- 302 -
Мей
1
В поэтическом наследии 50—60-х годов прошлого столетия небольшое, но оригинальное место занимает поэзия Льва Александровича Мея. Биография Мея не богата ни внешними событиями, ни яркими фактами. Мей родился в Москве 13 февраля 1822 года в обедневшей дворянской семье. Его отец Александр Ильич Мей — офицер, участник Отечественной войны 1812 года, был ранен под Бородиным. Выйдя в отставку, он служил чиновником и умер, когда сыну шел седьмой или восьмой год.
В 1831 году девятилетнего Мея отдали в Московский дворянский институт, а в 1836 за «отличные успехи» перевели на казенный счет в Царскосельский лицей, в котором за четверть века до того учился Пушкин. По окончании лицея в 1841 году Мей возвратился в Москву и поступил на службу в канцелярию московского генерал-губернатора.
Начав печататься в 1840 году в журнале «Маяк», Мей в середине 40-х годов сблизился с редакцией «Москвитянина», и это сближение до некоторой степени определило характер его дальнейшей литературной деятельности. До 1852 года он печатает в «Москвитянине» оригинальные стихотворения и переводы (в том числе стихотворный перевод «Слова о полку Игореве»), рецензии и обзоры и некоторое время заведует отделом русской и иностранной литературы. Критика встречает стихи Мея сочувственно. К тому же московскому периоду жизни Мея относится и его драма. «Царская невеста»; в 1850 году была начата драма «Псковитянка» (окончена в 1859 году).
Мало успев в своей служебной деятельности и не интересуясь ею, Мей в начале 1849 года вышел в отставку; позднее, в 1852 году, он был назначен инспектором второй Московской гимназии. Место это Мей занимал, впрочем, недолго — около года. «...Он с жаром принялся за свои новые обязанности, — пишет его друг и биограф В. Р. Зотов, — посещал все классы, не позволял затирать даровитых, но бедных мальчиков и выставлять богатых, обратил внимание на хозяйственную часть, начал преследовать взяточничество эконома, требовал от гувернеров ласкового обращения с воспитанниками. Всё это крайне не понравилось людям, привыкшим к старым порядкам, и против него составилась враждебная партия, к которой отчасти присоединился директор».1 Мей снова подал в отставку.
Отношения с «Москвитянином» к этому времени испортились. В марте 1853 года Мей на короткое время поехал в Петербург, чтобы
- 303 -
Л. А. Мей.
Гравюра на стали.устроить свои литературные дела. Целью поездки были переговоры о приобретении «Сына отечества». В дневнике А. В. Никитенко 6 июля 1853 года записано: «Некто Мей покупает... „Сын отечества“ и приглашает меня быть редактором его на том же основании, как в свое время „Современник“... Я отвечал, что во всяком случае, прежде всего надо подумать о приобретении журнала и о средствах его издавать, а потом уже рассудим, могу я или нет принять редакторство его».1 Из этого плана ничего не вышло, и в «Сыне отечества» Мей остался только сотрудником. Работа, предложенная ему в «Библиотеке для чтения», удержала его в Петербурге навсегда.
- 304 -
Если годы жизни в Москве были годами стесненной материально жизни, то десятилетие, прожитое в Петербурге, нельзя охарактеризовать иначе, как голодное. Жестокая нужда заставляла Мея без разбора сотрудничать в качестве переводчика, рецензента, автора ряда очерков, статей и компиляций в самых разнообразных и порой второстепенных изданиях, вроде «Общезанимательного вестника», «Семейного круга», «Светописи», «Шехерезады», «Северного цветка», «Зрителя» и пр. и пр.
В эти годы Мей деятельно переводил Шиллера, Гейне, Гёте, Байрона, Беранже, Мицкевича, Шевченко, славянские народные песни, писал рецензии и обзоры, разнообразные статьи (об Абиссинии, общине Платона), участвовал в «Энциклопедическом словаре» Старчевского и т. д. Особо следует отметить написанные в духе «физиологических очерков» рассказы Мея («Охота», «Казус», «Гривенник», «Кирилыч», «Софья» и др.), отличающиеся наблюдательностью и живым, образным языком, хорошо передававшим речь «простолюдинов», обычных героев его рассказов.
Вскоре Мей стал хлопотать о педагогической работе и в 1853 году получил назначение в Одессу инспектором Ришельевского лицея. Он деятельно готовился к отъезду, но выехать не смог из-за отсутствия денег.
Отсутствие постоянного литературного заработка заставило Мея снова вернуться к мысли о поступлении на службу. 18 февраля 1858 года он обратился к министру народного просвещения А. С. Норову с прошением о назначении его на должность делопроизводителя археографической комиссии. «Постоянно занимаясь изучением русской письменности и летописей, — писал Мей, — я бы желал проявить свою деятельность определительнее... В настоящее время, за смертию делопроизводителя археографической комиссии, мне могло бы открыться более широкое поприще на пользу старого русского слова и старой русской правды».1 Заявление Мея поддерживал товарищ министра П. А. Вяземский, но 13 марта всё же последовал отказ.
Неоднократные попытки стать издателем («Россия, временник отечественных событий, словесности, науки, искусств и художеств», «Листок для грамотного люда», «Мирское слово», выше см. о «Сыне отечества») неизменно кончались неудачами и создали Мею славу неудачливого журналиста. «Мея во сне видеть, — писал в своем «Соннике современной русской литературы» Н. Ф. Щербина, — предвещает аркадски возыметь упорное и продолжительное намерение без денег издавать журнал политики, словесности, наук, искусств и художеств».2
К началу 60-х годов положение стало совершенно катастрофическим. Пришлось прибегнуть к помощи Литературного фонда.
За устройство материального благосостояния взялась жена Мея и на одолженные друзьями деньги начала с 1862 года издавать журнал «Модный магазин». Подписка шла хорошо, и журнал имел успех. Меи начали постепенно расплачиваться с многочисленными долгами. Однако разрушенное многолетней нуждой здоровье Мея не выдержало, и после недолгой болезни (воспаление легких) он скончался 16 мая 1862 года.
2
Мей вошел в литературу в ту пору 40-х годов, которую в известном смысле можно назвать переходной в истории литературы. Лермонтова и
- 305 -
Кольцова уже не было, поэты пушкинской поры или молчали или перешли в лагерь консервативных литераторов, Бенедиктов после убийственной критики Белинского быстро утратил свою былую популярность. Именно в это время проза почти вытеснила стихи. Бессодержательные, лишенные волевого импульса, ограниченные узкой сферой сугубо личных переживаний, социально нейтральные, порой и вовсе асоциальные по своему умонастроению, стихотворения не привлекали внимания читателей.
Белинский с нетерпением ждал «дельной» (его слова) поэзии, т. е. такой, «которою не стыдно заниматься, как делом»; он требовал наблюдательности, изящного и тонкого чувства, глубокой мысли, почерпнутой из «тайника русской жизни», и, не находя всего этого в современной ему поэзии, относился к ней отрицательно.
Вот почему в «Современнике» Некрасова в 1848—1849 годах не было напечатано ни одного стихотворения. В последующие годы (до 1853) положение почти не изменилось — число стихотворений попрежнему ничтожно.
Формирование Мея как поэта относится к тому периоду, когда в России вырабатывалась революционно-демократическая идеология. Ее зачинатель Белинский закончил свою деятельность манифестом всей прогрессивной России — письмом к Гоголю. Герцен и Огарев в качестве «опасных вольнодумцев» подвергались репрессиям; Герцену удалось вскоре эмигрировать — начать революционную борьбу и создание «вольной русской прессы». В 1847 году начал выходить «Современник» Белинского и Некрасова. В нем продолжалась неутомимая борьба с реакционным славянофильством, этой, по словам Герцена, «костью в горле» русского образования. В 1849 году правительство разгромило кружок Петрашевского — опасный «заговор идей». В Европе назревали, а вскоре разразились революционные события. В этой напряженной политической обстановке цели и задачи передового искусства были ясно формулированы в статьях Белинского (в частности, в цикле статей о Пушкине); позднее, к середине 50-х годов, они окончательно определились: в стране выявились два основных лагеря — лагерь так называемого «тенденциозного» (т. е. целенаправленного) искусства во главе с Некрасовым, Чернышевским и Добролюбовым и лагерь сторонников «чистого искусства».
Для того чтобы понять поэзию Мея, надо представить себе его место в литературном движении эпохи. В своих стихотворениях, особенно в ранних, Мей неоднократно декларирует свободное и ни от чего не зависимое служение красоте, как единственному идеалу искусства. В этом мире поэт бродит, как «лунатик» (характерное заглавие раннего программного стихотворения 1840 года), далекий от всего окружающего, лишь порою снисходящий в суетный мир.
Нет! В лоне у тебя, всесильного творца,
Почиет Красота и ныне и от века,
И ты простишь грехи раба и человека
За песни Красоте свободного певца.(«Не верю, господи,
чтоб ты меня забыл...»).Антологические стихотворения Мея подтверждали представление о далекой от житейских треволнений лирике и, естественно, заставляли относить Мея к числу сторонников «чистого искусства». Всё это в условиях острой политической борьбы 50-х годов, в эпоху, когда в поэзии звучал уже могучий голос Некрасова, определивший пути развития всей передовой русской
- 306 -
поэзии, не могло не вызвать сдержанного отношения деятелей революционно-демократического лагеря к поэзии Мея.
Лирические стихи Мея вызвали в свое время иронический отзыв Добролюбова: «Собственные произведения г. Мея, — писал он, — относятся более к разряду альбомных и могут быть интересны единственно для тех, кого они касаются».1
Революционный демократ вскрывал тем самым бедность общественного содержания поэзии Мея. Отзыв Добролюбова не был, однако, безоговорочно отрицательным: в стихах Мея критик нашел и нечто такое, что заставило его отметить в них истинное чувство и особо оценить его деятельность в качестве переводчика.
Действительно, хотя вопросы злободневности и не были определяющими в поэзии Мея, однако, она никогда не была и последовательным выражением теории «чистого искусства», как, например, лирика Фета. Поэтическая практика далеко выводила Мея за рамки этой антиобщественной и реакционной теории. В этом смысле особенно показательны внутренние противоречия его лирики, оказавшейся на распутье между лагерем «чистого искусства» и революционными демократами.
Поэт томится в жизни, в которой нет свободы: жажда воли, тоска и томление в этом несовершенном мире звучали в политических условиях тех лет, как завуалированный протест, воспринимались как неприятие окружающего, как прогрессивная тенденция поэзии.
Мей был поглощен усердным и напряженным творческим трудом, а труд этот то и дело оказывался обреченным:
О господи, пошли долготерпенье!
Ночь целую сижу я напролет,
Неволю мысль цензуре в угожденье...Тот же мотив звучит в стихотворении «Канарейка», в котором канарейка отвечает султанше:
Ты в ленивой дреме расцветала...
И не знаешь — даже не слыхала,
Что у песни есть сестра — свобода.Среди разнообразных лирических жанров Мея характерен особый тип лирики, который можно определить, как лирический романс. Его музыкальность определила успех Мея у композиторов.
Стихи Мея неоднократно перекладывались на музыку Чайковским, Глинкой, Бородиным, Направником, Римским-Корсаковым, Мусоргским, Рахманиновым, Балакиревым, Гречаниновым, Кюи и рядом других. Музыкальная природа лирических стихов Мея ощущалась ими особенно остро: романсы эти живут и сейчас, прочно войдя в наш репертуар.
Романс Мея, обращенный к определенному лицу и написанный по конкретному случаю, звучит, как простой житейский разговор, поражающий своей искренностью и непосредственностью.
Знаешь ли, Юленька, что мне недавно приснилося?..
Будто живется опять мне, как смолоду жилося;
Будто мне на́ сердце веет бывалыми вёснами:
Просекой, дачкой, подснежником, хмурыми соснами...(«Знаешь ли, Юленька»).
- 307 -
Любимая девушка оказывается близка поэту тем,
Что дума и у ней такой же просит воли,
Что сердце и у ней в таком же дремлет сне...(«Не знаю, отчего так
грустно мне при ней?..»).Мей нашел настоящие и сильные слова для выражения высокой любви женщины и матери, которая одна способна понять мучения поэта-творца. В стихотворении «Многим» (оно впервые было напечатано лишь в 1947 году) описана судьба несчастной матери, разлученной со своим «незаконным» ребенком — он отдан в воспитательный дом и гибнет. Это стихотворение по своей тематике правильнее всего охарактеризовать как некрасовское.
Знакомые и близкие некрасовские темы (или что-то созвучное им) мы находим в стихотворении «Забытые ямбы» с его описанием весенней петербургской улицы. Еще сильнее — в стихотворении «Дым»; вид дыма рождает у поэта ряд ассоциаций — о родоприимном доме, об опальном вельможе, еще недавно таком могущественном, а теперь отданном под суд «за добрые дела», о бедняках, у которых нет дров («последний грош сейчас сожгла вдова страдальца бедного») и пр.
Мей любит и умеет воссоздавать яркие и типичные картины мастерские описания семьи, друзей и близких, петербургского дня и др. («Покойным», «Арашка» и др.).
Тематика многих стихотворений Мея показывает, что поэт был очень далек от провозглашенного им тезиса об идеале чистой красоты вне времени и пространства; наоборот, его волнует и увлекает жизнь, она заставляет его радоваться и печалиться, любить и негодовать. Мей напряженно ждет осуществления крестьянской реформы (стихотворение «Греза», запрещенное цензурой), он любит свою родину, «Где восстал от сна народ», он против чужого, западного («Барашки»), он приветствует национально-освободительную борьбу Италии («Помпеи»), остро переживает крымское поражение (конец «Юдифи») и т. д.
Поэт не мог, да и не хотел быть вне окружавшей его жизни.
Мей хорошо чувствовал и понимал родную ему величавую простоту русской природы. Картина зимней деревни, спокойная красота равнины, цветы, напоминающие о светлой и радостной жизни, — для всего этого он нашел еще не сказанные раньше никем слова.
Многократно воспетая поэтами пленительная природа Италии не привлекает Мея и не в силах заменить очарование милых ему и родных картин:
И снова я на родине святой;
И сердце так легко, так ровно бьется:
Родная песня льется надо мной...(«Октавы»).
Мастер описания и лирического романса, обогативший поэзию рядом формальных достижений, Мей занимает в этой области определенное место. Нельзя не отметить его разнообразный и гибкий стих. Своеобразие размеров, владение сложными строфическими формами и смелая, необычная рифма выдвинули Мея в число признанных мастеров русского стиха.
В языке Мея удачи и достижения стоят рядом со срывами и слабостями. Мей сумел сделать оборот бытового просторечья сильным и выразительным поэтическим средством («Арашка», «Дым», «Покойным», «На бегу») — в этом тоже сказалось влияние демократической линии русской
- 308 -
поэзии, возглавлявшейся Некрасовым. В то же время он делает ничем не оправданные попытки возродить архаизмы, любит неологизмы, как бы предвосхищающие символистские языковые опыты (типа «олиствиться», «окораллить», «трудно-тесные пути», «возрожденцы» и др.), а порой и вовсе небрежен в обращении со словом («мне тоска сжимала всю внутренность рукою ледяной...»).
Всё сказанное существенно изменяет традиционное представление о Мее, как поэте «чистого искусства», и позволяет сблизить его с демократической линией русской поэзии. Мею были близки темы современности, социально острые конфликты жизни, его симпатии были на стороне угнетаемых, «униженных и оскорбленных» маленьких людей.
Нас не может удовлетворять ни степень остроты этой социальной тематики, ни противоречивость и непоследовательность Мея, так и не определившего окончательно своего места в сложной обстановке своего времени. Вместе с тем широта и разнообразие его творческих исканий, а также общее прогрессивное направление его развития сохраняют интерес к литературному наследию Мея и в наши дни.
3
Некоторое оживление общественной жизни в середине 50-х годов, облегчение цензурных условий после смерти Николая I, усилившийся интерес к запретным, по существу, в эпоху «мрачного семилетия» (1848—1855) западноевропейским литературам вызвали значительное оживление переводческой деятельности. Новый, народившийся к этому времени демократический читатель получил возможность прочесть то передовое, что было на Западе.
Интерес к народной поэзии, трезвое и глубокое изучение народной жизни революционными демократами, обострившийся славянский вопрос — всё это вызвало повышенный интерес к памятникам старины и требовало их переводов и переложений на современный язык. Между тем, переводов западноевропейских и славянских авторов было немного, удовлетворительных еще меньше, а спрос всё возрастал. В этих условиях деятельность переводчика расценивалась как большая и важная культурно-просветительная работа.
Интерес к переводческой деятельности возник у Мея еще в годы пребывания в лицее: прекрасное знание иностранных языков быстро поставило его в первые ряды переводчиков, а условия существования в качестве профессионального литератора значительно расширили список переводившихся Меем произведений. Мы находим в нем: Анакреона, Феокрита, «Слово о полку Игореве», славянские народные песни, Шевченко, Щеголева, Ганку, Мицкевича, Кондратовича, Залесского, Одынца, Реута, Мильтона, Байрона, Гёте, Гейне, Шиллера, Шенье, Беранже, Гюго, Надо, Дюпона и ряд других. Среди переводившихся Меем авторов Гейне и Беранже — два основных имени, характеризующих его интересы в области западноевропейской литературы.
О Мее-переводчике отзывы современной ему критики были единодушно положительны.
Высоко оценил деятельность Мея-переводчика и Добролюбов: он признавал эту деятельность и нужной и полезной, подчеркивая лишь некоторую односторонность в подборе переводившихся Меем произведений, а порой и их трактовки. «В поэтической деятельности г. Мея всего замечательнее
- 309 -
переводы, представляющие замечательное разнообразие, которое не лишено, впрочем, некоторого внутреннего единства...», — писал в рецензии на сборник 1857 года Н. А. Добролюбов, последними словами иронически намекая на наличие эротических мотивов в его переводах и особенно выделяя перевод из Анакреона — «Ляжем здесь, Вафилл, под тенью...».1 В позднейшей рецензии Добролюбов назвал Мея и М. Л. Михайлова в числе «очень талантливых переводчиков».2
Высокая стихотворная техника, точность и близость к подлиннику и большей частью верная передача ритма оригинала поставили Мея в первые ряды современных ему переводчиков. Его переводы дополняют собой творческое лицо Мея и сохраняют свое значение и до настоящего времени: в литературе 50—60-х годов они сыграли определенную роль в ознакомлении нового читателя со славянскими и западными литературами.
4
В творчестве Мея значительное место занимают былины, сказания и народные песни. Эта группа стихотворений стоит особняком от других и, естественно, выделяется в изданиях его стихотворений в особую рубрику.
Для того, чтобы определить историческое значение фольклорных произведений Мея, следует ясно представлять себе место и значение фольклора в литературной борьбе 50-х годов. Именно вокруг вопросов фольклора разыгрались жестокие бои. Славянофилы использовали его для обоснования своих политических идеалов о русском народе и о путях его развития. За изучением фольклора стоял вопрос об общественной гегемонии той или иной социальной группы и о ее праве говорить от имени народа. «Москвитянин», с которым Мей был долго связан, статьями М. П. Погодина, К. С. Аксакова, П. А. Бессонова, Н. П. Квашнина-Самарина и ряда других утверждал национальную обособленность духа русского народа и единство его религиозного миросозерцания. Отсюда, естественно, следовали идеализация старины и превознесение древнего быта.
Этой реакционной теории было противопоставлено совершенно иное понимание того же материала, далекое от идеализации феодальных черт прошлого.
Новая точка зрения была выдвинута в 40-х годах Белинским и развита впоследствии в работах Чернышевского и Добролюбова. В сдержанных и осторожных выражениях, к каким их обязывали цензурные условия, революционные демократы показывали на конкретном анализе все противоречия этого якобы единого мировоззрения, обусловленные дифференцированным социальным составом создателей произведений народа. Для Добролюбова, идеолога крестьянской революции, — притом в годы «революционной ситуации» (Ленин), — вопрос о фольклоре и его использовании приобретал большое принципиальное значение. Позиция Мея в этом вопросе оказалась двойственной: борьба за передовой фольклор, как его понимали революционные демократы, не прошла мимо него. Однако Мей не сумел с полной отчетливостью определить свои позиции, занять место в каком-то одном лагере.
Сложность и разносоставность этой части поэтического наследия Мея вполне соответствуют особенности его литературной позиции. Прежде всего
- 310 -
надо выделить его стилизованные под народную словесность сказания на исторической основе. В сущности это литературные композиции на былинные темы, лишь с использованием размеров и оборотов народного песенного репертуара. Таковы «Волхв», «Александр Невский», «Песня про боярина Евпатия Коловрата», «Песня про княгиню Ульяну Андреевну Вяземскую». Сюда же из ранних произведений Мея следует отнести и «Вечевой колокол» со своеобразным использованием форм народной песни («Про мое ли горе горькое, Про мою ли участь слезную» и др.).
Н. П. Андреевым справедливо было отмечено возможное влияние на это стихотворение незадолго до того напечатанной «Песни о купце Калашникове» Лермонтова; но достигнуть лермонтовского проникновения в сущность народной поэзии, «войти в царство народности, как ее полный властелин» (Белинский), Мей не смог. Тема гибели свободы разработана в стихотворении смело и оригинально — недаром стихотворение ходило в списках и попало в печать в зарубежных герценовских изданиях.
Названные песни являются переложением (стилизованным под сказочную манеру) исторических сказаний, летописных и иных памятников. Мей в этих случаях довольно близок к источнику. Эти «старины» документированы примечаниями и даже обширными выписками: перед нами сознательная архаизация и идеализация «доброго старого времени». Всё же эти произведения Мея отражают постоянный, напряженный интерес его к страницам героической борьбы народа за свою свободу и независимость и, несмотря на некоторую растянутость, являются ценной частью его литературного наследия.
Важное значение для Мея имела и его работа над поэтическим переложением «Слова о полку Игореве», начатая еще в лицее и представленная «на публичное испытание воспитанников в 1841 году». Когда в 1850 году Мей напечатал исправленную редакцию «Слова», то этот «опыт» был принят с шумным успехом и надолго остался в числе лучших переводов древнего памятника.
Самая попытка передать «Слово» размером народных сказаний и песен могла быть осуществлена лишь при свободном владении этим материалом; не забудем, что годы, когда Мей вступил в литературу, ознаменовались значительным оживлением изучения народного быта и творчества, — к 50-м годам относится деятельность Даля, П. Киреевского, Афанасьева, Буслаева и ряда других, — именно в это время вышел ряд сборников былин, сказок, народных песен; из старых работ Мей широко использовал Сахарова и Терещенко.
С незначительными изменениями, против подлинно народных произведений, в «Царскую невесту» вводится величальная песня «Слава на небе», начало плясовой «Яр-хмель», народные небылицы («Я маленький был смел...» и т. д.), а в примечаниях к пьесе цитируются несколько семейных и свадебных песен. Тот же прием и в «Псковитянке»: исследователи не установили подлинно народными или созданиями поэта являются такие песни, как «Баю-баюшки-баю», «По малину я ходила молода...», «Фить, фить, фить! Видно для старушек...» и др. Судя по тому, что некоторые из этих песен Мей печатал впоследствии и отдельно, очевидно, они, в значительной мере, его оригинальное творчество (как и введенная в «Псковитянку» «Сказка про храброго витязя Горыню»); уже самая невыясненность источника, возможность смешения характеризуют высокое качество произведений.
Другую группу составляют народные предания и верования, нечто вроде «бывальщин», изложенных в стихотворной форме; в народе это
- 311 -
обычно прозаический сказ. В этих произведениях по существу «народен» только лежащий в основе факт того или иного верования. Они осуществлены у Мея в литературно-изысканной и усложненной форме. Сюда следует отнести стихотворения «Хозяин», «Вихорь», «Русалка», «Оборотень», «Леший» и некоторые другие. Ближе других к подлинно народной основе — «Хозяин».
Гораздо ближе к фольклору песни Мея. Это обычные в народной поэзии темы — о любви, о горе и скуке, о тяжелой семейной жизни. Характер образов, язык и ритм этих произведений напоминают соответствующие народные песни. Одни из них близки к народным песням по системе образов, по песенной интонации, по ритму: «Ох, вы, годы мои...», «Ты — краса ли моя девичья...». «Как вечо́р мне, молодешеньке...» и др. Другие более искусственны и своей изощренной формой, не свойственной народной поэзии, рифмой и сложной строфой звучат нарочито литературно, лишь отдаленно напоминая подлинно народную песню. Таковы «Зорька», «Дурак», «Запевка».
Вообще всюду, где Мей не дорожит подлинной простотой народной песни, а старается ее «улучшить», песня сразу же становится манернее, стилизованнее и теряет свою прелесть.
У Мея нет антикрепостнического фольклора, у него отсутствуют причитания, песни, рисующие тяжесть солдатчины и т. д. В «народных» произведениях Мея отразились, сплошь и рядом, черты идеализованной и приукрашенной народной жизни.
Неудачи, которые постигли Мея в его фольклорных произведениях, как и в лирике, определялись в конечном счете тем, насколько органично были им усвоены идеи революционных демократов о народе и его творчестве.
Там, где Мею удавалось преодолеть путы славянофильской идеологии, он добивался успехов, там же, где он оказывался во власти устарелых и реакционных взглядов, он не возвышался над уровнем более или менее удачного, профессионально-умелого «переложения». Народные стихи Мея стоят особняком в его творчестве. Они не смешиваются с прочими и их легко отделить. Такое отдельное существование выдает их нарочитую стилизацию; выбирая темы и мотивы народных произведений, Мей избегал всего того, что могло бы разрушить идеализованное представление о народе, его быте и идеалах. Подлинное знание народа он заменил археологическим знанием далекого народного прошлого. Между тем, «чтобы быть поэтом истинно народным, — писал Добролюбов, — надо... проникнуться народным духом, прожить его жизнью, стать вровень с ним, отбросить все предрассудки сословий, книжного учения и пр., прочувствовать всё тем простым чувством, каким обладает народ...».1
Однако было бы несправедливо не отметить глубокого интереса и подлинной любви Мея к прошлому своей Родины, внимательного и пристального изучения ее истории, языка и быта, реалистичности его образов. Превосходное знание материала, яркий язык, разнообразие форм и размеров, введенных Меем в литературу, несомненно, остается его заслугой. Имитация былинного стиха, стихотворная сказка, исторические песни — таков разнообразный круг фольклорных интересов Мея. Все эти опыты имели свое положительное значение в деле сближения литературы и народного творчества.
- 312 -
5
В ближайшей связи с фольклорными и историческими интересами стоят и драмы Мея «Царская невеста» (1849) и «Псковитянка» (1850—1859).1 Обе драмы посвящены одному и тому же периоду русской истории — эпохе Ивана Грозного; более того, действие обеих пьес относится почти к одному и тому же времени — 1570—1572 годам.
Какой бы то ни было классовый анализ отсутствовал в концепции Мея, поэтому он и не смог правильно понять действительный характер соотношения различных социальных групп Пскова второй половины XVI века. Марксистско-ленинская историография точно определила действительный смысл происходивших событий. И Новгород и Псков представляли собой феодальную аристократически-боярскую республику. Народные массы были совершенно отстранены от участия в управлении, — подлинным и единственным хозяином было боярство. Вече было не более, чем игрушкой в его руках. Боярство нещадно эксплуатировало народ, держало его в кабале, и ожесточенная классовая борьба сопровождала всю историю этих городов. Реакционная политика боярства мешала напрашивавшемуся всем ходом истории объединению с Москвой. Народные массы были именно за это объединение и поддерживали политику Московского государства. Так, в действительности выглядело прославленное либерально-буржуазной историографией «народоправство».
Впрочем, неправильное представление о социальных отношениях Новгорода и Пскова было ошибкой не одного Мея; еще с XVIII века в русской литературе сложилось сочувственное изображение новгородской и псковской вольницы, оно приобрело политически-оппозиционный смысл (Княжнин, поэты-декабристы, Лермонтов и др.). Драма Мея продолжает до некоторой степени эту традицию. Недаром песня псковской вольницы была прочно усвоена прогрессивной традицией и вызвала (как и вся драма) цензурные гонения. Цензор особенно негодовал по поводу «живого изображения псковского веча и его буйной вольницы».2
Не поняв действительного смысла событий, Мей не сумел и правильно изобразить происходившее: в его драме посадники изображены как ставленники Москвы, готовые «предать» город, отдать его Грозному и примириться с неизбежным. Некий недифференцированно представленный народ, псковская «вольница» героически защищает свою независимость и не желает быть ничьим данником. Народ готов биться за свою свободу и в едином порыве встает на защиту родного города. Во главе движения становится сын посадника — Михаил Туча, и «вольница» готова вместе с ним биться и постоять за свою свободу, а в случае неудачи пойти «под Камень»,
...чтобы око не видало
Позора и бесчестия псковского...3
- 313 -
В изложении исторических событий Мей довольно точно следует за Карамзиным («История государства Российского», т. IX). Однако историческая концепция Карамзина не могла удовлетворить Мея: если психологизация действий исторических лиц была ему близка (по этому пути, но гораздо дальше Карамзина, Мей и пошел), то общая отрицательная оценка Грозного была ему чужда. Мею — писателю, а не историку, надо было прежде всего понять психологию Ивана Грозного и тем самым оправдать его. Только после этого он смог полюбить своего героя, воссоздать его образ и как царя и как человека.
Для того чтобы понять Грозного, Мею понадобилось опереться не на Карамзина, а на историческую концепцию С. М. Соловьева — последнее, по тем временам, слово русской исторической науки. В «Истории России» Соловьев старался дать положительную оценку исторической деятельности Грозного. Соловьев отмечал и положительное значение «собирания русских земель» и укрепление принципа единодержавия, казни и жестокости отходили у него при этом на второй план.
Грозный у Мея — прежде всего человек; царь — вторичное в его действиях. Здесь-то на помощь Мею и пришел Карамзин: психологическая характеристика, анализ поступков человека идут от Карамзина. Более того, они заслоняют царя, остается Грозный — человек со всеми человеческими страстями и переживаниями. Историческая теория Соловьева, с одной стороны, и психологическая характеристика у Карамзина, с другой, были для Мея тем фундаментом, на котором он смог построить свою концепцию Грозного — царя и человека.
Самые исторические факты изложены у Мея довольно точно: отступления и сознательные анахронизмы оговорены им самим. Но главный интерес для Мея заключался не в исторических фактах: беря их за основу, он разрабатывал оригинальную психологическую ситуацию, откровенно вымышленную и не претендующую на историческую верность. Основной довод, самим автором формулированный, — «могло быть». Могла быть зависть Любаши к Марфе, могли быть (по понятиям той эпохи) заговоры и порча Бомелия, могла быть любовь Марфы к Ивану Лыкову и т. д. Точно так же Ольга могла быть законной дочерью Грозного, и именно этим могло быть объяснено спасение Пскова от казней и т. д.
Это «могло быть» следует понимать двояко: «могло быть» в смысле реально-историческом, — здесь Мей, опираясь на недомолвки и недоговоренность документов, умозаключает или постигает интуицией художника, — и «могло быть» в плане чисто психологическом или творческом, — так вправе мыслить и понимать события драматург, независимо от того, было ли так в действительности. Мей защищает оба понимания этой формулы и соответственно им и строит свои драмы.
Этими соображениями определялся новый в литературе тех лет жанр произведения — историческая драма, построенная не на принципе документальной точности изложения, а на вымышленной психологической ситуации. У Мея было свое понимание образа Грозного; оно касалось по преимуществу его человеческих черт. Грозный его интересовал не смыслом своей исторической деятельности, а раньше всего поступками обыкновенного человека. В то же время ни писатель, ни читатель не могут и не должны забыть о том, что Иван — царь: его человеческие действия неизбежно воспринимаются на фоне сознания того, что он царь, — отсюда острота драм и необычайность их восприятия.
В 1868—1872 и 1897—1899 годах «Псковитянка» и «Царская невеста» привлекли внимание великого русского композитора Н. А. Римского-Корсакова,
- 314 -
написавшего музыку на сюжеты обеих драм. Сюжет Мея остался почти без изменений: лишь в «Царской невесте» были сделаны (по либретто И. Ф. Тюменева) некоторые дополнения. Римского-Корсакова привлекало сочетание исторической тематики с психологической драматичностью сюжета, любовный конфликт, лежащий в основе драм, и возможность показа не только отдельных героев, но и массовых сцен. Ему было близко то, что Мей называл «песенным первообразом», «песенным типом» и «певучестью» действующих лиц.
В специфических условиях музыкального воплощения оказалось возможным создать национальную историческую народную оперу, прочно удержавшуюся в репертуаре советского театра до наших дней. Обе оперы были созданы в непосредственном общении с «могучей кучкой». Мусоргский, Балакирев и Стасов активно помогали Римскому-Корсакову в его работе; напомним, что в те же годы Мусоргский создавал «Бориса Годунова», а Бородин — «Князя Игоря».
Исторические драмы, народные песни, ряд оригинальных лирических стихотворений и переводов Мея сохранили свое значение для наших дней. Мей заслужил право на внимание и интерес к нему советского читателя тем новым, оригинальным и подлинно патриотическим, что он внес в русскую поэзию.
СноскиСноски к стр. 302
1 Л. А. Мей, Полное собрание сочинений, т. I, СПб., 1887, стр. VII.
Сноски к стр. 303
1 А. В. Никитенко. Записки и дневник, т. I, изд. 2-е, СПб., 1904, стр. 426. Ранее Мей приглашал в качестве редактора В. П. Гаевского (см. Письма к А. В. Дружинину, М., 1948, стр. 62).
Сноски к стр. 304
1 Л. А. Мей. Стихотворения и драмы. Изд. «Советский писатель», 1947, стр. XII.
2 Н. Щербина. Альбом ипохондрика. 1929, стр. 143.
Сноски к стр. 306
1 Н. А. Добролюбов, Полное собрание сочинений, т. I, Гослитиздат, М. — Л., 1934, стр. 302.
Сноски к стр. 309
1 Н. А. Добролюбов, Полное собрание сочинений, т. I, стр. 300, 301.
2 Там же, стр. 487.
Сноски к стр. 311
1 Н. А. Добролюбов, Полное собрание сочинений, т. I, стр. 235—236.
Сноски к стр. 312
1 Кроме того, в 1854 году Мей напечатал в «Отечественных записках» драму из древнеримской жизни «Сервилия», единодушно признанную критикой произведением слабым и неудачным.
2 Л. А. Мей. Стихотворения и драмы, стр. 551.
3 Возможно, что именно ошибочность основной исторической концепции и вызвала резкий отзыв Чернышевского, выслушавшего часть драмы. Предположенное печатание «Псковитянки» в «Современнике» не осуществилось. В 1874 году в «Недоконченных беседах» Салтыкова снова встретится выпад против «Псковитянки» (оперы). К сожалению, оба отзыва глухие и судить об их смысле трудно; см. Н. Г. Чернышевский, Полное собрание сочинений, т. I, Гослитиздат, М., 1939, стр. 732—733; Н. Щедрин (М. Е. Салтыков), Полное собрание сочинений, т. XV, Гослитиздат, М., 1940, стр. 321.