- 375 -
Любовно-авантюрные повести
Большинство переведенных в последней трети XVII в. повестей относится к группе любовно-авантюрных романов, частью непосредственно связанных с рыцарским эпосом. Следует отметить, что и в Западной Европе с середины XVII в. в придворных кругах становится модным интерес к старым рыцарским романам. Как в русском, так и в западном придворном
- 376 -
театре второй половины XVII в. эти романы переделываются в драмы и балеты.
С фантастикой любовно-авантюрных романов русский читатель XVII в. встретился в то время, когда его национальная литература создавала уже первые зачатки бытовой повести. В то время как эта повесть отображала реальную действительность, любовно-авантюрные переводные повести возвращали читателя в сказочный мир средневековых путешествий, «Индии богатой», завоеванных Александром Македонским земель, «тридесятого царства» народных сказок. «Гишпанские», «франчюжские» и «чешские» королевичи-рыцари добывали себе в этих повестях-сказках красавиц-невест, боролись с похищавшими девушек чудовищами, сражались чудесными мечами, встречали полузверей-полулюдей, овладевали несметными богатствами и т. д. На фоне этой фантастики переводные повести показывали читателю незнакомые страны — Египет, Сирию, Индию, Бразилию, расширяя его географический кругозор.
Обычная схема любовно-авантюрных повестей, украшенная вставными сказочными эпизодами, — торжество добродетели после разнообразных тяжелых испытаний: злая мачеха, оклеветавшая невестку, наказана, и жена оправданная возвращается к мужу; родители находят потерянных детей; мнимо умершую королеву исцеляет искусный врач, и она снова встречается с мужем; потерявшие друг друга жених и невеста воссоединяются и т. д. Эта схема придает некоторый оттенок дидактизма большинству любовно-авантюрных повестей.
Новым для читателя было смелое нагромождение в повестях всевозможных приключений и особое внимание к любовным переживаниям героев.
Хотя и в потускневшем виде, эти повести принесли русскому читателю некоторые элементы рыцарской идеологии, рыцарского быта: изысканность в обращении с женщиной, рыцарские турниры, изображение борьбы христианского Запада с мусульманским Востоком, и т. п.
В «народных» западных книгах XVII в. эта рыцарская идеология потеряла уже свою цельность, будучи оторванной от той культурно-исторической среды, которая ее породила. В своей поздней форме рыцарский роман, в связи с распадом рыцарства, потерял специфические черты куртуазного стиля: рыцарские подвиги не связывались в нем больше со служением даме.
На русской почве, также не имевшей в XVII в. корней для осмысления полностью рыцарской культуры, ближе всего оказались воинские понятия рыцарства: как в народном героическом эпосе, герои любовно-авантюрных переводных повестей гордо отказываются признать себя побежденными; они осуждают убийство спящего врага; скрывают свое рыцарское имя, выбирают именитого противника для поединка; согласно с былевой поэтической традицией изображаются самые поединки и т. д.
Ритуал служения «прекрасной даме» и образы странствующих рыцарей, ищущих приключений «для славы и чести», остались чуждыми русскому быту. Но интерес к запросам личной жизни, пронизывающий любовно-авантюрные повести, оказался созвучным настроениям некоторых групп русских читателей XVII и даже XVIII в.
Чуждая русскому быту иноземная обстановка, в которой действуют храбрые королевичи и прекрасные королевны повестей, скоро обросла, под рукой переписчиков, русскими деталями: в западных городах появились
- 377 -
терема златоверхие, хоромы, земские избы, бояре, посадники, подьячие и дворецкие, на пирах гости закусывали лебедями, играли на гуслях и домрах и т. п.; описания рыцарских турниров стилизовались под поединки былинных богатырей.
Любовно-авантюрные повести XVII в. оказались прямыми предшественницами волшебно-рыцарского романа XVIII в. и до тех пор продолжали пользоваться популярностью, пока ведущая линия литературы не провозгласила «назидательность» романа вообще и в частности романа приключений необходимым условием для признания его полезности.
Только в этот момент литературные верхи объявили, что «Бовы королевичи, Ерусланы Лазаревичи, Петры Златые Ключи» служат «к повреждению нравов», что «надобно предводимому разумом человеку справедливое полагать различие между такими враками и связно, приятно и остроумно выведенными приключениями» (предисловие переводчика романа «Философ англинской», 1760 г.).
С этого времени психологический английский роман возобладал на литературных верхах, а старые любовно-авантюрные повести XVII в. и частично волшебно-рыцарские романы XVIII в. сделались достоянием средних общественных слоев.
*
Из повестей, переведенных в последней трети XVII в., наибольшую популярность приобрела «История о храбром рыцаре Петре Златых Ключей и о прекрасной королевне неаполитанской Магилене».
Французский роман о прекрасной Магелоне, бывший прототипом русской повести, относится к числу сказаний об эпохе Карла Великого. Он возник не позднее середины XV в. на основе провансальской поэмы, сложенной еще в XII столетии. По увлекательности рассказа, нежности выражения и по силе чувства роман о Магелоне является одним из самых поэтических произведений, написанных в стиле рыцарской литературы.
Сюжет этого романа — история разлученных судьбой любовников — разрабатывался неоднократно в литературах Востока и Запада. Во французском романе о Магелоне оказалось два эпизода, в точности совпадающих с арабским сборником «Тысяча и одна ночь», служившим обильным источником сюжетов и мотивов для западноевропейской повествовательной литературы средних веков и отчасти нового времени.
Французская «Книга о прекрасной Магелоне» («Romant de Pierre de Provence et de la belle Maguelonne de Naples») легла в основу многочисленных переводов романа на западноевропейские языки (немецкий, итальянский, испанский, польский, чешский и др.), переработок в прозе и стихами.
Роман из рукописной книги перешел в печатную и с 1478 г. переиздавался на разных языках около двухсот раз.
Славянские литературы усвоили роман о Магелоне через посредство немецкого перевода Виттена Варбека (1527). Польский перевод этой версии («Historya o Magielone krolewnie Neapolitanskiey») был в 1680 г. переведен на русский язык, оставив немногочисленные следы в языке переводчика («шурмование», «кроль», «зостав», «набрушился», «породны» и т. д.); в целом же перевод выполнен уверенной рукой, с большим вкусом,
- 378 -
отличаясь от других переводов, робко повторяющих слово за словом свои оригиналы.
История о Петре и Магилене изображала торжество нежной любви добродетельных и благочестивых влюбленных. Многочисленные и разнообразные приключения, которые переживают невольно разлученные любовники, привлекали к роману внимание европейских читателей и создали ему ту популярность, которую подчеркнул Сервантес, сделав историю Петра и Магилены одной из любимых книг Дон-Кихота.
Все герои этой истории идеально прекрасны. Родители Петра — «князь именем Волгванг, муж благороден и многого разума», и Петронилла, «многою красотою и разумом сияющая», — имеют единственного сына Петра, «из младых лет» «к храброму делу воинскому тщание» проявившего, который «ни о чем ином помышляше, токмо о искусстве рыцарских дел», юношей победил своих сверстников и «сердечно» любим был всеми за свое мужество. Магилена, единственная дочь, «велми прекрасна, яко и на свете другия несть ей подобной», к тому же еще и примерно добродетельна и благочестива.
Рыцарские подвиги Петра Златые Ключи, которые он совершает, уехав из родного дома, изображены в романе, как «наука», которою обязаны овладеть «королевские и княженецкие дети», если они хотят «без сромоты и укоризны» наследовать престол своих отцов.
Молодому русскому поколению конца XVII в. должна была быть понятной та страстность, с какой Петр просил родителей отпустить его «в чужие страны» именно для «науки»: «есть обычай таков во всех государствах, что королевские и княженецкие дети подлежат быть в чужих странах и принять тамо науки и обыкновение чужестранных».
Петр хочет «счастия своего спробовать и наук принять и славным рыцарем застать» «во иных государствах». Родители противятся этому желанию, только опасаясь разлуки с сыном.
И русский переводчик, которому страх родителей был, видимо, вполне понятен, именно здесь расширил оригинал, вставив стилистически отличное от остального текста причитание матери Петра, выражающее ее горе перед неизбежной разлукой: «О свете мои! к чему из воли померкаеши и меня, матерь свою, с свету сего гониши! О радость моя! к чему у меня, матери своей, отъемлеши радости, еже измлада радовахся! О веселие мое! чему из веселости скорбну твориши! О мои драги алмазе! почто немилосердно твориши над материю твоею» и т. д.
Отправившись наконец в чужие страны, Петр скрывает свое имя, потому что «честному и славному рыцарю о имени своем сказываться рыцарский устав запрещает». Тогда-то Петр и получает имя рыцаря «Златых Ключей» от двух золотых ключей, прикрепленных к его шлему.
Рыцарские турниры, на которых Петр заявляет себя как храбрый воин, твердо помнящий «уставы» рыцарства (например, он мстит «дворянину», который нечестно ведет себя на поединке), занимают сравнительно мало места в романе. Центр внимания автора — в изображении любовной истории Петра и Магилены, представленной в ореоле рыцарства.
Любовь вспыхивает у героев быстро. Магилена, «видя молодечество и храбрость Петрову и красоту, любезно на него смотрела, и сердце ее любезно на него распалилось». Также и Петр на пиру стремится «прилежнее высмотреть красоту королевны Магилены и речи и ум ее слышать». Он «не мог есть — все просмотрел на красоту королевны Магилены и мыслил
- 379 -
сам себе: счаслив тот рыцарь, кому сия прекрасная королевна обрушница будет». Галантный разговор между героями после пира приводит к тому, что Петр «приклонился во всю любовь» «и пошел от нее ис полаты с великим веселием». Но королевна твердо помнит сословные требования и, не зная имени пленившего ее рыцаря, не зная, достоин ли он по своему происхождению быть ее мужем, скрывает свою любовь от него. Однако она прибегает к помощи мамки, чтобы узнать, откуда родом Петр, потому что необходимость скрывать свою любовь повергает ее в печаль: она даже «в лице стала пременна».
Узнав от мамки, что Петр «земли французской шляхтич небогатой», Магилена от огорчения «как сидела, так и упала без памяти». Сжалившись, мамка открывает Магилене, что Петр княжеского рода, но упрекает свою воспитанницу, будто она хочет «велию срамоту и жалость» навести «своим родителям и всему королевскому роду», отдавшись неизвестному рыцарю. Ответ Магилены выражает отрицательное отношение к свободной любви, вне брака: «Я бо есмь помышляю не к зазору и не к срамоте отечеству своему и ни к какому злому намерению и не к утрате королевской чести, но к супружественному делу». Таковы же взгляды и Петра: «не для какого непристойного вымыслу... толко ради красоты ее» желает он «законного брака и жить с нею во всякой чести». И в путь Петр и Магилена отправляются вместе, дав клятву хранить чистоту до брака. «Уповаю, яко по чести своей ты мя не осудишь и до стыда мя не допустишь», — доверчиво говорит Магилена Петру, обещая уехать с ним на его родину, а Петр дарит ей материнские перстни «в знак истинныя непрерывныя любви» и клянется хранить ее девическую чистоту до брака.
Этой клятве автор повести придает такое значение, что все дальнейшие злоключения героев (Петр в пути, кинувшись за птицей, которая унесла мешочек с перстнями, заблудился, потерял Магилену, и оба переживают много печальных приключений, пока снова не соединяются) объясняет, как наказание Петру за то, что он нарушил свое обещание: во время сна Магилены, увидев ее наготу, Петр «разжеся мыслию и забыв свое обещание, данное к ней чрез бога, и свою клятву ни во что вменил и стал мыслить неподобное дело». Мораль в повести выдержана до конца: наказанный за нарушение клятвы, Петр не имеет больше покоя. Его не радуют почести, которыми он выделен при дворе турецкого султана; до новой встречи с Магиленой он «никогда весел не бывал». Верный своей любви, Петр «всегда молился богу со слезами, чтоб ее [Магилену] бог вынес здраву из непроходимой пустыни, как его от морской пучины бог избавил, и чтоб их господь бог сообщил вместе в добром здравии, и для того давал много милостыни убогим христианом».
Пример верности в любви показывает и Магилена. Гиперболически изобразив отчаяние королевны, которая, проснувшись, не нашла Петра («отшедши памяти, пала на землю и лежала мног час аки мертва», а потом стала кричать так, что «у нея голова заболела», и причитая просила у бога смерти, потому что «не мил» ей «живот» без возлюбленного Петра), автор в дальнейшем рисует Магилену «святой старицей», посвятившей свою жизнь уходу за больными и молитве. Продав все свои драгоценности, Магилена основала в городе, где жили родители Петра, больницу, трудилась там безвыходно, «тако жила честно, что всем во удивление», и молилась, «чтоб ее бог снес в добром здравии с рыцарем Златых Ключей».
- 380 -
Описывая жизнь Магилены в разлуке с Петром, автор вставляет в повесть сказочный эпизод восточного происхождения: унесенные птицей перстни, в поисках которых Петр потерял свою невесту, находят в рыбе, пойманной в море, и тогда родители Петра и Магилена решают, что он утонул.
Рыцарские турниры и другие рыцарские обычаи в «Истории о храбром рыцаре Петре Златых Ключей» показаны в связи с понятиями, характеризующими рыцарскую культуру. Описывая славные рыцарские подвиги, автор напоминает читателю, что эти подвиги — достояние истории: о них «людие не токмо воспоминают, но и по смерти того храброго рыцаря во историях написуют». Сцены турниров, переданные в русском тексте былинным стилем («тогда Петр сел на доброго своего коня и положил шелом на главу свою, а копие взял в руки и стал по месту тому разъезжать и копием своим метать...»), сменяются картинами пиров в честь участников боя, где их «всякими музыками» забавляют, где присутствуют дамы — королева и ее дочь Магилена, рыцари произносят «к поздравлению речи» и беседуют галантно с дамами.
Автор показывает в этих сценах, что от настоящего рыцаря требуется не только воинская доблесть, но и галантность в обхождении, учтивость, разум и «премудрые» речи. Для «высшего» московского общества в конце XVII в. показ придворного западноевропейского быта имел значение примера для подражания. В «Истории» есть и красочные бытовые сценки, удачно переданные живым языком. Таковы, например, беседы Магилены с мамкой, встречи мамки с Петром, у которого она выведывает его имя, и т. д.
Русские читатели получили повесть о Петре Златые Ключи без искажения основной идеи, за которую Ф. Энгельс отнес «Магелону» в число трех немецких народных книг, «прославляющих любовь».1 Психологические переживания влюбленной пары стоят в центре внимания «Истории»; они подчеркиваются обилием трогательных положений, в которые ставятся действующие лица, и чувствительными диалогами и монологами героев. Поведение главных героев повести характеризуется сдержанностью, строгостью моральных устоев, особенно обращавшими на себя внимание русского читателя во время спешной, деловитой перестройки быта в конце XVII и начале XVIII в.
Неясно происхождение особого варианта повести о Петре Златые Ключи, сохранившегося в единственном списке конца XVII или начала XVIII в. под заглавием «Повесть о королевиче Бруне». Романическая история о разлученных судьбой любовниках предлагается в этой версии в качестве назидательного чтения и стилизована под жития святых.
Королевич Брун — вымоленное у бога дитя благочестивых родителей, с детства удивляющее всех своей мудростью. Рыцарские его доблести в этом варианте затушеваны, картины турниров опущены. Брун отправляется путешествовать, чтобы обогатить своей мудростью иные страны, совершает подвиг смирения, служа венецианскому князю. Образ «Мелеонии» — «прекрасной Магилены» — приближается к типу мудрой девы, которая непрерывно молится и, уезжая с женихом на родину Бруна, против воли отца, вверяет свою судьбу богу. Брун и Мелеония дают обет соблюдать целомудрие до свадьбы. Приключения героев, в пути потерявших друг
- 381 -
друга, в общем совпадают с обычным рассказом повести о Петре и Магилене, но переданы более сжато, и описание их неоднократно прерывается рассуждениями на благочестивые темы.
Останавливает на себе внимание факт несомненного сходства отдельных эпизодов этой редакции повести с житиями сборника «Анфологион», переведенного Арсением Греком и напечатанного в Москве в 1660 г. (стр. 415). Отсюда, из жития Алексея человека божия, перенесен плач жены Алексея, слегка переделанный в плач Мелеонии, потерявшей Бруна. Заимствование обнаруживается неудачной переделкой закономерного в житии эпитета покинутой жены Алексея — «живомужняя вдова» — в «живомужнюю жену» — Мелеонию. В повести наблюдается сходство и с житием Екатерины также в редакции «Анфологиона». В предисловии к повести есть загадочная ссылка на «жития благородных князей и благочестивых мужей и жен и чистых и доброродных отроковиц... еже... их списах в пользу многим».
Самые имена героев — Брун и Мелеония — не находят себе соответствия в сохранившихся западноевропейских и новогреческих версиях повести о Петре и Магилене. Лексика повести о Бруне и Мелеонии — пестрая, в ней обращают на себя внимание слова, характерные, между прочим, для переводов с новогреческого: подобочестный, благоиокусный, ратоводство, полкостройцы, златоодежные и т. п. Но есть и небольшое количество полонизмов и украинизмов, введенных в книжный язык переводчиками Посольского приказа: «заставих», «добродейство», «волит», «жаль приносиши» и т. п.
Эта «житийная» редакция повести успеха, видимо, не имела: нанизанным на фабулу морализирующим рассуждениям о христианских добродетелях был предпочтен занимательный рассказ о рыцарских доблестях Петра Златые Ключи и о его верной любви к «прекрасной королевне Магилене».
О том, как была принята повесть о Петре Златые Ключи русскими читателями, говорит уже число сохранившихся списков ее, близкое к семидесяти. Кроме созвучия с направлением русского культурного перелома конца XVII в., свою роль сыграло, вероятно, в первой четверти XVIII в. совпадение девиза Петра («Златые Ключи») с символом, принятым в панегирической литературе этого времени для характеристики Петра Первого. Одно из ранних упоминаний повести о Петре Златые Ключи называет ее в 1693 г. в числе книг царевича Алексея. В первой четверти XVIII в., в той же придворной среде, на сцене театра царевны Натальи Алексеевны ставилась «Комедия о Петре и Магилене». Приблизительно в это же время повесть была переделана в школьную драму «Действие о князе Петре Златые Ключи и о прекрасной Магилене Неаполитанской». В середине XVIII в. популярность повести о Петре Златые Ключи приравнивается к успеху сказок о Бове королевиче, Еруслане Лазаревиче и других книг, распространявшихся в широких читательских кругах. В первой половине XVIII в. появилось первое лубочное издание повести — двухлистовая картинка с 8 изображениями и с сильно сокращенным текстом. Лубочные издания повторялись несколько раз в течение первой половины XIX в., а печатные издания полного текста повести идут, начиная с 1780 г., причем издавался не только старый перевод XVII в., но и два новых перевода, сделанные с французского оригинала в конце XVIII в.
- 382 -
*
«Повесть о римском цесаре Оттоне» имеет длинную литературную историю, на протяжении которой не раз изменялись и название и действующие лица, но сохранялись главные черты сюжета. Тема повести — странствия невинно осужденной на изгнание жены с малолетними детьми, которую клевета обвинила в измене мужу. Это тема сказок о невинно преследуемой свекровью или мачехой красавице-жене или падчерице; оклеветанная скитается, терпит лишения и, наконец, доказывает свою невинность. По этой схеме развивается действие в многочисленных литературных и устных повестях и сказаниях, не связанных между собою генетически. Таковы, например, легенда о Женевьеве Брабантской, «Histoire de Valentin et Orson», рассказ в сборнике «Римские Деяния» и ряд русских народных сказок, сюжетом которых воспользовался Пушкин в своей «Сказке о царе Салтане». В миракле XVI в. «Le roy Thierry et Osanne sa femme» сюжет получил первую драматическую обработку; драматические переложения французской повести принадлежат Якову Айреру («Comedia von Valentin und Urso») и Гансу Саксу.
Первоначальной редакцией «Истории о римском цесаре Оттоне» была старофранцузская поэма, впоследствии пересказанная прозой. Этот прозаический роман был переведен почти на все западноевропейские языки и всюду в Европе стал популярной народной книгой.
Французская «L’histoire de Florent et Lyon, enfants de l’empereur de Rome» в XVI в. была издана в Париже, и это издание (или его немецкий перевод) послужило основою для польской повести «Historya pikna i krotochwilna o Ottonie cesarzu rzymskim», напечатанной в 1569 г.
На русский язык повесть об Оттоне была переведена с польского оригинала, по показаниям рукописей «лета 7185 году августа, а от рождества Спасителя 1677»; в некоторых списках перевод датирован 1673 или 1675 г. Русская повесть озаглавлена: «Гистория о римском кесари Оттоне и о цесареве Алунде и о детех их Леоне и Фларенсе», или более пространно: «Повесть изрядная, полезная же и утешная о Оттоне, цесаре римстем, и о супруге его цесареве Олунде, юже со двема чады своими в препустую и далечайшую пустыню изгна...» Переводчик хорошо владел «высоким» стилем книжной речи и изложил переведенный текст несколько напыщенным риторическим слогом.
Первая часть повести об Оттоне подробно описывает интригу свекрови, повлекшую за собой осуждение молодой царицы с детьми на странствования. Свекровь, недовольная счастливой семейной жизнью добродетельных супругов — кесаря римского Оттона и Олунды, обвиняет в прелюбодействе Олунду как раз в тот момент, когда супруги обрадованы рождением сыновей-близнецов. Повесть подробно описывает инсценировку измены, устроенную царицей-матерью, чтобы сын поверил ее клевете. Под угрозой смерти она заставила «доброродна телом» царева мужа лечь на одре рядом со спящей Олундой. Тем временем она вызвала из церкви Оттона, который молился, благодаря бога за детей: «Что тако радуешися и веселишися о рождении чад своих... а не веси того, что твоя лукавая и льстивая прелюбодеица царица ныне творит: возлежит на одре с рабом твоим и прелюбодействует, якоже обычаи прежде. И тыя младенцы рожденныя не твоего зачатия есть, но от онаго мужа любимца ея, иже ныне с нею веселится». Царь немедленно поспешил в палату к царице, убил «мужа того»,
- 383 -
а испуганную, недоумевающую царицу бросил с детьми в темницу, «на много время». Лишь через год был назначен суд над царицей. Рассказ об этом суде изобилует трогательными подробностями. Олунда на коленях умоляет царя пощадить ее — мать, «утомленную гладом и жаждею истаявшую, и от печали сокрушенную, не имущую, где главы подклонити и у кого милости просити». «Аще ли невозможно», то «младенцев сих, незлобивых чад своих, помилуй и не погуби их со мною». Все судьи до слез тронуты видом несчастной царицы; царь колеблется, растроганный детьми, которые «радостне неметующе языком младенческим», тянутся к нему. Суд решает предоставить «суду божию» показать невинность царицы: она с детьми должна быть отведена «в пусто место», а там — «еже восхощет бог о них, то и сотворит».
Дальнейший рассказ представляет описание цепи приключений, пережитых Олундой и ее сыновьями до того момента, когда, наконец, Оттон соединяется со своей женой, невинность которой доказана блестящей судьбой ее юных сыновей — рыцарей Флоренса и Леона. Здесь сказочные эпизоды (борьба львицы с грифом, воспитание мальчика львицей и т. д.) чередуются с обычными мотивами романов приключений (разбойники, похищение ребенка, морские путешествия), а в последней части роман наполнен описаниями войн, рыцарских подвигов молодых царевичей. Борьба христианских государей Европы с турецким и египетским султанами, с царями «аравийским», «олбримским» (от польского «olbrzyin» — великан), «иже суть исполин», — это фон, на котором развертываются воинские эпизоды романа. В них искусно вплетена любовная интрига: Флоренс влюблен в дочь египетского султана, Маркебиллу. В боях и поединках отличаются оба близнеца-царевича, и роман, как все романы приключений, кончается благополучной развязкой: Оттон примирен с женой, султан и Маркебилла крещены, Флоренс женится на своей возлюбленной.
Исторические мотивы французского эпического предания, лежащие в основе этой второй части романа, были чужды интересам русского читателя, и роман воспринимался как воинская повесть, соединенная с фантастической сказкой.
В быстром мелькании эпизодов повести сохранились следы рыцарских понятий: политический конфликт, повлекший за собой войну, возникает на почве религиозной вражды между христианским и мусульманским мирами; победа на поединке приносит Флоренсу рыцарское достоинство; ради любви своей «прекрасной дамы» — Маркебиллы Флоренс идет на опасные подвиги.
Перевод повести об Оттоне был сделан для образованных верхов русского общества конца XVII в. Упоминание о «книге, како царица Олунда близнят породи и како их свекровь и ее мать цесарева хотя погубити», встречается в 1690 г. в описи имущества известного «западника» князя В. В. Голицына. Семь тетрадей «Повести о римском цесаре Оттоне» находились также в библиотеке царевны Натальи Алексеевны, умершей в 1716 г. На сцене ее театра, в первом десятилетии XVIII в., была представлена «Комедия Олундина» — переделка повести в пьесу, произведенная, видимо, рукой самой царевны. «Комедия Олундина» сохранилась в отрывках, по которым видно, что автор пьесы произвел перестановки в ходе развития действия и сократил текст повести, исключив, главным образом, лирические места повести — описания любовных чувств Флоренса и Маркебиллы. Выступление Флоренса в защиту христианства в пьесе
- 384 -
заметно подчеркнуто и дополнено новыми героическими подробностями (например, Флоренс бьет изображение Магомета). Изобразив Флоренса ярым поборником христианства, пьеса тем самым откликнулась на обострение русско-турецких отношений в петровское время.
*
Наряду с пространной повестью об Оттоне, в русской рукописной книжности обращалась сокращенная редакция ее — «Повесть о римском цесаре Антонии. Выписано из древних римских летописцев 7204 [1696] году августа в 11 день». Имена действующих лиц в ней другие: жену цесаря зовут Сусанной, сыновей — Карлусом и Диоскором. В первой части сокращенная редакция отличается от пространной только подробностями. Значительные расхождения текстов имеются в рассказе о приключениях царицы с детьми, сильно, кроме того, схематизированном. Мать теряет здесь только одного сына, и этого ребенка воспитывает львица, впоследствии всюду сопровождающая юношу. Царь-отец, встретив случайно юношу, пораженный такой дружбой человека и зверя, оставляет их у себя при дворе. Вместе с львицей юноша участвует в войнах. Описание воинских эпизодов заметно стилизовано в манере старой воинской повести: «И смешахуся от обою стран противницы, и сечахуся мечьми своими острыми и копиями прободахуся, и стрелами яко же дождевным градом состреляхуся, и человецы яко же древеса дубровныя посецахуся. И бе ту падение ратников купно с кони лютое, и ногами поперание. Окропляхуся человецы кровию, яко каплями дождевными, и насытися земля крови человеческой и очервлянися ею, и смесися с перстню и бе яко блато».
Сцена узнавания происходит на пиру у царя-отца, где встречаются братья. Мать царя, оклеветавшая Сусанну, кончает жизнь самоубийством, когда из рассказа одного из сыновей выясняется невинность царицы. Повесть оканчивается примирением царя с женой.
Сокращенная редакция повести, в дальнейшей ее жизни в рукописной традиции, расширила нравоучительные сентенции и приобрела явно дидактический характер, что отразилось и на ее заглавии: «Повесть зело душеполезна и умилению достойна о царице, и о дву сыновох ея и о львице». Судя по записям на многочисленных списках XVIII в., эта «душеполезная» повесть распространялась главным образом в средних слоях русского общества — среди городского мещанства, грамотного крестьянства, младших воинских чинов.
В петровское время эта краткая «Повесть о царице и львице» была также переделана в драму. «Акт о палестинской царице» написан силлабическими стихами в 1711—1712 гг., с соблюдением приемов, общих для пьес, повестей и лирики того времени. Повышенная чувствительность героев выражена в плачах, речах, молитвах; высокопоставленные лица произносят о себе хвалебные тирады; на сцену выведены аллегорические фигуры Благочестия и Злочестия.
Вслед за Повестью об Оттоне в рукописях обычно помещается небольшая «Повесть правдивая же и прилична ко прежде явственней [т. е. похожая на повесть об Оттоне] о княгине Алтдорфской, иже единым чревоношением двунадесять сынов породи». Повесть служит объяснением того, почему графы из рода Гвельфов, «по преложении же выжлецов», «в гербах и песнях выжлячью главу знаменуют, и на тарелех [т. е. талерах], ими же торгуют, тот же знак воображают».
- 385 -
Эта повесть основана на поверье, будто близнецы родятся только у женщины, имеющей любовников, и число родившихся вместе детей указывает на число одновременных любовников. В повести рассказывается о том, как жена одного графа (или князя), осуждавшая свою служанку за то, что та родила близнецов, была наказана рождением сразу двенадцати сыновей. Боясь дурной славы, она приказала погубить их всех, кроме одного: но граф случайно встретил женщину, которая несла его детей, чтобы утопить их в реке. На вопрос, кого она несет, женщина ответила, что идет топить новорожденных щенят («выжлецов»), но граф узнал по крику, что то были дети, отдал их на воспитание, а когда они выросли, торжественно признал их своими детьми. Мать близнецов раскаялась и была прощена мужем. С тех пор потомки графа стали прозываться выжлятами (гвельфами).
Польским оригиналом русского перевода было старопечатное издание повести, вышедшее в 1569 г. Перевод сделан, судя по манере, тем же лицом, которое перевело и Повесть об Оттоне.
*
Повесть об Аполлонии Тирском пришла в русскую литературу одновременно двумя путями. Один перевод ее был сделан в составе сборника «Римские Деяния» — с польского языка; другой текст появился в виде отдельной повести при посредстве чешской литературы. Такой двойной перевод одного и того же произведения говорит о значительном интересе к роману приключений, одним из первых представителей которого в русской литературе была повесть об Аполлонии Тирском.
Греческий подлинник повести об Аполлонии Тирском относится к III в. н. э. и известен в латинских пересказах, начиная с VI столетия. В латинской обработке языческая первооснова романа сочетается с позднеримскими и христианскими элементами. В христианизованном виде «Historia Apollonis Tyris» перешла в немецкую и французскую литературы, где сделалась одной из народных книг. Через немецкий перевод роман появился в чешской литературе, где «Kronika o Apollonowi králi Tyrském» известна уже в списке 1459 г.
Повесть об Аполлонии Тирском — типичный представитель того вида позднего греческого романа, жанровые признаки которого сложились во II в. до н. э., в Александрии. В отличие от древнегреческого эпоса, роман этой эпохи больше приближался к фантастической сказке, с нагромождением приключений, с эффектными сценами неожиданных встреч, столкновений с разбойниками и т. д. В повести об Аполлонии Тирском в обычную для позднего греческого романа этого типа канву приключений вплетены две любовные темы. В первой части — это чувственная любовь отца к дочери (Антиоха царя), во второй — незаслуженные страдания разлученных супругов и их дочери (Аполлония Тирского, Лучницы королевны и их дочери Тарсии). Развязка изображает неожиданную встречу Аполлония сначала с дочерью, затем с женой, которых он считал умершими. Несмотря на наличие отдельных дидактических вставок, общий характер повести светский; церковной морали в ней нет, и лишь в заглавии дидактизм искусственно подчеркнут: «Приклад дивный, коль благ бог и всесилен и како прелагает печальная на радость».
Из общей стилистической схемы, роднящей повесть об Аполлонии с
- 386 -
греческим романом, несколько выделяются сказочные мотивы: сожительство отца с дочерью; беседа Тарсии с отцом, составленная из загадок, которые Аполлоний отгадывает; образ злой воспитательницы Тарсии, затевающей убийство девушки из зависти к ее красоте, и т. д. В духе сказочной справедливости в конце повести устраивается судьба и второстепенных действующих лиц, которые получают награду или наказание, в соответствии со своим поведением. Сказочные подробности придают повести об Аполлонии Тирском оттенок наивно-поэтического сказа и вызывают неразрешенный еще вопрос: была ли эта сказочная часть уже в греческом прототипе романа, или литературный роман впитал в себя элементы сказочности во время странствований по византийскому Востоку и Западной Европе.
Соединение чисто литературных и сказочно-эпических черт в содержании Повести об Аполлонии Тирском, сохранившееся и в русском переводе, нашло свое отражение и в стиле ее. Книжной риторикой отмечены некоторые описания и характеристики: например, описание бури на море («море же паки люте разсвирепе, яко лев, всем смертию претя»), горя героини (у которой «слезы яко река течаху»), красоты Тарсии («толикою сияюща красотою, яко никто же непщева рожденне ей быти от земных»; когда «луч солнца приразися ко красоте лица ея, и такова благолична показася, и недоумительно бысть, кому уподобите», «кто ея узрит, не постоит, еже и смерть прияти»). Риторичен и плач Тарсии: «О случаю злополучный, немилостивый! И како на мя испустил еси своя стрелы и злосердым копием пробол еси мое сердце» и т. д. Гораздо проще язык повести в загадках Тарсии и в ответах на них Аполлония, т. е. в сказочном эпизоде: «Четыре брата равно бегают и ног у себя не имеют, отца тяготу носят, ясти и пити не просят, алчуще гласят и напаяеми молчат... четыре брата — колеса, ног не имеют — бегают, отца — возила носят, ведомо же, что ясти не просят, и помазани молчат, а не помазани скрыпят».
В первой части повести, где изображена страстная любовь царя Антиоха к своей дочери, есть элементы морали, выражающей осуждение не только кровосмесительной любви, но и плотской любви вообще. Вероятно уже в христианскую эпоху весь этот эпизод получил объяснение, обычное в средневековой литературе: «Впаде ему [Антиоху] от диавола в сердце злая мысль о дщерине красоте, понеже бо тогда безбожное время, сквернии бо идоли почитахуся, вси же творяху по воли сердца своего, скотски творяще своей плоти, тако убо цесарь нача дщерь свою любити». Некоторые откровенно чувственные подробности повествования опущены в русском переводе и в рассказе об Антиохе, и в речах «блудницам начальника и корчемника», в чьи руки попадает Тарсия, похищенная разбойниками.
Главные герои повести — Аполлоний, Лучница, его жена, и дочь их Тарсия идеально прекрасны и добродетельны: Аполлоний «премудр и разумен зело, благоличен, паче же в рыцарских науках мужествен и храбр»; он благодетельствует своих подданных во время голода, он верен в любви; когда мнимо умершую Лучницу пустили по морю в лодке, Аполлоний налагает на себя тяжкое обещание — «двадесят лет ис корабля не исходити, но искати возлюбленныя своей супруги, в та же лета ни брады, ни главы голити, ни тело свое мыти» (восточно-аскетический мотив явно позднего происхождения в романе); известие о смерти дочери повергает
- 387 -
его в такую же печаль, и он снова обещает «десять лет из корабля не исходити, но странствовати по морю в несносной своей печали, аще ли же кто речет ему, из корабля изыди, таковому ноги отсещи без милости». Страстно переживая горе, Аполлоний бурно выражает и радость: узнав о спасении дочери, он «яко лев воплем крепким возрыдав, пал на дщерь, яко бездушен, и много вопия рыдая».
Как и дочь Антиоха, Тарсия «благолепа, прекрасна вельми, паче меры благообразна и вельми премудра и во всем благочинна»; она, как мудрая дева сказок, говорит с отцом загадками. Мать ее королева Лучница горячо отстаивает свое право выбрать мужа по сердцу, не считаясь с его знатностью. На упреки матери, что она «безстыдная» избрала женихом «убогого морского утопленника» (Аполлония, который скрыл свое имя и королевское звание), Лучница отвечает: «Не в богатстве любовь и не в благоплеменитстве, но во изволении честном и премудрости». Иноземная королевна напоминала в этом отношении русскому читателю образ дочери стольника Нардын-Нащокина Аннушки, которая против воли родителей избрала себе мужем незнатного дворянина Скобеева.
Занимательная благодаря обилию разнообразных приключений и трогательная в описании переживаний разлученных супругов и их дочери Тарсии, проданной корчемнику, повесть об Аполлонии Тирском и в XVIII в. много читалась, теряя при переписке риторичность книжного языка и сближая изложение с живой речью народной сказки.
*
К чешскому оригиналу восходит также «История о славном короле Брунцвике и о великом его разуме, како он ходил по отоцех морских с великим зверем львом, и о прекрасной королеве Неомении». Эта повесть представляет собой вторую часть хроники о Штильфриде и Брунцвике, немецких князьях, ставших чешскими герцогами, преданными своей новой родине, с именем патрона Чехии св. Вацлава на устах искавшими для нее славы и чести. Хроника об этих князьях сложилась из мотивов, популярных по нескольким местным немецким сагам, и на долю автора хроники относится собственно лишь приурочение этих мотивов к истории Чехии, в частности — к истории чешского государственного герба. Хроника рассказывала о том, при каких обстоятельствах вместо котла на этом гербе-щите появились сначала орел, введенный Штильфридом, а затем лев, как воспоминание о верном спутнике подвигов и приключений Брунцвика.
Уже в чешской литературе в центре внимания хроник было описание, в стиле средневековых путешествий, необыкновенных приключений героев, во время которых они встречаются со сказочными чудовищами, странствуют по фантастическим землям. Обилие сказочного элемента в хрониках обеспечило им широкую популярность: в первой половине XVI в. они обе были распространены в Чехии как народные книги, и в 1565 г. вышло их печатное издание. Насыщенность хроник о Штильфриде и Брунцвике всевозможным баснословием вызывала пренебрежительное отношение к этим повестям в более образованной среде Чехии как раз накануне того момента, когда хроники были напечатаны. В 1563 г. чешский путешественник Ольдрих Префат противопоставил свое описание Палестины этим сказочным хроникам, назвав их «бесполезными стихотворениями».
- 388 -
Однако в XVI в. в Чехии продолжали быть популярными путевые записки именно другого рода, чем «простые заметки» Ольдриха Префата: фантастика средневековых путешествий встречала более сочувствия у массового читателя и, например, путешествие Мандевиля, обильно украшенное вымыслом, было одной из первых чешских печатных книг.
С чешского печатного издания хроник 1565 г., видимо, был сделан, не всегда достаточно искусно, русский перевод, причем хроника Штильфрида, менее сказочная, не обратила на себя внимания переводчика, который ограничился передачей истории сына Штильфрида, короля Брунцвика.
«История о славном короле Брунцвике» — смесь рыцарского романа с народной сказкой, причем сказочный элемент в ней преобладает настолько, что в центре внимания стоит не сам герой, а его необыкновенные приключения. «Славный король Брунцвик», о «великом разуме» которого обещает рассказать автор, — наименее героическая фигура среди всех иноземных королей и князей, представших перед русским читателем в переводных «гисториях» второй половины XVII в. Ни о «великом разуме», ни об особом мужестве Брунцвика не свидетельствуют описанные в повести его похождения. Основная черта его характера — пассивность: «хощу выслужить честь королевству своему и всей земле своей», обещает Брунцвик, отправляясь в путь; на самом же деле он едет, «неведомо куда», при малейшей неудаче или трудности не борется с препятствиями, а бежит «с великим страхом», ожидая «помощи божьей», плачет и «тоскует», «в великой печали» молится. Встречаемые им на пути чудовища не возбуждают в нем ни любознательности, ни желания вступить с ними в борьбу; при виде их «объят его великий страх, и ужас нападе». Неустойчивость, робость Брунцвика яснее всего обрисованы в центральном эпизоде повести — в рассказе о том, как спутником Брунцвика сделался тот самый лев, для которого, признается Брунцвик, он «выехал из своей земли» и изображение которого сохранилось на чешском национальном гербе. Встретив на пути «зверя льва и змия дракона, биющихся между собою», Брунцвик остановился в нерешительности: «нача мыслити и молися богу и глагола; боже вечный, которому я могу — льву или змею помощи, повеждь ми! И помысли: для сего льва зверя выехал из своей земли, страх и ужас имею, не вем, что мне случится!» Наконец, Брунцвик отваживается помочь льву, однако и во время битвы он продолжает колебаться: «в великой печали бысть, понеже бо тот дракон змей нача его жещи, а с другую страну боится льва, озирается вельми». Когда лев начал одолевать змея, Брунцвик снова впал в сомнение: «видев силу львову, начат боятися, чтоб ему то же не сотворил, как змию дракону, и оттоле поиде прочь, хотяше отбыта льва», т. е. Брунцвик бежит от той самой цели, в поисках которой он отправился в путь. Дальнейшее довольно комически изображает, как Брунцвик пытается убежать от льва, а благодарный зверь, не желая покинуть своего помощника в бою со змеем, всюду настигает его. Брунцвик три дня и три ночи просидел на «высоком древе», надеясь, что лев отстанет от него, но лев «тут под древом пребывая, и в верх на задних лапах подымаяся и смотря на Брунцвика вельми жалостно. И подняся на задние ноги и закричал изо всей силы толь сильно, что под ним земля потрясеся. Брунцвик же от великого того гласа устрашися, паде на землю и убися». Даже тогда, когда огорченный лев заботливо ухаживал за больным Брунцвиком, и «имея великое радование»
- 389 -
оттого, что тот «великое облегчение принял», Брунцвик «не веряше льву и зело его бояся». И только после того, как лев накормил голодавшего Брунцвика («побежав по пустыням, нача искати и, узрев серну и догнав ее, и разорва ее надвое и вложи во уста своя некую часть мяса и испече, яко в пещи жарко, и положи пред Брунцвика»), тот «веру ят льву начат любити вельми». И все же, забыв все услуги льва, Брунцвик еще раз попытался «отбыть льва», уплыв от него на плоту. Лев «разгневашеся вельми», увидев «Брунцвика в море пловуща», догнал плот и взобрался на него, чем огорчил спасенного им от смерти короля («Брунцвик же в великой печали бысть, едва удержался на плоту»). Дальнейший путь оба проделывают вместе, но Брунцвик, несмотря на такого сильного спутника, продолжает пугаться всех встречающихся на пути чудовищ и препятствий; «великий страх и ужас» нападают на него часто, он постоянно молится, а лев помогает ему бороться, лечит его от ран, нанесенных «змием василиском». После многих приключений они вместе возвращаются на родину, и Брунцвик приказывает «с единыя страны [щита-герба] дивного и лютого зверя льва на черной земле, а с другую страну повеле написать орла на красной земле» [в воспоминание о подвигах своего отца]. Верный лев после смерти Брунцвика «нача вельми тосковати и тужити, и с той великой жалости нача рыдати и плакати. Из очей его яко ручьи слез потекоша. И возжалевся лев по Брунцвике велми: но и всем предстоящим слезно было на льва глядеть. И поиде лев на гроб Брунцвиков, в жалости вельми воскрича и умре, и тако окончася история сия».
Озаглавив свою «историю» как рассказ «о славном короле Брунцвике и о великом его разуме», автор, в сущности, сделал подлинным героем своего повествования льва, противопоставив его верность и великодушие малодушию Брунцвика: за одну услугу лев на всю жизнь сохранил благодарность к Брунцвику, а тот забывает и помощь в бою, и заботы во время болезни, и тайком пытается убежать от своего спасителя. Брунцвик не похож на мужественных и бесстрашных героев рыцарских романов, пришедших в русскую литературу во второй половине XVII в. Но в «истории» этого робкого и унылого героя, который не ищет боевых встреч, а «тужит» и ужасается перед неизбежными битвами, читателя привлекало соединение общих мест сказочно-рыцарской поэтики, напоминавших национальный эпос, а также фигура благодарного льва, знакомая уже давно по восточным легендам патериков.
В описании приключений Брунцвика русский читатель встретился с знакомыми сказочно-былевыми темами: верная служба герою спасенного им животного; перенесение героя из опасного места грифом в шкуре убитого животного (спутники Брунцвика погибли от недостатка пищи, а сам он спасся благодаря тому, что «старый рыцарь» Балад «взя коневью кожу и измарав кровию вельми много и всадив в нее Брунцвика и с мечом, зашив крепко ремнями, тако и положи на горе той»; птица «гриф», в русском переводе замененная сказочной птицей «ног», прилетевшая на остров за падалью, унесла Брунцвика на «пустые горы» в свое гнездо, откуда он выбрался с помощью своего меча; в сказках зашивание в шкуру героя служит обычно способом выбраться из ямы или попасть в тридесятое царство с помощью птицы; этот мотив возник как позднейшее переосмысление обряда зашивания покойника в шкуру животного-тотема племени, чтобы помочь покойнику быть перенесенным в царство мертвых); битвы с многоглавыми драконами; избавление девицы, похищенной змеем; находка чудесного меча (как в повести о Бове, он назван в русском переводе
- 390 -
«меч кладенец»); присутствие переодетого героя на свадьбе своей жены, причем жена узнает мужа по опущенному в кубок кольцу (как в былинах об Алеше Поповиче и Добрыне, Брунцвик, вернувшись после семилетних странствий на родину, попал на свадебный пир — его жену Неомению выдавали вторично замуж за «князя Ассирского именем Клеофа»; сняв перстень и положив его в кубок, Брунцвик передает его Неомении, которая узнает мужа).
Легкий налет патриотического настроения автора-чеха, выразившийся в том, что все приключения Брунцвика связаны с историей чешского государственного герба, не сыграл существенной роли в истории повести о Брунцвике на русской почве. Но несомненная близость многих мотивов повести к русскому былевому и сказочному эпосу облегчила усвоение чужеземной истории, которая к тому же напоминала читателю чудеса издавна известных повестей об Александре Македонском и его странствованиях по сказочным землям, о царе-попе Иоанне и его «Индии богатой», фантастику «Топографии Космы Индикоплова» и «Откровения» Мефодия Патарского.
Большинство русских списков повести о Брунцвике (числом до 30) падает на XVIII в.; в 1815 г. повесть была использована автором сборника «Лекарство от задумчивости и бессоницы» в сказке «об Игнатье царевиче и Суворе невидимке-мужичке». Возможно, что эпизод с «нагай-птицей», выносящей царевича из подземного царства на святую Русь, в устных сказках подвергся воздействию соответствующего эпизода этой сказки об Игнатье-царевиче.
*
С чешским оригиналом, хотя, возможно, и через польское посредство, связана сказочная повесть «Притча яко невестам девицам и юным вдовицам, хотящим посягати замуж, не довлеет женихов своих злословити и присланных от них бесчестити. Повесть творим о Василии королевиче Златовласом Чешския земли и о Полиместре ево прекрасной кралевне Франчюжской». Место действия в этой повести — Прага, отец Василия — король чешский Мечислав (или Мстислав, Станислав), Чехия изображается государством, зависимым от Франции, где царит «Карлус король франчюжский», отец кралевны Полиместры, будущей жены Василия. Симпатии автора явно на стороне чешского государства, торжествующего над спесивой французской королевской семьей.
Ни чешского, ни польского оригинала повести о Василии Златовласом не найдено, но содержание и чешская тенденция не позволяют причислить эту повесть к оригинальным русским произведениям.
По справедливому заключению исследователей, «Повесть о Василии Златовласом» — литературная обработка сказки. Тема — добывание королевичем Василием невесты — разработана по схеме сказок о разборчивой невесте. Не случайно переводчик назвал повесть «притчей», подчеркнув ее нравоучительность и обратив назидание к «невестам девицам и юным вдовицам», которых он предостерегает «женихов своих злословити и присланных от них бесчестити». Грубую расправу Василия с кралевной Полиместрой, отказавшей его сватам, автор повести оправдывает вполне, считая ее заслуженным наказанием спесивой невесте, как и в сказках, где жених или муж бьют непокорных жен и невест. «Кралевна Полиместра», «красотою лепше и разумом и премудростью подобна» Василию Златовласому,
- 391 -
вынуждена в конце концов трижды сама просить чешского королевича взять ее женой, и только в третий раз Василий «едва ко прошению склонился», когда отец Полиместры «обещевает ему все свое франчюжское королевство по смерти своей ему отдати». Чешский королевич берет верх не только над заносчивой невестой, но и над ее отцом, королем французским, он мстит кралевне, которая назвала его «смердовым сыном», желающим «понять кралевскую дщерь». В этом сказалась чешская тенденция автора. Остальное содержание повести представляет сплетение сказочно-былинных мотивов, параллели к которым можно найти во многих сказках о разборчивой невесте и частично в сказках о мудрой деве. При литературной обработке устного эпического материала не все использованные автором фольклорные мотивы оказались достаточно оправданными в общем ходе действия, но в целом сказочный тип выдержан: три раза героя напаивают, трижды он дарит в своем дворце провожающих, трижды приезжают сваты французского короля; сказочная флейта или свирель, обладающая чудесным даром усыплять или веселить людей, в повести превратилась в гусли, игра на которых заставляет присутствующих танцовать, потом засыпать и просыпаться по желанию музыканта; как в сказках о мудрой деве, Полиместра загадкой отвечает сватам Василия: «не терт де не калач, не мят де не ремень, не тот де сапог не в ту де ногу обут; садится лычко к ремяшку лицом» — и сама тут же дает отгадку: «понять де хочет смердов сын кралевскую дщерь». Этим мотивом, впрочем, попытка охарактеризовать Полиместру как мудрую сказочную деву и ограничилась; в дальнейшем герой берет верх над ней, заставляя сносить насмешки, побои и двукратный отказ жениться на ней.
По-сказочному Василий, отправляясь во Францию, называет своим именем всех своих спутников, но в последующем положении остается невыясненной цель этого поступка. Слабо мотивирован также в повести рассказ о том, что Василий сделал в своем дворце хрустальный пол, причем он закрывал его ковром, когда приходили служанки королевны, и открыл, когда явилась она сама. Обычно в сказке герой с помощью прозрачного пола узнает тайные приметы царевны (например, родинку под коленом) и этим добивается ее руки; в повести же о Василии «кралевна зело убилась об стекляной пол (когда Василий сек ее нагайкой), понеже зело гладко и скольско и не можно удержатися, еже бы не упасть ей». Так упрощено истолкование этого сказочного момента.
Связь повести о Василии Златовласом с сказочно-былинной традицией отразилась на стиле русских списков этой повести, который иногда повторяет манеру устной русской сказки, пословицы. Так, ответ Полиместры сватам («не терт де не калач...» и т. д.) воспроизводит, конечно, независимо от польско-чешского оригинала русскую «притчу-загадку»; смелым реалистическим языком изображена расправа Василия с посмеявшейся над ним Полиместрой: заманив ее во дворец, Василий «палату замкнув на крюк, и сняв с нея кралевское платье и срачицу, и обнажив ю до нага, и взял плеть нагайку и нача ю бити по белому телу и приговаривати: вот тебе не терт калач, не мят ремень, не в ту де ногу обут, садится де лычко к ремешку лицем» и пр. Разговорная речь вообще служила нередко переводчику при передаче иноземного оригинала: «уже гораздо поздно стало», «чествовати всякими разными пойлы», «пришли на мой дворишко», «опочин держат», «что еси рано ко мне не бывал», «Васька гусельник» и т. д. Но нередко переводчик пользуется обычным
- 392 -
книжным языком XVII в., снабжая, впрочем, архаизмы толкованиями, например «поклисари, сиречь сваты».
Исследователями отмечено поразительное сходство темы и отдельных подробностей изложения в повести о Василии Златовласом и былине о Соловье Будимировиче и Забаве Путятишне. Как Василий, Соловей едет за невестой в чужую землю на тридцати кораблях в сопровождении тридцати молодцов без единого; Забаву он очаровывает, как Василий Полиместру, игрой на гуслях; в саду Забавы строит себе три терема, заманивает туда Забаву.
Подхватывал девицу за белы ручки,
клал на кровать слоновых костей.По одним вариантам старины Забава уходит домой с позором, по другим дело оканчивается свадьбой, как в повести.
Это сходство старины с повестью неправильно приписывалось прямому воздействию повести на былинный сюжет. Вероятнее предположить отражение старого былинного эпизода в повести, переработанной русским редактором.
Бойкое изложение забавной истории о том, как наказана была гордая невеста, обеспечило повести о Василии Златовласом успех у русского читателя. Не только народные сказки о разборчивой невесте, но и переводные новеллы о женских проделках (в «Римских Деяниях» и фацециях), с их острыми положениями и реалистическим стилем, подготовили восприятие рассказа об иноземном королевиче, так понятно отомстившем «свой смех» королевне Полиместре.
Повесть о Василии Златовласом читалась в XVIII в., вызвав подражание в виде «истории о французском сыне», где в значительно более развитом виде изложен тот же сюжет: французский королевич проучил испанскую королевну, надругавшуюся над его портретом, посланным со сватами. Автор использовал здесь и сказки о том, как муж смирял гордую жену: он заставил королевну жить как жену простого матроса, работать во дворце, терпеть побои и т. д. Но изложение в этой переработке выдержано в манере галантных повестей петровского времени, с изобилием иностранных терминов, чувствительными речами, пением «арий» и пр. Фольклорные моменты, ясные в повести о Василии Златовласом, уступили место новому пестрому стилю петровской повествовательной литературы («стал петь прекрасную арию», «распалилась любовию сердечною», «показался на белом прекрасном лице ее немалой алейший колер», — «дишпарат», «фрелина», «обвахта», «селютанцыя» и т. д. и рядом — «ах, каналия», «как, мать моя, не знать старово мошенника», «совершенная воровка» и пр.).
*
Причудливую смесь волшебной сказки с полуисторическими, полулегендарными преданиями представляет «История о Мелюзине королевне и о чюдных ея детях и о городе Лозане». Эпические элементы повести о Мелюзине связываются с судьбой графов Лузиньян, касаясь родоначальника их, Жоффруа «à la Grand dent», его матери, Eustache Chabot, и других ее сыновей. Образ Eustache Chabot — Мелюзины в повести — заключает в себе черты мифических фей, наделенных чудесной силой демонологических существ, которые временами превращаются в получеловека-полузверя, в данном случае в полузмею.
- 393 -
Сказочная тема о союзе человека с девушкой-феей, превращенной матерью-волшебницей в чудовище в наказание за то, что она заключила в горе Авалон своего отца, исполина, оскорбившего мать, приурочена в повести о Мелюзине к истории графов Лузиньян. В соответствии со сказочной традицией, Мелюзина доставляет своему мужу Раймунду несметные богатства, но ставит ему условием, чтобы он никогда по субботам не пытался проникнуть в помещение, где она в этот день совершает свое омовение. Запрет этот вынужден тем, что по воле матери-волшебницы Мелюзина каждую субботу превращается в полуженщину-полузмею, и освободиться от этого наказания она может только в том случае, если ее муж, зная об этом волшебстве, не откажется от нее. Но если он осудит ее или о превращении узнают двое людей, тогда Мелюзина должна навсегда покинуть его, а нарушителя запрета постигнут всевозможные несчастья. По-сказочному Мелюзина рождает сыновей, наделенных необыкновенными внешними признаками: у одного было «лице аки бы угнетенное... око едино имяше чермное, второе же зеленое»; у другого «бяше велми чермно лице аки бы пламень»; третий «имяше око едино высочайше, ниже другое»; четвертый «имяше на лице лапу львову, плоти же бяше косматая и пазноктей львовых»; у пятого «между носом и челом посреди точию едино око» было, а у шестого, Гофроя-Жоффруа, «бяше зуб опущен аки у звери вепря дивия, сей бяше силнейший и юнейший во всех, того ради чюдеса творяше паче иных изрядне». Этот Гофрой и оказался самым знаменитым из сыновей Мелюзины. Развязка сказочной темы состоит из рассказа о том, как Раймунд, по наущению своего двоюродного брата, подсмотрел в щелочку помещения, где скрывалась в субботу Мелюзина, и увидел ее в образе полуженщины-полузмеи. Несчастия начались для Раймунда с этого момента, но пока он никому не рассказывал о виденном и не упрекал Мелюзину, жена оставалась еще с ним. Когда же однажды, в гневе, он упрекнул Мелюзину при чужих за волшебство, она исчезла из его дома, и только, по слухам, тайно прилетала иногда ночью кормить двоих младших сыновей.
В эту сказочную канву, занимающую незначительную часть повести, вплетены рассказы о воинских приключениях сыновей Мелюзины, особенно Гофроя. Эти рассказы имеют частью исторический, частью легендарный характер, используют эпические сюжеты, нередко весьма древнего происхождения. Таков, например, сюжет главы «како Раймунду место вымерено, елико кожа еленя объяти можаше». Еще с основанием Карфагена связывалась легенда о том, что для города было куплено столько земли, сколько покроет кожа быка — причем кожа была разрезана на тонкие ремешки, охватившие большую площадь. С XII в. западноевропейские саги пользовались этой странствующей легендой в местных преданиях о знаменитых фамилиях.
Придворный поэт, создавая семейную хронику рода Лузиньян, постарался приспособить сказочную тему к понятиям читателей своего круга. Фея Мелюзина, наделенная способностями волшебницы, — благочестивая женщина, старательно выполняющая обряды христианской религии. Раймунд, придя к «источнику жаждущих», где жила Мелюзина, застает ее «в пределе церковном» за слушанием «литоргии»; он удивлен, что около источника, где, по народной молве, «зли дуси пребываху», «в церкви благочинное строение во всяком изобилии, слышащих достоиное воспевание и истинное славословие божие»; Мелюзина требует, чтобы на ее свадьбе «презвитер благословение» подал «по обычаю христианскому»;
- 394 -
даже в «намете изрядном, в нем же постлано бяше» молодым супругам, «епископ в первых крапляше и кадяше, желающи им в том спряжении многих благ и благоплодовитый плод». В благодарность за счастливо сложившуюся судьбу старших сыновей, Мелюзина «должное возсылаше благодарение, созидающи церкви и придел и прочая олтари во честь господу богу», и построила монастырь «в честь девы Марии».
Фея Мелюзина знакома с рыцарскими обычаями придворной жизни. При первой же встрече с Раймундом она упрекает его за невнимание к женщинам, которое было им проявлено, когда он ехал мимо источника, не видя ничего вокруг себя, опечаленный невольным убийством своего дяди: «Господине, являет образ твои и благолепие доброты твоея благородна тя быти из дому знаменита, но обычаи твои не суть обученныя во дворех, понеже обхождая девиц никакою честию не почитаеши, паче же притекаеши, аки нас гнушаешися». На свадьбе Мелюзины молодежь затеяла состязания «в борениях», «да не будет, реку, в посмеяние, ибо преблаголепным множеством дев бяше юношы хотяще ся указати славно, многого попечения прилагаху, да един другого превзыдет, ибо такожде всяк хотяше приобрести утвореи драгоценных, иже Мелюзина девица обеща дати».Так неудачно передал русский переводчик описание праздничных состязаний, на которых юноши хотели заслужить благосклонность девиц, присутствовавших на свадьбе. Следы рыцарского быта и литературной традиции рыцарских романов есть и в описании воинских приключений сыновей Мелюзины, которые помогают христианским государям Европы в войнах с турецким и египетским султанами: в повести о Мелюзине воинские эпизоды сосредоточены на изображении борьбы христианского Запада с мусульманским Востоком.
Сложенный в конце XIV в. трувером Jean d’Arras как местное предание о графах рода Лузиньян роман о Мелюзине, этот, по определению Ф. Энгельса, «продукт придворной поэзии», полный «абсурдных нелепостей и сказочных преувеличений»,1 приобрел с XVI в. известность безотносительно к родовому преданию, как литературный вымысел, интересовавший читателей, главным образом, своей сказочной стороной. Как народная книга, роман о Мелюзине был особенно популярен в Германии.
На русский язык повесть о Мелюзине была переведена Иваном Руданским, переводчиком Посольского приказа. В конце русского текста указано, что повесть «с французского языка на латинский переведена бысть лета господня 1569, ныне же с польского на словено-российский язык переведена лета 7185 (1677), генваря в 12 день». Упомянутый в записи польский перевод принадлежит Мартину Сеннику. Язык Руданского страдает недостатками первых переводов с польского языка. Пользуясь близостью русской и польской речи, переводчик иногда переносил целиком выражения оригинала в свое изложение и уснащал его полонизмами как в виде отдельных слов (грабя, намет, обовязание и т. п.), так и в форме целых предложений и синтаксических сочетаний. Нередки случаи, когда Руданский, передавая польскую фразу созвучными русскими словами, предлагал своим читателям совершенную бессмыслицу.
Русские списки повести о Мелюзине, по сравнению с другими переводами XVII в., редки, но тот факт, что неуклюжий язык перевода постепенно становится удобопонятным, говорит о внимании читателей к этому
- 395 -
сказочному произведению. В начале XVIII в. «комедия о Мелюзине» — близкое воспроизведение повести — входила в репертуар театра царевны Натальи Алексеевны. Во второй половине XVIII в. Мелюзина была представлена на лубочной картинке в виде чудовища с женской головой в короне, но с рыбьим туловищем, оканчивающимся змеиным хвостом, с подписью: «рыба мелузина во окияне море живет близ ефиопския пучи[ны]». В западной Украине существовало поверье, что в море находятся такие полуженщины-полурыбы: голова, руки и живот женские, а вместо ног — рыбий хвост; эти странные существа назывались мелюзинами.
*
Повесть о Валтасаре примыкает по содержанию к новеллам «Римских Деяний» и фацеций о женской хитрости, и о любовных проделках жен, обманывающих мужей. Композиционно повесть о Валтасаре (и в русском переводе, и в восточных и западных ее прототипах) представляет соединение четырех новелл, вставленных в некую сюжетную рамку. Эти рамки в разных вариантах повести неодинаковы. В русском переводе рамкой служит слабо мотивированный рассказ о том, как царь «некоего славного дальнего царства», прослышав о красоте королевича Валтасара, требует отпустить его в свою страну, угрожая в случае отказа: «Мы изволяем твою землю всю под меч подклонити и твое величество жива полонити и самого тя в тот чин пред нашим величеством учинити». Отец Валтасара посылает гордый отказ; но после отъезда посла с ответом «думцы» стали пугать царя тем, что сильный и богатый царь выполнит свою угрозу и тогда «ради единого человека все царство» погибнет. Неожиданно вплетается сказочный мотив о том, что «думцы» говорили все это царю, «мысливше на кралевича нечто зло ради зависти, чтобы царя двигнути на гнев». И действительно, неизвестно почему царь «разгневася на кралевича, посылает его бесчестна в то царство, где его желают видети, и без сожительницы его». К этой завязке событий повесть больше не возвращается, и читатель остается в недоумении, почему же Валтасар заслужил такое наказание. По-сказочному в этом вступительном эпизоде местом действия является «некая страна», герой «некий краль», соперник его также царь «некоего славного дальнего царства». В отличие от любовно-авантюрных повестей, обильно пересыпанных географическими и псевдоисторическими ссылками, в повести о Валтасаре до конца сохраняется обстановка сказочного «некоторого царства, некоторого государства».
Новеллы, привязанные к сюжетной рамке повести о Валтасаре, по своему происхождению относятся в большинстве своем к запасу восточных рассказов о женской лукавой любви, которые неоднократно перерабатывались в западноевропейских литературах. В том же сочетании (хотя и в иной рамке) новеллы повести о Валтасаре (об измене жены Валтасара; о любви королевы к уроду поползню; о том, как король и Валтасар вдвоем жили с одной женщиной, ухитрившейся все же обмануть их; о льве, который носил в кольце женщину, но не уберег себя от измены) известны уже в сборнике «Тысяча и одна ночь», но особенно близки к повести итальянские варианты — новелла XV в. Джиовани Серкамбо и XXVIII песня «Неистового Ролланда» Ариосто (первое печатное издание 1516 г.). Повесть о Валтасаре объединяет новеллистический материал Востока и Запада.
- 396 -
Трудно судить о том, какой в точности вид имела повесть о Валтасаре, когда она была переведена с западноевропейского оригинала, так как мы знаем ее лишь в единственном дефектном (обрывающемся среди четвертого эпизода) списке XVII—XVIII в. Можно думать, что перевод сделан до 80-х годов XVII в., когда в языке переводов появляются уже более или менее часто западные слова. Но в какой мере переводчик сразу руссифицировал свой европейский оригинал, неизвестно. В сохранившемся списке эта руссификация весьма заметна. Если рамка повести напоминает своей неопределенностью, общностью указаний русскую сказку, то и в стилистике проглядывают черты устной эпической речи — сказочно-былевой. Так, по былинному, Валтасар и его спутник встречают богатыря «на лугу», в «шатре», «велми прекрасном». Описание этого шатра повторяет типичное место былин: «маковица у того шатра красна и золота и велми той шатер ухищрен всякими ухищренми» (ср. в былине об Илье Муромце и Калине царе: «...в поли стоят белы шатры, а ведь белыя шатры полотняныя, а ведь маковки были золоченыя»). «Некий рыцарь» толкуется в повести — «сиречь богатырь»; угроза царя, если Валтасар не приедет к нему, выражена формулой русской воинской повести: «землю всю под меч подклонити, твое величество жива полонити». Неизвестно, в какой момент в устах Валтасара зазвучала привычная для русского читателя тирада из поучения «о злых женах», характеризующая злонравие женщин: «О, зло всего злее злая жена! По истине рече Иоанн своими златыми усты: лутче железо варити, нежели злую жену учити; паки рече: лутче жити в земли пусте, нежели жити з женою злоязычною и пронырливою». Из этой средневековой традиции в повесть попали и эпитеты, которыми характеризует Валтасар обманувшую его «сожительницу»: «сатанина угодница, о, злое острое дияволе оружие».
Однако эта тирада не скрыла от читателя того нового отношения к «земной любви» и к женской смелости в поисках этой любви, с которыми он знакомился и по другим переводам новелл.
Сохранившийся список не имеет конца, но, судя по западноевропейским параллелям к повести и по устным сказочным вариантам ее, повесть заканчивалась рассказом о том, как оба героя возвращаются к своим женам, убедившись, что везде и всем мужьям жены одинаково ловко изменяют. Таким образом повесть учила читателя снисходительному отношению к женским любовным проделкам, устраняя оценку их как грехов. Эта своеобразная «мораль» повести о Валтасаре напоминает веселую концовку фацеции «о двух друзех Марке и Шпинелете», которые, примирившись друг с другом, пируют вместе с изменившими им женами, хотя любовником жены Марка оказался Шпинелет, а жена Шпинелета веселилась с Марком.
Смелое и откровенное изображение интимных любовных сцен роднит повесть о Валтасаре не только с переводной эротической новеллой, но и с русскими опытами любовных романов-новелл, вроде повести о Карпе Сутулове или о Фроле Скобееве.
Бытовая тема заставила переводчика нарушить лексическое единообразие своего языка. На общем фоне книжного славянизированного языка («благоразсмотрителен», «светлообразен», «дщерь», «велми бия в перси своя» и т. д.), любовные сцены выделяются свободным применением бытового просторечия: «ажио у сожительницы в полате сидит на кровати любовник ея», «а жена ево так озорничает», «спусти в оконце холст и
- 397 -
подыме его тем холстом от земли в оконце», «а в той поры ея любовник вышед из сундука и ляже меж ими» и т. д.
Повесть о Валтасаре всем своим стилистическим выражением показывает, что она проникла в книжную среду и, следовательно, представляет собой более или менее точный перевод, притом не восточного прототипа, а уже его западноевропейской переработки.
Сходный комплекс новелл, независимый от литературного перевода, известен русской сказке, а из сказки один из эпизодов влился даже в былину об Илье Муромце и Святогоре.
В б. Смоленской губ. была записана сказка «Як купец Гулитыў и Ваксонский каралевич ездили умести и к женским уверткам присматривались». В сказке иная рамка для новелл: сын Гулитова и королевич «Ваксонский» состязаются в красоте: об измене жены купеческий сын узнает, случайно вернувшись домой за забытыми часами; но главное различие в последней новелле: вместо льва, носящего жену в кольце, здесь пахарь, который пашет землю, имея за спиной мешок, где спрятана его жена. В ларце бережет жену муж и в сибирском варианте сказки; в «хрустальном ларце» везет жену богатырь Святогор, когда его встречает Илья Муромец. В былине этот эпизод явно вторичного происхождения, и проник он сюда из сказки, в виде своеобразного осмысления былины о том, как Святогор после поединка с Ильей Муромцем спрятал его «во корман». Теперь жена Святогора, разделив, во время сна мужа, любовь с Ильей Муромцем, прячет его мужу в карман.