190

В. Курочкин

1

К числу виднейших поэтов-демократов 60-х годов относится Василий Степанович Курочкин. Сатирический поэт, талантливый переводчик, редактор «Искры», В. С. Курочкин играл весьма заметную роль в литературно-общественном движении этого периода.

Отец поэта, Степан Иванович Курочкин, был дворовым княгини В. А. Шаховской. Отпущенный на волю в 1813 году, когда ему уже исполнился 31 год, С. И. Курочкин переехал из Нижегородской губернии в Петербург и поступил на государственную службу. Постепенно повышаясь в должности и чине, он получил потомственное дворянство.

Василий Степанович Курочкин родился 28 июля 1831 года. Отца он лишился в раннем детстве и воспитывался в доме своего отчима полковника Е. Т. Готовцова. Учился Курочкин сначала в кадетском корпусе, а затем в Дворянском полку. В 1849 году, кончив курс обучения, он был выпущен прапорщиком в один из гренадерских полков. Не чувствуя никакой склонности к военной карьере, Курочкин тем не менее прослужил офицером гренадерского полка около четырех лет. В 1853 году он вышел в отставку и определился канцелярским чиновником в Главное управление путей сообщения и публичных зданий. В 1857 году навсегда бросил службу и занялся исключительно литературной работой.

Интерес к литературе возник у Курочкина еще в детстве. Преподававший русскую словесность в кадетском корпусе и Дворянском полку известный переводчик Иринарх Введенский, близкий к передовым общественным кругам 40-х годов, заметил в своем ученике литературные способности и помогал ему своими советами. К годам учения в Дворянском полку относятся первые переводы В. Курочкина из Беранже. В эти же годы обнаружилось в нем и влечение к сатире.

Первые выступления Курочкина в печати относятся к началу 50-х годов. Сотрудничал он во второстепенных журналах этих лет; временами, очень нуждаясь, принужден был писать по заказу рыночных издателей; пытался писать и для театра, причем некоторые его водевили шли на сцене. Курочкин долго не мог найти свое настоящее призвание; так, он упорно работал над большим романом «Увлечение», который ему, несмотря на все старания, нигде не удалось пристроить.

В середине 50-х годов в писательской судьбе Курочкина наступил явный перелом. Он постепенно приобретал более широкие литературные связи и стал систематически печататься в «Библиотеке для чтения», «Сыне отечества», «Отечественных записках», «Русском вестнике» и других периодических изданиях, выступив уже как вполне сложившийся и своеобразный

191

поэт. Курочкин печатал и свои оригинальные стихотворения и преимущественно переводы из Беранже. «Несколько переводов его из Беранже, — читаем в воспоминаниях П. И. Пашино, — разом обратили на него внимание всего общества: они были до того рельефны и звучали таким естественным юмором, что сейчас же клались на ноты и распродавались в бесчисленном количестве экземпляров».1 В 1858 году Курочкин издал свои переводы из Беранже отдельной книгой. С этих пор имя его приобрело широкую известность. Курочкин переводил французского поэта в течение всей своей жизни и, неоднократно переиздавая книгу, каждый раз дополнял ее всё новыми переводами.

В. С. Курочкин.
Фотография. 1865.

С конца 50-х годов жизнь и поэтическая деятельность Курочкина тесно связана с журналом «Искра», наиболее ярким и значительным из всех сатирических журналов этого периода. Мысль об издании сатирического журнала возникла у Курочкина и художника-карикатуриста Н. А. Степанова еще в 1857 году. Они получили разрешение, но «Искра» начала выходить по причинам материального характера лишь с 1859 года; одновременно с «Искрой» начал свое существование и знаменитый «Свисток» — сатирическое приложение к «Современнику».

Курочкин был душою «Искры». Это был прирожденный редактор, человек с блестящими организаторскими способностями. Он «топил свой талант» в деле журнала, — писал Н. К. Михайловский, — «здесь давал мысль, предоставляя выработку формы другим, там брал на себя только форму, и я думаю, что весьма трудно было бы определить, что именно принадлежало в „Искре“ Курочкину и что другим. Он и создавал и вербовал солдат, и сам исполнял невидную солдатскую работу... Он вполне отвечал своему собственному идеалу газетного человека... Газетным человеком он называл такого, который может схватить на лету какой-нибудь даже мелкий факт текущей жизни и придать ему известное общее, типическое освещение».2 И сам Курочкин, и его ближайшие сотрудники быстро откликались на все важнейшие события текущей общественной и литературной жизни; стихи, фельетоны, язвительные заметки, карикатуры — всё било в одну цель. Эта злободневность «Искры», ее умение быстро реагировать на события общественной жизни создали ей заслуженную славу.

Курочкину удалось привлечь к сотрудничеству в «Искре» ряд молодых талантливых поэтов, беллетристов и публицистов — преимущественно

192

из лагеря революционной демократии или близких в то время к нему. В «Искре» принимали участие поэты Д. Д. Минаев, П. И. Вейнберг, В. И. Богданов, Н. С. Курочкин, Н. Л. Ломан, Г. Н. Жулев, прозаики Н. и Гл. Успенские, А. И. Левитов, Ф. М. Решетников, П. И. Якушкин, Н. Н. Златовратский, С. Н. Федоров, публицисты Г. З. Елисеев, М. М. Стопановский, Н. А. Демерт, И. И. Дмитриев и многие другие. По одному-два произведения напечатали в «Искре» Герцен, Добролюбов, Щедрин и Некрасов.

Но журнал держался не только профессиональными писателями. Он был силен в значительной степени безыменными сотрудниками и пропагандистами; его окружала атмосфера сочувствия и благожелательства — и не только в Петербурге, а по всей России. У «Искры» была целая сеть корреспондентов. Почти в каждом городе были друзья-читатели, которые в один прекрасный день превращались в сотрудников «Искры» и начинали информировать ее о всевозможных злоупотреблениях и безобразиях. В те годы провинциальная печать была еще очень слабо развита, да и та носила почти исключительно официозный характер, и поэтому обильный провинциальный материал, печатавшийся в «Искре», имел огромное значение.

«Искра» сразу обратила на себя внимание читающей публики и вскоре приобрела огромную популярность. «В настоящее время нельзя себе и представить, — писал через сорок лет П. И. Вейнберг, — как жадно набрасывалась эта публика на каждый номер „Искры“, какой авторитет завоевала она себе на самых первых порах, как боялись ее все, имевшие основание предполагать, что они могут попасть или под карандаш ее карикатуристов, или под перо ее поэтов и прозаиков, с какою юношескою горячностью, наконец, относились к своему делу и мы сами...».1 По словам другого современника, «Искра» «играла в Петербурге как бы роль „Колокола“».2 Враждебные «Искре» газеты и журналы изо дня в день полемизировали с ней и травили ее, причем некоторые статьи и заметки немногим отличались от доносов. Еще более многочисленные враги у «Искры» были среди министров, начальников департаментов, губернаторов, предводителей дворянства, действительных статских и тайных советников, крупных капиталистов, членов правления акционерных обществ, откупщиков и т. д., и т. п. Наконец, с первого же дня искровцам приходилось работать в обстановке непрекращавшихся цензурных преследований. Дважды Курочкин отстранялся от редактирования журнала.

Сначала В. Курочкин редактировал «Искру» совместно со Степановым, а с 1865 года, когда Степанов начал издавать «Будильник», один. Курочкин был не только редактором, но и одним из самых активных сотрудников «Искры». В течение пятнадцати лет он печатал в ней свои стихотворения, переводы, фельетоны, статьи, лишь изредка отдавая их в другие журналы.

В 1866 году Курочкин предпринял издание своих стихотворений, но выпустил лишь первый том, где были собраны его переводы. Из этой книги по требованию цензуры были вырезаны «Безумцы» и «Кукольная комедия» Беранже. Кроме песен Беранже, Курочкин перевел пьесу Мольера «Мизантроп», а также ряд произведений Вольтера, Грессе, Виньи, Мюссе, Барбье, Надо, Гюго, Шиллера, Бернса и др. Однако многие из этих переводов относятся к более поздним годам и потому не попали ни в издание 1866 года, ни в двухтомное собрание стихотворений Курочкина, вышедшее в 1869 году.

193

В издание 1869 года вошли также далеко не все оригинальные стихотворения Курочкина.

С самого начала 60-х годов Курочкин был тесно связан с революционными кругами и революционным движением. Он был одним из организаторов «Земли и воли» и членом ее центрального комитета. «Земля и воля» была самой крупной революционной организацией 60-х годов. Исходя из твердой уверенности в неизбежности всероссийского крестьянского восстания, она стремилась объединить все революционные силы, чтобы в нужный момент стать во главе движения и привести его к победе. «Земля и воля» была связана как с Герценом и Огаревым, так и с Чернышевским. Она вела революционную работу не только в столицах, но и в провинции. Ее члены деятельно пропагандировали в войсках, на фабриках и в деревне. Наконец, «Земля и воля» выпустила ряд прокламаций. Как член центрального комитета, Курочкин не мог, разумеется, не принимать ближайшего участия во всей работе этой самой крупной революционной организации 60-х годов.

Уже в 1862 году Курочкиным начинают усиленно интересоваться полицейские власти. В 1862—1863 годах у него были произведены обыски; с 1865 года над ним учреждается постоянный негласный надзор; после каракозовского выстрела Курочкин, как и другие представители радикальной интеллигенции, был арестован и просидел свыше двух месяцев в Петропавловской крепости.

С начала 70-х годов бороться с цензурой стало невмоготу. Работа под постоянной угрозой предостережений и судебных преследований, при твердом решении не сдавать революционных позиций подтачивала силы. В 1873 году «Искра» была закрыта правительством. Для В. Курочкина это был тяжелый удар. После прекращения журнала, последние два года своей жизни он «выглядел совсем надломленным человеком. В нем оставалась лишь тень того, что жило в нем во дни оны...».1 В «Отечественных записках» Некрасова, сотрудничать в которых он начал еще в 1868 году, поэт печатал время от времени новые переводы, но, что было ему весьма тягостно, он принужден был, в значительной степени из-за куска хлеба, помещать еженедельные фельетоны в либеральных «Биржевых ведомостях». Курочкин сумел, однако, сохранить полную независимость в чуждой ему по направлению газете.

В эти годы Курочкин создал ряд агитационных сатирических пьес «на манер простонародных марионеток, писанных простонародным размером стиха на различные общественные темы, с неподдельным простонародным юмором и веселостью хорошего тона».2 До нас дошла лишь одна из них — «Принц Лутоня» (переделка «Le roi Babolein» М. Монье из его «Théâtre des marionnettes»), но и она была напечатана уже после смерти поэта с большими цензурными искажениями.

Умер В. С. Курочкин 15 августа 1875 года.

2

«Искра» существовала пятнадцать лет: с 1859 до 1873 года. Первые два года (до крестьянской реформы), при общей демократической направленности, у нее были всё же некоторые колебания в сторону либерализма;

194

в конце 60-х и начале 70-х годов она испытала на себе некоторое воздействие народничества, но в целом «Искра» неизменно стояла на революционно-демократических позициях. Из журналов того времени ей были наиболее близки сначала «Современник» (и друзья, и враги считали «Искру» своеобразным филиалом «Современника»), а затем «Отечественные записки» Некрасова.

Вокруг Курочкина и его журнала объединилась группа близких друг другу по своим идейно-художественным тенденциям поэтов, преимущественно поэтов-сатириков. Они печатались и в других периодических изданиях, но именно «Искра» была той своеобразной поэтической лабораторией, в которой окрепли их дарования и оформилось их литературное лицо.

Поэзия занимала в «Искре» очень большое место и вовсе не была одним из второстепенных отделов, как во многих других толстых и тонких журналах. Весьма показательно, что основными ее сотрудниками были преимущественно поэты В. и Н. Курочкины, Минаев, Богданов, Вейнберг и др. Правда, все они писали в «Искре» не только стихи, а также фельетоны и статьи, но всё же главным их делом была, конечно, поэзия.

В отличие от многих других журналов, публицистика и поэзия представляли собой в «Искре» некое единство. Оно выражалось не в том только внешнем факте, что очень многие стихотворения являлись первоначально частью фельетонов и статей, органически входили в прозаический контекст. Гораздо важнее, что идейные тенденции статей и стихов, как входивших в публицистические произведения, так и тех, которые с самого начала печатались отдельно, были общие. Одни и те же идейные стимулы определяли творчество поэтов и публицистов. Не было также расхождения между основными литературными принципами, высказывавшимися в статьях и отдельных оценках, и поэтической практикой журнала. Наконец, следует подчеркнуть сходство некоторых приемов в сатирических стихах и публицистике.

Публицисты и поэты «Искры» были убежденными и последовательными демократами. Противопоставление нужды, бедности одних и роскоши, в которой живут другие, является одной из основных ее тем. Чувство величайшего уважения к труду, сознание, что труд — главный критерий ценности человека и что тем не менее люди, живущие трудом, подвержены всем превратностям судьбы, терпят нужду, голод и холод, красной нитью проходят через всё творчество Курочкина.

Мой сын, твоя опора — труд,

Твое всё счастье в нем;

Хотя с трудом в больницах мрут

Живущие трудом.

(«Завещание»).

Повседневные заботы труженика; его право на любовь, отдых; его неверные мечты о счастье и, несмотря на это, жизненный оптимизм; плебейская гордость; ирония по адресу «хозяев жизни» и пр., — вот мотивы ряда его стихотворений («Морозные стихотворения», «Только!..», «Весенняя сказка», «Погребальные дроги», «Мудрость бедняка»).

Если в первые годы, говоря о сытых и голодных, «Искра» имела в виду главным образом интересы городской демократической интеллигенции, интересы разночинцев, то вскоре социальные горизонты ее идеологии значительно расширились. «Искра» окончательно переходит на позиции

195

крестьянской демократии, и наряду с разночинцем, подавляемым социально-экономическим укладом 60-х годов, вырастает фигура русского крестьянина. Отношение «Искры» к реформам 60-х годов, и в первую очередь к крестьянской реформе, не вызывает сомнений. Признавая их относительную прогрессивную роль, искровцы в то же время видели, что реформы не способны устранить социальное неравенство, социальную несправедливость и проводятся в интересах господствующих классов. Искровцы неоднократно издевались над прославлением крестьянской реформы и относились к славословиям правительственной и либеральной печати как к сознательному обману. Сентиментальной идиллии о примирении классовых противоречий, прикрывавшей своекорыстные интересы дворянства и буржуазии, они противопоставляли подлинную картину жизни крестьянства. В ряде статей, очерков, стихотворений, карикатур они говорили о нечеловеческом труде, полном бесправии и страшной нищете русского крестьянина, о произволе сельских властей и экзекуциях, о непосильных налогах, растущем в деревне кулачестве и пр.

В стихотворениях Курочкина зло высмеяны и мнимое, чисто словесное сочувствие «мужичкам» со стороны либерального общества («Тик-так! Тик-так!», «Семейная встреча 1862 года»), «сближенье общества с народом», которое проявляется лишь «в банкетных спичах и речах» («Предвещания на 1865 год»), и крепостники, очень скоро после 1861 года поднявшие голову («Мирмидоны-Куролесовы», «Затишье»). В интереснейших примечаниях к стихотворению «Письмо об России Фукидзи-Жен-Ициро к другу его Фукуте-Чао-Цее-Цию» Курочкин, под видом характеристики религиозных верований русских, писал: «Переселение душ понимается здесь довольно своеобразно: фякшо-сшто <крестьяне> полагают, что каждая душа в сем свете имеет право свободно переходить от владельца к другому, с земли на землю; землевладельцы до последнего указа 19 февраля 1861 года совершенно отрицали переселение душ; некоторые и теперь ограничивают это понятие переселением фякшо-сшто с земель удобных для хлебопашества на неудобные».1 Наиболее ярко показано положение ограбленного реформой, обезземеленного крестьянина в его блестящей сатире на царскую Россию «Принц Лутоня», обличительная сила которой была так велика, что она и в XX веке вызывала еще цензурные преследования.

Разоблачая крепостников и все основы полицейско-бюрократического государства, произвол и взяточничество, цензурный гнет и тайную полицию, дворянскую спесь, чинопочитание, лакейство и т. п., Курочкин не менее беспощаден был к рыцарям наживы, капиталистическим хищникам, дельцам, биржевикам и спекулянтам («Во всех ты, душенька, нарядах хороша!», ряд стихотворений об акционерных обществах).

Злейшими врагами народа считали искровцы либералов, которые «так же, как и крепостники, стояли на почве признания собственности и власти помещиков, осуждая с негодованием всякие революционные мысли об уничтожении этой собственности, о полном свержении этой власти».2 В либералах они, подобно Добролюбову и Чернышевскому, видели подчас еще более опасных врагов, чем в крепостниках, потому что это были враги маскировавшиеся. Внешняя либеральная фразеология; громкие речи о гласности и «великих реформах»; «умеренность», которую либералы неизменно

196

противопоставляли «крайностям» революционных течений, «поспешности юного племени», неоднократно служили объектами сатиры Курочкина («Сон на Новый год», «Семейная встреча 1862 года», «Молитвой нашей бог смягчился» и др.). В ряде стихотворений Курочкин говорил об эволюции русского либерализма конца 50-х — начала 60-х годов и его переходе на путь открытого сотрудничества с самодержавием, высмеивал боязнь подлинной гласности; либеральной фразе «слову — звуку» он противопоставлял «слово — мысль, предшественницу дела» («Явление гласности»).

Курочкин зло высмеивал и тех представителей радикальных кругов, которые под влиянием общественной реакции переходили на либеральные позиции. Показательно в этом отношении стихотворение 1868 года, иронически озаглавленное «Нового счастья читателю и новых богатств!»; оно является откликом на программу журнала «Современное обозрение», в составлении которой принимали участие порвавшие с идеями «Современника» А. Н. Пыпин и Ю. Г. Жуковский.

«Искра» с большим сочувствием относилась ко всем проявлениям европейского революционного движения. Говоря о боях западного пролетариата с капиталом, «Искра» была всегда на стороне трудящихся. Ее поэты и публицисты не раз издевались над тем, как русская консервативная и либеральная пресса изображала «ужасы французской революции», «чудовищ и крокодилов» Марата и Робеспьера, с большим подъемом говорили о «неотразимом образе Марата» и о «черни страстном крике», раздававшемся на баррикадах в 1830 и 1848 годах.1 Особенно интересно сочувственное отношение искровцев к Парижской Коммуне. Вообще, касаясь иностранной политической жизни, они неизменно становились на сторону более прогрессивных явлений: резко выступали против объединения Германии вокруг юнкерской Пруссии, против южан-рабовладельцев во время гражданской войны в Соединенных Штатах Америки, против притязаний папы на светскую власть. Откликаясь на события франко-прусской войны в новогоднем стихотворении 1871 года, Курочкин с ненавистью говорит о культе насилия и солдатчины, о «союзе штыков» в Германии «единой». Поднимая бокал за равенство, свет которого впервые блеснул «во Франции восьмнадцатого века», провозглашая лозунг «мира в мире целом», поэт прославляет борющийся за свою независимость французский народ, преданный своим собственным правительством:

Естественной к своей земле любовью
В сознании оправдана война,
Народный меч святым стал, если кровью
Родных детей земля окроплена.

(«За которую из двух?»).

Российскому самодержавию и господствовавшим на Западе формам буржуазного парламентаризма, который «Искра» отнюдь не склонна была идеализировать и не раз высмеивала, она противопоставляла последовательную демократию — «...правительство, свободно вышедшее из народа и возвращающееся в него же по миновании своих полномочий, правительство, чуждое бюрократизма и узких кастовых целей...».2 Это — цитата из статьи «Журнальные заметки», за которую, как за заключающую

197

в себе «превратные и совершенно неуместные суждения о правительственной власти», «Искра» была закрыта.1

«Искра» не была монолитна. Радикализм некоторых ее сотрудников оказался весьма поверхностным и недолговечным. Но левое крыло искровцев, наиболее последовательные из них опирались на широкие демократические массы, были теснейшим образом связаны с революционной мыслью и революционным движением. В первую очередь это относится, конечно, к самому Курочкину. В революции, в свержении самодержавия он видел самый надежный путь к торжеству социальной справедливости и своей литературной деятельностью стремился подготовить и ускорить это торжество. Эта уверенность в обреченности старого мира и вера в лучшее будущее отчетливо звучит в ряде стихотворений Курочкина:

Мы слышим в звуках всем понятных

Закон явлений мировых:

В природе нет шагов попятных,

Нет остановок никаких!

Мужайся, молодое племя!

В сияньи дня исчезнет мрак.

Тебе подсказывает время:

Тик-так! Тик-так!

    («Тик-так! Тик-так!»).

3

Значительная часть поэтического наследия Курочкина представляет собой отклики на события текущей социально-политической и литературной жизни. Оперативность, быстрота отклика является одной из самых характерных черт его сатиры. Только назначили слывшего либералом А. В. Головнина министром народного просвещения (декабрь 1861 года), а в стихотворении «Над цензурою, друзья...» уже фигурирует его имя и говорится о тщетности надежд на какой-либо поворот в цензурном ведомстве: «Не пропустит Головнин То, что вычеркнул Путятин». Через две недели после полемики между Катковым и Н. Ф. Павловым по вопросу о монопольном праве «Московских ведомостей» печатать казенные объявления, полемики, в которой ярко сказались нравы реакционной журналистики (октябрь 1862 года), печатается «трагическая сцена» «Лорд и маркиз или жертва казенных объявлений»; через несколько дней после злобной статьи Кс. Полевого о Белинском (октябрь 1859 года) — стихотворение «Бедовый критик» и т. д. При этом политическое чутье редко изменяло Курочкину; он верно избирал объекты своих сатир и без промаха попадал в цель.

Без учета этой злободневности, этой близости к политической и литературной жизни тех лет многое останется непонятным в творчестве Курочкина. Для понимания исторического значения его поэзии необходимо расшифровать многие, иногда очень мелкие, но характерные факты, намеки, вспомнить давно забытых людей, вообще воспроизвести ту социальную атмосферу, в которой воспринимались современниками его стихотворения.

Но подлинная злободневность не есть злободневность однодневок, теряющих всякое значение на следующий день после своего возникновения. Подлинная злободневность, связанная с большими и актуальными проблемами современности, сквозь внешнюю оболочку явлений проникающая в их сущность, всегда переживает свою эпоху. Значительная часть злободневных стихотворений Курочкина не ограничена конкретным объектом их насмешки, но имеет и более широкий смысл. В основе стихотворения «Явление

198

гласности» лежат некоторые факты биографии публициста С. С. Громеки, но оно является вместе с тем разоблачением типичной эволюции либерала. В «Бедовом критике» Курочкин имел в виду Кс. Полевого и дал ему уничтожающую характеристику, но это в то же время обобщенный портрет мракобеса, преследующего всё великое и передовое в культуре человечества.

В большинстве случаев «Искра» высказывала свои взгляды, выражала свое отношение к окружающей действительности в полемике с враждебными ей журналами и газетами. Естественно желание показать читателям подлинное лицо своих идейных врагов, но в самом обилии полемики играло роль и еще одно обстоятельство. Возможность откровенно говорить непосредственно о явлениях действительности и о способах ее изменения была обратно пропорциональна значительности этих явлений. Литературно-журнальная борьба была в глазах властей предержащих всё же менее опасной и предосудительной. В 1862 году Курочкин жаловался, что цензура решительно всё запрещает, «приходится, скрепя сердце, попрежнему ограничиваться областью журналистики».1

Курочкин был мастером стихотворной полемики. Аскоченский и Юркевич, Катков и Скарятин, Н. Ф. Павлов и Чичерин, Краевский и Громека, Соллогуб, Вяземский и многие другие либеральные и реакционные публицисты и писатели являлись постоянными героями его сатир. Он высмеивал их социально-политические, философские и литературные взгляды, показывал их враждебность народным интересам, давал решительный отпор их нападкам на революционное движение, материалистическую философию и науку, на вождей революционной демократии Чернышевского и Добролюбова. Курочкина, как и других искровцев, неоднократно упрекали в том, что они порочат частную жизнь несимпатичных им писателей. Но подобно тому, как помпадуры разных рангов, о которых писала «Искра», интересовали ее не как частные лица, а как представители определенного порядка вещей, определенного социального строя,2 точно так же публицисты, с которыми приходилось бороться Курочкину, были для него конкретными представителями «известного порядка идей»,3 того порядка идей, который служил оправданием враждебного ему социального строя.

Быстрота реакции, злободневность, полемический характер поэзии Курочкина сближают ее с сатирой Добролюбова. «Искра» и «Свисток», Курочкин и Добролюбов нередко касались одних и тех же общественных и литературных явлений. Отдельные темы поэзии Курочкина, ряд его стихотворений напрашиваются на сопоставление со стихотворными и прозаическими сатирами Добролюбова. Так, «Опыты гласного самовосхваления» близки к «Русским в доблестях своих», «Турнир в Пассаже» — к «Любопытному пассажу в истории русской словесности», «Дилетантизм в науке» — к «Призванию», конец «1861 года» — к «Нашему демону» и т. д.

Жестокий цензурный режим, непрерывные преследования свободной мысли привели к выработке у многих революционных и оппозиционных писателей, преимущественно у сатириков, особых методов изображения действительности.

199

Как и вся левая журналистика, «Искра» должна была зашифровывать и свои взгляды и сплошь и рядом объекты своих нападок; но нужно было делать это так, чтобы цензор не догадался или, во всяком случае, не имел оснований для придирок, а читатели понимали, в чем дело. Исследователю эзопова языка в России «Искра» дает обильный и разнообразный материал. О безобразиях, творившихся в казенных учебных заведениях, говорить нельзя было, и весь материал о них печатался под никого не обманывавшим, впрочем, заглавием: «В частном учебном заведении»; под видом высказываний о Западе «Искра» нередко говорила об отечественных нравах; оригинальные произведения нередко выдавались за переводные и т. д.

Но многое из того, что было понятно людям 60-х годов, для нас уже совершенно пропадает без соответствующей расшифровки; мы часто и не подозреваем, что невинная на первый взгляд карикатура имеет острый политический смысл. Те же явления находим и в поэзии Курочкина. Так, в стихотворении «Благоразумная точка зрения» есть строки: «Формулируя жизни явления С соблюдением мер и границ». Читатель не обратит на них особого внимания, если не знает, что «Меры и границы» — название статьи Б. Н. Чичерина. Это первая из цикла его статей, проникнутых охранительными тенденциями и ненавистью к революционной мысли 60-х годов и наделавших в свое время много шуму. Другой пример. Курочкин перевел стихотворение Беранже «Навуходоносор». В переводе упоминается между прочим «Северная пчела», которой нет, конечно, у Беранже и которая сразу переносит действие в Россию. Но еще более важны с этой точки зрения строки: «Был съеден незабвенный царь» и «Как в бозе сгнил последний царь». «Незабвенным нашим родителем» был назван Николай I в манифесте Александра II по поводу его смерти. Это выражение не раз служило объектом насмешек; иронически называли Николая «незабвенным» Герцен и Огарев, и по их почину насмешливое словечко, содержащее оценку всего николаевского царствования, вошло в обиход. Мы встречаем его, например, в дневнике В. Ф. Одоевского, письмах М. Н. Лонгинова к А. М. Жемчужникову и Б. Н. Чичерина к К. Д. Кавелину, в воспоминаниях Л. М. Жемчужникова, стихотворении П. Л. Лаврова;1 в дневнике Шевченко он несколько раз назван «неудобозабываемым». «В бозе сгнил» — пародия на «в бозе почил». Таким образом, Навуходоносор в переводе Курочкина сливается с Николаем I, подобно тому, как и сам Беранже имел в виду в своем стихотворении нравы и порядки двора Людовика XVIII.

Курочкин знал, что его современники без труда отгадают тех лиц, те факты и явления, намеками на которые полны его стихи. Зашифрованность в расчете на читательскую расшифровку была одной из существенных черт его поэзии. Нередко на соседних же страницах «Искры» статьи, заметки, карикатуры, стихотворения других поэтов на ту же тему помогали читателям раскрыть эти намеки.

Иногда Курочкин нападал на враждебные ему явления, так сказать, «в лоб», в других случаях действовал иначе. Одним из основных приемов выражения его отношения к действительности является в его сатирах иронический рассказ от имени благонамеренного человека — прием, получивший такое блестящее развитие в творчестве Щедрина. В стихах Курочкина мы сталкиваемся с этим приемом буквально на каждом шагу. Здесь и чиновник-взяточник

200

(«Жалоба чиновника», «Старичок в отставке»), и либерал в его разных обличиях («Сон на Новый год», «Явление гласности», «Чистосердечное признание одного из многих»), и мракобес-ханжа («Полезное чтение»), и славянофил («Дилетантизм в благотворительности»), и обобранный заправилами акционерного общества рядовой акционер («Песенка бедных акционеров»), и один из этих заправил («Годовщина общего собрания акционеров Главного общества российских железных дорог»), и апологет кулачной расправы («Что вы, с злорадством, так дурно скрываемым...») и т. п.

Создавая такую маску, Курочкин пользовался нередко, как и вообще в своих сатирических фельетонах, писаниями и фактами биографии своих политических врагов, конечно по-особому, в зависимости от общего замысла стихотворения или фельетона, препарируя их. В подобной сатире нередки также элементы пародии. В монологе, вложенном в уста противника, поэт имитирует подчас его литературную манеру, фразеологию, использует отдельные его выражения. Таковы «Элегия» Курочкина («Печально век свой доживая...»), направленная против «Русского вестника». В большинстве случаев маска была способом разоблачения враждебного образа мысли, но иногда она просто облегчала возможность говорить на запретные темы. Подобное использование маски находим, например, в упомянутом выше стихотворении «Письмо об России Фукидзи-Жен-Ициро...».

Следует отметить еще один прием сатиры Курочкина. В ряде его произведений мы встречаемся с героями русской литературы предшествующих десятилетий — с героями Фонвизина, Грибоедова, Гоголя, Тургенева, С. Т. Аксакова, которые как бы продолжают свою жизнь на их страницах. Так, например, в «Семейной встрече 1862 года» действуют Простакова, Митрофан и Скотинин, Ноздрев, Чичиков и Хлестаков, Фамусов, Молчалин, Скалозуб, Загорецкий и многие другие. Все они, оказывается, еще живут, благоденствуют и прекрасно себя чувствуют. В сценах «Цепочка и грязная шея» высмеяны реакционные и либеральные публицисты, травившие Чернышевского, выступавшие против передового общественного движения и передовой мысли 60-х годов. И самые эти публицисты и их идеологическая среда персонифицированы Курочкиным в образах героев «Горя от ума». Удачно использованы им также сюжетные ситуации и отдельные выражения комедии Грибоедова. При помощи этого сатирического приема, получившего впоследствии широкое применение в творчестве Щедрина, Курочкин достигает яркого комического эффекта. Как бы полемизируя с разглагольствованиями о «великих реформах», якобы покончивших со всеми основами социального строя крепостнической России, Курочкин показывает живучесть этих основ и то, что, несколько видоизмененные, приспособленные к новым условиям, они продолжают благополучно существовать и в пореформенные годы.

4

Б. Н. Алмазов, в прошлом член «молодой редакции» «Москвитянина», писал о Курочкине: «Стих г. Курочкина, хотя не вышел из школы Пушкина и не имеет ничего общего со стихом гг. Мея, Полонского, Майкова и Щербины, но по-своему очень хорош. Это стих рукописных комических стихотворений, стих г. Некрасова, стих лучших пародий Нового Поэта — бесцеремонный, но сильный, бойкий и отличающийся затейливыми и звучными рифмами. На Руси существует целая школа такого рода поэзии; отличительная черта поэтов этой школы — уменье укладывать в стих

201

обыкновенную разговорную речь».1 В этом полупохвальном, полуснисходительном отзыве отмечены некоторые существенные черты поэзии Курочкина. Ему, и в этом он шел вслед за Некрасовым, была чужда условная поэтическая речь, культивировавшаяся поэтами школы «чистого искусства». Для него неприемлемо резкое отделение языка поэзии и практического языка. Это характеризует и общее отношение Курочкина к слову, и лексику, и образную и интонационную ткань его произведений. Курочкин не избегал «прозаизмов», выражений, заимствованных из современной публицистики, простонародных слов и т. п. (при этом, что весьма существенно, не только в сатире, но и в лирике). Наоборот, сугубо «поэтические» слова и словосочетания, получившие права гражданства в «чистой поэзии» и в значительной степени стершиеся и превратившиеся в штампы у второстепенных ее представителей и эпигонов, «поэтические» слова и словосочетания, благодаря которым конкретные черты реальной действительности опосредствуются традиционными литературными связями и ассоциациями, употреблялись им лишь в пародийном и ироническом контексте. Изысканным метафорам и их прихотливому сочетанию, преобладанию субъективной эмоциональной окраски слова над его логическим смыслом Курочкин противопоставлял предметность слова. «Музыкальности», нередко заглушавшей смысловое наполнение стиха, равно как и «гладкому», окаменевшему стиху, он противопоставлял, с одной стороны, разговорные интонации сатирического фельетона, а с другой — пафос и эмоциональную насыщенность публицистической лирики.

Особенности поэтического языка Курочкина связаны с общим характером его поэзии, его представлениями о поэтическом творчестве и социальной функции искусства. Им было, конечно, решительно опровергнуто романтическое представление о поэте, который в состоянии экстаза проникает в таинства вселенной и потом творит, вспоминая о том, что предстало его взору. Поэт для него — не бессознательно творящий романтический «безумец», а борец, трибун и общественник, тесно связанный со своим народом, болеющий его страданиями, прославляющий «блеск его великих дел»; в таком поэте народ видит своего «учителя» и потерю его переживает как подлинное горе:

Угас поэт — народ осиротел.

         (Стихотворение на смерть
Беранже «18 июля 1857 года»).

Замкнутый мир условных поэтических понятий, сквозь призму которых проходили все жизненные впечатления, тематическая узость «чистой поэзии» (по преимуществу лирика любви и природы) и игнорирование ею больших социальных проблем, волновавших передовые круги русского общества, были враждебны мировоззрению и поэзии Курочкина. Вместе с Некрасовым он считал несвоевременным и неуместным «Красу долин, небес и моря И ласку милой воспевать». Не то, чтобы темы эти были изгнаны из его поэзии, они присутствуют в ней, но не занимают преобладающего места и наполнены совсем иным содержанием. В лирике Курочкина совсем не те настроения и переживания, что у представителей «чистой поэзии» 50—60-х годов; иной общий колорит, иной лирический герой. Наконец, ориентация на узкий круг любителей, оценка своей собственной поэзии как поэзии «для немногих» сменилась установкой на широкую

202

демократическую аудиторию, на действенность и доходчивость стиха. Этим и объясняется, в частности, что Курочкин охотно пользовался куплетами с рефреном и довел их технику до большого мастерства.

В 60-е годы критики и писатели враждебного демократии лагеря считали сатиру «низким» жанром, а между тем именно эти «низкие» жанры — сатирический фельетон, пародия, эпиграмма и т. п. — стояли в творчестве поэтов «Искры» на первом плане.

В литературном наследии Курочкина пародия не занимает такого большого места, как в поэзии Добролюбова или Минаева. Но и у него есть ряд удачных пародий на Полонского, Фета, Вяземского, Соллогуба, славянофилов.

Не следует, однако, принимать за пародию обычное в сатирах Курочкина и других искровцев и очень характерное для их поэтики использование отдельных строк, строения строфы, сюжетной схемы, персонажей многих поэтов предшествующих им десятилетий. Иначе стихотворение Курочкина «Явление гласности» — сатиру на либерального публициста Громеку — пришлось бы признать пародией на «Истину» Баратынского; эпиграмму на Б. Чичерина «Слышу умолкнувший звук ученой Чичерина речи...» — пародией на известное двустишие Пушкина «Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи...»; стихотворение «Есть речи, — значенье Нелепо и ложно...», направленное против мракобеса Аскоченского, — пародией на «Есть речи — значенье Темно иль ничтожно...» Лермонтова; «Цепочку и грязную шею» — пародией на «Горе от ума» Грибоедова. Между тем ни о какой пародии здесь не может быть и речи; тогда и насмешку над Паклиным в «Нови» Тургенева — «Трусоват был Паклин бедный» — пришлось бы признать пародией на «Вурдалака» Пушкина. Но пародия всегда связана с дискредитацией поэтической системы пародируемого писателя, а в перечисленных и многих других случаях этого нет. В отличие от пародий, это явление можно условно назвать «перепевом», разумеется, не в обычном оценочном смысле, т. е. не в смысле подражания. «Перепевы» у Курочкина очень разнообразны: одни проходят сквозь всё стихотворение, другие охватывают одну или несколько строк; в одних случаях поэт использует строение строфы, в других — сюжетные ситуации. В «перепевах» могут быть иногда элементы пародии, но основная их направленность иная. Широко известная сюжетная схема, ритмико-синтаксическая структура стихотворения, слегка измененная словесная формула прилагаются к высмеиваемому в сатире материалу, и неожиданность такого применения, разрушающая круг привычных ассоциаций, создает комический эффект. Непременным условием комического эффекта является широкая известность этого источника. Однако смех направлен не против литературного источника «перепева», а против объекта сатиры.

5

Существенное место в литературной деятельности искровцев занимают переводы. Многие классические произведения были впервые переведены искровцами на русский язык. Особенное внимание уделяли они крупнейшим революционным поэтам XIX века, в первую очередь Беранже и Гейне, затем Барбье, Гюго, Джусти и др. Переводы этих поэтов, по свидетельству современников, пользовались популярностью в демократических слоях русского общества и содействовали революционизированию общественного сознания.

203

Вершиной переводческой деятельности искровцев являются песни Беранже в переводе Курочкина.

Беранже знали в России еще в 20—30-е годы XIX века. Тогда же появились и первые переводы его стихотворений на русский язык. Но в ту эпоху и на Западе и в России его считали, по выражению Чернышевского, преимущественно «певцом гризеток»;1 фривольные мотивы, изъятые из всего контекста его поэзии, получали совсем иное звучание, иной смысл. Такое отношение к Беранже не исчезло, впрочем, и в следующие десятилетия. А. В. Дружинин, например, писал о нем, как о «певце анакреонтических предметов, достойных самой ветренной юности».2 Вопреки подобному взгляду, в среде революционного студенчества Московского университета 30-х годов с большим увлечением распевались политические песенки Беранже.3 Немало глубоко сочувственных упоминаний о Беранже встречаем на страницах статей, воспоминаний и писем Герцена. Белинский в одной из статей о Пушкине назвал Беранже «народным поэтом» Франции;4 в 1841 году он писал В. П. Боткину, что «боготворит» Беранже: «это апостол разума..., бич предания..., пророк свободы гражданской и свободы мысли».5 Так же воспринимали Беранже и петрашевцы; он был одним из их любимых поэтов.6 И всё же только в 50—60-е годы Беранже приобрел в России широкую читательскую аудиторию. Но и тогда не было, разумеется, единого взгляда на его творчество. Высоко оценивали его передовые круги русского общества. Так, Добролюбов, разделяя точку зрения Белинского, подчеркивал глубоко народный характер поэзии Беранже. Беранже, писал он в 1858 году, «был... одним из немногих людей, обладающих... высшим, гуманным взглядом. Очень может быть, что он и не выработал своих воззрений с последовательностью и строгостью теоретика, но он ясно сознавал и сильно чувствовал их инстинктом своей благородной натуры. Инстинкт этот далеко возвышался над мелкими интересами враждебных партий; он всею силою своей направлялся в одну сторону — к достижению блага народного. Кто более делал или даже только желал, обещал сделать для народа, кто приобретал народную любовь, к тому стремились и симпатии поэта».7 Большую революционную роль поэзии Беранже отметил в том же 1858 году и Чернышевский.8 В высшей степени положительное отношение к французскому поэту не изменилось у него на протяжении всей его жизни, с юных лет.

В то время как Добролюбов, Чернышевский, М. Л. Михайлов настойчиво подчеркивали революционную сущность поэзии Беранже, органы русского либерализма тщательно затушевывали и выхолащивали ее. В либеральной и реакционной прессе мы встречаем также ряд резко отрицательных отзывов о поэзии и личности Беранже. Со своей стороны цензура включала

204

французские издания песен Беранже в число запретных для русского читателя книг и нередко препятствовала появлению переводов, то вовсе запрещая, то грубо искажая их. Борьба вокруг Беранже в русской критике 50—60-х годов не являлась отвлеченным академическим спором, а была непосредственно связана с острыми литературно-общественными вопросами тех лет. Скомпрометировать французского революционного поэта значило, по мысли враждебно к нему настроенных критиков, в известной степени ослабить аналогичные русские литературные явления.

Выход небольшого сборника песен Беранже в переводах Курочкина был крупным литературным событием. С. В. Максимов, характеризуя в своих воспоминаниях о П. И. Якушкине конец 50-х годов, писал: «Литература в это время заручилась уже „Губернскими очерками“. Песни Беранже в прелестных переводах и счастливых переделках В. С. Курочкина, входили во вкус и сильно увлекали».1 В отличие от других переводчиков Беранже (лучшими до него были переводы Д. Т. Ленского), Курочкин дал русскому читателю подлинного революционного поэта. Недаром в предисловии к шестому изданию «Песен Беранже» (1874) он так высоко оценил рецензию Добролюбова и перепечатал часть ее в качестве вступительной статьи к книге. Сначала к его переводам сочувственно отнеслись и некоторые представители умеренного лагеря. Проходит, однако, три-четыре года, классовые противоречия в стране всё более обостряются, определяется политическая физиономия Курочкина как редактора «Искры» и поэта — и «Отечественные записки» печатают «разгромную» статью по поводу четвертого издания «Песен Беранже», а Щербина сочиняет грубую эпиграмму.

В переводах Курочкина есть немало пропусков и изменений, вызванных цензурными условиями того времени. Систематически исключал он, например, нелестные и «кощунственные» упоминания о монархах, скипетре, короне, боге и пр. («Падающие звезды», «Старый капрал», «Кукольная комедия» и др.). Отмечая в ряде вещей «смягчения» оригинала, отсутствие присущей Беранже «силы и свободы выражения», Добролюбов недвусмысленно писал: «...в большей части подобных случаев мы не обвиняем г. Курочкина: его перевод назначался для русской публики и потому, кроме личного искусства переводчика, требовал еще соблюдения некоторых других условий, не существовавших для французского поэта».2

Но Курочкин нередко вносил в песни Беранже отдельные изменения и совершенно независимо от цензуры. Сам он характеризовал своего Беранже как отчасти переводы, отчасти «переделки», в которых он, впрочем, тоже стремился «не изменять духу подлинника» (предисловия к первому и последнему изданиям «Песен Беранже»).

Характеры, бытовые черты, общественно-политические отношения, обрисованные в переводных произведениях, русский читатель издавна привык применять к аналогичным явлениям окружавшей его социальной действительности. Подобным образом воспринимались, конечно, и песни Беранже. Одной из существенных особенностей переводов Курочкина было то, что он активно содействовал такому восприятию.

Он пользовался при этом разными приемами. Французские имена очень часто заменялись русскими или, во всяком случае, более привычными для русского уха, или вовсе опускались. В ряде переводов исчезли географические названия, что создавало возможность расширительного толкования и облегчало читателям перенесение места действия в Россию. Так,

205

в «Соловьях» речь идет не о Париже, как у Беранже, а вообще о «столице веселья и слез»; иными словами, всё, о чем говорится в стихотворении, могло быть применено и к Петербургу.

Лексика переводов действовала на восприятие читателя в том же направлении. Курочкин сознательно употреблял кое-где разговорные и идиоматические выражения, диалектизмы и пр. Таковы «готов» (в смысле «пьян») в «Весне и осени», «детина» в «Будущности Франции», «стоит двух, кто не был бит» в «Уроке», «служивые» в «Песне труда», «парни» (вместо «sujets» — подданные) в «Царе Додоне» и пр.

В ряде переводов специфически французские бытовые явления и понятия опять-таки заменены русскими. Вместо «petits jesuits bilieux» (маленьких желчных иезуитов) у Курочкина: «Мелки шпиончики, но чутки; В крючках чиновнички ловки» («Будущность Франции»). В стихотворении Кукольная комедия» («Les nègres et les marionnettes») говорится об английском капитане, который вез негров «из Африки далекой» в Америку; негры мрут, как мухи; капитан, чтобы поднять их настроение, показывает им театр марионеток. И вот Курочкин заменил полишинеля Петрушкой, а «monsieur le commissaire» — будочником, т. е. натолкнул читателя на то, чтобы видеть в неграх не только негров, но и русских крепостных, а в работорговце, везущем их на невольничий рынок, — отечественное «благородное сословие». Недаром этот перевод, как особенно вредный с точки зрения цензурного ведомства, был в 1866 году вырезан из Собрания стихотворений Курочкина. В «Сне бедняка» исчезло решительно всё, что прикрепляет действие к Франции. В рефрене вместо «Voici venire l’huissieur du roi» (вот идет судебный исполнитель) всё время повторяется: «Подать в селе собирают с утра», а вместо имени крестьянина «Jacques» — «кормилец», заглавие тоже вместо «Jacques» — «Сон бедняка». Таким образом, этот разоряемый непосильными налогами крестьянин в переводе Курочкина столько же русский, сколько и француз, и, пожалуй, даже скорее русский, поскольку в стихотворении несколько раз повторяется специфически русское слово «кормилец», а в одном месте даже «вечо́р» («Боже! недаром стонал он вечо́р»).

Всеми этими и некоторыми другими способами Курочкин, как уже было указано, переключал песни Беранже в план русских общественных отношений. Иногда же он включал в текст Беранже прямые указания и намеки на факты русской политической и общественной жизни. Один из наиболее ярких примеров («Навуходоносор») был в иной связи приведен выше. В «Господине Искариотове» прекрасно переданы общий замысел и построение «Monsieur Judas», но отдельные детали тоже почти все приближены к русской обстановке 60-х годов. У Беранже нет строк о «гласности», о «всеобщем зле от взяток» и т. д.

Эта черта переводов Курочкина особенно беспокоила официальные круги, хотя и само по себе творчество Беранже, называвшего свои песни стрелами, пущенными в трон, бюрократию, церковь, буржуазию, было для них абсолютно неприемлемо. Самый выбор песен Беранже для переводов был во многих случаях тесно связан с политическим моментом. Граф П. Капнист в составленном им по поручению министра внутренних дел Валуева «Очерке направления различных отраслей русской литературы с 1854 по 1864 год» писал о Курочкине: «Сохраняя часто дух подлинника, он очень ловко умеет применять разные куплеты Беранже к нашим современным обстоятельствам, так что в сущности Беранже является только слепым орудием, и под прикрытием его имени г. Курочкин преследует свои цели, например: известно, как в последнее время пристрастно смотрит периодическая литература наша на отношения нашего дворянского сословия

206

к народу; г. Курочкин, принадлежа к гонителям высших слоев нашего общества, переводит известную пиесу Беранже „Маркиз де Караба“...».1

Нечто аналогичное можно сказать о возникновении ряда других стихотворений. Когда в связи с ростом революционного движения шпион, агент тайной полиции становится бытовым явлением русской общественной жизни, Курочкин переводит «Господина Искариотова». В связи с революционной ситуацией начала 60-х годов и надеждами демократических кругов на то, что в ближайшее время в России произойдет переворот, Курочкин переводит стихотворение «Птицы». Беранже написал его на прощанье своему другу поэту Арно, изгнанному из Франции в 1816 году. Курочкин же, по свидетельству современников, переводя «Птиц», имел в виду Герцена и Огарева. Это к ним относятся строки рефрена:

Зима их выгнала, но к нам
Они воротятся весною.

Историческая роль и идейное содержание переводов Курочкина метко охарактеризованы в стихотворении Демьяна Бедного «Знаменательные поминки». Демьян Бедный говорит здесь о том, что Курочкин, «Прикрывая усмешкой язвительность, Балансируя на цензурном ноже, Разъедал крепостную действительность Мотивами Беранже».2

Разумеется, не все переводы Курочкина равноценны; в некоторых из них есть невыразительные места, слишком закругленные фразы, более «высокая» лексика, чем у Беранже, не переданы существенные детали. Курочкин не всегда сохранял неизменным количество строк в строфе, ее метрический рисунок, расположение рифм, менял, как мы видели, отдельные мотивы, заглавия. Вообще он не стремился к буквальной точности перевода, но великолепно передал в большинстве случаев и идейный смысл и общие художественные принципы оригинала и в то же время «сделал Беранже, — по выражению одного критика, — как бы русским народным поэтом».3 Нередко в переводах Курочкина хорошо передана интонационная основа стиха Беранже. Очень удавались ему рефрены, бывшие камнем преткновения для ряда переводчиков. Многие он перевел совершенно точно, другие близко к оригиналу, а некоторые просто заменил своими, для которых оригинал послужил лишь исходным пунктом. Так, например, не Беранже, а Курочкину принадлежат широко известные и близкие по своему духу к поэзии Беранже рефрены «Слава святому труду!» из «Песни труда» («Les gueux»), «Какое счастье! Честь какая! Ведь я червяк в сравненьи с ним!» и т. д. из «Знатного приятеля» («Le sénateur»).

Современники считали переводы Курочкина из Беранже одним из значительных явлений литературы 60-х годов. И действительно, они принадлежат к числу тех творческих переводов, вернее, пересозданий, которые органически входят в русскую литературу и воспринимаются как оригинальные произведения.

207

6

Н. К. Михайловский, сетуя на равнодушие русского интеллигентного общества 70-х годов, писал в некрологе Курочкина: «Тридцать-сорок человек шло за гробом человека, который каких-нибудь пятнадцать лет тому назад был одним из самых популярных людей в России, журнала которого боялись, стихи которого выдержали не одно издание...».1 Слова о популярности Курочкина не являются обычным некрологическим преувеличением. Каждому, кто изучал журналистику 60-х годов, известно, как часто, по разным поводам — то сочувственно, то с неприязнью, — упоминается в ней имя Курочкина и его журнал. Тот же Михайловский, характеризуя впоследствии в своих воспоминаниях роль Курочкина как редактора «Искры», назвал его «председателем суда общественного мнения».2

Буржуазно-дворянская критика последней четверти прошлого века в борьбе с идейным наследием 60-х годов стремилась затушевать в сознании современников имена революционных писателей. И если она не в силах была сделать это по отношению к Чернышевскому и Добролюбову, Некрасову и Щедрину, то это в известной степени удалось ей по отношению к менее крупным писателям. Курочкин и другие поэты некрасовского направления почти не изучались, подчас вовсе игнорировались; среди буржуазной интеллигенции культивировалось пренебрежительное отношение к ним.

Зато в демократических и революционных кругах русского общества не только 60-х годов, но и последующих десятилетий имя Курочкина пользовалось большой симпатией и популярностью. Еще в ранней юности Горький читал «Искру», хорошо знал и на всю жизнь запомнил переводы Курочкина из Беранже. Об их воздействии на его юношеские взгляды и настроения Горький написал яркую страницу в повести «В людях». В статье «О том, как я учился писать» имя Курочкина названо рядом с Пушкиным, Лермонтовым и Некрасовым:

«Стихи писал я легко, но... презирал себя за неуменье, за бездарность. Я читал Пушкина, Лермонтова, Некрасова, переводы Курочкина из Беранже и очень хорошо видел, что ни на одного из этих поэтов я ничем не похож».3

В уста Актера из пьесы «На дне» Горький вложил строки из перевода «Безумцев» Беранже: «Господа! Если к правде святой Мир дорогу найти не умеет» и т. д. и способствовал тем самым их широкой известности. Высоко оценил он историческую роль «Искры» в своем курсе истории русской литературы.

Н. К. Крупская неоднократно вспоминала о том, какой популярностью пользовались поэты «Искры» у людей ее поколения, в семье Ульяновых, как много стихотворений искровцев знал наизусть В. И. Ленин. В своей статье по поводу сборника «Поэты „Искры“» она писала: «Это был своеобразный фольклор тогдашней разночинной интеллигенции, авторов не знали, а стихи знали..., поэты „Искры“, их сатира имели несомненное влияние на наше поколение. Они учили всматриваться в жизнь, в быт и замечать в жизни, говоря словами Некрасова, все „недостойное, подлое,

208

злое“, они учили разбираться в людях... Мне кажется, что на нашу оценку людей сильнейшее влияние оказали поэты „Искры“».1

Поэзия Василия Курочкина, отличительным признаком которой является ее политическая острота, пережила свою эпоху и не утратила своей эстетической действенности до наших дней. Протест против деспотизма, произвола и социального неравенства, злой смех над угнетателями трудящихся масс, над журналистами и писателями антиреволюционного лагеря, над барством, оппортунизмом, фразерством, пошлостью и обывательщиной — всё это близко и современному читателю. И по идейному смыслу его произведений и по их художественным особенностям Курочкин принадлежит к тому мощному литературно-общественному течению, которое связано для нас с именами Некрасова в поэзии и Щедрина в прозе.