- 311 -

КОРОЛЕНКО

- 312 -

- 313 -

В старой критической литературе Короленко нередко изображали апостолом «всечеловеческой любви», сентиментальным певцом жалости и «всеобщего примирения». Такого рода оценки искажали подлинный облик писателя-демократа. Передовые современники высоко ценили в деятельности и творчестве Короленко сочетание яркого художественного таланта и боевого гражданского темперамента. Тонкий, изящный лирик, он умел в то же время быть мужественным борцом. Мягкий и сердечный по натуре, он становился суров и непреклонен, когда брался за оружие публициста. Это соединение мягкости и силы сквозит в его произведениях и придает особую прелесть духовному облику «честнейшего русского писателя В. Г. Короленко, человека с большим и сильным сердцем».1

В своих статьях-воспоминаниях М. Горький с любовью нарисовал живой портрет Короленко, которого считал одним из своих учителей. «Мне лично, — говорил М. Горький, — этот большой и красивый писатель сказал о русском народе многое, что до него никто не умел сказать».2 Горький не раз говорил о том, что своей борьбой и творчеством Короленко сыграл выдающуюся роль в деле «строения новой России».3

В условиях 80—90-х годов и в начале нового века Короленко выступал как хранитель лучших заветов и традиций русской демократической литературы. Всё это определило значение Короленко как одного из самых крупных представителей русского критического реализма конца XIX — начала XX века.

1

Владимир Галактионович Короленко родился в 1853 году в городе Житомире Волынской губернии. Отец его был уездным судьей и отличался неподкупной честностью, резко выделявшей его из среды чиновников крепостного времени. Мать его была дочерью помещика среднего достатка. В конце 60-х годов отец его умер в городе Ровно, оставив семью без всяких средств. В это время будущий писатель был гимназистом шестого класса Ровенской реальной гимназии.

Первые сознательные впечатления детства связаны были у Короленко с жизнью тихих городков юго-западного края, где служил его отец. В той среде, где рос Короленко, жизнь текла медленно, не возбуждая общественных вопросов, волнений и тревог. Вскоре, однако, это бездумное отношение к существующему было нарушено слухами о предстоящей

- 314 -

крестьянской реформе. Всеобщее ожидание неизбежных перемен, злобная тревога помещиков-крепостников, глухие толки о крестьянских бунтах — всё это будило мысль подростка и вносило в жизнь новые интересы. Этому способствовало и польское восстание 1863 года. Среди близких к семье Короленко людей были участники восстания; иные из них погибли, другие понесли тяжкие наказания.

Громадное влияние оказывала на Короленко-гимназиста передовая русская литература. Поэзия и публицистика революционной демократии, романы Тургенева о новых людях, повести и рассказы из крестьянской жизни приковывали к себе мысль и воображение, заставляли думать о русском народе и его судьбе, о передовой русской интеллигенции с ее широкими демократическими стремлениями. «Статьи Добролюбова, поэзия Некрасова и повести Тургенева несли с собой что-то, прямо бравшее нас на том месте, где заставало», — писал Короленко в «Истории моего современника».1

В продолжение всей молодости Короленко Белинский и особенно Добролюбов оставались для него высшими авторитетами, а Тургенева, по его собственному признанию, он любил «фанатично». В значительной мере под влиянием тургеневского Базарова пошатнулась детская религиозность Короленко. Базаров был для него типом нового человека: в его спокойном отрицании Короленко видел такую же силу и устойчивость, как в спокойной вере своего отца. Базаров был воспринят как живое лицо в противоположность схематическим «светлым личностям» в романах Мордовцева и Омулевского.

В ровенскую гимназию, где Короленко обучался с 1866 года, дошли отголоски и новых философских идей. В разговорах молодежи звучали великие имена Дарвина, Писарева, Сеченова, упоминались также имена Бокля, Бюхнера и Фохта. «Мысль есть выделение мозга, как желчь есть выделение печени». «Человек — машина и химический препарат вместе». Эти популярные тогда положения материализма (в его вульгаризированной форме) вырывались в жару горячих споров, и Короленко чувствовал, что они направлены против обветшалых идеалистических представлений.

В 1871 году, окончив гимназию, Короленко поступил в Петербургский технологический институт. Два первых студенческих года прошли в тяжелой борьбе с нуждой и голодом. В 1873 году Короленко перешел в Петровскую сельскохозяйственную академию в Москве. Развернувшееся народническое движение захватило его. Он увлекается Лавровым, читает программную народническую литературу и готовится к «хождению в народ».

В 1876 году Короленко был исключен из Академии за подачу коллективного заявления студентов и затем выслан. Так началась его ссыльная «карьера». Вся молодость Короленко прошла в скитаниях по тюрьмам, ссылкам и этапам. В 1879 году он был арестован по подозрению в «сообществе с главными революционными деятелями» и выслан сперва в Глазов, а оттуда в «лесную глушь» — в Березовские Починки. За мнимую «самовольную отлучку» его направили в Восточную Сибирь, но с дороги возвратили в Пермь и отдали под надзор полиции. В эти годы Короленко добывал средства к существованию сапожным ремеслом, а в Перми он служил также табельщиком и письмоводителем на железной дороге. В 1881 году за отказ от присяги Александру III Короленко был

- 315 -

сослан в Якутскую область, где и прожил три года, занимаясь землепашеством.

2

Уже в студенческие годы Короленко увидел «гниль, разложение и ложь» русского самодержавного строя. Однако те формы борьбы с этим строем, которые наметились у его революционных современников в середине 70-х годов, во многом не удовлетворяли его, вызывали в нем серьезные сомнения и внутренний разлад. С образом настоящего революционера у Короленко связывалось представление о «неясном, но заманчивом участии в стихийной жизни миллионной рабочей массы» (VII, 45). Именно этой черты он не находил у своих революционно настроенных друзей и сверстников. Конспиративные организации народников поразили его своей замкнутостью и разобщением с народными массами. Впоследствии в «Истории моего современника» Короленко так назвал главу, посвященную народническому движению: «Трагедия русской революционной интеллигенции. Борьба без народа».

 

Старинная башня в Якутске. Рисунок
В. Г. Короленко. 1881.

Он стремился к сближению с народом во что бы то ни стало, даже в тех случаях, когда народ не разделял революционных стремлений интеллигенции. По собственному признанию Короленко, он сочувственно воспринимал в то время туманную полумистическую теорию Златовратского, теорию «народной мудрости». Народничество этого типа требовало от интеллигента полного отказа от своей личности, полного растворения в народной массе и по существу пассивного примирения даже с чертами отсталости и покорности в крестьянской среде.

Подчинение Короленко этим теориям Златовратского было кратковременно: оно глубоко противоречило активному, боевому темпераменту писателя. Настоящими людьми для него и в пору увлечения «народной мудростью» были всё же активные революционеры, хотя он и не разделял их «безнародной» тактики.

Эти противоречивые общественные настроения Короленко отразились в его раннем рассказе «Чудная» (1880). С нескрываемым восхищением рисует в нем Короленко образ ссыльной барышни-полуребенка, слабой физически, но сильной духом, стойкой и непримиримой. В то же время Короленко отмечает в своей героине черты «сектантства» и нетерпимого отношения к народу, «неведающему, что творит». Темный, отсталый, но

- 316 -

жалостливый и гуманный человек из народа, случайно попавший на жандармскую службу, для нее такой же враг, как и те, чьим слепым орудием он является. Устами Рязанцева Короленко спорит со своей героиней, упрекая ее в сектантстве и как бы предостерегая своих революционных друзей против отдаления от народа. Для автора перерождение жандарма Гаврилова под влиянием симпатии к ссыльной барышне — это живое свидетельство того, что нет непроходимых граней между самыми темными слоями народа и самыми передовыми представителями интеллигенции.

Разумеется, при всем своем увлечении теорией «народной мудрости» Короленко был далек от того пассивного духа, которым были пропитаны «туманности Златовратского». Он был внутренне близок к тем людям, которые вызывали в нем несогласие и в то же самое время — восхищение.

Освобождение от ложной теории созревало в сознании Короленко, и эта внутренняя борьба разрешилась в Якутской ссылке зимой 1882 года, когда Короленко понял, что, подчиняясь пассивным настроениям Златовратского, он не был до конца искренен и честен перед самим собой. «Эта неопределенная „народная мудрость“, — решил он, — привела меня к туманностям Златовратского, а теперь приводит к тому, против чего возмущается все мое непосредственное чувство: к смирению, к покорности... Чувство смирения, к которому звал Златовратский, вызывало во мне одно возмущение» (VIII, стр. 300).

Кризис 1882 года развязал Короленко руки для активной борьбы против самодержавно-полицейского режима.

Ожидая от «народной мудрости» чуда внезапного обновления жизни, Короленко одно время подавлял в себе свои писательские склонности. Теперь же мечты о литературной борьбе вспыхнули с новой силой, о чем рассказано в «Истории моего современника» в главе «На Яммалахском утесе», которую Короленко очень ценил.

«Эта глава, сделавшая меня писателем. После этого я написал „Сон Макара“»,1 — сказал Короленко в одном из поздних своих писем, указывая тем самым на большое значение этого произведения в своем идейном развитии.

3

Основное в образе Макара — это «надежда», которую не сумели убить в нем ни одуряющий труд, ни страшные морозы, ни то одичание, к которому привела его жизнь. Лейтмотив «надежды» Короленко проводит через всё движение сюжета и придает ему особую силу в финальной сцене суда. Здесь с полной очевидностью раскрывается и внутреннее содержание этого мотива. «Надежда» обозначает кончающееся терпение, возникающее у Макара сознание чьей-то чужой вины за его жалкую жизнь, начинающийся протест.

В записной книжке 1884 года сохранился набросок финальной сцены, не вошедший в журнальный текст, по всей вероятности, из цензурных соображений. В этом отрывке Макар перед лицом великого Тойона становится не жалок, а страшен и жесток. Он грозит развеять праведников, «как веял при жизни мякину, пуская ее по ветру... и... засучивает рукава, готовясь вступить в драку...». Он знал, что при этом ему страшно достанется, но даже в этом находил какую-то жестокую отраду: если так, —

- 317 -

пусть его бьют. «Пусть бьют его на смерть, потому что и он будет бить... тоже на смерть».1

Короленко придавал большое значение этому эпизоду и возвращался к нему при последующих переработках рассказа. В несколько смягченной форме он восстановил этот эпизод в первом томе своих «Очерков и рассказов» (1886). На суде великого Тойона торжествует не божественная справедливость: вначале всё клонится к осуждению Макара, и если бы в его душе не вспыхнул справедливый гнев, не было бы и того чуда, которым завершается рассказ.

Отказавшись от теории «народной мудрости», Короленко не утратил, подобно многим народникам, веры в возможность возрождения Макаров. Он только яснее увидел страшную силу привычки крестьянина к темному укладу своей жизни. Но в то же время он подсмотрел ростки возникающих желаний и назревающего гнева и в этом увидел залог возможного движения и борьбы.

Образ Макара, свободный от идеализации в духе Златовратского, — это ценный вклад в реалистическую литературу о крестьянстве. Вместе с тем рассказ, представляющий собой большое достижение реалистического мастерства Короленко, задуман автором как рассказ фантастический. Картина сна, центральная в рассказе, разработана в духе сказочной фантастики и романтической символики. Это — не реальный сон самого Макара, а «сон» его автора, символизирующий неизбежность торжества социальной справедливости. К реальному Макару, объякутившемуся русскому крестьянину, восходит только этнографичность представлений, всё остальное является преднамеренным авторским отступлением от бытовой правды. Самый факт «воскресения» Макара трактуется автором как некое ожидаемое чудо, ломающее все обычные представления о забитом крестьянине. Возрождение Макара относится не к нынешнему дню, а к грядущим временам, поэтому бытовая правда была здесь недостаточна. Поэзия «надежды» требовала лишь реалистического обоснования возможности самого «чуда», а ожидаемое осуществление этой возможности должно было быть изображено в тонах торжественных, величавых, романтических. По мере того как близится час торжества Макара, действительность теряет свои реальные очертания, романтические тона всё заметнее окрашивают повествование и достигают особой силы в картине солнечного восхода, подготовляющей финальную сцену суда.

Короленко всегда стремился не говорить «формулами» то, что можно сказать образами. Когда это ему не удавалось, его мучила «художественная совесть». Вопрос о соотношении образов и формул был трудным вопросом не для одного Короленко, а для многих писателей периода 60—80-х годов. Опасение идейной двусмысленности, недосказанности, неопределенности вызывало у писателей демократического лагеря потребность в дополнении образов формулами. Эта потребность была и у Короленко, она сказалась, например, в «Чудной» — в диалогах на социальные темы и в образе Рязанцева, самое появление которого было продиктовано желанием ввести в повествование прямого выразителя авторской мысли. Однако, горячий поклонник Тургенева, Короленко всегда стремился избегать прямолинейных формул. В «Сне Макара» романтическая символика, выражавшая предчувствия и надежды автора, заняла место «формул» и устранила необходимость прямых рассуждений и логических формулировок.

- 318 -

Усложняя реалистическую систему Короленко, элементы романтики не противоречили методу реализма; они опирались на «возможную реальность». Это понятие появилось в дневнике Короленко через несколько лет после написания «Сна Макара». В его художественном сознании оно, очевидно, присутствовало значительно раньше.

4

Отбыв якутскую ссылку, Короленко осенью 1884 года вернулся в Россию и вскоре поселился в Нижнем Новгороде (1885—1896). Из Сибири он увозил с собою наброски незавершенных работ, новые планы и то особое настроение, которым отмечается конец большого жизненного этапа. В его сознании потускнели «некоторые рациональные схемы», «зато, — писал Короленко, — сильно выиграло и осмыслилось многое, что я прежде считал чисто бессмысленным и стихийным». Жизнь вместо «стройного концерта» представлялась ему теперь «могучим грохотом и гулом морского прибоя, в котором, однако, есть своя гармония». И в эту гармонию он решил внести «всю свою мысль... и негодование, и борьбу, и надежды».1

В свете этого настроения были осмыслены писателем прежние впечатления и наблюдения из сибирской жизни. Отказ от «рациональных схем» старого народничества и пробуждение интереса к тому, что раньше представлялось «бессмысленным и стихийным», заставили Короленко обратить особое внимание на отщепенцев общества, «гулящих» людей, бродяг. Сибирская жизнь в изобилии давала ему интересные и значительные образы этого рода, но ранее он не мог придать этим «стихийным» людям серьезного значения, не мог найти им места в рамках старых догм. Теперь, в свете нового понимания жизни, как «нестройного грохота морского прибоя», эти фигуры приобрели особый интерес и осветились романтическим светом. Автор увидел в них воплощение стихийного свободолюбия, инстинктивных порывов к «вольной волюшке». «Он <бродяга> — воплощенная надежда, ее носитель, ее рыцарь», — говорит Короленко в своем очерке «Содержающая», 1886.2

В рассказе «Соколинец» (1885) он рисует целую эпопею отчаянной бродяжьей борьбы за волю. Это рассказ о невероятных трудностях, почти сверхчеловеческой хитрости, изворотливости и упорстве сибирских бродяг в их стремлении пожить человеческой жизнью, подышать вольным воздухом тайги. Самые яркие романтические черты бродяжьей вольницы — неукротимое свободолюбие, своеобразное чувство чести и лютая бродяжья тоска — воплощены здесь в образе старого бродяги Бурана. В жизни бродяги много лишений и страданий, но рассказ о ней запечатлевается не этими сторонами, а «поэзией вольной волюшки», «призывом раздолья и простора, моря, тайги и степи» (I, стр. 148).

Рядом с образами бродяг в сибирских рассказах («Соколинец», «Федор Бесприютный», 1887, «Черкес», 1888) могут быть поставлены воры и нищие, галерея которых выведена в рассказе «В дурном обществе» (1885). Подобно сибирским бродягам, они горды, независимы и наделены чувством собственного достоинства. Эти «демократы-разночинцы», как

- 319 -

они названы в черновой редакции рассказа, «окидывали обывательское существование беспокойно-внимательными взглядами, от которых многим становилось жутко» (II, стр. 11).

Рисуя отщепенцев общества, Короленко прекрасно понимает практическую бесплодность их стремлений и стихийного протеста. Ему дороги не результаты их борьбы, а самые стремления и свободолюбивые порывы, враждебность «порядочному» обществу. Он не воспринимает своих новых героев как социальную силу и не ставит, рисуя их, вопроса о путях общественного преобразования. Эти пути не ясны для него. Отказавшись от «рациональных схем» обновления общества, он ищет разбросанные зерна свободолюбия, непокорства, борьбы, которые когда-нибудь дадут свои всходы.

5

Эти произведения создавались в период разложения народничества, когда в народнических кругах широкой волной распространялись настроения отказа от освободительной борьбы, когда многие представители демократической интеллигенции подпали под влияние толстовской проповеди «непротивления».

Такие настроения вызывали у Короленко раздражение и стремление к отпору. В своем дневнике 1888 года он презрительно говорит о «теперешнем жалком и захудалом народничестве». «В лице „Русского богатства“, — добавляет он, — народничество вопиет о „непротивлении“».1

«Сказание о Флоре» (1886) прямо направлено против толстовского «непротивления» и против аналогичных тенденций в народничестве. «Сказание» говорит о вооруженном восстании иудейского народа против римлян, но в нем слышатся ясные намеки на борьбу русских революционеров 70-х годов. Короленко не поднимает старого спора о «безнародной революционности» и прославляет память тех, кто «исполнял свой долг, сопротивляясь насилию», чья смерть «служила правому делу» (II, 197). Рисуя в тонах презрительной насмешки «кротких есеев», он противопоставляет им даже тех борцов, которые «сами погибли добровольно, предпочитая смерть рабству» (II, 189).

В противовес толстовскому положению о «пользе кротости» он выдвигает свой тезис о благоразумии противоборства и вооруженного отпора. Римские воины только тогда возроптали против насильнической политики своих военачальников, когда сотни их товарищей пали от руки мятежных иудеев, «звеня щитами и окровавленное оружие валяя в пыли» (II, 187).

Вождь восставших, рыцарь «гневной чести», гуманный и мужественный Менахем, сын Иегуды, такими словами доказывает неизбежность и законность насильственной борьбы с насилием: «Сила руки не зло и не добро, а сила; зло же или добро в ее применении. Сила руки — зло, когда она подымается для грабежа и обиды слабейшего; когда же она поднята для труда и защиты ближнего — она добро... Огонь не тушат огнем, а воду не заливают водой. Это правда. Но камень дробят камнем, сталь отражают сталью, а силу — силой...» (II, 192).

Менахем твердо знает, что закон сопротивления есть в то же время и закон человечности, что только в результате кровавой борьбы с угнетателями «исчезнет насилие, народы сойдутся на праздник братства, и никогда уже не потечет кровь человека от руки человека» (II, 197).

- 320 -

6

Пересмотр старых «рациональных схем», стремление к более сложному пониманию жизни вызывают у Короленко усиленный интерес к человеческой психике, к самым тонким и скрытым ее сторонам; возникает также интерес и к общим философско-биологическим концепциям жизни.

Эти новые тенденции нашли свое выражение в «Слепом музыканте» (1886), не случайно этот рассказ в первой редакции имел подзаголовок «Психологический этюд».

Основной вопрос, который Короленко поставил в «Слепом музыканте», — это вопрос о том, может ли человек тосковать по неизведанному и недостижимому или же его стремления ограничиваются узкими пределами его личного опыта. Короленко утверждает в «Слепом музыканте» не только возможность, но и неизбежность стремления к свету, к полноте человеческой личности. Развитие личности Петра Попельского — это различные формы непрекращающегося протеста против слепой стихийной силы, ограничившей горизонт его возможностей.

Внутренне живой и жизнеспособный человек не может довольствоваться урезанным счастьем. Он будет порою впадать в отчаяние, предаваться слепому страданию, мучить себя и других, но всё же он будет бороться за свое право на счастье и свет.

Этот мотив уже звучал в «Сне Макара» и в других сибирских рассказах. В «Слепом музыканте» Короленко подошел с другой стороны к тому же вопросу, который он поднимал неоднократно, — о невозможности, о нравственной недопустимости примирения с жизненными обстоятельствами, угнетающими человека.

По мысли Короленко, в сознании человека должны найти место реальные общественные противоречия — между богатством и нищетой, между обеспеченной жизнью меньшинства и страданиями народной массы.

Здесь кончается роль инстинктивных порывов и вступает в свои права рациональное общественно-педагогическое воздействие. Воспитатель слепого Петра, гарибальдиец Максим, смущенно отступавший перед «толчками природы», оказывается тут вполне на высоте положения. Если инстинктивные, иррациональные порывы к свету выражали как бы голос человеческого рода, то в рационалистических принципах Максима — «обездоленный за обиженных» — находят свое отражение требования передовых слоев современного общества. «Толчки природы» сыграли огромную роль в жизни Петра, но в то же время сами по себе они привели его лишь к обостренному ощущению личного горя, к слепому эгоистическому страданию.

Нравственное прозрение слепого музыканта завершилось лишь тогда, когда он сумел побороть эгоистическое страдание и претворить его в активное сочувствие слепому и зрячему горю других людей, обездоленных не только природой, но и социальными условиями.

«Слепой музыкант» подвергался многократным переработкам. В последней редакции рассказа (1898) Петр «выбирает свою судьбу»: он уходит к слепым нищим, делит с ними тяжести и лишения их жизни, поет вместе с ними мрачные песни и затем вносит эти тягостные напевы в свои музыкальные импровизации, разрушая эгоистическое равнодушие общества.

- 321 -

«Слепой музыкант» говорит о том, что никто, ни при каких обстоятельствах не имеет морального права на освобождение от общественной борьбы. Борьба — вечный закон жизни. Даже при самых неблагоприятных условиях должна быть найдена форма осуществления этого непреложного закона.

В период общественной реакции 80-х годов многие оправдывали себя тем, что бороться будто бы невозможно, а в своих страданиях видели своеобразную трагическую «заслугу». Короленко показал, что в пассивном страдании нет ни заслуги, ни трагизма, потому что оно слепо и эгоистично. Заслуга — в преодолении страданий, в борьбе за счастье, не только личное, но и общественное.

В октябре 1919 года, выступая в Туле на митинге, посвященном обороне города от наступавших белогвардейцев, М. И. Калинин вспомнил о «Слепом музыканте» Короленко. Он сказал: «Величайший художник слова Короленко в своем „Слепом музыканте“ ясно показал, как проблематично, непрочно это отдельное человеческое счастье. Если, товарищи, в мирное время столь неустойчиво счастье каждого человека и так подвержено оно случайностям, то в настоящий момент, в момент гражданской войны, когда погибают тысячи людей, личного счастья вне борьбы нет».1

7

Во время работы над «Слепым музыкантом» Короленко рассматривал свое произведение, как экспериментальный этюд, в котором свобода художественного вымысла сочетается со строгими принципами научного анализа. Он указывал на то, что основной круг идей, разработанных в «Слепом музыканте», сложился у него под влиянием научных сочинений. «...в такой работе, — писал он Г. А. Мачтету, — художественно-творческий процесс тесно связывается и идет параллельно с аналитической мыслью, работающею по строгим приемам научного анализа, только, конечно, художник значительно свободнее в гипотезах».2

Свобода писателя в построении гипотез придала рассказу Короленко своеобразный художественный колорит. Мир, показанный сквозь призму восприятия слепого, мир, лишенный красок и линий, приобрел оттенок чего-то «смутного, неопределенно грустного и туманно-меланхолического», наполненного «шелестом листьев, шопотом травы или неопределенными вздохами степного ветра» (II, 121). Выключение зрительных образов привело к усилению звуковой, музыкальной стороны произведения. Даже пейзаж приходилось рисовать исключительно средствами звуковых образов.

Что же касается центрального мотива повести — непобедимого стремления к «свету», победоносной борьбы со стихийными слепыми силами, с ущербленностью и неполнотой жизни, — то этот мотив приобретал характер романтико-героического символа.

Через много лет после написания «Слепого музыканта» Короленко сам отметил романтический характер своего произведения. «Да, мы тоскуем часто по невозможному, и были целые полосы жизни, когда эта тоска (например, по голубому цветку Новалиса) налагала печать на целые поколения. Теперь, когда я могу перечитывать „Сл<епого> музыканта“ уже как читатель, я вижу, что в нем отразилось романтическое настроение

- 322 -

моего поколения в юности и в этом его своеобразный и живой колорит», — писал Короленко в 1917 году.1

Споря со своим критиком, слепым приват-доцентом Щербиной, отрицавшим неизбежность тоски по свету у слепорожденных, Короленко писал: «Если на место Щербины, так счастливо наделенного спокойным и реальным темпераментом и попавшего в благоприятные (по-своему) условия, — Вы поставите натуру художественную, в романтическое время и в романтической среде, — то будет совершенно понятно, что стремления романтических поколений, принимавшие формы тоски по голубом цветке или исканий „синей птицы“, — у моего слепого легко и естественно выливаются в мечту: „хочу видеть“».2

Появление романтических элементов в реалистическом искусстве Короленко 80-х годов не было случайностью. Короленко много думал в то время над соотношением реализма и романтики. В своей борьбе с реакционными течениями эпохи он опирался на «возможную реальность», на оптимистическую гипотезу. Реальная жизнь в данный момент не открывала перед ним желаемых перспектив; поэтому, считал он, художник не может ограничиться только верностью изображения, он должен вносить в свою картину мира надежды, мечты и предчувствия. Натуралисты говорили о «беспощадной правде» своих писаний, Короленко же считал натурализм направлением пессимистическим, бездейственным и антигероическим. В дневнике и письмах 80-х годов он часто говорит о «крайностях» реализма, имея в виду прежде всего новейший французский реализм в духе Золя. Его смущает именно антигероический характер этого реализма. «...реализм Золя..., — пишет он, — отрицает самую возможность героизма в человечестве и малое отожествляет с низким».3

Но и старый романтизм с его культом героической сильной личности также представляется Короленко направлением односторонним, так как «романтизм лишает этого героизма массу и всю его сумму, все результаты приписывает исключительно своему возлюбленному герою».4 Давний противник «безнародной революционности», Короленко отказывается признать героизм личности вне связи с героизмом масс. «Они <герои> продукт массы и потому могут совершать подвиги героизма, что масса понимает в их время и ценит героизм больше, чем в другие времена».5

«Таким образом, — заключает Короленко, — открыть значение личности на почве значения масс — вот задача нового искусства, которое придет на смену реализму». «Мы признаем и героизм, — говорит он далее. — И тогда из синтеза реализма с романтизмом возникает новое направление художественной литературы...».6

Стремясь приблизить новую эру в искусстве, Короленко отрицал бесперспективное отображение жизни, утверждал обязанность писателя в реакционные эпохи противостоять общему течению и сочувственно повторял слова Дон-Кихота: «Лучше хорошая надежда, чем плохая действительность».7

Параллельно с разработкой эстетических проблем у Короленко идет и напряженная философская работа.

- 323 -

В. Г. Короленко.
Фотография. 1890-е годы.

Неудовлетворенность бездейственным отношением к миру приводит его к пересмотру своих старых философских воззрений, сложившихся под воздействием механистического материализма. На протяжении 80-х и 90-х годов Короленко пишет несколько рассказов, посвященных именно этой философской теме («Ночью», «С двух сторон», незаконченный рассказ «Чужой мальчик», «Тени», «Необходимость»). Он ясно видит, что «необходимость» в ее механистическом понимании не перебрасывает никаких мостков к свободе и справедливости. «Сложение и разложение — вот сущность жизни и смерти, и тут нет ни справедливости, ни любви, ни надежды, а есть только процесс», — говорит герой «Чужого мальчика» (1889), выражая взгляды самого автора.1

Однако при всей неудовлетворенности механистической теорией Короленко в своих поисках более сложного мировоззрения остается на почве именно той теории, которую отвергает. Он обращается лишь к тем слабым и внутренне противоречивым ее сторонам, которые, будучи доведены до

- 324 -

своего логического конца, открывают пути для идеализма и религии. Философские рассуждения его героев и, как свидетельствуют дневники писателя, его собственные рассуждения складываются примерно так: если дух ничем принципиально не отличается от материи, если сознание есть не что иное, как комбинация материи и силы, то как вечна материя, так же вечен дух, вечно сознание. «...и если есть форма сознания — человек, мыслящий всю природу, — то нет ли формы, которая мыслит его самого?..» («Чужой мальчик»).

Так, стремясь остаться на почве материализма («Я беру материализм целиком»), Короленко пришел к идеалистической концепции «мирового сознания» и фактически к мысли о бессмертии души, этому древнему суеверию, по выражению Энгельса.

8

В нижегородский период Короленко не раз обрывал свои беллетристические работы ради боевой публицистики и практической общественной деятельности.

«...он отдал энергию свою непрерывной, неустанной борьбе против стоглавого чудовища, откормленного фантастической русской жизнью»,1 — писал о нем М. Горький. Во главе небольшого кружка прогрессивных деятелей из среды местной интеллигенции Короленко начинает борьбу, по его собственному выражению, с «дворянской эрой» в политике и экономике, с «дворянской диктатурой».

Крепостническая политика Александра III, политика контрреформ с полной наглядностью обнажила свой реакционно-дворянский характер. На конкретных примерах местной провинциальной жизни Короленко вскрывал истинный «мужиконенавистнический» характер правительственной политики. Многочисленные его корреспонденции были посвящены разоблачению самоуправства дворянского сословия, его безнаказанности, хищничеству, презрению к гласности; они были направлены против всяческих «затхлых анахронизмов» русской жизни. Газетные корреспонденции Короленко, написанные по конкретным поводам, неизменно подводили к общим вопросам экономики и политики.

Особенное значение приобрела его деятельность во время голода 1891 года и выросшая на этой основе книга «В голодный год» (1892). Правительство поспешило объявить голод выдумкой неблагонадежных элементов и всячески стесняло общественную помощь голодающим крестьянам.

Основная мысль, которая проходит через всю книгу Короленко, — это мысль о том, что правительственная политика во время голода является продолжением политики, приведшей к голоду. Так перед Короленко возник вопрос о дворянской реакции и крепостнических пережитках в деревне, заложенных, по мысли автора, в самом замысле и осуществлении «великой реформы». Частичные исправления здесь недостаточны, необходимо вернуться к испорченной крепостническими пятнами картине, притом не для одной только ретуши, а для смелых поправок.

«...эксплуатация — это что, это еще самое мягкое слово. Нет, — систематическая ненависть и презрение к мужику, возведенные в принцип, затем — террор над остальными недворянскими классами и полная власть

- 325 -

в руках»,1 — так охарактеризовал Короленко в одном из писем этой поры политику «дворянской эры», приведшую деревню к страшному обнищанию.

 

«По поводу доклада священника Блинова (Мултанское дело)».
Автограф В. Г. Короленко.

Народное озлобление и попытки крестьянского протеста против «шайки полуразорившихся дворянчиков» нашли свое отражение в книге Короленко лишь в меру цензурных возможностей. «Я едва провел указание на то, что слышал на сходах „глухой ропот“, тогда как в действительности

- 326 -

в народе кипит уже пламенная ненависть против этих „господ“...», — записал он в своем дневнике 7 ноября 1893 года.1

Зато с большой силой удалось Короленко показать в своих очерках, что крепостническая реакция не сломила народного духа и не изменила народного характера. Призраки голодной смерти, нависшие над деревней, всколыхнули в народе благородные чувства солидарности и гуманные порывы удивительной нравственной красоты. В главе «Христовым именем» Короленко показал настоящую вспышку народной благотворительности и взаимопомощи в те страшные дни, когда «народ тянулся из последнего, до сбора хлеба, — крестьянская Русь изнемогала, а нищенствующая переживала самое тягостное время».2 Во время голода народ не потерял бодрости, мужества и чувства самоуважения. Вот почему голод не только не разрушил твердой веры Короленко в неизбежность народного возрождения, но еще больше укрепил ее.

9

В начале 90-х годов в общественной жизни страны произошли значительные изменения. Усилилось брожение и недовольство в крестьянстве, росло рабочее движение, которое будило всю страну, оживилась деятельность демократической интеллигенции. Россия была накануне нового всенародного подъема. Изменившаяся общественная атмосфера отразилась и в творчестве Короленко, прежде всего в его знаменитом рассказе о ветлужском перевозчике Тюлине — «Река играет» (1892). Безалаберный и «стихийный» Тюлин был воспринят автором как символ пробуждения дремлющих сил народа. Правда, Тюлин порожден неспешной, почти неподвижной жизнью, он неотделим от простодушных кудрявых березок, от деревянной церковки на пригорке, с надписью на столбе: «Пожертвуйте, проходящии, на колоколо господне», — от всей ветлужской природы. Его обычная лень и апатия, комическая похмельная тоска, неповоротливость и сонливость — всё обличает в нем жителя «пустынных мест». Зато в нем есть и черты огромной притаившейся силы; более того, мы видим в нем и пробуждение этой силы. В минуты опасности он преображается, его обычно лукавый взгляд становится решительным и твердым, голос его звучит крепко и властно: он заставляет себе повиноваться; его сын смотрит на него сверкающими от восторга глазами; он внушает невольное уважение. Рассказ о ветлужском перевозчике насыщен внутренним движением. «Стихийный» человек выходит из состояния привычной апатии, а тихая, пустынная, наивная Ветлуга приходит в движение, плещет, торопится, покрывается белыми клочьями пены, «играет».

Работа Короленко над рассказом шла в 1891 году, в разгар правительственной «борьбы с голодающими», в атмосфере исступленной клеветы на народ, крепостнических обвинений народа в пьянстве и лени. На защиту народа против крепостников и «разувателей» Короленко выступил в «Голодном годе». Защита русского народного характера явственно чувствуется и в образе Тюлина.

Большое обобщение, заключенное в нем, раскрыто в ряде высказываний Горького. Для него Тюлин всегда был типическим образом крестьянина

- 327 -

«В голодный год». Автограф В. Г. Короленко.

- 328 -

и символом пробуждения дремлющей энергии крестьянства, недаром с Тюлиным он сравнивал Минина, Болотникова и Пугачева.

Иллюстрация:

«Река играет». Первопечатный текст. Научно-литературный сборник
«Помощь голодающим». 1892.

После «Сна Макара» «Река играет» — новая ступень в работе Короленко над народными образами. То, что в «Сне Макара» было мечтой, фантазией, чудом, здесь превращается в реальность не только возможную, но уже вполне ощутимую и близкую.

Обострившееся в середине 90-х годов предчувствие пробуждения народа заставило Короленко ближе подойти к конкретным социально-политическим задачам момента. С особенной силой его стал волновать вопрос о буржуазно-демократическом строе. С самого начала своей деятельности Короленко не разделял народнического понимания капитализма как упадка, регресса. В раннем очерке «Ненастоящий город» (1880), затем в рассказе «Глушь» (1885) и в «Павловских очерках» (1890—1897) он говорил об относительной прогрессивности буржуазного хозяйственного и политического уклада по сравнению с пережитками «затхлой экономики» и «залежавшейся старины».

- 329 -

Короленко также стремится понять и определить, к каким формам социального строя может привести пробуждающаяся активность русского крестьянства. Для этого Короленко предпринимает своеобразный художественный эксперимент. В рассказе «Без языка» (1895) он переносит русского крестьянина в страну типичной буржуазной демократии, в Америку.

 

Пугачевский дворец в Уральске.
Рисунок В. Г. Короленко. 1900.

Подобно Тюлину, герой этого рассказа, Матвей Лозинский, наделен стихийной мощью, огромной физической и моральной силой. Кроме того, в нем смутно бродят мысли о мире и человеке, о правильной жизни, о свободе. Короленко отдает на его суд американскую «демократию», фальшь и лицемерие пресловутых буржуазных свобод, скупку голосов во время «демократических» выборов, полицейские насилия на основе «демократической законности», рост нищеты и безработицы, оппортунистические черты в рабочем движении. Простой русский человек оказывается неизмеримо выше буржуазных порядков и представлений. В его проклятиях «медной свободе» звучит сильное своей непосредственностью демократическое негодование против всеобщей продажности, разобщенности, против развращающего всевластия денег.

Только вступив на американскую землю, Матвей и его друг Дыма встречаются с агентом Тамани-холла, специальной организации, созданной буржуазными дельцами для того, чтобы при помощи террора и подкупа избирателей держать в своих руках управление штатом Нью-Йорк. Матвей с негодованием отвергает попытку купить его голос. Со страстью и горечью обращается он к своему другу Дыме, попавшему под влияние темных личностей: «Слушай ты, Дыма, что тебе скажет Матвей Лозинский. Пусть гром разобьет твоих приятелей, вместе с этим мерзавцем Тамани-голлом, или как там его зовут! Пусть гром разобьет этот проклятый город и выбранного вами какого-то мэра. Пусть гром разобьет и эту их медную свободу, там на острове... И пусть их возьмут все черти, вместе с теми, кто продает им свою душу...» (IV, 52). В то же время столкновение с развитым капиталистическим строем помогло герою Короленко освободиться от многих иллюзий патриархального крестьянина.

Перед ним раскрылась мощная сила солидарности людей труда. Человек «без языка», он сразу нашел общий язык с простыми людьми Америки, с американскими безработными и приучился чувствовать себя членом рабочей семьи. Это расширило его кругозор и принесло ему пользу. Но его стихийные стремления к свободе и правде не могли уместиться

- 330 -

в узких рамках буржуазно-демократического строя американского образца.

 

В. Г. Короленко.
Фотография. 1900-е годы.

«...только здесь чувствуешь всем сердцем и сознаешь умом, что наш народ темный и несвободный — все-таки лучший по натуре из всех народов! Это не фраза и не славянофильство. Нам не достает свободы, и мы ее достойны», — писал Короленко из Чикаго в августе 1893 года.1

Стремление русского народа к свободе и ненависть к угнетателям — «господишкам» — отразились в рассказе «В облачный день» (1896), где фигура ямщика Силуяна вырастает в величественный образ народного поэта, хранителя вековых традиций сопротивления и борьбы. Его песни хранят воспоминание о самых тяжелых временах народной неволи — от Аракчеева до более близких времен крепостного права. Его поэзия проникнута ненавистью к господам, соединенной с презрением, и подчинена идее возмездия. Повествование Силуяна об одном из эпизодов крепостничества кончается картиной народной расправы. Это кульминационный пункт рассказа.

- 331 -

«Дом № 13». Автограф В. Г. Короленко. 1904—1905 годы.

Рассказ проникнут ощущением надвигающейся грозы. Собираются облака, тихо надвигаются тучи, тяжелый зной еще в прежней силе, и ощутимо зреет гроза. Таков пейзаж в начале рассказа, до вступления в действие сказителя Силуяна. По мере того как всё сильнее начинают звучать его мрачные рассказы, пейзаж меняется. Он становится грозным, фантастическим, предвещающим. Грозы всё еще нет, но в финале рассказа уже вспыхивают зарницы. Очерк «Мгновение» (1900) открывается предсказанием бури, несущей освобождение.

- 332 -

«— Будет буря, товарищ.

«— Да, капрал, будет сильная буря» (II, 326).

Под грохот этой бури пленный борец за свободу бежит из темницы, чтобы возглавить восстание.

Стихотворение в прозе «Огоньки» (1900) заканчивается радостным возгласом: «Но все-таки... все-таки впереди — огни!..» (I, 281).

Так мотивы надежды, борьбы и освобождения зазвучали в творчестве Короленко в период подготовки первой русской революции.

10

Конец 90-х годов и начало нового столетия ознаменовались в деятельности Короленко рядом крупных общественных выступлений. Широкую популярность доставило Короленко его вмешательство в дело крестьян-удмуртов, осужденных на каторжные работы за инсценированное полицией «ритуальное убийство» (1895). Короленко настоял на пересмотре дела, сам выступил на суде в качестве защитника и добился таким образом не только полного оправдания осужденных крестьян, но и реабилитации целого народа, обвиненного в изуверстве и каннибальстве.

В 1900 году Короленко поселился в Полтаве. В 1902 году он предпринял защиту крестьян, участников аграрных волнений на Украине. Местные власти самый факт аграрных волнений в Полтавской губернии приписывали деятельности Короленко. Писатель стал бельмом на глазу местной администрации, помещиков и всей реакционной клики. В 1905 году он организовал энергичную кампанию по борьбе с еврейскими погромами. Вместе с небольшой группой своих помощников Короленко отправлялся на базары и в гуще взбудораженной черносотенцами толпы, не раз рискуя жизнью, произносил речи, разъяснявшие замыслы полиции и черной сотни.

В 1906 году Короленко выступил в защиту украинских крестьян против руководителя карательной экспедиции, жестокого истязателя Филонова («Сорочинская трагедия»).

В «Открытом письме статскому советнику Филонову» он требовал предания «карателя» суду; вскоре после этого Филонов был убит; всё это вызвало злобную травлю писателя в реакционной печати. Местными властями он был привлечен к следствию как обвиняемый в подстрекательстве к убийству. Черносотенцы угрожали писателю расправой. Революционные рабочие взяли Короленко под свою защиту и поставили у его дома вооруженную охрану.

В 1910 году появилось «Бытовое явление» — гневный памфлет Короленко против массовых «судебных» убийств революционных рабочих, крестьян и профессиональных революционеров. Сюда же относятся его очерки «Черты военного правосудия» и ряд связанных с ними статей (1911). Эти очерки изобилуют реальными фактами, примерами царского военного «правосудия», именами. В числе смертников, в защиту которых поднял свой голос Короленко, был и М. В. Фрунзе.

В 1913 году Короленко в качестве корреспондента принял участие в процессе Бейлиса. В статье «Господа присяжные заседатели» он показал, что состав присяжных был умышленно подтасован, за что и был привлечен к суду.

Все эти общественные выступления Короленко против самодержавных порядков, против шовинизма, антисемитизма, неправосудия, против «казней по генеральскому усмотрению» сопровождались прямой защитой

- 333 -

реальных жертв царизма и заканчивались часто спасением десятков человеческих жизней. Легальные по форме, эти выступления были революционными по своему общественному эффекту.

 

Адрес В. Г. Короленко от учащихся женского медицинского института
к пятидесятилетию писателя. 1903.

По определению А. М. Горького, «культурная работа В. Г. разбудила дремавшее правосознание огромного количества русских людей».1

- 334 -

11

С 1896 года Короленко вошел в состав редакции либерально-народнического «Русского богатства» и стал его вторым издателем. В своей общественной деятельности он не раз искал союза с либеральными и либерально-народническими кругами.

Однако эти попытки сближения с либеральными кругами не давали Короленко внутреннего удовлетворения. Трусость либеральной оппозиции отталкивала его. Явившись в Нижний Новгород в качестве поднадзорного, он сразу столкнулся с робостью местного либерального кружка. «Извините-с... Не могу ничего... Вы только что приехали... уже были арестованы...», — сказал писателю один из нижегородских либералов, когда Короленко явился к нему для переговоров о совместной работе.1

В Нижнем он стремился оживить либеральное движение. В своем дневнике 90-х годов он с сочувствием отмечал всякие признаки активизации либерального движения, но часто ему приходилось заносить в свой дневник презрительные записи о деятельности либералов. Позднее он не раз возмущался трусливой политикой кадетов во 2-й и 3-й Государственной Думе и писал в своем дневнике о «сраме к.-д. партии».

Но особенно ясно отделяется Короленко от либерально-народнического лагеря своим отношением к революционному марксизму. Он не только не сочувствовал той борьбе с марксизмом, которую вело «Русское богатство», но стоял за прекращение этой борьбы, рассматривая марксизм как «течение, родственное по духу».

«Дорог „человек“, дорога его свобода, его возможное на земле счастье, развитие, усложнение и удовлетворение человеческих потребностей...», — писал он в статье «О сложности жизни» (1899) и заявлял далее, что по этому основному для него вопросу «все мы союзники».2

«У нас в редакции я и Ник. Фед. <Анненский> составляем некоторый оттенок, стоящий ближе к марксизму», — писал он в 1898 году.3

При всем том Короленко считал, что будущее страны в руках «неопределенного, романтического трудового народа» и не видел руководящей роли рабочего класса по отношению ко всему «трудовому народу». Это и порождало его колебания к либерализму и либеральному народничеству, хотя попытки тесного сближения с этими кругами вызывали в нем чувство горечи и разочарования.

В статье, посвященной 60-летию Короленко, ленинская «Рабочая правда» с полной ясностью отметила сильные и слабые стороны в общественно-политической позиции писателя:

«В. Г. Короленко стоит в стороне от рабочего движения. Он лишь представитель радикальной, демократической интеллигенции с народнической закваской. Для своих печатных выступлений он даже избирает иногда такие чисто либеральные газеты, как „Речь“ и „Русские ведомости“. Но он сам несомненный демократ, всякий шаг народа на пути к демократии всегда найдет в нем сочувствие и поддержку. Такие люди, как Короленко, редки и ценны».4

- 335 -

12

Общественный подъем во второй половине 90-х годов и в начале нового века вызвал значительные изменения в творчестве Короленко. Появляются новые черты в его эстетических взглядах и в художественной манере. Вопрос о соотношении субъективного и объективного факторов искусства он решает иначе, чем в 90-х годах. Субъективным категориям искусства он отводит теперь подчиненное место, выдвигая на первый план изображение жизни, потому что в самой жизни он видит черты героизма. «Нужно больше внимания к жизни в ее разнообразных проявлениях, — писал он в 1903 году. — Собственное «настроение» и описание — только соус. Настоящее блюдо — изображение жизни. Потуги разного рода „модернистов“ перенести центр тяжести творчества в неопределенные субъективные ощущения, давать оттенки вместо тонов — уже выдохлись...».1

 

«Сорочинская трагедия». Титульный лист первого
издания. 1907. С дарственной надписью
Ф. Д. Батюшкову.

«Ох уж эти оттенки и полутоны, — говорил он в 1904 году, — хороши они, когда верны и сильны основные ноты... жизнь стучится, нужна определенность и в приемах ее отражения».2

В это время Короленко обнаружил особое тяготение к очерковому жанру. Появляется серия его очерков — уральских, румынских, крымских: «У казаков», «Над лиманом», «Наши на Дунае», «В Крыму», «Турчин и мы».

В этих очерках Короленко возвращается к своей старой теме «стихийных» проявлений свободолюбия и протеста. Но освещение этой темы существенно меняется. Полуанархические стремления крестьянства к «степной воле» рассматриваются как низшая форма народного движения и противопоставляются созревающим в народе сознательным демократическим стремлениям, далеко опережающим практику буржуазного конституционализма.

В повести «Не страшное», написанной накануне революции 1905 года, и в крымских очерках, написанных сразу после революции, с особенной силой звучат мотивы неприятия устоявшегося строя жизни и предчувствия

- 336 -

большой правды человеческих отношений, идущих на смену современному общественному укладу, когда «все разрозненно, все случайно, все бессвязно, бессмысленно и гнусно» (II, 371).

С конца 90-х годов у Короленко особенно обострился интерес к истории, в частности к великим революционным движениям русского крестьянства в прошлом; в его очерках и рассказах этого времени («Божий городок», «Художник Алымов») появляются тени Разина, Булавина, Пугачева. Истории Пугачева Короленко собирался посвятить специальную повесть, которая так и осталась незаконченной. Давно минувшие события перекликаются у Короленко с современностью, проводятся параллели между «добрыми молодцами» разинских и пугачевских времен и революционными деятелями 60—70-х годов. Борьба революционной русской интеллигенции, ее попытки поднять крестьянство на демократический переворот — эта тема заняла особое место в исторических размышлениях писателя. Шестидесятые и семидесятые годы — это была для него уже не современность, а история, но еще история живая, непосредственно подводившая к текущим событиям. В то же самое время это была история его личной жизни и мысли, это была для него «история моего современника».

Замысел этого произведения зародился у Короленко давно, но он окончательно созрел в бурном 1905 году. Массовое народное движение против самодержавия невольно наталкивало на параллели с предшествующим периодом борьбы против абсолютизма, когда эта борьба опиралась еще на более узкую социальную базу.

«История моего современника» писалась на протяжении 16 лет (1905—1921). Между первым ее томом (1906) и тремя последующими легли годы войны и двух революций.

В первоначальном (журнальном) предисловии к первому тому своей книги Короленко прямо указывает на злободневность своего исторического замысла. Он считает, что изображение «того, о чем мечтало и за что боролось мое поколение», имеет интерес самой живой действительности и для текущего времени, когда «наша жизнь колеблется и вздрагивает от острых столкновений новых начал с отжившими» (VI, 5).

Основная тема первого тома — это страшная сила традиции, заставляющая рядовых людей пассивно подчиняться сложившемуся строю жизни. Средний человек, выросший в условиях дореформенного строя, даже кристально чистый и морально безупречный, как отец писателя, обладал «устойчивым равновесием совести». «Он признавал себя ответственным лишь за свою личную деятельность», но «едкое чувство вины за общественную неправду ему было совершенно незнакомо» (VI, 17).

Накануне реформы мощные воздействия жизни и литературы начинают подтачивать в молодом поколении это «устойчивое равновесие совести». Начинаются первые разумные мечты, смутные романтические порывы, юношеское влечение к героическому.

Так в новом труде Короленко возрождаются старые темы, характерные для его творчества 80-х годов. Но теперь они приобретают историческую трактовку и находят свое место в общей исторической картине крушения старых жизненных устоев.

Неясные юношеские порывы осложняются впечатлениями деревенской жизни. Романтическая молодежь сталкивается с упорной и мрачной враждой народа к захудалому, но цепкому «панству». Однако героические порывы молодой интеллигенции пока что существуют сами по себе, а народный протест сам по себе, одно еще не слилось с другим. Трудные,

- 337 -

подчас безуспешные попытки «молодого русского просвещения» слить эти два начала воедино представлялись писателю той самой «серединой» процесса, с которой и начиналась подлинная «История моего современника». Всё предшествующее было лишь вступлением к ней. Это вступление и составило содержание первого тома.

 

В. Г. Короленко.
Портрет работы И. Е. Репина. 1912.

Последующие тома писались уже после Великой Октябрьской социалистической революции. Короленко не понял всемирно-исторического значения Октябрьской революции и не осознал принципов диктатуры пролетариата. Но одно было ему ясно: революция победила как мощное народное движение; этот факт бросил свет и на давние события, на предшествующий период борьбы. Через всё сочинение красной нитью проходит мысль о трагической бесплодности борьбы «революционеров без народа». «Трагедия русской революционной интеллигенции. Борьба без

- 338 -

народа» — так называется одна из глав «Истории», и это название определяет основной ее мотив. Короленко давно почувствовал этот безысходный трагизм, он не захотел остаться «без народа» и в течение всей своей жизни прослеживал и поэтизировал ростки народной активности. Он вспоминает прежние свои встречи с представителями темной и отсталой крестьянской массы. Ему часто приходилось выносить из этих встреч горькие мысли и чувства. Однако он всегда замечал, а теперь в свете нового исторического этапа особенно ясно видит «искорки» природной даровитости народа и ранние проблески живой и критической народной мысли. Воскрешая былое, он точно присутствует при незаметном просачивании струйки того наводнения, которое унесло трон Романовых.

«История моего современника» — заключительный этап того пути, который был начат «Сном Макара». Реальность того, что ранее казалось мечтой и чудом, была подтверждена ходом истории в пределах жизни одного поколения. Задуманная Короленко широкая летопись идейного и политического движения России от 60-х годов до начала нового века не осуществилась: писатель умер, не закончив своего труда. Зато завершена была другая задача: в свете победившей революции писатель проверил собственный путь, обобщил старые мысли, темы и образы и подвел итог своей художественной и общественной деятельности.

13

В «Истории моего современника» Короленко впервые обратился к большой форме, это — своеобразный роман, роман личный, автобиографический и в то же время исторический. Историческое «настроение» присуще всему творчеству Короленко. От «Сна Макара» и до «Истории моего современника» Короленко в разных формах поднимал один и тот же вопрос — о перспективах народной борьбы, об историческом движении. Почти во всех своих произведениях Короленко показывает социальный коллектив и отдельную человеческую личность в момент перелома, перехода от неподвижности и застоя к движению, к борьбе. Народная жизнь на переломе, зарождение новых черт в народном сознании, появление новых людей, прорастание новых настроений, разрушающих старое, бездушное и пассивное отношение к жизни, — такова основа тематики Короленко.

В условиях 80-х годов, когда складывался талант Короленко, он еще не мог определить реальные возможности исторического перелома. Черты изображаемых явлений приходилось улавливать во время «затмения», среди «брожения и мути». Естественно, что при этих условиях в художественной работе Короленко наряду с наблюдением и исследованием большое место должны были занять предчувствие и догадка. Реальное должно было сочетаться с ожидаемым, изображение объективной действительности — с субъективными порывами, ясно видимое и ощутимое — с неопределенным, смутным, едва различимым. «Наши песни, наши художественные работы, — писал Короленко в 1887 году, — это взволнованное чириканье воробьев во время затмения, и если бы некоторое оживление в этом чирикании могло предвещать скорое наступление света, — то большего честолюбия у нас — „молодых художников“ и быть не может».1 В этом Короленко видел отличие писателей его поколения от «могучих корифеев» старой школы, мастеров широких полотен и типических обобщений устоявшейся жизни.

- 339 -

В самом деле, типизация массовых жизненных явлений, прочных и отвердевших форм жизни была далеко не безусловно свойственна таланту Короленко. Очень часто, напротив, критерием отбора жизненных фактов была для него не распространенность явления, а его редкость. Пробуждение протеста в душе Макара явление редкое, настолько редкое, что для «объяснения» его понадобился элемент фантастики: рядовые Макары жили и умирали, не видя чудесных символических снов. Необычны романтические фигуры сибирских бродяг, необычна обстановка, в которой они появляются. Редкий случай происходит и с героем «Слепого музыканта»: обычно слепые не прозревают.

Выделяя эти редкие факты как явления характерные, исторически значительные, Короленко тем самым показывал их типическое значение.

 

«История моего современника». Титульный
лист первого издания. 1909.
С дарственной надписью С. А. Венгерову.

Изображение нового, необычного, скорее угадываемого, чем наблюдаемого, не приводило Короленко к большой форме; для осуществления его художественных заданий гораздо естественнее была форма очерка, рассказа, этюда. В 1896 году Короленко в письме к Н. Ф. Якубовичу изложил, правда, бегло свой взгляд на задачи нового романа, возможного и естественного для писателей его типа и его поколения. «Наш» роман, как его называет Короленко, это такой роман, «которому эпилогом служат места отдаленные и который разыгрывался с большей или меньшей интенсивностью среди целого поколения». Такого романа еще нет, и это произошло потому, «что мы жили особенною жизнию, резко отграниченной от остальной, — а сами еще не можем посмотреть назад с достаточным спокойствием и (sit venia verbo) „объективностью“».1

Совершенно очевидно, что Короленко имеет в виду такой тип романа, в котором стирается различие между личной жизнью и общественной борьбой, где исторические задачи поколения становятся задачей жизни героя и где история личности сливается с историей общества. Это роман участников исторической жизни о самих себе, который может быть создан

- 340 -

только тогда, когда целый этап общественного развития завершится, открыв, таким образом, возможность для спокойного «объективного» изображения. Это был замысел произведения, аналогичного «Былому и думам» Герцена; только героем его должно было стать следующее за Герценом поколение. В «Истории моего современника» этот замысел осуществился, и поколение русской демократической интеллигенции, выступившее на арену истории в начале 70-х годов, в воспоминаниях Короленко о личной его жизни нашло отражение своей исторической судьбы.

14

Смолоду Короленко был фанатичным (по его собственному выражению) поклонником Тургенева. С Тургеневым его связывала прежде всего чуткость к новым, нарождающимся общественно-психологическим явлениям. В значительной степени их объединяет также отношение к красоте в жизни и в искусстве. Противник эстетской вычурности, Короленко не был, однако, аскетом в своей художественной практике. Он сознательно вводил элемент «красоты» в свою художественную систему, хотя и не считал прекрасное самодовлеющей целью искусства. Категория красоты объединялась в его сознании с идеей справедливости. М. Горький верно писал о том, что Короленко «страстно любил красоту-справедливость, искал слияние их во единое целое».1 «Хочется жить и умирать в хорошем, светлом, прочном доме... В хорошем мире, в хорошей вселенной, где все осмысленно, где дышит разум и правда», — писал Короленко в повести «С двух сторон» (IV, 273). Красота была в его сознании естественной рамкой для будущего человеческого счастья, и разрозненные блики красоты в настоящем были дороги для него как намек на полноту и гармоничность красоты в будущем.

Короленко искал красоты не только в объектах своего изображения, но и в материале своего искусства — в слове, которому стремился придать, кроме смысловой выразительности, также выразительность звуковую, мелодическую. В этом тяготении к мелодичности прозаической речи, к гармонической упорядоченности ее Короленко сближается с Тургеневым и продолжает традиции его языка и стиля на всем протяжении своего творчества. Его ранний рассказ «Чудная» заканчивался фразой совершенно тургеневской конструкции: «Глубокий мрак замкнутой в лесу избушки томил мою душу, и скорбный образ умершей девушки вставал в темноте под глухие рыдания бури...» (I, 42). Ритмическую прозу Тургенева напоминает начало рассказа Короленко «Лес шумит»: «В этом лесу всегда стоял шум — ровный, протяжный, как отголосок дальнего звона, спокойный и смутный, как тихая песня без слов, как неясное воспоминание о прошедшем» (II, 56). Музыкальная струя в речи Короленко сказывается здесь не только в ритмизации языка, но в звуковом содержании самой темы и в мелодическом материале сравнений («как тихая песня без слов», «как отголосок дальнего звона»). В зрелую пору творчества Короленко одно из самых задушевных его произведений «Огоньки» (1900) выливается в тургеневскую форму стихотворения в прозе, а в позднем отрывке «Нирвана» (1913) в той же манере стихотворения в прозе передается внезапно овладевшее лирическим героем стремление раствориться в «блаженном сне» неразмышляющей природы: «Степная нирвана, сладкое усыпление, во время которого снится только синее

- 341 -

небо, только белые облака, только колыхание травы, только клекот орла, только веяние ветра, только смена дней и ночей, только зной и грозы, только дыхание вечно могучей, вечно живой и всесильной, никогда не размышляющей природы...» (IV, 213—214).

Короленко продолжил и тургеневское искусство пейзажа, восприняв от своего великого предшественника лирическое отношение к пейзажу и частое стремление придавать ему символическую окраску. При этом у Короленко пейзаж чаще всего соотнесен с народной жизнью; не превращаясь в сухую и плоскую аллегорию, он всем своим содержанием и тоном выражает какую-либо сторону в жизни народа. Не случайно самые заглавия его рассказов носят иной раз «пейзажный» характер. «Лес шумит», «Река играет», «В облачный день» — это всё как бы конспективные обозначения пейзажей, и в этих пейзажах выражена самая суть рассказа, его идейное зерно. В реалистическом искусстве пейзаж всегда так или иначе связан с человеком. У Короленко он большей частью связан с коллективом, с народом, с его историей.

Наряду с воздействием тургеневского метода и стиля, в творчестве Короленко сказалось и сильное влияние революционно-демократической литературы. Та двусторонняя тема русской литературы (народ и интеллигенция), которая привлекала писателя в ранние юношеские годы, была характерна прежде всего для литературного творчества разночинцев-демократов. Рассказав в «Истории моего современника» о первом своем соприкосновении с этим литературным движением, Короленко выделил имя Некрасова. Действительно, некрасовская тема «еще немых народных сил» нашла продолжение в творчестве Короленко. Подобно Некрасову, Короленко создавал образ народа, изживающего черты пассивности, покорности и терпения. Мировоззрению Короленко был внутренне близок и глубокий социальный оптимизм Некрасова, определивший общий тон некрасовской поэзии. Но это черты, общие всей революционно-демократической литературе, и Некрасов назван у Короленко по существу как один из наиболее ярких ее представителей.

В равной мере, как и с Некрасовым, значительные точки соприкосновения можно обнаружить у Короленко и со Щедриным. С великим сатириком Короленко сближает и отношение к народу как к исторической активной силе, и вера в большую правду человеческих отношений, которая «явится и весь мир осияет» («Ворон-челобитчик»), и оптимистическое убеждение в том, что «жизнь не останавливается и не иссякает», что «если горьким насильством не суждено ей проявиться непосредственно, она просочится сквозь те честные сердца, которые воспримут семя ее и сторицею возвратят ей посеянное».1

Больше того, Короленко пробовал свои силы в щедринской манере, подчас прямо подражая Щедрину, как, например, в сказке «Стой, солнце, и не движись, луна!» (1899). Но это было ему не под силу: у него не было щедринской сатирической яркости и гневной страсти. К тому же щедринский метод сатирической гиперболизации, представлявший могучее орудие сокрушения устоев старого, мало гармонировал с основной художественной установкой Короленко на исследование новых сторон в жизни народа.

Прямым учителем Короленко, прямым образцом для него был не Щедрин и не Некрасов, а Глеб Иванович Успенский.

- 342 -

От Успенского берет Короленко свою художественную позицию «наблюдателя» народной жизни. От Успенского переходит к нему и метод письма «с натуры», столь характерный для обоих писателей. Их сюжеты часто восходят к подлинным фактам, их образы — к реальным людям. Создается особый метод максимального приближения художественной «правдоподобности» к жизненной «правде». А это в свою очередь обусловливает и внешние приемы повествования: рассказ часто строится на встречах автора со своими героями, на передаче пережитого автором, виденного им или слышанного от другого лица. Повествование приобретает автобиографическую окраску, иногда мнимую, а часто подлинную.

У Успенского при этом стирается жанровая граница между очерком и новеллой, хотя заметно преобладание элементов очерка. У Короленко же, напротив, очерк переходит в новеллу или приближается к ней. Таковы, например, очерки «В пустынных местах», «В Крыму», «Наши на Дунае», где «образы» явно берут перевес над авторскими рассуждениями. Кроме того, новелла в чистом виде отграничивается от очерка, и в ней образная специфика оберегается особенно тщательно.

В творчестве Короленко находят свое продолжение и традиции так называемой этнографической школы, связанной с именами П. И. Якушкина (1820—1872), С. В. Максимова (1831—1901), П. И. Мельникова-Печерского.

С Мельниковым-Печерским Короленко соприкасается особенно близко. Раскол, его история, его психология, его судьба — вся мельниковская тематика глубоко занимала Короленко. По следам Мельникова он совершил путешествие по керженским раскольничьим скитам и, рассказывая о нем в своих очерках «В пустынных местах», не раз вспоминает Мельникова, «большого художника» и сурового разорителя раскольничьих гнезд. Наконец, он продолжил оборвавшееся у Мельникова изучение раскола, дополнив материалы своего предшественника новыми наблюдениями над раскольничьим бытом на Урале и в Румынии. Некоторые мотивы и образы Короленко непосредственно восходят к Мельникову. Так, Груня Пустомёсова, героиня незаконченной повести Короленко «Груня» (1887—1889), напоминает мельниковский образ Дуни Самоквасовой из романа «На горах»; мельниковская тема девушки из раскольничьей семьи, порывающей со своей средой, возникает в рассказе Короленко «Художник Алымов» (кстати сказать, самая фамилия Алымова также встречается у Мельникова в романе «На горах»). Этнографический колорит многих произведений Короленко бросается в глаза. Без труда можно разбить его рассказы и очерки по этнолого-географическим циклам: произведения сибирские, волжские, украинские, румынские. Восприняв традиции этнографической школы, Короленко обогатил литературу этого рода новой темой, именно — якутской, разработка которой была начата «Сном Макара» и продолжена многими рассказами В. Г. Тана-Богораза, Вацлава Серошевского и других.

Таковы связи Короленко с литературной традицией. Но его творчество открывало и широкие перспективы движения вперед. В творчестве Короленко немало черт, подготовляющих образы и художественные идеи М. Горького. Короленко сближается с Горьким своей защитой героического в искусстве. Многие короленковские образы перекликаются с горьковскими и как бы находят у Горького свое дальнейшее развитие, приобретая новое звучание в его творчестве и наполняясь иным общественным содержанием. Таковы созданные Короленко в 80-х годах образы сибирских бродяг, отщепенцев и «озорников», людей «дурного общества». Стремление

- 343 -

Короленко раскрыть дремлющие и пробуждающиеся силы народа, проходящее через все его произведения — от «Сна Макара» до «Истории моего современника», — также было близко и созвучно Горькому.

В. И. Ленин в 1907 году охарактеризовал Короленко как прогрессивного писателя.1 А. М. Горький в ряде своих высказываний о Короленко подчеркивал его историческую роль в подготовке завтрашнего дня и героический характер его творческого труда. По определению Горького, «всю жизнь, трудным путем героя, он шел встречу дню, и неисчислимо все, сделанное В. Г. Короленко для того, чтоб ускорить рассвет этого дня».2

Сноски

Сноски к стр. 313

¹ М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 15, Гослитиздат, М., 1951, стр. 245.

² Там же.

³ Там же.

Сноски к стр. 314

¹ В. Г. Короленко, Собрание сочинений, т. VI, изд. «Правда», М., 1953, стр. 238. В дальнейшем цитируется это издание (тт. I—VIII, 1953). Ссылки на другие источники оговариваются особо.

Сноски к стр. 316

¹ Отдел рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина. Архив В. Г. Короленко (письмо к А. Б. Дерману от 8 сентября 1921 года).

Сноски к стр. 317

¹ В. Г. Короленко. Записные книжки (1800—1900). Гослитиздат, М., 1935, стр. 103.

Сноски к стр. 318

¹ Владимир Короленко, Полное собрание сочинений, посмертное издание, т. XV, Госиздат Украины, 1923, стр. 165.

² В. Г. Короленко. Сибирские очерки и рассказы, ч. I. Гослитиздат, 1946, стр. 322.

Сноски к стр. 319

¹ Владимир Короленко. Дневник, т. I. Госиздат Украины, 1925, стр. 172, 175.

Сноски к стр. 321

¹ М. И. Калинин о литературе. Лениздат, 1949, стр. 156.

² В. Г. Короленко, Избранные письма, т. III, Гослитиздат, М., 1936, стр. 11.

Сноски к стр. 322

¹ В. Г. Короленко, Избранные письма, т. III, стр. 257.

² Там же, стр. 259.

³ Там же, стр. 19.

⁴ Там же, стр. 20.

⁵ Там же, стр. 21.

⁶ Там же, стр. 29.

⁷ Владимир Короленко. Дневник, т. I, стр. 188.

Сноски к стр. 323

¹ Владимир Короленко, Полное собрание сочинений, посмертное издание, т. XV, стр. 122.

Сноски к стр. 324

¹ М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 15, стр. 50.

Сноски к стр. 325

¹ В. Г. Короленко, Избранные письма, т. II, 1932, стр. 49.

Сноски к стр. 326

¹ Владимир Короленко. Дневник, т. II. 1926, стр. 185.

² В. Г. Короленко, Полное собрание сочинений, т. V, изд. А. Ф. Маркса, СПб., 1914, стр. 167.

Сноски к стр. 330

¹ В. Г. Короленко, Избранные письма, т. I, 1932, стр. 109.

Сноски к стр. 333

¹ М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 15, стр. 50.

Сноски к стр. 334

¹ В. Г. Короленко. Воспоминания о писателях. Изд. «Мир», 1934, стр. 120.

² В. Г. Короленко, Полное собрание сочинений, т. V, изд. А. Ф. Маркса, стр. 352 и 357.

³ Г. А. Бялый. В. Г. Короленко. Гослитиздат, 1949, стр. 250.

⁴ Дооктябрьская «Правда» об искусстве и литературе. Гослитиздат, М., 1937, стр. 171.

Сноски к стр. 335

¹ В. Г. Короленко, Избранные письма, т. III, стр. 166.

² Там же, стр. 170.

Сноски к стр. 338

¹ В. Г. Короленко, Избранные письма, т. III, стр. 15.

Сноски к стр. 339

¹ В. Г. Короленко, Избранные письма, т. III, стр. 113, 115.

Сноски к стр. 340

¹ М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 15, стр. 50.

Сноски к стр. 341

¹ Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полное собрание сочинений, т. VI, Гослитиздат, М., 1941, стр. 113.

Сноски к стр. 343

¹ В. И. Ленин, Сочинения, т. 12, стр. 237.

² М. Горький, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 15, стр. 51.