247

Фет

1

Афанасий Афанасьевич Фет родился 29 ноября (по другим сведениям 29 октября) 1820 года в имении Новоселки Орловской губернии, в семье помещика А. Н. Шеншина. До четырнадцати лет он и звался Шеншиным, но затем церковное начальство, обнаружив, что он родился до вступления его матери в брак с А. Н. Шеншиным, присвоило ему фамилию первого мужа его матери — Фет. К старости Фет добился разрешения вновь именоваться Шеншиным; фамилию Фет он сохранил как литературное имя.

После нескольких лет учения в немецком пансионе в городке Верро (ныне Выру Эстонской ССР) Фет в 1838 году поступил в Московский университет на словесное отделение философского факультета. Учился он плохо и провел в университете шесть лет, хотя курс был четырехлетний. Но с первого года учения началась бурная поэтическая деятельность Фета. Большую роль в развитии его таланта и интереса к поэзии сыграла близость Фета со студентом-однокурсником Аполлоном Григорьевым, поэтом и будущим критиком. В семье Григорьевых Фет прожил студенческие годы. Ап. Григорьев был центром студенческого кружка, в который входили Я. П. Полонский, С. М. Соловьев, К. Д. Кавелин, В. А. Черкасский и др. В кружке господствовали философские, эстетические и поэтические интересы. Страсть к поэзии связывала с этим кружком Фета, как и Полонского. Философской гегельянской атмосфере григорьевского кружка оба они остались чуждыми.

В 1840 году Фет выпустил (под инициалами А. Ф.) первый сборник своих стихов — «Лирический пантеон». Это стихи еще очень незрелые, перепевы поэтов разных эпох: от ранних карамзинистов до Бенедиктова, влияние которого здесь особенно заметно. Эти стихи почти не предвещают того поэта, каким Фет явился в печати уже через полтора года.

В течение этих полутора лет Фет много писал и настойчиво старался завязать сношения с журналами и печатать свои стихи, но терпел неудачи.

Лишь с конца 1841 года С. П. Шевырев, профессор университета и издатель (вместе с М. П. Погодиным) журнала «Москвитянин», начинает печатать стихи Фета в каждом номере «Москвитянина». С середины 1842 года Фет становится деятельным сотрудником «Отечественных записок». Новые стихи показывают быстрый рост таланта поэта. Ряд стихотворений, напечатанных им в 1842 году, принадлежит к наиболее характерным и известным произведениям Фета. К ним относятся: «Печальная береза...», «Чудная картина...», «Зеркало в зеркало с трепетным лепетом...», «На заре ты ее не

248

буди...», «Давно ль под волшебные звуки...», «Теплым ветром потянуло...» и др.

Талант молодого Фета оценил Белинский. «Из живущих в Москве поэтов всех даровитее г. Фет», — писал Белинский в 1843 году.1

Одновременное сотрудничество Фета в «Москвитянине» и «Отечественных записках» как будто свидетельствует о политической индифферентности Фета. Эти два журнала стояли на двух флангах русской журналистики. «Москвитянин» был органом николаевской реакции, его издавали два столпа официальной идеологии в духе верности началам «самодержавия и православия». В «Отечественных записках» Фет печатался в тот период, когда Белинский повел в этом журнале, в пределах цензурных возможностей, проповедь материализма, социализма и революции. Однако есть основания считать, что симпатии Фета были на стороне «Отечественных записок», а не «Москвитянина». Об этом свидетельствует лишь недавно опубликованный памфлет, написанный Фетом в сотрудничестве с другим студентом.2 Памфлет этот вызван известным стихотворным доносом Михаила Дмитриева на Белинского под заглавием «Безыменному критику», напечатанным в «Москвитянине» в 1842 году. Ответ Фета показывает, что на него в ту пору оказывали влияние идеи великого критика; он выступил на защиту Белинского. Фет писал:

Жалко племени младого,
Где отцы, ни дать, ни взять,
Как хавроньи, все, что ново,
Научают попирать!
............
Горько вам, что ваших псарен
Не зовем церквами мы,
Что теперь не важен барин,
Важны дельные умы.
............
Что вам Пушкин? ваши боги
Вам поют о старине
И печатают эклоги
У холопьев на спине.

Вспоминая об этом стихотворении в позднем письме к Фету, Я. П. Полонский восклицает: «каким тогда был ты либералом».3

Однако влияние прогрессивной мысли на Фета не было ни глубоким, ни прочным. Ничего аналогичного упомянутому памфлету в стихах Фета нет. Его стихи 40-х годов посвящены почти исключительно природе и любви и совершенно чужды общественной тематике.

Окончив университет, Фет поступил на военную службу в Кирасирский Орденский полк, расквартированный по глухим уголкам Херсонской губернии. Ему пришлось в течение девяти лет жить вне круга людей, способных поддержать литературные интересы и дарования, в отрыве от литературной жизни, тем более полном, что в эти годы стихи не привлекали внимания критиков и журнальных редакторов и почти не печатались в журналах.4 С большими трудностями, вызванными оторванностью от столиц и безденежьем,

249

Фет выпустил в 1850 году в Москве сборник своих стихотворений (разрешенный цензурой еще в 1847 году). В последние годы пребывания на юге творческая продуктивность Фета заметно ослабевает. Новый подъем творчества Фета связан с изменениями в его личной судьбе, а еще более — с изменением литературной ситуации, с новым подъемом внимания и интереса к поэзии в русской критике и журналистике.1

А. А. Фет.
Фотография. 1862.

С 1854 года журнал «Современник» начинает систематически печатать стихи Фета.

«Современник» начала 50-х годов резко отличается от «Современника» следующей эпохи — эпохи Чернышевского и Добролюбова. Страшный цензурный и политический террор этих лет, наиболее свирепый за всё тридцатилетнее царствование Николая I, наложил свою печать на журнал. В нем большую роль в это время играли дворянские либералы, сторонники «чистого

250

искусства». Верный заветам Белинского, Некрасов должен был, однако, считаться и с цензурными возможностями, и с необходимостью привлечения в «Современник» талантливых писателей дворянского лагеря.

Постоянному сотрудничеству Фета в «Современнике» содействовал переход Фета в 1853 году в гвардейский полк, служба в котором давала возможность часто бывать в Петербурге.

Фет быстро сближается с кругом писателей, группирующихся около «Современника». Некрасов, Панаев, Тургенев, Гончаров, Боткин, Анненков, Дружинин, Григорович становятся близкими знакомыми Фета. Особенно сблизился в это время Фет с И. С. Тургеневым, который стал для него главным литературным советчиком, критиком и руководителем. В течение многих лет на суд Тургенева поступало каждое новое стихотворение Фета, и многие из них подвергались переделкам по указаниям Тургенева.

С 1854 года «Современник» начинает усердно пропагандировать поэзию Фета в статьях, обзорах, хронике и т. д., а в 1855 году по инициативе Тургенева и под его руководством кружок «Современника» берется за «ревностную очистку» стихов Фета для нового издания, которое и выходит в свет в следующем году.

Сообщая читателям «Современника» о выходе этого издания, Некрасов писал: «Смело можем сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее ощущениям, ни в одном русском авторе, после Пушкина, не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет. Из этого не следует, чтобы мы равняли г. Фета с Пушкиным; но мы положительно утверждаем, что г. Фет в доступной ему области поэзии такой же господин, как Пушкин в своей, более обширной и многосторонней области».1

Атмосфера литературных интересов, высокая оценка поэзии Фета возбудила в нем новый творческий подъем. Печатается он главным образом в «Современнике» и «Отечественных записках», а также в «Библиотеке для чтения», «Русском вестнике» и «Русском слове». Фет стремится опереться на литературную профессию, сделать литературу своим основным занятием. Он начинает усердно заниматься переводческой деятельностью, пишет статьи и очерки, пишет поэмы, хотя сам впоследствии признается, что «эпической жилки» в нем никогда не было. Но литературным успехам Фета скоро приходит конец. «Современник» становится органом революционной демократии, органом Чернышевского и Добролюбова. В 1859 году Фет порывает с «Современником» и с Некрасовым. В следующем году и «Русское слово» становится органом «разночинцев». «Библиотека для чтения» хиреет. В «Отечественных записках» Фет перестает печататься еще с 1857 года. Отзывы и оценки ведущих журналов становятся отрицательными: в Фете видят одного из главных представителей враждебного демократической критике «искусства для искусства».

Вожди революционно-демократической критики Чернышевский и Добролюбов высоко ценили талант Фета, но решительно осуждали узость содержания, идейную бедность его поэзии. Чернышевский в черновике «Повестей в повести» (1863) ставит Фета по талантливости на второе место среди современных лириков, т. е. сразу после Некрасова: «Могу сказать мое мнение: г. Фет — не Гете, даже не Лермонтов; но, после одного из нынешних наших поэтов, он даровитейший из нынешних наших лирических

251

поэтов. У него много пьес, очень милых. Кто не любит его, тот не имеет поэтического чувства».1 Но вместе с тем Чернышевский считал, что по своему содержанию поэзия Фета незначительна, что Фет пишет «пустяки».2

С отзывами Чернышевского по существу сходен отзыв Добролюбова в статье «Темное царство». Признавая талант Фета, Добролюбов указывает на бедность содержания его поэзии. «У г. Фета есть талант», но этот талант «способен во всей силе проявиться только в уловлении мимолетных впечатлений от тихих явлений природы, ... г. Фет очень верно выражает неопределенные впечатления природы, и однако ж отсюда вовсе не следует, чтобы его стихи имели большое значение в русской литературе».3

Эта оценка была развита М. Е. Салтыковым-Щедриным, который начинает свою рецензию на собрание стихотворений Фета 1863 года следующими словами:

«В семье второстепенных русских поэтов г. Фету, бесспорно, принадлежит одно из видных мест. Большая половина его стихотворений дышит самою искреннею свежестью, а романсы его распевает чуть ли не вся Россия... Если при всей этой искренности, при всей легкости, с которою поэт покоряет себе сердца читателей, он все-таки должен довольствоваться скромною долею второстепенного поэта, то причина этого, кажется нам, заключается в том, что мир, поэтическому воспроизведению которого посвятил себя г. Фет, довольно тесен, однообразен и ограничен».4

Представители «Русского слова» — Писарев, Зайцев, Минаев — относились к Фету гораздо более отрицательно, чем критики «Современника». Их обычный тон в отношении поэзии Фета — прямо издевательский.

Демократическая критика ценила поэтов с широким передовым мировоззрением, она призывала поэзию не отгораживаться от жизни, выражать стремления и чаяния народа. Фет явился яростным противником этих требований и защитником «чистого искусства». Для него были незыблемыми принципы романтической эстетики, с точки зрения которой искусство должно быть основано на «высших», «надвременных», «вечных» ценностях, а не на «злободневных», «практических», «преходящих». Такое выключение искусства из социальной борьбы было на руку реакционному классу помещиков, стремившихся всячески ослабить эту борьбу.

Эстетическая идеология Фета вполне соответствовала его политическим взглядам. Юношеское вольномыслие Фета рано испарилось. В годы офицерской службы он мало интересовался социально-политическими вопросами. К 60-м же годам, в пору резкого обострения классовой борьбы, Фет твердо становится на сторону феодальной реакции, неограниченного самодержавия, помещичьих классовых интересов.

Взглядам Фета соответствует и выбор дальнейшего жизненного пути. Выйдя в отставку и женившись на М. П. Боткиной, дочери крупного чаеторговца и сестре критика В. П. Боткина, Фет в 1860 году купил двести

252

десятин земли в том же Мценском уезде Орловской губернии, где он вырос, и начал вести помещичье хозяйство. Фет сам говорит в своих мемуарах, что к этому шагу привело его «убеждение в невозможности находить материальную опору в литературной деятельности».1 Однако выбор, сделанный Фетом, был обусловлен не только стремлением обеспечить себя. К тому, чтобы стать помещиком, Фета влекли его социально-политические взгляды и симпатии.

Фет стремился формулировать и защищать свои взгляды. В 1862 году он выступил как публицист. В своих «Записках о вольнонаемном труде» и очерках «Из деревни», печатавшихся в «Русском вестнике» и возбудивших негодование всей прогрессивной печати, Фет упрекает власти в недостаточной, по его мнению, защите помещичьей собственности и помещичьих интересов от крестьян и наемных работников. Его статьи о литературе и искусстве («О стихотворениях Ф. Тютчева», 1859; «По поводу статуи г. Иванова», 1866) характерны своим воинствующим эстетизмом, резко противопоставленным взглядам революционных демократов: «художнику дорога только одна сторона предметов: их красота»;2 единственная задача искусства — «передать... во всей полноте и чистоте» образ, «в минуту восторга» возникающий перед художником; «другой цели у искусства быть не может»;3 «произведение, имеющее какую бы то ни было дидактическую тенденцию», — это «дрянь»4 и т. п. Свои эстетические взгляды Фет обосновывает идеалистической философией реакционного немецкого философа Шопенгауэра, которой он увлечен в это время и которую до конца жизни не перестает считать «последней крупной философской ступенью», «откровением, возможным человеческим ответом на те умственные вопросы, которые сами собой возникают в душе каждого».

В 1863 году Фет написал огромный и крайне злобный разбор романа Чернышевского «Что делать?»; опубликовать этот памфлет ему не удалось.

В том же 1863 году Фет подвел итоги двадцатипятилетней поэтической работе, издав двухтомное собрание стихотворений; затем в течение двадцати лет он не издает новых сборников, почти не печатается в журналах. О нем не пишут. Собрание стихотворений 1863 года, вышедшее в то время, когда в «Русском вестнике» печатались очерки Фета «Из деревни», было принято прогрессивной печатью неблагоприятно, вызвало ряд сатирических фельетонов и пародий, но вскоре тема потеряла остроту, и затем на протяжении двадцати лет о Фете не появляется ни статьи, ни даже заметки. Если о нем вспомнят к слову, то говорят как о поэте, сошедшем со сцены и давно забытом.

Круг людей, с которыми Фет общается в этот период жизни, почти ограничен Мценским уездом. Фет занят хозяйственными и земскими делами. Литературные же отношения и связи сокращаются и отходят на задний план. Единственным близким другом из числа писателей в эту эпоху является Лев Толстой, с которым Фет часто видится и ведет оживленную переписку. «Вы оба — моя критика и публика, — пишет Фет Л. Н. и С. А. Толстым в 1878 году, — и не ведаю другой».5 В свою очередь Толстой пишет Фету: «...вы человек, которого, не говоря о другом, по уму

253

я ценю выше всех моих знакомых, и который в личном общении дает один мне тот другой хлеб, которым, кроме единого, будет сыт человек»; «Я свежее и сильнее вас не знаю человека... От этого-то мы и любим друг друга, что одинаково думаем умом сердца, как вы называете».1

Фет и Толстой считают в эту пору, что они сходятся во взглядах. Но это сходство неглубокое. Правда, оба они отвергают прогресс, как выдумку «литераторов» и «теоретиков» с их якобы головными, нежизненными понятиями, и противопоставляют человеческому разуму и движению истории «вечные начала» органической, «стихийной», «роевой» (как выражается Толстой в «Войне и мире») жизни. Но в сущности отношение Толстого и Фета к жизни и к литературе совершенно разное. Толстой мучительно бьется над вопросами о правде, добре и о счастье народа; Фет же своим антиисторизмом и биологизмом обосновывает равнодушие к людским судьбам, право уходить от человеческих скорбей в сферу «чистой красоты».

Положение Фета меняется в 80-е годы: возрождение идеалистических тенденций и рост обывательских стремлений к уходу от «политики» и от «будничной действительности» укрепляют позиции «чистой поэзии». Фет вместе с Майковым и Полонским признаются патриархами «школы чистого искусства» и переходят на положение «маститых поэтов».

Теперь Фет уже не чувствует себя в такой изоляции, как в 70-е годы. Некоторые молодые поэты становятся литературными друзьями Фета (К. Р., А. А. Голенищев-Кутузов, Д. Н. Цертелев, П. А. Козлов), возобновляется дружба молодости с Я. П. Полонским, появляются друзья среди критиков (в особенности Н. Н. Страхов), философов-идеалистов (Вл. Соловьев, Л. Лопатин, Н. Я. Грот), филологов (Ф. Е. Корш). С Л. Толстым, пережившим резкий идейный перелом, отношения заметно охлаждаются.

К 80-м годам изменяется и образ жизни Фета. Он покупает большое имение с прекрасной старой усадьбой и громадным парком и дом в Москве, в котором проводит зимы. Достигнув богатства, он уходит «на покой» от хозяйственных дел. Основным его занятием снова становится литература. Особенно интенсивно развивается переводческая деятельность. Фет переводит главный труд Шопенгауэра «Мир как воля и представление», «Фауста» Гёте, римских поэтов. В 1883 году он выпустил своего рода «труд жизни», начатый еще на студенческой скамье, — стихотворный перевод всех сочинений Горация. Но после этого столь длительного труда Фет стал переводить римских классиков с поспешностью, заметно отразившейся на художественных качествах его переводов. В последние семь лет жизни он выпустил в свет «Сатиры» Ювенала, «Стихотворения» Катулла, «Элегии» Тибулла, «Превращения» Овидия, «Элегии» Проперция, «Энеиду» Вергилия, «Сатиры» Персия, «Горшок» Плавта, «Эпиграммы» Марциала, «Скорби» Овидия.

В 1890 году появляются два толстых тома мемуаров Фета «Мои воспоминания», а в 1893 году (посмертно) третий том — «Ранние годы моей жизни».

Явно подымается творческая продуктивность Фета. В 60—70-е годы Фет писал мало, теперь количество стихотворений резко увеличивается.

Фет словно стремится вознаградить себя теперь за долгое молчание. В 1883 году он выступает с новым сборником «Вечерние огни» — плодом двадцатилетней поэтической деятельности, а затем, с промежутками в два-три

254

года, выпускает еще три небольших сборника под тем же заглавием и подготовляет пятый выпуск «Вечерних огней», уже не увидевший света.

Умер Фет в Москве 21 ноября 1892 года.

2

Основной тон поэзии Фета — светлый, жизнерадостный, основное ее настроение — настроение душевного подъема. Упоение красотой, любовью, природой, искусством, воспоминаниями, грезами, — но всегда упоение, восторг, наслаждение, — основное эмоциональное содержание поэзии Фета. Есть у него, конечно, и грустные, меланхолические стихи; таковы его старческие стихи о грядущей смерти, утрате лучших чувств, печали воспоминаний. Но и в старческих стихах Фета преобладает мажорный тон.

Салтыков-Щедрин тонко говорит об эмоциональном строе поэзии Фета: «...по моему мнению, других подобных стихов современная русская литература не имеет. Ни в ком, решительно ни в ком не найдет читатель такого олимпического безмятежия, такого лирического прекраснодушия. Видно, что душа поэта, несмотря на кажущуюся мятежность чувств, ее волнующих, всё-таки безмятежна; видно, что поэта волнуют только подробности, вроде „коварного лепета“, но что жизнь, в общем ее строе, кажется ему созданною для наслаждения, и что он действительно наслаждается ею».1

Но мажорный тон поэзии Фета, преобладающее в ней радостное чувство и тема наслаждения жизнью вовсе не свидетельствуют об оптимистическом мировоззрении. За «прекраснодушной» поэзией стоит глубоко пессимистическое мировоззрение. Недаром Фет так увлекался пессимистичнейшей философией Шопенгауэра. Жизнь печальна, искусство радостно — такова обычная мысль Фета. Он оценивает жизнь как торжище инстинктов и страстей, ведущих всё живое к постоянному страданию, с редкими проблесками кратких наслаждений. Не веря в прогресс, в совершенствование человека и жизни, Фет, вслед за Шопенгауэром, видит выход из мира страдания и печали только в погружении в мир красоты. Без присутствия чувства красоты, писал Фет в печально знаменитых своих очерках «Из деревни», «жизнь сводится на кормление гончих в душно-зловонной псарне».2 Искусство для Фета — единственная прочная радость жизни, и чувством этой радости оно и должно быть проникнуто. «...Скорбь никак не могла вдохновить нас. Напротив, эти-то жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии», — писал Фет в предисловии к третьему выпуску «Вечерних огней».3

Всё практическое, материальное, социальное исключается Фетом из «мира красоты»; это — «мир скуки и труда». Но там, где Фет говорит об упоении красотой, об искусстве, о поэтическом творчестве, у него — как контрастная тема, хотя всегда вскользь — появляется тема томительности жизни: «О, окрыли — и дай мне превозмочь Весь этот тлен бездушный и унылый!»; «Ка́к той порой отрадно мне Свергать земли томящий прах!»; «Тоскливый сон прервать единым звуком»; «...И я готов на миг воскреснуть тоже»; «С торжищ житейских, бесцветных и душных, Видеть так радостно тонкие краски»; «За рубежом вседневного удела Хотя на миг

255

отрадно и светло»; «И в этом прозреньи, и в этом забвеньи Легко мне жить и дышать мне не больно».

В сферу красоты в понимании Фета включаются традиционные лирические мотивы природы и любви, различные душевные переживания и настроения, далекие от всякой практической деятельности, чуждые социальной жизни. Особенно поэтичной представляется Фету область грез, снов, мечтаний. Всё это и составляет основной круг тем и мотивов лирики Фета. Надо, правда, оговориться, что поэтическое наследие Фета не ограничивается одной лирикой; он писал и поэмы, и «антологические стихотворения», и баллады, и послания, и философские размышления в стихах, и публицистические стихотворения (хоть это и противоречило принципам «чистого искусства»). Но органична для него только лирика; только она пережила свое время и сохранила художественное значение и ценность.

Фет — один из замечательных пейзажистов русской поэзии. Природа в его стихах описана конкретнее, чем у его предшественников. В стихах Фета мы находим, например, не только традиционных орла, соловья, лебедя, жаворонка, но и таких птиц, как лунь, сыч, черныш, кулик, чибис, коростель, стриж, грач; не только дуб, тополь, березу, иву, но и пихту, и можжевельник, и вяз, и ракиту, и ясень, и явор и т. д. Богатство и конкретность описания растительного и животного мира создают точную локализацию пейзажей Фета: мы можем уверенно сказать, что это, как правило, картины среднерусской природы. Такой локализации содействует замечательное умение передавать изменения в природе — и в течение дня, и в круговороте времен года. Вот, например, какими точными признаками рисуется приближение весны:

Еще весны душистой нега
К нам не успела низойти,
Еще овраги полны снега,
Еще зарей гремит телега
На замороженном пути.

Едва лишь в полдень солнце греет,
Краснеет липа в высоте,
Сквозя, березник чуть желтеет,
И соловей еще не смеет
Запеть в смородинном кусте.

Но возрожденья весть живая
Уж есть в пролетных журавлях,
И, их глазами провожая,
Стоит красавица степная
С румянцем сизым на щеках.

Советский поэт С. Я. Маршак справедливо отмечает «свежесть, непосредственность и остроту фетовского восприятия природы», «чудесные строки о весеннем дожде..., о полете бабочки», «проникновенные пейзажи»; он говорит о лирических произведениях Фета: «Его стихи вошли в русскую природу, стали ее неотъемлемой частью». Но тот же автор верно замечает: «...природа у него — точно в первый день творения: кущи дерев, светлая лента реки, соловьиный покой, журчащий сладко ключ... Если назойливая современность и вторгается иной раз в этот замкнутый мир, то она сразу же утрачивает свой практический смысл и приобретает характер декоративный».1

Если у демократических поэтов природа тесно связана с человеческим трудом, с тем, что она дает человеку, то у Фета природа — лишь объект

256

восторга, эстетического наслаждения, отрешенного от мысли о связи природы с человеческими нуждами.

Связь природы с человеком у Фета иная. При всей правдивости и конкретности описания природы у Фета она как бы растворяется в чувстве лирика, служа средством выражения чувства.

Природа у Фета очеловечена, как ни у одного из его предшественников. У него роза «странно улыбнулась», звезды молятся, березы ждут, пруд грезит, ива «дружна с мучительными снами» и т. п. И эти образы нельзя понять, как иносказательные изображения реальных свойств природы. В этом «очеловечении» природы Фет идет еще дальше своего непосредственного предшественника — Тютчева. Он как бы превращает мир в одно целое, объединенное настроением поэта. Лирическая эмоция как бы находит отклик во всей природе, центром которой становится лирическое «я» поэта. Чувство поэта одушевляет этот мир, «где воздух, свет и думы — заодно», где

.. в воздухе за песнью соловьиной
Разносится тревога и любовь.

(«Еще майская ночь»).

О последнем двустишии Лев Толстой писал В. П. Боткину (9 июля 1857 года): «И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов».1

Изображение природы в поэзии Фета глубоко эмоционально, пронизано лирическим чувством, но в нем есть заметный уклон в импрессионизм и субъективность.

Любовная тема не менее важна в поэзии Фета, чем тема природы. Круг любовных переживаний разработан у Фета с исключительной полнотой. Любовь, по его словам, «всегда останется зерном и центром, на который навивается всякая поэтическая нить».2 В то же время любовь в стихах Фета как бы абстрагирована от конкретных условий, в которых она протекает и от которых зависят ее судьбы. Этим любовная лирика Фета резко отличается не только от некрасовской, но и от тютчевской: она словно вне времени и места.

Сила любовной лирики Фета не в психологическом портрете, не в индивидуальной характеристике. Образы лирического героя и его возлюбленной обычно бледны, неиндивидуальны. Фета как бы интересует чувство, но не люди, переживающие его. Самое же чувство — не только любовное, но и каждое чувство в поэзии Фета — передается поэтом не столько в своей целостности, сколько в деталях, в тонких оттенках и нюансах, для передачи которых вырабатывается особая поэтическая манера. В этом своеобразие Фета, отмечавшееся почти всеми критиками с начала его творческого пути.

Уже первым критикам было ясно, что особенности манеры Фета связаны с его стремлением передавать не те чувства и ощущения, которые легко определить точным словом, а неявные, смутные душевные движения, которые невозможно точно назвать, а можно только «навеять на душу» читателя. По характеристике Ап. Григорьева, Фет — поэт «неопределенных, недосказанных, смутных чувств».3 А. Дружинин определяет основное свойство

257

таланта Фета, как «уменье поэта ловить неуловимое, давать образ и название тому, что до него было ничем иным, как смутным мимолетным ощущением души человеческой, ощущением без образа и названия».1 «...Мотивы г. Фета, — пишет В. Боткин, — заключают в себе иногда такие тонкие, такие, можно сказать, эфирные оттенки чувства, что нет возможности уловить их в определенных отчетливых чертах и их только чувствуешь в той внутренней музыкальной перспективе, которую стихотворение оставляет в душе читателя».2

Замечательную характеристику поэтического мира Фета дал Салтыков-Щедрин:

«Это мир неопределенных мечтаний и неясных ощущений, мир, в котором нет прямого и страстного чувства, а есть только первые, несколько стыдливые зачатки его, нет ясной и положительно сформулированной мысли, а есть робкий, довольно темный намек на нее, нет живых и вполне определившихся образов, а есть порою привлекательные, но почти всегда бледноватые очертания их. Мысль и чувство являются мгновенною вспышкою, каким-то своенравным капризом, точно так же скоро улегающимся, как и скоро вспыхивающим; желания не имеют определенной цели, да и не желания это совсем, а какие-то тревоги желания. Слабое присутствие сознания составляет отличительный признак этого полудетского миросозерцания».3

Для поэзии Фета характерно стремление передать не столько те душевные явления, которые оформились, кристаллизовались в сознании, сколько неясные, иррациональные душевные движения. По романтической эстетике Фета именно те состояния наиболее близки поэзии, которые наиболее далеки от рассудочной стороны человеческой души. Уже в 40-е годы Фет пишет стихотворения вроде «Мы одни; из сада в стекла окон...», где мгновенное настроение создает фантастическую феерию из обычной лунной майской ночи.

Чувство у Фета часто характеризуется противоречиво («...безумно-счастливым Я горем в душе опьянен»), чем подчеркивается его иррациональность и невыразимость («О, если б без слова Сказаться душой было можно!»). Через всё творчество Фета проходит тема «бедности слова», т. е. невозможности в логических понятиях передать душевную жизнь. Низложение «рассудительности», «рефлексии» в поэтическом творчестве, защита прав «вдохновения» против «разума» — любимая тема рассуждений Фета в статьях и письмах. Поэзия в понимании Фета непреднамеренна, независима от сознательных целей автора («не знаю сам, что буду Петь — но только песня зреет»), она не рассудочна, бездумна, как «язык любви, цветов, ночных лучей», близка к «немой речи» природы, связана со «снами», «неясным бредом» — и, как музыка, навевает настроение звучанием.

Очень полно выражено это понимание поэзии в следующем стихотворении Фета:

Нет, не жди ты песни страстной,
Эти звуки — бред неясный,

Томный звон струны;

Но, полны тоскливой муки,
Навевают эти звуки

Ласковые сны.

Звонким роем налетели,
Налетели и запели

258

В светлой вышине.

Как ребенок им внимаю,
Что сказалось в них — не знаю,

И не нужно мне.

Поздним летом в окна спальной
Тихо шепчет лист печальный,

Шепчет не слова:

Но под легкий шум березы
К изголовью, в царство грезы

Никнет голова.

Это стихотворение 50-х годов, но еще в 40-х Фет более кратко и декларативно сказал о том же в четверостишии:

Поделись живыми снами,
Говори душе моей;
Что не выскажешь словами —
Звуком на́ душу навей.

Что значит «звуком на́ душу навей»? Подбор звуков, звукоподражание? Не только это, но и это тоже. Подбор звуков в стихах Фета гораздо ощутимее, чем у его предшественников. Однако слово «звук» у Фета имеет более широкий смысл; тут не частные особенности имеются в виду, а принцип поэтического творчества вообще. «Рассудочной» поэзии противопоставляется «песня», логическому принципу — «музыкальный».

О «музыкальности» Фета говорилось немало. «Фет, — писал П. И. Чайковский, — в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзии, и смело делает шаг в нашу область... Это не просто поэт, а скорее поэт-музыкант, как бы избегающий даже таких тем, которые легко поддаются выражению словом. От этого также его часто не понимают, а есть даже и такие господа, которые смеются над ним или находят, что стихотворения вроде «Уноси мое сердце в звенящую даль» есть бессмыслица. Для человека ограниченного и в особенности немузыкального, пожалуй, это и бессмыслица, — но ведь недаром же Фет, несмотря на свою несомненную для меня гениальность, вовсе не популярен...».1

«Чайковский..., — пишет Фет по поводу этого отзыва, — как бы подсмотрел художественное направление, по которому меня постоянно тянуло и про которое покойный Тургенев говаривал, что ждет от меня стихотворения, в котором окончательный куплет надо будет передавать безмолвным шевелением губ. Чайковский тысячу раз прав, так как меня всегда из определенной области слов тянуло в неопределенную область музыки, в которую я уходил, насколько хватало сил моих».2

Конечно, слово «музыка» здесь лишь метафора: «из области слов» поэт никуда выйти не может. Но для Фета в поэзии особую ценность имеет всё, что близко средствам музыкального воздействия: подбор звуков, ритм, мелодия стиха. Фет так сочетает вопросы и восклицания, так строит фразу, чтобы свойственные речи естественные повышения и понижения слагались в мелодическую линию. Часто тема стихотворения развивается как музыкальная тема — переплетением повторяющихся мотивов. Постоянен у Фета «рефрен», т. е. повторение той же строки в определенных местах стихотворения.

259

Есть такие стихотворения, как «Свеж и душист твой роскошный венок...», в котором из двенадцати строк шесть (первая и последняя в каждой строфе) повторяют заглавный стих.

Такие приемы сближают поэзию с музыкой, и не удивительно, что Фет раньше вошел в музыкальную жизнь, чем в литературную. Связь «мелодий» Фета (так называется большой цикл его стихотворений) с романсом сразу почувствовали композиторы, — и еще не вышел сборник 1850 года, вызвавший первые серьезные критические отзывы о Фете, — а уже его стихи, положенные на музыку популярным Варламовым, исполнялись в помещичьих усадьбах и широко распространялись цыганскими хорами. В 60-е же годы Салтыков-Щедрин констатирует, что романсы Фета «распевает чуть ли не вся Россия».1

Традиции Фета в русской поэзии идут от крупнейших русских романтиков — от Жуковского и Тютчева. От них идет поэзия «настроений», устремленная к передаче внутреннего мира поэта, к сильному «мелодическому» воздействию — и всё более тяготеющая к субъективности и импрессионизму. В стихах Фета эта тяга сказывается в очень разной степени: от еле приметных особенностей словосочетания до специфического принципа построения стихотворения. Встречаются (немногие, правда) стихотворения, где развитие темы целиком определено субъективными ассоциациями автора, которые читатель должен раскрывать, разгадывать. Характерный пример — стихотворение «На кресле отвалясь, гляжу на потолок...». Кружок, подвешенный над висячей керосиновой лампой (чтобы не коптился потолок) и слегка вертящийся от притока воздуха, напомнил поэту, как когда-то на осенней заре кружилась над садом темная стая грачей. А этот образ связан в его воспоминании с горечью разлуки с любимой, которая уезжала в то время, как над садом кружились грачи. Цепь субъективных ассоциаций определяет движение стихотворной темы.

И в словоупотреблении Фета сказывается тот же субъективный принцип. Часто определения Фета характеризуют не столько предметы, сколько те ассоциации, которые вызываются этими предметами в сознании поэта. Современников поражали такие эпитеты Фета, как звонкий сад, тающая скрипка, румяная скромность, мертвые грезы, благовонные речи и т. п. При таком словоупотреблении слово теряет точный смысл и становится как бы намеком, раскрывающим глубину переживания. Теряется грань между внешним миром и душевной жизнью, — и тогда становятся возможными не только такие выражения, как «свобода и море горят впереди», но и такие стихотворения, как «Певице», в котором поэт стремится передать слуховые ощущения пространственными образами: песня уносит серебристым путем в «звенящую даль», «где как месяц за рощей печаль», где «кротко светит улыбка любви», где голос замирает, как заря за морем.

Теряется граница и между прямым и переносным смыслом слова, которые Фет даже нарочно сталкивает («И подушка ее горяча, И горяч утомительный сон»; «Теплы были нежные руки, Теплы были звезды очей»), — и возникают стихотворения, основанные именно на этой зыбкости значений:

Прости! во мгле воспоминанья
Всё вечер помню я один, —
Тебя одну среди молчанья
И твой пылающий камин.

Глядя в огонь, я забывался,
Волшебный круг меня томил,

260

И чем-то горьким отзывался
Избыток счастия и сил.
Что за раздумие у цели?
Куда безумство завлекло?
В какие дебри и мятели
Я уносил твое тепло?

Где ты? Ужель, ошеломленный,
Кругом не видя ничего,
Застывший, вьюгой убеленный,
Стучусь у сердца твоего?..

Тепло пылающего камина нераздельно здесь с душевным теплом, образ которого вызывает контрастные образы метелей и вьюги. Но хотя эта вьюга в душе, она студит и заносит снегом.

Импрессионистический уклон поэзии Фета делает его предшественником русского символизма. Поэзия Фета — как бы соединительное звено между романтизмом 30-х годов и символизмом конца века. Это отдаляет Фета от нас. Но это не дает никакого права отождествлять Фета с символистами. То, что у Фета было тенденцией, резко сказавшейся лишь в немногих стихотворениях, у декадентов стало основой творческого метода. С точки зрения общезначимости, естественности, соответствия требованиям художественной правды поэзию Фета нельзя и сравнивать со стихами символистов.

Поэзия Фета идет от традиций романтизма, но для нее не прошли бесследно уроки пушкинской поэзии: они чувствуются в пластичности фетовских «антологических стихотворений», в конкретности и точности фетовских пейзажей, в тонкости психологического мастерства. В какой-то степени художественные достижения Фета перекликались с развитием русской реалистической литературы. Пейзажи его, соединяющие пристальную точность с эмоциональной окраской, роднят Фета с Тургеневым.

Революционные демократы строго относились к поэзии Фета, постоянно отмечали узость ее содержания, бедность и неопределенность мысли и в то же время высоко ценили в поэзии Фета ее несомненные художественные достоинства. Чернышевский отказывал в поэтическом чувстве тем, кто не любит стихов Фета. Салтыков-Щедрин вслед за суровыми словами о поэзии Фета: «...она всё-таки скудна содержанием, всё-таки страдает крайним однообразием мотивов и порою даже прискучивает» — дает такую оценку стихотворению «Шопот, робкое дыханье...»: «Бесспорно, в любой литературе редко можно найти стихотворение, которое своей благоуханной свежестью обольщало бы читателя в такой степени».1

Оценка поэзии Фета, данная революционными демократами, сохраняет свое значение и для советского читателя. Для нас в стихах Фета ценны эмоциональность, мелодичность, светлый тон, оригинальная передача оттенков душевной жизни, тонкое чувство русской природы.