиться и который есть само то качество, а не недостаток, exubérance образов, красок, характерных выражений, которая все опьяняет и увлекает».1 Бесспорно мастерство языка Лескова и в таких произведениях, которые вовсе не

- 152 -

содержат изобилия образов, красок, характерных выражений («Человек на часах», «Тупейный художник») и в тех, которые отличаются «стилистической сгущенностью» («Очарованный странник», «Запечатленный ангел» и др.).

Своеобразный и оригинальный художник, Лесков оказал влияние на видных русских писателей конца XIX и начал XX века.

Горький отметил — «А. П. Чехов говорил, что очень многим обязан ему».1

У Чехова, много писавшего о русской провинции, о быте купечества, мещанства, интеллигенции, ощущаются и традиции Лескова.

А. С. Орлов указывал: «В рассказе „Несмертельный Голован“ есть целая зарисовка купеческого логова — будто словесно отлитая тема для чеховского рассказа „В овраге“: „Дом был, разумеется, строго благочестивый, где утром молились, целый день теснили и обирали людей, а потом вечером опять молились. А ночью псы Цепями по канатам гремят и во всех окнах — „лампад и сияние“, громкий храп и чьи-нибудь жгучие слезы“» (IV, 30).2

Несомненно, что в характерных чертах ранних юмористических произведений Чехова заметно художественное влияние лесковского «Чертогона», «Штопальщика», «Маленькой ошибки».

М. Горький считал Лескова одним из своих литературных учителей: «Я думаю, что на мое отношение к жизни влияли — каждый по своему — три писателя: Помяловский, Глеб Успенский и Лесков... Я думаю, что именно под влиянием этих трех писателей решено было мною самому пойти посмотреть, как живет „народ“».3

Лесковское влияние, возможно, сказалось и на описаниях провинциальной жизни старой России, на хроникальном построении произведений («Городок Окуров», «Матвей Кожемякин») и на горьковских образах «чудаков», «правдоискателей», освещаемых с других, конечно, идейных позиций. Горький беспощадно разоблачал жалкую ограниченность и жизненное бессилие «праведников» и «чудаков», проходящих через всё его творчество. «В этом случае, — справедливо заметил Б. М. Другов, — показательно, как лучший среди окуровцев праведный герой приведен к осознанию своей бесцельной „доброты“ и бесполезно растраченной жизни за стенами мещанского особняка. Это соответствует всей сути творчества Горького, который, по его признанию „всегда писал... об одном — о том, как вредно пассивное отношение к жизни“».4

Лескова-стилиста, большого мастера слова, блестящего знатока русского языка высоко ценил Горький. «Лесков несомненно влиял на меня поразительным знанием и богатством языка»,5 — указывал Горький, советуя молодым писателям читать и изучать произведения этого «великолепного знатока» языка, который «многому научит».

Влияние Лескова-стилиста, его сказовой манеры, основанной на лексическом богатстве разговорной речи, в известной мере ощущается у Горького и в творчестве некоторых других советских писателей, например у раннего Л. Леонова, Вс. Иванова, П. Бажова.

- 153 -

Лесков для нас ценен как «самобытнейший писатель русский» (Горький), создатель огромного полотна русской жизни, запечатлевший быт, нравы и характеры самых различных слоев старой России, образы ее «праведников», «богатырей», талантливых русских самоучек, ценен как выдающийся мастер русской прозы, каким он выступает в большей и лучшей части своего творчества.

Сноски

¹ «Нам жаль верхних столбцов „Пчелы“, — писал Г. З. Елисеев в „Современнике“ в 1862 году, еще при Чернышевском. — Там тратится напрасно сила, не только не высказавшаяся и не исчерпавшая себя, а, может быть, еще и не нашедшая своего настоящего пути. Мы думаем по крайней мере, что при большей сосредоточенности и устойчивости своей деятельности, при большем внимании к своим трудам, она найдет свой настоящий путь и сделается когда-нибудь силою замечательною, быть может совсем в другом роде, а не в том, в котором она теперь подвизается. И тогда она будет краснеть за свои верхние столбцы и за свои беспардонные приговоры...». «Современник», 1862, № 4, стр. 305.

² В. И. Ленин, Сочинения, т. 20, стр. 223.

³ Письмо Н. С. Лескова М. А. Протопопову от 23 декабря 1891 года. Шестидесятые годы. Изд. Академии Наук СССР, М. — Л., 1940, стр. 381.

¹ «Библиотека для чтения», 1864, № 12, стр. 6.

² Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полное собрание сочинений, т. VIII, Гослитиздат, М., 1937, стр. 57.

³ В. И. Ленин, Сочинения, т. 1, стр. 267.

¹ Шестидесятые годы, стр. 313.

² Н. С. Лесков. Мелкие беллетристические произведения. СПб., 1873, стр. 320.

³ М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 24, Гослитиздат, М., 1953, стр. 228.

¹ И. А. Шляпкин. К биографии Н. С. Лескова. «Русская старина», 1895, № 12, стр. 206.

² Русские писатели о литературе, т. II, «Советский писатель», Л., 1939, стр. 303.

³ «Русский инвалид», 1862, № 15.

¹ Н. С. Лесков. Мелкие беллетристические произведения, стр. 513.

² Шестидесятые годы, стр. 381.

³ Письмо к И. Аксакову от 23 апреля 1875 года. «Звенья», 1934, III—IV, стр. 898.

¹ «Новости и биржевая газета», 1883, № 65.

² Письмо к Л. И. Веселитской от 1 июня 1893 года. «Литературная мысль», альманах III, 1925, стр. 273.

³ Н. С. Лесков, Полное собрание сочинений, т. XXVIII, изд. третье, СПб., 1903, стр. 124. В дальнейшем цитируется это издание (т. I—XXXVI, 1902—1903). Ссылки на другие источники оговариваются особо.

⁴ Письма Толстого и к Толстому. Госиздат, М. — Л., 1928, стр. 160.

¹ Н. С. Лесков, Избранные сочинения, Изд. «Academia», 1931, стр. 166.

² «Северная пчела», 1863, № 17.

¹ Н. С. Лесков, Избранные сочинения, стр. 32—33.

¹ Подписано: Николай Горохов. Николай Гаврилович Чернышевский в его романе «Что делать?». «Северная пчела», 1863, № 142.

¹ Открытое письмо к П. К. Щебальскому от 10 декабря 1884 года. Шестидесятые годы, стр. 345.

² В. И. Ленин, Сочинения, т. 18, стр. 289.

³ М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 24, стр. 230.

¹ Письмо от 5 декабря 1870 года. Щукинский сборник, выпуск пятый, М., 1906, стр. 455.

¹ Шестидесятые годы, стр. 320.

² А. И. Фаресов. Против течения. СПб., 1904, стр. 381.

¹ «Новое время», 1889, № 4962.

² Письма Толстого и к Толстому, стр. 95.

¹ О русском Левше (литературное объяснение). «Новое время», 1882, № 2256.

¹ Рукописный отдел Института русской литературы (Пушкинский Дом) Академии Наук СССР, ф. 268, № 131, л. 101.

² Н. С. Лесков, Избранные произведения, Гослитиздат, 1946, стр. 132.

³ Там же, стр. 136.

⁴ Там же, стр. 146.

⁵ В. И. Ленин, Сочинения, т. 19, стр. 154.

¹ Письма Н. С. Лескова к Л. Толстому от 8 апреля и 18 мая 1894 года в книге: Письма Толстого и к Толстому, стр. 165, 167.

² В. И. Ленин, Сочинения, т. 5, стр. 312—313.

³ Письмо к Л. И. Веселитской. «Литературная мысль», альманах III, стр. 268.

¹ С. Елеонский. «„Чортовы куклы“ и Карл Брюллов». «Печать и революция», 1928, № 8.

² Исследователь Н. Плещунов доказывает, что роман «Чортовы куклы» был направлен против возвращения группы художников-передвижников в 80-е годы в императорскую Академию художеств, что рассматривалось как отход от идейно-демократических традиций.

³ «Фебуфис» — иронически примененное Лесковым изобразительное имя: Феб — в римской мифологии бог искусств, фис — по-французски сын.

⁴ Н. С. Лесков. Избранные сочинения, стр. 393.

¹ «Исторический вестник», 1895, № 4, стр. 198.

¹ Русские писатели о литературе, т. II, стр. 296—297.

² Андрей Лесков. Н. С. Лесков. «Литературный современник», 1937, № 3, стр. 186.

³ Русские писатели о литературе, т. II, стр. 301.

⁴ Письмо к Г. Л. Кравцеву от 28 декабря 1884 года. «Привет!», художественно-научно-литературный сборник, СПб., 1898, стр. 219.

¹ Вступление к рассказу Лескова «Леон — дворецкий сын». Изд. Е. Н. Ахматовой, «Юбилейная книжка», 1881.

² Центральный Государственный литературный архив, ф. 10, р. 2, № 21, л. 70.

¹ Письмо Н. С. Лескова к П. К. Щебальскому. Шестидесятые годы, стр. 325.

¹ А. С. Орлов. Язык русских писателей. Изд. Академии Наук СССР, М., 1948, стр. 144.

² А. Багрий. Литературный семинарий, т. II, 1927, стр. 28.

³ И. С. Тургенев. Письмо к А. Фету от 6 августа 1871 года. Русские писатели о литературе, т. I, стр. 365.

⁴ М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 27, 1953, стр. 214.

⁵ Письмо к К. А. Греве от 5 декабря 1888 года. Отдел рукописей Государственной 8226 библиотеки СССР имени В. И. Ленина, М 8226/4.

¹ Н. С. Лесков, Избранные сочинения, стр. 18, 51, 429.

² Русские писатели о литературе, т. II, стр. 308, 307.

¹ М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 24, стр. 236.

¹ Л. Толстой, Собрание сочинений, т. XXII, М., 1913, стр. 78.

¹ М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 24, стр. 487.

² А. С. Орлов. Язык русских писателей, стр. 155.

³ М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 25, 1953, стр. 348.

⁴ Литературная учеба, 1941, № 6; см. М. Горький, Материалы и исследования, т. I, Академия Наук СССР, 1934, стр. 55.

⁵ М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 24, стр. 487.